Свидетели Цусимы

Глава шестая ПЯТНАДЦАТОЕ МАЯ

Когда стемнело в ночь на 14-е, Того оттянул свои броненосные силы к северу, расположив их южнее острова Мацу. Он ожидал, и вполне справедливо, что оставшиеся в живых русские корабли пройдут именно этим, самым коротким путем на Владивосток. Мацу, удаленный на 200 миль от Цусимы, находится не в Корейском проливе, но в широком Японском море, и, оставляя пробел больше сотни миль между Японией и своим флотом, Того рисковал прозевать русские корабли. К счастью для него, его предположение, что русские командиры не пойдут маршрутом, близким к японскому берегу, было верным (он длиннее и опаснее в смысле их обнаружения), но тот факт, что двое из трех русских кораблей, дошедших до Владивостока, прошли именно этим путем, говорит о том, что планы Того на 15 мая слишком уж много зависели от того, насколько русские будут следовать тому, что от них ожидали.

На рассвете остатки 2-й эскадры представляли собой ватагу плавсредств, рассеянных в море и двигавшихся в разные стороны. Контр-адмирал Энквист с тремя крейсерами в течение ночи уходил нa юг и теперь старался решить, что делать дальше.

Три судна, добравшиеся до Владивостока, были «Алмаз», «Бравый» и «Грозный». Адмирал Рожественский и его штаб находились на миноносце «Буйный», рвавшемся всеми своими лошадиными силами в родную конюшню — Владивосток. Крейсер-яхта «Алмаз» и дестроер «Бравый» прокрадывались между эскадрой Того и японским берегом в благородной (и успешной) попытке добраться до Владивостока. Крейсер «Светлана» тянулся на север и туда же плыл старый ветеран — крейсер «Дмитрий Донской». Эсминец «Бодрый» с одним буксиром и транспортом направлялись в Шанхай. Другие корабли, включая броненосец «Сисой Великий», крейсеры «Адмирал Нахимов», «Владимир Мономах» и транспорт «Иртыш», имели тяжелые повреждения и искали лишь удобного берега, у которого они могли бы затопиться.

Не считая трех крейсеров Энквиста, единственной более или менее жизнеспособной группой был 3-й отряд Небогатова — все, что осталось от броненосного флота, введенного в бой сутки назад. Небогатов потерял контакт с кораблем береговой обороны «Адмиралом Ушаковым», зато приобрел сильно избитого «Орла». Таким образом, в его боевой отряд входили теперь почтенный старец и флагман «Император Николай I», корабли береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин» и «Адмирал Сенявин» плюс «Орел» и составивший им компанию «Изумруд».

Офицеры знали и большинство команды чувствовало, что небогатовские корабли имеют слишком мало шансов против броненосцев Того. Но они думали, что последним тоже, видимо, досталось изрядно, и рассчитывали, что японцы, расстреляв все свои снаряды 14-го числа, уйдут теперь на свои базы для пополнения боезапаса. Ни сам Небогатов, ни его офицеры не знали, какие из русских кораблей все еще были боеспособны. Они не знали, что к рассвету небогатовский «Николай I» и «Орел» были единственными оставшимися линкорами, кроме тонущего и очень далекого «Сисоя Великого».

На борту «Императора Николая I» контр-адмирал Небогатов выполнял роль флаг-офицера и одновременно вопреки всем традициям роль командира корабля. Капитан Смирнов был ранен предыдущим днем, и Небогатов взял на себя его обязанности. Предположительно потому, что он не совсем доверял следующему по званию старшему офицеру флагманского судна. Из последующих показаний Небогатова будет видно, что он не питал доверия также и к Смирнову.

Вот как описывает ситуацию, сложившуюся к рассвету, сам Небогатов: «В начале 7-го часа показались на горизонте, немного позади траверза, дымки. Конечно, мы обратили на них внимание и стали следить за ними, и вот через несколько минут обрисовываются силуэты судов. Сличая их по тем чертежам, которые мы имели, мы пришли к заключению, что это — неприятельские крейсеры типа «Мацусима». Они нас догоняли и, очевидно, хотели идти с нами параллельно. Дошедши до траверза, они выбрали себе расстояние в 6—7 миль, и строго его придерживались.

Все время мы наблюдали за ними. Тут начали с передавать сигналы: «Что делать?» Они стреляют с левого борта. В кого же они могут стрелять? Естественно, они стреляют не в себя, значит, там наши суда, может быть, там идет какая-то баталия? Раз там наши суда, то и наше место там. Я приказываю поднять сигнал: «Приготовиться к бою, повернуть всем на 8 °R влево».

Увидевши мой маневр, неприятель делает тоже самое, кладет 8 °R влево и прибавляет ходу.

Я вижу, что они уходят, значит, сражения нет, повернул на старый курс и продолжаю идти во Владивосток.

В восьмом часу с левой стороны показалось семь неприятельских судов. Мы начали наблюдать за ними и не могли решить, что это за суда. Один говорил, что это «Адмирал Нахимов», другие — неприятельские, но мы, видя желтые трубы, больше склоняемся, что это все-таки наши суда. Это подбодрило нас, но, к сожалению, через полчаса пришлось в этом разочароваться.

Чтобы убедиться, я послал крейсер подойти к неприятельским судам и рассмотреть, какие это корабли. Через 20 минут мне доносят, что это действительно неприятель.

Что делать дальше? Я решил, конечно, идти во Владивосток и, если они меня атакуют, буду пробиваться всеми силами. Я молился Николаю Чудотворцу, чтобы он помог мне, выручил нас. Состояние горизонта показывало как будто, что можно было встретить туманы, обязательные в это время года. Но, на наше несчастье, тумана не было.

В девятом часу показались 7—8 больших судов, и в то время, как эти большие суда показались впереди левого траверза, сзади тоже показались дымки каких-то судов. Короче, было видно, что собирается весь японский флот. Так как вновь прибывающие группы японских судов не подходили ближе известного расстояния, а занимали места группами по горизонту, то стало ясно, что они окружают меня кольцом с определенным радиусом, избираемым ими согласно тому преимуществу, которое они имеют в ходе. Этот план японцев стал мне ясен с первого же момента.

Что же остается мне делать? Я знаю, что с избранного расстояния японцы не подойдут, и я к ним ближе подойти не могу, надо, значит, сражаться на том расстоянии, которое предлагают мне принять. Тогда я обращаюсь к артиллерийскому офицеру и приказываю открыть огонь, но он мне отвечает, что расстояние велико, и наши пушки не добьют. Этот ответ лейтенанта Пеликана сокрушил меня.

Артиллерии на броненосце «Николай I» не хватает, 12-дюймовых орудий нет, фугасных снарядов мало, и мои орудия не в силах добрасывать их до неприятеля. Подвинуться, уменьшить это расстояние я не мог — пробовал было, но вижу, что японцы смеются надо мной. Предположить, что следующее за мной судно «Орел» могло стрелять, но ведь это была избитая груда железа, лишенная всяких снарядов, истомленная, измученная. Будем, однако, считать, что уцелевшие его пушки могли бы добить до неприятеля. Но «Сенявин», «Апраксин», что же они? Их 10-дюймовые орудия были совершенно искалечены; оказывается, у них даже сдвинулись кольца; может быть, они и в состоянии были бы добросить снаряды до неприятеля, но какой был бы результат? Какой вред мы могли бы нанести своими 10-дюймовыми орудиями? Накануне мы расстреляли все свои снаряды, между тем как японцы все, как новенькие.

Наши четыре лучших броненосца, лучшие наши силы уничтожены, что же эти 10-дюймовые снаряды могли сделать?! В ответ на них мы бы получили сто снарядов разрывных, начиненных Бог знает каким взрывчатым веществом. Если бы это касалось лично меня, моей жизни... Но я говорю о другом. Да, каждый офицер — хозяин своей жизни. Один говорит: я желаю стреляться — стреляйся; другой говорит: хочу травиться — травись; но я-то за жизнь всех своих подчиненных отвечаю. Ведь мне Россия дала их в полное распоряжение и говорит: трать их, но достигай результатов. Я нисколько не постеснялся бы, я не из мягкосердечных, и 50 000 уложил бы, если бы видел, что Россия могла бы от этого получить пользы хотя бы на 50 копеек.

Но заставить покончить самоубийством, да еще мученическим самоубийством этих юношей!

Конечно, некоторые заявили свою готовность умереть, я это слышал и должен подтвердить — молодежь горяча, все они герои. Несомненно, каждый бы из них сделал то, что я приказал: «Петр, стреляйся» — стреляется; «Василий, топись» — топится; «такой-то, взрывайся» — взрывается.

Все они были в моих руках, все они верили мне и несомненно сделали бы все, что я приказал. Но я не имел права отнимать у них жизнь, дарованную им Всевышним. Ведь законодатель говорит мне: раз никаких средств спасения ты не видишь, все средства употребил — тогда сдавайся...

Я, господа судьи, этим и удовлетворился.

Вот основание, которое я хотел привести. А там — сдача, детали, которые следствие уже выяснит.

Приказал поднять флаг, приказал подать сигнал... Всех я держал в своих руках и не мог допустить какой-либо анархии — всякое поползновение на непослушание было бы подавлено, иначе я не был бы начальником. Сила была на моей стороне».

Статья 354 Военно-морского устава гласила, что командир может сдаваться, если его корабль не находится больше в боевом состоянии, при условии, что его офицеры согласны.

Эта статья предусматривала ситуацию, когда судно вступило в бой и все его боеприпасы и вооружение были израсходованы или выведены из строя. Статья, скорее всего, не относилась к той ситуации, в которой оказался адмирал Небогатов. На Военно-морском трибунале, после войны, на котором судили Небогатова и командиров сдавшихся судов, судьи решили, что статья 354 была применима единственно к случаю «Орла», этого отбитого со всех сторон, как в кузне, броненосца, каким-то чудом еще державшегося на воде. К другим она не подходила.

Кузьма Степанов, сигнальщик, бывший во время сдачи кораблей на броненосце «Николай I», описывает увиденное (Показания на суде. Отчет по Делу о сдаче кораблей Небогатова): «15 мая я был возле боевой рубки на верхнем мостике. Когда неприятель с 48 кабельтовых открыл огонь, адмирал ушел в боевую рубку. Два снаряда попали в нас: в башню и в боевую рубку. Адмирал приказал, чтобы наши не стреляли. Неприятель усилил огонь и нанес нам за 10 минут 6 пробоин. Тогда собрали врубку офицеров. Разговоров их я не слышал. Переговорив с ними, Небогатов в присутствии командиров и всех офицеров велел поднять японский флаг и осмотреть шлюпки: уцелело две шестерки и вельбот. Адмирал сказал команде:

— Братцы, я прожил на свете 65 лет, и мне все равно скоро умирать, но вас мне жалко, многие оставят сирот после себя».

