Свобода выбора

Умный талант

В этой книге — духовный портрет старейшего русского писателя, сложившийся в самые последние, драматические годы отечественной истории. И, надо полагать, не одного Сергея Залыгина, а и всего его поколения, активно воспринявшего общественные перемены и с горестным недоумением смотрящего на их результаты. Здесь — все лучшее, что написано им в 90-е годы.

Слово, разумеется, самоценно, не зависимо от того, кто и когда его произносит. Но всегда интересно знать его авторство. Не то чтобы в биографии писателя или в его предшествующем творчестве можно найти конкретные аргументы в пользу позднейших суждений. Но несомненно: доверие к ним усиливается, если знаешь, что творческий опыт писателя значителен. Это по меньшей мере. Еще важнее, когда последний как бы обосновывает его поздние оценки и размышления. Но именно таков случай с С. Залыгиным, и потому здесь необходимо напомнить о том, что сделано писателем более чем за полвека его художественной и публицистической работы.

В 1941 году в Омске вышла в свет первая книга С. Залыгина «Рассказы», в 1947 году — вторая — «Северные рассказы». В первые послевоенные годы Залыгин активно занимался публицистикой, посвященной сельскохозяйственным, гидрологическим проблемам. Как ученый гидролог-мелиоратор и публицист, он выступал в печати по поводу гигантского гидростроительства на сибирских реках, экологической обстановки в приобской и прииртышской поймах, призывал думать о «правильном соотношении между водой, сушей и лесом».

В 1962 году С. Залыгин публикует в «Новом мире», руководимом в ту пору А. Твардовским, роман «Тропы Алтая», отразивший его научные и собственно художественные интересы. Помимо человеческих характеров, объектом художественного исследования в романе стала сама наука. По признанию автора, «действующим лицом» в книге выступают его «размышления по поводу природы, географии как науки». Тем не менее роман не иллюстративен, в нем немало живописных и характерологических подробностей. Автор скромно оценил свой роман, назвав его «камерной» вещью, интересной узкому кругу читателей. Критика увидела в романе и интеллектуальную насыщенность, и психологический драматизм, представленные в таких персонажах, как Рязанцев, Вершинин и юная, беззащитная Онежка.

Повесть «На Иртыше» (1964), напечатанная также в «Новом мире» и сделавшая автора знаменитым, посвящена судьбе сибирской деревни в период коллективизации. В ней — принципиально новый взгляд на происходившее в ту пору. Критика восприняла повесть как творческую полемику с «Поднятой целиной» М. Шолохова, с трактовкой коллективизации, считавшейся хрестоматийной. В повести показано: насильственные преобразования в деревне воспринимаются крестьянами как некая политика, которая в принципе им не нужна. Кузьма Фофанов говорит, что мужик «по сю пору политикой не занимался. Он испокон века жизнью занимается. Землю пашет, скотину пасет, ребятишек родит. Ему — политика все одно какая, ему жизнь надобна — урожай, приплод». Острее, глубже других реагирует на новую политику властей по отношению к деревне Степан Чаузов, хороший работник, из числа крестьян, которых в те годы называли середняками. Благодаря художественной значимости этого образа «На Иртыше» воспринимается как повесть о Степане Чаузове. Он всегда вел себя достойно: выполнял свой великий долг, был прекрасным земледельцем, пользовался доверием односельчан. Но даже и они, любящие и уважающие Степана, не знали, на какой нравственный подвиг он способен. Он принял в свой дом семью человека, который объявлен властями классовым врагом. Это естественное, а по сути, жертвенное человеколюбие прекрасного сибирского крестьянина, обреченного страдать (Чаузова арестовывают и ссылают) за нормальный человеческий поступок. Есть у этого персонажа еще одно замечательное качество: желание тщательно обдумать все происходящее. «Дайте мужикам подумать» — эти слова Чаузова выступают лейтмотивом почти во всех книгах Залыгина.

