Святополк Окаянный

Византийский посол

изантийское посольство, прибывшее в Киев, остановилось на подворье митрополита. И вскоре явился в великокняжеский дворец служка митрополита спросить великого князя Святополка Ярополчича, когда он сможет принять византийского посланца.

— Завтра в полдень, — сказал Святополк, а когда служка ушел, спросил Бориса: — Это почему же византиец сначала к митрополиту пожаловал?

— Наверное, потому, что и тот и другой греки. И потом, пусть их. Тебе меньше забот.

Встреча императорского посла была назначена в самом большом зале дворца, где стоял великокняжеский столец — кресло с высокой расписной спинкой и резными подлокотниками, на концах которых, разинув пасти, сидели львы, сверкая изумрудными глазами. Вдоль стен тянулись длинные лавки, застланные коврами. На них обычно восседали бояре и дружинники, когда призывал их на совет князь.

К приему императорского посла Святополк облачился в тяжелое, украшенное драгоценными каменьями платье: водрузил на себя сверкавшие золотом бармы, шапку алого бархата с собольей опушкой, тоже усыпанную алмазами и жемчугом.

По лавкам, ближе к стольцу, рассеялись бояре, воеводы, тысяцкий. По правую руку от стольца сел князь Борис, по левую — казначей Анастас. Сзади встали два гридня-телохранителя в калантарях с начищенными до зеркального блеска пластинами.

Гридни стояли и у дворцового крыльца, и на самом крыльце тоже, все одетые в свои лучшие платья. Все это должно было убедить византийца, сколь уважителен киевский князь к императорскому посланцу да и к самой империи.

Когда посол подошел к крыльцу со своей свитой, на крыльце явился боярин и торжественно произнес:

— Великий князь земли Русской Святополк Ярополчич ждет тебя. Пожалуй к нам, — и поклонился послу.

Тот неспешно поднялся на крыльцо и прошел вслед за боярином в зал. А тот, войдя в зал, опять провозгласил:

— Великий князь, к тебе пожаловал посол императора Василия Романовича. Принимай его, — и с поклоном отступил в сторону, как бы давая византийцу дорогу к стольцу.

Посол остановился шагах в десяти перед стольцом, церемонно поклонился:

— Великий князь, я послан моими императорами поздравить тебя с вокняженьем над землей Русской, передать тебе их грамоту и подарки.

Неуловимым движением византиец извлек из-за обшлага пергаментный свиток с царской печатью и с поклоном протянул его в сторону стольца. Анастас вскочил с лавки, подошел к послу, принял грамоту и, передав ее Святополку, сел на место.

Посол хлопнул в ладоши, и тут же в дверь стали входить один за другим его слуги, внося подарки и складывая их к подножию стольца. Были там дорогие шелковые паволоки, аксамиты, серебряные сосуды, амфоры с дорогими винами, фрукты и даже сирийский меч, отливавший синевой.

— Я благодарю высоких братьев наших императоров Василия и Константина, — заговорил Святополк, — за их щедроты к нам.

Он понимал, что посол явился не только для того, чтобы поздравить и вручить подарки. Наверняка у византийских монархов есть к Киеву какая-то неотложная просьба. Он почти угадывал ее. «Будут просить войска. А где мне его взять? Да еще в то время, когда, того гляди, явится с новгородцами Ярослав».

И чтоб как-то сгладить свой будущий отказ Византии, великий князь сказал:

— Всякий дар красен отдаром, и мы с братом моим Борисом Владимировичем подумаем, чем одарить императоров Василия Романовича и Константина Романовича.

— О-о, князь, — возразил посол, — это дар от чистого сердца в знак скрепления нашего союза.

«Знаем мы ваше «чистое сердце», — подумал Святополк, а вслух спросил:

— Как здоровье наших царственных родичей?

— Спасибо, князь. Императоры оба, слава Богу, здоровы, чего тебе желают от чистого сердца.

— Как война их с болгарами? — спросил Святополк, давно знавший, что она окончилась победой Византии. Но посла надо было натолкнуть на похвальбу этой победой, чтобы потом легче отказывалось, мол, побеждаете, какое вам еще войско надо?

— О-о, наконец-то, провоевав с Болгарией более тридцати лет, мы в прошлом году победили их окончательно. Император Василий с Божьей помощью взял в последней битве в плен пятнадцать тысяч болгар.

— Да? — вскинул брови Святополк. — За такой полон можно озолотиться.

— Но нет, Багрянородный дал им всем свободу, — молвил посол с торжеством.

— Свободу? — удивился Святополк, и даже бояре на лавках завздыхали, переглядываясь в удивлении: «Какой же умный отпускает полон?»

Вполне насладившись произведенным впечатлением, посол наконец дополнил:

— Но перед тем ослепив всех.

— Как? — воскликнул Борис, даже привстав на лавке. — Всех ослепил?

— Ну не всех. Из пятнадцати тысяч оставил сто пятьдесят зрячих, чтобы каждый из них мог вести за собой свою сотню слепых, но и зрячим оставил лишь по одному глазу.

Больше всего эта новость подействовала на Бориса, — может, оттого, что он доводился сыновцом императорам-изуверам. На некоторое время в зале установилось молчание, бояре лишь обменивались взглядами: ну и ну! Кто ж может быть более жесток, чем византийцы? Пятнадцать тысяч! Целый город можно было заселить, именно так и действовал покойный Владимир Святославич. В конце концов, лучше в рабство продать — хошь бы и по гривне! Ой-е-ей! Наконец не выдержал боярин Ляшко, вздохнул:

— Какая в том корысть» была?

— Как какая? — удивился посол, словно только и ждал этого вздоха. — Войне-то конец. Они же, болгары, терзали нас с девятьсот восемьдесят первого года, это считай тридцать три года. А отныне смирились. Поняли, с империей лучше в мире жить.

«Или припугивает, — гадал Святополк. — Но тогда к чему подарки?» И, решив еще более обезопаситься, спросил:

— А как наша русская дружина показала себя?

— О-о, русские славно воевали, не зря им при победе в Пелагонии император отдал треть добычи. Это самая близкая к императорам и надежная дружина, ваши русские.

«Теперь не попросит, — успокоился Святополк. — Итак, у них шесть тысяч наших, да еще каких. Куда ж еще больше?»

Однако посол, видимо, думал иначе и потому, закончив хвалебное слово русским воинам, приступил к главному, из-за чего и прибыл в Киев:

— Но пока император усмирял болгар, у нас восстал Херсонес.

— Чернь?

— Если бы. Восстание возглавляет сам архонт[110] Георгий Дзулос. Ему так доверяли, а он поднял город против императоров.

— А чего же они хотят?

— Как чего? Отложиться хотят от Византии. Это мыслимо ли — дети против матери своей?

«Вот и в империи то же, что у нас, — подумал Святополк. — Там Херсонес, у нас Новгород выпрягся. И откуда эта зараза пошла, всем вдруг отделяться захотелось? Самостоятельностью заболели».

— Император очень надеется на твою помощь, великий князь, — наконец высказал посол главное, зачем явился, но произнес это негромко.

— Я бы рад, но чем я могу помочь?

— Дружиной, князь. Тебе тут близко, спустишься по Днепру — и вон уж Херсонес. Так твой отец Владимир Святославич ходил к нему. Об оплате можешь не беспокоиться, третья часть добычи твоя, князь. Рабами ополонишься. Много, может, и не будет, но тыщи две-три сможешь взять.

— Но у Херсонеса же флот свой, они не подпустят нас, — пытался хоть как-то отговориться Святополк.

— Император пошлет свой флот под командой Монго, и он сожжет все их корабли. Ну, князь? Соглашайся.

Конечно, в другое бы время условия, наверное, были приняты, были они даже выгодными: третья часть добычи, несколько тысяч пленных. Очень выгодны. Но только не сейчас, когда сам Киев вот-вот окажется под ударом. Ярослав у варягов нанимает войско, Глеб убит, Станислав вряд ли примет сторону Святополка. И отказывать сразу, пожалуй, нельзя. Неуважительно по отношению к императорам. Да и союз с ними терять никак нельзя.

— Мы должны подумать, — сказал Святополк. — Посоветоваться.

— Я понимаю, — согласился посол. — Это решение серьезное, я не тороплю.

После ухода посла Святополк отдал распоряжение дворскому Проклу Кривому прибрать подарки, все записав в книгу, а серебряные сосуды велел Анастасу забрать в казну.

Вечером уже при свете свечей он призвал к себе воевод, тысяцкого, Анастаса и еще нескольких бояр. С ними был и князь Борис.

— Ну что, братия, давайте думать и решать, что отвечать императорам? Да так, чтоб не обидеть высоких родственничков.

— Оно бы не худо было поживиться, — сказал Блуд. — Не худо. И полон бы не помешал, в порубежных городах людей не густо.

— Вот, вот, — заметил Ляшко, — поедем по шерсть, а воротимся стрижеными.

— Да что так-то?

— Больно сладко византиец пел. А где сладко поют, там горького дают.

— А вот Владимир Святославич, царствие ему небесное, один ходил на Херсонес и взял. Один. А тут же и флот византийский в помощь.

— Ему вон Анастас еще пособил, — подмигнул Святополк казначею. — Может, и ныне он что-то придумает. Ну, Анастас? Как?

— Думаю, Киев оставлять без дружины опасно. Печенеги под боком.

— С печенегами, может, Борис бы договорился?

— А Ярослав?

— Вот Ярослав — это другое дело. К приходу его под стены надо бы готовиться. Тут ты прав, Анастас.

— Послушайте, — подал голос молчавший до сих пор Ян Усмошвец. — Мы забыли о Мстиславе. Он уж хазар примучил, аланов[111]. На рати очень удачлив. Да он с дорогой душой на Херсонес пойдет.

— А и верно, — обрадовался Святополк. — Чай, он сторож окраин земли Русской. Ему там ближе всех.

И сколько дальше ни думали, лучшего не могли придумать.

Мстислав — вот кто должен выручить Русь. Впрочем, не Русь, а императоров, но все равно поддержать авторитет Русской земли перед могучим союзником.

Решено было послать в Тмутаракань с невеликой дружиной молодого воеводу Сфенга, которому велено соединиться с Мстиславом и вместе отправиться к Херсонесу. Со Сфенгом отправлялся и Ян Усмошвец. Киеву очень уж хотелось хоть малую толику урвать от военной добычи, обещанной за помощь.

Блуд все еще не мог забыть расточительный поступок императора.

— Пятнадцать тысяч ослепить! С ума можно сойти. Да это ж, ежели по гривне, а то и по две, — мешок золота!

— Хватит тебе, Блуд, — осадил воеводу Ляшко. — Ежели ты столько рабов пригонишь на Торг, тебе не то что по гривне, а и по ногате не дадут. Рабы дороги, когда их мало.

— И все едино — это разорение самого себя.

— Зато тихо стало. Слышал, что посол говорил?

После ухода всех совещавшихся, когда князья остались одни, Борис сказал Святополку:

— А знаешь, я, наверно, поеду с ними. Провожу через печенегов. А на обратном пути заеду в стан князя Артака и… женюсь.

— Вот как! — удивленно поднял брови Святополк.

— А что? Ты против?

— Нет. Почему? Наоборот, буду рад за тебя, Борис. Но хотелось бы попировать на твоей свадьбе, чай, я теперь тебе вместо отца.

— Привезу невесту в Киев, тут и попируем.

— А кто она? Как звать-то?

— Нанкуль — сестра Артака. Очень красивая девушка. Мы давно с ней решили пожениться, когда я еще в заложниках был.

— Значит, любишь, — молвил со вздохом Святополк.

— Конечно, люблю.

— Счастливчик. Я благословлю вас вместо родителя. Женись, Борис.

— Ее вначале окрестить надобно, она не нашей веры.

— Господи, какая разница, нашей — не нашей. Важно, что вы любите друг друга. И я рад за вас. За тебя.

На галере

В шатер князя Мстислава Владимировича явился дозорный воин.

— Князь, сюда с моря идут галеры.

— Сколько?

— Не менее десяти.

— Ну вот, — заговорил Сфенг. — Это адмирал Монго идет за нами. Все как и было договорено.

Князь и воевода вышли к берегу, там уже толпились дружинники, шумно переговариваясь между собой. Один из них спросил Мстислава:

— Так что, Мстислав Владимирович, на Херсонес морем пойдем?

— Морем, Варга, морем, так что твоя задница отдохнет от седла.

— Да и твоя тоже, князь.

— И моя, конечно.

Издали густые ряды весел, вздымавшиеся по бокам галер, казались прутиками. Вверх-вниз, вверх-вниз ходили столь дружно, что порой сливались, образуя у корабля, как бы крылья.

Галеры шли в кильватер одна за одной, так что если передняя уже приближалась к берегу и на ней можно было различать лица людей, то последняя едва-едва угадывалась в синеве окоема.

Вот уже с передней галеры слышны крики команды, щелчки кнута:

— Левая, табань! Правая, загребай!

Галера медленно разворачивалась кормой к берегу, а команды продолжались резкие, злые и с бранью:

— Третье правое, сволочи, чего, затянули?!

И следом свист кнута и щелчок.

— Десятое правое, не налазь, не налазь, весло вам в глотку!

И вот галера повернулась наконец кормой к берегу. И послышалась громкая команда:

— Все табаним! P-раз, д-ва… Дружно, скоты!

Судно двигалось к берегу, и, когда до него оставалось сотни две локтей, послышалась команда:

— С-суши весла-а!

Весла обоих бортов дружно взмыли вверх и там остановились на уровне бортов. Галера продолжала по инерции двигаться к берегу. Все медленнее, медленнее. И вот зашуршали под днищем камни, галера остановилась, не дойдя до берега несколько шагов.

— Весла на воду! — послышалась команда, и весла плюхнулись в воду, остались недвижимы. С кормы был сброшен трап, но до земли конец его не достал, ткнулся в воду шага за два-три до кромки берега.

Мстислав со Сфенгом стали по тропке, пробитой в скале, спускаться к воде. По трапу навстречу им сходил человек в синем кафтане с золотыми пуговицами и с черной повязкой на курчавой голове. С конца трапа он почти допрыгнул до земли. Подошел, спросил:

— Князь Мстислав?

— Да, это я, — отвечал князь, внимательно осматривая гостя.

— Монго, — представился тот. — Когда будет готова к погрузке твоя дружина?

— Хоть сейчас, — отвечал Мстислав. — Но я хочу от тебя, Монго, услышать условия нашего участия.

— Разве тебе не говорили?

— Говорили, но то все люди мизинные. Ты командуешь флотом, с тобой нам вместе давить восстание. Какова наша доля?

— Треть от штрафа, который будет наложен на город.

— А полон?

— Пленных до двух тысяч.

— Хорошо, но пленных выбираю я сам. — Мстислав усмехнулся. — Вам доверь, натолкаете стариков да старух полудохлых. А мне нужны молодые, сильные рабы.

— Получишь их, князь. Надо сначала город взять, полон поделить недолго.

— Возьмем, — твердо сказал Мстислав. — Отец его брал, а мы что, хуже? А после как мы назад доберемся?

— Можешь сушей уйти, князь. Я могу и галерами. Как скажешь.

— Сушей дольше?

— Конечно.

— А морем?

— Морем в два дня можно дойти, ежели, конечно, ветер будет попутный и можно будет паруса поставить. На одних веслах далеко не уйдешь. Гребцов и поить, и кормить приходится, да и спать им, канальям, надо давать.

— Так мы грузимся? — спросил Мстислав.

— Да, начинай, князь. Пока ты грузишься, гребцы пожрут, оправятся. Первую сотню можно по трапу, ну а там уж придется на лодках подвозить.

— Почему?

— Галера сядет на грунт, потом ее ничем не стянешь. Лодок-то у тебя, я вижу, эвон сколько по берегу.

Погрузка дружины заняла много времени. Другие галеры вообще не подходили к берегу, стали на якоря, и к ним пришлось возить воинов на лодиях. Грузились до темноты, еще и ночь прихватили.

Тронулись лишь на рассвете следующего дня. Князь Мстислав был на флагманской галере рядом с Монго.

— Весла на воду-у! — зычно крикнул капитан галеры, здоровенный краснорожий мужик. Весла данов были на воде, но команда давалась, чтоб призвать гребцов к вниманию.

— Пр-р-иготовились!

По этой команде весла дружно пошли вверх и вперед — и там, вверху, замерли. Несколько мгновений царила полная тишина, лишь слышался звук капель, опадавших с весел в воду.

— Пшли! — рявкнул капитан. Весла упали на воду, делая первый гребок. Еще несколько раз повторил он: — И р-раз… и два. — И все. Гребцы попали в ритм, галера отчалила от берега, все убыстряя и убыстряя ход.

Монго с Мстиславом стояли на носу корабля. Здесь хорошо ощущалась скорость галеры, бурлила вода, рассекаемая носом судна.

— Какая сейчас скорость? — полюбопытствовал Мстислав.

— Хорошая, — отвечал Монго. — Это скорость бегущего по земле человека.

Впереди носа, под водой, мчалось острое, как рыло дельфина, тело. Монго перехватил любопытный взгляд Мстислава, пояснил:

— Это таран, главное оружие против вражеского корабля. Мы с разгона бьем им в борт врага и пускаем его на дно.

— А из чего он сделан?

— Из крепкого дерева, на конце обшит бронзой. Входит как нож в масло.

— Да, — покачал головой Мстислав. — Хорошее оружие.

— Еще бы. Когда я несусь на полном ходу на врага, там некоторые слабаки уже за борт скачут.