Иван Носов, боцман-сигнальщик с броненосца «Император Николай I», рассказывает о сдаче в плен кораблей Небогатова: «15 мая я находился при адмирале Небогатове. Когда неприятель подошел на 40 кабельтовых, адмирал находился в рубке. Увидев, что мы окружены, он сказал офицерам: «Раз мы не можем сражаться, надо либо взорваться, либо затопить судно». Минный офицер Степанов и весь штаб отвечали: «Нас через 5 минут потопят, а потому лучше сдать суда». Небогатое сказал, что без командира сдать корабль не может, и велел позвать Смирнова и прочих офицеров, так что рубка была полна. Немного спустя из нее вышел флаг-офицер Глазов и приказал сигнальщикам поднять белый флаг. Между тем противник стрелял все время залпами, а отвечать было запрещено. Белого флага не оказалось, и тогда за ним был послан один из сигнальщиков, и флаг этот подняли. Но стрельба продолжалась, и тогда подали сигнал: «Сдаемся»... Когда японский миноносец пришел за адмиралом, Небогатов собрал команду и сказал, что он один за всех отвечает. Команда плакала».

Показания Павла Балицкого, минера с броненосца «Николай I»: «Я работал над установкой сетей воздушного телеграфа, а когда показались дымки на горизонте, стал спешить с работой, чтобы узнать, наши ли то суда. Адмирал Небогатое спросил по семафору другие суда, какие на них повреждения и могут ли они вступить в бой. «Орел» отвечал, что пушки подбиты, стрелять не может. Японцы с 50 кабельтовых открыли огонь по «Орлу» и особенно по «Николаю», разбили мостик, носовое отделение и пробили верхнюю палубу на баке.

Небогатов по голосовой передаче потребовал всех офицеров наверх, на мостик. Офицеры собрались, это я сам видел. Когда стали потом расходиться, подняли международный сигнал и длинный флаг, похожий на «Б» и «О». Я спросил, что значит этот флаг, и кондуктор Гаврилов, несший его поднимать, ответил, что мы сдаемся. Японцы прекратили стрельбу.

Перед подъемом сигнала о сдаче прапорщик Шамье рвал в руках фуражку, страшно возмущался решением сдаться, говорил, что сдача — позор. Мичман Четверухин вполголоса просил минного квартирмейстера Старовойтова указать, где находится пироксилин для взрыва броненосца. Мичман Четверухин и Старовойтов ушли вниз, но судно взорвать им не удалось. Команда говорила, что им воспрепятствовали, но кто — не знаю. Когда на судне появились японцы, мичман Четверухин был арестован в своей каюте с приставлением часового. Говоря со Старовойтовым, Четверухин изменился в лице и, уходя вниз, сказал: «Все равно погибать». Мичман Волковицкий тоже не хотел сдаваться, плакал и говорил, что лучше погибнуть, чем сдаваться».

Капитану Шведе, принявшему на себя командование «Орлом», выпала нелегкая обязанность отдать приказ сигнальщикам поднять японский флаг. Из показаний на суде: «Я помню, что поднятие японского флага было последним актом. Я долго не соглашался и объявил, что японского флага нет, и я его не подниму. Но офицеры стали меня убеждать, что, подняв флаг сами, мы избегнем лишнего глумления: иначе приедут японцы и поднимут флаг с церемониями».

Показывает Владимир Костенко, корабельный инженер «Орла»: «Примерно через полчаса после сдачи я вышел из машинной мастерской, куда меня временно поместили, и видел, как команда переодевалась в чистое. Некоторые искали спасательные средства, но под руками не оказалось ничего, кроме обгорелых коек. Из офицеров видел только мичмана Карпова и старшего механика. Мичман Карпов сказал мне, что состоялась сдача. Я спросил, будут ли затоплены корабли, на что он ответил, что поздно, т.к. сдача совершилась.

Я поднялся с ним наверх и увидел всю японскую эскадру, окружившую наши 4 корабля.

Когда я сосчитал неприятельские суда, то только в этот момент я понял, до какого положения довели наши маленькие корабли с их длинными пушками, понял, что в этих условиях исчезает позор сдачи.

Мичман Карпов был страшно расстроен и убит. Он сказал такую фразу: «Мы сдались, как испанцы», и объявил, что пойдет стреляться.

...Настроение команды совершенно изменилось. 15 мая команда считала сопротивление бесцельным, не могла допустить, что нас окружила одна эскадра, и говорила, что скорее всего японцы, соединились с английской эскадрой.

Будучи в плену, команда много расспрашивала про адмирала Небогатова, очень ему сочувствовала и очень удивилась, когда узнала, что адмирал без суда разжалован. Некоторые выражали свою симпатию тем, что писали письма офицерам и в них высказывали свою благодарность Небогатову. Был даже поднят вопрос о подаче петиции, и 800 человек подписались под ней. О дальнейшей судьбе этой петиции я не знаю».

Ларионов, один из эскадренных штурманов, дает показания в суде по делу о сдаче:

«Когда состоялась сдача, я находился в бессознательном состоянии. Шум привел меня в чувство, и я решил уничтожить секретные карты и книги.

15 числа капитан Юнг еще лежал с нами, но так как он сильно стонал, его перенесли в другое помещение. Доктор просил, чтобы японцы не беспокоили Юнга: это могло бы дурно на него подействовать, потому что он ничего не знал о сдаче. Таким образом он был изъят от всяких наблюдений со стороны нижних японских чинов.

16 числа, когда он был оставлен со своим вестовым, он пришел в сознание и спросил: «Где мы?» Тот ответил, что мы сдались. Юнг не поверил и потребовал доктора. Доктор сказал, что сдачи не было и что нам осталось всего 15 миль до Владивостока. Он не поверил доктору и просил привести меня. Нижние чины повели меня к нему, но предварительно доктор предупредил, чтобы я сказал то же, что и он, т.е. что мы не сдались и нам, осталось 15 миль до Владивостока. Капитан Юнг как будто поверил мне, спросил папиросу и скончался».

Серию свидетельств о сдаче в плен японцам русских кораблей завершает воспоминание адмирала Небогатова о том, как он побывал в плену у адмирала Того: «Я поехал к адмиралу Того и был встречен начальником штаба, который мне сказал, что адмирал приглашает меня в каюту; я пришел со всем своим штабом. Адмирал спрашивает:

— Какие Ваши условия?

— Никаких условий не могу предложить, — отвечаю я.

— Ну, все-таки скажите.

— Желаю, во-первых, чтобы немедленно дано было разрешение донести Государю-Императору о постигшем меня несчастье; во-вторых, чтобы личное имущество команды и офицеров было оставлено в их распоряжении, и, затем, если нам Государь-Император разрешит вернуться в Россию, чтобы со стороны японцев не было препятствий.

Того отвечал, что последний пункт без разрешения Микадо он не может исполнить, но он будет ходатайствовать об этом. Вот и все. Впоследствии я получил от Микадо разрешение ехать в Россию. Мне предлагали дать подписку, что я не буду больше участвовать в сражении, но, как служащий человек, я не мог дать такой подписки.

Затем, когда 21 августа я был исключен со службы и стал свободным человеком, тогда я сказал японцам:

— Теперь я могу располагать собой и поэтому могу дать требуемую от меня подписку и прошу отпустить меня.

Я был отпущен».

Показания относительно боеспособности кораблей Небогатова весьма противоречивы. При последующих расследованиях в суде, на газетных полосах было опубликовано множество спорных, несовместимых свидетельств (это бывает, когда столько людей разными способами стараются докопаться до истины).

Что касается «Орла», единственного уцелевшего судна с современными 12-дюймовыми орудиями, то его кормовая башня успела выстрелить 113 снарядов, оставалось всего 4, а транспортировать боеприпасы из переднего погреба было делом почти безнадежным. Кроме того, эта башня получила попадание, и одно из ее двух орудий не могло подниматься. В носовой же башне, в ходе боя, был оторван ствол левого орудия, а снарядный подъемник правого вышел из строя, вследствие чего снаряды и заряды с огромным напряжением сил вручную переносились от левого подъемника к правой пушке.

Таким образом, корабли Небогатова располагали всего лишь двумя орудиями, способными тягаться с артиллерией японских броненосцев, и даже из этих двух одно могло стрелять лишь с большими интервалами, а у другого оставалось только четыре снаряда.

Другие русские крупные орудия — два устаревших 12-дюймовых на «Императоре Николае I» и более современные, но меньшие по размеру орудия кораблей прибрежной обороны — могли быть легко «переплюнуты» японцами.

Итак, Небогатов решил сдаться. Подробности произошедшего теперь трудно восстановить в деталях. Конечно же, флагман поднял сигнал о сдаче, а затем другие корабли последовали его примеру, за исключением «Изумруда», скорость которого позволяла ему прорвать окружение и оставить позади японские крейсера, посланные в погоню. Но как глубоко влиял на адмирала командир флагмана капитан Смирнов — не известно, хотя не исключено, что Смирнов, один из наиболее солидных и влиятельных русских капитанов, в данном случае был пессимистом, и он говорил с Небогатовым как раз перед сдачей. Вопрос о том, держал ли Небогатов формальное совещание с офицерами, чтобы получить их согласие (как это прописано в Статье 354), не решен, хотя тому имеется ряд свидетельств. Сам он никогда не допускал этого, возможно, для того, чтобы отвести от своих подчиненных обвинение в подбивании его на «измену».

Ниже следуют показания очевидцев на процессе Небогатова в Военном трибунале, и это лишь малая часть предоставленных свидетельств. Много описаний пришлось исключить из-за их очевидного неправдоподобия, другие — потому что просто не внушали доверия, так как были даны офицерами, больше заинтересованными выставить себя в приглядном свете, чем в самой истине. Например, подозрительно много офицеров заявили, что совещание у Небогатова действительно состоялось, но сами они на нем не присутствовали. И тут не может не впечатлить также число офицеров, которые, по их свидетельству, услыхав о сдаче, в патриотическом раже кричали, что они лучше застрелятся, но почему-то у них для этого не нашлось ни времени, ни смелости.