Три главных его романа «Соленая Падь» (1967), «Комиссия» (1975), «После бури» (1988) — художественно-психологические хроники сибирской истории 1918–1930 годов, где немало персонажей-крестьян, поражающих зрелостью народного разума.

В «Соленой Пади» представлены два противостоящих типа людей, которым довелось организовывать народную жизнь в послереволюционный период. С одной стороны, партизанский вожак Мещеряков, естественный человек, с нормальной моралью, ориентированный на здоровую мужицкую психологию, и Брусенков, политический игрок, опасно торопящий события и не дорожащий чужими жизнями. Очевидны авторские симпатии к мещеряковским принципам, спасительным для общества. У Мещерякова был прототип — алтайский крестьянин Е. Мамонтов, создавший 80-тысячную армию, пытавшийся организовывать «партизанскую республику» на серьезных правовых основаниях, в свою очередь опиравшихся на лучшие стороны крестьянской морали. Народ и власть — основная тема романа, определяющая его сюжетное действие. В сцене суда над стариком Власихиным, «охранившим» своих сыновей от воинской службы (а, точнее, от братоубийственной войны: один должен быть в Красной Армии, другой — у Колчака), раскрывается жестокая изнанка показного народолюбия Брусенкова. С. Залыгин отказался от первоначального, традиционного для литературы о гражданской войне, плана — противоборства красных и белых — раскрыв конфликт в одном лагере — партизанском, что расширяло представление о сложностях междоусобной войны в России, о народной психологии.

В романе «Комиссия» нарисована картина жизни в сибирской деревне Лебяжка осенью 1918 года. Всегдашняя тяга С. Залыгина к документированному подтверждению описываемого сказывается здесь в первой же главе, где говорится о постановлении Временного Сибирского Правительства от 26 июля 1918 года «О регулировании хлебной торговли», рассчитанном на крестьянскую покорность. Но вместо нее — активная работа Лесной комиссии, выступающей как орган новой мужицкой власти. По логике повествования в романе, устройства новой жизни, определение ее юридических и моральных законов есть органическая, естественная способность простых людей. Лейтмотивом в романе проходит мысль: крестьянин, а также тот, кто глубоко понимает крестьянские интересы, обладает государственным мышлением. Однако, представляя Лесную комиссию символом подлинного народовластия, писатель обнажает трагическую обреченность этой, по существу, правовой утопии, уничтожаемой жестоким ходом истории. Критика отметила в романе «многоголосие» (термин М. М. Бахтина), отражающее интеллектуальное и психологическое богатство персонажей. И. Дедков писал: «У Залыгина „голоса“ ведут не столько сольную партию, сколько бьются над одной завладевшей ими темой, и каждый из них — вариант решения, вариант идеи, вариант истины и надежды» [1].

В романе «После бури» с его почти детективным сюжетом автор вложил в уста одного из персонажей свое творческое кредо: «Осознание жизни — художническое, научное, социальное, любое — обязательно должно приводить к более совершенной системе общественного устройства. Иначе грош цена искусству и науке, всей так называемой духовной жизни человека». С этой точки зрения в романе характеризуется отношение персонажей к нэпу — новой экономической политике, осуществлявшейся в 20-е годы. В большой галерее действующих лиц есть те, кто приемлет эту политику, и те, кто ее отвергает. Одни (подобно самому автору) видят в ней объединяющее начало, другие персонифицируют ее разъединяющую функцию. Но в любом случае С. Залыгин избегает схемы. Главное здесь — художественно-психологическая задача: пропустить пестрый калейдоскоп лиц и событий первой половины 20-х годов, времени «загадочного» нэпа не через одностороннее сознание, не через одни восторги или хулу, а через наблюдение человека, способного к самоанализу, еще не потерявшего ощущения границ между добром и злом. Это — центральный персонаж романа Корнилов, бывший офицер и доцент-натурфилософ, выступающий судьей и поверенным окружающих его людей, из числа тех, кто спасается от социальной слепоты верой в Россию. В стиле романа есть и избыточный рационализм.

