Свободу медведям

Неизменная венская еда

Я мог бы найти его в любой полдень сидящим на скамейке в Ратаузском парке с маленьким пухлым пакетиком тепличной редиски на коленях и бутылкой пива в руке. Он всегда приносил свою собственную солонку; должно быть, их у него имелось множество, поскольку я не мог бы вспомнить какую-то определенную. Хотя эти солонки ничем особым не отличались, а однажды он даже выбросил одну: завернул в пустой пакет из-под редиски и бросил в парковый контейнер для мусора.

Каждый полдень и всегда на одной и той же скамейке — меньше всего щербатой из всех, в углу парка, что ближе всего к университету. Иногда при нем был блокнот, но одет он всегда был в неизменную вельветовую куртку, какую носят охотники на уток, с прорезными карманами по бокам и большим карманом с клапаном сзади. Редиска, бутылка пива, солонка и иногда записная книжка — все это в длинном, оттопыренном заднем кармане. Когда он шел, в руках у него ничего не было. Табак и трубки извлекались из боковых карманов куртки; у него было не меньше трех различных трубок.

Хотя я пришел к заключению, что он такой же студент, как и я, ни в одном из университетских зданий я ни разу его не видел. Только в Ратаузском парке, каждый полдень в весенний день. Зачастую, пока он ел, я усаживался на скамейку напротив. Со мной обычно была газета, и поверх нее очень удобно было наблюдать за проходящими мимо девушками — я мог украдкой поглядывать на их бледные после зимы колени; на крепко сбитых девушек в просвечивающих шелковых блузках. Но он на них не смотрел, он просто сидел над пакетом редиски, настороженный, как белка. Солнце отбрасывало полосы сквозь рейки скамьи на его колени.

Прошло больше недели моего, так сказать, знакомства с ним, прежде чем я подметил еще одну его привычку. Он что-то записывал на пакете с редиской, потом неизменно прятал маленькие бумажки в карманы, однако чаще писал в блокноте.

Однажды он это сделал: я видел, как он сунул в карман клочок бумаги, оторванный от пакета, и зашагал прочь от скамейки, но потом, чуть поодаль на дорожке, решил еще раз взглянуть на написанное. Вытащив бумажку, он просмотрел ее. Затем выбросил, и вот что я прочел:

Уже позже, когда я прочитал его знаменитую записную книжку — его «Стихи», как он называл это, — я сообразил, что он не выбросил эту фразу совсем, а лишь слегка изменил ее.

Но тогда, в Ратаузском парке, глядя на скомканный обрывок от пакета с редиской, я не смог распознать, что он был поэтом и создателем изречений; я лишь подумал, что он был интересным парнем, с которым стоило бы познакомиться поближе.

Черная полоса

На Йозефгассе есть одно место — сразу за зданием парламента, — известное своим быстрым, вызывающим подозрение товарооборотом подержанных мотоциклов. Открытием этого места я обязан доктору Фихту. Я только что провалил экзамен доктора Фихта, и эта неудача заставила меня изменить своей обычной полуденной прогулке в Ратаузском парке.

Пройдя сквозь несколько маленьких арок с затхлым запахом, мимо подвальных лавок с заплесневелым барахлом, я попал в секции гаражей и торгующих шинами и запчастями к автомобилям лавок, где какой-то перепачканный тип в комбинезоне, гремя, выкатывал различные запчасти на тротуар. Неожиданно для себя я приблизился к грязной витрине со шкафом, на стекле которой в самом углу было написано «Фабер» — и ничего похожего на рекламу, если не считать доносившегося из открытых дверей рокочущего шума. Черный дым, походивший на грозовые облака, и прерывистая серия неуверенных выхлопов, усиленных эхом; сквозь стекло витрины я смог разглядеть двух механиков, которые возились с моторами двух мотоциклов; на платформе у самой витрины стояли еще мотоциклы, но они выглядели сияющими и неподвижными. На цементном полу у входа были разбросаны различные детали: крышки от бензобака, куски спиц и обод колеса, крыло и трос. Двое механиков, поглощенных своим делом, склонились над мотоциклами; то разгоняя, то заглушая двигатель, они выглядели не менее серьезными и напрягающими слух, чем готовящиеся к выступлению музыканты. Я закурил у двери.

Изнутри за мной наблюдали. Это был седой мужчина с широкими, замасленными лацканами; пуговицы я счел наиболее тусклой частью его костюма. Большое цепное колесо стояло прислоненным к дверному косяку рядом с ним — покосившаяся зубастая луна, неимоверно замасленная, она поглотила свет и озарила меня.

— Герр Фабер собственной персоной, — произнес мужчина, ткнув большим пальцем себе в грудь. И он вывел меня из дверей обратно на улицу.

Когда мы оказались вне грохота, он внимательно осмотрел меня, улыбаясь своей тонкой, добродушной улыбкой.

— А! — воскликнул он. — Из университета?

— Волею Божьей, — ответил я, — хотя это малоперспективно.

— Попали в черную полосу, да? — посочувствовал герр Фабер. — Какой мотоцикл вы имели в виду?

— Я ничего не имел в виду, — возразил я ему.

— О, — произнес Фабер, — выбирать всегда не просто.

— Это сбивает с толку, — сказал я.

— О, мне ли не знать? — воскликнул он. — Некоторые мотоциклы словно звери под тобой — настоящие звери! Многим именно это и надо. Именно этого они ищут!

— От этого голова идет кругом, — заметил я.

— Согласен, согласен, — закивал герр Фабер. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам нужно поговорить с герром Явотником. Он студент — как и вы! Он вот-вот вернется с обеда. Герр Явотник настоящий волшебник, помогающий людям сделать правильный выбор. Просто виртуоз выбора!

— Удивительно, — сказал я.

— Моя радость и подмога, — добавил он. — Вы сами увидите.

Герр Фабер наклонил в сторону свою вертлявую голову, любовно прислушиваясь к тарахтению мотоциклов внутри.

Зверь подо мной

Я узнал герра Явотника по его охотничьему костюму с трубками, торчащими из боковых карманов. Он походил на обыкновенного молодого человека, который вернулся после обеда с влажным и блестящим ртом.

— А! — воскликнул герр Фабер и сделал пару маленьких шажков, как если бы собирался станцевать для нас. — Герр Явотник, — начал он, — этот молодой человек затрудняется сделать выбор.

— Так, — произнес герр Явотник, — а почему вас не было в парке?

— А! А? — засуетился герр Фабер. — Так вы знаете друг друга?

— Очень хорошо, — кивнул герр Явотник. — Я бы сказал — даже очень хорошо. Я уверен, герр Фабер, выбор будет очень индивидуальным. Может, вы оставите нас?

— Да-да, — засуетился Фабер. — Очень хорошо, очень хорошо. — И он покинул нас, вернувшись к выхлопным газам в своем гараже.

— Настоящий чурбан, — обронил Явотник. — Вы ведь и в мыслях не держали ничего подобного, верно?

— Нет, — признался я. — Я тут случайно.

— Странно, что вас не было в парке.

— Я попал в черную полосу, — сообщил я ему.

— Чей экзамен? — спросил он.

— Фихта.

— Ну, Фихта… Я могу порассказать вам о нем кое-что. У него гнилые десны, между занятиями он мажет их маленькой щеточкой — пользует свои десны каким-то снадобьем из коричневой баночки. От его дыхания вянет все живое. Он сам попал в черную полосу.

— Хорошо, что вы мне это сказали, — заметил я.

— Но вы не питаете интереса к мотоциклам? — уточнил он. — У меня самого интерес только в том, чтобы оседлать одну из этих машин и скрыться из этого города. Вена не подходящее место для весны. Но, само собой, мне не осилить даже половину цены любого из них.

— И мне тоже, — сказал я.

— Вот как? — произнес он. — Как вас зовут?

— Графф, — ответил я. — Ганнес Графф.

— Ну хорошо, Графф, есть тут один особо недурной мотоцикл, если вы мечтаете о загородных прогулках.

— Ну, не знаю, — протянул я, — я не могу заплатить больше половины, как уже сказал, и мне кажется, что вы связаны работой.

— Я никогда и ничем не связан, — возразил он.

— Но возможно, тогда вы связаны привычкой, — подмигнул я ему.

— Знаете, привычки существуют не для того, чтобы над ними насмехались. — И Явотник, привстав на каблуках на минуту, извлек из куртки свою трубку и захрустел по ней зубами. — Я весь к вашим услугам, — сказал он. — Меня зовут Зигги. Зигфрид Явотник.

И хотя в тот момент он не обмолвился об этом ни словом, позже он дописал эту идею в свой блокнот, под исправленной строкой, касающейся привычки и фанатизма, — это новое изречение, также перефразированное.

Но в то послеполуденное время, стоя на тротуаре, он был, вероятно, без своего блокнота и клочков бумаги от пакета с редиской, к тому же он явно ощущал подстегивание герра Фабера, который с нескрываемым беспокойством подглядывал за нами из дверного проема: его голова высовывалась, словно змеиный язык, из задымленного гаража.

— Пойдемте со мной, Графф, — позвал меня Зигги. — Я посажу вас на настоящего зверя.

После чего мы прошли по скользкому полу гаража к двери в задней стене, двери с мишенью для игры в дартс (и дверь и мишень висели косо). Мишень для дартса выглядела безбожно измочаленной, яблочко было неразличимым на фоне сплошь истыканной пробки — как если бы вместо дротиков на него набрасывались с гаечными ключами сбрендившие механики с искаженными от ярости ртами.

Мы вышли на маленькую улицу за гаражом.

— О, герр Явотник! — воскликнул Фабер. — Вы и вправду так считаете?

— Абсолютно, — ответил Зигфрид Явотник.

Машина, покрытая промасленным черным брезентом, стояла прислоненной к стенке гаража. Заднее крыло было толщиной с мой палец — тяжелый кусок хрома, серый по ободу, там, где на нем остался след от подкрылка, — оно образовывало с протектором идеально выверенный союз. Зигги сдернул брезент.

Это был старый, безжалостно изъезженный мотоцикл, потерявший свои благородные очертания и залатанный местами; между его частями имелись зазоры и провалы там, где, возможно, какой-то сумасброд пытался приладить ящик с инструментом, и небольшой открытый треугольник между мотором и бензобаком — бак, блестящий как черная слеза, походил на слишком маленькую голову, прилаженную на громоздкое тело. Он был красив той самой красотой, какой иногда бывает красиво старое ружье, — поскольку явно безобразные детали выставлялись в самых приметных местах. Он был тяжел и, казалось, втянул в себя живот, словно тощий гончий пес в высокой траве.

— Этот парень просто виртуоз! — воскликнул герр Фабер. — Радость и поддержка!

— Он английский, — сообщил мне Зигги. — «Ройял Энфилд»… Несколько лет тому назад, когда его починили, он выглядел на все сто. Семьсот кубических сантиметров. Новые шины и цепи. И восстановленное сцепление. Оно теперь как новое.

— Этот парень полюбил этого старичка! — заявил герр Фабер. — Он корпел над ним все свое свободное время. Он теперь как новенький!

— Он и есть новый, — прошептал Зигги. — Я выписал из Лондона новое сцепление и шестерню, а также новые поршни и обода, а этот простофиля решил, будто все это предназначалось для других мотоциклов. Старый ворюга даже не подозревает, чего он по-настоящему стоит.

— Сядьте на него! — предложил герр Фабер. — О, только сядьте и почувствуйте под собой зверя!

— Напополам, — прошептал Зигги. — Вы платите все сейчас, а я возвращаю вам половину из своего заработка.

— Заведите мне его, — попросил я.

— О, прекрасно, — засуетился Фабер. — Герр Явотник, возможно, машина не совсем готова для того, чтобы завестись прямо сейчас, а? Может, сначала требуется заправить ее?

— О нет, — возразил Зигги. — Он должен завестись сразу же! — И он, подойдя ко мне сбоку, качнул ногой стартер; последовало слабое тарахтение — тиканье карбюратора при прогоне топлива туда и обратно.

Затем он приподнялся, надавив всем своим весом на педаль стартера. Мотор втянул в себя горючее и захлебнулся, педаль приняла прежнее положение; но Зигги нажал на нее еще и еще и на этот раз запустил двигатель — он разразился не привычным мотоциклетным тарахтением «тыр-тыр», а более низким и ровным «быр-быр», зычным и раскатистым, как у трактора.

— Вы слышали? — воскликнул герр Фабер, который неожиданно стал прислушиваться сам: его голова слегка склонилась в сторону, рука накрыла рот, как если бы он ожидал услышать, что клапан сечет, но не услышал; ожидал уловить неисправность, но не уловил — по крайней мере, не совсем. Голова его наклонилась еще сильнее. — Ну просто виртуоз, — произнес Фабер так, как если бы сам уверовал в сказанное.

Зверь герра Фабера

Контора герра Фабера находилась на втором этаже гаража, который выглядел так, как если бы второго этажа у него могло вовсе не быть.

— Отхожее место, — пробурчал Зигги, чья манера поведения заставляла герра Фабера нервничать.

— Вы договорились о цене на него? — спросил герр Фабер.

— О да, договорились, — заверил его Зигги. — Двести десять шиллингов, герр Фабер.

— О, это очень хорошая цена, — откликнулся Фабер упавшим голосом.

Я заплатил.

— Могу я еще раз побеспокоить вас, герр Фабер? — обратился к нему Зигги.

— Да? — простонал Фабер.

— Не могли бы вы сегодня выплатить мне мою зарплату?

— О, герр Явотник! — воскликнул Фабер.

— О, герр Фабер, — откликнулся Зигги. — Могли бы вы это сделать, а?

— Да вы просто интриган по части стариковских денег, — заявил Фабер.

— Я тут заготовил кое-какие редкие запчасти для вас, — сказал Зигги.

— Ты настоящий молодой интриган и пройдоха, — пробормотал Фабер.

— Вы только гляньте, Графф! — воскликнул Зигги. — О, герр Фабер, я начинаю верить, что в глубине вашего доброго сердца скрывается алчный зверь.

— Разбойники! — закричал герр Фабер. — Куда ни повернись, одни воры и разбойники!

— Если вам не трудно, выплатите мне мое жалованье, — повторил Зигги. — Если вы это сделаете, то я покину вас вместе с Граффом. Нам предстоит свершить немало славных дел.

— А! — воскликнул Фабер. — Этот мотоцикл не нуждается в мойке!

Хорошее настроение

Итак, мы сидели в кафе «Вольксгартен» и смотрели через каменный сад на деревья, на пруды с красной и зеленой водой из-за отражавшегося в них зеленого и красного света развешанных по террасе фонарей. Все девушки высыпали наружу; их голоса неожиданно и волнующе долетали до нас сквозь деревья; словно птиц, девушек всегда можно определить по производимому ими шуму — стуку каблучков, самоуверенным голосам, когда они обращаются друг к другу.

— Ну вот, Графф, — произнес Зигги, — перед нами цветение ночи.

— Верно, — согласился я, — первой, наполненной запахами весенней ночи с влажным, редким по теплу воздухом и девушками с обнаженными руками.

— Мы совершим еще ту поездку! — заявил Зигги. — Я обдумывал ее долгое время, Графф, и я знаю, как ее не испортить. Никаких планов, Графф, — это во-первых. Никаких карт, дат прибытия в какой-либо пункт или дат возвращения. Просто думай о приятных вещах! Думай о горах или берегах. Думай о богатых вдовушках и фермерских девчонках! А затем направляйся туда, где, как подсказывает тебе чутье, они должны быть. И так же выбирай дороги — выбирай их, невзирая на виражи и холмы. И во-вторых, выбирай такие дороги, которые понравились бы зверю. Как тебе нравится мотоцикл, Графф? — спросил он.

— Очень даже нравится, — ответил я, хотя он провез меня не больше чем пару кварталов, от Фабера вокруг Шмерлингплац и до «Вольксгартена». Мотоцикл был отличный, громкий, пульсирующий под тобой — срывающийся с места, словно большая настороженная кошка; даже когда он бездействовал, неприветливые прохожие не могли оторвать от него глаз.

— Ты полюбишь его еще больше, — заверил меня Зигги. — Вверху, в горах. Мы поедем в Италию! Мы будем путешествовать налегке — это третье правило: путешествовать налегке. Я возьму свой большой рюкзак… все необходимые вещи в одном рюкзаке, и скатка со спальными мешками сверху. И ничего больше. Только пару удочек. Мы будем рыбачить в горах Италии! И плевать нам на доктора Фихта! — воскликнул он.

— Плевать на него! — подхватил я.

— Пусть у него выпадут все зубы!

— В опере.

— Сто раз плевать! — добавил Зигги. Потом спросил: — Графф! Ты сильно расстроился из-за того, что провалил экзамен? Я хочу сказать, это для тебя важно?

— Это ничего не значит! — заверил я его, и это в самом деле ничего не значило — такой ночью, пахнущей волосами юной девушки. Кроны тяжелых деревьев наклонились, свесившись через каменный сад и приглушив звук плещущейся в прудах воды.

— Утром пораньше, — сказал Зигги, — мы загрузимся и смотаем удочки. Вот посмотришь! Мы пронесемся мимо университета еще до того, как старина Фихт натрет свои десны! Мы выберемся из Вены прежде, чем он успеет отвинтить крышку своей чертовой баночки! Мы промчимся быстрее ветра! Мы разбудим всех! И все подумают, что это пронесся экспресс — или гиппопотамы!

— Пердящие гиппопотамы! — сказал я.

— Целая пердящая армия гиппопотамов! — добавил Зигги. — А потом мы окажемся за пределами города на извилистых дорогах. Над нашими головами будут раскачиваться деревья, а сверчки будут щелкать о наши шлемы.

— У меня нет шлема, — сказал я.

— У меня есть запасной, — успокоил меня Зигги, который был давно готов к этому путешествию.

— Что еще мне надо? — спросил я.

— Очки, — ответил он. — У меня они тоже есть. Пилотские очки времен Мировой войны — лягушачьи очки с желтыми стеклами. Они просто потрясающие! И ботинки, — добавил Зигги. — У меня для тебя есть настоящие туристские ботинки.

— Нам пора начать укладывать вещи, — заторопился я.

— Сначала нужно покончить с пивом.

— А потом поехали.

— Рванем погромче! — сказал Зигги. — И завтра вечером мы уже будем пить воду из горной реки или озера. Спать на траве и предоставлять солнцу будить нас.

— Росой на губах!

— С деревенскими красотками под боком! — воскликнул Зигги. — Положимся на волю Господню!

Итак, мы допили свое пиво. Повсюду на террасе слышались приглушенные голоса, лица сидевших за столиками вокруг нас людей плавали и покачивались в нашем пиве.

Затем — подкачка насоса от нажатия на педаль стартера и еле слышный звук всасывающего клапана, который, казалось, возник невероятно далеко от мотора. Потом глухое ворчание и медленная, мерная дробь холостого хода. Зигги дал мотору прогреться, а я осмотрел поверх изгороди столики на террасе. Зрители не выглядели раздраженными, однако они прекратили свое бормотание и повернули головы в нашу сторону; медленное биение нашего мотора попадало в унисон с первыми приглушенными толчками насыщенного запахами весеннего воздуха.

А задний карман охотничьей куртки Зигги оттопырился еще сильнее; когда я оглянулся на наш столик, то заметил, что с него пропала солонка.

Первое деяние Господне

Зигги вез меня. Мы проехали под аркой и выскочили на площадь Героев; я задрал голову, наблюдая за голубями, расхаживающими по крышам домов; мясистые барочные купидоны пялились на меня с муниципальных зданий. Через стекла желтых знаменитых пилотских очков времен Мировой войны утро казалось еще более золотым, чем было на самом деле.

Старуха с отвислыми щеками вывезла полную цветов повозку на Марихилферштрассе, и мы притормозили подле нее купить несколько желто-оранжевых крокусов; мы засунули их в вентиляционные отверстия наших защитных шлемов.

— Парням это не пристало, — прошамкала беззубая карга.

Мы помчались дальше, бросая цветы ожидавшим автобусов девушкам. Головы девушек были повязаны шарфиками, концы которых хлопали их по горлу, и большинство из них уже были с цветами.

Мы ехали слишком рано; нам попадались запряженные лошадьми повозки, которые везли на Нашмаркт овощи, фрукты и множество цветов. Один раз мы промчались мимо лошади, которая испугалась транспорта и вздыбилась на наш мотоцикл. Приветливые возницы покрикивали со своих скрежещущих передков, с некоторыми из них были жены и дети; день выдался по-настоящему восхитительным.

Дворец Шёнбрун выглядел одиноким — ни туристских автобусов, ни толпы с фотоаппаратами. Прохладный туман повис над дворцовыми площадками, тонкая дымка подползла близко к стриженой зеленой изгороди, накрывая, словно панцирем, растения и зеленые лужайки. Мы видели, как природа набегала на нас и оставалась позади.

В пригороде Хитзингера, там, где заканчивалась дворцовая земля и начиналась сельская местность, мы уловили первые запахи Хитзингерского зоопарка.

Мы остановились у светофора, и нас приветствовал трубный голос слона.

— У нас ведь навалом времени, да? — спросил Зигги. — Я хочу сказать, что в нашем распоряжении все время мира, как мне думается.

— Мы не можем покинуть Вену, — сказал я, — без того, чтобы не увидеть, как весна обрушилась на зоопарк.

— Ну разумеется.

Хитзингерский зоопарк обнесен каменной стеной, входная плата взимается головастой жабой с зелеными наглазниками карточного игрока. Зигги остановил мотоцикл в стороне от грязной колеи, не под деревьями, а подальше от потоков воды, у палатки билетера, над которой нам было видно голову жирафа, раскачивающуюся на шее-шесте. Неуклюжая масса животного следовала за его шеей; гнутые, дутые ноги тужились ступать прямо. На его тощем подбородке светилось лысое пятнышко — там, где он терся им о высокую ограду.

Жираф взирал вниз через ограду на теплицы ботанического сада; стекла теплиц все еще блестели росой. Для солнечного тепла было слишком рано, и вокруг не было ни одного человека, кто мог бы наблюдать за жирафом. На выложенной булыжником дорожке между строениями и клетками не было никого, кроме уборщика, орудовавшего своей шваброй.

Хитзингерский зоопарк находился здесь сравнительно недавно, но его здания были такими же старыми, как и сам Шёнбрун; часть дворцовой земли с разрушенными теперь постройками — без крыш, с тремя стенами и решетками или щитами вместо четвертой стены. Руины унаследовали животные.

Зоопарк просыпался и подавал признаки жизни. В своем грязном пруду взревел морж, он увидел вчерашнюю рыбу, которая пристала к каменному парапету пруда — там, где он вытолкнул ее из воды, оставив на усах чешую. В утином пруду шумно завтракали, а дальше по проходу какое-то животное громко билось в своей клетке.

Жилище Редких Животных встретило нас гвалтом — маленькие и большие леди в маскарадных шляпках разразились нестройным хором; унылой расцветки кондоры, возвеличиваясь над остальным миром, тяжело уселись на верхушках колонн, устроив насест на поваленных бюстах великих Габсбургов.

Присвоив себе пьедесталы, они сверху, из-под натянутой сетки, взирали на развалины. Растерзанная туша овцы валялась на поросшем сорняками полу здания, а у некоторых представителей пернатого мира Южной Америки с ужасающими размерами крыльев в перьях груди застряли остатки мяса; роившиеся над тушей овцы мухи перекинулись на гигантскую птицу, и кондор щелкнул на них своим зазубренным костяным клювом.

— Наши пернатые друзья, — произнес Зигги, и мы двинулись дальше посмотреть, кто там бился в клетке.

Это был Знаменитый Азиатский Черный Медведь. Согнувшись в заднем углу клетки, он бил задом о прутья решетки. Над ним висела небольшая табличка, сообщающая о его происхождении и прикрепленная к карте мира с закрашенной черным областью обитания данного вида и красной звездочкой, которая указывала место, откуда он был взят — из Гималаев — неким Хинли Гоучем. Азиатский Черный Медведь, как пояснялось в табличке, был помещен в клетку, откуда он не мог наблюдать за другими медведями, поскольку при виде сородичей он «впадал в бешенство». Этот медведь считался особенно свирепым, как сообщалось, и его полуразрушенный вольер с тремя стенами окружала клетка, потому что он мог прорыть когтями даже бетон.

— Интересно, как это старина Гоуч сумел поймать его? — удивился Зигги.

— Может быть, сетью? — предположил я.

— Или просто пригласил его в Вену, — сказал Зигги. Но он не думал, что Хинли Гоуч был жителем Вены. Скорее всего, он был одним из бродячих британцев, которые вместе с сотней мускулистых шерпов[1] заманивают медведя в вырытую для него яму. — Было бы забавно снова свести его с Гоучем, — сказал Зигги, и мы не стали смотреть на других медведей.

Теперь мимо нас по проходу разгуливали люди, и группа зевак наблюдала за тем, как жираф чесал подбородок. Строение перед нами предназначалось для Мелких Млекопитающих; оно представляло собой восстановленные развалины со всеми четырьмя, в той или иной степени подлинными, стенами, крышей и забранными решетками окнами. Надпись внутри предупреждала, что тут содержались животные, ведущие ночной образ жизни — «которые всегда спали и оставались невидимыми в других зоопарках». Но здесь их клетушки из толстого стекла освещались инфракрасным светом, и поэтому животные вели себя так, как если бы сейчас была ночь. Мы могли видеть их в красноватом сумраке, но мир за пределами стекол оставался для них черным; они даже не подозревали о своих ночных привычках и не догадывались, что за ними наблюдают.

Там был аардварк, земляная свинья, жадно пожиравший старую щетину, подвешенную для этой цели на шершавой доске. Там были гигантские муравьеды, слизывающие жучков со стекла, и мексиканская древесная крыса. Там была лиса фенек, с ушами как у летучей мыши, и длиннохвостый лемур; а еще двупалый ленивец, который, казалось, болтаясь вниз головой, пытался поймать глазами наши движения по другую сторону стекла — его маленькие глазки, не такие большие, как его ноздри, мрачно следовали за нами в потустороннем мире, который был для него почти непроглядным. Но для других животных там ничего не было: ни для летающего фалангера[2], ни для лори за пределами инфракрасного света под стеклом не существовало ничего. А может быть, и для ленивца; возможно, из-за его висячего положения вниз головой у него просто кружилась голова, отчего он водил глазами просто так.