Машинный квартирмейстер Бабушкин, вступивший на борт «Николая I» в Сингапуре, после того как он ранее принимал участие в обороне Порт-Артура, картину сдачи увидел следующим образом: «В 10 часов утра убедились, что судов наших только пять. В это время слева раздались выстрелы, и эскадра направилась туда. Говорили, что это Рожественский ведет бой с японцами. Но выстрелы прекратились, и Небогатов опять пошел на Владивосток. В этот момент на горизонте показалось однотрубное судно, и наши офицеры и сигнальщики признали его за «Нахимов». Оно шло на 70 кабельтовых от нас, потом на 60, а затем опередило нас. Тогда стали говорить, что это может быть японское судно. Через некоторое время судно повернуло назад, т.к. навстречу ему показались дымки. Мы предположили, что оно испугалось эскадры Рожественского.

В это время за нашею эскадрой появились три японских судна, а суда, что мы приняли за эскадру Рожественского, повернули нам на пересечку, а затем разделились на две части и стали охватывать нас кольцом. Их было 28, и притом новеньких. С «Николая» спросили сигналом, сколько имеется снарядов на других судах. Отвечали, что снарядов крупного калибра мало. Небогатов тогда приказал не стрелять, а повернуть башни в сторону противоположную японским судам и велел и другим судам не стрелять, но с «Орла» в это время нечаянно выстрелили. Японцы открыли по «Николаю» огонь из крупнокалиберных орудий и перестали стрелять только тогда, когда «Изумруд», преследуемый 3 крейсерами, скрылся из виду по направлению к Владивостоку. Когда японцы увидели, что мы не стреляем, они подошли кабельтовых на 20—25.

На «Николае», как говорили комендоры, было еще немного крупнокалиберных снарядов, но они прибавляли, что сопротивляться было все равно бесполезно. У «Николая» была уже большая пробоина, а на жилой палубе вода. Раненых и убитых было человек 30. Шлюпки на «Николае» были все налицо, но все ли целы — не знаю. В это время один из строевых офицеров (фамилии не помню) хотел с помощью матросов взорвать судно, но адмирал, как говорили, запретил топить суда.

Никакого совета офицеров не было, а с мостика кричали, чтобы подняли международный флаг, и был поднят белый. Через несколько минут после этого подошел японский миноносец, взял адмирала и командиров судов и отправился к эскадре адмирала Того. Небогатое был в отсутствии около часа. За это время офицеры разбрелись по каютам, а команда стала выбрасывать вещи. В это время приехал адмирал, а с ним баркасы с японской командой. Все эти баркасы насажали русских и отправили на японские суда. Какой-то чиновник, как передавала команда, открыл винный погреб и началось сплошное пьянство. До сдачи эскадры офицеры других судов на совет не приглашались и совета на «Николае» вовсе не было, так как адмирал был все время на мостике, куда приходил к нему и раненный в голову командир».

Не каждый, конечно, назвал бы две тысячи душ «горсткой храбрецов», но именно так считали военные судьи, заседавшие в Военно-морском трибунале, судившем Небогатова. Адмирал был приговорен к смертной казни, которая была заменена на пожизненное заключение. Впрочем, через некоторое время он был освобожден. Он пережил страшные зимы 1918—1921 годов, но зиму 1922 года он уже не перенес — скончался. Поскольку по натуре своей он был весьма простодушным человеком, не умевшим защищаться от искусных выпадов газетных щелкоперов, он не использовал многих шансов, чтоб защитить свою репутацию. За пределами России его поведение в бою подавалось в еще худшем свете, ибо за одним лишь исключением русские писатели, работы которых были переведены на Западе, имели личные серьезные мотивы, чтобы сделать Небогатова «козлом отпущения». В этом им потворствовал адмирал Рожественский.

Хотя трибунал отказал Небогатову вызвать в суд адмирала Бирилева (ответственного за сопровождение небогатовской эскадры) и устроить с ним перекрестный допрос, в суд был вызван Рожественский, который мог сказать что-нибудь в пользу Небогатова. Рожественский, однако, отказался воспользоваться этой возможностью, исходя из его манеры методично чернить своего бывшего подчиненного. Так, на вопрос, согласен ли он с Того, что у Небогатова не было другого выбора, он ответил, что Того это сказал просто из вежливости. (Эти слова, может быть, отчасти и верные, их лучше бы не стоило говорить, хотя бы потому, что Того делал похожие вежливые замечания и по поводу действий в Цусиме самого Рожественского.) С другой стороны, играя роль трагического героя, готового взять на себя всю ответственность за ошибки своих подчиненных, Рожественский заботился о том, чтобы исключить Небогатова из-под своей защиты.

Вот фрагмент высказывания Рожественского на суде: «Прежде всего я должен сказать, что младшие командиры не должны нести ответственности, поскольку по Уставу полную ответственность несет командир. В этом смысле я считаю, что первым и единственным на этом суде должен быть я и адмирал Небогатов. Все остальные невиновны и сидят здесь, на скамье подсудимых, только по недоразумению».

Однако, если, не положась на мнения других людей, пересмотреть действия Небогатова, возникает совсем другая картина. Он принял командование эскадрой на Балтике, потому что его попросили, и он согласился. А ведь другие отказались. Он быстро и благополучно привел свое соединение на встречу с Рожественским. Его корабли были не в лучшем состоянии, чем у Рожественского, тем не менее он завершил поход с меньшим числом поломок и довольно быстро. Мало того, чтобы набрать для него экипажи, пришлось поскрести, так сказать, «на самом дне», и вот к концу похода эти старики и «сырые» рекруты превратились в совсем небезнадежных и даже боевых моряков.

Небогатов в отличие от Рожественского приучал свои корабли идти в строю ночью с потушенными огнями. Испытывая те же трудности с проведением артиллерийских учений, что и Рожественский, ему все же удалось подтянуть своих комендоров до относительно более высокого уровня («более высокого уровня несовершенства»), чем у Рожественского. В самом деле, в одну из фаз боя его артиллеристы с «Адмирала Ушакова» преподнесли японцам неприятный, весьма разрушительный сюрприз. Присоединившись к главной эскадре, Небогатов услышал только, что ему надлежит следовать непосредственно за лидером. Его советам не следовали, да и не спрашивали. Ему не сообщили о смерти Фелькерзама и что он стал вторым в командовании. Он следовал за лидером во Владивосток. Пятнадцатого он оказался ответственным за пятерку слабеньких медленных кораблей, окруженных двадцатью восемью быстрыми, сильными кораблями врага. Это была ситуация, в которую его втянули. И он сдался.

Некоторые из тех, кто сознает все это, тем не менее осуждает Небогатова за то, что он не затопил корабли. Но затопление неизбежно привело бы к гибели людей: на «Орле» были раненые, большинство матросов не умели плавать, и в любом случае японцы продолжали бы стрелять по тонущим судам, пока они не скрылись под водой (последнее как раз и случилось с «Адмиралом Ушаковым»). Более того, открытие кингстонов могло бы повлечь за собой не постепенное погружение, а переворачивание. На «Генерале-адмирале Апраксине», например, к 15 мая оставалось 80 тонн угля, сложенного в столовой экипажа, на батарейной палубе и в офицерских каютах; этот добавочный высоко расположенный вес и мог помочь судну перевернуться вскоре после того, как клапаны были бы открыты.

Небогатов, с его простоватым лицом, экземой и мешковатыми брюками не тянет на привычный образ героя. И все же в контексте русской истории он, наверное, был им. Слишком часто в войнах, которые вела Россия, бездарность правительств и негодность офицеров с большим напряжением сил удавалось компенсировать жертвами тысяч неуклюжих, плохо обученных и плохо экипированных солдат и матросов. Этот способ оплачивать жизнями людей проявился в самом его жутком виде в 1941 году, но так было и в 1915-м, 1916-м и в 1905 году в Маньчжурии, при Цусиме и в Крымской войне. Небогатов вырисовывается на этом фоне как один из очень редких русских командиров, у кого достало ума и мужества восстать против этого. 15 мая ценою жизней двух тысяч человек он мог бы приобрести репутацию национального героя, но выбрал обратное — спасти две тысячи жизней, заслужив клеймо труса и предателя.

Спасшиеся офицеры с потопленных судов были чрезвычайно злы на Небогатова за сдачу. Когда они освободились из лагерей военнопленных и вернулись на родину, их приезд в Россию прошел почти незамеченным. Они думали, что за свою выдержку и отвагу их будут принимать как героев, но ничего этого не было. Один из моряков с «Нахимова» так высказался в беседе со знакомым итальянцем: «Если бы не было этой сдачи японцам, мы хотя бы могли думать, что при Цусиме следовали примеру Леонида в Термонилах и, может быть, вошли бы в Историю как герои. А теперь мы никто, просто побежденные».

Естественно, на суде мало было свидетелей, желавших защищать Небогатова, хотя корабельный конструктор Костенко в своем показании подчеркнул то высокое уважение, с которым матросы Небогатова относились к своему адмиралу. На фоне жаждущих кровопролития других судовых священников поразительно повел себя один из небогатовских судовых капелланов, отец Зосима, с «Адмирала Сенявина», который сильнее всего выразил гуманную сторону дела: «С религиозной стороны, я думаю, что адмирал Небогатов сделал святое дело, потому что иначе две тысячи воинов оставили бы после себя сирот и вдов. У нас люди, набранные из деревень, женатые, семейные люди. Ночами я часто слышал разговоры матросов. Один стонет, понятия не имеет, как будут жить жена и дети, которых он оставил.

Другой рассказывает, как перед уходом в море он продал последнюю корову или лошадь, чтобы его семья могла продержаться несколько месяцев. Ясно, что, если бы корабль был потоплен, это был бы огромный грех и преступление со стороны адмирала Небогатова».

В то время, как Небогатое передавал свои корабли врагам, адмирал Рожественский в окружении своих штабных офицеров спешил на север, прочь от района боя. Раненного и, несомненно, очень слабого, Рожественского перенесли с эсминца «Буйный» на однотипный ему «Бедовый». Последний, имея хорошие машины и запас угля, имел больше шансов достичь Владивостока. Сопровождаемый эсминцем «Грозный», «Бедовый» уже проходил остров Мацу, когда два японских дестроера («Сазанами» и «Кагеро») заметили беглецов и ударились в погоню.

Когда они подошли ближе, «Бедовый» выбросил белый флаг, а «Грозный», преследуемый «Кагеро», рванулся к норд-осту в отчаянной попытке достичь Владивостока.