— Интересно, очень интересно, — искренне признался Мстислав. — Ну хорошо, а если враг не тонет? Чем вы его бьете? Мечом?

— И не только, — отвечал Монго, открывая ящик, стоявший у борта.

Там лежали стеклянные шары с пеньковыми концами.

— Это бартаб, — сказал Монго, беря в руки один из шаров. — Вот видишь, князь, отверстия?

— Вижу.

— Вот через эти отверстия мы зажигаем в бартабе горючую смесь. Она вспыхивает, и мы бросаем бартаб на судно врага. Сразу же воспламеняется рангоут. А если бросить сразу несколько бартабов, судно противника превращается в настоящий костер. К тому же огонь бартабов водой не гасится.

— Я слышал об этом. Это греческий огонь называется?

— Совершенно верно, князь.

— Какой там состав? — поинтересовался Мстислав.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Монго. — Да если б и знал, не сказал.

— Почему?

— За это полагается смертная казнь: отсечение головы. А я своей пока не хочу лишаться, — усмехнулся адмирал.

Недалеко от них появился матрос с кнутом и, прорычав какое-то ругательство, ожег им гребца, сидевшего на первом правом весле.

— Я те покажу лодырничать, морда!

Князь заглянул на нижнюю палубу, увидел на весле трех человек, прикованных за ноги к скамье.

— Сколько всего гребцов? — спросил адмирала.

— А вот считай по каждому борту — четырнадцать весел, на каждом весле — по три человека.

— Ого! Это около девяноста гребцов.

— С запасными более ста будет.

— Еще есть запасные?

— А как же. Они же дохнут как мухи, галерники-то. Дохлого за борт, а на его место свежего сажаем. Непременно в походе запас должен быть не менее дюжины. Без запасных лучше и не выходить в море.

— А кто они? Гребцы-то?

— Пленные. Есть и свои, которые преступники. Убийцы там, насильники, воры. Так что жалеть их нечего. Заслужили галеру. Эй, — крикнул Монго матросу с кнутом. — Смотри, что-то на пятом весле сбиваются и взмах мал.

Матрос подскочил к пятому веслу и — р-раз, р-раз, р-раз! — всех троих перетянул кнутом.

— Сволочи ленивые!

Видя любопытство князя, Монго продолжал рассказывать:

— Это еще не самые большие галеры, князь. Всего-то с полсотни шагов в длину и около шести в ширину. В Константинополе есть и в два и в три раза больше.

— И весел столько же?

— Нет. Что ты? Здесь вот у нас один ярус весел, а есть галеры с двумя, тремя ярусами весел. Галеры, где два яруса, называются биремы, а три — триремы. Была у императоров и квартрирема, в ней было четыре яруса, да в прошлом году сгорела. Хотят новую строить. Так что пленным и преступникам на море всегда дело найдётся. Хлеб здесь недаром едят.

Когда по правому борту показался на тавридском берегу город, Монго сказал:

— Пантикапей. Когда-то был столицей Боспорского царства, богатющий был город. Но лет шестьсот тому налетели гунны, город разорили, народ перебили. С тех пор он захирел, едва дышит.

— Да нет, — отозвался Мстислав, — мои люди туда часто на лодиях плавают, вино привозят, фрукты. Сказывают, торг неплохой там.

Едва миновали Пантикапей, начался ветер, который, постепенно усиливался.

— Ну слава Богу, — молвил Монго. — Сейчас побежим с парусом, — И крикнул: — Капитан, ставь парус!

— Есть парус! — закричал краснорожий, и тут же забегали матросы, полезли на мачту, на длинную рею, распускать парус. Парус был большой, треугольный — косой, как назвал его адмирал. Он быстро наполнился ветром, и галера прибавила ходу. Когда ветер усилился еще и парус стал упругим, как лук, раздалась команда капитана:

— Суши весла.

И сразу весла поднялись и легли вдоль борта, словно большая птица сложила крылья.

— Ну вот бездельникам передых, — сказал Монго и весело взглянул на Мстислава. — Твое счастье, князь, можем завтра к вечеру у места быть.

— Мне всегда счастье, — засмеялся Мстислав, — Ежели еще дашь мне с десяток этих твоих шариков, как их?

— Бартабы.

— Вот-вот, ежели дашь мне их с десяток, я ночью же возьму на щит Херсонес.

— Тебе я не имею права их давать.

— Вот те раз, адмирал, а на кой черт тогда они?

— Нет, я тебе не отказываю, Мстислав. Я тебе дам своих метателей вместе с катапультами. Ты им скажешь, куда бросать, они и бросят.

— Как помогать, так Мстислав свой, а как оружие ему дать — так чужак.

— Не обижайся, князь. Я не могу. Я ж тебе объяснил.

— Ладно, ладно, Монго. Я и без вашего огня управлюсь. Поберегу твою голову.

На щит…

Как и говорил адмирал Монго, к Херсонесу приплыли через два дня — вечером второго. Помог и ветер, и гребцы, которым не очень-то давали отдыхать.

Дружины сошли на берег, шатры разбивать не стали, поставили только княжеский, но и тот оставался пустым, князь Мстислав лег у самого моря, подстелив под бок касожскую бурку.

Чуть свет князь поднялся и отправился осматривать крепостные стены, захватив с собой Сфенга и Яна.

— Для начала сделаем, как и отец мой, — сказал Мстислав, — переймем им воду.

И послал к водотоку своих людей с кирками и лопатами.

— Они уже научены, — отвечал Монго, — вода у них есть, запаслись.

— Ничего, ничего, пусть думают, что мы приступаем к осаде. К долгой осаде. А мы сегодня ночью… Впрочем, я должен осмотреть всю крепость. Потом принеси мне чертеж города, адмирал.

— Хорошо, — отвечал Монго. — Чертеж есть.

Мстислав добросовестно обошел город, в него кое-где стреляли со стен из луков, кричали что-то оскорбительное. Он приветливо махал горожанам рукой, бормоча под нос:

— До встречи, голуби, до скорой встречи.

Воротившись уже после обеда с осмотра крепости, Мстислав перекусил изжаренным ему на копье куском мяса и позвал в шатер к себе Монта с Яном.

Мстислав приказал своим гридням отодвинуть всех от шатра не менее чем на сто шагов, чтобы ни до чьих ушей не дошло, что будет говориться в княжеском шатре…

Мстиславовы гридни быстро исполнили его приказ, и вскоре вокруг шатра было пусто и тихо.

— Адмирал, у тебя чертеж Херсонеса. Давай его, — сказал князь.

Монго развернул пергамент, расправил сгибы.

— Т-так. — Мстислав стал рассматривать чертеж. — Это что? — ткнул пальцем в кружок с крестиком.

— Это базилика[112].

— Понятно. Да их тут, вижу, много, базилик-то.

— И народу немало в городе.

— А в какой моего отца крестили?

— Вот в этой, — ткнул пальцем Монго.

— А купель та цела?

— А куда ей деться.

— Ну что ж, даст Бог, завтра умоюсь в этой купели.

Монго хмыкнул, качнул головой с укоризной. Князь сделал вид, что не заметил укора.

— Вот в эти ворота мы и войдем. — Мстислав указал на ворота, самые близкие к базилике, в которой был крещен когда-то князь Владимир Святославич.

— Войдем? — с усмешкой переспросил Монго. — Кто ж их нам откроет?

— Сами, — отвечал твердо Мстислав. — Я их отворю.

Взглянув на воеводу и адмирала, князь понизил голос и продолжал:

— Только прошу беспрекословно исполнять мои приказы. Беспрекословно, — подчеркнул Мстислав и взглянул строго на адмирала.

У Монго от этого взгляда истаяла насмешливая улыбка, таившаяся в уголках губ.

— Сколько ты сможешь, адмирал, выставить перед этими воротами катапульт? Три, четыре, пять?

— Да хоть десять.

— Лады. Сейчас же ставь их на эту линию. У каждой катапульты должно быть не менее двух этих ваших бартабов. Теперь ты, Сфенг, сей же час отряди людишек вязать узлы на веревках. Каждая веревка должна иметь не менее сотни локтей длины, а на конце иметь котву[113]. Сверните веревку в бухту, положите в таком виде у каждой катапульты, а котву оставьте наверху.

— Но где я возьму веревки, котвы?

— Монго, у тебя на галерах должно быть много этого добра.

— Есть. Но…

— Что «но»? Вели снять такелажные, коли будут коротки, мы их свяжем. Котвы тоже небось найдутся?

— Котвы есть, — отвечал Монго.

— Теперь внимательно слушайте, как будем действовать. Все это должно быть готово к ночи. Как только станет темно, твои катапульты, Монго, должны закинуть в город горящие бартабы. Произведут два выстрела огнем, а ежели три, еще лучше. Но чтоб все разом. Понял?

— Понял, князь.

— Вспыхнувший за стенами пожар отвлечет людишек на его тушение. Следующий выстрел, адмирал, твои катапульты делают котвами, чтобы они зацепились крючьями за стены и за что там придется. Сразу после выстрелов котвами, слышь, Сфенг, вступают лучники. Отбери самых метких. Собери для них все колчаны, все стрелы, чтобы на стене никто не смел головы поднять.

— Но будет же темно. Ночь, — заметил Сфенг.

— Верно. Но ты забыл, что в городе от бартабов будут пожары, они осветят верх стены и бойницы. Стреляйте по бойницам. Стреляйте, повторяю, густо. Не ждите, когда в бойнице кто-то высунется. Тут уж я со своими воинами кинусь к стене, и по веревкам мы вскарабкаемся на стену. Потом пробиваемся к воротам и открываем их. Ты, Сфенг, должен точно засечь, когда мы очутимся на стене, и мигом прекратить стрельбу, чтоб не перебить своих. Понял? Наставь лучников строго: бить только по бойницам и после сигнала трубы уж больше не стрелять. Трубача держи под рукой. Я открываю ворота, а там в дело вступают меченосцы во главе с Яном. Ян, убивать только сопротивляющихся, кто сдается в плен, того не трогать, это уже наша добыча.

— Но ведь будет ночь, как различишь, где свои, а где чужие? — спросил Ян.

— Начнется стрельба, тут же все приготовившиеся к нападению повяжут головы убрусами, так будет в бою отличен свой. И чтоб нам не путаться, твои, Монго, не вмешиваются.

— Хорошо, — сказал адмирал столь поспешно, что было ясно, ему это по душе — не участвовать в бою.

Казалось, все предусмотрели на совете, все распределили, кому где быть, что и когда делать. Забыли только об одном участнике — о Херсонесе, а точнее, о его защитниках.

Едва приступили к выгрузке с галеры катапульт, как из города прилетели одна за другой горящие бартабы. Одна из них рассыпалась на берегу и обожгла лишь нескольких воинов, но вторая угодила прямо на верхнюю палубу адмиральской галеры и подожгла ее.

В одно мгновение галера превратилась в огромный костер. Матросы прыгали в море. Но гребцы, прикованные к скамьям, так там и остались. Поднялся почти звериный крик и вой заживо горевших людей. Но вскоре и он оборвался. Из воды вылезли на берег спасшиеся матросы. К пылающей галере и близко нельзя было подойти, таким от нее несло жаром.

К Монго подошел капитан галеры с обгорелой бородой, обожженным носом, молвил хрипло:

— И кто ж я теперь?

— Болван, — сказал Монго, — оставался бы с гребцами. Твиндек[114] успел открыть?

— Какое там. Я был на корме, откуда спускали катапульты. Палуба сразу вся огнем взялась.

— Значит, и там все сгорели?

— Выходит, так.

— Ну вот, — повернулся Монго к Мстиславу. — Более ста гребцов как корова языком слизнула. Вот и в сражении так же. Как галера начинает тонуть, о гребцах ни одна собака не вспомнит. Ну ладно, которые на веслах, они прикованы, с ними некогда возиться, но те, что в твиндеке взаперти сидят, их же можно выпустить. Так и про них забывают.

— Что уж о гребцах сокрушаться, — вздохнул красномордый. — Судно жалко, только что построенное, одно лето и ходило.

Однако потеря галеры явилась для осаждающих хорошим уроком. Теперь для выгрузки другие галеры подходили к берегу за мысом, где их почти не было видно из города и где они были недосягаемы для крепостных катапульт.

Пришлось отменить и дневную передвижку метательных машин, потому как из крепости начинали сразу усиленно обстреливать машину камнями и бартабами. И сжигали машину или разбивали.

Сожгли и шатер княжеский, что почему-то развеселило Мстислава. Глядя на смеющегося князя, Сфенг удивленно спросил:

— Ты чего, Мстислав Владимирович?

— Нет, ты представь себе, воевода, если б бартаба прилетела туда, когда мы там совещались. А? Ха-ха-ха. Хорош бы шашлык из нас получился.

— Но что ж тут смешного?

— Не знаю, Сфенг, не знаю… Но как представлю нас поджаренными, не могу удержаться от смеха.

Днем пришлось ограничиться лишь перестрелкой из луков да обоюдной перебранкой.

— Оно, может, и к лучшему, — сказал Монго, разрывая зубами кусок плохо прожаренного мяса.

— Что к лучшему? Что галеру сожгли? — спросил Сфенг, обгладывая кость.

— Нет. Что нам они не дали днем вести подготовку к нападению. Если б мы стали все делать у них на глазах, они бы мигом смекнули, для чего это. А теперь будем устанавливать машины в темноте, начнем дело ночью, когда на стенах останутся лишь сторожа.

— Но днем надо всем определить их место и действия ночью, чтоб не было потом суеты и путаницы, — заметая Мстислав, высасывая мозг из вареной кости.

Так и порешили. И сразу после обеда разошлись каждый готовить свою часть грядущего штурма. Монго — распределять воинов и матросов к каждой катапульте и объяснять, куда нести, где устанавливать, чем заряжать и по какому сигналу стрелять.

Сфенг — проследить за вязкой узлов на веревках и креплением котв на их концы, а кроме того, определить лучших лучников и собрать для них как можно больше стрел, назначить каждому его место, чтоб ночью не было толкотни и, Боже сохрани, разговоров.

Мстислав стал отбирать охотников идти на стену, объяснять им, что они должны делать. В его дружине, кроме русских, пришедших с ним ранее из Киева, были хазары, угры, касоги, в большинстве своем когда-то плененные, но ставшие не рабами, а дружинниками князя, получавшие от него содержание. Мстислав ценил воинов по мастерству, помня всех поименно и хорошо зная, кто на что способен.

Для взятия высокой стены конечно же лучше всего подойдут касоги, привыкшие с детства лазать по горам и скалам, гибкие, как кошки, смелые, как львы. И, что не менее важно, носившие черные кафтаны, что в ночное время делало их почти невидимыми.

— Ну что, братцы, — сказал Мстислав, собрав их возле себя. — Наше дело простое — забраться на стену и открыть ворота нашей дружине. Поэтому все лишнее снять — кольчужки, бахтерцы и даже мечи. У каждого только кинжал, им и действовать. Я тоже пойду с вами.

— Зачем, князь, тебе рисковать? — возразил Георг. — Мы все сделаем, как велишь.

— Дорогой Георг, — усмехнулся Мстислав, — я хочу сам видеть, как вы будете действовать. И потом, когда ты видел меня за вашими спинами?

В последних словах князя касогу послышался упрек.

— Прости, Мстислав Владимирович, я не хотел обидеть тебя.

— Сразу договоримся, братцы, так. Ни единого звука, если даже кого-то сбросят со стены. Падай, как камень, молча. Кому суждено погибнуть, пусть знает, семья его получит все его содержание вперед на два года, а отсюда не менее десяти рабов. Сегодня ночью мы должны взять Херсонес на щит, да поможет нам Пресвятая Богородица.

Воинов, которым определено было первым ворваться в город, возглавить должен был Ян Усмошвец.

— Ну, не мне тебя учить, Ян, — сказал Мстислав, с удовольствием охлопывая богатырские плечи Усмошвеца — Безоружных не трогайте. Ладно?

— Это само собой, — отвечал Ян, — мы, чай, не волки.

С наступлением темноты все пришло в движение, а чтобы отвлечь внимание сторожей на стене, было пущено в город несколько горящих бартаб, которые, разбившись, вызвали несколько очагов пожаров. Причем пущены бартабы были совсем с другой стороны города, чтобы создать у осажденных ложное представление о направлении готовящегося удара.

Ворота, через которые предполагали ворваться в город, у осажденных не были главными, и, естественно, им херсонесцы не уделяли внимания.

Они были, выбраны Мстиславом случайно, по причине близости их к базилике, в которой когда-то крестили его отца, великого князя Владимира Святославича.

К полуночи установили наконец напротив ворот десять катапульт, все, что удалось наскрести с уцелевших галер и что осталось после дневных обстрелов. Монго, разбив своих воинов на десятки, приказал им ходить вокруг города, не шумя умышленно, но и особо не таясь, полагая этим отвлечь внимание осажденных.

Главная часть метательной машины представляла собой что-то вроде гигантской деревянной ложки или курительной трубки. При обычном, «не боевом», положении эта «ложка» стояла вертикально, упираясь в верхнее поперечное бревно катапульты. Для производства выстрела «ложку» два-три воина отводили назад и вниз, при этом нижняя часть рычага скручивала внизу жилы, когда «ложка» ложилась горизонтально, внизу ее удерживал в таком положений спусковой рычаг. И тогда в «хлебалку» ложки укладывали камень или даже несколько камней. Для производства выстрела воин дергал спусковой рычаг на себя, и ложка под действием раскручивавшихся жил устремлялась вверх до поперечины, ударившись о которую резко бросала вперед камень или то, что было положено в «хлебалку».