Параллельно с историко-художественными хрониками сибирской жизни С. Залыгин создавал и произведения с современной проблематикой. Самым заметным и показавшимся критике неожиданным в его творчестве стал роман «Южноамериканский вариант» (1973). Он повествует о нравственных испытаниях в личной, интимной жизни городской интеллигенции. Душевные драмы персонажей спроецированы здесь в широкую общественную сферу, что роднит роман с популярными в ту пору европейскими художественными повествованиями на тему отчуждения.

Приверженец ясного реалистического стиля, С. Залыгин, однако, в том, же 1973 году, публикует повесть «Оська — смешной мальчик», имеющую подзаголовок «Фантастическое повествование в двух периодах» и свидетельствующую о широте стилевых и жанровых интересов писателя. Это подтверждается также его публицистическими и литературно-критическими выступлениями. В 1969 году появляется эссе «Мой поэт», где рассматривается художественный мир Чехова, в котором, по словам автора, всегда «поиск нового человека, новых координат человеческого существования». В статье о Гоголе (1976) С. Залыгин говорит о писателе как о крупном мифологе русской классики, о большой исторической обобщенности гоголевских персонажей. Статья о Л. Толстом (1978) трактует писателя как исследователя, для которого интересна нравственная норма человека, а аномалия является периферийной проблемой.

Во многих статьях о современниках С. Залыгин оценивает опыт крупных писателей, а также характеризует художественное направление, представленное именами Ф. Абрамова, Б. Можаева, В. Белова, В. Астафьева, В. Распутина и других, где тематическая близость не препятствует большому стилевому разнообразию. В статьях о П. Васильеве, А. Платонове, Л. Мартынове С. Залыгин исследует проблемы народного мышления писателей, народного языка их произведений. Высказывается он и о природе литературной критики.

С 1986 года С. Залыгин — главный редактор журнала «Новый мир». На его страницах он, преодолев сопротивление политических властей, опубликовал «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго», острые публицистические материалы по экологическим проблемам (о Чернобыле и др.), в том числе и собственные статьи.

В 1993 году в «Новом мире» был опубликован «Экологический роман» С. Залыгина&, где на современном материале (в том числе и из сферы политической жизни) решаются проблемы экологической этики, когда через отношение к природе обнаруживается нравственная сущность человека.

Произведения Сергея Залыгина, составившие настоящую книгу, созданы в течение последних пяти лет. Прежде всего впечатляет объем написанного и жанровое разнообразие. Редчайшая творческая продуктивность — сразу и не найдешь аналогию. И — не «повторение пройденного», а новая форма жанровой интеграции. Публицистическая тональность в тех случаях, когда она сопрягается с художественной изобразительностью, нисколько не мешает последней. Но сама публицистическая мысль здесь универсальна. Еще никогда в творчестве С. Залыгина она не охватывала столь широкий, чуть ли не всеобъемлющий круг проблем исторической и современной жизни в нашем отечестве.

Если следовать избранному в этих заметках хронологическому принципу, то надо начать со статьи «Два провозвестника» (1995). Думающему художнику нельзя было миновать две опорные фигуры русской истории и общественной мысли: Достоевского и Ленина. Сопоставление подготовлялось в русской литературе и публицистике давно — уже сразу после октября 1917 года, особенно в среде эмигрировавшей творческой интеллигенции. Позднее оно созревало в трудах, где говорилось о пророческой роли автора «Бесов», предсказавшего терроризм в двадцатом веке. В сравнительном анализе С. Залыгина свой аспект — крайности мышления Достоевского и Ленина. Великий писатель и жестокий политик были утопистами. Один был убежден, что Европа будет просить Россию спасти ее, другой был убежден в том же, но иначе: Россия принесет Европе, а затем всему миру социализм. Эти две крайности столкнулись, и Россия обрела «сумбурную действительность»! Но, думая так, С. Залыгин, конечно, на стороне Достоевского. Почему? Потому что его утопия была в системе тех высших аксиом, по которым мир предстает как целое (как в религии, природоведении, искусстве), где безоговорочно учитываются ценность и интересы человека. Утопия Достоевского — не продукт чистой теории, а следствие высокой морали. У Ленина же — опасный культ теории. По логике заговорщика, каким был этот политик, его теория коммунизма может все, в том числе и постоянно отрекаться от убеждений. Отрицая народничество, Ленин, придя к власти, сделал террор стержнем своей внутренней политики; восстав против буржуазии, вскоре ввел нэп, то есть капитализм, вопреки теории мировой революции стал строить социализм в одной стране.