«Сазанами» послал на «Бедовый» шлюпку вооруженных людей. Их офицер сперва не поверил, потом был восхищен, наконец, проникся почтительным ужасом, когда ему сказали, что внизу лежит раненый адмирал Рожественский. «Бедовый» был взят в Японию, и Рожественский стал почетным военнопленным.

После войны проходил специальный процесс, чтобы установить, как и почему так легко сдался «Бедовый». Офицеры штаба Рожественского, бежавшие с ним с «Суворова», и командир дестроера (Баранов) предстали перед судом. В их защиту был один факт: они решили сдаться, чтобы спасти жизнь их любимому адмиралу, который в тот момент находился в бессознательном состоянии. Рожественский, выступавший как свидетель (он так и не был судим), сказал, что на самом деле он не был без сознания, и всю ответственность за сдачу взял на себя. Какая из этих двух историй верна, определить невозможно.

Семенов, бывший среди тех, кто проходил по этому делу, заявил, что во время сдачи он был ранен и находился без памяти и что, придя в себя, увидев на стеньге белый флаг, он взорвался от негодования, бурно выражал свой протест. В выпущенной позднее книге он постарался укрепить свою репутацию настоящего моряка, отметив, что после сдачи он спустился вниз, чтобы застрелиться, но револьвер его дважды дал осечку, и, когда он взвел курок в третий раз, ему помешал подбежавший офицер. Как и многие утверждения Семенова, последнее вызывает сомнение, но его нельзя и опровергнуть.

Еще один луч света на эту сдачу (которая была гораздо позорнее, чем небогатовская, ведь «Бедовый» имел реальный шанс убежать) был позднее пролит в статье, написанной Коломейцевым. Последний, напомним, был командиром «Буйного», снявшего с «Суворова» Рожественского с его штабом и пересадившего их на «Бедовый». Он вспоминает, что Филипповский, адмиральский штурман, отказался прочесть ему показания секстанта под предлогом, что у него слишком дрожат руки. Позднее Филипповский убеждал его сдаться при появлении японских, кораблей, чтобы спасти жизнь адмиралу. Коломейцев отказался и разбудил Рожественского, и тот сказал ему действовать так, как будто на борту нет никакого адмирала.

Все это говорит о том, что при последовавшей сдаче «Бедового» главную роль играл Филипповский. На этом процессе адмирал явился в облике трагического героя, берущего всю вину на себя. Он заявил, что был в тот момент в полном сознании, говорил это так, что слушатели, наверное, подумали, будто адмирал лукавит, чтобы защитить своих подчиненных: на самом-то деле он был в беспамятстве, а сейчас храбро утверждает обратное. Его штаб-офицерам, со своей стороны, тоже, вероятно, удалось смягчить несколько сердец, когда они рассказывали, с каким трудом подавили в себе желание драться до конца, ибо они сознавали, что жизнь Рожественского для России слишком ценна, чтобы рисковать ею в простой стычке миноносцев. В конце концов трибунал признал большинство офицеров виновными, хотя сроки заключения им сократили.

Семенов при своей жизни успел написать еще ряд книг о Цусиме, в которых его старый знакомый Рожественский обрисован в положительных тонах.

Итак, Рожественский ушел в более или менее почетную отставку с пенсией, а Небогатов, лишенный всех чинов и званий, угодил в тюрьму. И все-таки сдача в плен Рожественского не имеет ничего общего со сдачей Небогатова. Небогатов находился в положении, когда в него могли стрелять как и сколько хочется, а он не мог ответить, два же эсминца Рожественского просто преследовались двумя дестроерами японцев. И то, что у этих русских малых судов был хороший шанс против японцев, показал опыт эсминца «Громкий» в тот же день. Ниже следует отрывок из официального рапорта штабс-капитана Сакса, офицера-механика «Громкого», старшего из спасшихся с этого эсминца.

«При приближении крейсера мы поняли, что, несмотря на энергичную оборону, один из вражеских миноносцев все же торпедировал «Мономаха», попав в его носовую часть. Крейсер имел большой крен на правый борт и грозился быстро затонуть, так как пластыри не держали и вода десятками тонн устремлялась внутрь. Видя жалкое состояние крейсера, командир Керн счел невозможным бросить агонизирующее судно, и мы оставались с «Мономахом» до рассвета. В 5 утра крейсер просемафорил, сколько людей мы могли бы взять на эсминец, т.к. их крен стал уже угрожающим и вода подступала к колосниковым решеткам топок. Мы ответили, что можем взять 250 человек.

К этому времени показался на горизонте остров Цусима, а к Северу мы увидели тонущий броненосец «Сисой Великий», поднявший международный сигнал «Терплю бедствие. Прошу снять команду». Разобрав сигнал, «Мономах» прошел под кормой броненосца, но т.к. сам был очень плох, никакой помощи оказать не мог. Командир крейсера, видя берег в нескольких милях от себя, решил выброситься на берег, а «Громкому» передал идти на помощь «Сисою».

Подойдя к броненосцу, мы увидели, что он идет кормой вперед, имея сильную осадку на нос, несмотря на множество заведенных там пластырей. «Сисой» управлялся машинами, т.к. руля не было. С броненосца нам сказали, что у них семь подводных пробоин и они тонут. Но капитан броненосца Озеров приказал нам вернуться к «Мономаху», т.к. мы все равно не сможем вместить всю команду линкора, а на горизонте появились японские транспорты, приближаясь в ответ на сигнал о бедствии «Сисоя».

Оставив броненосец, мы пошли обратно к крейсеру, который медленно тянул в сторону берега, но со стороны моря к нему уже спешили торпедные суда японцев. Мы вступили в бой с противником на подходе к «Мономаху», который в это время уже спускал свои шлюпки. Видя, что снаряды падают между шлюпок, снимающих его команду, капитан «Мономаха» приказал нам прорываться на Владивосток самостоятельно, наша помощь ему больше не нужна.

Командир Керн вызвал меня на мостик и приказал дать самый полный ход с тем, чтобы прорвать кольцо транспортов и миноносцев и уйти на Север. Дестроер развил максимальные обороты, и, выйдя из-под прикрытия «Мономаха», с извергающими огонь пушками прошел сквозь вражескую линию и вдоль цусимского берега устремился на Север.

Три торпедных судна японцев бросились за нами в погоню, но, когда мы развили скорость 28 узлов, два быстро отстали. Третий, удерживаясь за нами на расстоягши 2400—3000 ярдов, открыл огонь из 75-мм пушек. Мы же, обращенные кормой к преследователю, отвечали из 47-мм кормового орудия, идя зигзагом на полном карьере, чтобы сбить с толку его наводчиков. Погоня началась в 8 утра. Машины и котлы «Громкого», несмотря на бой 14 мая, были в хорошем состоянии. Правда, на котле № 1 была пробита паровая труба, но это не влияло на скорость, потому что в течение двух часов мы выдавали 20—24 узла. В то же время противник не мог приблизиться к нам и не попадал в нас, хотя снаряды ложились совсем рядом.

После двух часов этой безумной работы машин команда котельной была на пределе своих сил. (В бою кочегары и др. не менялись, т.к. вторая смена была у пушек.) Изнеможение кочегаров (они работали 20 часов без перерыва) было заметно по их застывшим, отрешенным лицам, у них дрожали руки и ноги.

Скоро, после 10 часов, один наш снаряд попал в цель, и мы видели, как противник накренился, и, что-то радируя, повернул к берегу. Он быстро исчез из виду, но из-под берега выскочил другой миноносец, типа «Сокол», поменьше первого. Этот торпедный корабль возобновил погоню, стреляя в нас из 75-мм пушки. У нас оставалось около 40 тонн угля, и мы вынуждены были еще раз форсировать машины. Несмотря на пожар, вызванный попаданием одного из наших снарядов, на вражеском судне потушили пламя и возобновили погоню.

Видя, что при такой скорости мы скоро сожжем весь уголь, командир, проверив состояние машин, приказал держать полный ход еще один час. Он надеялся уйти за горизонт, изменив курс, чтобы оторваться от погони, а потом умеренным ходом добраться до Владивостока. Несмотря на предельную усталость кочегаров, мы все же подняли скорость до 25 узлов и начали удаляться от преследователя.

Примерно в 11.30 показалось новое торпедное судно, это был, как потом выяснилось, «Сиранди». Он шел сходящимся с нами курсом и вел огонь всем бортом («Сирандш имел два 75-мм и четыре57-мм орудия). Наш командир, боясь оказаться между двух огней, решил внезапно повернуть назад и торпедировать заднего японца, а потом уже схватиться с тем, кто впереди.

Пользуясь случаем, что в наших торпедных трубах были гироскопические торпеды, мы, не снижая скорости, круто развернулись и двинулись на задний миноносец. Последний, увидев наш маневр, старался отвалить в сторону, чтобы уйти от нас, но ему это не удалось, так как когда мы сблизились, проходя его на встречном курсе, мы открыли огонь из пулеметов и выстрелили в него обе торпеды — с 300 метров. Первая торпеда из-за отсыревшего пороха не набрала нужной начальной скорости и, зацепившись хвостовой частью за борт, ушла на дно. Вторая, пущенная после неудачной первой по удаляющемуся врагу, была отброшена его отраженной волной, и цели не достигла.

Тем временем противник, воспользовавшись ничтожно малой разделяющей нас дистанцией, успешно обстреливал нас; был ранен наш радист Безнадежный, весь его расчет был перебит. Другой снаряд попал в кожух машинного отделения, повредил все паровые магистрали котла № 4 и взорвался в бункере. Котел отключили, но тут же был пробит коллектор котла № 3, ошпарив всех, кто там находился. Практически, потеряв кормовую котельную, эсминец сбросил скорость до 16 узлов, между тем противник, взяв нас в два огня, отрезал нам возможность дальнейшего хода, положив конец этой безумной гонке.

С этого момента снаряды стали падать один за другим, калеча наш «Громкий». Появилась дыра в погребе 75-мм снарядов, вода стала заполнять отсек, отрезав нас от нашего боезапаса. Вспыхнула каюта командира, но была быстро потушена благодаря решительности мичмана Шелашникова. Кормовой снарядный погреб был затоплен через образовавшуюся дыру. Генератор № 1 был выведен из строя снарядом, но брешь в машинном отделении заделали койками, и турбонасос справлялся с откачкой воды из отсека генератора № 2 машинного отделения. Но упал новый снаряд и окончательно затопил этот отсек, убив при этом всех подносчиков снарядов. С этого момента мы полностью лишились боезапаса и стреляли только теми снарядами, которые были на палубе. Пулеметы, 47-мм орудиям 1, 2 и 3 были разбиты, а у 75-мм орудия большим осколком был разбит механизм подъема. Продолжали отбиваться от врага двумя 47-мм орудиями. Мы потеряли также много людей: японские снаряды разрывались при любом касании на мелкие осколки. Около 12 часов снаряд попал в регуляторный клапан котла № 2 (поэтому у нас остался только котел № 1, давление в котором упало до 75 фунтов).

