Свора пропащих

АЛТАРЬ ДЬЕРЕКА

Небольшой монастырь открылся перед солдатами сразу за поворотом дороги. Несколько старых строений за стенами, сложенными в старину серым булыжником. Неприветлив, суров облик монастыря в долине Эльца в недельном переходе от Страсбурга, и монахи в нем под стать.

Когда ландскнехты остановились у кованых ворот, наглухо закрытых, немало времени прошло, прежде чем на стене, наполовину хоронясь за зубцом, показался монах. Приземистый, плотный, с квадратным лицом, стоял он, подбоченившись, и хмуро разглядывал солдат Агильберта.

Очень не нравились ему они.

Телега, крытая дерюгой и кожей, с разбитыми колесами. Если в скорости не починить колымагу, ахнет в какой-нибудь луже, и придется бросить груженое на нее добро.

Между кожаных занавесок чертячьим хвостом торчит отрядное знамя. Поганого оно цвета, красное, бандитское.

Невеселая гнедая лошадка тащила телегу. Дюжий парень, по облику, скорее, крестьянин, нежели солдат, заботился о бедной скотине, как мог. Выпряг, напоил, пустил пастись на монастырский луг.

Когда парень отошел от телеги подальше, чтобы помочиться, лошадка встрепенулась и пошла за ним, точно собачонка. Подобралась сзади, ткнула мордой в спину. Парень чуть не упал носом в землю. Замахнулся было на клячу, но передумал.

Растрепанная светловолосая девка крутилась у костра, думала наварить обед на всю ораву. Едоков же было (монах на стене прищурился, посчитал) всего одиннадцать душ, считая и девку. Бархатный лиф на женщине, темно-красного цвета, шитый розами, — сразу видно, что краденый. Юбка холщовая, и из-под юбки мелькают открытые от щиколоток худые ноги в кожаных башмаках. Вот один из солдат слишком близко прошел от девкиного мешка, сваленного на сухое место у тележного колеса, — ох, как глянула, как гаркнула!

Четверо солдат уже вцепились в колоду карт, едва только успели пристроить задницы на траву. В той компании верховодил маленького роста солдатик. До того похож на жулика, что, вернее всего, и вправду жулик.

Но вот рослый, с рыжими волосами, поднял голову, встретился взглядом с монахом, стоящим на стене. Встал, отряхнул штаны, руку положил на короткий меч, который ландскнехты прозывают «кошкодером», вздернул подбородок.

Монах опередил его, заговорил первым.

— Безбожники, грабители, сыновья дьявола, шлюхины отродья! — загремел он со стены, зорко следя, чтобы никто из ландскнехтов не схватился за аркебузу. — Да как вы посмели потревожить покой святой обители?

— Крапивное семя, обжоры, лицемеры, ханжи! — выпалил одним духом Агильберт. — Не нравимся мы вам?

— Нет! — рявкнул монах.

— Ну так прогоните нас отсюда!

И откинулся назад, горделиво повел плечами, покрасовался. Монах плюнул.

— Откуда идете?

— Из ада!

— Что вы там делали?

— Сковородки чистили для ваших задниц!

Монах фыркнул, довольный.

— От нас чего хотите?

— Еды, немного лекарств и крышу для ночлега.

Монах исчез — видно, ушел с кем-то переговорить. Прошло никак не меньше часа, прежде чем ворота со скрежетом раскрылись.

— Входите, входите, господь с вами, дети, — проговорил отец ключарь. Судя по мрачному выражению его лица, он охотнее послал бы ландскнехтов в преисподнюю.

Эркенбальда ступила на монастырскую территорию с таким победоносным видом, точно вошла в завоеванный город. Монах за ее спиной плюнул и наглухо закрыл ворота.

Монастырь и вправду оказался очень старым, не меньше трехсот лет истории насчитывали монастырские летописцы. Впрочем, последний грамотный монах скончался прошлой осенью, так что некому стало читать многочисленные книги с деревянными окладами, переплетенные в кожу и холст.

Пользуясь предоставленной ему свободой, Иеронимус зашел в монастырскую церковь до того, как там началась служба, сел на скамью в первом ряду.

Внутри церковь казалась меньше, чем выглядела снаружи. Толстые каменные стены стискивали узкий неф, словно снаружи давила на них злобная сила. Вечернее солнце вливалось в окна-бойницы, полосы света мечами скрещивался прямо над алтарем.

Фигуры на резном деревянном алтаре, казалось, вот-вот оживут в полутьме, чтобы в сотый, тысячный раз разыграть одну и ту же историю, запечатленную резцом мастера: слева — «Моление о чаше», в центре — «Распятие», справа — «Воскресение».

Грубоватая и вместе с тем чрезвычайно выразительная работа завораживала. Можно было без конца разглядывать крестьянские лица огорченных апостолов, перекошенные от ужаса физиономии римских легионеров, увидевших треснувшие скалы.

Зазвучали шаги. Иеронимус обернулся.

Ключарь отец Гервазий тяжкой поступью приблизился к нему, плюхнулся на скамью, шумно перевел дыхание.

— Буйная же досталась вам паства, отец Иеронимус.