В проходах между клетками царила темнота. Но наши руки светились пурпурным, и наши губы казались зелеными. На стеклянном вольере для муравьедов имелся специальный знак: одна стрелка указывала в нижний угол стекла, к логовищу муравьеда. Стоило дотронуться до этого места рукой, как муравьед высовывался, чтобы лизнуть стекло. Длинный язык создавал обманное впечатление проникновения через преграду, не дававшую внешнему миру попасть внутрь; в глазах муравьеда мелькало какое-то новое выражение, когда он пытался лизнуть палец из темноты. Но язык его был точно таким, как язык любого другого животного, отчего мы прониклись едва ли не теплом к этим тварям с ночным образом жизни.

— О господи! — воскликнул Зигги.

Теперь люди добрались до Жилища Мелких Млекопитающих. Детишки вопили в инфракрасных лучах; их волосы казались розово-лиловыми, глаза — ярко-розовыми, зеленые язычки двигались.

Так что мы отправились дальше по грязной дорожке, сойдя с мощеной тропы; развалин с нас было больше чем достаточно. Потом мы подошли к открытому пространству, где содержались Животные Смешанной Классификации — включая и смешанных антилоп. Здесь все выглядело получше. По ограде носом водили зебры, они наскакивали друг на друга и дули друг другу в уши; их полоски перечеркивали шестиугольный узор ограды, и от этого мелькания у нас кругом пошла голова.

За оградой по направлению к нам бежал всклоченный маленький мальчик, который прерывисто дышал и держался руками за пах. Мальчишка пробежал мимо нас, потом согнулся и остановился, как если бы ему дали пинка. Он уронил сложенную горстью ладонь меж колен.

— Господи! Вот это яйца! — простонал он. Затем рванул с места и помчался по грязной дорожке прочь от нас.

Совершенно ясно, что он только что рассматривал Смешанных Антилоп с острыми, как рапира, рогами, очень длинными и почти прямыми, закрученными у основания и скошенными назад по одной линии со лбом и лоснящимся черным носом; совершенно ясно, что он видел старого сернобыка под густой тенью дерева, пятнистого от лучей проникающего сквозь крону солнца, с ленивым, мягким взглядом черных глаз. Самца, с низкой, тяжелой грудью и толстой складчатой шеей. Наклон его спины шел от выпуклой шеи к основанию хвоста, а под хвостом до самых тощих колен грудой свисали семенники.

— Господи, Зигги! — воскликнул я. — Какие большие, а!

— Самые большие в мире, Графф, — отозвался Зигги. — Им следовало подвязать их — хотя бы затем, чтобы приспособить к положению узкозадой самки.

Итак, мы прочитали сведения о Смешанных Антилопах Восточной Африки, «наиболее вооруженных из всех антилоп».

— У Хинли Гоуча кишка тонка, чтобы нести ответственность за подобное, — заявил Зигги.

И совершенно верно, ибо мы прочли, что этот сернобык родился в Хитзингерском зоопарке, и это, определенно, повергло нас в уныние.

Итак, по грязной дорожке, обратно к воротам; мы прошли мимо всех надписей о толстокожих представителях животного мира и только мельком взглянули на маленького кенгуру — «самого знаменитого из живущих на возвышенностях и очень проворного кенгуру». Он наклонил голову в сторону, оперся на локоть и почесал бедро сжатым кулаком. И это дало нам возможность заметить его длинную, унылую морду.

Затем мы проходили мимо надписи о Больших Кошках, мимо быстрого взгляда билетера с зелеными наглазниками, мимо его будки с билетами, окруженной толпой горящих желанием поглазеть на зверей посетителей, мимо голов, повернутых в сторону зычного рева проснувшегося льва; потом головы задрались вверх, чтобы приветствовать жирафа.

За пределами зоопарка какие-то две девицы восхищались нашим мотоциклом. Их восхищение зашло столь далеко, что одна из них уселась на него, зажав бензобак меж колен; это была толстая, грудастая девушка, чей черный свитер задрался выше ее выпуклого живота. Ее бедра упруго вздрагивали каждый раз, когда она сжимала этот восхитительный, блестящий бачок.

Другая девушка стояла перед мотоциклом, водя пальцем по сцеплению и ручному тормозу; она была очень худой, одни ребра и почти никакой груди. Вдобавок к желтоватому оттенку лица, у нее был большой, унылый рот. Глаза девушки казались не менее ласковыми, чем у антилопы.

— Ну что ж, Зигги, — вздохнул я, — это явно деяние Господа.

Не было еще и десяти часов утра.

Господь действует странным образом

— Графф, — сказал Зигги, — эта толстушка точно не для меня.

Но когда мы подошли ближе, то увидели, что губы худой имеют синюшный оттенок, как если бы она долгое время просидела в воде и подхватила лихорадку.

— А эта худышка выглядит не слишком здоровой, — заметил Зигги. — Может, ты сразу выберешь ее?

Когда мы подошли к ним, толстая девица обратилась к своей спутнице:

— Теперь видишь? Я же говорила тебе, что эти парни путешествуют! — Она подпрыгнула на сиденье, зажав бензобак меж своих толстых колен.

— Вот как, — протянул Зигги. — Задумали угнать мотоцикл, да?

— Очень надо, — фыркнула толстушка. — Но я умею водить и могла бы его угнать, если бы захотела.

— Могу поспорить, что можете, — сказал Зигги. Он погладил бензобак и постучал пальцами по ее колену.

— Будь с ним поосторожней, — сказала худая девушка. Ее подбородок странно дернулся, она не прекращала теребить трос; описывая дугу под рулем мотоцикла, трос весь так и путался под ее беспокойными пальцами.

— Послушай, Графф, — прошептал мне Зигги. — Как ты думаешь, с этой худышкой можно вступать в контакт? Я не возражаю, если ты захочешь ее. С меня хватит и этой толстушки.

А толстая сказала:

— Послушайте, мальчики, а вы не хотите угостить нас пивом?

— В зоопарке есть местечко, где можно выпить пива, — добавила худая.

— Мы только что из зоопарка, — возразил я.

— Это водобоязнь, Графф, — прошептал Зигги. — У нее водобоязнь.

— Но вы же не прогуливались по зоопарку с девушками под ручку! — заявила толстуха. — И могу поспорить, что не гуляли в Тирольском саду. Там целая миля покрыта мхами и папоротником, так что вы сможете снять ботинки.

— Ну что, Графф? — спросил Зигги. — Что скажешь?

— Он просто сгорает от нетерпения! — выкрикнула толстая девица.

— Графф? — повторил Зигги.

— Ну конечно, — кивнул я, — мы никуда не спешим.

— Наши дороги выбирает судьба, — заявил Зигги.

Итак, мы отправились в Биргартен[3], населенный медведями, — все они принялись наблюдать за нами, кроме Знаменитого Азиатского Черного Медведя, положение клетки которого не позволяло ему видеть Биргартен и других медведей.

Полярные медведи сидели в своем плавательном бассейне и пыхтели, время от времени издавая медленный, громкий плеск. Бурые медведи шагали из стороны в сторону, терлись толстой шкурой о решетку; их головы низко покачивались над землей в ритме некоего, известного им от рождения таинственного ритуала, который они никогда не забывали — не важно, как далеко они находились от тех мест, где нужно было проявлять осторожность.

По ветру от нашего столика, стоявшего под зонтом с рекламой чинзано, в клетке на корточках сидела разомлевшая от жары парочка Редких Очковых Медведей из Анд — «медведей с карикатурным выражением физиономии». Они выглядели так, как если бы смеялись всю дорогу от самого Эквадора.

А Зигги занервничал, не найдя в Биргартене редиски.

Темноволосую толстушку звали Карлоттой, она заедала пиво пирожным; худышка, которую звали Вандой, не захотела ничего, кроме карамельного пива.

Зигги коснулся под столом колен толстой Карлотты; рука моей Ванды оказалась сухой и прохладной.

— О, им следует держать побольше льда для полярных медведей, — заявила Ванда. — А вовсе не для вас, как мне кажется.

— Зигги, — сказала Карлотта, — мог бы взять немного льда и для себя. — И ее рука протянулась под столом в поисках его. У нее были темные короткие локоны, блестящие и влажные на лбу.

У Очковых Медведей имелось белое пятно, которое шло ото лба к ноздрям и дальше до самого горла. Их косые глаза походили на бандитские маски на фоне черной, как и весь остальной мех, морды; шкура выглядела свалявшейся, как если бы ее лизала корова. Своими длинными когтями они скребли о цемент.

Бедная Ванда то и дело осторожно проводила по губам языком, словно пыталась определить, в каком месте они обветрились и саднили.

— Это ваше первое путешествие? — спросила она.

— О, я был почти везде, — заявил я.

— И на Востоке?

— По всему Востоку.

— И в Японии?

— Я был в Бангкоке.

— Где это — Бангкок? — спросила Ванда, и я слегка наклонился к ней:

— В Индии. Бангкок в Индии.

— О, в Индии! — произнесла она. — Люди там очень бедны.

— Да, очень, — согласился я, глядя на то, как она осторожно трогает свой большой рот, пряча тонкие губы под бледной рукой.

— Эй, вы, — обратилась ко мне Карлотта, — не обижайте ее. Ванда, скажи мне, если он только попробует.

— Мы всего лишь разговариваем, — ответила ей Ванда.

— О, он милый парень, — сказала Карлотта и слегка погладила меня ногой под столом.

Очковые Медведи наваливались друг на друга, плечом на плечо; один уронил голову на грудь другому.

— Графф, — обратился ко мне Зигги, — тебе не кажется, что Карлотте должен понравиться сернобык?

— Я хочу посмотреть на гиппопотама, — заявила Карлотта.

— Карлотта любит все большое, — сказал Зигги. — Этот самец, Карлотта, то, что тебе надо.

— Мы встретимся с вами за вольером гиппопотама, — сказал я. Потому что мне не хотелось, чтобы хрупкая Ванда видела сернобыка.

В связи с чем Зигги записал в своем блокноте:

— Карлотта, — предостерег ее Зигги, — этот сернобык потрясет тебя до самой глубины души.

Но Карлотта лишь почесала ладонью свое круглое брюшко.

— Ха! — воскликнула она.

Очковые Медведи сели прямо и внимательно посмотрели на нас.

Жилище гиппопотама

Носорожье поле было обнесено рвом, а за рвом шла еще и изгородь. Если бы носорог попытался протаранить изгородь, то он переломал бы себе ноги, свалившись в ров; броня на коленях носорога была надломлена и раскрыта, словно треснувшая на солнце глина.

Поле, по которому он бегал трусцой, было плоским, с начисто вытоптанной травой. Оно немного возвышалось над остальной местностью — твердое плато между вольером гиппопотама и высокими железными воротами Тирольского сада. Если в Тирольском саду лечь на землю, то за кронами деревьев и за садами можно увидеть всю дорогу до Максинг-парка. А если сесть в папоротнике, то можно увидеть спину носорога — макушку его деревянной головы и кончик рога. Земля сотрясалась, когда он пускался трусцой.

Мы с Вандой лежали в папоротнике, исподтишка поглядывая на Зигги и толстую Карлотту.

— Куда вы теперь направляетесь? — спросила Ванда.

— За Полярный круг.

— О! — воскликнула она. — Я бы тоже хотела поехать туда. Я хочу сказать, что если бы вы путешествовали один, то я бы попросила, чтобы вы взяли меня с собой.

— И я бы непременно взял, — ответил я. Но когда я ткнулся носом в ее руку, то обнаружил, что она снова смотрит на Зигги и Карлотту.

Нам было слышно, как Зигги трубил носорогу: какое-то время я его не видел, а только слышал его призывный глас. Он вопил где-то у самого носорожьего поля. И нам было слышно, как хихикала Карлотта. Когда мы снова увидели их, они шли рука об руку за вольером гиппопотама, направляясь к воротам Тирольского сада. По безумному блеску Карлоттиных глаз нетрудно было определить, что она сражена не меньше нас — на всю жизнь; ей никогда не забыть виденного ею сернобыка.

— Давай спрячемся от них, — предложил я и потянул Ванду вниз, в папоротник.

Но в ее глазах появился испуг, и она легла на спину, обхватив себя руками.

— Карлотта! — позвала она.

— Эй, молодой человек! — закричала Карлотта. — Вы ее не обижаете?

— Мы просто беседуем, — отозвалась Ванда, — но мы тут.

И они прошли вдоль ограды к нам; Зигги одной рукой пробирался сквозь густой папоротник, сунув вторую под свитер Карлотты и обхватив ее пышный бок.

— Знаешь, Графф, — сказал Зигги, — моя Карлотта совершенно потрясена этим сернобыком.

— А кто бы не был? — отозвался я.

— О чем это вы? — спросила Ванда. — Чем она потрясена?

— Это не для тебя, дорогуша, — вмешалась Карлотта. — Вы такой милый молодой человек, — сказала она мне. — Это зрелище никак не для Ванды.

— Это зрелище для всего мира! — заявил Зигги.

— Уймись, — оборвала его Карлотта и увлекла за собой к другой дорожке.

Распластавшись на траве, мы не могли видеть друг друга. У самой земли воздух сгущался, и резкий запах испражнений какого-то животного оседал на нас.

— Полагаю, что это дерьмо носорога, — предположил Зигги.

— Или гиппопотама, — сказал я.

— Огромная куча, которая удобряет почву, — произнес Зигги.

— Но гиппопотам никогда не вылезает из воды, — возразила Карлотта.

— О, но они должны! — воскликнул Зигги. — Трудно себе представить…

А Ванда нырнула под мою согнутую руку, крепко сжав колени и положив холодную кисть мне на грудь. Мы слышали возню между Карлоттой и Зигги; дважды Карлотта вскрикнула, как дикая птица.

Ну что ж, как гласит записная книжка:

Затем мы услышали, как Карлотта сказала:

— А ты не всегда такой забавный.

И когда я посмотрел в их сторону, то увидел вытянутую вверх руку Зигги, машущую над папоротником внушительного размера черными кружевными трусами.

— Ты просто набитый дерьмом клоун, — заявила Карлотта, и я увидел ее толстую босую ногу, колотящую по папоротнику. — Можешь ты хоть иногда быть серьезным, ты, придурок! — выкрикнула она. — О, с тобой явно что-то не так.

Затем Зигги поднялся и, глядя в нашу сторону, усмехнулся; он натянул широкие трусы себе на голову вместо кепки. Карлотта принялась хлестать его пучком сорняка, и он, кривляясь, побежал к нам.

Карлотта последовала за ним, размахивая черным кружевным лифчиком с розовым кантом, одна чашечка которого была набита дерном. Лифчик болтался на ее запястье наподобие солдатской перевязи.

— Вот идет великан-убийца! — завопил Зигги.

Большие груди Карлотты свесились на колышущийся живот, а когда ее свитер задрался, я успел разглядеть темные соски.

И тогда Ванда вырвалась из моих рук и побежала к воротам; она бежала так, словно преодолевала препятствие, словно лист, увлекаемый переменчивым порывом ветра, — через ворота, обратно в зоопарк.

— Эй! — закричал я. — Эй, Ванда!

— Оставь ее мне, Графф, — встрепенулся Зигги. — Я ее догоню. — Он бросил трусы Карлотте, а сам кинулся вдогонку за Вандой.

— Нет! — заорал я что было сил. — Зигги, я сам!

Но Карлотта придвинулась ко мне; когда я попытался встать, она забросила на меня свое бедро и придавила меня к папоротнику.

— О, не мешай ему изображать из себя клоуна. Милый мальчик, — протянула она. — У тебя есть понятия о приличиях. Ты ни капли не похож на него. — Когда я попытался сесть, она накрыла мне лицо трусами и не дала сдвинуться с места. Затем заглянула под свои потрясающие трусы и поцеловала меня нежными, персиковыми губами. — Тише, тише, — прошептала она, еще глубже вдавливая меня во влажную почву.

Мы катались в укромных, душных и пахнущих пометом зарослях папоротника; звуки зоопарка сливались воедино, и мы потерялись в длинных стеблях папоротника, а носорог сотрясал своим топотом землю.

Когда мы снова услышали птиц, их голоса звучали сипло и требовательно. Огромные рычащие кошки жаждали мяса и перемен.

— Время кормления, — опомнилась Карлотта. — А я еще не видела гиппопотама.

Я попытался идти впереди, и она последовала за мной, подталкивая меня к месту обитания гиппопотама, огромному, утопленному в земле чану в середине теплицы, огороженному перилами, чтобы дети не могли упасть в него. Поначалу, кроме темноты, в чане ничего не было видно.

— О, он в любой момент может вынырнуть, — произнесла Карлотта. Она почесалась и бросила на меня игривый взгляд. — Моя левая сиська чешется, — прошептала она. — В лифчик набились комки земли! — Она выгнулась и погладила меня, а я стоял и смотрел на волнующийся бассейн с плавающими в нем фруктами и длинной ботвой сельдерея. Неожиданно на поверхности появились пузыри.

Сначала мы увидели одни ноздри — две зияющие дыры, почти бездонные; затем появились глаза, прикрытые тяжелыми веками. Голова животного продолжала подниматься, а его огромный розовый рот открывался все шире и шире; я видел поверхность невообразимо огромной глотки; из его мокрого, пустого рта пахло как от целого балкона с гнилой геранью. Детишки бросали ему в пасть еду, которая застревала на каменном парапете бассейна; малыши кидали арахис, разные сладости и воздушную кукурузу в сахарном сиропе, они швыряли и бумажные пакеты, и купленные в зоопарке сувениры, газету какого-то пожилого господина и маленькую розовую теннисную туфлю. Когда гиппопотам решил, что с него довольно, он убрал голову с парапета и превратил бассейн во вздыбившееся море. Обдав нас брызгами, он опять погрузился в свой чан.

— Он покажется снова, — заверила меня Карлотта. — Господи, он мог бы проглотить меня целиком!

На крепкой ноге Карлотты сзади остался след папоротника — аккуратный отпечаток на смуглой, упругой икре. Я незаметно ускользнул из бассейна, оставив Карлотту ждать появления гиппопотама.

Проводя черту

— Я просто не могу себе представить, как ты мог это сделать? — набросился на меня Зигги. — У тебя отвратительный вкус.

— Куда подевалась Ванда? — спросил я его.

— Я ее где-то потерял, Графф. Я только хотел отделаться от этой противной толстухи.

— Мы ходили смотреть на гиппопотама, — сказал я. — Через пару часов начнет темнеть.

— Это все из-за тебя, Графф. Честное слово. Я даже не мог себе представить, что ты окажешься способен на такое! Знаешь, всегда наступает момент, когда парню следует остановиться и подумать.

— Если мы двинемся сейчас, — перебил я, — мы выедем за город дотемна.

— Карлотта! — не мог успокоиться Зигги. — Вы только подумайте! С такой жирдяйкой! Не удивлюсь, если она наградила тебя какой-нибудь заразой!

— Ты просто бессовестный дурак! — разозлился я. — Напялил ее трусы на голову и кривлялся, как шут.

— Но я знал, где провести черту, Графф! О да! — И он принялся заводить мотоцикл.

— Можешь теперь этим гордиться! — сказал я. — Но если хочешь знать, все было не так уж и плохо!

— Я в этом и не сомневался, Графф! — откликнулся Зигги. — Опыт встречается куда чаще, чем красота.

Потом эта глубокомысленная строка появится перефразированной в его изречениях:

А там, у ворот зоопарка, он проигнорировал меня, надавив всем своим весом на педаль стартера.

— Ты просто доктринерствующий зануда, Зигги, — заявил я.

Но тут заработал мотор, и он погонял его туда и обратно, наклонив голову и вслушиваясь в его стрекотание. Я взлетел на сиденье позади него, и мы натянули на головы свои защитные шлемы. Затем я надел еще и пилотские очки времен Мировой войны, перекрашивая свой мир в желтый цвет — сдавливая и опустошая свой разум.

— Зигги! — позвал я, но он не услышал.

Он рванул прочь от площади у Хитзингерского зоопарка, в то время как вокруг нас рычали львы, требуя еды и свободы, и Карлотта, как я себе представлял, осталась позади, неуклюжая и восхищенная, полностью поглощенная кормлением гиппопотама.

Ночные путники

Миновав несколько городков, мы не увидели ни одного гастхофа[4] с зажженным окном. В некоторых фермерских домах все еще горел тусклый свет, скорее всего, на чердаке, где его оставляют всегда, — сигнальный огонь, как бы предупреждающий: «Если вы собираетесь проникнуть внутрь, то в доме до сих пор не спят. У нас есть злобный пес, который вообще не думает спать».

Но города были погружены в темноту, и мы с ревом промчались сквозь них, не встретив ни единой живой души; только однажды нам попался какой-то тип, который писал в фонтан. Мы неожиданно выхватили его из темноты светом фары, оглушив шумом мотора, и он пригнулся к земле, пробормотав что-то, как если бы мы оказались выброшенной ночью мегатонной бомбой. Произошло это в городке, носящем название Крумнуссбаум; перед самым Блинденмарктом Зигги остановился. Он выключил мотор и фару, и на дороге воцарилась лесная тишина.

— Ты видел того типа, что остался позади? — спросил он меня. — А эти городишки? Должно быть, они выглядели точно такими во время светомаскировки. — И мы немного поразмышляли над этим, пока не стали различать осторожные ночные звуки и очертания предметов.

Когда Зигги снова зажег фару, деревья, казалось, отскочили от дороги; многовековые ночные сторожа стремительно попрятались в темноту вместе с хорьками и совами и привидениями из окрестностей Шарлемагна.

— Однажды, — сказал Зигги, — я нашел в лесу очень старый шлем, с наконечником и козырьком! — Его голос приглушил ночные звуки, и мы впервые услышали журчание реки.

— Она где-то впереди нас? — спросил я.

Он завел мотор, и мы медленно двинулись вперед. Сразу за Блинденмарктом мы пересекли Ибс, и Зигги взметнул мотоцикл на мост. В стороне от лучей фары вода в реке казалась совершенно черной, похожей на скомканную ветром простыню, но выхваченные светом места выглядели сухими; река была неглубокой и прозрачной, и мы видели на дне мелкие камни так ясно, как если бы они вообще не были покрыты водой.

Лесная дорога шла вдоль реки, и в некоторых местах под деревьями по-прежнему лежал снег; островки снега становились желтыми под светом наших фар и казались кружевными из-за темных пихтовых игл. Некоторые деревья были помечены для вырубки белыми мазками извести, дорога вихляла вместе с рекой.

Когда река повернула в сторону от нас, ее берег расширился; мы соскочили с главной лесной дороги и заскользили по мокрой траве плоского берега. В траве прятались мыши и лягушки.

Я прислушивался к кваканью лягушек. Если бы неподалеку была ферма, то мы непременно услышали бы собаку. Но вместо этого мы слышали лишь журчание реки да скрип моста на главной дороге. Ветер осторожно пробирался сквозь густой лес, точно молчаливый горожанин, крадущийся через гардеробную — бесшумно, не клацая железным снаряжением среди деревьев, как это делали бы солдаты.

Ибс приглушенно журчал всей своей тысячей струй. Среди этих ночных шорохов мы сняли с мотоцикла свою поклажу, не упуская ни единого звука. Когда мы расстелили на земле подстилку, нам пришлось выгнать из-под нее мышь. Мы по-прежнему находились в видимости моста на главной дороге, но за все то время, что мы не спали, мимо нас никто не проезжал. Линия моста на ночном небе была единственной геометрической чертой над руслом реки; кроме нее, можно было видеть лишь водную зыбь да неровную черную линию деревьев на фоне сияния ночи. Рядом со сваями моста были каменные запруды, где в фосфоресцирующем свете луны плескалась вода.

Зигги сел в своем спальном мешке.

— Что ты видишь? — спросил я его.

— Жирафов, плавающих под мостом.

— Это было бы здорово, — сказал я.

— Еще как! — воскликнул он. — И еще сернобыка! Ты разве не видишь, как он переходит вброд реку, погрузив в нее свои сногсшибательные яйца!

— Он простудит их, — добавил я.

— Нет! — возразил Зигги. — Ничто не должно повредить этому сернобыку!

На подножном корму

Под мостом лежал большой валун, образующий маленький водопад, в котором можно было промыть нашу форель: вода падала на узкие колыхающиеся брюшки, струилась по чудесным ребрам и наполняла упругую брюшину. Если зажать края разреза на брюхе, то вода начинает вытекать через рыбьи жабры — сначала розовая, затем прозрачная.

На двоих мы поймали двенадцать форелей, разложив их выпотрошенные внутренности на поверхности валуна. Усевшись у мотоцикла, мы принялись наблюдать, как воронье ныряет под мост, набрасываясь на рыбьи потроха до тех пор, пока на валуне ничего не осталось. Когда солнце показалось из воды и повисло на уровне моста, мы решили поискать ферму и договориться о завтраке.

Дорога была мягкой, и мы соскользнули с ее гребня в колею; Зигги вел мотоцикл медленно, и мы оба откинулись назад, наслаждаясь хвойным запахом леса, а также клевера и душистого сена за ним. Лес начал редеть, за ним во все стороны простирались поля; река менялась, становясь все глубже и быстрее, выталкивая роскошную ажурную пену к крутым берегам.

Затем дорога пошла немного в гору, и река стала уходить вниз, в сторону от нас; теперь мы увидели деревню — церковь с единственным куполом-луковицей и несколько крепких зданий, жавшихся друг к другу по одну сторону улицы. Перед деревней мы увидели ферму. И Зигги свернул к ней.

Просека оказалась топкой из-за вязкой, как тесто, грязи, и наше заднее колесо погрузилось в нее по самую цепь; мы забуксовали в жидкой грязи. Рядом с дорогой паслась коза, и мы едва не налетели на нее, лихорадочно давя на тормоз. Коза дала деру, когда нас вынесло на обочину; мы протарахтели мимо свинарника, и маленькие поросята отпрыгнули в сторону, как котята, а большие бросились бежать, словно толстые дамы на высоких каблуках. Задний протектор ходуном ходил в дорожной жиже; за нами во все стороны летели ошметки грязи. Удравшая коза подняла на ноги фермера и его жену.