Достоевский осудил Раскольникова с его теорией вседозволенности — Ленин сам похож на героя знаменитого романа, ибо полностью принял названную теорию. Достоевский сложен, ибо сложной считает жизнь, Ленин — «гениальный примитив», для него убитая Раскольниковым старая женщина — просто отвратительная ростовщица. Чем он отличается от примитивного черносотенца с его «Бей жидов — спасай Россию»? Замена лишь одного слова: «Бей капиталистов — спасай Россию». Главный оппонент Ленина в 1917 году Г. Плеханов говорил о причинах трагических последствий для России деятельности Ленина: он все упрощает.

С. Залыгин пишет о «провозвестниках», конечно, постоянно напоминая о социальном русском опыте целого столетия и о происходящем ныне и делает вывод: «Мирный коммунизм невозможен, это доказали Маркс и Энгельс теоретически, Ленин и Сталин — практически». В ответ на возможную защиту ленинских постулатов и принципов, например, относительно «веры» (в идею, в будущее и т. д.) автор «Двух провозвестников» может ответить: «Ленин был верующий уже по одному тому, что верил в «Безверие».

Из этих заметок мы узнаем, почему писатель еще больше, чем прежде, тяготеет в последнее время к соединению эстетических и публицистических форм. Принципиально важное место в заметках: все пишут о поэтике Пушкина, но не о его мудрости; надо внимательнее проследить интеллектуальный путь от Пушкина до Достоевского; следует понять, почему Толстой оставил романы и повести и перешел к публицистике. Здесь — внутренние мотивы С. Залыгина, объясняющие жанровую и стилевую свободу во всех его последних сочинениях.

Вот повесть «Однофамильцы», написанная в том же 1995 году. Это философская вещь, по предмету обобщений и по интонации, а вместе с тем — конкретно-актуальная по проблематике. Человек, чья жизнь была полна драматическими событиями — война, плен, Воркута, — каждое из которых могло оказаться гибельным для него, теперь спокойно ожидает конца: «все это были смерти навязанные, бессмысленные и потому отвратительные, совсем не те, которых жизнь требует».

В повести сильно раздвинуты границы художественной условности. Герои — «однофамильцы», общающиеся между собой, представляют начало и конец нашего столетия. В размышлениях спокойно умирающего К. Бахметьева — еще больший исторический диапазон: от Птолемея через Коперника к нашему времени, когда возникает мысль, что и солнце тоже должно вокруг чего-то вращаться.

Одно из центральных смысловых мест в повествовании — диалог героя с теми однофамильцами, кто представлял в свое время два типа знания — научно-технический и гуманитарный. Встреча с П. Бахметьевым, физиком и биологом (умер в 1913 году) — повод для оценки роли научного знания в судьбе народа. Как бы от имени последнего главный герой повести говорит о науке: она экспериментировала над нами — предлагала коммунистический опыт, выживание от радиации (Чернобыль) и рыночную экономику. Это совсем иная сторона оценки науки, чем распространенная ныне, вроде: правительство не помогает науке, научная молодежь бежит за рубеж, следует освободить от военной службы юные дарования. В самом деле, неплохо бы науке почаще задумываться и о своей реальной роли в социальной и нравственной жизни общества и вообще культивировать критическую самооценку.