Теперь люди ждали удобного момента, чтобы спуститься в кочегарку и помочь восстановлению больного котла. Все водонепроницаемые отсеки кроме машинного отделения и кочегарок были затоплены (у нас было восемь пробоин в подводной части). Эсминец осел на один-два фута и приобрел все более выраженный крен на правый борт. Вскоре командир приказал надеть спасательные жилеты.

Когда было сбито орудие № 5, а для № 4 оставалось несколько снарядов, наш командир, учитывая наши потери в людях, стал опасаться, что японцы могут пойти на абордаж и захватить корабли.

Тогда через лейтенанта Паскина он передал мне приказ открыть кингстоны, пока мы движемся в направлении цусимского берега; сам остров Цусима был виден в восьми милях расстояния.

Мы с машинным кондуктором Петровым и квартирмейстерами Кагушевым и Штенниковым выломали проточные трубы конденсатора, а потом я открыл кингстоны в машине и кормовом котельном отделении. Я приказал поддерживать носовому котельному отделению пар, чтобы мы могли дотянуть до берега и хотя бы оставаться на ходу, пока не кончится бой. Когда вода стала подниматься, я отпустил машинную команду и доложил командиру, что дестройеру скоро конец. «Громкий» оседал все ниже и ниже, медленно двигаясь к берегу и продолжая стрелять из единственной пушки.

Противник не решился взять нас на абордаж. Он приблизился на 400 ярдов и, стоя позади нас, засыпал нас снарядами. Именно сейчас мы несли самые большие потери. Лейтенант Паскин был тяжело ранен снарядом, разорвавшимся на полуюте. Противник сбил кормовой флаг, и мичман Потемкин, управляющий огнем нашего последнего орудия, приказал поднять стеньговый флаг на мачту, дабы японцы не подумали, что мы сдаемся. Это было сделано сигнальщиком Скородумовым.

Боясь, как бы сигнальная книга не попала в руки врага, мы с сигнальщиком направились в штурманскую рубку; там все книги уже были выброшены за борт, сигнальщик в моем присутствии бросил в воду и тетрадь, принадлежавшую судовому боту, привязав к ней кусок угля. В этот момент я потерял сознание, контуженный разрывом снаряда.

Командир, стоявший на мостике, ожидал подходящего момента. Когда «Громкий» осел в воду настолько, что оставалось только один-два фута свободного борта, он дал команду: «Спасайся каждый сам!». В это время, придя в себя, я заметил, что эсминец наш сильно кренился, но все еще двигался вперед, а часть команды, уже была в воде, в спасательных поясах; люди хватались за полуразбитый вельбот. Другие вопреки приказу оставались на корабле, но по одному или парой прыгали через борт.

С мостика меня окликнул командир: он просил меня прыгать за борт, ведь эсминец в любой момент может пойти на дно, а японцы с 300 ярдов осыпают нас смертоносным дождем снарядов. Командир Керн показал на спасательный пояс, который был на нем, и сказал, что он последним оставит судно. В этот момент в мостик попал снаряд. Командир и мичман Шелашников были убиты на месте, а я был сбит в воду покачнувшейся первой трубой. Очутившись в воде, я хотел дотянуться до корабля, но волны для меня оказались слишком большими. Японские эсминцы немедленно прекратили огонь, и каждый из них спустил шконку, чтобы помочь русским, цеплявшимся в воде за вельбот. Доплыв до вельбота, я приказал всем легко раненным плыть за мной, помогая друг другу, к японскому дестроеру и оставить вельбот для тяжело раненных.

К нам подошли японские шлюпки, но я не дал им спасать людей, я упросил японцев подойти к еле видимому теперь уже «Громкому», который все равно уже тонул и не мог быть взят как приз. Японцы подошли к эсминцу и сняли тяжело раненного лейтенанта Паскина, раненого мичмана Потемкина и смертельно раненного фельдшера Боровикова.

Почти тотчас же «Громкий» накренился на правый борт и пошел ко дну, с Андреевским флагом, развевавшимся на фок-мачте.

Нас подобрал дестроер «Сирануи» и высадил в городе Кети на острове Цусима, а затем все, кроме тяжело раненных, были отправлены в Японию. На этом эсминце нам не разрешали спускаться вниз, но все равно мы узнали, что у них было трое убитых и семеро раненых. Эсминец имел несколько надводных дыр и две подводные пробоины. На правой машине был выведен из строя один цилиндр вследствие осколков, попавших в его золотниковый механизм. По-видимому, весь этот урон был нанесен нашими 47-мм пушками. Мостик был защищен пеньковым тросом. Торпед в торпедных трубах не было».

Из этого боя русского эсминца с аналогичными японскими следует одна интересная деталь: «Громкий» в ходе боя держал такую же скорость, как и его японские преследователи, хотя в соответствующих справочниках ему приписывали скорость всего 26 узлов против 30 узлов у японцев.

Эффективность огня «Громкого» засвидетельствована японским официальным отчетом: «Противник сражался мужественно. Когда нашим огнем сбивался его флаг, он немедленно водружался на место. Позднее он искусно запустил торпеду, которой наш «Сирануи» смог избежать лишь с большим трудом. Снаряды его хорошо целились: «Сирануи» получил 20 попаданий. Правая машина и рулевое управление дестроера были выведены из строя, поэтому он лишился управления. Дестроер попал в тяжелое положение, будучи вынужден вести бой, кружась на одном месте. На «Сирануи» вражеским огнем четыре раза сбивался флаг.

В то время как «Громкий» отбивался от своих преследователей, последний из кораблей береговой обороны, входивших во 2-ю эскадру, был обнаружен японскими броненосными крейсерами. Это был «Адмирал Ушаков», который ночью как-то отбился от остальных кораблей и шел теперь самостоятельно на Владивосток. В 5 часов дня японские крейсера догнали его и просигналили: «Ваш флаг-офицер сдался. Предлагаем сдаться и вам».

Но не такие люди были офицеры «Ушакова», что­бы принять подобное предложение, и команда их была хорошо выучена. В 5.10 они открыли огонь. Однако, имея преимущество в скорости, японцы поддерживали дальность, с которой могли совладать только 10-дюймовые орудия «Ушакова». После 30 минут неравного боя русский командир приказал открыть клапана затопления. Японцы продолжали расстреливать броненосец, и в 5.48 корабль затонул.

Команда «Ушакова» была настолько дисциплинированна и покинула судно так организованно, что после нескольких часов пребывания в воде выжили и были спасены 339 человек из полного списка 440.

Из русских крейсеров «Светлана» перестала существовать после встречи с двумя вражескими крейсерами 15 мая. Старый «Дмитрий Донской» оказал неожиданно сильное сопротивление двум крейсерам и четырем эсминцам, но потом все-таки вынужден был открыть кингстоны близ острова Мацу. «Изумруд», после того как он оставил Небогатова, долго преследовался двумя японскими крейсерами, и, как раз, когда японцы прекратили погоню, крейсер сам сбавил скорость из-за разрыва паровой трубы. Что­бы дойти до Владивостока, «Изумруду» не хватало угля, тогда крейсер направился в бухту Св. Владимира, где ночью 16 мая он и выскочил на камни, якобы из-за повреждения компаса. Здесь «Изумруд» был взорван (кстати, совсем без нужды: командиром владел маниакальный страх, что японцы могут достать его и здесь).

Кроме «Сисоя Великого» и «Владимира Мономаха», старый броненосный крейсер «Адмирал Нахимов» был затоплен своими же ранним утром 15 мая близ Цусимы. Бывший матрос А. Затертый (Новиков-Прибой) описывает последние часы жизни «Нахимова»: «Корма крейсера уже настолько приподнялась, что его винты наполовину обнажились из во­ды и хлопали по ней лопастями, словно гигантскими ладонями. Он стал плохо слушаться руля и мог дать ходу не более трех узлов.

На мостике офицеры доказывали командиру, что при таких условиях «Нахимов» не годен к дальнейшему плаванию и что нужно заботиться только о спасении людей.

Родионов долго не соглашался изменить курс.

— Ну хорошо, — с горечью прошамкал он. — Мы пойдем к корейскому берегу. Там при помощи водолазов справимся с пробоиной, а потом опять двинемся на север. Мы должны быть во Владивостоке.

Люди с нетерпением ждали, когда пройдет эта страшная ночь. Немногие из них могли уснуть. Все чувствовали себя на грани жизни и смерти. Поэтому с такой радостью встретили первые признаки рассвета. А когда показалось солнце, то увидели вершины каких-то гор. Но никто не мог определить, чей был этот берег.

За ночь под напором воды разрушились ветхие продольные переборки, и вода постепенно заполнила собою погреба левого борта. На этот же борт команда перетащила много угля. Крен к утру исправился. Но зато вся носовая часть судна еще больше погрузилась в море. Командир, волнуясь, приказал:

— Держать к берегу!

— Есть, — ответил старший штурман, лейтенант Клочковский.

Не доходя четырех лишь до суши, смерили глубину — сорок две сажени. (89 метров. — Примеч. пер.) Застопорили машины. «Нахимов», весь израненный и одряхлевший от многолетних плаваний, послушно остановился, чтобы здесь навсегда исчезнуть с поверхности моря.

Командир Родионов, узнав, что перед ним возвышается северная оконечность острова Цусима, рассердился на штурмана:

— Я вам приказал вести корабль к корейскому берегу, а вы что сделали?

Лейтенант Клочковский, глядя сквозь очки на командира, смущенно ответил:

— Я точно старался выполнить ваше распоряжение, но после вчерашнего сотрясения корабля кто может поручиться за правильные показания компаса?

Приступили к спуску уцелевших от боя шлюпок. Но приспособления для этого были испорчены, работа шла медленно. Когда на спущенный гребной катер начали переносить раненых, вдали, с севера, показался неприятельский миноносец «Сирануи».

Командир сейчас же распорядился:

— Открыть кингстоны! Приготовить крейсер к взрыву! Команде вооружиться спасательными средствами!