Разлюбезный герр Гиппел со своей фрау Фрейной с радостью согласились на обмен — кофе и картофель за половину нашей форели, к тому же кофе из поджаренных зерен.

Фрау Фрейна словно пыталась выразить своими бесцветными, подмигивающими глазами: «О, заходите посмотреть, какая у меня премиленькая кухня!» Пышная грудь ее выгибалась колесом, как у доброй матушки-гусыни.

А этот герр Гиппел оказался настоящим гурманом.

— Вы большой знаток по части рыбы, — сказал ему Зигги.

— О, мы часто едим форель, — ответил он, осторожно ощипывая мясо и объедая рыбу до самых костей. Рыбьи скелеты он аккуратно складывал на краю тарелки.

— Как много сегодня форели! — воскликнула фрау Фрейна.

— А мы только что занялись этим делом, — усмехнулся Зигги. — Поиском подножного корма, да, Графф? Вернулись, так сказать, к элементарным законам природы!

— Ну вот, — кивнул Гиппел, — вы напомнили мне о законах.

— Но ведь мы так чудесно позавтракали, — возразила фрау Фрейна.

— Однако тут затронут вопрос о законах, моя дорогая, — сказал Гиппел. — У них на двоих было двенадцать форелей.

— О, я знаю, — произнесла фрау Фрейна. — Но мы бы не позавтракали так чудесно, будь у них только десять рыбин.

— Но только пять на одного, — возразил Гиппел. — Положено только пять. Но моя Фрейна права. Тогда завтрак не был бы так хорош.

— Как это ужасно, — вздохнула Фрейна и вышла во двор.

— Герр Зигги, — обратился к нему Гиппел. — Мне крайне жаль, что вы затронули этот предмет.

— Какой предмет? — удивился Зигги.

— Законы! — пояснил Гиппел. — Вы собрались уезжать и напомнили мне о них.

Фрейна вернулась обратно и протянула Зигги зеленую бумажку, повернув ее обратной стороной вверх.

— Что это? — спросил я.

— Это наш штраф, — ответил Зигги.

— О! — воскликнул Гиппел. — Какой же я хозяин после этого?

— Да кто вы такой, черт побери? — спросил Зигги.

— Егерь и инспектор по рыбнадзору, — ответил Гиппел.

— Это просто ужасно, — выдохнула Фрейна и снова вышла во двор.

— Очень приятно, — сказал Зигги. — Я всегда говорил, что весьма приятно подружиться с местным егерем.

— О, это действительно так, — заявил Гиппел. — Поэтому штраф всего лишь пятнадцать шиллингов.

— Пятнадцать шиллингов? — воскликнул я.

— Это самое малое, что я могу сделать для вас, — сказал Гиппел, который теперь тоже направился в сторону двери. — Простите, я на минутку, — буркнул он, — мне так неловко, — и, понурив голову, шагнул через порог на улицу.

— Да он просто разбойник! — возмутился я. — Где ты оставил мотоцикл?

— Не кипятись, Графф, — сказал Зигги, — наш мотоцикл стоит рядом с тем самым местом, где сейчас этот симпатяга Гиппел успокаивает свою чувствительную жену.

— Пятнадцать шиллингов, Зиг! — не унимался я.

Но Зигги вытащил нужное количество бумажек из кармана своей охотничьей куртки.

— Передай им это в качестве утешения, Графф, — сказал он. — А я еще минуту побуду здесь.

После чего мне пришлось выйти на улицу, чтобы подбодрить этих добросердечных супругов; мы все втроем уселись на крыльцо, наблюдая, как бестолковые козы становятся в боевую стойку перед мотоциклом, пытаясь проверить выдержку этого странного вожака.

Затем вышел не сказавший ни слова Зигги, и этого оказалось достаточно, чтобы бедная Фрейна снова расстроилась.

— О, они такие милые мальчики! — И она заплакала.

— О, еще какие милые, — подтвердил Гиппел. — Этот закон просто отвратителен! — прорычал он. — Следует принимать в расчет таких славных ребят!

Но Зигги попытался успокоить их.

— Ничего, ничего, — выпячивая вперед живот и поглаживая его рукой, сказал он. — Зато мы славно позавтракали, такой завтрак стоит пятнадцати шиллингов!

Его слова поразили нас всех, вернув Фрейне способность здраво рассуждать. Бедный Гиппел от возбуждения не нашелся что сказать.

Потом они стояли и смотрели, как мы седлали мотоцикл. Мы обогнули коз, стараясь на этот раз быть осторожней. Поросята бросились врассыпную как сумасшедшие.

— Просто удивительно, — сказал я Зигги, — чем может обернуться сделка насчет завтрака. — И тут я ощутил какой-то твердый предмет на его животе под курткой. — Что там у тебя? — спросил я.

— Сковородка фрау Фрейны Гиппел, — ответил Зигги, — а еще открывалка, точилка для ножей, штопор и солонка.

Потом мы зацепились за ограду, когда подъехали ближе к дороге, и на какое-то мгновение снова соскочили в колею. Но на этот раз мы ехали на приличной скорости, и нас вынесло на твердую почву. Мы видели Гиппела, махавшего нам двумя руками как ненормальный; фрау Фрейна выставила вперед свою необъятную грудь и тоже махала нам вслед, посылая воздушные поцелуи. Колеса снова соскользнули в колею и снова промылись в грязной жиже. И снова позади нас комками полетела грязь — шлеп-шлеп по бегущей вниз со склона дороге.

— Если приходится жить на подножном корму, — заявил Зигги, — требуются определенные инвестиции.

Сковородка под его курткой была еще теплой.

Там, где есть моржи

И это осталось в записной книжке:

Потом наступило время ленча, когда мы въехали в Ульмерфельд, где купили пару бутылок пива. Мы почти уже миновали деревню, когда Зигги увидел под окном второго этажа гастхофа ящик с растениями.

— Редиска! — радостно воскликнул он. — Я вижу, как торчат ее зеленые хвостики!

Мы подъехали под окно, и я придержал мотоцикл, пока Зигги взбирался на бензобак; приподнявшись на цыпочки, он ухитрился запустить руки за край ящика.

— Я их чувствую, — сказал он. — Их только что полили — моих хрустящих малюток!

Он набил редиской карманы куртки, и мы ветром пронеслись через Ульмерфельд, продолжая следовать за Ибсом. Где-то через милю мы срезали по лугу к реке.

— В конце концов, Графф, — сказал Зигги, — этот день по-прежнему должен нам кое-что из наших пятнадцати шиллингов.

И, как бы восстанавливая справедливость, мы откупорили наше пиво открывалкой фрау Фрейны и посолили из ее солонки нашу редиску. Соль из солонки фрау Фрейны сыпалась на удивление легко. Редиска оказалась хрустящей и сочной, и Зигги посадил в землю зеленые хвостики.

— Как ты думаешь, они вырастут? — спросил он меня.

— Все возможно, Зигги.

— Да, все, — согласился он, и мы бросили объедки в реку, наблюдая, как они раскачиваются и кружатся на гребне течения, словно шапочки с помпонами на головах тонущих мальчиков.

— Здесь где-то должна быть запруда, — сказал я. — Вверх по течению.

— О, большой водопад в горах, — отозвался Зигги. — Ты только подумай, какая рыбалка ждет нас выше запруды!

— Могу поклясться, что там водится хариус, Зиг.

— И моржи, Графф.

Мы снова улеглись на лугу и протрубили песнь в горлышки пивных бутылок. И снова появилось воронье, ниже по течению, там, где на воде раскачивались остатки нашей редиски.

— Есть что-нибудь такое, чего вороны не едят, Зиг?

— Моржей, — ответил он. — Возможно, они не едят моржей.

— Это просто удивительно, — сказал я.

Почва была еще по-весеннему влажной, но густая трава, казалось, удерживала тепло; закрыв глаза, я разомлел на солнце, слушая воронье карканье над рекой и стрекотание кузнечиков в поле. Зигги постучал горлышком бутылки по зубам.

— Графф, — позвал он.

— Хм…

— Графф?

— Я тут, — отозвался я.

— То, что мы видели в зоопарке, было ужасно, — сказал Зигги. — Я думаю, нам было бы лучше отпустить их.

— Девчонок?

— Да не девчонок! — рассердился он. — Я имею в виду животных! Не пора ли отпустить их на волю, а?

И я, закрыв глаза, представил себе это. Жирафы обрывали почки с верхушек деревьев; муравьеды жадно пожирали водяных жучков из кружевной пены на берегу.

— Девчонок, — фыркнул Зигги. — Господи, Графф, каким круглым дураком ты можешь иногда быть!

Одним словом, солнце и пиво склонили нас ко сну; Редкие Очковые Медведи целовались, что-то нашептывая друг другу, а сернобык гнал в шею всех круглых дураков прочь с поля. На синевато-пурпурном Ибсе в лодке сидел и греб плавниками морж, подставив солнцу свои клыки и отбеливая в его лучах усы; он не заметил гиппопотама, который прятался в глубокой заводи у берега, отвратительного гиппопотама, покрытого пеной, распахнувшего огромную глотку в ожидании моржа с его лодкой и всем остальным.

Я проснулся, чтобы предупредить моржа; жирафы жевали траву на лугу, пока не добрались до солнца и не стянули его вниз. Заходящее светило поблескивало сквозь траву, отражалось в мотоцикле и отбрасывало длинные тени от колес и мотора на водную гладь реки; река бежала под мотоциклом, словно широкая синяя дорога.

— Зигги, — окликнул я его. — Нам пора ехать.

— Не спеши, Графф, — отозвался он. — Я наблюдаю за ними. Они выходят из своих клеток, такие же свободные, как и мы.

Так что я дал ему немного понаблюдать, а сам любовался на то, как солнце красило луг в красный цвет, а из солнца вытекала река. Я глянул вверх по течению, но горных вершин еще не было видно.

Езда в никуда

После низины и ночных жучков дорога превратилась в смолу, потом снова в грязь, но теперь река то и дело пряталась от нас в густом сосновом туннеле. Громкое тарахтение мотоцикла рассыпалось эхом по лесу — как если бы какие-то другие мотоциклисты проносились мимо нас и, невидимые, исчезали в лесу.

Затем мы выбрались из пихтового леса, осторожно вдыхая в себя резкий ночной аромат. Теперь мы снова могли ориентироваться в пространстве, и внезапно оно наполнилось неясными очертаниями предметов — черным каменным сараем с огромными, покачивающимися на ветру дверьми, треугольными фрагментами окна, которые отразили резкий свет нашей фары; какое-то животное, похожее на сгорбленного медведя — или куст? — метнулось в сторону с дороги, обернувшись на нас очумевшими глазами; фермерский дом вздрагивал во сне, и лаявший пес бросился бежать рядом с нами — глянув через плечо, я видел, как уменьшаются и меркнут в танцующих красных огоньках габаритных огней его глаза. А со стороны долины, что была под нами, маленькие верхушки деревьев торчали, словно разбитый вдоль дороги палаточный лагерь.

— Мне кажется, мы потеряли реку, — сказал Зигги. Он переключил скорость: сменив третью на вторую, дал полный газ. Мы оставляли после себя брызги мягкой черной грязи, и я тесно прижался грудью к его спине; я почувствовал, как он наклонился еще до того, как мотоцикл опрокинуло вниз, и я последовал за ним — точно так же, как если бы был рюкзаком на его спине.

Затем дорога выпала из-под нас, и свет фары устремился прямо в ночь, и на какое-то мгновение показалось, будто мотоцикл несет нас на одном уровне с небом; когда переднее колесо снова коснулось земли, мы на бешеной скорости рванули с холма вниз, на деревянный мост. Зигги нажал на переключение скоростей, но ему все равно пришлось давить на тормоз, руль задрался вверх — наш зверь перескочил через дощатый мост, как если бы был крабом.

— Это река, — сказал Зигги, и мы вернулись обратно, чтобы убедиться в этом.

Он включил фару, направив лучи на реку, но никакой реки там не оказалось. Он выключил мотор, и мы услышали шум реки, мы слышали, как стонут от ветра дощатые планки моста, и мы чувствовали, как брызги воды оседают на его перилах. Но в лучах фары нам было видно лишь узкое ущелье, падающее в темноту; и чахлые ели, цепляясь за стены ущелья, тянули за помощью свои ветки, не осмеливаясь даже оглянуться вниз.

Река выбрала кратчайший путь: она разрезала гору надвое. Какое-то время мы всматривались в пустоту. Завтра утром не будет никакой рыбы, если только перед завтраком мы не бросим вызов ужасающей неопределенности.

Итак, мы отыскали местечко, достаточно плоское, чтобы на нем можно было разложить подстилку, и достаточно удаленное от глубокого ущелья. Было так холодно, что мы судорожно натянули на себя одежду внутри спальных мешков.

— Графф, — сказал Зигги. — Если ты встанешь помочиться, смотри не пойди в эту сторону.

И должно быть, наши мочевые пузыри запомнили, что он сказал, — или слишком долго слушали журчание реки. Потому что нам обоим пришлось встать. О, как холодно и страшно было ступать нагишом по полю!

— Интересно, как сернобык не дает себе замерзнуть? — спросил Зигги.

— Я о нем тоже вспомнил, — отозвался я. — А тебе не приходило в голову, что он чем-то болен?

— О, Графф! — воскликнул Зигги. — Это явный признак брызжущего через край здоровья.

— Должно быть, он чувствует себя уязвимым.

И мы, приплясывая от холода и уязвимости, проделали обратный путь к спальным мешкам. Мешки сохранили тепло наших тел, мы забрались внутрь, ощущая, как вокруг снуют полевые мыши. Ночь выдалась настолько свежей, что мыши тихонько подкрались к нам и прижались к нашим спальным мешкам, чтобы согреться и уснуть.

— Графф, — окликнул меня Зигги, — я тоже об этом думал.

— Очень хорошо, Зиг.

— Нет, правда думал, Графф.

— И что?

— Как ты думаешь, в зоопарке есть ночной сторож — внутри ограды, который не спит всю ночь? И обходит с дозором зоопарк?

— И ведет беседу с сернобыком? — съязвил я. — Пытаясь выведать его мужской секрет?

— Да нет, просто находится внутри… — сказал Зигги. — Ты думаешь, ночью там кто-то есть?

— Само собой, — ответил я.

— Я тоже так думаю, — сказал он.

Я представил себе сторожа, который ворчал на медведей, будил сернобыка, приставая к нему с нескромными вопросами; рано утром сторож скакал по зоопарку, словно обезьяна, — перелетал от клетки к клетке, переговариваясь с животными на их родном языке.

— Графф? — снова окликнул меня Зигги. — Ты помнишь, чтобы хоть одна дверь в помещении для Мелких Млекопитающих была заперта? Было ли там хоть что-то, что напоминало чулан?

— Чулан в инфракрасных лучах?

— Сторож должен иметь возможность где-то отдохнуть, Графф. Он должен иметь место, где он мог бы посидеть, выпить кофе и повесить свои ключи.

— Почему тебя это так волнует, Зигги? — удивился я. — Ты что, замышляешь ограбить зоопарк?

— О, это было бы просто прекрасно, Графф! Вот это было бы зрелище, да? Взять и выпустить их всех на волю!

— Да, еще то зрелище! — согласился я.

И Смешанное Стадо Медведей прошествовало, раскачиваясь, через главные ворота, увлекая за собой будку билетера, в которой тип с зелеными наглазниками карточного игрока умолял о пощаде.

Но я сказал:

— Не считая того, что это зрелище помешает нам вернуться обратно в Вену. А этого я хотел бы меньше всего.

Открыв глаза, я увидел над собой прекрасные бледные звезды; чахлые, отчаявшиеся ели пытались выкарабкаться из ущелья. И Зигги, выпрямившись, сидел рядом.

— А чего бы ты хотел больше всего, Графф? — взглянул он на меня.

— Ты когда-нибудь видел море? — спросил я.

— Только в кино.

— Ты видел «Отсюда к вечности»? — спросил я. — Это американский фильм с Деборой Керр и Бертом Ланкастером. Берт катал Дебору на серфинге.

— Так тебя интересует море, Графф?

— А разве мы до него не доберемся когда-нибудь? — спросил я. — Разобьем лагерь на берегу… где-нибудь в Италии.

— Я тоже видел этот фильм, — сказал Зигги. — Мне показалось, что у них были полные трусы песку.

— И все же я хочу взглянуть на море, — заявил я. — И еще порыбачить где-нибудь в горах.

— И покатать Дебору Керр на серфинге, Графф?

— А почему нет?

— И оттрахать целое стадо деревенских красоток, Графф?

— Ну, не целое…

— Но одну хорошенькую малышку, Графф? Одну, но такую, что заставит тебя забыть обо всем на свете, а?

— Вот это по мне, — признался я.

— Это точно по тебе, Графф, — сказал он. — Ты просто размечтавшийся романтик и недоумок.

— Ну а чего хочешь ты? — спросил я.

— Ты можешь пудрить себе мозги чем угодно, если хочешь, — заявил Зигги и снова улегся на спину, обхватив руками спальный мешок; в бледном свете ночных звезд его обнаженные руки казались не менее бледными. — Этот зоопарк никуда не денется, — вздохнул он.

Я посмотрел на ели в ущелье. Но они еще не выкарабкались из него. Зигги не двигался; его волосы разметались по служившей ему подушкой охотничьей куртке, касаясь светящейся травы. Я был уверен, что он заснул, но не успел я сам погрузиться в сон, как он пробормотал колыбельную:

Езда в определенном направлении

Утром выпал иней, и трава отражала тысячи различных по форме солнечных призм; луг у края ущелья испещряли лучи, словно это был пол в бальном зале, улавливающий свет замысловатой люстры. Я лежал на боку, разглядывая сквозь заиндевелую траву стену ущелья. Подстилка холодила щеку, а стебли травы казались выше деревьев, между стеблями растаявший иней образовывал лужицы. Я разглядел сверчка, который шел по травинкам как на ходулях, перешагивая через капли воды — настоящие озера для сверчка. Его заиндевелые суставы, казалось, оттаивали, пока он шагал.

Если быть с ним одного роста, то он мог бы показаться ужасным — настоящим гигантским антропоидом, шагающим через джунгли, переступающим через океаны. Я рявкнул на него, и он остановился.

Затем я услышал колокольный звон неподалеку от нас.

— Коровий колокольчик, — сказал Зигги. — Нас сейчас затопчут! Или сметут в ущелье!

— Это церковный колокольчик, — возразил я.

— О, черт побери, — фыркнул он, выглядывая из своего спального мешка.

Но мой сверчок пропал.

— Что ты ищешь, Графф?

— Сверчка.

— Сверчок совершенно безобиден.

— Но этот был настоящим великаном, — возразил я. Однако под подстилкой его не оказалось, поэтому я выбрался из своего мешка и ступил на покрытую инеем траву.

Холодная роса заставила меня приплясывать, а поскольку глубокое ущелье находилось совсем рядом, то мне пришлось больше смотреть под ноги, чем искать сверчка. Зигги спокойно наблюдал за мной, но не долго, он тоже выбрался из мешка и принялся притопывать вокруг подстилки, но совсем не так, как я.

— Тебе еще рано вставать, — сказал я ему.

— А я бы никому не рекомендовал смотреть на тебя в голом виде, — заметил он.

— А ты бы не топал, как слон, — огрызнулся я. — А то еще наступишь на моего сверчка. — И я почему-то почувствовал себя неловко, стоя перед ним.

— Давай выпьем кофе и поищем более рыбное место на этой реке, — сказал Зигги таким голосом, как если бы был командиром скаутов.

И я позабыл о своем, возможно раздавленном, сверчке, наблюдая, как он грузит наши пожитки на мотоцикл, как если бы он был настоящим сержантом.

Итак, мы двинули в следующий городок.

Хисбах оказался меньше чем в миле по дороге вверх; это был городок, покрывший весь склон холма, — старые, округлые дома из серого камня сгрудились вместе, будто коробки для яиц; немного поодаль выделялась самая обыкновенная, словно присевшая на корточки церковь с луковичным куполом. Она притаилась у дороги, как старый беззубый лев, который больше был не способен нападать.

Когда мы добрались до городка, месса уже закончилась; семейства, одеревеневшие и измятые от долгого сидения, с топотом спускались вниз с церковных ступеней, скрипя своими воскресными башмаками. Маленькие мальчики стремглав кинулись к гастхофу напротив Святой Луковичной Головы: «Старинный гастхоф фрау Эртль».

Зигги похлопал по вывеске, когда мы приблизились к двери.

— Графф, — прошептал мне Зигги. — Поосторожней с этой фрау Эртль!

Так что мы вошли внутрь, сдерживая хихиканье.

— А, — протянула толстая фрау Эртль. — Добро пожаловать.

— О, спасибо, — отозвался Зигги.

— Есть кофе? — спросил я фрау Эртль. — Только горячий?

— И место, где можно вымыть руки? — добавил Зигги.

— Ну конечно же, — ответила фрау Эртль, указывая на заднюю дверь. — Правда, лампочка, кажется, перегорела.

Если только она здесь когда-то была. Потому что уборной служила будка с грязным земляным полом на задворках гастхофа, рядом с длинным, узким загоном для коз. Козы наблюдали за тем, как мы качали из колонки воду. Зигги качал воду прямо себе на спину; когда он энергично встряхнул головой, козы заблеяли и сбились в кучу у калитки загона.

— Мои бедные козочки, — сказал Зигги и перебрался через загородку, чтобы погладить их по подбородкам. О, они сразу его полюбили, это легко было заметить. — Графф, — сказал он, — вернись обратно и погляди, не идет ли кто.

В гастхоф набилось полным-полно народу — семьи с их сосисками и кофе, одинокие мужчины за длинными столами со своими кружками пива.

— А! — воскликнула фрау Эртль. — Ваш кофе на столике у окна.

Так что, когда Зигги вернулся, мы направились к своему столику — по соседству с семейством, во главе которого восседал сварливый дед. Самый младший член семьи, мальчишка, поглядывал на нас из-за булки с длинной сосиской, утонув в ней своим подбородком.

— Большой мальчик, — прошептал Зигги, состроив ему рожицу.

Мальчишка перестал жевать и не мигая уставился на нас, тогда Зигги пригрозил ему вилкой — проткнул воздух словно шпагой, — и мальчишка притянул к себе дедово ухо. Когда старик строго глянул на нас, мы с Зигги сидели и чинно пили кофе; мы кивнули ему, и дед дал внуку под столом пинка.

— Сиди и ешь, — велел он ему.

Так что мальчишка посмотрел в окно и оказался первым, кто увидел коз.

— Козы вышли! — закричал он, и дед снова пнул его под столом. — Когда я ем, я глух и нем, мой мальчик! — выговорил он ему.

Но теперь уже все члены семейства смотрели в окно, дед тоже увидел коз.

— Я запирала ворота, — охнула фрау Эртль. — Я запирала их перед самой мессой.

Несколько ребят постарше вскочили из-за столов и, толкаясь, бросились из гастхофа; козье стадо бочком направлялось к церкви. И тут пинавшийся дед наклонился к нам.

— Фрау Эртль вдова, — сообщил он нам. — Ей нужен кто-то, кто запирал бы козий загон. — Тут он поперхнулся своей сосиской и тихонько рыгнул.

Козы кивали друг другу и, стараясь удержать равновесие, со стуком карабкались вверх по церковным ступеням. Парни согнали их в кучу у двери, но ни один из них не осмеливался подняться за козами, опасаясь испачкать свой выходной костюм.

Мы вышли наружу и наблюдали, прислушиваясь к звону колоколов из соседней деревни, — чудесное воскресное утро с настойчивым, торопливым эхом заглушало окончание каждой ноты.

— Это колокола Санкт-Леонардо, — сказала какая-то женщина. — У нас ведь тоже есть колокола, и я хотела бы знать, почему они не звонят в воскресенье.

Ее возмущение подхватили другие голоса:

— Так ведь наш звонарь еще завтракает.

— Лучше скажите — пьет.

— Старый пьянчуга!

— И дети все видят.

— У нас есть своя церковь и свои колокола, так почему мы должны слушать чужой звон, а?

— Религиозные фанатики, — шепнул мне Зигги, но его больше занимали козы. Толпа пыталась напугать их и согнать со ступеней.

— Надо пойти и привести звонаря, — заявила женщина, но звонарь уже был предупрежден о заговоре; он стоял на пороге гастхофа с пивом в руках, морща свой синий нос на утреннем солнце.

— Послушайте, дамы, — начал он. — Мои добрейшие дамы, я не мог даже мечтать о том, чтобы достичь, — он сглотнул комок в горле, отчего на глазах его выступили слезы, — достичь такого высокого мастерства, каким владеет мой соперник из Санкт-Леонардо. — Он громко икнул. — Да, как у него! — И вернулся снова за свой столик.

— Кто-то другой, — сказала все та же женщина, — должен научиться бить в колокола.

— О! — воскликнул пинавшийся дедушка. — Это не так уж и трудно.

— Но только не для тебя, — напустилась на него женщина. — Не то бы ты этим занялся! Ты просто умираешь от желания чем-то заняться. — И толстомордая молодуха толкнула деда своим крепким нахальным задом; став перед ним, она подергала его за подбородок, потом наклонилась назад, едва не падая со ступеней, ее юбка задралась почти до середины бедра. — Но только не для тебя, — повторила она и отпрыгнула от деда со ступеней на дорогу.

— Вы только посмотрите на этих коз! — воскликнул Зигги. — Почему они не заперты? Эти недоумки должны запереть их. Запереть! — прокричал он.

И тогда дед пристально посмотрел на нас; спустившись вниз на пару ступеней, он уселся с нами рядом.

— Что вы только что сказали? — спросил он.

— Это козье заклинание, — смутился Зигги. — Иногда оно помогает.

Но дед смотрел на него не мигая; он щелкнул зубами.

— Да вы просто негодник, — сказал он, хватая Зигги за руку. — Я вас видел, — прошептал он, но Зигги выдернул свою руку.

— Где находится Санкт-Леонардо с его знаменитыми колоколами? — спросил я.

— За горой, — ответил дед. — Не такой уж и высокой, должен вам сказать. А послушать этих болтунов, так прямо Альпы. Небольшая церквушка, да и народ там не лучше нашего. Так что перезвонить их чертовы колокола ничего не стоит.