Другой «диалог» в повести с когда-то известным писателем В. Бахметьевым, восторженно говорившим о Сталине и Кагановиче и считавшим, что его поколение подарило России счастливую жизнь, впрочем, сильно подпорченную Хрущевым и «скверными» явлениями вроде джаза. Так, в повести не принимаются ни самоуверенность «физиков», ни социальная наивность «лириков».

Через год следует новая публикация С. Залыгина — «Свобода выбора», где жанровая свобода прямо декларируется автором: «роман без сюжета». Сторонники нормативной теории литературы могут недоумевать: как это — роман без сюжета? Роман ли это? Но если главным фактором, образующим подобное повествование, считается художественный характер, то перед нами — роман. Писатель Нелепин, поставленный в центр произведения, — вполне романный персонаж, который, по логике данной жанровой структуры, изменяется, развивается (движется его мысль).

Призванный, по замыслу автора, совершить суд над главными лицами русской истории двадцатого века, Нелепин начинает с исторического мартиролога этого столетия. Естественно, он призван потрясти читателя: 1904 год — русско-японская война, 1994–1996 — русско-чеченская война, а сколько еще более страшного в этом вековом кольце? Поэтому суд интеллигентского, писательского сознания над людьми, от которых зависело, быть или не быть такому мартирологу, естествен. Неясно только, быть ли писателю адвокатом или прокурором в нем: кажется, в таком колебании Нелепина видно нежелание истинной интеллигенции снимать с себя полностью вину за происшедшее.

С. Залыгин здесь романист и потому, что не обсуждает проблему только публицистически или как историк. Его интересуют вопросы: почему образованный и обаятельный правитель Николай II оказался неугоден России. Он был не хуже других властителей, но именно его расстреляли. Почему его образованность и внешняя привлекательность не помогли объединить нацию перед наступлением революции, трагической для России? Личные качества не способны помочь в защите отечества.

Это — целая национальная загадка: общество не восприимчиво к добру. С. Залыгин вспоминает своего любимого крестьянского писателя С. Семенова (любимого и Львом Толстым): он был очень добр к своим односельчанам, но мужики убили его (царя ведь тоже в конечном счете убили свои же). Для писателя это загадочное явление — повод для сожаления, и в итоге его герой отказывается судить личности: он судит власть. И тут выясняется, что все формы власти — российская и советская — были нехороши для страны.

В воображаемом диалоге Николая II со Сталиным (рождающем естественную ассоциацию с «Легендой о Великом Инквизиторе» Достоевского), где в уста советского диктатора автор, подобно своему великому предшественнику, вложил сильные аргументы против российского царя (у Достоевского — Христа). «Мы на твоих, царь, ошибках творим социализм», — говорит Сталин. И это в известной мере так. «На все Божья воля», — заявляет Николай II. Нет, «собственная воля», — возражает Сталин. В переводе на язык политической практики, здесь пассивности противопоставлена активность. Исторический же опыт показал, что социалистический инквизитор, владевший, как и его литературный прототип, «чудом, тайной и авторитетом» — действенными секретами власти, своей активностью оказался куда более опасен для государства, чем император, апеллирующий к Богу. Оба типа власти разваливали государство.

Сколько фантастически-нелепых, аморальных или антиэстетических картин& современной жизни представлено в романе! И во всем их кажущемся неправдоподобии — внутренняя логика и обоснованность. Какая-нибудь городская мусорная свалка и монолог ее обитателя, кандидата социологии. В утрированности его высказываний по поводу «свободы» и «справедливости» — в таком существовании присутствует печальная мысль о продолжающейся тяжелой зависимости человека от государства в иных, «нормальных» условиях бытия. Вот такая «свобода выбора» проникла в нынешнюю интеллигенцию. Она ничуть нравственно не хуже той, что избрали «новые русские», мечтающие купить домик на Кипре, предварительно свозя туда собачку Жульку: удобно ли ей будет там. Карикатурная деталь, характеризующая отношение автора к только что родившемуся ненавистному в обществе сословию лавочников и воров. Тоже — «свобода выбора»!