Вскоре заметили, что с юга приближается неприятельский вспомогательный крейсер «Садо-Мару», очевидно, вызванный по телеграфу миноносцем.

На «Нахимове» в минном погребе, где хранились капсюли гремучей ртути, сухой и влажный пироксилин, заложили подрывной патрон. Провода от него с двумя батареями Гринэ протянули на шестерку, на которой уже сидел с гребцами младший минный офицер, мичман Михайлов. Шестерка, вытравливая провода, стала удаляться от крейсера. Мичман Михайлов хорошо запомнил слова командира:

— Я буду находиться на мостике судна. Следите за мною. Когда потребуется произвести взрыв, я помашу вам носовым платком.

— А как же вы сами? — испуганно спросил Михайлов, догадываясь, что командир хочет погибнуть вместе с кораблем.

— Это вас не касается, — шамкая, проворчал Родионов и строго нахмурил брови.

— Есть.

Михайлов со своей шестеркой остановился в трех кабельтовых от крейсера и, глядя на мостик «Нахимова», стал ждать условного сигнала.

Гребной катер, наполненный ранеными и возглавляемый старшим врачом, направился к берегу. Здоровые усаживались на баркасы. Те, для которых не хватало места на шлюпках, торопливо разбирали койки, спасательные круги и пояса. В нижних помещениях не осталось ни одного человека: там уже бурлила и клокотала вода, врываясь через открытые кингстоны и клапаны затопления.

Миноносец «Сирануи», приблизившись к «Нахимову» на 8—10 кабельтовых, поднял сигнал по международному своду: «Предлагаю крейсер сдать и спустить кормовой флаг, в противном случае никого спасать не буду». Командир Родионов приказал ответить: «Ясно вижу до половины». И сейчас же крикнул, насколько хватило голоса:

— Спасайся, кто как может! Взрываю крейсер!

На палубе все были охвачены, паникой. Люди бросались в море, словно перепуганные дети в объятия матери. Корабль, который до этого момента сохранял их жизни, теперь казался страшным чудовищем, и все старались скорее отплыть подальше от борта. Многие устремились к спущенному на воду минному катеру.

Находясь под полными парами, он пытался уйти от них, но оказалось, что во время боя на нем заклинился руль, положенный на правый борт. Катер мог только кружиться на одном месте и давить плавающих людей. Пришлось застопорить машину. На него, не обращая внимания на крики и угрозы старшего офицера, полезли десятки мокрых тел. От перегруженности в разбитые иллюминаторы полилась вода, и катер пошел ко дну, увлекая за собой тех, кто находился в кубрике и машинном отделении.

«Садо-Мару», приближаясь к русскому крейсеру, на ходу спускал шлюпки.

На мостике «Нахимова» остались только два человека: Родионов и Клочковский. Этот штурман решил погибнуть со своим командиром. С палубы последними прыгали за борт минеры и гальванеры.

Им нечего было торопиться: зная, что судно тонет, они разъединили провода, приготовленные для его взрыва. Родионов, горячась, бегал по мостику и неистово кричал, пока на палубе не осталось ни одной живой души. Он снял фуражку и, глядя на солнце, торжественно перекрестился. Штурман Клочковский, согнувшись, крепко ухватился за поручни. Но взрыва на взмахи платка не последовало. Командир сгорбился и, качая головою, громко зарыдал.

С шестерки, к которой приближался миноносец «Сирануи», выбросили в море батареи и провода. На мачте ее взвилась белая матросская форменка. Такие же форменки были подняты и на других наших шлюпках.

«Садо-Mapy» остановился в трех кабельтовых от «Нахимова» и стал подбирать плавающих людей на свои шлюпки. Одна из них пристала к борту погибающего корабля. На его палубу поднялся с несколькими своими матросами японский офицер. В это время Родионов и Клочковский скрывались под полуютом, следя за действиями непрошеных пришельцев. Японцы успели только поднять свой флаг и, убедившись, что воспользоваться крейсером нельзя, сошли в свою шлюпку. Командир и штурман подождали немного и, выскочив из своей засады, сорвали неприятельский флаг. Вскоре крейсер качнулся на правый борт, с ревом хлынули в него тысячи тонн воды и, как бы раздавленный непомерной тяжестью, он быстро пошел носом в пучину.

Родионов и Клочковский были глубоко затянуты водоворотом, но надетые на грудь спасательные пояса выбросили их обратно. Они увидели, что «Садо-Мару» и «Сирануи», подобрав всех русских, направились к показавшемуся на горизонте «Владимиру Мономаху». Двух пловцов, оставшихся с «Нахимова», только вечером спасли проходившие мимо японские рыбаки».

Из русских эсминцев погибли или были затоплены «Быстрый», «Буйный» и «Блестящий»; «Бодрый» был интернирован в Шанхае; «Безупречный» со всей командой был пущен на дно японским крейсером, а «Бравый» добрался до Владивостока. Из транспортов «Корея» пришла в Шанхай, а «Анадырь» в безостановочном ходу добежал до самого Мадагаскара. (В данном случае идея фикс Рожественского иметь большой запас угля оправдалась.) «Иртыш», очень сильно поврежденный, затонул на глазах у команды, севернее, у японского берега.

Вот как один из его мичманов описывает обстановку на судне в последние часы его жизни: «После всех пережитых волнений по поводу принятия решения прошло еще томительных шесть-семь часов. Горизонт оставался чистым, и за все время даже ни один дымок не показывался. Это особенно подбадривало идти дальше, и все волновались, начнет ли «Иртыш» тонуть и его придется покинуть, или еще протянет. Эти часы тянулись страшно медленно, и никто не знал, чем заняться: имело ли смысл приводить корабль в порядок, начать починки и налаживать обычную жизнь, когда в любой момент может произойти катастрофа.

Мрачно мы сидели за обедам, в полуразрушенной кают-компании, не было слышно обычных шуток и споров, точно кого-то оплакивали, да, впрочем, и действительно впору было оплакивать — гибель цвета русского флота.

Чем дальше шло время, тем роковая стрелка кренометра все больше наклонялась. Наконец, в 5 часов дня 15 мая пришлось прийти к убеждению, что минуты «Иртыша» сочтены и он каждый момент может начать тонуть. Поэтому дальше ждать становилось рискованным и настало время готовить шлюпки к спуску.

Как было решено, командир повернул к берегу и, на расстоянии около 10 миль от него, на глубине 55 сажен, стал на якорь. Началось сложное спускание шлюпок с корабля с предельным креном и поврежденными приспособлениями. Только после упорной работы в течение часа, наконец, они были на воде и началась погрузка раненых. Потом рассадили команду, затем сели офицеры и последними спустились — командир и старший офицер. Незабываемые моменты!

Невероятно тяжело покидать корабль, на котором совершен такой трудный переход и пережиты ужасы боя. Какую печальную картину теперь представлял наш «Иртыш»: всюду следы разрушений, разбросанные вещи, грязь и запустение. Транспорт сразу принял нежилой и покинутый вид, и он на наших глазах как бы, превращался в труп.

Вообще, каждый корабль, на котором пришлось прослужить долгое время, бывает жалко покидать, потому что к нему привыкаешь и с ним как-то сживаешься. Он уже кажется не бездушной железной коробкой, а существом, как-то духовно связанным с экипажем. Мы покидали сегодня «Иртыш», обреченный на неизбежную гибель, а ведь вчера он нас спас, вынес из опасного положения.

Бедный, бедный «Иртыш», не долго ты послужил в русском флоте, не долго на твоей корме развевался славный Андреевский флаг!

Пока плыли, никто не спускал глаз с «Иртыша», ожидая его последнего вздоха, но он продолжал печально стоять, уткнувшись носом в воду. Лишь Андреевский флаг слабо колыхался на корме.

Когда подходили к берегу, мы увидели в некоторых местах буруны, но никто даже не подумал искать удобного места для высадки и стали приставать там, где пришлось. Оттого несколько шлюпок перевернуло, и они затем разбились на камнях.

На берегу нас встретили какие-то люди с угрожающим видом и вооруженные палками, вилами и лопатами, но державшиеся на приличном расстоянии. В это время команда успела вытащить раненых и положить на песок. Затем привязали к веслу флаг с красным крестом и стали жестами показывать японцам, что оружия у нас нет. Убедившись, что мы имеем мирные намерения, они успокоились, однако подходить не решались и только показывали руками по направлению деревни.

Мы поняли, что они кого-то ждут и, следовательно, и нам приходилось делать то же самое. Действительно, скоро появились три полицейских с веревками. Не обращая на нас никакого внимания, они быстро вбили колья кругом места, где мы расположились, и между ними протянули веревку. Таким образом, наш лагерь оказался оцепленным, и они сами остались сторожить, объясняя жестами, что никто не должен за него выходить. Тут впервые почувствовалось, что мы уже не свободные люди, а пленники.

Время клонилось к закату. Все офицеры и матросы сидели на берегу и грустно всматривались в очертания «Иртыша». Издали трудно было сказать, что с ним происходит, но вдруг мы заметили, что он как бы стал уменьшаться в размерах: первым под воду ушел нос, виднелись только спардек и корма, а затем и они стали быстро погружаться. Несколько секунд торчали верхушки мачт и труба и — все исчезло. «Иртыша» не стало.

Через какое-то время прибыла группа японцев, оказавшихся представителями местных властей. Они немного говорили по-английски и задали нашему капитану несколько коротких вопросов о причинах нашей высадки. В свою очередь, капитан просил, как можно скорее сделать что-нибудь для раненых и помочь нашему доктору. Из разговора мы узнали, что мы высадились у крохотного поселка в 25 км от населенного пункта Камада. Жители его никогда раньше не видели европейцев, т.к. их в этот район не пускали. (Вот почему местные крестьяне сначала встретили нас с таким недоверием и недоброжелательностью.) По окончании разговора японцы стали отдавать распоряжения: раненых с помощью матросов перенесли в поселковую школу, команду поместили в местном храме, несколько лачуг были быстро очищены для офицеров. Затем нас предупредили, что, когда прибудет конвой, нас отправят в город, а пока мы должны оставаться в выделенных для нас местах и не покидать их без разрешения.»

Как только до Петербурга дошли первые слухи о катастрофе в Цусимском проливе, Адмиралтейство стали осаждать родные и близкие тех, кто был в море. Во многих высокопоставленных семьях сыновья служили младшими офицерами на 2-й эскадре, и многим выпал печальный жребий скоро узнать, что они их потеряли. Подробности доходили страшно долго. Даже царь должен был ждать, о чем он упоминает в своем дневнике: «16 мая. Понедельник. Сегодня начали приходить самые противоречивые сведения о сражении нашей эскадры с японцами — все о наших потерях и ничего о японских. Этот пробел в информации действует угнетающе».