Между катапультами встали отобранные Мстиславом касоги, имевшие на поясах своих лишь кинжалы, Меж ними в таком же черном кафтане был и сам князь, ничем не отличаясь от своих воинов.

Сразу за катапультами выстроились лучники, каждый имел на себе по два-три колчана со стрелами. За лучниками стояли воины Яна Усмошвеца, вооруженные до зубов: каждый имел при себе по белому убрусу.

Трубач находился при Сфенге, ему было приказано трубить лишь по команде воеводы.

Воин, посланный к далекому костру, воротился с десятью тлеющими концами пеньковых веревок, разнес их по катапультам. И вот заскрипели взводимые катапульты, в каждую «ложку» были положены бартабы и зажжены от тлеющих концов. Бартабы вспыхивали, с шипением извергая огонь. И тут же, немедленно, производился выстрел. Еще первые горящие бартабы летели в город, а уж катапульты взводились вновь и вновь стреляли горящими бартабами. За городской стеной вздымалось пламя, а катапульты взводились уже в третий раз, но в расположенные «ложки» их вкладывались железные зубастые котвы. Со свистом устремились котвы на стену, и, как кольца змей, развертывались бухты веревок. В крепостные бойницы со свистом влетали стрелы лучников, поражая смельчаков; рискнувших выглянуть из них, заставляя остальных распластываться на полу заборол.

Мстислав первым кинулся к стене, за ним неслышно, почти по-кошачьи, последовали касоги. У некоторых из них были свои тонкие волосяные веревки с крючьми, которые они рассчитывали забросить на стену, если у греков что-то не получится.

Сфенг, напрягая зрение, следил за Мстиславом, за спиной которого болтался светлый башлык, надетый для быстрого распознавания. Вот это пятнышко башлыка поползло стремительно вверх по стене, вот оно почти у бойницы, резко выделившейся на фоне пылавшего в городе огня. Сфенг бьет трубача по плечу, и тот дает короткий сигнал: «Ту!» И все.

Сразу прекращается свист стрел и басовитый звон спускаемых луков. Лучники отходят за катапульты, освобождая проходы между ними приготовившимся к броску воинам Яна.

Никто не видит, что происходит на стене, но все догадываются, что касоги уже там, они пробиваются к воротам и что вот-вот…

Ворота громко заскрипели, завизжали, как поросята, не смазанными давно петлями. Дружинники Яна устремились вперед, на головах белели убрусы.

Бой в горящем городе шел всю ночь, до самого рассвета. А когда рассвело, то он сжался к центру, к магистрату. Там в высоком каменном здании забаррикадировались последние защитники города во главе со своим архонтом.

К магистрату притащили две катапульты, зарядили их бартабами. Сам Монго, подойдя к каменным ступеням, ведущим в здание магистрата, громко произнес:

— Георгий Дзулос! Я предлагаю всем, кто находится с тобой в магистрате, сложить оружие и сдаться. В противном случае вы все будете сожжены бартабами. Выбирайте. При счете «двадцать» мы стреляем в вас бартабами.

Адмирал обернулся к матросу, стоявшему рядом, приказал:

— Считай, Михаил, да чтоб слышали они.

И тот начал громко, размеренно, без спешки:

— P-раз… Два… Три… Четыре… Пять…

Когда он досчитал до десяти, из магистрата закричали:

— Условия! На каких условиях?

Матрос перестал считать, Монго отвечал:

— Всем жизнь. Дзулосу — суд императора.

Все понимали, что «суд императора» означал смерть, чаще мучительную.

— Продолжай счет, — кивнул адмирал матросу.

— Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…

При счете «девятнадцать» из магистрата вышел высокий, статный мужчина в блестящих посеребренных латах и оттуда, сверху, швырнул меч к ногам победителей.

Монго побледнел, Мстислав шагнул, поднял меч, сказал с укоризной:

— Так с другом не прощаются.

Монго, конечно, узнал архонта, однако спросил громко:

— Георгий Дзулос, это ты?

— Да, я, — отвечал тот.

— Ты арестован.

Следом за архонтом стали выходить воины, бросая оружие на камни крыльца. Мстислав с восхищением смотрел на них, все были рослые, крепкие, на лицах — ни тени страха.

Мстислав подошел к адмиралу, сказал твердо:

— Монго, их я забираю себе.

— Всех?

— Всех. И даже раненых.

— Ну что ж, бери в счет полона. Рабы будут крепкие.

— Воины, Монго, воины, самые дорогие для меня люди, — отвечал почти весело Мстислав, отирая рукавом подсохшую на лбу кровь, смешавшуюся с копотью.

До подвига Мстиславова, который прославил его имя на века, оставалось шесть лет. Именно столько было отпущено еще жить касожскому князю Редеде, рискнувшему схватиться в единоборстве с тмутараканским князем Мстиславом Владимировичем, достойным наследником деда своего Святослава.

На другом краю земли

Внизу, в фиорде, у самой воды, мельтеша, надрывно кричали чайки. По ступеням, вырубленным в скале, король Олаф спускался к берегу вместе со своим высоким гостем новгородским князем Ярославом. В отличие от гостя король был толст, и расшитая мехом белая овчинная безрукавка на нем, казалось, трещала по швам. Ярослав, одетый в кафтан, уже раскаивался, что отказался от такой же меховой безрукавки, когда они собирались идти к морю. Что ни говори, Ледовитый океан и летом дышал холодом.

— Конечно, — продолжал король давно начатый разговор. — Оно нехорошо поднимать меч на отца, не по-христиански.

— А я и не поднимаю. Он поднимает, а мне как-то надо защищаться. Ежели будет грех, то на нем.

— Ну. Бог разберется, чей грех тяжелее. А с воинами я тебе помогу. Куда деться, ты теперь, чай, мой зять, почти что сын. Ингигерду не очень-то балуй, женщина должна знать свое место.

Ярослав поморщился, и Олаф понял, что князь не хочет говорить о подобных, само собой разумеющихся, мелочах.

— Мой предшественник, кстати тоже Олаф, воспитывался в Новгороде, он и этот город заложил в девятьсот девяносто шестом году. Так что, считай, моему Дронтгейму почти двадцать лет. Пожалуй, самая молодая столица в Европе, и через основателя она родня твоему Новгороду. А?

— Пожалуй, — согласился Ярослав.

— А стало быть, мы и выручать друг друга должны. Верно?

— Верно, — согласился князь.

— Я тебе дам самых лучших, самых искусных мужей моих. Помнишь Эймундра Ринговича, он на свадьбе сидел рядом со мной?

— Помню.

— Он и в Дании воевал, и в Англии, лучшего командира дружины тебе не найти. Опытен и удачлив. Ему ты можешь доверять самые опасные и трудные дела. Исполнит точно и почти без потерь.

«Еще бы не исполнить, — думал Ярослав, — такие куны получать будет. За пять гривен в месяц я бы и сам чьи-нибудь приказы поисполнял».

Они спустились к воде, к причалу, у которого стояла зачаленная одномачтовая шняка[115], и четыре рыбака выгружали с нее на берег рыбу. Нахальные чайки реяли над ними, едва не сбивая им шапки, и прямо из корзины выхватывали рыбины.

Рыбаки дружно приветствовали короля, а он запросто спросил тащившего корзину:

— Ну, как твоя жена, Прастен?

— Выздоровела, государь, — отвечал тот с готовностью.

— Ну и слава Богу. Я ж тебе говорил, попои жиром и все пройдет.

Король пошел с князем дальше по берегу у самой воды, глядя на выход в море, говорил:

— Вот так ежели пойти из фиорда и, выйдя в море, повернуть на запад, а потом двигаться вдоль берега, то при хорошем ветре можно за пять дней или за неделю добраться до Англии.

— Ты бывал там?

— А как же. Воевал с Кнутом Великим. Ты видел этого отрока, ну, который на кантеле[116] играл?

— Видел.

— Так вот, это Свенд — сын Канута Великого. Он прислал его ко мне на воспитание. Женился на Эмме, вдове английского короля Этельреда Неразумного. Ну и прислал мальчишку ко мне, пусть, говорит, подальше от мачехи растет, меньше обижен будет. Оно и верно, отрок вдали от матери мужественнее вырастает.

— Ну это ежели от родной, — сказал Ярослав, пытаясь догадаться, с чего это король вдруг на детей перешел. И понял тут же со следующей фразы своего толстого собеседника.

— Вот и сына своего Иакова я хочу оторвать от материнского гнезда.

«Ясно. Сейчас мне его станет навязывать», — угадал князь.

— Парень он не трусливый, но, наверное, в дружину рядовым его не следует определять. Командовать рано. Зелен. Может, найдется у тебя городок невеликий для него?

— Надо подумать, — сказал Ярослав, всячески стараясь скрыть свое неудовольствие от столь наглого предложения.

«Вместо того чтоб мне что-то дать за дочкой, он выпрашивает город своему мальчишке. Ну и ну!»

— Подумай, подумай, князь, — говорил Олаф, пиная ногами в море камешки. — Разве тебе худо будет иметь еще одну дружину по соседству?

«Не на Ладогу ли он целит?»

Видно, думать так не надо было, потому что король тут же и брякнул, наверно подслушав мысли зятя:

— Ему б Ладога вполне подошла.

Нет, если Ярослав Владимирович считал, что занят здесь наиважнейшим делом — набором варяжской дружины, с которой не страшно будет встретить киевские полки, то и новоявленный родственничек, король Олаф, не терял времени зря. Даже на прогулке умудрился вымозжить своему балбесу Иакову город на Руси.

А что делать? Не откажешь. От него, от тестя, зависит и состав будущей дружины, да и о грядущем думать надо. Положа руку на сердце, Ярослав всерьез боится отца, хотя и скрывает это от окружающих. Не зря же к варягам за помощью прибежал. И даже теперь, когда уже поднабрал немало сорвиголов, которым сам дьявол не страшен, в глубине души червячок точит: а ну как раздолбает мою дружину отец? А это он умеет. Сколько ни вспоминает Ярослав жизнь отца, так и не может вспомнить ни одного его поражения на рати. Что уж там говорить про каких-то хорватов или радимичей, когда византийский Херсонес в свое время расчихвостил. И уж ежели теперь, не дай Бог, расколошматит сына Ярослава, так хоть бежать будет ему куда. К тестенечку под крылышко, к драгоценному королю Олафу в его вшивый Дронтгейм.

И ведь этот Олаф Толстый — старый хрен — хорошо понимает положение зятя, что с него сейчас можно все тянуть. Отдаст, никуда не денется. Вот так почти шутя, прогуливаясь, выпросил Ладогу для сынишки.

Именно здесь, в Дронтгейме, и застала Ярослава весть о смерти Владимира Святославича. Прискакал из Новгорода течец, посланный посадником. Грамота была короткой: «Умер великий князь, на киевском столе отныне Святополк». И все. Хоть бы одно словцо: рад — не рад этому? Как это встречено новгородцами? Что думают вятшие? Собирается ли новоявленный великий князь идти на Новгород?

«Ай, Константин Добрынич, — думает недобро Ярослав. — Припомню я тебе это, припомню».

— Царствие ему небесное, — крестится Ярослав, отбрасывая грамоту посадника. — Ну, что там? — спрашивает течца.

— Где?

— Где, где, — передразнивает князь. — В Новгороде, дурак!

— Да ничего, — мнется течец.

— Как это «ничего»? Великий князь умер, а ему «ничего». Что хоть говорят в Новгороде-то?

— Да некие говорят, что-де Киев-то за тобой должон быть, Ярослав Владимирович. Что-де ты законный наследник.

— Все так говорят?

— Не все, князь. Некоторые бают, что-де со Святополком можно миром все решить. Договориться, мол, можно без усобиц.

Ярослав не знает, радоваться ему или огорчаться от вести такой. Умер какой-никакой, а отец все же, надо бы и опечалиться хотя бы для виду. А с другой стороны, и радоваться бы, как-никак угроза миновала. Миновала ли?

Но опять же обидно — на великом столе Святополк. С какой стати? Какие права у него на Киев? Владимир-то кому родной отец? Ярославу. Так при чем же этот Святополк? Не мог же отец, помирая, ему стол отказать. Не мог. Ежели и отказал, то скорее Борису, как багрянородному. Хотя, конечно, по старшинству киевский стол Ярославов должен быть.

Ну и что ж, что отец серчал на него? Мало ли чего в семье не бывает? Как ссорятся, так и мирятся. Свои, чай.

Явился король с сочувствиями. Говорил долго, проникновенно, утешительно. Ярослав пытался хоть слезинку из себя выдавить. Не получалось. Ну никак. Хоть слюной мажь под глазами. Вот печаль на лице — это вроде получалось.

И в искренность Олафа тоже не верилось. Говорит о горе, а сам, поди, в душе-то радуется: мол, зятек в Киеве сядет, глядишь, еще какой городишко уступит. Наконец насочувствовался, к делу прибился:

— Что теперь с дружиной будешь делать?

— Дружине дело найдется, — отвечал твердо Ярослав уже без тени тайного страха. Владимира боялся, а Святополка— тьфу, плюнуть да растереть. Нет, так просто этому медведю туровскому он великокняжеского стола не уступит. Так прямо и сказал Олафу:

— Будем Киев доставать.

И заметил, как в глазах короля блеснул хищный огонек. Подумалось: «Не радуйся, толстопузый, не про твою честь».

Тишины не будет…

Воевода Сфенг с Яном и невеликой дружиной вернулись из Херсонеса с хорошей добычей. Правда, потеряли одиннадцать человек, да раненых было несколько, в том числе и Ян Усмошвец. Руку копьем уязвили богатырю. Зато каждый привез с собой по пятьдесят гривен, не считая паволок и сосудов серебряных.

По случаю возвращения победителей великий князь Святополк Ярополчич устроил пир во дворе с музыкой, песнями и пляской. Говорил на нем Сфенгу:

— Это хорошо, что помогли мы императору. Союз с Византией очень полезен Киеву.

— И не только Киеву, князь. Вот и Тмутаракань ныне отличилась. Считай, Херсонес Мстислав и взял. Греки месяца два с крепостью нянчились, а Мстислав прибыл под стены, одну ночь переночевал, днем присмотрелся, а уж в следующую ночь на щит взял. Славный воин, славный:

— Говорят, на деда похож?

— Не знаю, как по внешности, я ж Святослава не видел, но по боевитости, наверно, в деда. И с дружиной в великой приязни и любви живет.

— И по внешности тоже, это еще князь Владимир говорил о нём: вылитый дед. А мы тут без вас схоронили князя Глеба Владимировича. Положили в Вышгороде в храме Святого Василия. Сильно Борис по нем плакал, убивался. Они ж росли вместе.

— А кто убил Глеба?

— Какой-то Торчин, повар его. Но я думаю, не сам он на то решился. Подучили. Милостник Глеба Моисей, который привез Глеба, сказывал, что муромцы шибко на них злились за кресты их. Волхвы народ натравливали, подзуживали.

— А где Борис? Что-то его не видно.

— Борис, брат, за невестой уехал к печенегам. Наверное, свадьбу играет там.

— На печенежке вздумал жениться? — удивился Сфенг.

— А что? Ежели полюбил, зачем откладывать? И потом, родство со степняками лишь на пользу Руси. У меня вон жена полячка, и посему я не опасаюсь нападения с запада. А возьми того же Владимира, царство ему небесное, как только женился на византийской царевне, так и мир меж Царьградом и Киевом установился. И доси стоит. А ведь пред тем какие рати-то кровавые были, вспомни-ка потасовки Святослава с Цимисхием. Так что породнение, Сфенг, лучший залог мира.

— Породнение, может, и залог, но родство не всегда.

— Как то есть?

— Да вон возьми хотя бы Владимира с Ярославом, отец и сын, уж куда родней, а едва не сцепились.

— Тут, пожалуй, ты прав, — вздохнул Святополк — С Ярославом у нас тишины не будет. Говорят, варягов набирает, не для пиров же.

Вскоре приехал в Киев князь Борис с молодой женой Нанкуль в сопровождении полусотни ее родственников. Прежде чем начать свадебный пир, решили обвенчать молодых, а до венчанья была крещена юная печенежка и наречена христианским именем Анна. Об этом попросил митрополита сам Борис: «Чтобы в память о маме».

Однако первое имя настолько прикипает к человеку, что никаким крестом его не отдерешь. В обращении молодая княгиня так и осталась навсегда Нанкуль. И никто никогда не вспоминал, что она Анна, даже сам муж. Что уж говорить о юной печенежке, если и покойного великого князя никогда не называли по крещеному имени — Василий, но лишь по первому Владимир Святославич.

После свадебного пира, на котором был определен князю Борису новый удел Владимир-Волынский, чтобы был он поближе к Киеву и печенежской степи, молодые временно поселились в великокняжеском дворце. Решено было, что во Владимир сначала Борис съездит один с милостниками, осмотрится там, подготовит дворец, а потом увезет туда и молодую жену.

После отъезда Бориса вдруг закапризничала великая княгиня Ядвига Болеславовна, ей показалось зазорным жить под одной крышей со «степной дикаркой», Недавней заточнице вдруг оказался тесным целый дворец.

— Какая же я великая княгиня, коли должна жить в одних хоромах с этой черномазой? — зудела Ядвига своему мужу. — Она, как коза, носится по переходам и на днях едва не сбила меня с ног на крыльце.

Святополк понял, что со спесивой женой не будет мира и в собственном доме, и стал искать в Киеве дом, приличествующий молодой княгине. Такой нашелся у боярина Коснячки, двор которого был недалеко от митрополичьего двора. Небольшой, но новенький терем с петушком на коньке. Его построил Коснячка для сына на случай женитьбы, чтобы, и женившись, тот оставался подле отца.