— Так перезвоните, — сказал ему Зигги. — Зазвоните так, чтобы у них полопались барабанные перепонки! Пусть весь их городок мечется по улице, заткнув ладонями уши!

— Я не могу взобраться по этим чертовым ступеням, — пожаловался дед. — Меня еще на половине пути сдует вниз.

— Тогда я потащу вас на себе, — сказал ему Зигги.

— Да кто вы такой, в конце концов? — спросил дед. И потом прошептал мне: — Я видел его. Он стащил со стола солонку — солонку фрау Эртль. Он сунул ее в свой дурацкий карман.

— О, почему они не запрут коз, Графф? — воскликнул Зигги.

Теперь один из недоумков ухитрился схватить козу за ногу; она блеяла и пиналась, но постепенно сползала вниз со ступеней.

— Воображаете, будто разбираетесь в козах, — фыркнул дед. — Ведь это вы их выпустили, а? Да вы просто ненормальный.

Наконец им удалось стащить вниз одну козу.

— Нам пора ехать, Графф, — заявил Зигги.

— О, я все расскажу, — прошипел дед и покраснел. — Вдова Эртль держит меня за старого глупца, который ничего не понимает.

— Если он все расскажет, она подумает, что он еще глупее, не правда ли, Графф?

— О, — протянул дед, — я дам вам время уйти, прежде чем скажу ей.

— Слышишь, Графф? Какой редкий шанс предоставляется угонщикам скота!

Когда мы двинулись с места, им удалось стянуть со ступеней вторую козу.

Первая коза уже вскочила на ноги, но толстая молодуха крепко зажала ей голову, намотав себе на руку козью бороду.

Коза открыла рот и заблеяла, но сквозь рев мотоцикла мы не слышали ее зова.

А в записной книжке появилось следующее:

Кругом феи

Когда мы прибыли в Санкт-Леонардо, звонарь находился еще наверху: он сотрясал звоном всю церковь.

— Ну и шум! — воскликнул Зигги. — Бом! Бом! Бом! — крикнул он на колокольню.

И худенькая девчушка с лакричной палочкой увидела, как он кричал. Она задрала вверх голову, как если бы ожидала, что язык колокола оторвется и упадет прямо на нас.

— Бом! — сказал ей Зигги, и мы вошли в гастхоф.

Месса закончилась уже довольно давно, и гастхоф теперь почти опустел. У окна стоял какой-то худощавый, вертлявый мужчина, который пристально разглядывал наш мотоцикл. Каждый раз, когда он поднимал свое пиво, создавалось впечатление, будто он собирается выплеснуть его через плечо; он стоял, поставив одну ногу поверх другой, время от времени терял равновесие и, подпрыгивая и делая пару быстрых шагов, восстанавливал его.

Усталый бармен, Хозяин, читал расстеленную на столе газету. Мы купили две бутылки холодного пива, батон хлеба и кусок масла за два шиллинга.

И усталый Хозяин спросил:

— Все в один пакет?

— О, конечно, — сказал я.

— Мне придется дать вам два пакета, — ответил он, — у меня нет такого большого пакета, в который вошло бы все.

И тут вертлявый тип у окна повернулся так неожиданно, что мы едва не подпрыгнули на месте.

— Засуньте бутылки себе в задницы! — заорал он. — Суньте хлеб в другой пакет!

— Господи! — воскликнул Зигги. — Да пошел ты!

— Что? — завопил мужчина, потом подпрыгнул и сделал два шага в нашу сторону. — Пошел я, да? Да? — пронзительно взвизгнул он, как если бы ему сдавили горло.

— Держитесь от него подальше, — посоветовал нам Хозяин.

— Уж постараюсь, — сказал Зигги.

— Не то он подаст на вас в суд, — предупредил Хозяин.

— Подаст на нас в суд? — удивился я.

— Это его профессия, — сказал Хозяин.

И тип, который собирался подать на нас в суд, выкрикнул:

— Суньте ваши задницы в один пакет!

— Ну, ты, берегись! — воскликнул Зигги.

Но Хозяин успел поймать его за руку.

— Лучше вам быть поосторожней, — предостерег он его. — Не то он позволит вам ударить себя, а потом подаст в суд. Заявит, что не может дышать, потому что вы повредили ему челюсть, и что у него болит голова, когда он ест. О, приезжие попадаются ему здесь не слишком часто, но он пристает к каждому встречному.

— Я вам устрою сладкую жизнь до конца ваших дней! — выкрикнул любитель судиться. И он снова протанцевал к нам пару шагов, сжимая стакан в ладони и расплескивая пиво.

— Я вас предупреждаю, он не станет драться, — прошептал Хозяин. — Он просто подаст в суд.

— Кто бы мог подумать, — сказал я.

— Согласен, это удивительно, — произнес усталый Хозяин таким голосом, словно собирался упасть на месте и заснуть. — Он даже ухитряется выигрывать, — добавил он.

— Каким это образом? — спросил Зигги.

Мы все трое стояли и смотрели на него, переступающего с ноги на ногу, сжимающего колени и корчащегося, словно маленький ребенок, который изо всех сил сдерживается, чтобы не намочить штаны. Но в его лице не было ничего детского. Он расстегнул ширинку и вылил пиво себе в штаны.

— Он немного придурковатый, — пояснил Хозяин.

И тут этот шут гороховый снова проделал к нам пару шагов, однако потеряв присущую ему прыткость; он хлопал распахнутой ширинкой, и пиво стекало по его ногам. Он заморгал, уставившись на Зигги.

— Ты… ты… — промямлил он. — Ты… ты!..

— Он подаст на вас в суд! — воскликнул Хозяин, но на этот раз он не успел остановить руку Зигги.

Потому что Зигги уже схватил со стойки свой шлем. Прокрутив его дважды за ремешок по кругу на вытянутой руке, он метнул его в пораженного скандалиста, потом схватил этого придурка за распахнутую ширинку и дернул на себя, лишив одноногого равновесия. Тот опрокинулся назад, его колени задрались вверх, к груди.

— Он вас точно засудит, — воскликнул Хозяин. — Как пить дать засудит.

— Но вы ведь под мухой, — сказал ему Зигги. — И вы можете сказать ему, что мы ушли в другом направлении.

— Ну да, могу, — кивнул апатичный Хозяин. — Я вовсе не против, ребята.

И мы пулей выскочили на улицу, не прихватив ни одного пакета с купленной нами едой; мы покинули самого вялого Хозяина, которого я когда-либо встречал, — вместе с его гастхофом и вопящим благим матом придурком.

Уже на мотоцикле, я рассовал еду в карманы Зигги.

— Господи, Зиг! — сказал я. — Выпускаешь коз, колотишь придурковатого!

— Да, это никуда не годится, — согласился Зигги.

— О, мы с тобой стоим друг друга, — произнес я, ничего конкретного не имея в виду.

Он повернулся и пристально посмотрел на меня.

Его ответ прозвучал так пронзительно, что, казалось, заставил вздрогнуть мотоцикл.

— Неужели, Графф? Ну что ж, по крайней мере, у нас есть масло для сковородки и хлеб для крошек, которыми можно приманить форель. К тому же для меня есть пиво, чтобы промочить горло! И может случиться так, что я подавлюсь рыбьей костью и предоставлю тебе возможность доживать этот день одному.

— О, чур тебя! — воскликнул я. — Не дай бог, Зиг!

И не успели мы нажать на стартер, как тоненькая девчушка подошла к нам из ниоткуда и коснулась руки Зигги своей лакричной палочкой — легко и таинственно, словно ее лакрица была волшебной палочкой Феи Добра.

Записная книжка отразила это стихами:

Должно быть, это были его худшие стихи.

Второе милостивое деяние Господне

От Санкт-Леонардо дорога с холма круто пошла вниз, разрезая высокие берега, и, вихляя, побежала, усыпанная гравием, туда, где Ибс стремительно вытекал из горы у Вайдхофена. Мягкий гравий оползал по краям берега, так что мы старались держаться середины дороги; переднее колесо рвалось вперед, и мы мчались, привстав на сиденьях и всем весом навалившись на подножки. Первый сад показался раньше, чем мы проехали милю от Санкт-Леонардо, — яблоневый сад, с распростертыми по обеим сторонам дороги рядами яблоневых деревьев. Молодые деревца поскрипывали на ветру, старые, пригнувшись к земле, оставались неподвижными, трава меж деревьев была скошена и собрана в копны, пахнущие преющим на солнце сеном. Яблоневые почки собирались вот-вот распуститься.

Теперь мы перестали давить на подножки, позволив нашему мотоциклу нести нас рысью; дорога здесь все же была, она падала и изгибалась, награждая нас шлепками деревьев то с одной, то с другой стороны; из канав выпрыгивали стрекочущие кузнечики, а черные дрозды стремительно падали вниз.

Затем девичья коса, казалось, едва не коснулась нас, когда девушка резко повернула голову на звук нашего мотоцикла и отскочила в сторону. Коса была толстая, золотисто-каштановая, длиной до самого пояса, а ее конец шлепал по высокому, покачивающемуся заду. Юбку раздувал скорее ветер, чем стройные бедра. Слишком мягкий гравий не позволил нам затормозить, поэтому мы лишь на мгновение увидели ее — длинные загорелые ноги и метнувшиеся вниз, к коленям, пальцы, когда она попыталась подобрать под себя юбку, спасая ее. Затем я оглянулся через плечо, но она уже отвернула лицо в сторону, тряхнув своей роскошной косой; подхваченная ветром коса змеей взметнулась на солнце. Я едва не дотянулся до нее, но ветер уронил косу на плечо девушки, и она крепко прижала ее к щеке; и это все, что я успел разглядеть, не считая свисавшего с руки узелка. Она одернула коричневый кожаный жакет — так же резко, как и косу. Затем скрылась от нас за крутым поворотом.

— Ты разглядел ее лицо, Зиг?

— Ты ведь тоже не смотрел на лицо?

— Когда я обернулся, то посмотрел. Но она спрятала его от меня.

— А-а, — протянул Зигги. — Она его стесняется. Это плохой знак, Графф.

Но я продолжал выглядывать ее на дороге, как если бы девушки с такими роскошными, золотистыми косами встречались не менее часто, чем почки на яблонях или кузнечики.

Большой медведь, большая медведица, пути ваши воистину неисповедимы

Под яблоневыми деревьями лежал валежник и обрезанные ветви, не замеченные сборщиками хвороста. Низкие сучья покрыты цветами и почками; пчелиные ульи составлены на тару для сбора яблок — выкрашенные в белый цвет, они высоко установлены, чтобы трактора и повозки не опрокинули их и не рассеяли пчелиный рой. Сейчас в садах для пчел наступила самая горячая пора; покинувшие ульи пчелы открывали яблоневые почки, перелетая от цветка к цветку, — о, друг цветка и опыления, оплодотворяющая пчела!

— Разве оплодотворение не великое дело? — спросил меня Зигги.

А валежник легко было превратить в костер — и быстро получить горячие угли; мы сбрызнули угли водой, чтобы загасить пламя, затем пристроили сковороду на раскаленные камни и положили на нее наш кусок масла. Зигги накрошил хлебной корки, и мы дразнили глупую форель до тех пор, пока она не набрасывалась на приманку.

Узкий проток форелевой речушки пересекал дорогу и сады, спускаясь вниз к горе — туда, где после нашего ленча нам предстояло увидеть Вайдхофен.

Речушка была настолько неприметной, что мы едва не пропустили ее; мост через нее был так узок, что мы с трудом проскочили через него. Но форели здесь оказалось хоть пруд пруди; теперь она распласталась на сковородке и шипела в унисон пчелиному жужжанию.

Одна пчела летела над речушкой с яблоневым лепестком, плеснувшие высоко брызги потока намочили пчелиные крылья и завладели ею вместе с лепестком. Бедняжке не повезло; огромная форель метнулась из-под берега, высунулась из воды и в одно мгновение заглотнула лепесток вместе с пчелой.

— Мы пропустили одну рыбину, — заметил я.

— Уж не ту ли, что готова слопать всю удочку целиком? — сказал Зигги.

Мы и сами ели не слишком красиво, подхватывая куски лезвием ножа, пока рыба не остыла настолько, чтобы брать ее руками.

И конечно же мы охладили в речушке пиво, которое теперь вместе с трубкой дожидалось окончания сытного ленча.

Затем — животами вверх на солнце, а вокруг нас продолжали жужжать пчелы; из сада я не видел дороги, только перила моста, подчеркивающие линию деревьев, зеленые пятна букетов из цветов и бутонов. Этот мир добр сам к себе, подумал я. Да, пчелы собирают мед для пасечника, пчелы способствуют опылению и увеличению урожая хозяина сада; и никто никому не причиняет вреда. И если бы герр Фабер оказался пасечником, а Гиппел — хозяином сада, то разве с ними не было бы все в порядке, а?

Поэтому я сказал:

— Знаешь, Зигги, мне это никогда не надоест.

— Однажды пойдет дождь, — буркнул он. — И однажды пойдет снег.

И его записная книжка превратила все это в стихи:

Затем я увидел ее голову, медленно плывущую над перилами моста; одной рукой она держалась за перила, и мне показалось, будто она шла на цыпочках, в противном случае мы бы ее не увидели. Золотисто-рыжая коса лежала поверх плеча, обвивая воротник ее кожаного жакета. Она закрывала горло девушки словно шарфом, из которого выглядывало ее продолговатое лицо. Перила разрезали ее пополам, так что мы могли обозревать не более чем ее бюст.

Я прикрыл глаза и прошептал:

— Глянь туда, Зиг, но осторожно — не открывай глаз. Глянь на мост.

— Черт побери, Графф, — поднимаясь и усаживаясь на траве, сказал он. — Как я должен смотреть с закрытыми глазами? Куда смотреть, а?

Девушка слегка вскрикнула; она едва не пропала из поля моего зрения. Мне пришлось сесть, чтобы увидеть, как она соскочила с моста и заспешила прочь по дороге, прикрывая узелком свои длинные ноги.

— Это та самая девушка, Зигги.

— О, красотка! — воскликнул он.

Но девушка продолжала удаляться.

— Эй! — окликнул я ее. — Мы не можем вас подвезти, а?

— Подвезти? — удивился Зигги. — Втроем на нашем мотоцикле?

— Куда вы направляетесь? — крикнул я. Теперь мне пришлось подняться во весь рост, чтобы видеть ее.

— Она сбежала из дома, Графф, — заявил Зигги. — Мы не станем этому потворствовать.

— Ниоткуда я не сбежала, — возразила девушка, не оборачиваясь на нас. Однако она остановилась.

— Я не думал, что она может услышать, Графф. И все же, — прошептал он, — она бежит из дому.

Девушка слегка обернулась к нам, по-прежнему прикрывая ноги узлом.

— Куда вы направляетесь? — повторил я.

— Мне предложили новую работу в Вайдхофене, — ответила она, — и я иду туда.

— А что вы делали до этого? — спросил Зигги.

— Я ухаживала за тетушкой, — сказала она, — в Санкт-Леонардо. Но в Вайдхофене у меня есть другая тетя, которая держит гастхоф. Она обещала мне жалованье и собственную комнату.

— А первая ваша тетушка умерла? — поинтересовался Зигги.

— Мы как раз собирались ехать в Вайдхофен, — перебил я его.

— Мы как раз собрались вздремнуть, Графф, — возразил Зигги.

Но девушка уже приблизилась к нам. Она подошла, прижимая узел к ногам и опустив вниз лицо, — глаза ее спрятались под длинными ресницами и тенью волос. Лицо, казалось, отражало золотисто-каштановый цвет ее косы. Она взглянула на мотоцикл.

— Для меня здесь нет места, — сказала она. — Где же я сяду?

— Между нами, — ответил я.

— А кто поведет?

— Я, — откликнулся Зигги. — А Графф будет нежно держать вас сзади.

— Вы можете надеть мой шлем, — добавил я.

— Правда? — обрадовалась она. — Вы не против?

— Только вам придется выпустить наружу вашу косу, — сказал Зигги. — Верно, Графф?

Но я поторопил его собрать наши рыбацкие принадлежности; сковородку мы остудили в реке. Девушка пыталась пристроить свой узел с бельем, привязав его вокруг пояса.

— Может, мне просто положить его на колени? — спросила она.

— О да, да, — кивнул я.

А Зигги ткнул меня в живот:

— Она настоящая худышка, Графф. Она не помешает тебе спокойно ехать.

— О, хватит тебе, Зиг, — прошептал я. — Прошу тебя, заткнись, ради бога.

— Судьба ждет, — пробормотал он. — Большой Медведь, Большая Медведица, как вы можете ждать?

Чего мы все ожидали

— Никогда так не ездила, — сказала девушка.

Когда она уселась позади Зигги, я втиснулся за ней, пристроив наш рюкзак на заднее крыло, чтобы можно было слегка откинуться назад.

— Меня не нужно держать, — сказала она. — Я и так тесно прижата.

Затем Зигги вздыбил мотоцикл и вырвался из канавы, что окружала сад; оторвав переднее колесо от земли, он снова опустил его настолько бережно, будто поцеловал дорогу. Заднее колесо вырвалось на свободу из мягкого грунта.

— Держите, — велела мне девушка; она на мгновение откинулась на меня, уронив косу на мои колени. Я обхватил ее коленями и прижал к сиденью. — Еще немного, — сказала она. — Вот теперь достаточно.

И мы выбрались из канавы на извилистую дорогу. Дорога была такой разбитой и твердой, что походила на точило для бритвы. Деревья, казалось, гнулись под тяжестью неба, но по-настоящему сгорбленными были мы — низко припадая к мотоциклу на крутом повороте и едва успевая распрямиться до следующего.

— Держите! — крикнула она. — Крепче!

Но мне некуда было пристроить свои ноги; каблуки ее сандалий покоились на моих подножках, и мне пришлось растопырить ноги в стороны, чтобы не обжечь их о выхлопные трубы. Я обнял ее за бедра, сведя вместе большие пальцы на ее позвоночнике.

— Так лучше, — поощрила она. — Так нормально.

Ветер подхватил пушистый конец ее косы, щекоча мой подбородок, но вся тяжесть косы золотисто-каштановым потоком упала мне на грудь; словно вино в бокал, она свободно струилась из-под шлема. Наклонившись немного вперед, я прижал косу к груди, и девушка плотнее припала к Зигги.

О, девушка! Как чудесны твои упругие лодыжки, переходящие в округлые икры!

Узел с бельем удерживал ее юбку на коленях, а локоть прижимал ее к бедрам; она засунула руки в знаменитые карманы Зигги с клапанами, как если бы спрятала их от ветра в муфту.

Ее волосы пахли восхитительней свежескошенного сена, слаще майского меда.

Мы плавно огибали повороты, мягко отбрасывая на берег гравий.

— Черт! — воскликнул Зигги. — Наш вес тянет нас вперед.

— Вы надели шлем задом наперед, — проговорил я ей прямо в ухо, щекотавшее мой нос.

— Сейчас это все равно, — отмахнулась она. — Лучше держитесь покрепче.

Я видел, как шлем почти закрыл ей глаза, торча горшком на голове; девушка захватила ремешок для подбородка зубами, из-за чего окончания ее слов звучали невнятно.

— Это Ибс! — прокричала она, и я через весь сад услышал плеск могучего потока, темного, как нефть, в тени растущих на дне поймы елей.

На следующем повороте мы снова увидели Ибс, только теперь журчание реки перекрывал шум водопада. Городок из грязно-серого камня со ржаво-красными крышами начинался там, где черный поток реки вспенивался — бурлил кипятком, белым и пузырящимся. Там же возвышались башни с развевающимися на них флагами кантона, а в сторону крепостного рва выходили укрепления со смотровыми щелями и бойницами. Изогнутые арки каменных мостов и маленькие, шаткие деревянные мостки нависали над расходящимися от реки протоками, пересекавшими улицы. И еще виднелись садовые участки блеклого, чахлого цвета городских рынков.

Но Зигги чересчур засмотрелся: при повороте он задрал колесо слишком высоко на насыпь, и гребень дороги встал поперек. Зигги забуксовал в гравиевой каше.

— О, черт! — ругнулся он. — О, черт, черт побери!

Край моей ягодицы сполз вниз, на заднее крыло; я опрокинулся назад, а моим бедным ногам не осталось места.

Поэтому мои пальцы на спине девушки разомкнулись, и я сунул руки под ее узелок между колен.

— Не смейте! — вскрикнула она. Ее локти под моими руками взлетели вверх, словно крылья испуганной куропатки; ее юбка задралась до самых бедер. Но я хотя бы успел мельком увидеть белую округлость ее ноги до того, как край второй моей ягодицы тоже сполз на крыло; я оказался втиснутым между сиденьем и рюкзаком, без малейшей возможности отыскать опору ногам и остановить свое сползание. Мой вес прогнул крыло; моему заду стало жарко от трения о колесо. И я сполз еще ниже. Сначала выхлопной трубы коснулась моя правая нога, серединой икры, но у меня не было другого выхода, кроме как продолжать тормозить мотоцикл.

Поэтому выхлопные трубы прилипли к моим икрам, словно бекон к грилю.

— О, он горит! — закричала девушка.

— Это правда, Графф? — удивился Зигги. — Господи! А я-то думал, что это мои тормоза.

Но разумеется, он не смог сразу остановиться в гравиевой каше на дне откоса; ему пришлось сначала преодолеть насыпь. Зигги загнал нас в низину у сада, потом снял меня с мотоцикла — через рюкзак, — хотя я припекся к выхлопным трубам и меня пришлось буквально отдирать.

— О, нам придется отмачивать твои брюки, чтобы снять! — воскликнул он.

— Ай! — застонал я. — О-о-о!

— Заткнись, Графф, — прикрикнул он на меня, — не то ты растеряешь остатки своего достоинства!

Я подавил стоны, рвавшиеся из моего горла; я не дал им выйти наружу — и они утонули, опустились в самые мои икры — мои липкие, забрызганные грязью икры, которые выглядели скорее оплавленными, чем обгоревшими.

— О, не трогайте их! — воскликнула девушка. — О, вы только посмотрите на себя!

Но я взглянул на нее, с ее съехавшим на глаза шлемом, и подумал: «Как бы мне хотелось отдубасить тебя и подвесить за твою чертову косу!»

— О! — причитала она. — Когда вы схватили меня, я не знала, что вы падали!

— О господи! — воскликнул Зигги. — Неужели он вел себя так отвратительно?

— О, заткись! — застонал я.

— Нам нужна ванна, чтобы замочить его в ней, — заявил Зигги.

— У моей тети есть ванна! — оживилась девушка. — Да, в ее гастхофе сколько хотите ванн!

— Это как раз то, что тебе надо, Графф.

— Так подсадите же его обратно, — велела девица. — Я покажу вам дорогу.

О, ветер ли это жалил меня и леденил мои ожоги? Я обнял девушку; она отбросила назад одну руку и прижала меня к себе. Но из моего нутра наружу рвались ужасные стоны — меня необходимо было чем-то заткнуть, поэтому я уткнулся ртом в ее шею, чтобы молчать и чтобы вкушать блаженство.

— Как вас зовут? — спросила она через ремешок во рту, и ее шея под моими губами залилась горячей краской.

— Не вынуждайте его говорить! — крикнул Зигги. — Он Графф.

— А я — Галлен, — прошептала девушка. — Мое имя Галлен.

«Галлен фон Санкт-Леонардо?» — сказал я сам себе в ее шею.

Итак, восседая втроем, мы погнали нашего зверя через город, выстреливая резкие тарахтящие звуки под своды арок, громыхая по закрытому высокому мосту.

— Вот твой водопад, Графф, — сказал Зигги. — Это водопад на Ибсе.

Но я передвигался губами по ее шее в поисках нового места для поцелуя. Мы уклонились от солнца в тень, и воздух уже не обжигал, поначалу теплый, потом прохладный — обдувающий словно мехом мои пылающие ноги, — и целый оркестр стонов едва не вырывался из моего нутра наружу.

— Мне так жаль, что вам больно, — сказала Галлен. — Я буду за вами ухаживать.

Но я не мог сжать ее так крепко, чтобы прекратить проклятое жжение; я лишь закрыл глаза, позволив ее волосам литься на них густым винным потоком.

— О! — воскликнула она. — О, теперь все будет хорошо.

Булыжник мостовой покрывала грязь; казалось, мы проделали по воздуху не одну милю. Подо мной бежали медведи, дуя на угли, оставленные на моих икрах каким-то злым демоном.

— Это же замок! — воскликнул Зигги. — Это не гастхоф, а целый замок!

Но меня это ничуть не удивило. С Галлен фон Санкт-Леонардо в качестве моей сиделки можно было ожидать чего угодно, в том числе и этого.

— Он был когда-то замком, — пояснила Галлен.

— Он им и остался! — заявил Зигги, его голос прозвучал где-то далеко-далеко, обгоняемый топотом медведей. И где-то, за тридевять земель от меня, он изрек: — Замок всегда остается замком.

И последнее, что я видел, были маленькие бумеранги лепестков форситии[5], усыпавшие наш путь и опадавшие за нами словно конфетти, они вихрились в мощном выхлопе мотоциклетных газов.

Я закрыл глаза, теряя голову от запаха восхитительных волос моей Галлен.

Уход за мной

— Ну что ж, — произнес Зигги, — нам повезло, что бедняга Графф вырубился, не то бы он поднял крик, пока я стягивал с него штаны.

— Но вы делали это осторожно, да? — спросила Галлен.

— Разумеется, детка! — ответил Зигги. — Я засунул его в ванну прямо в штанах и проделал всю операцию под водой, — продолжил он. — После чего выпустил воду и оставил его лежать в ванне.

Но мне все еще казалось, будто я под водой, к тому же я ничего не видел. Вокруг меня были твердые, высокие стены, а мои ноги обволакивал ил.

— О, помогите! — прошептал я, но не единый проблеск света не нарушил темноты вокруг.

А Зигги продолжал говорить:

— Потом я смазал полотенца той мазью, что дала мне ваша добрая тетушка, и спеленал его как Иисуса.

— Но где же он сейчас? — спросила Галлен.

— О, где я сейчас? — эхом повторил я.

— В ванне! — воскликнул Зигги, и резкий луч света от дверного проема полоснул по мне.

Я опустил глаза на свои ноги, на полотенца, обвивавшие меня от голеней до живота.