— Не жалуюсь, — коротко отозвался Иеронимус.

— Да уж… — вздохнул отец Гервазий. — Нрав у вас сильный, сразу видать. Знаете, как они вас называют, когда вы не слышите?

— «Мракобес», — сказал Иеронимус и улыбнулся. — Они не так уж далеки от истины, отец Гервазий. У одного из них ноги стерты в кровь и, боюсь, обморожены.

— У песенника-то? — Отец Гервазий поморщился. — Святые угодники, как вы его терпите…

— Эй, эй, — сказал Иеронимус. — Парень нуждается в лечении, отец Гервазий.

— Он пьян, — мрачно сообщил отец Гервазий.

— Тем лучше, не будет брыкаться, если лекарство окажется жгучим.

— Вы уже откушали? — Отец Гервазий поспешно перевел разговор на другую тему.

— Благодарю вас, — сказал Иеронимус.

— Соскучились по уединению? — проницательно заметил отец Гервазий. — И то, тяжко каждый день ничего вокруг не видеть, кроме солдатских рож и обозных потаскух…

— Кстати, — вспомнил Иеронимус, — еще одна просьба, отец Гервазий. Пусть эта женщина, Эркенбальда, проведет ночь за стенами.

— Устав воспрещает, — омрачился отец Гервазий.

— Лучше нарушить устав, чем иметь на совести труп, — сказал Иеронимус. — Рейнская область кишит бандами, вроде нашей.

— Знаете что, отец Иеронимус, вам палец в рот не клади.

— А вы и не кладите, — посоветовал Иеронимус.

И заговорил о другом.

— Великолепный алтарь.

— Вам нравится? — поразился ключарь.

Иеронимус кивнул.

— Делал местный мастер, не так ли?

— Дьерек — так его звали.

— Он оставил свое имя?

Отец Гервазий заговорил доверительным тоном:

— История, которую так просто не забудешь… В обители долго спорили, оставлять ли в церкви алтарь, оскверненный памятью грешника. Потому что этот Дьерек совершил смертный грех. Наиболее суровые предлагали сжечь алтарь, а на его месте водрузить новый, не отягченный человеческими слабостями.

— Сжечь? — Иеронимус подскочил. — Чьи бы руки его ни касались, он существует во славу божью.

Ключарь поднялся.

— Я скажу отцу Пандольфу, что вы спрашивали об алтаре. Видите ли… Десять лет назад вновь возродился спор о судьбе дьерекова наследия, и прежний наш настоятель хотел уничтожить алтарь. Очень благочестив и строг был наш прежний настоятель. Отец Пандольф — вы его видели на стене, это он вел переговоры с вашим капитаном… Так вот, отец Пандольф, неистовый в своем благочестии, приковал тогда себя цепью к кресту на распятии этого алтаря, так что сжечь резное дерево можно было только вместе с отцом Пандольфом. Наш прежний отец настоятель, думаю, так бы и поступил, если бы его не хватил удар, так что он скончался на месте. Мы решили, что сие было знамение божье, и избрали отца Пандольфа новым настоятелем. Охо-хо…

И простодушный ключарь удалился.

Иеронимус сидел один в церкви до темноты, пока не вошел тощий встрепанный монах и не зажег свечи. Протопал в полумраке по деревянным ступенькам на хоры и оттуда крикнул, перегибаясь через перила:

— Отец Пандольф!

Из мрака, с холодного пола донеслось:

— Я здесь.

— Пришлый монах ждет вас, — прокричал монашек. — Вот сидит перед самым алтарем.

— А… ну, иду, иду, — прогудел отец Пандольф и грузно затопал по проходу между скамьями. От него густо пахло чесноком.

Иеронимус улыбнулся. Отец Пандольф, щурясь на огонь свечей, хозяйским взглядом осмотрел «свой» алтарь — как будто опасался, что чужак украдет какую-нибудь из резных фигур, — сел за спиной у Иеронимуса и проговорил ему прямо в ухо:

— Отец Гервазий передал мне ваши слова. Рад, что вы думаете как я.

— Кто такой Дьерек? — спросил Иеронимус, полуобернувшись к своему собеседнику. — Чем он грешен?

Отец Пандольф нахмурил густые брови.

— Все, что вы сейчас услышите, не должно пойти дальше вас, отец Иеронимус, потому что об этом мы не сообщали в вышестоящие инстанции.

Иеронимус сказал:

— Хорошо.

— Поклянитесь! — жарко потребовал отец Пандольф.

— Что?

Иеронимус посмотрел ему в глаза. Мясистое лицо отца настоятеля побагровело, и даже темнота не могла скрыть этого. Сдвинув брови еще мрачнее, отец Пандольф повторил:

— Дайте клятву, отец Иеронимус.

— Никому не расскажу.

— КЛЯТВУ, мать вашу, — яростно прошипел отец настоятель.

— Клянусь кровью христовой, — выпалил Иеронимус. — Мы с вами оба попадем в ад, отец Пандольф.