— Только на время, — оправдывался Святополк. — Вернется Борис и уедет со своей женой на Волынь.

— Господи, Святополк Ярополчич, о чем ты говоришь, — успокаивал Коснячка. — Да для меня великая честь уступить терем князю Борису хошь на пять лет. Моему балбесу до женитьбы еще пыхтеть и пыхтеть.

Однако великий князь не захотел одалживаться у боярина, уплатив ему двадцать гривен за наем терема. Коснячка для приличия один раз отнекнулся, но во второй раз не осмелился, куны взял. Двадцать гривен с неба не падают.

Теперь Святополку предстояло, не обидев Нанкуль, переселить ее в Коснячкин терем. Придя к ней в светлицу, Святополк спросил:

— Ну, как ты живешь, Нанкуль?

— Хорошо, — отвечала та со вздохом, и князь понял: скучает юная жена Бориса. И спросил с сочувствием:

— Скучаешь?

— Есть маленько, — отвечала Нанкуль. — Здесь кругом дома, дома, степи не видать.

— Ничего, вот вернется Борис — и поедете вместе к своему столу, там и по степи, и по лесу путь будет.

— А когда он приедет?

— Не знаю, Нанкуль. Как управится, так и приедет. Он, думаешь, не скучает? Я что пришел-то, Нанкуль, — начал Святополк несколько раздумчиво, — ты сейчас уж княгиня, русская княгиня. Понимаешь?

— Ага. Понимаю.

— А княгине у нас полагается иметь свой терем. Понимаешь?

— Понимаю. Я и в кочевье имела свою кибитку.

— И я нашел для тебя такой. Ты там будешь одна.

— Совсем одна? — удивилась Нанкуль. — А слуги?

— Ну, конечно, со слугами своими. Все, кто тебе нужен, будут при тебе. Но это уж будет твой терем. А то здесь ты вроде и не хозяйка.

Нанкуль опустила глаза, кивнула утвердительно, она, все поняла, молвила, вздохнув:

— Княгиня Ядвига за что-то осердилась.

— Что ты, милая, — заговорил Святополк, в душе проклиная капризы жены. — Просто мне хочется, чтоб ты была в своем доме полной хозяйкой.

— Хорошо, князь Святополк, я согласна.

— Ну и умница, — с облегчением молвил великий князь, которому был неприятен этот разговор. Получалось вроде, что он выгоняет невестку. Кому ж это приятно? — Борис вернется, и вы сразу уедете в свой город Владимир.

Однако выселения Нанкуль из великокняжеского дворца Ядвиге показалось мало.

— Теперь надо убрать со двора Предславу, — сказала она Святополку.

— Да ты что? — возмутился тот. — Княжна Предслава родилась и выросла тут. Это, коли на то пошло, ее дворец, а не твой.

— Я великая княгиня, — отвечала спесиво Ядвига. — А она — кто? Всего лишь княжна. А это дворец великокняжеский.

— Эх ты, великая княгиня, — рассердился Святополк. — Быстро ж ты забыла поруб, рано тебя оттуда выпустили.

И ушел, хлопнув дверью.

Но еще до возвращения Бориса пришло тревожное известие из Новгорода: Ярослав готовится идти ратью на Киев. Это опять была грамота от посадника Константина.

Святополк собрал к себе на совет бояр, на котором сообщил о тревожном известии, и спросил:

— Ну, что будем делать?

Бояре переглядывались, мялись, по их лицам Святополк угадывал мысли их: мол, Ярослав идет ратью не на Киев, а на тебя. Вот вы меж собой и разбирайтесь. Наконец разлепил уста воевода Блуд:

— Он, може, просто грозится, припугивает.

— Ничего себе припугивает, ежели привел от короля Олафа полк варягов. Он же не на пир их пригласил.

— Это верно, — вздохнул Волчий Хвост. — Для варягов пир русскую кровушку пить. Надо готовить им встречу.

— Но мы одни не потянем, — заметил старый Анастас. — Против новгородцев и варягов мы не устоим.

— А князь Борис на што роднился с погаными? Пусть просит у них полк, — посоветовал Сфенг.

Сколько ни рядили, ни подсчитывали, а получалось, что без помощи печенегов не обойтись. В тот же день Святополк отправил поспешного гонца во Владимир-Волынский за Борисом.

Прискакавшему на вызов Борису Святополк сразу подал грамоту Константина:

— Читай.

— Рати с братцем не миновать, — молвил Борис, прочтя грамоту.

— Я тут собирал вятших советоваться. Решили, ты поедешь к печенегам за помощью. Как смотришь?

— Поехать недолго. Но ты сам понимаешь, родня родней, но ведь им чем-то платить надо, печенегам-то.

— Чем платить? Ежели победим — добыча пополам. А в казне нашей, как знаешь, не густо и надо ж киевский полк вооружить. Отец, царствие ему небесное, в последнее время на пиры много тратил. Какие уж тут куны.

— Да, чем-чем, а пирами батюшка наш прославился, даже в песнях не столь о ратях его, сколь о пирах поют.

— Так ты едешь к печенегам?

— А куда денешься? Придется. Ты же не пошлешь к тестю в Польшу?

— Послал бы, кабы надеялся. Он там с германским императором никак не расцепится. Да и пока до него гонец доскачет, то да се, Ярослав уж под Киевом будет. А печенеги рядом. Скачи, брат.

— Куда их вести? В Киев?

— Не надо. Веди через Десну к Любечу. Я с киевлянами туда же пойду. Там и будем ждать Ярослава, к Киеву его пускать нельзя, у него здесь сторонников много.

— Значит, встретимся у Любеча?

— Да.

— Я завтра с утра поеду. Ладно? Надо же с женой повидаться.

— Ты не обиделся, что я перевез Нанкуль?

— Что ты, Святополк, разве я не понимаю, — усмехнулся Борис. — В одной борти двум маткам всегда тесно.

И подмигнул Святополку с веселым одобрением: плюнь, мол, на все это.

Противостояние

На совете было решено не ждать новгородцев, пока под Киев явятся, а встретить их подальше от Киева, на дальних подступах, поприщ за восемь — десять. И явиться они должны, конечно, водой на лодиях. Глупо б было от Новгорода скакать на конях, если есть реки, а по Днепру к тому же плыть можно по течению.

Святополк собрал киевский полк, вооружил, переправил через Днепр и повел к Любечу, до него будет восемь поприщ пути. Самое удобное место для соединения с печенегами.

Любеч — городишко невеликий, Святополк не стал в него входить, а разбил шатры рядом на берегу Днепра, чтобы все время иметь реку перед глазами.

По совету Сфенга вверх, вдоль Днепра, были отправлены дозорные, чтоб заранее обнаружить новгородцев и предупредить своих о приближении противника.

— Оно б неплохо с двух сторон Днепр запереть, — вздыхал Волчий Хвост.

С ним не согласился Блуд:

— Полк нельзя разбивать. Тогда они перебьют нас по частям. А. ныне мы в кулаке, значит, и сильны.

Со стороны послушать, вроде оба правы, хотя судят по-разному.

Киевляне обустраивались обстоятельно: устанавливали шатры, рубили дрова, делали колья, зачищали землю в местах будущих костров, вбивали рогатки, крепили на них перекладины, на которые уже навешивали котлы для варева. Таскали воду из Днепра, заливали в котлы, разжигали костры, варили похлебку. И уж ночью сотни огней пылали на берегу Днепра, отражаясь в зеркале текучей воды.

Именно эти огни увидели новгородцы, подплывая к Любечу. Это был передовой отряд под командой Вышаты.

— Давайте к берегу, — приказал Вышата гребцам.

Лодии тыкались в берег, как щенки к соскам матери, их привязывали к кустам. Люди выбирались на землю, выносили мешки, корзины со снедью, оружие. Старались меньше разговаривать, чтоб не услышали их на той стороне.

Тысяцкий не разрешил огонь разводить, здраво рассудив, что, пока не подойдут основные силы новгородцев, лучше не выдавать киевлянам своего присутствия.

Но о появлении новгородцев Святополку уже сообщили дозорные, разбудив его в шатре.

— Сколько лодий? — спросил, позевывая, князь.

— Около тридцати.

— Это не основные силы. Где они сейчас?

— Чалятся на той стороне.

— Пускай чалятся, — Святополк потянулся, хрустнул суставами. — Ступайте, не спускайте с них глаз. Чуть что — ко мне.

Дозорные вышли, князь опять лег, хотел снова заснуть, но сон не шел. Услышал, как заворочался милостник, спросил:

— Волчок, не спишь?

— Не сплю, князь.

— Слышал?

— Слышал.

— Придется тебе за Десну ехать.

— Зачем?

— Как зачем? Бориса-то доси нет. Новгородцы подплывают, а печенегов не видать.

— Придут, куда они денутся.

— Знаю, что придут, но когда? Мне знать надо, где Борис сейчас?

— Хорошо. Рассветет и поеду. Что я ночью-то буду шарашиться.

Они замолчали, надеясь еще поспать, но тут в шатер ввалился воевода Волчий Хвост.

— Не спишь, князь?

— Не сплю, воевода.

— Я говорил намедни, надо бы и на том берегу высадиться нашим. Сейчас бы мы их потеребили.

— Ладно, воевода. Успеем еще, натеребимся. Ежели бы мы еще и тот берег обсели, они бы могли прямиком на Киев пойти.

— Жаль, лодий мало, а то бы я переправился и напал на них.

Воевода ушел, что-то ворча под нос. Его приход окончательно разогнал сон и у князя, и у его милостника Волчка.

Основные силы новгородцев приплыли днем и уж высаживались в открытую: воины, не таясь, громко разговаривали и даже над чем-то посмеивались. Лодий у того берега было уже так много, что начали чалиться одна к одной, и выгружающим дружинникам приходилось, добираясь до суши, шагать по ранее прибывшим лодиям. А на берегу, как грибы, стали появляться шатры. В центре возникающего лагеря появился и княжеский шатер, который был выше других и сверкал позолоченным навершием.

Князь Ярослав стоял у своего шатра, допытывался у Вышаты:

— Ты не посылал лазутчиков на тот берег?

— Нет еще.

— Надо бы послать, да не одного — человек трех, не менее. Пусть узнают, кто там из воевод, ну и приблизительно их силы.

— Вот ночью снаряжу кого-нибудь.

— Зачем ночью? Ночью налетят на сторожа. Днем надо. Пусть уйдут на лодии вверх, там и переправятся и спокойно придут в киевский лагерь.

— Но их тут же и схватить могут.

— С чего ты взял? Посмотри хотя бы на наш лагерь. Воины ходят кто в лес, кто из лесу с ветками, кольями, дровами. Ты уверен, что среди возвращающихся нет киевского лазутчика? А ночью попробуй выдь из леса. Сторожа тут же засекут. Так что подбери сейчас же и отправляй. Хорошо бы тех, кто в Киеве уже бывал. Да чтоб обязательно узнали про воевод, кто в каком шатре расположился. Княжеский-то видно, эвон по навершию.

Ярослав усмехнулся, глядя за реку на княжеский шатер, стоявший прямо у воды.

— Надо подумать, Вышата, и насчет главного зверя, вишь, сам в сеть просится.

— А что? — засмеялся Вышата. — Можно попробовать.

— Только не тебе. Подойдут варяги, им подскажу.

В шатер пришел Волчий Хвост и сказал Святополку:

— Князь, не дело тебе на краю стоять.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что при первой же вылазке новгородцев тебя в полон возьмут. Взгляни-ка на тот берег. Ярослав-то где свой шатер поставил? В самом центре. Чует хромой лис, где безопасней, чует.

Святополку понравилась догадливость Волчьего Хвоста.

— Сразу видно старого ратоборца, воевода. Спасибо за подсказку.

— Я у радимичей эдак вот старшину ихнего взял в полон. Он у самого уреза поселился. А как же — вождь! Должен быть ближе прочих к воде. Ну, мои молодцы ночью подплыли, вождю кляп в рот — и умыкнули. Так что береженого Бог бережет, Святополк Ярополчич. Стань там, где тебе положено, в центре. Ты в этом рою матка, тебе беречься надо.

— Глянь, — молвил Ярослав. — А братец-то перенес шатер в самый центр.

— Видно, почуял, — сказал Вышата.

— А может, кто-то предупредил. А?

— Кто мог? Мы ж только с тобой об этом говорили.

— Значит, кто-то слышал наш разговор и передал ему. Я же говорил тебе: не только наши у него, но и его лазутчики могут у нас быть.

— Кто бы это мог быть? — оглядывался вокруг Вышата, всматриваясь в лица колготившихся близ них новгородцев.

Все были заняты кто чем: ломали сушняк для костра, черпали из котла, пробуя варево, дремали, пригревшись у тепла: кто-то плел корзину, занимая хоть этим руки, кто-то рассказывал что-то смешное, чинили порты. Все были заняты делом, и никто не походил на киевского лазутчика, поскольку всех их помнил в лицо тысяцкий еще по Новгороду.

— Да нет, не мог кто-то из наших, — сказал Вышата. — Я уверен — не мог.

— Ты вот что, обойди сотских, пусть предупредят десятских, как узрят у своего костра постороннего, незнакомого, пусть хватают и тащат сюда, ко мне.

— Вот это дельная мысль… Надо было им еще ранее вдолбить ее, — произнес Вышата.

К шатру великого князя подъехал Борис с Волчком и с Георгием. Соскочили с коней, передали поводья Георгию. Вошли в шатер.

— Слава Богу! — вскричал радостно Святополк. — Явилась пропащая душа. Привел?

— А как же, — отвечал Борис, сбрасывая с себя корзно.

— Где встали?

— За озером. Я решил их с киевлянами не мешать, а то еще перессорятся, чего доброго.

— Разумно. Садись вот, поснедаем вместе. Волчок, ты чего стоишь гостеньком? Скидай шапку, садись к тарели.

Борис, отстегнув пояс с мечом, присел на ковер, взял корчагу с сытой, налил полную кружку. Волчок, опустившись на ковер, ухватил калач.

— Как они? — спросил Борис, кивая головой в сторону реки.

— Да никак пока. Стоят, кашу варят.

— Ярослав никого не присылал?

— Вроде нет. А чего ему слать? Он ведь драться пришел, не мириться.

— Да-а, — вздохнул Борис, осушив кружку. — Драки не миновать. А когда начнем?

— Кто его знает, — пожал Святополк плечами. — Начни переправляться, они нас из воды не выпустят. Спихнут в реку.

— Это точно, — согласился Борис.

— Будем ждать, кто кого пересидит. Мы-то все же на своей земле. А они?

— Они вроде в гостях, — усмехнулся Борис. — Как бы этим гостенечкам на порог указать?

— Придет время, укажем.

Перед Ярославом предстал лазутчик Онфим, только что явившийся с того берега.

— Ну, нашел воеводу? — спросил Ярослав.

— Нашел, князь.

— Что он сказал?

— Сказал, рад послужить тебе.

— Так. — Ярослав взглянул на Вышату, сидевшего напротив, и даже подмигнул ему: знай наших. — Что-нибудь он говорил о войске?

— Говорил.

— Что?

— Помимо киевлян у Святополка есть еще союзники — печенеги. Их полк только что привел князь Борис.

— Где они?

— Встали за озером, туда ниже к Десне.

— Ишь ты, багрянородный-то наш с печенегами стакнулся.

— У него жена печенежка.

— Я знаю. Ты сможешь мне отсюда указать шатер воеводы?

— Смогу.

— Идем. Покажешь, — поднялся с ковра Ярослав.

Рать

Две недели простояли противники на разных берегах Днепра, не решаясь начать сражение. Довольствовались тем, что переругивались через реку. Киевляне считали эту затяжку для себя выгодной: досидят, мол, до снега, авось и назад поворотят. Новгородцы ждали подхода варяжского отряда. Ярослав отделил их от новгородцев по тем же соображениям, что и Святополк печенегов от киевлян. От греха подальше. Их задержку в пути объяснял для себя просто: варяги, плывя по Днепру, не упускали случая пограбить по дороге города и веси.

Впрочем, ближайшие от военных лагерей вески и села терпели и от своих немалые убытки. Если саранча, налетая в иное лето на поля, съедала жито в поле, то ратники (не важно чьи — новгородцы или киевляне) выгребали хлеб уже обмолоченный, а еще лучше смолотый, как правило, до зернышка, до мучинки, уводили со двора нередко последнюю коровенку. Трудно сказать, кто поступал более жестоко — вражеский воин, грабивший смерда и нередко убивавший его, или свой, обрекавший ратая с семьей на голодную смерть.

Подолгу стоявшие на месте рати становились настоящим бедствием для окрестного населения. Вот уж истина: рать навалила, нас задавила. «Да пропади вы пропадом, кабы вас Перун треснул!»

Если киевляне еще как-то мирились с этим стоянием — дом недалеко, откуда нет-нет да пришлют чего-нибудь поесть, да хмельного не забудут, то новгородцы чем дале, тем более выражали недовольство: «До коих пор стоять нам тут, проедаться, провшивливаться?» По домам скучалось новгородцам, по баням почесывалось. А тут еще поляне через реку дразнятся:

— Эй, славяне, топорное племя! Плотнички-работнички, айда к нам хоромы рубить да нужнички! Ха-ха-ха. Топорик ваш обленился!

Обидна такая дразнилка новгородцам отчего-то, наседают на тысяцкого:

— Сколь же терпеть можно?! Когда мы их будем копьем чесать?

— Погодите, варяги придут, начешетесь.

Ярослав слышит эти разговоры заспинные, терпит, хотя и сам иной раз готов волком взвыть от бездействия.