— Спит как сурок, — сказал Зигги.

— Вы не слишком туго спеленали его? — спросила Галлен.

— Мне кажется, что вам хочется взглянуть, — сказал Зигги. — В полотенцах ему легче, чем в одежде.

Их головы маячили над краем ванны, но все остальное оставалось невидимым — как если бы они стояли на полу на коленях, ибо их подбородки едва доходили до края.

— Встаньте! — заорал я. — Почему вы там прячетесь?

— О господи! — воскликнула Галлен.

— Совсем спятил, — сказал ей Зигги.

«Это чудовище ванной», — подумал я. Но вслух потребовал:

— Вытащите меня отсюда!

— Господи, Графф, — отозвался Зигги и потом пояснил Галлен: — Он тронулся умом. Ему нужно хорошенько выспаться.

Затем я наблюдал, как их тени склонились и словно приклеились к потолку и верхней части стены; они двигались по диагонали к дверному проему. Их тени становились все кривее и больше.

— Господи! — воскликнул я.

— Храни его Господь, — произнес Зигги, и они вышли из ванной комнаты.

Хотя не так уж тут и темно — вокруг меня были стены ванной, прохладные и гладкие на ощупь, и я мог ухватиться за край ванны обеими руками и подтянуть себя, если бы собрался выбраться наружу, — к тому же я все равно закрыл глаза.

Я настороженно заметался глазами по комнате, когда дверной проем высветился снова и со стены на потолок метнулась тень: став меньше, она перескочила на другую стену в тот самый момент, когда в дверном проеме пропал свет.

— Я вижу тебя, — сказал я тени. — Я знаю, что ты здесь, черт бы тебя побрал!

— Тихо, Графф, — прошептала Галлен.

— Хорошо, — согласился я, вслушиваясь, как она подходит все ближе; ее голос звучал так, как если бы она находилась под ванной. Затем я ощутил на своей руке касание ее шелковой блузки. — Привет, Галлен, — сказал я.

— Как вы себя чувствуете, Графф?

— Я вас не вижу, — ответил я.

— Это хорошо, — сказала она. — Потому что я пришла сменить ваши повязки и перевязать вас как следует.

— О, но это мог бы сделать Зигги!

— Он бинтует слишком туго.

— Но я чувствую себя прекрасно.

— Вряд ли. Я сейчас сниму с вас старые полотенца и наложу настоящие бинты.

— Как мило, что вы здесь служите, — заметил я, и край ее косы коснулся моей груди.

— Ш-ш-ш, — велела мне она.

— Почему вы так далеко от меня внизу, Галлен?

— Да я ведь над вами, дурачок, — ответила она.

— Должно быть, это очень глубокая ванна.

— Она на подставке, поэтому так кажется.

Затем я почувствовал, как ее руки нашли мою грудь и легко заскользили по моим бедрам.

— Выгните спину, Графф.

Одно полотенце было размотано, так осторожно, что ее руки ни разу не коснулись меня.

— Еще раз, — потребовала она, и я снова выгнул спину для другого полотенца; теперь я ощутил себя голым до колен в холодной ванне. Когда она наклонилась, чтобы взять меня за пальцы ног, ее коса упала мне на колени.

— Мне щекотно от волос, — сказал я.

— Где?

— Щекотно, — повторил я, хватая косу обеими руками. Я прошелся косой по себе, и она потянула ее обратно.

— Прекратите, Графф.

— Я хочу видеть ваш затылок, — сказал я.

Она разматывала полотенца на моих лодыжках, и, когда дошла до места, где они прилипли к ожогам, ее движения стали очень медленными; слои полотенца слиплись и затвердели.

— Куда вы спрятали свою косу? — спросил я.

— Пусть вас это не волнует, — сказала она.

Теперь уже все полотенца были размотаны.

— Вы что, видите в темноте, Галлен?

— Нет, не вижу!

— Если бы вы могли видеть, то вы бы увидели меня…

— Еще бы!

— …розового и волосатого, как обезьяний детеныш.

— Очень трогательно, — фыркнула она. — Перестаньте.

Но я сумел высунуться из ванны и найти ее голову, сунуть руку ей под подбородок, скользнуть пальцами по горлу до того места, где она спрятала в блузку косу.

— Я хочу увидеть вашу шею сзади, — повторил я.

Сейчас она накладывала мне новую повязку, проворно и легко оборачивая меня марлей. Она перевязала только лодыжки, не пеленая мне ноги вместе, как это сделал Зигги.

— У меня есть чистое полотенце, чтобы вас прикрыть, — сказала она.

— Это полотенце чудовища?

— Выгнитесь, — велела она и обернула его вокруг меня так проворно, что меня словно обдало дуновением сквозняка.

— А теперь включите свет, — попросил я.

— Я не должна быть здесь, Графф, — сказала она. — Моя тетушка думает, что я взбиваю постели.

— Я только взгляну на вашу шею сзади, Галлен, — попросил я.

— И вы не будете меня хватать?

— Ну что вы!

— И сдергивать с себя полотенце?

— Разумеется, нет!

— Тетушка мне рассказывала, что какой-то мужчина так и поступил — в коридоре. Снял с себя полотенце прямо у нее на глазах.

Затем она приоткрыла дверь, впуская к нам яркий свет, потом наклонилась ко мне. Я прижал ее лицо к своим плечам и поднял ее тяжелую косу; я отвел вниз ее уши, продолжая смотреть.

Так и есть, в нижней части ее шеи осталось маленькое пятнышко от моего поцелуя.

— Ты же не сама это сделала, да? — выдохнул я.

— А ты не станешь меня хватать, да? — прошептала Галлен.

Я опустил руки на дно ванны и поцеловал ее за ухом дважды. А она легко дотронулась руками до моей груди, всего лишь кончиками пальцев — даже не положила на нее ладонь. Ее голова по-прежнему прижималась к моему плечу; она притронулась ко мне так осторожно, как только могла. Я почти не чувствовал ее веса. Она походила на длинную, слегка оглушенную рыбу — хладнокровную и спокойную, но трепещущую в руке.

— Мне пора, — сказала она.

— Почему я должен лежать в ванне? — спросил я.

— Думаю, вовсе не должен.

— А где Зигги?

— Собирает для тебя цветы.

— Собирает для меня цветы?

— Да, — подтвердила Галлен. — Он раздобыл вазу с водой и собирается наполнить ее лепестками форситии.

Затем деревянный постамент под ванной скрипнул, и моя Галлен мелькнула через комнату, так же беззвучно, как и ее тень; яркий прямоугольник дверного проема сомкнулся со всех сторон, и мой свет исчез, словно капля воды в губке.

Долой из ванны, жизнь продолжается

Так пишет Зигфрид Явотник, бездарный поэт и тугой на ухо певец — собиратель лепестков форситии в одолженную им вазу с водой.

Никто до этого не посвящал мне стихов, поэтому я сказал:

— Мне кажется, у тебя не все в порядке с рифмой.

— Тебе не следовало вылезать из ванны, — заметил Зигги. — Ведь ты мог запросто поскользнуться и разбить вдребезги свою глупую башку.

— Цветы просто великолепны, Зиг. Я хочу поблагодарить тебя за них.

— Ну, на самом деле они не только для тебя, — сказал он. — Они для нашей комнаты.

— Это очень красивая комната, — сказал я.

У нас было большое, забранное железной решеткой окно с глубоким выступом; распахнутое настежь, оно впускало в комнату шум водопада. Окно выходило во двор замка, из него мы могли видеть свой мотоцикл, припаркованный под самым пышным кустом форситии, — великолепный остов совершенного механизма, такого нелепого в желтых цветах сада.

В комнате стояло две отдельные кровати, отгороженные друг от друга резной подставкой для журналов. Одна постель была разобрана: простыня откинута без единой морщинки, подушки высоко взбиты.

— Это ты разобрал мне постель, Зиг?

— Нет, Графф, не я. Я уверен, это твоя нимфетка или ее добрейшая тетушка.

— Ее тетушка и вправду добра?

— Премилая старушенция, Графф, — сама доброта. Ты только глянь, она одолжила мне вазу для цветов!

— Это хорошо, — сказал я.

— Почти задаром, — кивнул Зигги. — За сущий мизер.

— Какой мизер? — удивился я.

— За мое терпеливое отношение к ее вопросам, — пояснил Зигги. — Откуда мы да как мы сюда приехали. И почему мы сюда приехали. И чем мы зарабатываем себе на жизнь.

— Зарабатываем?

— Зарабатываем, Графф. Именно так.

— Это еще тот вопрос, да?

— И не самый заковыристый из тех, что интересовали ее, Графф. Она хотела знать, кто из нас положил глаз на Галлен.

— Да, — протянул я, — она и впрямь добрейшая душа.

— Так что мне пришлось успокоить ее на этот счет, — добавил Зигги. — Я сказал ей, что мы законченные гомики и что ей незачем волноваться на этот счет.

— Черт тебя побери! — воскликнул я. — Ну и что она после этого сделала?

— Одолжила мне свою вазу, — ответил Зигги, — так что я смог набрать для тебя цветов.

Сбить со следа

— Я фрау Тратт, — представилась тетя Галлен. — Мы с вами не познакомились, поскольку вас сразу внесли внутрь.

— Как невежливо с моей стороны, фрау Тратт, — повинился я.

— Как ваши ноги? — спросила она.

— Они получили надлежащий уход, — ответил я.

— Я как следует позаботился о моем Граффе, — сказал Зигги.

— О, я вижу, — протянула тетушка Тратт и покинула нас, оставив изучать меню.

Столовая в гастхофе «Шлосс Вассерфал»[6] выходила окнами на плотину, что придавало тошнотворный, вызывающий приступ желчи привкус еде и питью. Громадный водопад изрыгал на окна слюну, которая размытым потоком стекала по стеклу. В моем желудке все перевернулось и едва не вырвалось наружу.

— Что-то не видно Галлен, — сказал я.

— Наверное, она в нашей ванной, Графф. Ждет тебя.

На улицах зажглись фонари, хотя до наступления темноты оставался еще серый вечерний час. Уличный свет окропил пятнами водопад, проникая сквозь поток там, где он изгибался дугой и падал вниз; река удерживала мириады крошечных разноцветных очертаний отраженного города.

— Если только она не узнала от тетушки, что ты не интересуешься девушками, — продолжил Зигги.

— За что я должен быть благодарен тебе, — сказал я. — Теперь мне придется все объяснять.

— А, Графф! Ты увидишь, что объясняться по такому щекотливому вопросу не так-то просто.

— Она все равно этому не поверит.

Мерцающие огни магазинов перекрывали реку; башни раскачивались ниже по течению и опрокидывались в водопад.

— Вы не голодны? — спросила тетушка Тратт.

— Я сыт одним лишь здешним воздухом, — откликнулся я.

— Ах, фрау Тратт, — произнес Зигги. — Когда ты влюблен, то аппетит пропадает.

— Ну-ну, — проговорила тетушка Тратт и забрала от нас меню.

— Мне кажется, тебе не следует перегибать палку, Зиг.

— Но, Графф! Я хочу сбить почтенную мадам с твоего следа.

— Но она выставит нас на улицу из своего гастхофа.

— Мы не можем этого допустить, — сказал он. — И твоя крошка Галлен тоже не может этого допустить.

Изножье твоей кровати

Но в ванной комнате моей Галлен не оказалось, поэтому Зигги решил принять ванну.

— Если ты ничего не имеешь против, — съязвил он.

— Буду счастлив за тебя, — парировал я.

Я сидел у оконного выступа, пока он нежился и что-то напевал в ванной; он шлепал по воде ладонью, производя резкие всплески.

Двор был полон нежно-желтых и зеленых красок; сумерки все еще оттягивали свой приход и не торопились сгущаться. Водопад окутывал замок таинственным туманом, и я ощущал на лице влажный воздух.

— Спускайся вниз, Графф, — позвала меня Галлен.

— Где ты? — крикнул я в сад.

— На твоем мотоцикле, — ответила Галлен, но я видел лишь мотоцикл, нескладный и грубый, как старый бык, под кустом форситии. Он угрюмо таился в волшебном вечернем свете. Моей Галлен поблизости не было.

— Тебя там нет! — крикнул я. — Я вижу.

— Да нет же, я под окном. Мне виден твой подбородок.

— Тогда покажись.

— Я голая, — откликнулась Галлен. — На мне ничего нет.

— Ну да? — не поверил я.

— Спускайся, Графф.

— На мне тоже ничего нет, — сказал я.

— О, так я и поверила. — И она выступила туда, где я мог видеть ее, в блузке с длинными рукавами, заканчивающимися рюшами, и в фартуке с оборками.

«Господи, да ей не больше четырнадцати!» — подумал я.

— И твоя тетушка тоже с тобой? — спросил я.

— Ну конечно же нет, — ответила она. — Спускайся.

Так что я в мгновение ока выскочил в покрытый колючим ковром коридор. Канделябры раскачивались над головой, утомленно подмигивая, как если бы они устали наблюдать тайные вечерние интриги, которые плелись под ними. И местная футбольная команда, красующаяся в рамках на стене в застывших позах, выразила мне свое неодобрение; год за годом их лица не менялись. Был год, когда все они сбрили усы. Были военные годы, когда набирались женские команды, но праведное выражение физиономий спортсменов оставалось прежним, несмотря ни на что. Были там лица, видевшие вас ранее, видевшие бесчисленное множество искателей приключений и влюбленных, крадущихся по коридору, и они осуждали их всех. Нетерпеливые пальцы ног заставляли вздрагивать натренированные ноги спортсменов. Они наверняка оставили бы свои рамки, чтобы дать мне пинка, если бы уже достаточно не насмотрелись на подобное.

Замок благополучно выпустил меня наружу, и Галлен спросила:

— Кто тут?

— Ярко-розовый Графф, — сказал я, — сияющий и голенький, как Иисус-дитя.

— А ну, покажись, — велела она.

Я увидел ее в виноградной лозе около стены; она нырнула под выступ окна и поманила меня рукой.

— Иди сюда, — сказала она. — Иди сюда, Графф.

Мы завернули за угол замка; нас встретила густая водяная пыль водопада. Шум падающей воды заглушал стрекотание сверчков, а освещенные со стороны речного берега бойницы Вайдхофена разрезали на узкие полосы пенящийся водоворот ниже плотины.

— Мне кажется, я тебя так давно не видела, Графф, — сказала Галлен.

Я сел рядом с ней, наши спины упирались в стену замка, ее плечо слегка касалось моего. Ее коса была уложена в кольцо на голове, она погладила ее перед тем, как посмотреть на меня.

— Как я перевязала твои ноги?

— О, я почти здоров, Галлен. Можно я еще раз посмотрю на твою шею?

— Почему бы нам просто не поговорить?

— У меня нет слов.

— Но ты должен попытаться, — усмехнулась она.

— Как бы мне хотелось, чтобы наши комнаты были рядом, — попытался я.

— Я тебе ни за что не скажу, где моя комната.

— Тогда я буду заглядывать во все подряд.

— У тети у изножья кровати спит собака.

— А кто спит у твоей?

— Если бы я знала, что ты останешься здесь надолго, то я бы завела льва. Вы долго пробудете здесь, Графф? — спросила она.

— Наши дороги выбирает судьба, — изрек я.

— Если бы я была уверена, что вы задержитесь подольше, я бы сказала тебе, где моя комната.

— А твоя тетушка дает за тобой приданое?

— Не думаю, что ты останешься хотя бы еще на день.

— Куда бы ты хотела поехать во время свадебного путешествия? — спросил я.

— А куда бы ты повез меня?

— В кругосветное путешествие в ванне! — ответил я. — В огромной ванне.

— И Зигги поехал бы с нами?

— Ну да, — ответил я. — Я не умею водить мотоцикл.

— Вот, — сказала она. — Видишь мою шею? Твое пятно начало исчезать.

Однако было слишком темно, чтобы я мог разглядеть; я развернул ее плечи и притянул к себе спиной. О, она никогда не наваливалась на меня своим весом! Она сидела прямо, слегка отстранясь, когда я поцеловал ее.

— Ты возобновишь его, Графф.

— Покажи мне свои волосы распущенными, — попросил я, и она подняла руки, чтобы распустить косу; под пальцами я ощутил длинную, твердую линию ее ключицы, образовавшую прямой угол с плечами, когда она подняла вверх руки. — О, ты такая костлявая, Галлен, — сказал я.

Она уронила косу на плечи и распустила конец узла. Потом отвела в сторону густые пряди своих волос, запустив в них пальцы и дав им свободно упасть и политься потоком в клубах водяных брызг водопада — они походили на золотистый сок.

— Потому что мне нечем прикрыть свои косточки, — сказала она. — Я давно уже не поправляюсь.

— О, с того времени, как ты была толстушкой, прошла целая вечность.

— Ты целуешь или кусаешь? — спросила она.

— И все же ты слегка округлилась, — сказал я, обнимая ее за талию и трогая пальцами ее плоский живот. Она, казалось, слегка съежилась под моими руками, и я почувствовал, будто проваливаюсь в нее.

— Ты меня пугаешь, Графф, — сказала она. — Ты просто хочешь меня напугать.

— Да нет же.

— А этот твой дружок, Зигги… Он хочет напугать тетушку.

— Неужели?

— Да, причем нарочно. Потому что он все врет. Неужели я не догадалась бы, если бы с тобой было что-то не так?

— О, догадалась бы?

Ее волосы спутались, оставив обнаженное место за ухом. Поэтому я поцеловал ее туда, и она слегка отодвинулась и откинулась назад, положив мои руки себе на бока.

— Потрогай мои косточки еще, — прошептала Галлен. Она расслабилась, но потом снова напряглась, отскочила от меня и поднялась. — О, Графф, — сказала она. — Ты не должен думать, будто все, что я делаю, я делаю с умыслом. Я сама не знаю, что я делаю.

— Не бойся того, о чем я могу подумать, — ответил я.

— Ты ведь замечательный парень, правда, Графф? — спросила она. — Даже если ты немного пугаешь меня, да?

— Ярко-розовый Графф, — сказал я. — Для тебя.

На другом берегу реки вспыхнули яркие всполохи, заливая сад мертвенно-желтым светом. Гром прогремел сухо и раскатисто, доносясь откуда-то издалека, оттуда, где я не жил. В свете молнии волосы Галлен отсвечивали ярко-рыжим.

Она поспешила вдоль стены к углу замка. Добравшись до края, подождала, пока я приближусь к ней. Я снова обнял ее за талию, и она припала ко мне.

— Мои милые косточки, — прошептал я.

Мы заглянули во двор. Несколько освещенных окон отбрасывали на лужайку яркие квадраты света и крестообразные штрихи от решеток. На фоне одной из таких клеток я заметил голову Зигги с заложенными за голову руками.

— Что это? — спросила Галлен.

— Зигги делает наклоны, — пояснил я.

О нет, он делал что-то другое. Он держался за оконную решетку, вытянул руки и ухватился за ее края и, казалось, намеревался протиснуться наружу, во двор, как некий ночной зверь, проверяющий на прочность свою клетку.

— Он вовсе не делает наклоны, — возразила Галлен.

— Это упражнение на растяжку рук, — сказал я.

И я поспешил увлечь ее под другой оконный выступ; у дверей замка я неожиданно, слегка смазав, поцеловал ее в губы.

— Нам нужно быть поосторожней с твоей тетушкой, — сказал я ей и первым вошел в замок.

Пробудился ли интерес у футбольных игроков? Вспыхнул ли свет в их глазах, которые перестали светиться с того момента, как их вставили в рамки и повесили на стену?

Однако из-под моей двери свет не выбивался, и я долго ждал в коридоре, вслушиваясь в притворное храпение моего друга Зигги.

Выдержка из Пророчества:

— Ты скорее соня, чем поэт, — заявил я. — Мне кажется, тебя больше волнует возможность всхрапнуть.

— Тебя что, гром разбудил, Графф?

— Я читал твои стихи при свете молнии.

— А! — протянул он. — Свет истины осветил твой путь.

— И позвал тебя?

— Я сунул нос куда не следовало, — признался он.

— Из окна, Зиг? Повис на решетке, да? Попробовал ее на прочность, да?

— Поначалу нет, — сказал он. — Поначалу я просто ждал, когда старушка Судьба появится в сумерках и даст мне возможность рассмотреть ее получше.

— Слушал шум дождя, Зиг. Ты и к этому приложил руку, да?

— Ничего подобного, Графф. Этот дождь — недоразумение. И все случившееся — это лишь недоразумение, с которым следует считаться.

— Хотел бы я тоже взглянуть на Судьбу, — заметил я. — Я должен знать ее в лицо.

— Так ты ее трахнул, Графф?

— Нет, — признался я.

— Ты пожалел ее юность, — сказал он.

— Когда мы уезжаем, Зиг?

— А, слезное прощание! Когда ты сможешь сбежать подальше?

— Да пошел ты к черту, Зиг. А теперь я хочу хоть немного вздремнуть.

— Так Графф желает спать! — заорал он и сел на кровати, прижимая к себе подушку. — Ну так спи.

— Сам спи, — огрызнулся я.

— Как вулкан, Графф! Старина Зигги спит как вулкан.

— Мне плевать, как ты спишь, — сказал я.

— Ну да, плевать, Графф. Тебе плевать, моя душка!

— О господи! — воскликнул я.

— Он в ванной, Графф, — заявил Зигги. — Готовит нам обоим завтрашний день.

Что Господь приготовил для нас на завтра

Свет проник в нашу комнату рано, хотя дождь продолжал поливать двор; я слышал, как тяжелые капли барабанили по трубам мотоцикла. Приподнявшись на локте, я выглянул во двор через решетку; мокрые булыжники на подъездной дорожке походили на скопление яиц, и мне было видно, как тетушка Тратт готовится к приезду молочника.

Казалось, будто она вышла во двор откуда-то из-под замка: она катила перед собой две молочные фляги, подталкивая их хлюпающими калошами. Розовый край ее мешковатого халата выглядывал из-под дождевика; сетка для волос съехала ей на брови, делая лоб похожим на какой-то вздутый предмет, выловленный в море. Обрубки икр украдкой высовывались между верхом сабо и краем ее халата, своим белым цветом они походили на свиное сало.

Поставив фляги на мостовой, прямо напротив входа в замок, она направилась через двор к воротам и открыла их для молочника. Однако молочник пока не появлялся; тетушка Тратт глянула в оба конца улицы, затем прошлепала обратно к замку, хлопая своим промокшим подолом и оставив ворота открытыми.

Теперь дождь принялся колотить по пустым молочным флягам; звук выходил куда громче, чем когда он тарабанил по трубам мотоцикла.

И тут неожиданно, словно сумасшедший шквал ветра, появился молочник.

Я видел горбоносую морду лошади, просунувшуюся в проем ворот с хлопающими при каждом движении шаткой повозки и от раскачивания большого тела шорами; сбивчивый аллюр лошади передавался прогнутой спине, и тяжесть кожаной сбруи сносила ее с угла, который эта глупая лошадь пыталась срезать. Затем я увидел вожжи возницы и выпуклое брюхо животного, и вся повозка легко вкатилась вслед за лошадью, дергая оглоблей и швыряя весь неуклюжий вес на одну сторону крестца животного — как если бы всадник на полном скаку соскочил с коня, всем своим весом повиснув на поводьях.

Возница прокричал:

— Гос-поди! — И повозка зацепилась за обочину обоими колесами, которые застопорились и перестали крутиться.

Лошадь ждала, когда ее ноги коснутся земли и когда коляска последует за ней. А я ждал, когда этот чокнутый возница перестанет натягивать поводья, задирая голову бедной лошади так высоко, что она могла видеть лишь макушки кустов форситии, а не собственные копыта, которые опустились на край мокрой, словно выложенной яйцами, брусчатки двора.

Лошадь завалилась на сторону, при этом оглобля сползла по ее спине и ударила в ухо; маленькая повозка высоко задралась на ее крестец. Когда упругие ребра животного шмякнулись о булыжник, она выдохнула:

— Пуф-ф!

Придурковатый возница соскочил со своего места и насел на шею лошади — вдобавок к кожаной сбруе и бряцающим железным обручам. Молочные бидоны издали ужасный грохот, скатившись на край повозки. Шлея сползла вниз, задрав лошадиный хвост на манер знамени.

— Что это? — удивился Зигги.

А оседлавший лошадиную шею возница подпрыгивал на ней, словно выскочившая из старого матраса пружина.

— Боже мой! Лошадь! — заорал он.

— Господи, Графф! — воскликнул Зигги. — Что там происходит?

Молочник ухватил скорчившуюся лошадь за уши и притянул голову животного к себе на колени. Он раскачивал ее голову, пригибая к крупу, то туда, то сюда.

— О Матерь Божья! Лошадь! — причитал он. Затем шмякнул лошадиную голову о булыжник, потом потянул вверх за уши и снова кинул вниз, надавливая всем весом. Передние копыта лошади забились в струях дождя.

Крышки молочных бидонов съехали к передку повозки, походя на мокрые лица, выглядывающие из-за ее краев. Тетушка Тратт затопала ногами на крыльце у входной двери, пытаясь попасть каблуками в галоши. Она неуклюже прошлепала по подъездной дорожке к молочнику.

— Эй! — крикнула она. — Что с тобой случилось?

Молочник, оседлавший шею лошади и продолжавший держать ее за уши, прижал щеку к углублению под лошадиной челюстью, используя свою голову, чтобы пригнуть животное вниз. Действовал он теперь более изощренно: он не пытался поднять лошадь, а давал ей возможность подняться самой — ровно настолько, чтобы ухватить за уши. Тогда он получал рычаг; он мог навалиться на лошадь столь внезапно, что ее голова несколько раз подпрыгивала, прежде чем коснуться булыжников, она пускала пену поверх удил, тряслась и снова силилась приподняться.

— Черт тебя побери, Графф! — заорал Зигги. — Если ты не скажешь мне, что происходит… — И он, обернувшись стеганым шелковым покрывалом, прыгнул к оконному выступу.

Теперь лошадь ошалела еще больше; молочник выглядел до ужаса спокойным. Повозка с бидонами переехала лошадиный крестец, и оглобля выгнулась, словно натянутый на лошадином хребте гигантский лук. И как только лошадь прекращала биться, оглобля пружинила назад и разгибалась невообразимым позвонком.

