В Общине я вставала очень рано, чтобы подоить коз и взрыхлить совком грядки, посеять семена или выкопать созревшие овощи. Я привыкла просыпаться еще до рассвета, поэтому теперь каждый день бездумно открываю глаза в одно и то же время, когда воздух только окрашивается красками зимнего утра и тюрьма еще спит. Иногда сквозь решетки доносятся сдавленные рыдания, но чаще бывает тихо и спокойно; можно запросто забыть про охранников с колючей проволокой и представить, что вокруг ничего нет, кроме тебя и собственной души.
Впрочем, в шесть утра каждая люминесцентная лампа вспыхивает, ударяя светом в глаза. Мигом поднимается гомон; здешние обитательницы бредут к унитазам и выстраиваются в очередь в душ.
В душевой приходится раздеваться догола, и чужие взгляды беззастенчиво обшаривают места, которые я привыкла прятать.
На всеобщее обозрение выставляются шрамы, обычно прикрытые оранжевой робой: отметины от хлыста, оставшиеся на спине после бесчисленных порок в детстве, и толстые полосы красной рубцовой ткани, охватывающие обе лодыжки. Впрочем, бросая украдкой взгляды по сторонам, я тоже замечаю на чужой коже сеточки от сигаретных ожогов, красные сморщенные ножевые раны и тонкие белые линии на предплечьях. Тут мои шрамы воспринимаются как нечто совершенно обыденное. Наверное, у каждой здешней девушки прежде был свой Пророк.
Потом следует завтрак: жидкая овсянка и сок из пакетика. И очередь за таблетками.
Из столовой к кабинету медсестры ведет длин- ный коридор. Там в маленьком окошке каждой выдают бумажный стаканчик. Девушки по очереди подходят к окну, берут лекарства и с размаху закидывают в глотку белые, синие и красные кружочки.
Настает черед Энджел. Ее стаканчик полон едва ли не доверху. Она высыпает его содержимое в рот и с хрустом пережевывает.
– Не проще ли проглотить? – удивляюсь я.
– Так быстрее подействует, – отвечает та. – Тем более аддералл по вкусу как «Скиттлз».
Мне полагается только одна таблетка – зато большая и в крапинку, будто яйцо.
Энджел в сотый раз спрашивает, что это.
– Точно не риталин[3]. И не ксанакс[4]. Может, торазин[5], но тебе-то он зачем?
Я в ответ отмалчиваюсь. Не хочу ей говорить. Женщина-врач, которая осматривала меня по приезде, сказала, что обязательно нужно принимать этот препарат каждый день.
– Не вздумай никому продавать таблетки, – строго предупредила она.
Врач пояснила, что я слишком медленно расту – видимо, от недоедания. Велела обязательно съедать все, что дают в столовой, а еще каждое утро пить витамины в большой дозировке, как бы больно они ни обдирали горло.
Мы идем обратно в камеру. Таблетки, похоже, уже действуют – Энджел становится более веселой и разговорчивой, чем обычно.
– Думаю, настала пора преподать тебе урок, – объявляет она.
– Какой еще урок?
– Жизни в тюрьме. – Она плюхается на пол. – Первым делом ты должна уяснить, что все здесь делятся на банды. Девчонки предпочитают торговать и держаться вместе. Проще всего с мексиканками. Если раздобудешь лак для ногтей, чтобы им, сразу с ними поладишь. Не вздумай связываться с метамфетаминщицами! У них все мозги набекрень, только и твердят, что о своей химии – как будто она здесь в магазине продается… Стоит вежливо напомнить, что они вообще-то за решеткой, как им совсем сносит крышу. Короче, они больные сучки.
– А ты с кем?
– А я ни с кем. Лесби в целом нормальные, просто держатся сами по себе. На занятиях мы иногда пересекаемся. Они всегда исправно делают уроки, читают книжки, и все такое. В общем, пытаются наладить жизнь. Хотя тоже себе на уме. Короче, не знаю… Здесь нет никого, с кем можно было бы спокойно поболтать по душам.
– А как же я?
Энджел качает головой.
– С тобой еще неясно. Я пока не решила.
– Как будто у тебя есть варианты и ты можешь меня прогнать, если надоем.