Плохо был информирован и Микадо, но в другом отношении. Первые донесения Того при детальном рассмотрении показывают, что, хотя он сознавал, что победа за ним, японский адмирал имел лишь смутное представление о том, что же на самом деле произошло. Только через несколько дней точный отчет о русских и японских потерях был представлен японскому императору. Что же касается Николая, то он узнал худшее только 19 мая, что датировано его дневником: «19 мая. Четверг. Ужасная весть об уничтожении почти всей эскадры в двухдневном бою теперь полностью подтвердилась. Сам Рожественский взят в плен, раненный! Погода была чудесная, и это заставило меня переживать еще горше».

Новость о разгроме в Цусиме странным образом повысила котировки на Петербургской бирже. Деловая активность, как ни парадоксально, укрепилась в результате поражения, потому что было ощущение, что превращение долгожданной победы в оглушительное унижение заставит правительство начать переговоры об окончании этой несчастной войны (что и случилось почти сразу).

Поток всякого рода, в большинстве неточных, свидетельств и умозрительных объяснений уже хлынул и продолжался в течение многих лет. Так, корреспондент газеты «Новое время» во Владивостоке писал, например, 23 мая: «К сказанному можно еще добавить, что в первый день боя множество японских джонок пересекало курс нашей эскадры, и, по убеждению очевидцев, эти парусные лодки бросали плавающие мины, которые во многих случаях стали для наших судов роковыми».

На протяжении десятилетий многие морские офицеры были убеждены, что 2-ю эскадру атаковали подводные лодки, хотя фактически Япония не располагала тогда данным видом вооружения. Другие верили, что бок о бок с японскими в Цусимском бою на стороне Японии участвовали и британские корабли.

Хотя царь принял отставку «дяди Алексея», начальника русского военного флота, вера его в Рожественского осталась непоколебленной. Он послал своему верному адмиралу сочувственную телеграмму: «Токио. Генерал-Адъютанту Рожественскому. От всей души благодарю Вас и все чины эскадры с честью выполнившие свой долг в бою, за самоотверженную службу России и мне. Всевышнему не угодно было увенчать Ваш подвиг победой, но Отечество всегда будет гордиться Вашим беззаветным мужеством.

Желаю Вам скорейшего выздоровления и да будет Господь Вам утешением.

Николай. 28 мая 1905».

Однако многим достались переживания гораздо сильнейшие, чем Николаю. Например, Цивинскому, капитану учебного судна «Генерал-Адмирал». 14 мая он повел свой корабль в Балтийский порт на учения. Зная, что 2-я эскадра должна была со дня на день столкнуться с японцами, а его сын ушел мичманом на «Бородино», он уже тогда впал в отчаяние. 16 мая в газете, пришедшей на судно, сообщалось, что произошло сражение, что почти все русские корабли погибли, а имена спасшихся офицеров будут названы в свой черед. Позднее Цивинский писал, с каким страхом ждал он следующего сообщения и как, когда оно пришло, его сердце на какой-то момент остановилось, а в груди что-то болезненно сдавило.

«Дрожащими пальцами держал я газету, — пишет он, — а глаза без всякой надежды пробегали списки спасенных». Читая, как были спасены офицеры с «Нахимова», Цивинский казнил себя за то, что в 1904 г., нажимая на все педали, используя связи, он добился перевода своего сына с «Нахимова» на новенький «Бородино».

Его адмирал, держа в руках номер газеты, вошел к нему в каюту, дружески обнял и посоветовал ехать к жене. Вернувшись домой, он нашел ее убитую горем, в полном отчаянии.

Все морские семьи были в трауре. Когда телеграммы из зарубежных газет перепечатывались в местной прессе с указанием списков последних спасшихся (поднятых из воды или найденных на берегу), все жадно искали фамилии своих родных. Цивинский вспоминает, как они с женой каждый раз загорались новой надеждой, но это всякий раз кончалось лишь новым мучительным разочарованием.

Наконец они вырвались из этой агонии неизвестности, когда пришло известие о том, что с «Бородино» остался в живых только один человек, рядовой матрос.

Через неделю после боя при Цусиме в Маниле неожиданно появилась значительная уцелевшая часть 2-й эскадры: крейсера «Аврора», «Олег» и «Жемчуг», которые и были там интернированы. Хотя их командующий, контр-адмирал Энквист, в полной мере потом испытал нападки Адмиралтейства за то, что убежал с района боя, а раз убежавши, не смог прорваться во Владивосток. И хотя сам он, кажется, вполовину признал это возмущение справедливым, тем не менее ему следует отдать должное за то хотя бы, что он спас свои три крейсера.

«Круиз» из Цусимы в Манилу описал судовой врач «Авроры»: «Солнце еще не вставало. Погода была прекрасная, и море было тихое, успокоившись за ночь. Кроме «Олега» и «Жемчуга» других судов не было видно. С «Олега» что-то деятельно передавали по семафору.

На шканцах, выстроившись во фронт, команда пела утреннюю молитву «Христос Воскресе». Эти бледные землистого цвета лица, бесстрастное выражение глаз, повязки, пропитанные запекшейся кровью, надолго останутся в моей памяти.

Кругом виднелись следы ужасного разрушения. Все было смято, разворочено; торчали исковерканные стальные листы, обломки, зияли дыры пробоин. Мне некогда было заниматься рассматриванием повреждений; я спустился на центральный перевязочный пункт и, проходя через правый пункт, только покачал головой, глядя на его жалкий вид. Не уйди мы вовремя, ни одна душа не осталась бы в живых.

Приказав санитарному отряду готовиться к перевязкам, я начал обход раненых. Их уже поили горячим чаем.

Как оказалось, «Олег» спрашивал о потерях в личном составе, о характере повреждений, количестве оставшегося угля. Положение отряда было таково: на «Авроре» убито 10 человек (в том числе командир), раненых 89, из них 6 смертельно, 18 тяжело (3 офицера ранены тяжело, 5 легко). На «Олеге» было убито 11, раненых 40, из них 2 смертельно, 8 тяжело (2 офицера легко ранены). На «Жемчуге» убито 9 (в там числе 1 офицер), раненых 34; из них 1 офицер и 2 нижних чина смертельно, 7 тяжело (2 офицера ранены легко).

Относительно угля получились следующие сведения: на «Олеге» и на «Жемчуге» осталось его на переход в 1300 миль при экономическом ходе, на «Авроре» — несколько больше, но при этом нужно было помнить, что благодаря громадным пробоинам, зиявшим в трубах, расход угля чрезвычайно увеличился против нормы.

Самые большие повреждения по корпусу судна были на флагманском корабле «Олег». Много крупных пробоин, затоплено несколько отделений. Вследствие какого-то повреждения в цилиндре, а также оттого, что временную заделку пробоин срывало волной, «Олег» уже не мог дать прежнего своего хода.

Зато наш крейсер, не защищенный, как «Олег», барбетами и казематными броневыми башнями, понес гораздо большие потери людьми и орудиями.

Из числа пострадавших на «Авроре» 99 человек — 57 приходилось на комендоров и орудийную прислугу. По приведении в известность потерь, повреждений и количества угля адмирал запросил мнения командиров о том, куда идти.

Опросив офицеров, Небольсин передал по семафору мнение «Авроры» о том, что надо в ближайшую же ночь попытаться форсированным ходом проскочить Цусимский пролив; пока же просил позволения прекратить пары в лишних котлах, что­бы сберечь силы машинной и кочегарной команд.

Что заявили командиры остальных двух судов — не знаю.

Отряд продолжал пока двигаться прежним курсом, самым малым ходом, стараясь на тихой воде, пока не засвежело, заделать пробоины. Сигнальщики внимательно следили за горизонтом: ожидалось появление наших броненосцев, которых мы видели отступающими на юг.

Пока все это происходило наверху, я занялся своим делом. Работы предстояло много. Прежде всего надо было разместить раненых поудобнее, выбрать места более прохладные и светлые, переменить тюфяки, залитые кровью, вымыть раненых, переодеть в чистое белье, организовать постоянный уход и наблюдение за ними. Для этого было отряжено 15 человек санитарного отряда; им было поручено измерять температуру два раза в день, поить, кормить раненых. Помогали и свободные от службы товарищи. Наскоро были сооружены временные деревянные нары в батарейной палубе. Для раненых имелись постоянно под рукой горячий чай, кофе, холодное питье. Лазаретные и кают-компанейские запасы коньяку, рому, красного вина, консервированного молока щедро расходовались. Более тяжелым пришлось назначить легкую диету: бульон, молоко, кисель, яйца.

Всюду шла деятельная очистка от кровяных пятен — окровавленные вещи выбрасывались прямо за борт; все-таки уже в конце суток трупный запах стал давать себя чувствовать.

Раненые вели себя поразительно терпеливо. Повязки держались хорошо, некоторые промокли. Во время обхода я заглянул в каюту Лосева, поглядел на Евгения Романовича, лицо которого приняло уже строгое, спокойное выражение.

Составив список раненых и назначив, кого брать первыми, я приступил к перевязкам. Началась наша медицинская работа. Сейчас же я встретился с вопросом, к чему надо прежде всего приступить. Если мы будем прорываться ночью, то не стоило предпринимать каких-либо больших операций, а просто сменить повязки, перевязав кровоточившие сосуды.

Если же мы намерены идти на юг, то ранами можно заняться основательнее, как в мирное время. Я посылал несколько раз узнавать, в чем дело, выходил сам и так и не мог добиться толку. Никто не знал, что предпримет дальше адмирал.

Часов около 10 утра на центральный перевязочный пункт стали доноситься отдаленные выстрелы. Очевидно, с боем стал догонять нас с севера наш броненосный отряд. Это для всех настолько не было неожиданностью, что мы отнеслись к этому совершенно апатично, продолжали работу, как ни в чем не бывало, разве только с еще более серьезными лицами.

Через полчаса кто-то, однако, принес известия, что наверху к пробоинам в трубах стараются приделать железные листы: они-то своим хлопаньем и производили впечатление глухой отдаленной пальбы.

Общий характер ранений состоял в рваных ранах самой неправильной формы, различной величины, с краями большею частью ушибленными и обожженными.

Гораздо сильнее раны были обожжены внутри. Обрывки тканей одежды приходилось вытаскивать черными, обгоревшими, мышцы крошились на отдельные волокна.