Но молочника ничто не трогало, он мертвой хваткой держался за голову и уши животного, припав щекой к впадине под лошадиной челюстью.

— О господи! — выдохнул Зигги.

— Он сошел с ума! — воскликнул я. — Должно быть, при падении у него вышибло все мозги.

— А-а-а! — завопил Зигги.

И тут к месту действия осторожно приблизилась тетушка Тратт, не забывавшая приподнимать свой розовый подол, дабы не испачкать его.

Тогда Зигги, обернувшись покрывалом поверх плеч и зажав его под подбородком, рванул мимо меня. Голая нога выгнулась наподобие кошачьей спины в мокрой траве — он перепрыгнул через подставку для журналов и выскочил за дверь в коридор. Совершив лишенный грации пируэт по периметру лестничного колодца, он зацепился за перила дутым покрывалом, которое отбросило его назад, когда он начал спускаться вниз; он дал покрывалу упасть и, не возвращаясь за ним, двинулся дальше.

Словно в знак прощания, покрывало колыхнулось, подхваченное проникшим сквозь широко распахнувшуюся парадную дверь сквозняком.

Я бросился обратно к окну.

Тем временем во дворе появилось нечто новое: здоровенный мужик с розовыми коленями и голыми, лишенными волос икрами ниже рейтуз — шарф вокруг горла поверх ворота пижамы, на ногах сандалии на толстенной подошве. Он стоял на полпути между входной дверью и тем местом, где тетушка Тратт совершала круги вокруг упавшей лошади; он стоял, упершись руками в бока, его руки неожиданно обрубались на концах — это был человек, лишенный кистей, лишенный шеи и лодыжек.

— Фрау Тратт, — произнес он, — что это за ужасный шум? Я лег поздно. — Затем повернулся к замку, вытянув вперед руки, как если бы кто-то бросил ему от двери букет.

И тут в него всем своим весом, словно мешок с песком, врезался Зигги, и толстяк, не успев опустить руки, упал, а голые ноги Зигги прошлись по его груди.

Тетушка Тратт всплеснула руками.

— Этот дурак возница пьян в стельку, — устало произнесла она. Подняла глаза и увидела пухлого розового мужчину, растянувшегося на земле поверх шарфа, пальцы его сжимались и разжимались, голова слегка дергалась. — Дождь собирается лить целый день, — сказала она, и Зигги, пролетая мимо, слегка задел ее; она обернулась и всплеснула руками.

Голый зад Зигги ослепительно блеснул под дождем.

А здоровяк без сочленений, с закрытым мокрым шарфом ртом, продолжал лежать на спине в прежней позе.

— Господи! — заорал он. — Голый! Да он совсем голый! Совсем!

А оседлавший молочника Зигги схватил его обеими руками за горло. Затем он пригнул свою голову к голове молочника и нанес ему сильный удар по загривку.

Я выскочил в колющийся ковром коридор, пытаясь попасть ногами в брюки. Тетушка Тратт, покачиваясь, словно жирный голубь, прошествовала через вестибюль. Я видел, как ее голова покачивалась подо мной, то появляясь, то исчезая в проеме лестничного колодца.

Галлен подобрала покрывало, она перегнулась через перила, прижав шелк к щеке, и наблюдала через входную дверь за происходящим во дворе, где раздавались отчаянные вопли — испуганная лошадь билась о повозку, толстяк сидел с вываливающимся изо рта шарфом, тупо уставясь на входную дверь замка, как если бы ожидал, что целая орда голых мужчин выскочит и затопчет его на булыжнике двора, Зигги оседлал молочника, то загоняя, то выгоняя его из кустов форситии.

— Графф! — крикнула Галлен. — Тетушка звонит в полицию.

Я отнял у нее покрывало и, задев локтем, обнажил ее маленькую торчащую грудь.

— Восхитительный бутончик, — произнес я. — Боюсь, что мы сегодня уезжаем.

— Я не могла спать этой ночью, — прошептала она.

Но я схватил покрывало и бросился мимо нее во двор.

Сидящий криво на боку несчастный толстяк замахал руками, приподнял свою большую задницу и снова сел.

— Он здесь! — заорал он. — Принесите сети и веревки. — Толстяк подавился своим шарфом. — Выпустите собак! — Он задохнулся, продолжая описывать круги руками.

А тем временем в кустах форситии, где похожие на бубенчики цветки падали вместе с дождем, странная фигура то стремительно появлялась, то исчезала, обходя мотоцикл, выскакивая то тут, то там с четырьмя руками и двумя головами; наводящий ужас вой выдавал место, где я ждал ее очередного появления.

Мелкие иглы дождя холодили мне спину, я держал стеганое покрывало наподобие плаща тореадора, стараясь, чтобы оно не путалось у меня под ногами.

— Зигги! — позвал я.

Из-за раскидистых кустов появился мужик в блестящем дождевике, с пустыми глазами и просвечивающими ушами, который стряхивал дождевые капли с цветков и давил опавшие лепестки чавкающими калошами; на его спине сидел голый человек, мертвой хваткой вцепившийся ему в загривок зубами.

— О-о-о! — вопил обезумевший возница.

Когда после очередного вопля я пробрался между двумя кустами, двухголовая фигура появилась снова — выпрямившись в полный рост и двигаясь наугад.

Затем они оказались через куст от меня, я глянул поверх приземистого кустарника; я бы мог дотронуться до них, если бы колючий куст не оцарапал меня, когда я попытался протянуть руку.

— Зигги! — позвал я.

Я услышал, как сбитый с ног толстяк заорал с крыльца у дверей замка:

— Спустите на него собак! Почему здесь нет собак?

Теперь мы бежали по одному и тому же ряду между кустами; я следовал за блестящим под дождем, выгнутым задом Зигги, длинные пальцы его ног торчали позади скрюченного под ним молочника, который согнулся еще сильнее и стал двигаться медленнее. Наконец я сумел схватить их.

И вот теперь у молочника стало три головы — бежать он больше не мог, он раскачивался из стороны в сторону, плечи ушли назад, колени отказались ему служить.

— О боже мой! — простонал он.

И мы втроем оказались в навозной куче на заднем дворе; молочник лежал ничком под Зигги, елозя бедрами и дергая руками. Я ухватил Зигги за голову, но он не ослабил хватки. Я уцепился за его подбородок, пытаясь открыть ему рот, но он впился зубами в мои руки и не отпускал до тех пор, пока суставы на пальцах не начали хрустеть. Тогда я больно ударил его по ушам и навалился на спину, но он продолжал удерживать свою жертву. А молочник принялся монотонно завывать, руки его вцепились в волосы Зигги.

— Зиг, отпусти, — попросил я. — Отпусти его!

Но он не разжимал челюстей, не давая молочнику выбраться из-под себя.

Тогда я отломил ветку с куста форситии и со всего маху хлестнул Зигги по голому заду, он отдернул зад в сторону, но я достал его снова. После того как я приласкал его в третий раз, он скатился с молочника, погрузив зад в прохладный, милосердный навоз.

Сунув руки под себя, он принялся поливать бедра грязью, как если бы хотел одеться в него; рот его изобразил сморщенную букву «О». Я протянул Зигги стеганое покрывало, и он издал легкий свист.

— Здесь скоро будет полиция, Зиг, — сказал я ему.

А молочник медленно двинулся прочь от нас, он сгреб большой кусок грязи со своей розово-лиловой шеи и тоже издал странный, свистящий звук.

Зигги завернулся в покрывало. Я схватил его под руки и подтолкнул вперед — из кустов, вдоль стены замка. Зигги принялся маршировать, он шел размашистым шагом, отчего голова его подпрыгивала то туда, то сюда. Его ступни оставляли на дорожке размазанные, жуткие следы грязи.

— У меня вся задница в навозе, Графф, — сказал он и захихикал.

В вестибюле тоже остались лепешки грязи. Тетушка Тратт, с губкой в руках, удерживала обмякшего толстяка в кресле. Она пыталась отчистить пятна с его рейтуз; моя Галлен держала тазик с водой, чтобы мочить в нем губку.

— Ну так вот, — говорил толстяк. — Я услышал, как кто-то побежал, поэтому вышел посмотреть, что там такое.

Но тут к крыльцу приблизился Зигги, с розовым стеганым покрывалом на плечах и зажатым меж ног.

Травмированный толстяк качнулся в кресле, он издал странное рыбье бульканье и ударил кулаком по своим коленям, покрытым грязным шарфом, словно это была испачканная салфетка; его толстая нижняя губа выглядела такой же багровой, как свекла.

— Фрау Тратт, — произнес Зигги. — Там настоящий потоп, которой может прорвать дамбу. Просто конец света! — И он гордо прошествовал мимо нее.

Покрывало колыхнулось назад, когда он мерным шагом стал подниматься по лестнице вверх — ритмично и картинно, переступая сразу через две ступени.

Силы правосудия стягиваются

Время от времени над кустами форситии появлялся комок грязи, за ним тянулся длинный след жидких брызг. Он выбрасывался точно вверх, сопровождаемый чрезмерно громким топотом и насильственным сотрясанием кустов. Это молочник пытался скрыться в саду.

А бедная лошадь запуталась еще больше. Ей удалось перевернуться, оставаясь по-прежнему на боку, так что теперь она лежала под оглоблей, перпендикулярно к ней; бедное животное так круто извернулось задом, что теперь не могло даже пошевелиться. Над бровью у нее вздулся шишак, размером с теннисный мячик, закрывший ей глаз. Второй глаз мигал под дождем, и хрипевшая лошадь продолжала лежать на спине, шлепая хвостом.

— Дождь все еще льет, Графф? — спросил меня Зигги.

— Сильнее, чем прежде.

— Но грозы нет, верно?

— Нет, больше нет.

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — принимать ванну в грозу не самая лучшая мысль.

— Будь спокоен, — сказал я.

— Эта ванна — просто бездонная, Графф. Теперь я вижу, как ты там управился.

— Молочник все еще в кустах, — заметил я.

— Ты будешь мыться после меня, Графф?

— Я не так сильно испачкался, — сказал я.

— Как предусмотрительно с твоей стороны, — буркнул Зигги.

— Полиция уже прибыла, Зиг, — сообщил я.

Зеленый «фольксваген» с голубоватым светом передних фар с трудом протиснулся в ворота мимо повозки молочника. В нем прибыло двое полицейских в высоких сапогах и безукоризненной форме, воротники их дождевиков были до смешного одинаково подняты; с ними был, кажется, еще один мужчина, но без формы — в длинном черном кожаном пальто, перетянутом поясом, и небрежно нахлобученном черном берете.

— Они привезли с собой наемного убийцу, — сказал я.

— Полиция?

— Вместе с секретным агентом.

— Наверное, это сам мэр, — предположил Зигги. — Городок маленький, идет дождь — что еще делать мэру?

Все трое вошли в замок; мне было слышно, как обтираемый губкой толстяк заскрипел в кресле и повысил голос, приветствуя их.

— Зигги! — окликнул я. — Сколько потребуется рывков, чтобы завести наш чудесный мотоцикл?

Но он запел мне песнь ванной:

— О, черт бы тебя побрал с твоим рифмоплетством, — сказал я.

— Тебе следует принять ванну, Графф, — заявил Зигги. И брызнул в меня водой.

Тем временем один из полицейских в форме вышел во двор, держа в руках большой секатор для стрижки живой изгороди. Широко расставив ноги, он склонился над бедной лошадью и прошелся своим инструментом вдоль оглобли, обрезая поводья. Но лошадь продолжала лежать, совершенно ошарашенная, моргая своим единственным глазом. Полицейский присвистнул и повернул обратно к замку.

Но тут он увидел комки грязи, которые вылетали из-за кустов форситии, и услышал топот ног метавшегося по саду молочника.

— Эй! — окликнул его полицейский. — Эй, вы!

И молочник выбросил в воздух очередную пригоршню грязи.

— Эй! — заорал полицейский. И он бросился в глубь сада, держа перед собой секатор для стрижки изгороди, словно опущенную в воду удочку.

Я видел, как молочник кидался от куста к кусту — пригибаясь, сгребая грязь и ветки и швыряя их в воздух; он прятался, наблюдая, как падают его маленькие бомбы, и с карикатурной осторожностью крался дальше.

— Зиг, молочник совершенно обезумел, — сказал я.

И тут полицейский осторожно пробрался в куст форситии, держа перед собой здоровенный, зловеще распахнутый клюв садового секатора.

Затем я услышал, как они собрались у наших дверей. Полоска света под дверью потускнела местами из-за подкравшихся к ней ног; к дереву прикоснулись чьим-то локтем, бедром или животом. Они толклись, тихо перешептываясь — временами можно было разобрать старательно приглушенное слово или часть фразы.

И прочее… как если бы говорили сквозь вентилятор, и только самые быстрые куски фразы успевали проскочить между его лопастями — разрубленные и приглушенные, слившиеся в единый звук, неотличимый от звука шуршания одежды или трения тел о двери и стены.

— Зиг, — сказал я. — Они в коридоре.

— Стягивают силы правосудия?

— Ты еще в ванне?

— Эй! — воскликнул он. — Ты только глянь! — За этими словами последовал шумный всплеск. — Следы бичевания! — изумился он. — Настоящие рубцы! Розовые, как твой язык, Графф. Тебе следует полюбоваться на дело своих рук!

— Я никак не мог отодрать тебя от него, — сказал я.

— Теперь мой зад помечен! — воскликнул он. — Искусная работа! — И я услышал, как он шлепает и скользит в ванной.

Затем в дверь осторожно постучали, и в коридоре наступила тишина; теперь щель загораживала лишь одна пара ног.

— Графф? — позвала моя Галлен.

— Они определили тебя на роль нашего Иуды? — спросил я.

— О, Графф! — выдохнула она.

Затем на дверь навалились, пробуя открыть ключом.

— Отойдите! — воскликнула тетушка Тратт.

— Она не заперта, — сказал я.

Полицейский без формы ударом сапога распахнул дверь, предварительно свернув дверную ручку; он втиснулся бочком в комнату, и дверной проем за ним тут же заполнился. Взволнованная тетушка Тратт со скрещенными руками; только что отмытый губкой толстяк, протискивающий свои сияющие колени в комнату; и наемный убийца или же мэр между ними. Но моей Галлен среди них не было.

— А где тот, второй? — спросил отертый губкой толстяк, просовывая вперед колени.

— Нет, ты должен на это посмотреть, Графф, — заявил Зигги, распахивая двери ванной.

И его горящий, мокрый зад ослепил нас всех. Розовые полосы пылали на ягодицах, словно всполохи ранней зари.

— Ну вот! — воскликнула тетушка Тратт. — Видите?

И мэр — точно мэр! — грозный бургомистр, который не снял берета перед тетушкой Тратт, но который снял его теперь, сделав явный рывок в сторону застывшей в дверях ванной нелепой фигуры. Отличный бросок, достаточно резвый для того, чтобы поймать ненормального прежде, чем тот успеет ретироваться обратно в ванную и захлопнуть за собой дверь.

— Мне все понятно, фрау Тратт, — произнес мэр. — Нам всем понятно, я уверен! — Он едва повысил голос. — Герр Явотник? — позвал он. — Герр Зигфрид Явотник!

Но ему было только слышно, как Зигги прошлепал по полу ванной, влез на подставку и снова плюхнулся в корыто.

Обличение преступников

Он не пожелал отпирать дверь ванной, поэтому все мы ждали внизу, в вестибюле, — все, кроме полицейского, который остался обыскивать нашу комнату.

Глубоко расстроенный розовый толстяк заявил:

— Герр бургомистр, я не понимаю, почему мы не можем взять и выбить эту дверь?

Но мэр наблюдал за тем, как второй полицейский ведет молочника через двор к дверям замка.

— Снова напиваемся, Йозеф Келлер? — нахмурился мэр. — Устраиваем аварию и избиваем лошадь?

Молочник так испачкался в грязи, что ярко-багровый рубец на его шее был заметен не сразу. Но мэр подошел поближе и внимательно рассмотрел его.

— Получил небольшой урок, а? — сказал мэр, он ткнул пальцем в рубец, и молочник втянул в себя голову, словно был черепахой. — Может, немного больше, чем следовало.

— Все мое молоко пропало начисто, — пожаловалась тетушка Тратт.

— Тогда, Йозеф, — сказал мэр, — тебе придется доставить еще один бидон.

Молочник попытался сделать кивок, но лишь клацнул челюстью и судорожно дернул лицом.

— Он сошел с ума, — пояснил я мэру.

— Ему искусали шею, да так сильно, что едва не прокусили кожу до крови и оставили багровый рубец, шириной с мой кулак! Так кто тут сумасшедший? Кто тут носился голым по двору? Кто оседлал человека и избил его? Кто среди бела дня забрался в ванную и заперся в ней? Эксгибиционист и садомазохист! — загремел мэр.

— Еще хуже, — вставила тетушка Тратт. — Извращенец!

— Потаскун! — эхом подхватил розовый толстяк. — Только потаскун мог засесть в ванной. Если бы у вас были собаки, то такого безобразия не возникло бы.

Затем наверху лестничной площадки появился полицейский — он так плотно сжал носки сапог, что казалось, он вот-вот упадет.

— Он по-прежнему там, — доложил полицейский. — Спел мне песенку.

— Что ты нашел? — спросил мэр.

— Солонки, — ответил полицейский.

— Солонки? — удивился мэр; его голос загремел, словно раскат грома по вогнутой черепичной крыше замка.

— Четырнадцать, — сказал полицейский. — Четырнадцать солонок.

— Боже мой! — воскликнул мэр. — Извращенец, как пить дать!

Добывание деталей

«Что происходит? Ох уж эти задержки! Вот что случается, когда останавливаются на столь долгое время, что дают реальному и неразумному миру возможность нагнать себя. Так что слушай, Графф, — это не займет слишком много времени.

Мой отец, Вратно, Вратно Явотник, родился в Есенице еще до того, как в этой части Югославии появились мотоциклы, он переехал в Словеньградец, где попал к немцам, которые вытворяли на мотоциклах такое, чего раньше никогда и не видывали; и вместе с ними покатил в Марибор, откуда хорошая дорога привела его прямо через границу в Австрию. Одного, потому что он был парнем хитрым.

Юный Вратно следовал по проложенной танком дороге до Вены, где моя мать голодала, стоически и красиво, и ждала, чтобы попасться такому хитрецу, как он, — хотя и не догадывалась, я уверен, что станет действующим лицом в процессе зачатия, в результате которого появится такой любитель мотоциклов, как я.

Юный Вратно как-то за супом сказал: „Становится все труднее и труднее иметь что-то, что тебе по душе, что тем или иным образом не является подражанием чему-либо, что уже устарело; и что не твое и никогда не будет твоим. И никогда никакая вещь не сделает тебя счастливым“. Именно так сказал этот несчастный сукин сын, как мне говорили.

О, мой отец был еще тот мелодраматический герой, умевший навлекать на себя беду; таков и я. Таков и ты, Графф. Так что этот мир еще может избежать холодной, старой болезни — гибели от смертельной скуки.

Но эти задержки! Отклонения от пути. О, повторяющаяся смерть всякий раз, когда ты позволяешь миру нагнать себя.

Юный Вратно приставил ложку к губе и, примешивая суп к речи, изрек: „Послушай, тебе придется двигаться в разорванном интервале между временем, когда тебя найдут, и временем, когда будет решено, что с тобой делать. Так что рви вперед, и ты одержишь верх!“ Так он говорил — по крайней мере, мне так передали».

Заметки Зигги. Приколотые к простыне на моей кровати, где их нашел мой зад — царапающиеся листы, заставившие меня нащупать их и зажечь свет. Однако я не видел, чтобы он оставлял какие-то записки.

На самом деле, когда мэр попробовал меня уговорить помочь им выманить его из ванной и когда я снова вошел в комнату, Зигги стоял там скользкий после мытья и одетый — во все, кроме своей охотничьей куртки, которую он заканчивал густо натирать куском мыла.

Из вестибюля послышался голос мэра:

— Если вы не уговорите его выйти оттуда, то ему придется заплатить за дверь.

Зигги извлек из рюкзака плащ, пластиковые пакеты, чтобы прикрыть ботинки, резиновую тесьму, чтобы крепко обернуть пакеты вокруг икр, и кусок мыла. Охотничья куртка приобрела свечной глянец и теперь выглядела так, как если была расплавлена прямо на хозяине.

— Не беспокойся, — прошептал он. — Ты отвлечешь их внимание, а я вернусь за тобой.

— Они внизу, в вестибюле, — сказал я. — Они тебя услышат.

— Тогда позови их сюда. Я вернусь, Графф… через день или пару ночей, в худшем случае. У тебя остается все наше снаряжение и деньги, кроме тех, что я возьму на бензин.

— Зиг… — начал я.

Но он открыл окно и качнулся, стоя на выступе. Он надел очки и шлем — часть парашютистского снаряжения для совершения полета. Затем сунул ноги в пакеты — они надулись; в них он стал похож на человека, у которого на ногах стеклянные банки.

— Зигги?

— Графф, — откликнулся он, — нам нужны детали! В конце концов, Графф, мы не слишком хорошо осмотрели это место — с твоим кувырканием с этой гиппопотамихой и тем, что мы тут натворили… как мы могли?

А я подумал: «Что ты несешь? Как скачут твои мысли — куда-то мимо меня».

И тут он прыгнул.

А я подумал: «Ну и спектакль! Ты мог бы спуститься по виноградной лозе!»

Он издал чавкающий звук, приземлившись в садовом навозе.

Затем я снова услышал голос мэра:

— Герр Графф! Он не передумал?

— О, я думаю, он вступит в переговоры, — откликнулся я и вышел в коридор. — Поднимайтесь сюда! — прокричал я, и мне было слышно, как они затопали вверх по лестнице.

Но мне также было слышно чиханье мотоцикла: он резко втянул воздух, завелся и снова потух, как если бы кто-то мощно заревел, а потом внезапно задохнулся на середине. Те, кто огибал лестничный колодец, тоже его слышали; мы смотрели друг на друга через спасительную длину коридора.

Затем я бросился обратно в комнату к окну, я слышал, как по лестнице побежали вниз, в вестибюль. Однако мэр двинул за мной; по его алчному лицу пробежала судорога.

Наконец Зигги это удалось: из выхлопных труб вырвались густые клубы дыма, пушистые и невесомые, как серые котята. Позже мы нашли их, похожих на клочья изодранного парика, повисших на кустах форситии.

Зигги заставил мотор работать ровнее, прогнав его туда-сюда, и подкатил к воротам, все еще суженным из-за опрокинутой повозки.

Еще прежде, чем полицейские выскочили на крыльцо замка, и до того, как пьяный молочник, отмытый до розового цвета толстяк и тетушка Тратт заорали что было сил от дверей замка, Зигги проскочил через брешь, давя ногами на педали. Сгорбившаяся, покрытая воском охотничья куртка блеснула, словно спина жука. Но даже сквозь шум дождя мне было слышно, как он выжал третью скорость.

О, любитель дурной погоды и исключительно рискованных обстоятельств! Это была — ну да, пробный марафон в Вену! — разведывательная миссия Зигги в Хитзингерский зоопарк.

Реальный и неразумный мир

Я прочел записки несколько раз, и Галлен заметила свет в щели под моей дверью. Я видел тень от ее ног, осторожных и легких.

— Галлен, — позвал я. — У меня не заперто! — Потому что никто не потрудился починить выкрученную полицейским дверную ручку.

Я надеялся увидеть ее в ночной рубашке, без черных тесемок и оборок.

Но она была в фартуке; издав звякающий звук, она вошла в мою комнату с засунутыми в вышитый карман для монет руками.

— Я знаю, — сказал я. — Ты хочешь переспать со мной.

— Прекрати, — оборвала она. — Я всего на минуту.

— Но это займет не один час.

— О, Графф! — воскликнула она. — Они говорят о тебе.

— Я им нравлюсь?

— Ты помог ему сбежать, — сказала она. — Никто не знает, что делать.

— Они что-нибудь да придумают, — ответил я.

— Графф, они говорят, что у тебя мало денег.

— Поэтому ты не хочешь выходить за меня замуж, Галлен?

— Графф, они серьезно возьмутся за тебя.

— Иди и сядь, Галлен, — попросил я. — Я тоже хочу серьезно взяться за тебя.

Но она присела на кровать Зигги, которая была такой мягкой и так сильно прогнулась, что колени Галлен уставились мне прямо в лицо — восхитительные маленькие чашечки.

— Прекрати краснеть, Галлен.

— Что это ты делаешь в таком виде в кровати? — спросила она.

— Я читал.

— Могу поклясться, на тебе ничего нет, — заявила она. — Под покрывалом… я готова поклясться, что ты спишь нагишом.

— А ты сгораешь от нетерпения посмотреть, да?

— Они собираются схватить тебя, Графф, — сказала она. — Я увидела у тебя свет и поняла, что ты не спишь. Я думала, ты одет.

— Но ведь я укрыт, — сказал я. — Сядь ко мне на кровать.

— Графф, мэр и моя тетка что-то замышляют.

— И что же? — спросил я.

— Они осмотрели твои вещи, ты же знаешь. Они видели, сколько у тебя денег.

— У меня их достаточно, чтобы заплатить за эту комнату, — возразил я.

— Но после этого у тебя ничего не останется, Графф. Они могут арестовать тебя за то, что у тебя нет денег.

— Я и есть бродяга, — сказал я. — И всегда знал, что когда-нибудь это выплывет наружу.

— И ты помог ему бежать. Они могут взять тебя за это.

— Я не могу ждать, чтобы посмотреть, что они придумают, — заметил я.

— Они хотят заставить тебя работать, — сказала она.

Только этого мне не хватало — чертовой работенки. Разумеется, я могу сбежать и жить в горах, питаясь рыбой, сказать Галлен, где Зигги сможет меня найти, когда он вернется за мной, оставить ей деньги для оплаты счета за гастхоф.

Именно это пришло мне в голову. Но на меня смотрела Галлен — ох, эта восхитительная выпуклая линия ее подбородка! Покатость плеч, переходящая в тонкие руки, тонкость пальцев, таких же чувствительных, как пальцы слепого, яркость темных губ, золотисто-персиковый цвет ее румянца и бледность ее высокого лба. Она походила на созревший персик, местами освещенный солнцем.