И вот наконец явился Эймунд Рингович со своими сорвиголовами, можно бы и начинать. Но Ярослав все еще колеблется, отправил Онфима через реку к воеводе Блуду с наказом:

— Скажи, мало меду варено, а дружины много. Что делать?

Воротился лазутчик и сразу к князю.

— Ну, что отвечено? — спросил князь в нетерпении.

— Воевода сказал, что медов у них про всех хватит, хорошо бы пить под заутреню.

Новгородцы уже вече походное собрали:

— Доколе терпеть нам срамословие киевское?

— Чай, шли сюда не обиды глотать.

— Киевлянам рога-то сбить надобно!

— Поди, князя не срамят, он и не чешется.

Ох, не правы были горлопаны, князь еще как «почесывался», с Эймундом Ринговичем сговаривался.

— Значит, так, князь, бьем с двух концов. Ты с головы, я в хвост ударю. Ты по Святополку, я — по Борису.

— Лазутчики донесли, что Борис ныне у Святополка в шатре пьет, веселится.

— Оно и лучше. С перепоя-то спать будет крепче, просыпаться туже.

Отпустив Эймунда, Ярослав отправился на вече походное, пришел, поднял руки, тишины прося, молвил негромко:

— Киевляне ныне медами упиваются, опохмелим их утречком до восхода.

— Давно бы… — прошелестело среди новгородцев почти радостное.

— В третьем шатре от краю никого не трогайте, там мои люди. Чтоб своих отличить, повяжите головы белыми убрусами. Все. Воевода и тысяцкий, идемте ко мне.

Князь пошел к шатру, Вышата с Будыем за ним.

А вече продолжалось. К полуночи закончилось с жестким постановлением: «На ту сторону идут все, кто останется здесь, тому смерть от своих же. Переплыв на вражью сторону, оттолкнуть лодии от берега, чтоб и в мыслях не клонило к отступлению. Только вперед, только через трупы полян».

Ожесточило долгое безделье новгородцев, а тут еще масла в огонь подлили киевляне своими дразнилками. «Ну погодьте ужотко, мы покажем вам плотничков-работничков, мы срубим вам терема и нужнички!»

Варяги тихонько отвязывали лодийки и, положив в каждую одного воина с веслами, отталкивали от берега, и плыли лодийки по течению вроде бы порожние, нечаянно оторвавшиеся.

Остальные шли скрытно — берегом вниз. Когда лодийки проходили лагерь киевлян, лежавшие в них воины поднимались и гребли к берегу, где поджидали своих.

Старый опытный вояка Эймунд Рингович знал, удар по врагу с двух сторон — в лицо и в спину — всегда приносит победу. Именно в этом убедил он князя, пообещав ему завтра же представить высоких братцев ежели не живыми, то мертвыми.

Ярослав помолчал, ничего не ответил на хвастливые слова варяга, хотя и подумал: лучше мертвых.

Киевляне в отличие от новгородцев, наоборот, усыпились долгим стоянием, решили, что пришельцы трусят нападать и уж подумывают, как бы убраться подобру-поздорову. И не то чтобы послать на тот берег лазутчиков (это никому и в голову не пало), а уж дозорные стали нести службу днем вполглаза, ночью вполуха.

И даже лодии, поплывшие ночью вдоль того берега, заметили лишь двое полян, спустившиеся за водой к реке.

— Ты глянь, вроде лодия плывет.

— Где? Не вижу.

— Да вон же, под самым берегом. Ну вот же, гляди, куда кажу.

— А и правда. Так она вроде порожняя.

— Вот раззявы, не могли привязать получше. А вон еще одна.

— Глянь, и правда. До Киева добегут, там их отловит кто-нибудь.

— Хорошо, днем приплывут, а ежели ночью рот так же?

— Да. Ежели ночью, конечно, может на пороги упереть водой-то. Жалко.

Воротившись с водой к костру, рассказали своим товарищам, повеселили земляков:

— У новгородцев-то лодии оторвались, на Киев порожние побежали.

— Вот утречком очи продерут, хватятся.

— Да не хватятся, у них там их сотни две, коли не более.

И никому в ум не пало, куда ж это порожние лодийки побежали, по чьей такой прихоти? Сами отвязались — и все.

Накануне из Киева привезены были для дружины — мука, крупы, копчености и несколько бочонков с. хмельными медами. На меды все падки: «Разливай, шоб не прокисло». Весело стало в лагере у полян, где-то даже и песни запели.

И в шатер к великому князю собрались воеводы, тысяцкие, приехал из-за озера Борис с милостниками своими Георгием и Моисеем Угриными. Волчок расстарался, приволок откуда-то дичинки, на костре поджаренной. По-степному сидели все на кошме, пили, закусывали. Болтали о том о сем по-семейному:

— Хороший мед, правда?

— Малость невыдержанный. Но ничего, внутрях от него захорошело.

— А вот попробуй копченого леща.

— Хорош, ничего не скажешь. Я люблю такой, чтоб янтарем просвечивал.

— А дичинка вот — нисколько леща не хуже.

— Ну, жареное против копченого не устоит.

— Что задумался, князь? — спросил Волчий Хвост Святополка.

— Не нравится мне это пустое стояние.

— Что делать? В деле ратном всяко бывает, и стоянием недруга побивают. Кто терпеливей, того и верх.

— Нам-то что, — вставил свое слово Блуд, — нет-нет да подкинут из Киева что-либо хорошее. А им-то каково? Новгород — за тридевять земель.

— Но мы ж их не звали. По нас, пусть хоть лапу сосут.

— Ежели б лапу, а то, эвон, все вески окрест обсосали. Хорошо, Любеч на нашей стороне, а то б и его повымели.

— А сколько ж мы так стоять-то будем? — спросил Борис. — До белых мух, што ли?

— Ну, до белых мух они, пожалуй, сымутся.

— Я ведь долго не смогу стоять, — обратился Борис к Святополку. — У меня, чай, конница. Траву кони повыбьют. И все. Отъезжать придется.

— Оно б не худо тебе с той стороны зайти, князь, со своими печенегами, — сказал Волчий Хвост, — да и ударить.

— Что я, по воздуху перелечу? Переправа-то ниже Киева. Пока ты туда да оттуда — и в неделю не управимся. А они тут вас распушат.

— Нет уж, — сказал Святополк. — Раз уж мы собрались сюда, тут и стоять должны. Не будем суетиться. Волчок, наливай всем еще по кружке, а то, я вижу, никак от дела не отстанут, дня им мало.

Помаленьку развеселились и в великокняжьем шатре, начали что-то рассказывать смешное друг другу, хохотали. Правда, до песен дело не дошло, не то чтобы все были безголосыми, но запевалы меж ними не случилось.

Расходились далеко за полночь. Святополк предложил Борису остаться:

— В шатре всем места хватит.

— Нет, брат, поедем к своему полку. Как бы нас не потеряли.

Волчок вышел проводить отъезжающих, помог подтянуть подпруги, взнуздать коней. Когда князь Борис отъехал со своими милостниками, Волчок, прежде чем уйти в шатер, прошел к коновязи, где стояли Воронко и княжий Лебедь, всыпал им овса. Где-то в глубине души подумалось: «Не заседланы… случись что…» Но как подумалось, так и забылось тут же. Не держать же и ночью животин под седлом.

После полуночи постепенно стал затихать лагерь, сникали огоньки костров. Засыпало буйное воинство. Лишь дозорные бдили у реки, таясь в тальнике.

— Чтой-то ныне новгородцы раненько угомонились, — молвил дозорный Филон.

— Наорались на вече-то днем, — отвечал Павша.

— Чего они там делили-то?

— Кто их ведает. Може, кого из сотских смещали, а може, и тысяцкого. У них ведь начальству не шибко вольготно. Чуть что, на вече орут и нового выбирают. Могут даже князя прогнать.

— Вольница.

— Во-во, — позевнул Павша, передернув от ночной свежести плечами.

— Ты поспи часок, — сказал Филон, — а после я, как в прошлый раз. Никуда они не денутся.

Павша не стал чиниться, поднял ворот повыше, прилег прямо на гибкий тальник, руки в рукава позасунул, чтоб не мерзли. И вскоре сладко засопел.

Филону бдеть одному тоскливо, сидит нахохлившись, как старая ворона, слушает, как вода у берега, вихрясь, побулькивает, мало-помалу убаюкивая дозорного. Вскочить бы, пройтись или хотя бы руками-ногами подрыгать, чтоб в сон не тянуло, но нельзя. Дозорный затаенным должен быть, чтоб противник его не мог обнаружить.

Не заметил Филон, как перед рассветом задремал, — видно, кружка меда, выпитая вечером, сделала свое дело. Казалось ему, лишь смежил на миг очи, ан от какого-то стука открыл их и обмер от увиденного. К берегу подходила целая стая лодий, густо забитых воинами, над которыми щетинились копья. Разбудил дозорного нечаянный стук весла о борт лодии.

Филон толкнул Павшу, не смея и пикнуть.

— А? — вспопыхнулся тот.

В следующий миг Филон, вскочив, кинулся в лагерь, крича вначале с перепугу невразумительное;

— А-а-а-а!

Но прожужжавшая над ухом стрела вернула ему дар речи:

— Пор-р-руха-а-а! Славяне-е-е! — заорал он во всю глотку, летя меж шатериков к центру лагеря.

Павше не дали и пикнуть. Едва он вскочил и кинулся за Филоном, как тут же вонзившаяся в спину сулица свалила бедолагу.

Филон мчался к шатру великого князя, именно ему он должен, по правилу, сообщить о появлении неприятеля. Но какое уж тут «появление», когда дозорный подбегал к шатру великокняжескому, а уж на краю лагеря вовсю шла сеча.

Увы, никто из киевлян-полян не был готов к такому внезапному, нападению. Раньше думалось, что как только славяне-новгородцы начнут переправляться, так киевляне тут же взденут брони, у кого что есть — куяки, кольчужки, калантари, изготовятся, исполчатся. И встретят достойно непрошеных гостей.

А тут, вскочив от истошного вопля дозорного, успевали воины разве что выхватить меч из-под изголовья, было уже не до броней. Многим пришлось вступать в сечу прямо в сорочках..

Когда Филон влетел в шатер князя, тот уже был на ногах и опоясывался мечом. Он не дал дозорному и рта раскрыть:

— Проспал, сволочь?!

Зазвенел меч, выхваченный из ножен. Филон пал ниц перед князем:

— Прости, князь.

— Волчок, скачи к Борису, пусть немедля идет сюда.

Святополк выскочил из шатра с мечом в руке, едва превозмогши желание убить дозорного. За ним — Волчок, кинулся к коням. Потом высунулось из-под полога бледное лицо Филона.

— Иди сюда, — закричал ему Волчок. — Садись на коня, скачи к князю Борису. Приведешь его, прощен будешь. Ну!

Сеча шла у берега. Поляне, застигнутые врасплох, отходили. Остроконечный шлем Волчьего Хвоста мелькал меж дерущимися. Святополк поймал Сфенга:

— Где Блуд?

— Не знаю.

— Выводи своих.

— Многие разбегаются, князь.

— Убегающих сечь на месте! Да быстрей, быстрей!

Святополк понимал, сеча будет беспощадная. Новгородцы настроены только на победу, даже лодии, отпихнутые от берега, медленно уплывают по реке. Им отступать некуда. А киевлянам? У них за спиной лес, озеро. И вот уж один, другой побежали к лесу.

— Воротить! Воротить! — кричит Святополк, оборачиваясь туда, но никто не бежит за сбежавшими. И тут князь обнаруживает за спиной своего милостника: — Волчок? Я же тебе велел к Борису.

— Я послал человека.

— Почему не сам?

— Потому, — дерзко отвечает Волчок, и Святополк понимает, что слуга не хочет оставлять его в этом отчаянном положении.

Филон гнал коня вокруг озера, через камыши и тальник, стараясь спрямить путь. Однако еще издали увидел, как разбегаются печенеги, хватая коней, а за ними гоняются с мечами воины и, догнавши, рубят без всякой пощады. И Филон понял, новгородцы застали полк Бориса врасплох.

Он повернул назад, но уже не спешил гнать коня. Понимая, что с такой черной вестью на этот-то раз князь вряд ли помилует его. «Эх, жизнь! Куда ни кинь — везде клин».

Так, едучи почти шагом, Филон наскочил на двух полян, бежавших ему навстречу.

— Братцы, вы куда?

— Пошел ты, — огрызнулись те и пробежали мимо. Однако один из них все же оглянулся, крикнул:

— Тикай, парень. Уноси ноги.

Филон остановил коня, задумался: «Неужто и тут разгром?»

И тут из кустов выскочило еще несколько киевлян.

— Что там, братцы? — спросил Филон.

— Худо, брат, расчихвостили нас славяне.

— А князь?

— Князя убили, кажись.

И они тут же скрылись в кустах. Услыхав крики: «Лови, лови! Вон побежал!» — Филон завернул коня и решительно помчался прочь, все более и более забирая в лес. Надо было спасаться самому, и это счастье, что он оказался на коне.

Победное торжество новгородцев

Еще победитель в пути был, а уж Киеву сорока на хвосте весть принесла: «Побили славяне, берегитесь, поляне!»

Ничего себе весточка. Город встревожился, как улей перед медвежьим наскоком. На Почайне сразу затишье наступило, склады позакрылись. Кто не успел товары сгрузить, затаились на своих лодиях и шняках, на всякий случай паруса приготовили. Начнется грабеж в городе, поднимут парус — и были таковы. На Торге все лавки тоже закрылись, площадь словно вымерла: ни тебе хлеба, ни тебе паволок, ни тебе раба захудалого, ничего не купишь, вмиг обеднел Киев.

Хорошо тем, у кого в кармане вошь на аркане. А каково боярам, купцам, всем вятшим людям? Если вооружать город, к защите готовя, так почти некого. Все здоровые, молодые со Святополком ушли. Кинулись вятшие к митрополиту, он к Богу ближе, должен посоветовать.

— Что делать, святой отче?

— Молитесь, дети мои. Да встречайте великого князя хлебом-солью.

— Как? Хромого-то этого?

— Я сказал, великого князя, — повторил митрополит.

Дошло-таки до вятших: не все ли равно, кто на великом столе — Святополк ли, Ярослав ли, лишь бы ласков был да приязнен. А какая ж приязнь у него будет, ежели перед ним ворота затворить да со стен копья пустить?

Всхлопотались вятшие: надо встренуть хромого (тьфу-тьфу, боле не услышите!) так, ровно о нем токо и страдали-думали. Оно и нет другого-то выхода.

Ярослав, шедший Киев на щит брать, был удивлен столь пышной хлебосольной встречей, даже ловушку заподозрил, и первое, что потребовал от вятших:

— Приведите мне Святополка и Бориса.

Переглядываются бояре, пожимают плечами:

— Ярослав Владимирович, да где ж нам их взять-то? Чай, ты их воевал, они у тебя должны быть.

Ярослав сам знает, что «должны бы быть», да нету. На два-три ряда мертвых на поле ратном проверили по его приказу, не нашли ни того, ни другого. Ускользнули братцы, ровно их и не было, шатры лишь на память оставили.

Ярослав еще там, у Любеча, попрекнул Эймунда:

— Ну, так где твои живые или мертвые?

— Будут, Ярослав Владимирович, обязательно будут, — отвечал уверенно варяг, словно искомые князья за ближайшим лесом дожидаются.

Вообще-то Ярослав был благодарен Эймунду Ринговичу. Именно он придумал удар по киевлянам с двух сторон и именно ранним утром, когда все дрыхнут без задних ног. Вот что значит большой боевой опыт. Но войти в Киев — еще не значило стать хозяином его, желанным для жителей. Надо было сделать сразу такое, чтоб привлечь на свою сторону весь город. Ну, если не весь, так большинство.

И когда на главную площадь пригнали пленных с любечской рати, сбежался туда почти весь Киев. Матери сыновей искать, жены мужей, сестры братьев. Шум и плач на площади. Плачут те, кто не увидел своего, а раз нет его среди пленных, — значит, убит. Радуются те, кто и сыскал своего единственного, но тоже ревут, зная, что пленному грозит. Рабство. Придется выкупать полоненного. Это сколько ж заломят за него победители?

Все пленные в колодках, привязаны к общей волосяной веревке, сбиты в кучу, окружены варягами, которые никого к ним не подпускают. Не глядят, мать ты или жена полоненному, отталкивают грубо, рычат, как на собак:

— Пошла вон!

Приехал на площадь великий князь Ярослав Владимирович, не спеша объехал полон, словно подсчитывая: сколько ж их? Остановил коня, поднял руку, тишины прося. Зашикали в толпе друг на друга, вроде стихать начали, лишь старушонку какую-то унять так и не смогли, воет, ровно волчица. Может, глухая она? Разбираться не стали, треснули чем-то по башке. Сомлела несчастная. Умолкла.

— Господа киевляне, — начал Ярослав, — вот ваши сыны и братья, поднявшие на меня меч. Что они заслужили от меня?

Князь обвел притихшую толпу вопрошающим взглядом. Но никто не осмелился ответить ему. Все знали, чего заслуживают пленные.

— Правильно, — сказал Ярослав, хотя в толпе и не пикнули. — Правильно, для пленного — прямой путь на рабий рынок. Но я своею великокняжеской властью прощаю их. И даю им свободу.

Взревела, вскричала площадь торжествующе. Забурлила, заклокотала: «Слава Ярославу-у-у! Слава-а великому кня-зю-у-у!»

И тут же, смяв оторопелое варяжское охранение, обняла толпа своих прощенных сыновей, растворила в себе. Куда делись колодки, волосяные веревки, мигом все разлетелось в клочья, в щепки.