Впрочем, ожоги ран имели и свою хорошую сторону — загрязненные раны обеззараживались, кровотечение из мелких сосудов останавливалось благодаря прижиганию. Разрушения в теле были варварские; осколки ведь не походили на гладкие пули, делали большие карманы, громадные, сильно развороченные выходные отверстия. Было много открытых осколъчатых переломов черепа и других костей.

Несколько человек, смертельно раненных, производили тяжелое впечатление.

Сквозная рана таза у матроса Колобова, кончавшаяся огромным развороченным отверстием у крестца, требовала не одной, а двух перевязок в день. У Ляшенко было огнестрельное повреждение позвоночного столба, паралич конечностей. У Морозова две крошечные ранки в области живота, которые в дальнейшем должны были неминуемо вызвать воспаление брюшины. Штаб-барабанщик Ледяев из 10 ран имел две в голову с проломом черепа. Во время перевязки он стонал: «За что, за что? Что я им сделал? Я ведь не стрелял».

Кто-то из его раненых товарищей заметил: «А зачем барабанил? Сам поднял артиллерийскую тревогу, а теперь жалуешься». Бедный Ледяев должен был согласиться с этим.

В час дня крейсера застопорили машины. Адмирал ввиду смерти командира «Авроры» и ранения ее старшего офицера перенес свой флаг на наш крейсер и перебрался со своим штабом. Так как фор-стеньга у нас была сбита, то контр-адмиральский флаг пришлось поднять на грот-стеньге (стеньга — верхняя, более тонкая часть мачты, служащая для подъема флагов, сигналов и т.д. Если стеньга — на передней мачте, то говорят: стеньга фок-мачты, если она находится на средней мачте, или на грот-мачте, то это грот-стеньга. — Примеч. пер.).

На гафеле все еще развевался боевой флаг, весь издырявленный, в лохмотьях. Адмирал, представительный, высокий, с длинной седой бородой старик, был, видимо, потрясен исходом боя.

Мы узнали о крупных повреждениях корпуса «Олега», который являлся небезопасным для плавания: большинство пробоин находилось у самой воды, у ватерлинии. Временные починки могли быть сбиты первой же сильной волной.

Идти обратно Корейским проливом с сильно поврежденными судами (на «Олеге» в рубашку правого цилиндра высокого давления просочился рабочий пар, и он уже не мог дать своего прежнего хода), с ограниченным количеством угля, расход которого на «Олеге» за день боя дошел до 350 тонн, и рисковать встречей с многочисленным и совершенно не пострадавшим неприятельским флотом адмирал находил невозможным.

Для прохода во Владивосток кружным путем, вокруг Японии, через Лаперузов пролив, не хватало угля. Поэтому адмирал пока решил идти в Шанхай, чтобы попытаться принять там с наших транспортов за 24-часовой срок уголь, и, заделав на тихой воде своими средствами пробоины и забрав с собою угольщиков, попытаться далее пройти во Владивосток Лаперузовым проливом или возвращаться в Россию. Пока же отряд наш стоял, не давая ходу.

Адмирал рассчитывал, что к нам должны приблизиться уцелевшие броненосные суда эскадры, отступившие на юг. Каких-либо инструкций насчет возможного разлучения с эскадрой после боя у адмирала не имелось.

В 3 часа дня «Аврора» хоронила 9 человек убитых нижних чинов и 2 умерших от ран — Вернера и Нетеса. Все 11 человек были бравые молодцы, все на подбор.

Я нашел минуту и выскочил наверх на ют, где происходило отпевание. Толпилась команда, впереди стояли адмирал и офицеры. У наших ног на палубе, покрытые брезентом, под сенью простреленного во многих местах, висевшего клочьями Андреевского флага, лежали тела умерших, зашитые наглухо в парусиновые койки, с двумя чугунными балластинами, прикрепленными к ногам.

Отец Георгий, совершенно лишившийся голоса, едва слышно произнес обряд отпевания, и матросы стали опускать по доске в море безмолвные серые фигуры, одну за другой.

Море, такое неприветливое накануне, сегодня, пригретое солнышком, заштилело и ласково жалось к бокам крейсера. После бросания слышался короткий всплеск, и тело быстро шло ко дну.

16 мая

На рассвете в тылу показался дымок. Застопорили машины, и в 9.30 утра нас нагнал буксир «Свирь», на котором оказались командир, старший офицер и 75 человек команды, спасенных с «Урала». Ничего другого, кроме того, что мы сами знали, «Свирь», конечно, сообщить нам не могла.

Крейсера, приблизившись друг к другу и держась на расстоянии голоса, долгое время вели переговоры в рупор.

Адмирал сильно колебался и намеревался оставить «Олег» и «Жемчуг» в Шанхае, а самому на «Авроре», взяв уголь в Шанхае, пробиваться кружным путем. Но выяснилось, что благодаря своей осадке «Аврора» должна ждать у Шанхая прилива, вследствие чего не успела бы использовать короткий 24-часовой срок для погрузки всего запаса угля, необходимого для обхода Японии кружным путем.

После долгого колебания, подсчитывания судовыми механиками всего количества оставшегося угля адмирал изменил решение заходить в Шанхай, в котором он боялся немедленного разоружения, приказал «Свири» продолжать свой путь и по прибытии в Шанхай сейчас же дать шифрованную телеграмму о высылке из Сайгона на Манилу нашего транспорта с углем. Сам же он решил на «Авроре» двинуться в этот американский порт, надеясь, что американцы будут гостеприимнее: дадут достаточный срок для исправления повреждений, как это было предложено в Сан-Франциско «Лене», а затем позволят выйти в море.

Уступая настойчивым просьбам не дробить отряд, после заявления их о том, что до Манилы угля хватит, хотя и в обрез, адмирал взял эти суда с собою. Для «Олега», поврежденного более других, этот путь являлся весьма рискованным, и «Аврора» должна была конвоировать его.

17 мая

Благодаря свежей погоде эта ночь была особенно тяжела для «Олега», которому все время приходилось работать у пробоин: заделки то и дело выбивались волной.

Медицинское дело наладилось недурно. Два раза в день обход, проверка назначений, с которыми быстро справлялись мои энергичные и толковые помощники, фельдшера Уласс и Михайлов.

С утра до позднего вечера, часто до 12 часов ночи, с небольшими промежутками для еды, шли перевязки.

Сегодня и вчера благодаря качке выдались трудные деньки и стонов раздавалось гораздо больше, чем раньше. Все манипуляции с ранеными, как то: переноска их, снимание, наложение повязок, зондирование, заведение тампонов, стали особенно болезненными,

Атмосфера, в которой приходилось работать последние два дня, была прямо невозможна. Начать с того, что где-то происходила перегрузка угля, и, несмотря на принятые предосторожности, весь пункт заносился мелкой угольной пылью. А так как иллюминаторы и полупортики из-за волны пришлось наглухо задраить, то воздух в этом помещении, пропитанном к тому же запахом карболки, йодоформа, стал чрезвычайно удушлив.

Аврорцы не забывают своего покойного командира. Он умер славной, завидной для каждого моряка смертью и погребен в море, которое так любил.

Собравшись в кают-компании, мы делились воспоминаниями о Евгении Романовиче, как вдруг сверху принесли известие, что по беспроволочному телеграфу переговариваются неизвестно чьи военные суда.

Скоро по палубам загремела боевая тревога. Я выскочил на верхний мостик, В это время мы проходили траверз мыса Сан-Фернандо, милях в 7 от него. Впереди и мористее нас открылось пять дымов военных судов, следовавших в кильватерной колонне. Никто не сомневался в том, что это японцы. До Манилы оставалось еще 100 миль, часов 7—8 ходу. Угля на «Олеге» и «Жемчуге» совсем не было. Шли единственно в расчете на тихую погоду и малый ход. Давать полный ход и маневрировать мы не могли.

На правом борту у нас, как известно, было порядочно подбито орудий, выбыло много комендоров и орудийной прислуги. Тем не менее по тревоге мы тотчас же приготовились вступить в бой.

Выбывших заменили запасные номера согласно новому боевому расписанию, заранее составленному. Много раненых вернулось в строй. Конечно, все раненые офицеры (за исключением мичмана Яковлева) стали на свои посты. Небольсину помогли взобраться на мостик его ординарцы.

Я спустился на перевязочный пункт, приказал прекратить перевязки, очистить стол, убрать раненых и приготовить пункт по-боевому.

На крейсере царили полная тишина и спокойствие. «Аврора» тем же ходом продолжала идти вперед на сближение с неприятелем, готовясь принять окончательный решающий бой.

Неприятельские суда тоже, видимо, держали курс на нас, сближались.

Орудия уже были наведены; каждую минуту ожидался сигнал: «Открыть огонь!». Вместо этого раздался отбой. Это оказалась американская эскадра из двух броненосцев и трех крейсеров — под флагом контр-адмирала Трэна. Это нас разочаровало. По воодушевленным, полным решимости лицам наших славных аврорцев без слов можно было судить, что дешево жизнь они свою не отдадут, что все в одинаковой степени горят желанием докончить счеты с врагом и отомстить за павших товарищей.

Вместо боевых залпов нам пришлось обменяться салютом из 15 выстрелов, причем за неимением холостых мы стреляли в воду боевыми снарядами. Американская эскадра, разойдясь на контркурсе, легла на обратный курс и последовала за нашим отрядом.

Вот и знакомая Манильская бухта, Коррехидорские острова. Четыре года тому назад я входил сюда на эскадренном броненосце «Сисой Великий» под флагом контр-адмирала Григория Павловича Чухнина, входил с совсем другими ощущениями.

В 7 часов 45 минут, после 21-дневного пребывания в море, раздался сигнал, который показался нам самым лучшим, какой только может быть: «Все наверх!» — «На якорь становиться!» — «Отдать якорь!»

Тррр... — загремел из клюза, сверкая искрами во все стороны, тяжелый якорный канат.

Эскадра стала на якорь. Одновременно с нами рядом расположились и американские суда.

У «Олега» угля осталось 10 тонн. За время пути «Аврора» похоронила пятерых матросов, умерших от ран, «Олег» — двух, «Жемчуг» — одного.

Иллюминаторы, полупортики, люки широко раскрыты. С берега тянет пряными ароматами. Горит полное электричество; чуть ли не в Либаве зажигали мы его последний раз, но теперь нам незачем и не от кого скрываться.

Боже мой, да ведь мы живы! Как хороша жизнь!»