Поэтому я спросил:

— Какую работу?

— Ну, какую-нибудь, — сказала она. — Просто для того, чтобы кто-то мог не спускать с тебя глаз и дать им знать, когда он вернется.

— Так они думают, что он вернется?

— Думаю, да, — сказала она. — А он вернется, Графф?

— А ты, случайно, не иуда, Галлен?

— О, Графф, — обиделась она. — Я только хотела предупредить тебя о том, что они что-то замышляют. — И закрылась от меня косой. — К тому же я должна знать, когда ты уедешь. Я должна знать, куда ты едешь, чтобы я могла писать тебе. И я хочу, чтобы ты писал мне, что ты вернешься.

— Сядь рядом со мной, — позвал я, но она покачала головой:

— Они считают, что он вернется, потому что тетушка сказала, будто вы любовники.

— Что за работу они придумали? — снова спросил я.

— Тебе придется носить пчел, — сказала она.

— Каких пчел?

— Которые в ульях в яблоневом саду, — пояснила Галлен. — Рои уже готовы, и их пора вносить. Это ты должен будешь делать ночью, и они полагают, что, скорее всего, ты попытаешься сбежать с ним ночью.

— А если я откажусь работать, Галлен?

— Тогда тебя арестуют, — сказала она. — Они говорят: ты бродяга, поэтому они тебя запрут. Ты помог ему бежать, и они могут взять тебя за это.

— Я могу бежать сегодняшней ночью.

— Правда? — спросила Галлен и обошла вокруг кровати Зигги, она села на нее спиной ко мне. — Если ты думаешь, что можешь это сделать, — прошептала она, — то я тебе помогу.

«Да, — подумал я, — видно, это форсития превратила луну в желтое золото и льет это золото сквозь мое окно на твои волосы — окрашивает в рыже-золотистый цвет твою восхитительную маленькую головку».

— Нет, я не могу этого сделать, Галлен, — сказал я.

Она звякнула своим вышитым кармашком для монет.

— Я должна идти, Графф, — сказала она.

— Ты подойдешь подоткнуть мне одеяло? — спросил я.

Она быстро обернулась и улыбнулась.

— О да, да! Только ты меня не хватай, — сказала она. Подошла к моей кровати и погасила свет. — Спрячь руки под одеяло, — велела она в темноте.

Она подоткнула одеяло с одной стороны, потом перешла на другую. Я выдернул руку, но она проделала все очень быстро. Затем опустила ладони мне на плечи, ее коса упала мне на лицо.

— О, я такая неуклюжая, — прошептала она, но не отпустила меня.

— Где твоя комната, Галлен? — спросил я.

Но к тому моменту, как я выбрался из-под одеяла, она уже вышла за дверь. Тень от ее ног медленно исчезала из щели под моей дверью, но я не уловил в коридоре ни малейшего звука.

Я встал и, приоткрыв дверь, выглянул за косяк; она притаилась за ним, ожидая меня — заливаясь румянцем и совсем не сердитая.

— Тебе никогда не угадать, где моя комната, Графф, — сказала она.

Поэтому я вернулся обратно в свою смятую, унылую постель; я немного повертелся, размышляя об устройстве мира. «Ну что ж, — подумал я, — пчелы сейчас заняты опылением; мед течет рекой, и тяжелые соты готовы для выкачивания. О, смотри в оба!»

Смотреть в оба

Я проснулся вместе с солнечным запахом моей подушки. И мне подумалось: сейчас Зигги покидает Вену, он использовал это время, чтобы собрать нужные детали — наверное, прятался в зоопарке всю ночь.

Я видел, как он прощается со зверями, пытаясь подбодрить их.

— Благослови тебя Господь, Зигги, — сказал ему удрученный жираф.

А кенгуру спрятал слезу в кулак.

— Графф, — позвала меня Галлен за дверью. — Они внизу, в столовой.

Ну что ж, я не предчувствовал ничего хорошего; их конспирация тяжестью весела в коридоре. Это было все равно как если бы они оставили открытой дверь в темницу; я чуял омерзительную, сырую плесень их мыслей, оставленных там созревать и покрываться мучнистой росой, но я не мог отыскать дверь, чтобы закрыть ее.

В столовой они уселись за столик, соседний с моим: коварный герр бургомистр, дражайшая тетушка Тратт и еще один, пахнущий сидром, герр Виндиш, хозяин яблоневого сада и работодатель для нуждающихся. В манжетах его брюк застряли увядшие лепестки.

С ними был еще один мужчина, которому они позволили сесть за свой стол; он дернулся к двери — Кефф, водитель трактора. Человек Виндиша. Внушительного вида, крепко сбитый парень, от его кожаных штанов несло сырой козлятиной.

Как они попытаются это сделать? Будут сидеть и смотреть, как я намазываю маслом булочку? Бросится ли Кефф блокировать дверь, если я попытаюсь бежать? Он что, перебьет мне позвоночник своим мясистым коленом?

Но ведь Зигги писал:

Поэтому я оставил накрытый моей Галлен завтрак и подошел прямо к их столу.

— Простите меня, если помешал вам, — начал я, — но мне хотелось бы спросить у вас совета. Поскольку я остаюсь здесь еще на некоторое время, то я нуждаюсь в работе. О, я бы предпочел небольшую работенку вечером. Если, конечно, вы можете подсказать мне что-то в этом роде.

И я в самом деле услышал все это как наяву! Дверь темницы захлопнулась с ужасным, клацающим звуком; всю дорогу от Вены в моих ушах стоял топот лап Редких Очковых Медведей, гневно трясущих головами и щелкающих челюстями.

— О, вот как! — воскликнула тетушка Тратт. — Не правда ли, это замечательная идея?

И все сидящие за столом согласились с ней.

А перед моими заслезившимися глазами Зигги мчался все быстрее и быстрее. Мотоцикл ревел под ним, как раненый зверь.

Размышления

Я прихватил с собой нескольких медведей в сад и уселся там, где было видно, как замок приближается к водопаду. Я выбрал место, где мотоцикл оставил после себя на траве сгустки мазута. Еще немного, и кусты форситии отцветут совсем; сад станет коричневым и зеленым от сорняков, похожим на густые джунгли. Мелкие водяные брызги увлажняли все вокруг, и сад зловеще шумел от ветра все сильней и сильней. Только жирные пятна отказывались намокать; на маленьких черных сгустках мазута брызги выступали каплями пота.

А я подумал: он как раз остановился на ленч. От бензобака идет пар; он не жалел своего коня. Если плюнуть на бак, то он зашипит, как если бы водяная капля попала на раскаленную решетку. Он выехал очень рано и мчался как угорелый. Он далеко позади оставил долину Дуная; возможно, что теперь он уже следовал за Ибсом.

И разумеется, он ничего не забыл занести в свой чертов блокнот: миниатюрный план расположения клеток и все те детали, которые могли бы понадобиться.

Восемнадцать минут от кустов Максинг-парка до окраины Хитзингера; восемнадцать минут, четыре раза переключение скорости туда и обратно, два торможения, один железнодорожный переезд и мигающий желтый свет.

А за тобой — гул сбежавших из зоопарка аардварков.

В окне моей комнаты показалась тетушка Тратт, проветривавшая мои покои; она коротко улыбнулась мне сверху, когда открыла окно и взбила мою подушку.

Ага, старая перечница, он не собирается подкатывать на мотоцикле прямо сюда, чтобы ты его засекла! Мой дружок Зигги куда умнее, чем твоя куриная башка.

И тут в окне показалась и моя Галлен. Разглаживающая складки на моей постели, бесспорно такой же девственной, как снег.

Старую курицу интересует, в какой кровати спал Графф?

Не знаю, тетушка, но, кажется, в этой спали совсем недавно.

— Герр Графф, — позвала меня фрау Тратт. — В какой кровати вы спите?

— В той, что ближе к ванной, фрау Тратт, — откликнулся я, и моя Галлен промелькнула мимо окна, даже не взглянув на меня.

Ну да, ты права, моя милая Галлен. Фрау Тратт проводит разведку в моей комнате; пошлет кого-нибудь починить мою дверную ручку, тайно, пока я занят делом — чтобы запереть меня внутри? А эти ленивые облака, крадущие желтый цвет с последних опадающих лепестков форситии, нависают низко, словно клубы дыма.

Но где Зигги? За пределами Ульмерфельда? Или, возможно, Хисбаха, или даже уже по дороге на Санкт-Леонардо? Если только он поехал этим путем. А может, он выбрал дорогу в объезд?

В скольких часах езды от меня Зигги? И что будет надето на моей Галлен, когда она придет ко мне сегодня ночью?

Водяные брызги увлажняли воздух, а сад продолжал разрастаться буйной, непокорной зеленью. Ну что ж, как сказала бы Старая Уродина Судьба — Величайшая Невежда: смотри в оба, смотри в оба.

Это как раз то, что Зигги мог бы записать в свой блокнот:

Однако стихи получились бы ужасными. Едва ли не самыми худшими из всех его.

Приближение острой булавки

Маслянистое, низкое солнце выкрасило все в цвет форситии — пожелтило проникающие сквозь мое окно квадраты минувшей ночи, пятнами расцветило мою кровать и неподвижные пальцы ног.

— Он уже скоро будет, да? — спросила Галлен.

— В любой момент, — ответил я.

— Графф, — сказала она, — если он приедет со стороны Санкт-Леонардо, они его увидят. А если через сад, то там его стерегут Виндиш и Кефф.

— Ну, я не думаю, что он подкатит на мотоцикле у всех на виду.

— Готова поспорить, что он приедет в город, — сказала она. — О, он не станет подъезжать прямо к двору, но он не захочет идти пешком от Санкт-Леонардо… если он такой дурак, что выберет дорогу из Санкт-Леонардо, а не какую-нибудь другую.

— Тогда ты отгадаешь какую, — сказал я. — Ты догадаешься, по какой дороге он приедет сюда.

— Графф, ты даже не собираешься попрощаться со мной, да?

— Иди и сядь со мной, Галлен, — сказал я.

Но она лишь покачала головой и не тронулась от оконного выступа. С кровати я мог разглядывать ее колени; они округлялись в том месте, где оконный выступ придавил их.

— Прекрати смотреть мне под юбку, — велела она и выпрямила ноги; развернувшись спиной ко мне, выглянула из окна. — Кто-то только что выбежал из сада, — сообщила она. Затем встала на колени и свесилась из окна. — Кто-то карабкается по стене. Кто-то ползет по виноградной лозе, но мне не видно кто.

Так что я тоже подошел к подоконнику и устроился рядом с ней: мы вместе встали на колени и высунулись наружу. Коса соскользнула ей на спину, она закрывала лицо Галлен от меня. Я обнял ее за талию, и она слегка напряглась. Мы оба стояли на четвереньках, и я гладил ее всю.

— О, черт тебя побери, Графф! — воскликнула она и ударила локтем прямо мне в горло. Едва не задохнувшись, я сел на подоконнике и принялся вытирать выступившие на глазах слезы. Галлен уселась напротив меня, скрестив ноги. — О, Графф! — сказала она. — Прощай! Ты уедешь далеко-далеко.

И тут она начала плакать, мне пришлось отвести от нее взгляд. Я выглянул из окна, но там никого не было. Я все еще с трудом дышал — это походило на плавание под водой, мои глаза наполнились влагой.

— О, Графф! — воскликнула она. — Не плачь и ты тоже. — И она бросилась ко мне и обхватила меня руками. Ее мокрое лицо прижалось к моей щеке. — Я могу с тобой где-нибудь встретиться, Графф! Ведь правда? У меня теперь есть жалованье, и я никогда ничего не покупаю.

Мое адамово яблоко заняло все горло, так что я не мог произнести ни слова; мне показалось, будто она ударила меня дубинкой.

— Гк… — выдавил я.

Тогда она отстранилась, прикусив кончик косы, сидела и дрожала мелкой дрожью напротив меня.

— Галлен, — с трудом удалось произнести мне, — там никого нет.

Но она не слышала этого. Она все еще дрожала, когда чьи-то локти и острый подбородок, извиваясь змеей, появились из-под оконного выступа, сопровождаемые частым дыханием и животными стонами, затем появилась Великая Маска Греческой Комедии, совершенно лишенная волос — здорово походившая на лысую голову моего прежнего дружка Зигги.

— Господи, подай же мне руку! — потребовал он. — Мои ноги запутались в этом чертовом плюще.

Так что мне пришлось стряхнуть Галлен с коленей и втащить омерзительного и ужасного Зигги в комнату.

— Вот я и вернулся, — сказал он.

И шлепнулся на пол, прямо на мою Галлен.

Замаскированная судьба

Бедная, ушибленная Галлен не смогла взглянуть на него во второй раз; и одного взгляда оказалось более чем достаточно — я уверен, уверен.

— Зигги? — удивился я.

— Прямо перед тобой, Графф. Готов поспорить, ты меня не узнал, да?

— Без твоей охотничьей куртки — не сразу, — признался я, имея в виду: «Без твоих волос! Как я мог узнать тебя, без единого волоска на голове?»

— Ну как меня побрили, Графф? — спросил он. — Это просто трюк!

— Но зачем совсем налысо, Зиг?

— И даже брови сбриты, Графф. Ты заметил?

— Ты выглядишь ужасно, — сказал я.

— Ходячий череп, Графф! Сплошная лысина от подбородка до самого верхнего черепного выступа. Ты когда-нибудь подозревал, что на черепе столько вмятин, Графф?

— Это на твоем черепе, Зиг, — возразил я. — Мой выглядит не так. — Хотя, может, и мой тоже — небольшие выемки и наросты по всей поверхности, как у битого персика?

— Я прошел через город по мосту. Никто меня не узнал, Графф, — сказал он. — Я прошел мимо мэра, который посмотрел на меня как на военную реликвию.

На парикмахерскую реликвию; его макушка была ледяной на ощупь — я даже подпрыгнул. Реликвия была облеплена москитами и липкими паразитами, столкнувшимися с этим несущимся куполом; за ухом застряло смятое крыло, которое могло бы быть вороньим. Ну да, он мчался сюда без шлема, предоставляя ветру остужать оболваненную парикмахером голову.

— Ты прекрасно замаскировался, Зигги, — сказал я.

— Еще бы, Графф, — ответил он. — Я спрятал мотоцикл в укромном местечке в городе. Собирай свои вещи.

— Послушай, Зигги…

— Собирайся, мы подождем темноты, — сказал он. — Все продумано, Графф. Все будет тип-топ.

А моя ушибленная Галлен скорчилась в комочек на полу, словно утробный плод, безжалостно сбитый этими словами и прикрытый одеждой горничной.

— Галлен? — позвал я.

— Похоже, ты ее того… — сказал Зигги.

— Прекрати, — потребовал я.

— Собирайся, — велел он. — Я нашел место.

— Какое место?

— Где можно укрыться от сторожа.

— Зигги!

— Я просидел там всю ночь, Графф. Я все спланировал.

— Я так и знал, — сказал я.

— Я не думал, что ты питаешь ко мне такое доверие, Графф.

— Доверие! — воскликнула Галлен.

— Она что, собирается закричать?

— Доверие, — повторила Галлен. — Он пришел сюда через сад? — О, она не могла взглянуть на него. — Тогда они видели его мотоцикл, — простонала она. — О, всем было велено выглядывать его!

— Какое ей дело? — изумился Зигги.

— Ты пришел из Санкт-Леонардо, Зиг? — спросил я.

— Графф, — сказал он, — посмотри на меня и скажи: ты что, видишь перед собой дилетанта?

Доверие

Сначала я услышал, как скрипнули доски где-то в конце коридора на середине лестницы, и затем послышался резкий скрип верхней ступеньки и треск тяжело прогнувшихся перил.

— Кто это? — прошептала Галлен.

— Это не за мной, — ответил Зигги. — Меня никто не видел.

Тогда я выглянул в коридор. Эта оказалась старая добрая тетушка Тратт, прогнувшая перила своей тяжестью и запыхавшаяся от подъема.

— Герр Графф! — позвала она. — Герр Графф?

Я вышел в коридор, где она могла видеть меня.

— Пришел Кефф, — сказал она. — Он пришел отвести вас на работу.

— На работу? — прошептал Зигг.

— Он слишком рано, — ответил я тетушке Тратт. — Скажите ему, что еще рано.

— Он знает, что рано, — сказала она, — поэтому он ждет.

Ужасная Тратт и я пару секунд с недоверием смотрели друг на друга, затем она заковыляла по ступеням вниз.

А лысый Зигги склонился над моей закусившей губу Галлен и схватил ее за косу.

— У него есть работа? — спросил Зигги. — У него есть работа, ты, чертова кукла?

— Зигги, — вмешался я.

— Вот вам и доверие! — воскликнул он. — Ты не верил, что я вернусь обратно, да? Нашел себе работенку и эту чертову девчонку!

— Они хотели арестовать его, — с трудом проговорила Галлен сквозь прикушенную губу.

— Я все рассчитал, — возмутился Зигги. — Неужели ты подумал, что я сбежал?

— Я знал, что ты все рассчитал, — сказал я. — Но, Зиг, они выставили меня бродягой. Они тоже все рассчитали.

— Кефф ждет, — напомнила Галлен. — О, все кончено! Если ты не спустишься вниз, он поднимется за тобой.

— Зиг, где я смогу встретиться с тобой после работы?

— Ну еще бы! — воскликнул он. — И ты еще будешь говорить мне, что не завалил эту маленькую потаскушку!

— Зигги, перестань, — сказал я.

— Ты еще будешь говорить мне это! — заорал он. — Будешь уверять меня, будто поедешь со мной? Но только после твоей гребаной работы! О, разумеется!

— Но Кефф уже ищет меня, — возразил я. И я услышал скрип досок в конце коридора — чьи-то тяжелые шаги преодолевали сразу по две ступени вверх. — Зиг, сматывайся, — попросил я. — Тебя поймают. Скажи, где я смогу с тобой встретиться.

— Встретиться? — взвился Зигги. — Встретиться с этим ничтожным предателем Граффом? А зачем?

А крупные шаги неуклонно приближались по коридору, сопровождаемые тяжелым дыханием, словно гудением трактора.

— Уходи, Зигги, — взмолился я.

— Мне нужен мой спальный мешок и моя зубная щетка, Графф. Пожалуйста, верни мне мои вещи!

— О господи, Зиг! — воскликнул я. — Беги отсюда!

Бум-бум! — постучал по двери Кефф.

— О! Впусти костолома! Впусти сокрушителя позвоночников!

Кефф тяжело забил в дверь.

— Я пришел за своими вещами, — заявил Зигги.

— Да ты сумасшедший! — воскликнула Галлен. — Ты лысый придурок, — добавила она. — Чертов извращенец.

— О, Графф! — Он пятился задом между кроватями. — О, Графф, ведь у меня был такой чудесный план!

— Послушай, Зигги, — сказал я.

— О, черт бы тебя побрал, Графф, — тихо произнес он, стоя на оконном выступе на фоне заходящего солнца.

— Зиг, я и в самом деле хочу встретиться с тобой, — сказал я.

— Кефф! — воскликнула Галлен. — Он вышибет дверь.

— Зиг, скажи, где я могу встретить тебя?

— Где я встретил тебя, Графф? Ты следил за девушками в Ратаузском парке, — сказал он. — Ты следил и за мной.

— Зигги, — умолял я.

— Ты хорошо посмеялся надо мной. — Он меня не слушал. — Ты и твоя маленькая шлюшка, ради которой ты погубил все наше путешествие.

А дверные петли стонали под ударами Кеффа. О, как он колотил!

— Да подавись ты своей работой! — выкрикнул Зигги и прыгнул с подоконника в ужасную навозную кучу в саду.

Лучи заходящего солнца ударили в жуткий, безволосый череп. Тени еще больше углубили впадины на нем, а мертвый оскал скелета погасил живой свет в его глазах.

— Графф, — позвала Галлен.

— Заткнись! — рявкнул я. — Ты скажешь мне, когда он вернется… если тебе случится идти через сад в Санкт-Леонардо, ты найдешь меня и скажешь, когда он вернется.

— О, черт тебя побери, Графф! — воскликнула она. Потом произнесла: — О, Кефф, — увидев тракториста, который появился из-за громадной двери и так широко распахнул ее, что дверная ручка ударилась о косяк. Удивленный, он продолжал держаться за дверь, не зная, что с ней делать.

— О господи! — воскликнул я.

Но никто не произнес ни слова.

Отрицание животного

Как говорилось в записной книжке:

Но Кефф был не тем, кто мог бы отрицать животное в себе самом. Во всяком случае, не тогда, когда он тащил мою брыкающуюся Галлен вниз по лестнице к ее тетушке; и не тогда, когда ухватился за конец железного крепежа платформы и зацепил ее за трактор одним мощным Кефф-махом.

Я удерживал равновесие на платформе, пока Кефф вел трактор; железо тонко позвякивало под моими ногами, а край прицепа раскачивался, как на американских горках. Мы карабкались вверх по садовой дороге, и на какое-то время вечер стал казаться светлее — мы захватили конец дневного света, который дольше всего удерживается горами.

Когда мы добрались до верхней точки сада, у самого Санкт-Леонардо, Кефф остановился, ожидая окончательного наступления темноты.

— Ты давно занимаешься пчелами, Кефф? — спросил я.

— Сразу видно, что ты большой умник, — ответил он.

А редкие огни Вайдхофена, бледные, мерцающие огни вдоль реки, подмигивали нам далеко внизу. Свежевыкрашенные белой краской ульи отсвечивали зеленоватым сыром, ульи усеивали сад, словно цыганские кибитки, — они жили своей тайной жизнью.

Кефф ушел в сиденье трактора, согнувшись над ручными рычагами и тормозами, переключением скоростей, измерительными приборами и прочими железками; он развалился, используя громадные колеса, словно подлокотники легкой военной колесницы.

— Уже темно, Кефф, — сказал я ему.

— Будет еще темнее, — отозвался он. — Ты тот, кто должен собирать рои. Разве ты не хочешь, чтобы стало темнее?

— Чтобы пчелы быстрее уснули?

— В том-то вся идея, умник, — сказал Кефф. — Чтобы ты смог подкрасться к улью и закрыть заслонку. Чтобы, когда ты их разбудишь, они не могли бы выбраться наружу.

Поэтому мы прождали до тех пор, пока горные вершины стали почти неразличимы на фоне неба, а луна осталась единственным цветным пятном, и лишь мерцающий Вайдхофен свидетельствовал о том, что под фонарями и лампами не спят люди.

Кефф действовал так: я балансировал на прицепе, и мы двигались между рядами деревьев по одному саду, потом по другому. Он останавливался возле улья, и я легко подкрадывался к нему. В нем имелось небольшое отверстие, размером с почтовую щель в двери. На маленьком выступе снаружи оставалось несколько спящих пчел; я с крайней осторожностью проталкивал их внутрь домика, после чего опускал заслонку, перекрывая им единственный вход и выход.

Когда я поднимал улей, то весь рой просыпался. Они начинали жужжать внутри, они вибрировали в руках, как удаленный электрический ток. Ульи оказались очень тяжелыми; мед протекал между рейками днища, когда я поднимал их на платформу.

— Если ты хоть один уронишь, умник, то он как пить дать разлетится. А если он разлетится, умник, то я уеду и оставлю тебя им на съедение.

Поэтому я не уронил ни единого улья. Когда они оказались на платформе, штук шесть или около того, я оперся на них спиной, чтобы не дать им съехать вниз. Во-первых, они могли наехать на трактор, когда он спускался с насыпи в кювет, потом они могли съехать назад, когда мы выбирались из него.

— Держись, умник, — бросил мне Кефф.

На платформе их уместилось ровно четырнадцать, это был первый ряд. Затем мне пришлось ставить их друг на друга. Когда появился второй ряд, они перестали скатываться с прежней легкостью — слишком большой вес давил на них. Но мне пришлось оставить маленькое пространство на втором ряду, чтобы я мог начать ставить третий. Мне приходилось вставать на улей, держа другой улей в руках. Потом я должен был перебираться по ульям второго ряда, чтобы заполнить всю платформу.

— Достаточно три ряда, а, Кефф? — спросил я.

— Смотри не провались, — отозвался Кефф. — Тогда ты наверняка застрянешь.

— Конечно, застряну, Кефф! — Я представил, как перемазанный медом по самые колени бродяга с шумом вламывается в дом ночью.

Кефф справился с этим; я связывал ульи, а он пересекал дорогу, преодолевая кювет сначала с одной стороны, потом с другой и спускаясь вниз с горы. Он собирал ульи в садах с обеих сторон, однако пересекать дорогу было настоящей проблемой. Нужно было выбраться из одного кювета и спуститься в другой, в то время как платформа накренялась настолько, что второй ряд ульев сдвигался к самому краю. Я связал их, и Кефф быстро справился; потом он заглушил мотор, выключил передние фары, дав всем стонам и хрипам трактора успокоиться и замолкнуть. Затем он стал прислушиваться к машинам на дороге; если услышал бы что-либо, то стал бы ждать.

Да, понадобилось немало времени, чтобы трактор вместе с платформой пересек дорогу, к тому же дорога была слишком извилистой, чтобы полагаться на свет передних фар. Поэтому Кеффу приходилось прислушиваться к звукам машин.

— Это машина, умник?

— Я ничего не слышу, Кефф.

— Послушай, — велел он. — Ты что, хочешь, чтобы тебя опрокинули на дорогу и переехали ульи?

Поэтому я стал прислушиваться. К звуку остывающего коллектора, к жужжанию неуемных пчел.

Меня ужалили только раз. Пчела, которую я попытался смахнуть с выступа внутрь улья и которая не попала туда, а уцепилась за манжет моей рубашки и ужалила меня в запястье. Жгло не сильно, однако все запястье распухло.

До полного третьего ряда нам не хватало четырех или пяти ульев, когда Кефф остановил трактор, чтобы проверить давление колес платформы.

— Я надеюсь, что к этому времени они уже схватили его, умник, — сказал он.

— Кого? — спросил я.

— Твоего дружка-извращенца, умник. Он пробрался, чтобы встретиться с тобой, но он не выберется оттуда.

— Ты слышал только голоса, Кефф. Только мой и Галлен, когда мы разговаривали в комнате.