Армянский писатель и академик Левон Мкртчян, столь же мучительно, как и многие интеллигенты, размышляющий о случившемся с нашей страной, ссылается на С. Залыгина: «Свобода у нас голодная, а это, может быть, хуже несвободы» [2] .

Обогащение одних, обнищание других — ведь, по существу, это подготовлено советской властью, делившей людей на классы. Вот почему автор романа так беспощадно-ироничен к тем формам идеологии, которые культивируют прежнюю жизнь. Что же касается суда над властью, писатель предоставляет это право молодому поколению. Отсюда финальная сцена в романе: Николай II (знающий все, что произошло в нашей стране — Чечню, в частности) приведен к студентам в Институт стали и сплавов, откуда хорошо виден пейзаж новой России в конце века: Октябрьская площадь, Ленинский проспект, Парк культуры им. Горького, банк, у порога которого толпятся старушки. И здесь-то наконец решается его судьба: «А от суда императора освободить — пусть он пишет свои записки о нынешнем времени».

Добавим от себя — пусть учтет и свидетельства писателя Нелепина. Чувствуется, что автор хотел сказать это.

В исповедальных очерках «Моя демократия» (1996) С. Залыгин[а] — такие картины собственной жизни писателя и увиденной им, что не останется сомнений в подлинности или искусственности явления, называемого демократией. Сын студента-правдолюба и матери-бестужевки, пошедшей за мужем в ссылку, С. Залыгин давно знает цену подлинной человечности и нравственных обязательств. По его мнению, они тоже входят в понятие демократии. Поскольку для писателя, как говорили в старину, проблемы политические или исторические есть всегда проблемы человеческие, автор очерков выражает свое понимание демократии в образах реальных лиц. Иногда рассказ о них прямо соотносится с характеристикой определенного общественного уклада, и тогда становятся показательными социальные приоритеты и пристрастия писателя. Однажды, находясь в Исландии, он узнал, что здесь с трудом нашли человека на должность министра образования, просили хорошего учителя, да он поначалу не соглашался: слишком мала зарплата министра — в два раза меньше учительской, и только когда власти повысили ее до учительской, педагог согласился занять обременительный пост. Такова в демократической стране шкала ценностей.

Впрочем, о взглядах С. Залыгина на демократию — чуть позже, в связи с его заметками, которые он опубликовал через год после «Моей демократии».

Но начал Залыгин 1997 год с повести «Ирунчик». Здесь — тоже «свобода выбора»: одни люди добровольно несут крест каторжного подвижничества в нищенской больнице, другие — комфортабельное существование возле какой-то фирмы. Можно было бы говорить об умилительной интонации на страницах, посвященных врачам и медицинским сестрам, если бы не постоянная умная ирония, присутствующая в текстах С. Залыгина. Но как разнится пафос этой иронии! Любимой писателем чеховской атмосферой проникнут мир больничных тружеников, мир бедных, прекрасных людей, с которым гармонично связан внутренний мир и их бедных пациентов (выразительный персонаж — бомж, мечтающий сыграть хромым — непременно хромым — чеховского дядю Ваню: он потом станет мужем Ирунчика, что может показаться нелепым лишь для расчетливого и тупого обывателя). По типу чеховской антитезы здесь дан другой мир — аморальный и корыстный, мир людей, для которых душевное и физическое состояние молодой женщины (это опять главная героиня повести — медсестра Ирунчик) куда менее значимо, чем испорченный матрац, вывезенный мамкой и батькой с последними эшелонами из Западной группы войск.

Вообще же, повесть отражает давнюю любовь С. Залыгина к бытописательству: что, как, в каких особых подробностях воплощается та или иная конкретная форма жизни. Известно, что литература иногда теряет вкус к такому типу повествования, знавшему классические образцы. И здесь, казалось бы, в сугубо беллетристическом произведении, писатель не отказался от реальных примет времени. Тут можно встретить и знакомые политические имена: Зюганов, Анпилов, и плачущего бывшего госплановца, и бывшего работника военно-промышленного комплекса, «церковного коммуниста», мечтающего соединить Христа с ядерным щитом, и застрелившегося физика Нечая. Все вместе: выдуманное и реальное — как напоминание об историческом времени, в котором ныне живут все литературные персонажи, чьи жизненные перипетии, нравственные достоинства и пороки — симптомы этого скверного и прекрасного времени.