— Ну и пусть, — заявил отец настоятель. — Пусть мы оба сгорим в аду, но это произведение искусства останется жить. И когда-нибудь Бог заглянет в эту маленькую церковь и увидит резной алтарь Дьерека. И спросит Господь какого-нибудь ангела пошустрее: «Расскажи мне об этом». И ангел скажет: «Благодаря Пандольфу из Тюрингии сохранился этот алтарь во славу Твою, Господи». — «А где этот Пандольф из Тюрингии?» — спросит Господь, потому что захочет Он меня увидеть. «В аду, где ему быть», — скажет ангел. И перечислит все мои грехи. «Заберите его из ада, ибо то, что он сохранил для меня, превыше всех его грехов» — так скажет Господь. И я смогу припасть к Его стопам…

Дьерек был рабом одного рыцаря. И имя этого рыцаря, и замок, где он жил, и фамильный склеп его семейства — все стало прахом и предано забвению. Искусен был Дьерек в резьбе по дереву. Украшал в изобилии ткацкие станки женщинам, колыбели младенцам и так прославился среди дворни, что вызвал его к себе хозяин.

— Люди говорили, будто ты славно режешь по дереву, — сказал рыцарь.

Дьерек сказал, что это правда.

— Хочу сделать церкви богатый подарок, — объявил рыцарь. — Берешься вырезать прекрасный алтарь, такой, чтобы в центре «Распятие», а по крыльям

— «Моление о чаше» и «Воскресение»?

Дьерек только кивнул.

И с той поры работал для церкви. Четыре года просидел, согнувшись, — резал.

Когда настало время, к светлому празднику пасхи рыцарь преподнес подарок нашей церкви, и алтарь был установлен здесь, где вы его видите. И имя этого рыцаря прославлялось, как он завещал, еще сто лет после его смерти, прежде чем окончательно позабыли его монахи.

А он недаром задумывался о смерти, этот рыцарь, потому что был уже довольно стар и мог умереть в любое время.

Одно доброе дело перед смертью он сделал, одарил церковь. Решил сделать и второе — подарить свободу мастеру. Написал о том грамоту, так мол и так, за благочестие и верную службу пусть будет отныне свободен раб мой Дьерек, запечатал ее, надписал адрес — послание настоятелю — и призвал к себе Дьерека.

— Здоровье мое таково, — так начал рыцарь, — что скоро отходить мне в мир иной. Думаю о твоей судьбе, кому ты достанешься, искусный мастер.

Дьерек голову наклонил, слушает.

— Вернее всего, моему брату достанешься, — сказал рыцарь, решив испытать Дьерека. — Брат мой человек еще нестарый, неугомонный, пристрастный к вину. Как напьется, будет по пальцам бить и голых баб заставит рисовать.

И заметил, как вздрогнул Дьерек, человек благочестивый. Про себя усмехнулся, заговорил о сестре:

— Сестра моя — дама почтенная, годы проводит за ткацким станком, ей картоны нужны для образца. Она бы мне сказала спасибо за такой подарок. Только у нее ты тоже долго не проживешь, нрав у нее крутой, чуть что — на хлеб и воду. Скучно, наверное, цветы и собачек рисовать для взбалмошной бабы?..

— Скучно, — сказал Дьерек.

— Вернее всего моему сыну тебя отдать… — заговорил рыцарь, понизив голос.

Не станет рыцарский сын сажать мастера на хлеб и воду. Не заставит рисовать непотребство.

— Талант в тебе большой, — сказал старый рыцарь, — и не всякий это оценит. Кому нужны вещи, которые можно будет хорошо продать лет через сто, через двести? Нужно то, что сегодня можно обменять на зерно, одежду, посуду, не дожидаясь, покуда для всего этого настанет время. У моего сына ты образумишься, не станешь больше изображать апостолов так, будто это крестьяне из соседней деревни… Не быть тебе самим собой, не резать из дерева то, к чему лежит душа. Будешь приносить ему золото, золото, золото!

— Не буду, — сказал Дьерек.

— Как тебе понравится такая сделка: самому заработать свой выкуп? — спросил хозяин. — Постарайся, чтобы твои работы покупали. Лет десять поработаешь, там, глядишь, наберется нужная сумма. Нет, будешь ты приносить золото, — уверенно сказал рыцарь. — Я хорошо, я правильно придумал. Будешь ты видеть, как умирает в тебе душа, и ничего не сможешь против этого сделать.

Дьерек побелел, как полотно.

— Да ладно тебе, — сказал рыцарь и рассмеялся. — На, возьми вот эту грамоту, отдашь отцу настоятелю. Пусть прочтет тебе.

Дьерек грамоту отцу настоятелю отнес, слушать не стал, ушел в лес и там повесился на большой сосне.

— Под сосной его и закопали, — мрачно заключил отец Пандольф. — Теперь и места того не найти.

Иеронимус молчал, поглядывая на алтарь. В прыгающем свете свечей деревянные фигуры казались живыми.

— Хотел бы я с ним встретиться, с этим Дьереком, — выговорил, наконец, Иеронимус.

— А вон он, — отец Пандольф махнул рукой в сторону алтаря. — Римский воин у гроба Христова. Второй слева, без шлема.