— Слава великому князю!

Благодарные женщины целовали пыльные сапоги Ярослава Владимировича, ехавшего к своему дворцу. Кто до сапог не дотягивался, стремена лобзал.

— Спаси тебя Бог, благодетель ты наш.

Однако во дворце хмуро встретили великого князя военачальники, и первым высказался варяг:

— Плохо делаешь, князь. Чужое добро раздариваешь.

Но Ярослав и глазом не моргнул:

— Здесь все мое, Эймунд. Понял? Все.

Неожиданно варяга поддержал Вышата:

— Ты не прав, Ярослав Владимирович. Полон был взят нами на рати собственными руками. Он наш. Это наша добыча.

— Сколько ж ты хотел выручить за пленных?

— Ну, хотя бы по две гривны за голову.

— А я заплачу вам по десять гривен. Слышишь? По десять гривен каждому новгородцу. И, кроме того, не забывай, тысяцкий, я с Новгорода отменил выход Киеву. Навечно отменил, мне будут идти лишь мытные куны. Разве мал от того Новгороду прибыток?

Что было возразить на это знатному новгородцу? Как отменил Ярослав новгородскую дань Киеву, сидючи в Новгороде, так и ныне на том же стоит, сев в Киеве на стол великокняжеский. Держит слово Ярослав Владимирович, держит, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни.

— Я в Киев ехал не завоевателем, — продолжал Ярослав, — а хозяином на отчий стол осиротевший. Так с чего я должен начинать? А? С продажи киевлян в рабство, так, что ли? Нет, други мои, вы завтра меня покинете, получив свое за труды, отбудете в края родные, а я с ними останусь до скончания живота. Моя б воля, я и тех, что полегли на Любечском поле, оживил и отпустил с миром. Я не с киевлянами воюю, а с похитителями стола отчего. Вот кого, ежели б я пленил, уж не выпустил бы.

Последней фразой Ярослав Эймунду рот заткнул: обещал пленить, а где они? Вот и помалкивай.

Позвали к Ярославу и казначея Анастаса. Когда явился старик седобородый, но еще крепенький, князь спросил его:

— И кому ж служит казна киевская?

— Ведомо, престолу, — отвечал хитрый старец, разумно уклоняясь от имени.

— Ныне я на столе киевском, старик.

— Значит, и казна твоя, князь.

— Сколько в ней?

— Точно не упомню, но не менее восьми тысяч гривен.

— Днями посчитай точно, мне надо с новгородцами рассчитаться.

— Хорошо, — отвечал Анастас, поклонившись. — Это дело недолгое.

Позвали к великому князю и дворского Прокла Кривого.

— Кто во дворце ныне?

— Окромя слуг, князь, твоя сестра княжна Предслава и княгиня Ядвига.

— Это что? Святополка жена, что ли?

— Да, Ярослав Владимирович, это его жена.

— Славненько, славненько получается. Сам где-то как бродень по лесам рыщет, а жена в Киеве княжит? А? Будый, как тебе это нравится?

Воевода пожал плечами, что можно было понять по-всякому: и удивительно и осудительно.

— А может, это хорошая наживка, — подал мысль Эймунд. — А ну как на нее клюнет пропавшая душа?

— А что? Вполне, — согласился Ярослав и обернулся к дворскому: — Вот что, Прокл, засади-ка ты эту княгиню в поруб.

— В поруб? — удивился Прокл. — За что?

— Не понимаешь? Там она сохраннее будет. Она, брат, дорогого стоит.

— Да я понимаю, но жалко ведь — из великих княгинь да опять в поруб. Она уж там насиделась при Владимире Святославиче.

— Вот, вот. Пусть и при мне посадит. Корми хорошо, но пусть строго следят, кто с ней свидеться захочет, того немедля ко мне.

Воеводе Блуду, оказавшемуся в милостниках уже при четвертом великом князе — при Ярополке, Владимире, Святополке, а вот ныне и Ярославе, — было велено послать на Торг, на Почайну и в порубежные города соглядатаев-лазутчиков, пусть навострят уши да слушают, что народ говорит об исчезнувших князьях. Ведь князья, чай, не иголки, где-то да объявятся. А уж Киева-то никак не минуют.

— Да пусть слух пустят, псы эти, — наказывал Ярослав Блуду, — что-де сидит княгиня у окошка в тереме высоком, своего милого дожидается, дружка-сокола ненаглядного.

Заслыша складную речь Ярослава, Блуд высказал мудрую мысль:

— Я закажу гуслярам песню скласть об этом. Песня-то скоро до них долетит.

— Вот, вот. Закажи, пусть по всем городам и весям пошарят. Авось братцы и аукнутся.

— Аукнутся, Ярослав Владимирович, как пить дать аукнутся. Куда им деться-то, не рабы, чай.

— А где его мать, княгиня Арлогия, обретается?

— В Вышгороде.

— Пошли туда верных людей, пусть за ней приглядят. Может, он к матери прибьется?

— Пошлю, Ярослав Владимирович, пошлю и к старой княгине.

Набег

Вернулся князь Борис в степь вместе с дружиной, изрядно потрепанной. Поскольку в отряде его были воины из разных родов, то как вначале он не ведал точно счета им, так и, ускакав от Любеча, не знал, сколько же потерял воинов.

— Человек тридцать, — говорил Георгий Угрин.

— А мне сдается, поболе сорока, — возражал Георгию брат его Моисей, тот самый, что был у Глеба, а после смерти его пристал к князю Борису, чтобы вместе с братом быть.

Борис Владимирович был в угнетенном состоянии, столь легкая победа Ярослава над ними обескуражила его. Три недели ругались, срамили друг друга через реку, не очень-то веря в грядущую сечу. Мало того, многие уже начали думать, что этим все и кончится. Ан нет. В одну ночь все перевернулось. Хитер брат Ярослав, усыпил их бдительность, убаюкал и, как змея, ужалил. Да еще как! Печенегов ударил в спину, то есть туда, откуда они менее всего ожидали.

Дружина печенежская недовольна была: ничем не поживились. В глаза князю не говорили, но за спиной ворчали:

— Обещал добычу, а сам едва свой хвост вырвал из лап коршуна.

А когда прибыли на становище князя Артака, тот сразу же спросил:

— А Нанкуль где?

Князь Борис за голову схватился. С этой сечей и бегством он совсем забыл о молодой жене.

— Боже мой, — шептал он. — Какой позор!

Надо немедленно скакать в Киев и выручать из полона Нанкуль. Там сейчас новгородцы и варяги хозяйничают. Победители. Они Бог знает что могут сделать с юной княгиней.

— Завтра же иду в набег на Киев, — заявил вечером Борис.

— Завтра не получится, — осадил Артак.

— Почему?

— Люди и кони истомлены, должны сил набраться, раны подлечить.

— Но там же Нанкуль, моя жена.

— А наша сестра. Думаешь, у меня за нее сердце не болит? С измученными людьми, на загнанных конях, да еще после разгрома, опять лезть в драку — это верная гибель. И Нанкуль не выручишь, и сам с людьми пропадешь.

Ох уж эта сорока длиннохвостая! Печенеги еще раны зализывали, коней овсом откармливали, а уж до великого князя донеслось: готовят поганые набег на Киев, и во главе них не какой-то хан степной, а русский князь.

— Ага, — потирал руки Ярослав, — проклюнулись братцы, объявились. Ну что, Эймунд Рингович, идем, встретим заблудших. А?

— Встретить можно, Ярослав Владимирович. Это дело не хитрое. Но ведь опять ускользнут в степи-то. Надо б ловушку устроить, заманить в нее и захлопнуть.

— Как ловушку-то устроить?

— Надо их убедить, что мы их не ждем. Мы празднуем нашу победу, на забороло пусть выйдут женщины в самых лучших нарядах своих, чтоб воинов там и не видно было. Пусть гусляры играют, тимпаны бьют. Южные ворота растворить настежь, стражу приворотную спрятать. Увидев это, они, конечно, ворвутся в город, мы их впустим и захлопнем ворота. Вот и в ловушке. Ну как?

— На словах ловко, — вздохнул Ярослав. — А как на деле?

— Вот те раз, Ярослав Владимирович. А не по моему ли слову мы их у Любеча в клещи взяли?

— По твоему, Эймунд, по твоему, да главных-то селезней упустили.

— Там лес рядом, бежать и прятаться было куда. А в городе? Им тут же — смерть. И ежели будет твоя воля, я их и в полон брать не стану, порублю в капусту. И все. У тебя гора с плеч.

Хитрый варяг видел по глазам князя, что «капуста» ему предпочтительней, чем полон, но высказывать волю свою вслух не хочет. Грех, мол.

— Да, забот с ними не оберешься, — молвил лукаво Ярослав, и за этим Эймунду слышалось: руби в капусту.

Дозоры и подсылы киевские держали степь под неусыпным вниманием и потому о выступлении князя Бориса предупредили заранее. Старшинам порубежных городов было прислано веление великого князя переходу засеки печенегами не мешать.

А князя Бориса столь легкое преодоление засеки почему-то не насторожило, а, напротив, ободрило, он отнес это на свой счет: мол, его, как русского князя, встречает Русская земля миром. Такое начало сулило успех: «Будет удача!»

Перед самым Киевом вперед были высланы разведчики, которые, воротившись, сообщили:

— В Киеве большой праздник, на стенах много женщин, играет музыка, ворота отворены.

Борис собрал сотников, сказал:

— Стремительно врываемся в город. Буртай, ты уничтожаешь приворотную стражу и держишь ворота открытыми до нашего возвращения. Кутуй, вы быстро налетаете на церкви, там оружных не бывает, но есть золото. Я с Камалом и заводными конями выручаем Нанкуль. Все делать быстро, на полном скаку, неоружных не трогать.

Именно посулив печенегам церковное золото, Борис и смог уговорить их идти в этот дерзкий и рискованный набег.

От волнения князя пробирала дрожь, но в голове стучало: «Удача! Удача! Удача!» Слишком хорошо все складывалось: и что праздник в Киеве, и что ворота отворены. Ничто не насторожило князя, все для себя определил он одним словом: повезло.

«Как хорошо, что когда-то Святополк поселил Нанкуль у боярина Коснячки. Коли б она осталась в великокняжеском дворце, то выручить ее оттуда было б гораздо труднее, а то и невозможно. Сейчас там полная гридница варягов» — так думал Борис, подъезжая к Киеву.

В виду города они остановились, и, когда подтянулись отставшие, князь, привстав в стременах, оглянулся и приказал:

— В слань!

И перетянул коня плетью так, что тот едва ли не с места перешел на широкий, размашистый скок.

Лишь когда Борис проскочил ворота и когда в сотни глоток печенеги грянули свое «Ур!», что по-русски значило «Бей!», он заподозрил неладное. Но было уже поздно что-то менять, переигрывать.

Сам он в сопровождении нескольких воинов и с заводными конями помчался ко двору Коснячки, влетел в него и осадил коня у крыльца терема, где должна была быть Нанкуль. Увидев ее живую и невредимую, князь чуть не заплакал.

— Борис, — кинулась ему на шею жена. — Милый, как ты здесь оказался?

— Нанкуль, живо на коня! — скомандовал он.

— Я только возьму…

— Ничего, ничего не надо, — перебил он ее. — Быстрей, быстрей, быстрей.

Он торопил ее служанок, не давая им ни переодеться, ни опомниться, ни вернуться в терем.

— Там кони! Бросьте вы тряпье!

Печенеги вбегали в церкви, молящиеся там падали на пол, и иереи с перепугу либо убегали в алтари, либо прятались под налои. А налетчики рвали с икон серебряные и золотые оклады, хватали кресты, чаши, дароносицы, кадила — все, что блестело. Хватали горящие свечи и тут же поджигали храмы. Более десятка церквей загорелось в короткое время в Киеве.

В деревянном городе появление красного петуха страшнее любого поганого, а если еще и в нескольких местах, то это — почти конец света. Поднялась суматоха, паника не только среди жителей, но и среди людей ратных.

Именно вспыхнувший киевский пожар позволил печенегам почти без потерь выскользнуть из города.

А Киев горел и выгорел бы дотла, если бы дунул ветерок — хороший помощник красного петуха. На счастье, было тихо, сгорели лишь ограбленные церкви и прилегавшие к ним дворы. Подол вообще не пострадал.

Уже вечером, когда измученные, перемазанные копотью киевляне тушили последние головешки, к великому князю притащили пленного печенега, одного из зажигалыциков.

— Вот, князь, казни его, он поджигал.

— Больно вы прытки на казнь-то, — молвил Ярослав, внимательно осматривая пленного. — Нам, чай, и поговорить есть о чем. Верно? — взглянул приязненно в глаза пленнику.

Печенег промолчал, он знал, что ждет его, а потому решил молчать, беречь силы для конца.

— Ну, что молчишь, герой?

— А что я должен говорить?

— Ну, хотя бы кто командовал вами? Что молчишь? Чистосердечно расскажешь, могу и отпустить тебя. Из твоей шкуры воротника не сошьешь.

— Князь Борис вел нас.

— А зачем?

— У него тут жена оставалась, надо было спасать ее.

— Вот те раз. — Ярослав взглянул недоуменно на милостников своих. — Тут была жена Бориса, почему же мне не сказали об этом? Позовите дворского.

Пришел Прокл Кривой.

— Ты что ж, Кривой, не сказал мне, что здесь была жена Бориса?

— Но, князь, ты спросил, кто из них во дворце, я тебе и сказал. А жена Бориса жила в городе, на подворье Коснячки. А ты же про Киев не спрашивал.

— «Не спрашивал, не спрашивал», — передразнил князь дворского. — А сам не мог сообразить, какие бабы меня интересуют? Ступай, да вдругорядь будь подогадливее, ежели не хочешь последнего ока лишиться.

Прокл ушел, вздыхая. Печенега князь велел пока отправить в поруб: завтра придумаем для него что-нибудь.

Уже ночью князь призвал к себе Эймунда, спросил с ехидством:

— Ну так как твоя ловушка, Эймунд? Захлопнулась?

— Разве мог я ожидать, князь, что они город зажгут?

— Эх ты, ловец! Еще ежели так словишь, от Киева одни головешки останутся. В общем, Бориса теперь от поганых и пряником не выманишь.

— Ну, теперь мы хоть знать будем, где он, — сказал варяг.

— Дороговато за это знание заплатили, эвон едва не полгорода сгорело. Что ж, всего-то одного печенега и словили?

— Одного, Ярослав Владимирович, — вздохнул Эймунд. — До них ли было, когда вся улица занялась. Не за печенегов, за ведра пришлось браться.

— Что ж теперь делать-то? Надо как-то и Святополка обнаружить. Пожалуй, он к тестю в Польшу наладится.

— Это без жены-то?

— Да. Конечно, без жены вроде и совестно. Но с другой стороны — именно это и позволит ему просить помощи у Болеслава.

— Надо и о матери Святополка подумать, князь. Ведь и через нее можно на него выйти.

— Давай подумаем.

Они разошлись уже за полночь, все «думали», а утром Ярослав, вызвав дворского, приказал немедленно послать в Вышгород телегу за княгиней Арлогией.

— Неужто и ее хочешь в поруб? — спросил Прокл.

— Дурак. Она ж мне мать, хотя и неродная. На добро — не на зло зову. Так и передай.

Арлогию привезли после обеда, провели к Ярославу. Увидев ее, он слез со стольца, пошел ей навстречу с приветливой улыбкой:

— Прости, что обеспокоил тебя, матушка. — Полуобнял ее ласково, усадил на лавку, сам сел рядом. — Про Святополка ничего не слыхала?

— Нет, — отвечала Арлогия. — Беспокоюсь.

— Вот посуди, мать, что нам ссориться? Или земли на Руси мало? Иди мы не Рюриковичи оба? Ежели отцы у нас разные, но дед-то у нас один.

— Один, Ярослав. Один, — согласилась Арлогия.

— Так в чем же дело?

— Не знаю, — пожала княгиня плечами, — Вам, мужикам, все мало.

Ярослав рассмеялся весело, беззлобно:

— Правильно, мать. На нас не угодишь. Это ты верно заметила. Я что хотел сказать тебе, Вышгород, конечно, это не удел, с него и взять нечего, разве что нищему на суму. Ясно, отец обидел вас. Поэтому я решил вернуть тебе со Святополком Туровскую землю.

— Спасибо, Ярослав, — оживилась Арлогия. — Я уж там так привыкла.

— Вот, вот. Езжай на столец, а явится Святополк, уговори его, пожалуйста, мать. Можем же мы миром все решить. Вон посмотри, что Борис натворил, взял и поджег Киев.

— Неужто это он?

— Он, мать, он.

— Из Вышгорода такое пламя виднелось, жутко. Думали, весь Киев горит.

— А ведь он родился здесь. И вот родного гнезда не пожалел.

— Ох, нехорошо, нехорошо, — вздохнула Арлогия.

— Чего уж тут хорошего, княгиня. Значит, договорились? Как увидишь Святополка, уговори его. Неужто он мать не послушает?

— Хорошо, Ярослав, я попробую. Но и ты его не обмани.

— Да ты что, мать? Вот тебе крест, я его и пальцем не трону, ежели, конечно, он снова сам не начнет. Вот с Борисом видишь же: кто начал? Он. И то я хочу звать его мириться, вон поджигателя-печенега даже живота не лишил, хотя он и заслужил это. Хочу его к Борису послать. А Святополку скажи, ежели пожелает, я ему могу Новгород уступить. Пусть подумает.