В «Уроках правнука Вовки» (1997) С. Залыгин вновь опровергает бытующую в критике мысль о традиционности жанрового и сюжетного приемов писателя. А особенно — характерологических: персонажи якобы до такой степени ясны, что близки к натуралистическому жизнеподобию.

Но в повести дерзкий правнук вовсе не кажется двенадцатилетним ребенком: так говорить о виновности единиц и невиновности десяти тысяч реальные дети не могут. И называть людей словом «чудики», вкладывая в это слово то значение, которое ему придавал Шукшин, ровесники Вовки вряд ли смогут. «Юные старики» были, конечно, и в литературе прошлого века — само это словосочетание принадлежит Герцену. Но в повести современного прозаика образ ребенка, изрекающего взрослые сентенции, не есть герценовский стилистический оборот. Тут иная классическая традиция: «устами младенца» выразить истины взрослых. Вспомним Тургенева — в его «Бежином луге» представлены не только дети, через их рассказы — разные типы вполне взрослого мышления (в частности, фольклорного, поэтического), выражающие философию жизни.

В «Уроках…» С. Залыгина психология школьника спроецирована в общую психологию времени. Ребенок не хочет идти в школу («Чего я там не видал, в этой школе») — и это звучит обобщенно: что хорошего в жизни? Постепенно последнее становится главным мотивом в рассказе. Могут возникнуть самые различные ассоциации, в том числе и литературные. Вспомнились вдруг слова Ахматовой, так отреагировавшей на мнение о том, что Зощенко опубликовал слабые рассказы: а почему он должен «для них» писать хорошо?

Пафос неудовлетворенности происходящим в современном мире определяет содержание и интонацию повести. Конечно, это не школьник сопоставляет две властные силы — Чингисхана, с его жестокой [армией] в миллионы лошадиных копыт, и американского и российского президентов с их ядерными кнопками. Это сам автор предлагает задуматься о трагичности цивилизации, не отказывающейся от диктата силы.

Так начинает звучать очень близкая писателю тема: главная ценность в мире — не цивилизация, а нравственность, составляющая сердцевину культуры.

Вне культуры существовала жестокая власть (в рассказ включены, видимо, автобиографические воспоминания о сосланных в Сибирь из Ленинграда женщинах с немецкими фамилиями после снятия немецкой блокады, сосланных на погибель), вне ее продолжают функционировать родственные прежней тиранической власти партийно-идеологические (краснознаменные) формы управления народным сознанием.

И как антитеза злому — культура и сублимированная в ней человечность. С. Залыгин — в который раз — обращается к близкому ему художественному опыту земляка — В. Распутина, чья исповедальная «деревенская» нравственность вызывает у него аналогию с толстовской моралью. Но не забыта и психологическая задача в рассказе: драматические переживания старого человека, страдающего от непутевого Вовки и ликующего: «Вовка вернулся! Живым, невредимым!»

В опубликованных через месяц заметках «Культура, демократия и тоталитаризм» Залыгин предлагает иную, чем это принято, систему соотношений между названными понятиями. Опорной выступает культура. Не потому, что слово «демократия» и явления им обозначенные, в последнее время сильно скомпрометированы. А по нормальной и, главное, исторической логике первенство должно принадлежать культуре («Культура произвела на свет демократию, но никак не наоборот»). Утверждая это, писатель считает, что даже смену государственных формаций (рабовладельчество, феодализм, капитализм и пр.) обусловливает культура. Так никто еще у нас не говорил. Никто столь высоко не оценивал место и значение культуры в историческом бытии народов. Даже современное образованное окружение президентов (Горбачева и Ельцина) твердило, что русская культура считает своим источником демократию.