– Могу. Просидишь здесь столько же, сколько я, – тоже начнешь командовать.
– А тебе сколько еще сидеть?
– Не лезь.
– Что?
– Не твое дело. Это личное.
– Угу, личное, – хмыкаю я.
– Что тебя не устраивает?
– Господи, я слышу, как ты ночами писаешь в унитаз. Какие тут могут быть личные дела?
– Поэтому я предпочитаю держать в тайне все, что только можно. Не все такие болтушки, как ты.
– Ладно, секретничай, Пиписька, – хмыкаю я. – Теперь буду так тебя называть. Сама напросилась.
Энджел щурится – видимо, хочет улыбнуться, но тут же берет себя в руки.
– Вот что еще важно, – продолжает она. – Пора уже сменить словарный запас.
– Это как?
– Хватит разговаривать таким тоном, словно ты в церкви. Здесь так не говорят. «Господи!» – передразнивает она. – Как будто ты из машины времени вылезла.
– Но я не знаю никаких ругательств.
– Я тебе сейчас целый список составлю!
Энджел встает, вырывает листок из тетрадки и огрызком карандаша выводит пять или шесть слов. Потом протягивает мне.
– Я не умею читать, – приходится напомнить ей.
– Даже буквы не знаешь?
– Не все.
Энджел задумчиво кривит губы.
– Ладно, давай так.
Она тыкает пальцем в первое слово и произносит его по слогам, заставляя повторить. Сердце колотится – не только от того, что изо рта вылетают дьявольские слова, но и потому, что меня впервые учат читать после Берти.
– Просто запомни, и все будет хорошо.
– Почему ты мне помогаешь? – спрашиваю я.
– Чтобы потом меньше болела голова. Если влипнешь в беду, не хлопай ресницами и не жди от меня помощи. Потому что я в твои дела лезть не буду. И еще одно. Если не понимаешь, о чем речь, молчи. Не говори ни слова. Иначе точно влипнешь.
– Например?
– Ну, например, если делают так… – Она складывает пальцы в круг. – Так спрашивают, не лесби ли ты.
– Что?
– Не нравятся ли тебе девочки. А еще могут спросить, как тебя зовут. Если Бритни – значит, тебя хотят завалить в койку, потому что так называют сучку, с которой можно переспать. Кэнди – трусиха, а Триша – у которой есть чем торговать.
– Господи, – ошеломленно шепчу я.
Просто голова идет кругом.
Энджел выразительно хмурится.
– То есть… – Я зажмуриваюсь, вспоминая ее список. – Вот дерьмо!
– Уже лучше.
– Я, наверное, никогда в жизни не рискну спросить, нравятся ли кому девушки, – говорю я. – Как думаешь?
– Без вариантов, – хмыкает Энджел.
– Вообще-то я пошутила, – отвечаю я. – Ты когда-нибудь смеешься? Даже я смеюсь, хотя у меня больше поводов для грусти, чем у тебя. Штук, наверное, десять…
Я поднимаю руки и выразительно гляжу на отсутствующие пальцы.
Энджел продолжает, не слушая:
– Скоро тебе придется решать, к какой банде прибиться. Думаю, лучше всего тебе будет с христианками.
– Я не христианка.
– И что? Тебе с ними явно по пути. Религия у тебя все-таки в крови. Уж поверь, спустя неделю начнешь цитировать Книгу Иова и рассказывать мне о деяниях Иисуса. Я через это проходила…
– Тебя тоже воспитывали в вере, да?
Энджел кивает.
– Да, у нас в семье все были верующими. Особенно… дядя.
Я не спрашиваю, тот ли это дядя, за убийство которого она сидит.
– А как они выглядят – христианки?
– Как Трейси, – говорит Энджел. – Ну, ты поняла – словно все время притворяются.
– В смысле?
– Те, которые глупышки, принимают всё за чистую монету, потому что напуганы и всерьез хотят прощения. А те, что поумнее, корчат из себя святош, чтобы получить свое условно-досрочное. Вот и вся религия. Сплошной расчет.
– Ты уверена?
– Я вижу врунов насквозь. Они все такие. Лгут всегда, даже самим себе, – добавляет Энджел вполголоса. – Уж это они умеют, как никто другой.