Ярослав проводил мачеху до крыльца с наивозможным вниманием и приязнью и при ней же наказал дворскому помочь ей выехать в Туров — «в свое княжества» и выделить для того лучшую телегу и хорошую охрану.

Арлогия знала истинную цену этим обещаниям в отношении сына, именно на такие сладкие приманки когда-то и попался ее муж и погиб. Она видела Ярослава насквозь, но ничем себя не выдала. Наоборот, предстала перед ним этакой простушкой, с милой детской непосредственностью верящей в добрые сказки.

— Ну, как старуха? — спросил Эймунд князя.

— Со старухой у меня все сладилось, — отвечал Ярослав. — Дело за сыном. Это будет понадежней твоей ловушки. А главное, обойдется без дыма и огня.

Надо утвердиться…

Ярослав щедро заплатил новгородской дружине и отпустил ее восвояси, каждый новгородец получил по десять гривен, смерды по одной. Отпуская их, скрепя сердце подтвердил свое обещание не брать с Новгорода выход, хотя именно сейчас ему позарез были нужны куны. И не только на содержание варягов. Надо было отстраивать сгоревшие в пожаре церкви и быть готовым к новому нападению братьев-соперников.

Ярослав еще не чувствовал себя твердо в Киеве, хотя первым же шагом своим — прощение пленных — привлек на свою сторону большинство киевлян. Хитрец знал, завтра эти пленные могут его ратниками стать. Еще неизвестно, кому было выгоднее это «прощение» — киевлянам или самому князю. Может, ему-то оно и было нужнее.

Пока братья живы — будет шататься под ним киевский столец, именно поэтому он не хочет забирать из Новгорода жену Ингигерду, окрещенную Анной. Да и к тому же она беременна, а в таком положении княгине волнения и переполохи вроде киевского пожара ни к чему. Перед самым отъездом новгородцев Ярослав призвал к себе Вышату.

— Знаешь что? Увези-ка ты в Новгород эту драгоценность, жену Святополкову.

— Почему? — удивился тысяцкий.

— От греха подальше. Вон видишь, из-за Борисовой бабы пол-Киева выгорело.

— Думаешь, Святополк напасть решится?

— Ежели б только Святополк, она же дочь Болеслава. А этот поляк посерьезней, однако, будет. Этот драться умеет. Поручи ее заботам посадника, да предупреди, что заложница она, пусть не прозевает, как мы прозевали Борисову. Только этак я пока и смогу Болеслава за горло держать.

Ушли новгородцы, увезли с собой полонянку княгиню Ядвигу.

Киев зализывал раны. С утра до вечера стучали топоры на бывшем пожарище, отстраивались церкви, сгоревшие при набеге печенежском. Рубились новые клети, амбары, терема. Целая свора данщиков разъехалась по княжеству сбирать ежегодную дань для великого князя. Самому Ярославу Владимировичу уезжать из Киева было нельзя, потому что город все время жил под страхом нового нападения и не спешил меч на стену вешать.

Вначале зимы наконец выяснилось, что Святополк в Польше готовит поход на Киев. Ярослав собрал вятших людей для совета, сообщил о нависшей над ним опасности, спросил:

— Ну так что ж делать будем?

— Надо бы упредить его — по весне выступить к Берестью, — посоветовал Будый.

— Но с ним наверняка в союзе будет Болеслав, — заметил Блуд.

— Не то что в союзе, а Болеслав будет во главе, а это вам не Святополк, — сказал Анастас. — Чехию вон заглатывал, не давился. Кабы не германский император, ее бы уж и в помине не было.

— А может, и нам того императора в союзники призвать? — предложил Будый.

Эта мысль воеводы понравилась Ярославу. Надо было снарядить посольство. Но кого послать? Киевлянам он не доверял. Они еще вчера служили Святополку и по пути к императору могли вполне заехать в Гнезно к Болеславу и рассказать обо всем. Нет, киевлянина посылать нельзя. Надо снаряжать новгородца. И Ярослав послал гонца в Новгород за Вячкой, вполне понимая, что казначей явится не с пустыми руками. В письме к Вячке он так и написал открыто: «…прихвати с собой кун довольно, дабы ты, как мой посол, не ударил лицом в грязь перед императором».

Вячко не ударил лицом в грязь и перед Ярославом Владимировичем, привезя ему пятьсот гривен, которых хватило бы и на три посольства. Вот что значит преданный человек.

— Как, бояре-то не топырились? — спросил его Ярослав.

— Топырились, конечно. Где, мол, его слово? Выход простил, а сам опять кун просит.

— А ты?

— А я говорю, разве он куны просит? Ему надежный посол нужен к императору. Он лишь на нас положиться может, дурни. Вот и просит снарядить посольство.

— А что посадник?

— Константин Добрынич тоже меня поддержал, сказал: пятьсот гривен — это не две тысячи.

Но особенно порадовал Ярослава Вячко тем, что, помимо кун, привез с собой шубу соболью в подарок императору.

— Ай, молодец! Ай, умница! — радовался князь, готовый расцеловать казначея за догадливость.

И даже в сопровождение Вячке князь не дал ни одного киевлянина, выделив ему для этого тридцать варягов, вооруженных до зубов и готовых всегда вступить в драку.

Уехал Вячко по снегу, а воротился в весеннюю распутицу, похудевший, загорелый, и привез хорошие новости.

— Германский император Генрих Второй обещал тебе, князь, помощь против Болеслава.

— Как он принял тебя?

— Принял хорошо. Шубу взял, она ему очень понравилась, велел передать тебе за нее благодарность, а главное — поздравления с вокняженьем в Киеве. И сказал, что в его лице русский князь всегда найдет поспешителя в борьбе с этим польским толстяком. Он так Болеслава назвал…

— Хорошо. — Ярослав потер руки и взглянул на своих советников. — Император признал законность моих прав на великое княженье. Это очень хорошо, Вячко. Как он обещал помочь мне?

— Он сказал, чтоб ты ныне, князь, в червень[117] выступил к Бугу, туда подойдет император, и вы вдвоем выпустите из толстяка дух.

— Он еще и шутник, — засмеялся Ярослав.

— Он сказал, что Болеслав этот у него уже в печенках сидит и он даже рад, что нашел себе союзника в лице киевского князя. И он послал тебе подарок.

— Какой?

— Вот этот кинжал. И сказал, что именно им ты выпустишь толстяку кишки.

Ярослав принял кинжал. Он был в ножнах, обтянутых тисненой кожей. Несколько раз князь полуобнажил его, пощупал остроту лезвия.

— Что ж, подарок с намеком. Спасибо императору, так мы и поступим. Ну что, Будый? Эймунд? Идем выпускать кишки Болеславу и еще кое-кому? А?

Согласие германского императора помочь в борьбе против Болеслава окрылило великого князя Ярослава Владимировича. Он стал лихорадочно готовиться к выступлению, набирать из полян ратников, вооружать их, ковать копья, стрелы, изготовлять луки.

Блуд был отправлен в другие города звать охотников на рать с поляками. Таких находилось немало. Кому ж не хочется пожить за счет князя, а коли повезет, обзавестись собственными рабами, на законных основаниях пограбить в чужих землях и вообще воротиться богатым и уважаемым человеком?

Конечно, в другое время Ярослав вряд ли решился бы идти на Болеслава Храброго. Но ныне стечение благоприятных обстоятельств подтолкнуло его на этот шаг. Во-первых, Святополк, зовущий своего тестя в поход на Киев.

Это была главная причина для подготовки. И потом, для чего ж были наняты варяги, на которых уходит более половины всех собираемых кун? Ну и конечно, сильный союзник, неожиданно свалившийся едва ли не с неба. Уж вкупе с императором они в два счета разделаются и с тестем, и с зятем его.

После любечской победы Ярослав поверил в свои силы и возможности. Блуд, воротившийся из поездки по городам, пожаловался Ярославу:

— В Овруче князь Святослав не разрешил набирать охотников.

— Почему?

— Говорит, у меня и так людей не густо, некому землю орать.

— А ты сказал ему, что это я послал тебя?

— Сказал.

— А он?

— Говорит, в Киеве людей раз в десять более, чем у меня, из них и набирайте желающих.

— Ты слышал, Эймунд, как яйца стали курицу учить?

— Слышал, князь. Но ты не расстраивайся, яйца и разбиться могут.

Ну, как тут не порадоваться за варяга-хозяина, с полуслова все понимает. И ведь «побьет яйца-то, побьет» и вину на себя возьмет, мол, я так понял, виноват. Хороший Эймунд воин, догадливый.

Лето — лучшая пора для выступления в поход, о корме для коней заботиться не надо.

Во второй половине червеня, как условились с императором, Ярослав выступил с полком на заход, оставив воеводой в Киеве Блуда и Яна Усмошвеца с невеликой дружиной.

— Придут печенеги, затворитесь, отсидитесь. К стенам только не подпускайте, — наказывал Ярослав воеводе.

— Я могу на вылазку пойти, отогнать, — сказал Ян. — Когда Владимир Святославич в болгарах был, они тоже являлись. Мы с Поповичем прогнали.

— Ну то было тогда. А сейчас лучше отсиживайтесь, — приказал князь. — В те времена ты молод был и силен.

Он не доверял Яну. Пойдет на вылазку да еще и перекинется к Борису. Все они, служившие Святополку, не вызывали у Ярослава доверия. В глубине души он и Блуду не верил до конца, памятуя, скольким господам тот служил на своем веку.

Когда Ярослав прибыл с войском в Овруч, князя Святослава во дворце не оказалось.

— Где Святослав? — спросил дворского.

— Князь вместе с сыном на ловах.

— Т-так, — нахмурился Ярослав и отчего-то выразительно взглянул на Эймунда. — Земле поляки угрожают, а князь на ловах бавится. Вот тебе и яйца.

Дворский не понял: при чем тут яйца? Но кому говорилось, тот понял.

— А где он на ловах? — спросил Эймунд.

— За кривой березой.

— Где эта твоя кривая береза?

— Поедешь прямо на юг, минешь болото о правую руку, на южном краю толстая береза стоит: вот так искривлена. Ежели пойдешь, куда кривуля кажет, как раз на них и натыкаешься.

— Людей много с ним?

— Нет, один ловчий, там перевесы у него.

Эймунд, прищурясь, взглянул в глаза князю: ну, мол, приказывай.

— Съезди-ка, Эймунд, — сказал Ярослав. — Позови брата, поговорить надо.

— А ежели не схочет?

— Уговори. Да один-то не езди, возьми с собой Рагнара, не ровен час, наткнетесь на зверя или бродней.

Эймунд с Рагнаром уехали. Воротились лишь под утро. Дворскому Эймунд выговорил:

— Ежели не знаешь, где князь, нечего было городить про кривую березу.

— Он мне так сам сказал, будем, мол, на перевесах за кривой березой.

— Сказал, сказал. Нет его там, не нашли. Вместо отдыха всю ночь в дебрях проплутали.

После обеда, когда выехал полк из Овруча, Ярослав, присматриваясь к Эймунду, ехавшему рядом, спросил:

— Что вы, и впрямь не нашли Святослава?

— Обижаешь, Ярослав Владимирович, обижаешь, — скривил рот в усмешке варяг.

«Что же он с ним сделал, сукин сын?» — подумал Ярослав, догадываясь о содеянном, но не желая слышать подробностей. Хотя, конечно, было б любопытно узнать. Но варяг словно подслушал мысля князя:

— О том ведает лишь трясина, князь. А боле никто и никогда.

Больше об этом Ярослав разговора не затевал. Он ничего не слышал, он ничего не знает. Главное, одной заботой меньше стало. Надо о грядущих думать.

У тестя

Появление Святополка в Гнезно в сопровождении нескольких милостников удивило Болеслава:

— Сынок, каким ветром?

— Горьким, отец, очень горьким, — отвечал Святополк, пряча глаза.

— Ярослав? — догадался тесть.

— Он самый. Привел варягов, новгородцев, ладожан… Напал внезапно, мы и исполчиться не успели, в сорочках дрались.

— А где Ядвига?

— Ядвига, — вздохнул Святополк, — в Киеве, в плену.

— Да. Неладно вышло, неладно, сынок. Ну да что делать? Будем выручать и стол твой, и жену, чай, не чужие.

Нет, Болеслав не стал корить зятя за потерю престола и жены. Где-то в глубине его сознания мгновенно случившаяся беда уравновесилась потаенным: «Значит, червенские города моими будут».

С некоторых пор князь Болеслав Мечиславич Храбрый вбил себе в голову мысль объявить себя королем. Возможно, с того времени, когда удалось добиться утверждения в Гнезно архиепископии. Дело было за малым, надо было увеличить владения Польши до приличествовавших королевству размеров. И червенские города с прилегающими землями очень были бы кстати. И тогда б можно было короноваться без оглядки на папу да и на императора, чай, своих епископов умаслить Болеславу ничего не стоило. Коронуют как миленькие, провозгласят. Куда денутся, небось с его копья кормятся.

Правда, старая вещунья Зика нагородила Бог весть что.

— Не гонись, голубь, за венцом златым, — говорила, глядя на ладонь князя.

— А отчего не гнаться-то, карга?

— Так ить придавит он тебя.

— Меня-а, — смеялся Болеслав, охлопывая свой пышный торс. — Что мелешь, дура?

— Так то не я, голубь, не я, а длань твоя молвит. Я лишь читаю, что в ней написано.

— Что там написано?

— Тут написано, что алкаешь ты венца златого, королевского.

«Угадала карга. Ишь ты».

Но вслух подстегнул:

— Ну и что?

— А то, как обвенчаешься, тут к тебе и смерть явится.

— Не каркай, дура!

— Сам же просил поворожить, сказать всю правду. А ругаешься. Нехорошо такому соколу старую ворону клевать. Не к чести.

Оно и правда, будь эта Зика помоложе, пришиб бы, а о старуху не хотелось князю рук марать, но пообещал:

— Ежели врешь, карга, как вошь раздавлю.

— А зачем мне врать-то, голубь? Кака корысть? Я и так поперед тебя на небо вскочу.

И верно, через год умерла вещунья. А Болеслав на семь лет ее пережил, но умер, как и предсказала Зика, сразу, как королем провозгласился.

Слушать надо старших, слушать, не с куста ведь слово-то берут — с неба.

Чтоб пойти на Киев, надо не только ратников собрать, но и со спины обезопасить себя, с императором Генрихом II уладить дела.

Собрав ближних бояр на совет, Болеслав говорил:

— Генрих на меня сердце держит, дескать, я когда-то сторону его брата Бруно взял в его претензиях на Богемию. Коли б знал я, что Бруно с его союзником Генрихом Швенфуртским слабаками окажутся, разве б я вступился за них? И теперь вот мне мир с императором хотя бы на год-два нужен, как к нему подъехать?

— Надо через императрицу попробовать, — посоветовал Горт.

— Через Кунигунду?

— Ну да. Генрих от нее без ума, на других баб и смотреть не хочет. Ежели Кунигунду удастся уговорить, он ее послушает.

— Пожалуй, так и придется. Надо ей какой-то подарок приготовить. Но какой?

— Женщины, они до украшений падки. Какое-нибудь ожерелье, браслет.

— Этого добра у нее, поди, хватает. Надо, чтоб такого у нее не было.

— А что, ежели, знаешь… — Горт несколько задумался, — …знаешь, золотую ладанку с волосами святого Войтеха. А?

— Пожалуй, это знатный подарок. Они оба чтут святого Войтеха, из-за его мощей император и согласился на архиепископию у нас. Тут ты, Горт, прав. А самому Генриху хорошего жеребца, под арабским седлом с серебряными стременами.

Слушая разговор тестя с его милостниками, Святополк молчал, сумно у него было на душе. Думал о жене, матери. Как-то они там сейчас? Ну, мать-то с Ядвигой что-нибудь придумает. Или выкуп заломит тысячи в две-три или отречение от престола будет вымазживать. Так просто не выпустит. Хорошо, что Болеслав в помощи не отказывает, так и сказал: «Дождемся лета, пойдем Ярослава из Киева выгонять. Расчихвостим твоего брата в два счета».

Болеслав на рати удачлив, должен Ярослава победить. Должен. В конце концов, Ядвига ему дочь родная. Из-за нее постарается тесть.

Святополк догадывается, что не только из-за Ядвиги будет стараться Болеслав, как пить дать, червенские города запросит за помощь. И ничего не поделаешь, придется отдать. Вон Ярослав посадил же варяга в Ладоге.

Охо-хо, за все-то надо расплачиваться. За все. Ничего-то за так не достается.

Когда остались князья одни, Болеслав ободрил Святополка:

— Не вешай носа, сынок. Отберем тебе Киев у Ярослава и Ядвигу воротим. Не станет же он с бабами воевать.

Цела она будет, не боись. А пока можешь вон кого из девок дворовых прилабунить. Они иные-то помягче княжон будут, послаще. Ха-ха-ха.

Посольство к германскому императору во главе с Гортом отправилось в средине цветеня, а воротилось в конце месяца.

— Ну как? — еще не поздоровавшись, спросил Болеслав в нетерпении.

— На коне, князь, — отвечал, улыбаясь, Горт. — Мы на коне.

— Ну, слава Богу, — перекрестился Болеслав. — Как действовали-то?

— Через Кунигунду. Она от ладанки была в восторге, даже поцеловала ее. И обещала помочь, и помогла.

— На сколько лет?

— На три года. И не просто слово дал Генрих, а письменный договор о мире составили. Первый министр и подписал его.

— Ну молодец, Горт, молодец, — хвалил милостника князь, разворачивая драгоценный пергамент. — Теперь у нас руки развязаны, поворотимся на восток, ухватим Ярослава за яйца. Ха-ха-ха.