— О, умник, — усмехнулся он. — В саду остались следы, и все слышали крики. Понял? Так что тебе лучше помолчать, умник.

Он проверил свои покрышки. Сколько воздуха необходимо для того, чтобы удерживать платформу с одной осью, двухколесную, везущую на себе вес не менее чем в несколько тонн меда и пчел?

Кефф наклонился над тем местом, которое я оставил свободным для третьего ряда. Я мог бы сейчас вскочить и спихнуть на него весь третий ряд ульев; я вспрыгнул на второй ряд.

— Что ты делал с этой малышкой Галлен, умник? — Он не смотрел вверх. — Я давно жду, чтобы она как следует подросла. И хоть немного поправилась. — Его согнутая, лишенная шеи голова повернулась ко мне ухмыляющимся лицом. — Что ты тут делаешь? — спросил он. И его ступни двинулись назад под ляжками, как у спринтера, принявшего стойку.

— Почему у нас нет специальных комбинезонов, Кефф? — произнес я. — Почему у нас нет масок и прочего?

— Чего-чего? — переспросил он.

— Комбинезонов, — сказал я. — Защиты, на случай аварии.

— Это идея хозяина пчел, умник, — усмехнулся Кефф, выпрямляясь. — Когда у тебя есть защита, то ты становишься неосторожным, умник. А когда ты становишься неосторожным, ты устраиваешь аварию.

— Тогда почему бы ему не собирать рои самому, Кефф?

Но Кефф продолжал любоваться третьим рядом.

— Третий ряд почти полон, — сказал он. — Еще раз через дорогу, и мы доберемся обратно к сараям.

— Тогда поехали, — сказал я.

— Надеешься, что он все еще где-то поблизости, умник? Достав этот груз, мы вернемся за следующим, и ты думаешь, что он так и будет сидеть и ждать, свободным?

— Послушай, Кефф, — сказал я, подумав: «Ты и сам почти уже не свободен, Кефф, — тебя самого почти уже здесь нет. Беспокойные пчелы гудят в этих ульях, Кефф, и ты почти уже увяз в липком меду, а пчелы жалят твою раздувающуюся тупую жирную башку, Кефф».

Кефф прислушивался к приближающемуся звуку.

«Нет, разумеется, нет, — подумал я. — Ты привык быть всегда в безопасности, Кефф? Но разве ты не видишь, Зигги, как я провожу линию? Чего еще, черт побери, ты ждешь от меня, Зигги?»

— Кто-то бежит, — сказал Кефф.

И даже пчелы затихли, прислушиваясь.

— Кто-то бежит, — снова сказал Кефф, и он раскрыл свой ящик с инструментами.

Я слышал учащенное дыхание в конце дороги, хруст гравия и частое, тяжелое дыхание.

— Это кто-то, кого ты знаешь, умник? — спросил Кефф, его лапа сжимала гаечный ключ.

Затем он развернул фары, направив их на дорогу, однако он не включил их. Он просто приготовился к встрече.

«Тихо, пчелы!» — подумал я. Это были короткие, маленькие шаги, быстрое, прерывистое дыхание.

И тут Кефф повернул фары прямо на мою Галлен, ее распущенные волосы развевались на бегу в ночи.

Сколько пчел тебе хватит?

Она бежала с новостью — в резиновых галошах вверх по холму от самого Вайдхофена. Галлен принесла весть о скандальном возвращении Зигги за своей зубной щеткой — как он переметнулся, словно обезьяна, с виноградной лозы на оконную решетку, чтобы пробраться внутрь во второй раз, как выкрикивал в коридоре всякую чушь, как съехал по перилам вниз, в вестибюль, выдавая каждому свое изречение: тетушке Тратт, которая раскудахталась, словно курица на насесте, внизу лестничного колодца, и моей Галлен тоже досталось несколько метафор о погубленной девичьей чести. А в мой адрес, сказала Галлен, он произнес резкую обличительную речь, предвещая мне неминуемую кастрацию.

— О, он сошел с ума! — задыхаясь, выговорила Галлен. — Честное слово, Графф. Он носился по саду на четвереньках и швырял грязью в стены замка!

Да, пчелы тоже слышали это, они разжужжались в том самом месте, где она резко навалилась на них, — пчелиные ульи подпирали по всей длине ее гибкую, худощавую спину.

— Не позволяй ей наваливаться всем весом, — предостерег Кефф. — Не позволяй ей наклонять улей, умник.

«О, ты меня достал, Кефф. Честное слово, достал!» — подумал я.

— Они его в два счета поймают, — изрек Кефф.

— О, он совсем озверел, — продолжала Галлен. — Графф, весь город вышел ловить его. Я не знаю, куда он подевался.

— Им следует посадить его в клетку, — сказал Кефф, а ниже по дороге пятно сумасшедшего пляшущего света фар резко ударило по склонившимся на крутом повороте деревьям. Город беззвучно мерцал за впадиной, и очертания шарообразных деревьев словно прилипли к ночному небу.

— О, Графф! — воскликнула Галлен. — Мне так жаль. Мне очень жаль, Графф, потому что он твой друг.

— Слушай, — велел мне Кефф, но я ничего не слышал. — Слушай, умник, — со стороны города донеслось еще почти неразличимое стрекотание, — ты слышишь машину?

Заросли деревьев поймали мерцающий голубой свет, который вспыхнул над дорогой и заметался с одной стороны на другую, меняя направление одновременно с изгибом дороги.

— Слушай, — сказал Кефф. — Это «фольксваген». Это наверняка полиция.

Совершенно точно. Без сирен, скрытно.

В машине их оказалось двое. И они не стали задерживаться.

— Мы собираемся блокировать верх, — сообщил один из них, и черная перчатка туго натянулась на его пальцах.

— У Санкт-Леонардо, — добавил второй. — На случай, если он поедет этой дорогой.

Пчелы это слышали; угасающий голубой свет замигал, удаляясь прочь от их ульев; они завозились рядом с моей бедной Галлен, которая во второй раз за этот день оказалась обескураженной из-за меня.

А я лишь подумал: «Он наверняка не станет пытаться вырваться из города на мотоцикле. О, наверняка! По крайней мере, он не поедет по этой дороге».

— Умник, — вернул меня к жизни Кефф, — мы не можем торчать здесь всю ночь напролет. Если девчонка не упадет, я хотел бы переехать дорогу.

— Со мной все будет в порядке, — заверила его Галлен, но ее голос дрожал, словно горный ветер, который дул всю дорогу от Раксальпе, начиная с прошлого января; точно он напал на нее, теплую, любимую и уязвимую, вышедшую утром прогуляться налегке. Она была так несчастна, что я потерял способность ясно соображать.

— Давай слушать, — сказал мне Кефф, усаживаясь на свое высокое пружинящее сиденье и устраиваясь среди всех этих клацающих железок.

Мы стали слушать, а Кефф поворачивал фары трактора вокруг, так что мы стояли, направив бампер и свет фар прямо через дорогу. Затем он потрогал тяжелым ботинком каждый из колесных тормозов; подергав трактор, он снял его с тормоза. Прицеп слегка сдвинулся; пчелы начали жужжать.

— Я ничего не слышу, — сказал я.

— И я ничего, — согласился Кефф, потянувшись к рукоятке стартера.

Он почти уже дотянулся до нее.

— Кефф? — позвал я.

— Что, умник? — сказал он, и его рука застыла в воздухе.

— Послушай, — произнес я. — Слышишь?

И он замер неподвижно, старясь не скрипеть железяками и не дышать.

— О да, — откликнулся он.

Возможно, источник шума еще не покинул город, но он приближался — может, даже не по нашей дороге. Возможно, дело в этих сомкнутых сводах — возможно, шум возникал там, а затем внезапно исчезал. Возникал и исчезал.

— Ну что, умник? — сказал Кефф. — Тут есть к чему прислушаться?

Теперь он был за пределами города, он выбрал нашу дорогу. Хриплый звук, как если бы кто-то пытался прочистить горло, к тому же за множество запертых комнат от нас — прочистить мощную глотку, непрестанно, нескончаемо и неумолимо приближающуюся к нам.

— О да! — произнес Кефф.

О да, я узнал бы его из миллиона других. О, добрый старый звук нашего зверя, мчащего моего Зигги!

— Ха! — воскликнул Кефф. — Это он, умник. Это он, твой извращенец!

А с тобой, Кефф, почти покончено. Пчелиный улей с третьего ряда — тебе, Кефф, прямо в то место, где твоя башка без шеи маячит почти на уровне жужжащей кладки ульев! Прямо туда, где ты затаился на своем высоком сиденье, Кефф, — этот пчелиный улей твой. Может, и следующий, а может, и весь верхний ряд рухнет на тебя, толстый Кефф. Если я решусь, Кефф, и если я подумаю, что это хоть как-то поможет.

Сколько пчел хватит тебе, Кефф? Такому здоровенному парню, как ты? Сколько пчелиных укусов ты сможешь выдержать? Каков твой предел, слабак Кефф?

На холм и с холма, в различных направлениях

Была ли это холодная рука Галлен, которая вернула меня обратно? Отчего я скорчился на краю платформы, думая: «Что теперь, Зигги? Как мне удержать тебя от встречи на вершине горы с мигающими голубым фарами „фольксвагена“ и с резко выброшенными пальцами в черных перчатках?»

Подъем вверх по горе, где мы с Кеффом свернули с гравиевых американских горок, становился все круче; тремя кривыми дугами в форме буквы «S» выше платформы с пчелами шла самая крутая из них. Она выглядела не менее острой, чем Z. «Ладно, — подумал я, — ему придется снизить скорость, чтобы пройти по ней, — даже Зигги, даже его зверю придется снизить скорость на такой крутизне. Может, даже до первой; ему придется ехать очень медленно, так что он должен будет увидеть меня на дороге».

И я побежал, я не разбирал криков Кеффа — нет, я не желал слышать, о чем он там кричал мне.

Вам всегда кажется, что ночью вы бежите быстрее, даже если бежите вверх по склону, — вам не видно, как медленно ускользает под вами дорога и уходят назад деревья. Очертания предметов в ночи едва различимы и расплывчаты; я слышал, как усилился рев зверя.

Воспоминания ли заставляют меня представить все это в деталях и обнаружить неоспоримые факты? Или я и вправду мог слышать их тогда? Пчел. Миллион, биллион, триллион их жужжаний, настойчивых и беспокойных.

Но это я помню точно: это произошло тремя S выше по горе-акробатке, где началась Z. Настолько ли все удачно получилось, что я увидел, как свет фары ударил в заросли деревьев вокруг меня, именно в тот момент, когда я завернул на Z? Или это произошло где-то на последних метрах S, при подходе к Z? Или на самом деле мне пришлось затаиться в засаде и ждать, прежде чем «тамп-тамп» клапана и шлепанье шины завернули на Z?

Как бы там ни было, я был настороже; я видел очертание мотоциклиста, приближающегося на небольшой скорости с кривой дуги S подо мной, слышал, что он сбросил обороты, и заметил судорожное подергивание фары, облившей меня лунным светом и приковавшей к этому месту дороги.

Затем я услышал, как скорость падает до первой. На изгибе Z — направлялся ли он ко мне, стоящему у обочины? Или это просто фара слепила меня?

— Проклятый Графф! — закричал он, и зверь исторг из себя плевок.

— О, Зигги! — воскликнул я; я мог бы поцеловать его блестящий шлем — только это был не шлем. Это был голый купол, круглый как луна, такой же голый, как в вечер его побега. Холодный, как пистолет.

— Проклятый Графф! — повторил Зигги и попытался рывком сбросить обороты. Он занес ногу, чтобы ударить по стартеру.

— Зиг, они блокировали дорогу у Санкт-Леонардо!

— У тебя блокированы мозги, — сказал он. — Дай мне проехать.

— Зигги, ты не можешь ехать дальше. Тебе нужно спрятаться.

Он опустил ногу, я выбил его из равновесия, поэтому ему понадобились обе ноги, чтобы удержать мотоцикл.

— Проклятый Графф! От тебя одни неприятности! Слюнтяй, испортивший эту девчонку!

И он с усилием выровнял мотоцикл, саданув ногой по стартеру. Но я помешал ему.

— Зигги, они устроили тебе засаду! Тебе нельзя ехать.

— Так у тебя есть план, Графф? — выкрикнул он. — Я бы хотел выслушать твой план, чертов Графф!

Нет, никакого плана у меня не было. Конечно, не было.

Но я сказал:

— Ты должен заглушить мотоцикл. Отвести его в сады и затаиться там до утра.

— И это план? — взвился он. — Разве ты хоть раз придумал что-то дельное, Графф? Даже до того, как смазливая девчонка отняла у тебя последние мозги, ты не придумал ни одного мало-мальски стоящего плана.

И он попытался высвободить руль из моего захвата, но я прижал его ноги к мотоциклу, чтобы он не мог нажать на стартер.

— Ни одного разумного плана, проклятый Графф! Ни одного великого замысла — ничего стоящего, пока ты держишься за бабью юбку!

И он развернул мотоцикл, резко рванув руль и приподнявшись на каблуках. Но я по-прежнему прижимал его ногу, не давая ей надавить на стартер.

— Безмозглый, серенький Графф! — заорал он. — У тебя в голове одна труха!

И он качнул переднее колесо, нацелив его вниз по склону. Потом толкнул и покатил своего зверя; я ухватился за карман с клапаном на его охотничьей куртке и побежал рядом.

— Истерия из-за девственной плевы! — выкрикивал он. — Эх ты, Графф!

О, он не сдавался, он продолжал упорствовать, и мотоцикл катился теперь вниз; он пытался найти сцепление, пытался высвободиться из захвата, чтобы рвануть вперед на своем звере.

— Ты всегда все портишь, Графф! — неожиданно спокойно сказал он.

Но я не мог больше удерживаться. Я вскочил на место позади него, и мотоцикл качнулся в сторону. Я навалился ему на спину, но он не откинул подножки для заднего седока. Он явно намеревался уехать один.

Я почувствовал, как он нашел сцепление.

Но я ему помешал: перегнувшись через его плечи, врезал ладонью по кнопке глушения мотора. Мотоцикл так и не смог завестись. Он выдал глухой выхлоп газа, но обороты тут же упали. Я навалился на него, и он съехал на бензобак, широко расставив ноги, его колени втиснулись под руль; но ступни не попали на его собственные подножки, и он не смог дотянуться ими до педали.

Обороты не удерживались ни на одной передаче. Слегка наклонившись вперед, наш разъяренный зверь двигался сам по себе. Мы летели в свободном скольжении, свет фар бежал впереди нас; мы катились по инерции с выключенным мотором — тихие брызги гравия разлетались в разные стороны, тихое шуршание покрышек несло нас вниз. Мы не производили ни звука.

Неужели даже пчелы не слышали нашего приближения?

Этот S-виток, потом следующий, едва различимый из-за мчащейся быстрее стрелы ночи по сторонам.

— Подвинься на заднее сиденье! — крикнул Зигги. — Я должен поймать сцепление.

Но спуск оказался слишком крутым; я всем весом навалился на него, на бензобак. И в тот момент, когда я попытался отодвинуться, на нас неумолимо надвинулась третья кривая S.

— Ну же, Графф! — заорал он. — Ты не способен даже на это, проклятый слюнтяй!

И он щелкнул ручным сцеплением; я нашел пальцами ног маленький рычажок, но он не шевельнулся.

Шарящий свет фары выхватывал перед нами выбоины и ухабы разбитой дороги, резко возникшие заросли деревьев и бездонный котлован — холодное, умиротворенное ночное небо, а через бесчисленное число виражей — ангельский городок внизу. Все это надвигалось на нас словно из криво установленных кусков зеркала.

— Это твоя работа, Графф, — почти беспечно произнес он.

Мои пальцы на ногах скрутило от боли, но рычаг переключения скоростей издал неожиданный скрип; мотор выстрелил как пушка и заржал лошадью, и я почувствовал, как меня бросило на спину Зигги, я попытался сползти вниз. Передний амортизатор издал шипение; мотоцикл оживал.

Зигги съехал слишком далеко вперед, чтобы он смог отодвинуться назад; тяжело громыхая и вихляя, мы огибали верхнюю часть бесконечной S, но наше скольжение немного замедлилось.

— Это вторая, — сказал Зигги. — Найди мне первую, чтобы затормозить.

Впереди нас изогнулось основание S; мотоцикл вставал на дыбы и подскакивал на краю обочины, но мы ухитрялись не съехать с дороги. Мы держались, и Зигги сказал:

— Первую скорость, Графф. Теперь первую!

И мои пальцы задвигались снова, давя на рычаг: мне кажется, я почувствовал, как он пришел в движение. А Зигги крикнул:

— Не выжимай сцепление, Графф! Держи его все время, Графф!

И я подумал: «Ну вот, теперь почти все — мы сейчас выйдем целыми из этой чертовой карусели!» И мы выскочили с этой проклятой S. И я снова подумал: «Ну вот. Почти все в порядке».

Но что делал впереди Кефф? Что делал его трактор и прицеп с пчелами у края дороги?

Удивились ли они? Кефф, державший большое рулевое колесо словно ось земного шара и старавшийся не дышать, и моя Галлен, нахохлившаяся на самом краю платформы, удерживающая третий ряд ульев.

Кефф, великий слушатель, который наверняка не слышал начала нашего бесшумного спуска. Но что ты собирался сделать, Кефф, притаившись у обочины и карауля все живое на дороге?

— О, — выдохнул Зигги так тихо, что это скорее походило на шепот или жалобу, улетевшую вместе с порывом ветра.

Какого количества пчел хватит

Свет фары заплясал на них; приземистые, живые ульи, стоящие в три ряда, выступили перед нами из темноты. Гудящая железная платформа, прогнувшаяся под тяжестью меда, находившаяся на одном уровне с нашей приближающейся фарой, — она отразила наше нежданное прибытие.

Локоть Зигги дернулся дважды, двинув меня в грудь и сбросив с его плеч. Но я и сам уже помогал ему: мои руки уперлись костяшками пальцев в жесткое сиденье и бензобак между нами. Я оттолкнулся, с хрустом распрямил кисти и почувствовал, как отрываюсь, отодвигаюсь от Зигги и его зверя, очень медленно — так мне казалось — я оторвался и отодвинулся на сотни миль по склону, сотни миль я плыл за зверем, по-прежнему катившим на второй скорости, так и не сумевшим найти первую.

Дрожащий красный свет габаритных огней вздыбился предо мной. И я подумал: «Я оседлаю воздух и помчусь дальше вниз по склону до Вайдхофена. Я рассею этих пчел на милю… я никогда не доберусь до низу… тут сотня миль».

Но габаритные огни дернулись от меня в сторону и застыли у обочины, как бы размышляя, в каком направлении двигать, — хотя двигать им, разумеется, было некуда.

Самая длинная сотня миль, которую я проделал в воздухе, странным образом совсем не заняла времени. Его не хватило даже на то, чтобы неугомонный Зигги успел выдернуть ноги из-под руля, хотя я сумел заметить, как он пытался это сделать, — его лысый череп качнулся назад, ловя роковое отражение фар, хвостовых огней, различных ракурсов ульев, платформы, неуклюжего буфера трактора и железных коронок широко разинутого рта Кеффа.

Габаритные огни, заметавшись в безумной пляске, упали на дорогу и рассыпались красными и белыми брызгами — подпрыгнули в танце и погасли. Спрятав свой череп в тень и втянув голову в охотничью куртку, Зигги положил зверя на бок.

Свет фары прорывался под платформой к безопасной дороге за ней. Мотоцикл, лежа на боку, изучал этот маршрут — расцвеченный красными искрами рассыпавшихся хвостовых огней; подножкой, рычагом стартера и ступицей он лязгал об убегающую вниз дорогу.

Неужели ты не удивился, Кефф, увидев меня летящего через весь этот кавардак и настигшего Зигги в тот самый момент, когда он вынырнул из-под дальнего края твоего страшного груза?

Но что ты сделал, Кефф? Ты бы хорошенько подумал, что ты делаешь, — когда ты дал крен, Кефф, и заглушил двигатель… когда ты заглушил двигатель и потом накренился вперед, или в каком порядке ты это сделал? Что ты пытался сделать, Кефф? О чем только могли думать твои куриные мозги, Кефф? С чего ты решил, что ты должен съехать с дороги?

Зачем ты тронулся с места, Кефф, отчего Зигги сполз под платформу, а не выполз из-под нее на другую сторону?

О, ты сдвинулся ненамного, Кефф, но этого вполне хватило, чтобы зацепить Зигги или его зверя — ось или пару дюймов колеса — выступающим краем днища платформы! Господи, раздалось «БАНГ!» — глухой, металлический лязг, от которого вздрогнула луна.

Ты сдвинулся лишь немного, Кефф, но ты накренил трактор.

Именно в тот момент, когда я собирался перелететь через твой ужасающий груз, ты дал крен, Кефф. И Зигги — или часть его зверя — издал «БАНГ» под днищем платформы; а Галлен — ее изящные, длинные руки не сумели удержать страшный третий ряд ульев — прыгнула! Понимая, что все кончено и что пчелиные ульи пришли в движение помимо ее воли. Она прыгнула — как раз в тот момент, когда я собрался пронестись на бреющем полете над твоими пчелами, Кефф. Именно тогда ты накренил трактор, заглушил двигатель и… что ты там еще сделал своими тормозами, измерительными приборами и прочими зловещими железками?

И третий ряд ульев повис на краю платформы ровно настолько, чтобы я успел завершить свой полет длиною в сотни миль; они пришли в медленное движение, со свистом соскальзывая на пыльную дорогу и ожидая железного края платформы. Пчелы и я падали в замедленном темпе.

Решил ли я приземлиться, увидев, как они падают? Я плашмя растянулся на дороге, оказавшейся гораздо тверже, чем можно было подумать, и содрал кожу с ладоней.

Но пчелиные ульи ударились еще сильнее, чем я. Они были тяжелыми и хрупкими, как сосуды с водой. Хрупкие стенки раскололись, и ульи выплеснули наружу свои жужжащие, грозные рои.

Господи, что они жужжали? Что говорили пчелы? Может: «Кто разбил мой улей среди ночи?» Или: «Кто разбудил меня — раздавил мой дом, раздавил моих деток в их маленьких восковых сотах, когда они спали? И кто теперь слепит меня этим проклятым светом?»

Да, наш зверь не умер, не загасил своей фары — она горела под прицепом невыразимо ярким янтарным светом, освещая огромные сгустки меда, которые сочились с края платформы.

Свет выхватил и тебя, Кефф, — бегущего по дороге ко мне, по-птичьи махавшего своими огромными лапищами над головой, хлопавшего штанинами и подпрыгивающего — да, подпрыгивающего — и разгоняющего воздух руками; низко наклоняющегося и снова по-птичьи бегущего по направлению ко мне.

Добежала ли Галлен до меня раньше, чем ты, Кефф? Или мне только почудилось, будто она здесь, поскольку в следующий момент ты уже толкнул меня, словно мяч, и наполовину потащил, наполовину покатил вверх по склону горы, прочь от света, который указывал дорогу пчелам?

Тогда ли они начали жалить? Я не помню, чтобы я что-то почувствовал. Я помню, как услышал тихое, более слабое повторение звука «БАНГ!» — это удар о прицеп зверя или что-то еще? Я помню этот «банг-бамп», «банг-бамп», который раздался под днищем платформы.

Зигги, пытался ли ты сбросить с себя прицеп — все еще стараясь вытащить свои бедные ноги из-под руля мотоцикла? Твой кулак или плечо — или твой череп? — ударялись со звуком «банг-бамп», «банг-бамп» снова и снова; ты знаешь, что я это услышал и что я побежал?

Я услышал тебя. И я побежал. И я бы добежал до тебя, если бы пчелы не залепили мне глаза, не наполнили мои уши и не заставили меня ползти. Но даже тогда я добрался бы до тебя, Зиг, если бы Кефф не добежал, подпрыгивая, до меня, не схватил бы меня под мышку и не потащил вверх по дороге.

Если бы я закричал, то был бы слышен человеческий голос, утопающий в пчелином жужжании, — что они говорили?

«Вот разрушитель домов, убийца пчелиных детенышей! Ему не уйти, если мы будем следовать за светом!»

И тут был Кефф, который твердил мне то, что я уже знал:

— О, умник, я слушал, я слушал! Я слышал, как заглох ваш мотор, и я, умник, сказал этой девчонке: «Придержи ульи, и мы наконец пересечем дорогу». О, умник, спроси ее! Мы оба прислушивались, но вас не было слышно. Никого не было слышно. Ума не приложу, как вы могли добраться сюда так, чтобы я ничего не слышал?

И до этого, или во время этого, или даже после этого со стороны Санкт-Леонардо спустился «фольксваген» с мигающими голубыми маяками, который услышал «БАНГ!» — даже там, вверху.

Временами я пытался открыть глаза. Но они не открывались, и Галлен прикоснулась к ним губами, увлажняя и остужая их.

А Кефф в очередной раз принялся заверять меня, что он слушал.

Потом я на самом деле не помню, что я слушал и что я услышал: донесся до меня еще один «банг-бамп» или даже несколько и спросил ли я Кеффа: «Сколько пчел, ты знаешь?» И вступили ли мы с Кеффом в нудную дискуссию о том, сколько ульев скатилось с платформы и только ли третий ряд упал с задней части платформы или больше, меньше? И имеет ли значение, сколько их было?

И ответил ли Кефф, угадал ли он? И происходило ли все это прямо там, или на самом деле мои подсчеты произошли позже, когда я в полусознательном и полуобморочном состоянии лежал в ванне с английской солью. Произошло ли это спустя три минуты после того, как я услышал последнее «банг-бамп», или же три дня спустя — через три ванны с английской солью?

И лица трех ли только плакальщиков склонились надо мной на этой крутой дороге? В эту ночь заговора пчел? И обвиняли ли меня тогда звери, оплакивали ли они меня тогда? Или это стало сочиться из меня наружу тоже в ванне с английской солью?

Рыдающий кенгуру, трясущийся от горя сернобык, отчаявшиеся Редкие Очковые Медведи. Когда я мог видеть, как они оплакивали меня?

Видел ли я это тогда, с залепленными пчелами глазами? Или это было после бесчисленных соленых ванн и намного позже того момента, когда Зигги получил свою сверхдозу пчелиных укусов?