Но не может, по мысли С. Залыгина, постоянная величина (культура) быть вторичной по отношению к временной (политической) величине.

Нетрудно себе представить, какие конкретные общественные выводы можно сделать на основе подобной предпосылки писателя. Полагаю, например, что власть и общество обязаны не просто заботиться о состоянии культуры (это присутствует и в декларациях и даже в некоторой практике), а признать ее безусловный приоритет в решении всех крупных, в том числе политических, вопросов. В конце концов оценка культурой происходящего оказывается высшим историческим судом над ним. Ни президентская власть, ни парламент, ни различные формы государственного правосудия, ни церковь (если она не считает себя частью культуры, а претендует на полную автономию) не могут претендовать на такую роль. Не забудем, что итоги кавказской войны России подвел Л. Толстой, а не императорские законники и даже не официальные историки. И начиная чеченскую акцию в 1994 году, следовало посоветоваться с автором «Хаджи Мурата», а не с Конституционным судом и Московской патриархией и тем более не с министром обороны.

С. Залыгин и в этих заметках прежде всего писатель и потому полагает, что одним из фундаментальных оснований культуры является язык, «если мы потеряем наш язык, тогда потеряем Россию».

Прав писатель и в трактовке самой культуры, ее природы, главного содержания, если так можно выразиться, ее морфологии. Она способна провести черту между деятельностью преступной и созидательной. Она сильна не столько модернизмом, сколько консерватизмом, ибо она — прежде всего преемственность. Культура, по существу, беспартийна, она должна быть не сводима даже к определенному роду деятельности — в области искусства, науки, быта, ибо она — «первопричина того, что человек есть человек». Ее основная категория — нравственность, которую добавим, хочется видеть во всех видах жизнедеятельности науки. Например, по мысли С. Залыгина, если она не имеет «нравственно догматического начала», становится лишь цивилизацией и начинает потому противостоять культуре.

Бедой современной демократии в России писатель считает, во-первых, то обстоятельство, что ее пытаются внедрить сверху вниз, а не наоборот, а, во-вторых, отсутствие культуры и соответствующих ей нравственности и образования у вождей и миллионов граждан. Перемены, о которых объявлено, могли быть и поворотами не на сто восемьдесят, а на триста шестьдесят градусов, что, скажем, вполне допустимо в случае продекларированного перехода от коммунистической идеологии к якобы демократической. Именно отсюда опасность возрождения тоталитаризма в стране. Одной из гарантий от него писатель считает стремление России усвоить мировой опыт. Он напоминает слова русского гения Пушкина: «Горе стране, находящейся вне европейской системы». Но во многом еще Россия остается предоставленной сама себе, а потому в большой степени потеряла перспективу собственной судьбы. Сказав так, С. Залыгин апеллирует к свидетельству Ф. Достоевского, приведя его слова: «В моде был некоторый беспорядок умов». Теперь эта «мода», добавляет современный писатель, «стала нашей повседневностью».

Там, где «порядок в умах», там возникают лучшие формы гражданской жизни: «сегодня неторопливая Швеция гораздо ближе к социализму, чем мы, страна, которая под социализмом прожила семьдесят лет, а теперь только и делает, что догоняет капитализм».

По логике автора, нормальное, «неторопливое» управление страной есть тоже культура. И если тоталитаризм враг культуры, то руководители, называющие себя демократами, обязаны постоянно демонстрировать культуру. Без этого у России нет будущего.

1997 год С. Залыгин закончил публикацией рассказа «Государственная тайна». В текущем году читатели «Нового мира» познакомятся, по крайней мере, с двумя художественными вещами С. Залыгина. По примеру прошедших лет ожидаются и серьезные выступления в «оперативной», газетной печати. Творческая жизнь выдающегося писателя не знала «пауз», более того, ее хватало до недавнего времени и на руководство одним из лучших современных литературно-художественных журналов, ежемесячно свидетельствующих: отечественная словесность полна жизни и обещает многое.

Петр Николаев