— И еще, князь, Генрих разрешил тебе нанимать в твою рать и немцев.

— Ай да Кунигунда, ай да молодец баба!

После заключения мира с императором Болеслав развил бешеную деятельность по собиранию рати. Помимо природных поляков, составивших основной костяк его полка, ему удалось нанять триста немцев, около полутысячи венгров и призвать под свои стяги около тысячи конных печенегов.

Уже в липень[118], узнав о приближении киевлян к границам Польши, Болеслав выступил им навстречу.

Ярослав, придя к Бугу, не стал переходить его, а ждал прихода обещанного императором отряда. А когда с другой стороны Буга явился Болеслав, киевский князь послал к нему в сопровождении трубача-бирюча переговорщика.

— Князь, — обратился бирюч к Болеславу. — Великий князь Ярослав Владимирович не хочет напрасной крови, он предлагает разойтись с миром.

— Условия? — спросил Болеслав, заранее зная, что не согласится ни на какие, раз уж настроился драться.

— Ярослав Владимирович просит выдать ему брата его Святополка.

— А что в обмен?

— В обмен мир.

Болеслав взглянул на бледного Святополка, стоявшего рядом, незаметно подмигнул ему и, оборотившись к бирючу, сказал:

— Хорошо. Я согласен. Но только голову на голову. На равноценную голову.

— Как? — не понял бирюч.

— Я вам отдаю князя Святополка, а вы мне князя Ярослава. А? И разойдемся миром. Ну?

Бирюч нахмурился:

— Но я послан с серьезным предложением, князь Болеслав.

— А я тоже серьезно тебе говорю. Обмен должен быть равным. А то вам и мир и Святополк, а мне только мир. Несправедливо. Давай в придачу Ярослава — и по рукам. А?

Отъезжая, бирюч слышал, как сзади смеялись князья с милостниками, и думал: «Смейтесь, смейтесь, скоро заплачете». Он был уверен в победе Ярослава.

А срам живые имут…

Ярослав ждал обещанной дружины императора и даже послал навстречу ей лазутчиков с наказом: «Пусть скрытно подойдут к полякам сзади и ударят, а я уже отсюда нападу».

Все складывалось почти как у Любеча — неприятелей разделяла река, и дело было лишь за немцами.

О том, что император и не собирается идти к нему на помощь, он и мысли не допускал. Раз принял подарок, раз назначил срок, значит, должен прийти, если не сам, то прислать с воеводой.

Но проходил день, другой, а о немцах ничего не было слышно. Мало того, одного из лазутчиков поляки поймали и, выведя к реке, на глазах у киевлян засунули в мешок и кинули в воду.

— Эй! — кричали весело. — Ловите своего!

— Скоро вам всем то ж будет.

Срамословили друг друга противники самыми непотребными словами, как только у них языки не отсыхали от этого словоблудия. Но нападать первым никто не решался, хотя на словах друг дружке обещали и «издохнуть», и «лопнуть», «разорваться», «утонуть в дерьме», ну, конечно, и родимого бога не забывали: «Каб Пярун вас треснув!»

Дернула однажды нелегкая самого Болеслава подъехать на своем Велесе к самой реке. И оказавшийся в это время на другом берегу Будый закричал:

— Эй, пшек пузатый, давай сюды, мы те брюхо-то палкой проткнем.

Ежели кто из мизинных мог бы стерпеть такое, а то и более срамное, но не князь Болеслав с его честолюбием и самомнением. А Будый не унимался:

— Что, брюхатый, в порты наложил? А? Так спустись, спустись к речке, отмой, а то провоняешься.

— Нет, — молвил Болеслав, обернувшись к своим милостникам. — Может, вам все равно, как меня позорят. Но я терпеть не намерен.

— Ну, давай, давай, трусло несчастное, — подзадоривал Будый.

— Вперед, Велес, — сказал Болеслав и направил коня в воду.

Будый смолк, а потом, увидев, как следом за князем ринулись в воду и другие воины, побежал в лагерь, вопя:

— Поля-я-я-ки-и-и!

Из такого его крика вполне можно было заключить, что у самого Будыя в портках нехороший дух появился.

Тревога, поднятая воеводой, застала киевлян врасплох, они как раз только разложились у костров, сняв с них котлы и собираясь кашу со шкварками есть. И вот тебе сполох! Вместо ложек надо за копья и мечи хвататься.

А поляки уже вот они — выскакивают из реки вершними с саблями наголо. Болеслав, выскочив на берег, старался не упускать из виду срамослова, оскорбившего его. Beлес мчался по разворошенному, словно муравейник, лагерю. Болеслав длинным своим мечом успевал доставать по обе стороны. Кем-то пущенная ему встречь сулица угодила в наплечье и застряла там меж пластин, но тела не достала. Несколько стрел отскочили со звоном от нагрудных пластин бахтерца.

У киевлян кони оказались в поле, и им пришлось вступить в бой пешими. Лишь у коновязи рядом с княжеским шатром было несколько коней под седлами.

И для Ярослава Владимировича нападение врага посреди дня оказалось неожиданным. Заслыша шум и крики, он вместе с Эймундом выбежал из шатра: на них летел с выпученными глазами Будый.

— Напали поляки! — орал он.

— Подымай своих, дурак, — приказал Ярослав и обернулся к варягу: — Эймунд, где твои головорезы?

— В лес унесло по малину.

— Гони за ними! Да живо же!

Эймунд вскочил на коня, помчался к лесу. Ярослав сел на своего, гридни-телохранители тоже прыгали в седло.

Сеча шла почти по всему лагерю, киевляне отходили, и Ярослав понял, что и с ним происходит то же, что случилось под Любечем со Святополком. Он не знал, кому отдавать приказания, потому как возле не было ни воеводы, ни тысяцкого. Будый исчез столь же внезапно, как и появился. Но если Ярослав потерял его из виду, то Болеслав почти ни на мгновение не упускал из поля зрения остроконечный шишак срамослова и упорно пробивался к нему.

Шипела опрокинутая из котлов каша, звенело, скрежетало оружие в руках дерущихся, где-то истошно кричал раненный в живот, храпели озверевшие, испуганные кони, матерились, хрипели, сцепившись в рукопашной, бойцы.

Увидев недалеко от себя Святополка, Болеслав крикнул ему:

— Вели печегенам отогнать их коней. Скорей! Не давать им садиться в седла!

Для Святополка это было лучшее, что можно было придумать в его положении. У него никак не поднимался меч на киевлян, ему казалось, что он всех их знает, что в прошлом году под Любечем они, именно они, защищали его от новгородцев, наседавших со всех сторон. Как же рубить своих?

И если кто-то наскакивал на него, он старался лишь отбиться от наскока, крича при этом:

— Ты что, дурень, не узнаешь?

Некоторые узнавали: «О, князь!» — и отскакивали, убегали прочь. И он не гнался за ними. А получив приказ от Болеслава скакать к печенегам, даже обрадовался.

Болеслав же, словно коршун, наметивший жертву, пробивался к Будыю: «Нет, милый, от меня уж не уйдешь. Я те покажу, поганец, шпека пузатого, ты у меня повертишься на вертеле».

Бедный Будый уже понял, за кем гонится эта пузатая туша, он, словно заяц, метался по полю, стараясь исчезнуть, раствориться среди дерущихся. Даже сбросил с себя свое желтое корзно, полагая, что именно оно выделяет его среди других. Однако преследователь не потерял из виду его блестящий шлем с шишаком. Но если б Будый даже догадался, что именно шлем выдает его, он бы вряд ли осмелился его скинуть, так как он вполне защищал его непутевую голову и уже трижды выдержал удары, свалившиеся на воеводу.

Ярослав в сопровождении своих гридней носился из края в край поля, пытаясь хоть как-то ободрить свое расстроенное войско. Увы. это ему плохо удавалось. В одном месте его едва не захватили в плен поляки, и гридни с большим трудом отбили великого князя.

— Надо уходить, князь, — посоветовал один из них.

— Ты что? С ума сошел?! — закричал Ярослав, чувствуя, что сам начинает сходить с ума.

«Сволочь император, чтоб ему подавиться той шубой. Лучше б не обещал, я б не надеялся», — думал князь, чувствуя, как к горлу подкатывает горечь слез и рвущиеся наружу рыдания сотрясают грудь.

— Гад. Сволочь. Гад, — бормотал он и только сам же и понимал, к кому это относится.

Будый, поняв наконец, что нигде на поле укрыться не сможет от преследователя, решил спрятаться в кустах, оставив поле брани. Но тут-то, на открытом пространстве, его и настиг неумолимый Болеслав. Первым ударом Болеслав сбил с Будыя шлем, едва не оторвав ему вместе с ним голову. Хорошо, что подопревшая кожаная застежка оборвалась, и шлем со звоном покатился на землю. Будь застежка покрепче, вместе со шлемом могла бы и голова оторваться, настолько сильным был удар.

Увидев меж обнажившихся лохматых седин лысину, Болеслав не стал наносить последний, смертельный удар. Нет, не жалость остановила его и не великодушие к поверженному врагу, а гордость, не позволявшая в единоборстве воспользоваться своим преимуществом. И кроме того, ему захотелось увидеть лицо оскорбителя.

— Стой, срамец, — крикнул Болеслав, соскакивая с коня. — Я хочу видеть, как проткнешь ты мне брюхо. Ну!

— Прости, князь, — залепетал было Будый, но Болеслав оборвал его:

— Обнажай меч, засранец!

И чтоб уж быть во всем на равных, князь снял шлем и водрузил его на высокую луку седла. Выдернул сулицу из наплечья, отбросил.

— Деремся! Ну! — рявкнул так, что Будый вздрогнул.

Будый вынул меч. Взвизгнула сталь сошедшихся клинков. С первых же ударов воевода понял, что князь намного искуснее его и если не убил сразу, то лишь потому, что захотел поиздеваться над ним.

— Убивай, что ли, — просипел Будый осевшим голосом.

— Успеешь, срамец, успеешь на небо. Дерись же, гад, дерись, не распускай слюни.

Чтобы хоть как-то ободрить уже смирившегося с концом противника, Болеслав позволил ему раза два-три достать его.

Но пора было и кончать. Улучив момент, Болеслав вонзил меч промеж блях бахтерца прямо в живот. Будый охнул и, выпустив меч, повалился. Он был жив, но Болеслав не стал добивать его. Вложив меч в ножны, снял с луки седла шлем, надел его и, сунув ногу в стремя, взлетел в седло. И поехал прочь, оставя умирать несчастного. Уже никакое чудо не могло спасти воеводу.

Киевляне меж тем разбегались. И варяги, явившиеся наконец на поле брани, убедившись, что битва проиграна, сочли за лучшее повернуть обратно в лес. Однако поляки все верхами догоняли многих и рубили без всякой пощады, очевидно, как и князь их, мстя за срамословие.

Великий князь Ярослав Владимирович в сопровождении нескольких гридней скакал до самой ночи все дальше от поля позорища. И на ночлеге, где остановились, они не чувствовали себя в безопасности, но надо было дать передых коням. Им слышались какие-то крики, топот коней — и они даже огня не разводили.

Лишь на следующий день догнал их Эймунд с двумя варягами.

— Что там? — спросил его Ярослав.

— А-а, — отмахнулся варяг выразительным жестом, означавшим одно: плохо, очень плохо, лучше не спрашивай.

Не позволить бежать…

Во всю дорогу до Новгорода Ярослав почти не разговаривал со спутниками, а если и заговаривал, то лишь об одном: как могло такое случиться?

И выходило, что виноват германский император Генрих И, не приславший обещанного отряда. Виноваты и варяги, вдруг возжелавшие полакомиться лесной ягодой. Полакомились.

Но, как выяснилось, более всего виноват воевода.

— Это все из-за Будыя началось, — сказал один гридень. — Это он раздразнил Болеслава.

— Откуда тебе известно?

— Я сам видел и слышал, как он грозился ему брюхо проткнуть. А того заело, он и въехал в реку, а за ним и все поляки. Ну а наши в это время вместо копий ложки в руках держали.

Побитым псом явился Ярослав в Новгород, хотел незаметно проскользнуть на свое Дворище, но был узнан.

— Э-э, явился не запылился наш заступничек, — крикнул кто-то ехидно.

— Небось в порты наложил, — выкрикнул еще один того злее.

В другое время князь бы наказал болтунов: либо выпороть велел, либо языки вырвать. Но ныне он обескуражен случившейся бедой и чувствует правоту злоязычников.

Даже встреча с женой его не обрадовала. Лишь сын, родившийся без него и показанный ему Ингигердой, несколько отвлек князя от мрачных мыслей.

— Как назвали? — улыбнулся Ярослав, с нежностью потрепав за щеки малыша.

— Владимиром.

— Значит, по деду. Хорошо.

Больше ничего хорошего, не было в жизни князя, все виделось в мрачном свете.

Что будем делать, мать? — спросил жену. — Рать проиграна, от полка остались рожки да ножки.

— Не знаю, Ярослав. Сам решай.

— Надо плыть за море.

— К отцу, что ли?

— Ну, а к кому еще? Ждать, когда новгородцы дадут пинка под зад?

Ярослав вызвал дворского.

— У тебя есть готовые лодии?

— Есть три, но их надо бы подправить.

— Что с ними?

— Рассохлись, текут.

— Почему рассохлись?

— Ведомо, из воды выволокли, обсохли, на солнце полежали. Надо б проконопатить и просмолить.

— Давай, вели делать. Да скоро чтоб.

Дворский ушел, князю показалось, что он не воспринял команды «скоро», и решил Ярослав сам сходить на берег. И правильно сделал. Там возле опрокинутых лодий сидели два плотника и лясы точили. Увидев приближавшегося князя, вскочили, сорвали шапки.

— Это так вы трудитесь? — спросил Ярослав, хмурясь.

— Так мы только что… Мы еще…

— Я вижу, еще и не брались, — перебил Ярослав. — Кажите, что с ними надо делать?

— Вот этой надо бы днище подновить, — стал показывать князю старший плотник. — Вишь, погнили доски. А у этой сиденья кто-то выдрал, шоб у него руки отсохли, надо новые делать. И мачты всем сменить придется.

— А что ж он мне голову морочил, мол, только проконопатить и просмолить?

— Ну, конопатить и смолить — это само собой, князь. Они ж едва не год на берегу сохли. Вишь, даже потрескались, тут вот хошь палец суй в щель-то.

— Сколько времени надо, чтоб сделать все?

— Ну, за неделю можем управиться.

— Неделя много, чтоб в два дня все сделали.

— Но, князь…

— Никаких «но». Сделаете в два дни, каждому по гривне, не управитесь — ни резаны, а если на неделю затянете, по сорок плетей каждому. Все. Приступайте.

Ярослав повернулся и зашагал прочь. Плотники переглянулись.

— Ну шо? — молвил старший. — Придется и дневать и ночевать, брат. Тут с днищем день провожжаешься.

— А на кой черт ты сказал, что менять? Залили б смолой.

— Так рази я знал, что он ценить будет. Я думал — работу, а он время оценил. Придется, братка, Илюху звать в помощь.

— А потом делиться? Да?

— Что делиться? Он же сказал: кажному по гривне, мы можем еще хоть пятерых позвать.

Как бы ни было, а когда Ярослав поднялся выше на откос, внизу у воды уже застучали топоры.

«Вот так-то, — подумал удовлетворенно. — Надо велеть в дорогу сухари сушить».

На Дворище его уже ждал посадник Константин Добрынин. Не хотелось Ярославу никого сейчас видеть, гордость свою бередить. Но не гнать же посадника.

— Ты что, Ярослав, ладишься бежать, я слышал?

«Уже пронюхал», — подумал князь, а вслух молвил:

— А какое твое дело, Константин?

— Как «какое»? Я посадник, да и ты мне не чужой, чай. Должен я знать, что ты затеял?

— Слушай, Константин, хоть ты-то не лезь мне в душу.

— Эх, Ярослав Владимирович, один раз тебя побили, и ты уж жить струсил.

— Добрынич, уйди подобру, не заставляй тебя гнать со двора.

Посадник ушел, но тут же разослал по Новгороду подвойских звать вятших людей на малое вече в подворье архиепископа. Большое вече сбирать не решился, там мизинные горлопаны лишь мешать будут. Вятшие люди степенные, могут и без горлодранья все обсудить и решить для пользы всего города.

— Господа новгородцы, — обратился посадник к вятшим. — Князь наш Ярослав Владимирович, имея многое, погнался за малым и все потерял. На Буге его киевское войско было разгромлено ратью Болеслава. Потеряв Киев, Ярослав решил и Новгород бросить. Попросту бежать от нас.

— А чего его понесло на Болеслава? — спросил Иван Жирославич. — Мало ему Руси было?

— О том бы следовало его спросить. Но как мне известно, Болеслав сам собирался на Киев идти ратью, чтобы посадить там зятя своего Святополка. Вот Ярослав и решил упредить.

— Были б на Буге у него новгородцы, — молвил Вышата, ставший уже воеводой, — еще неизвестно, кто б переважил. Киевляне супротив наших слабаки.

Вятшим приятно это слышать, они ведь тоже новгородского корня. Но как быть с князем?

— Ярослав прискакал с Буга едва ли не сам-пять и сейчас ладит лодии бежать за море, — продолжал посадник. — Давайте решать, отпускать его или нет. Ежели отпускать, то кого звать вместо него?

Вятшие переглядывались: в самом деле, кого же звать вместо Ярослава? Как ни гадали, ни рядили — все опять к Ярославу возвращались. Ведь именно он отказался выход Киеву платить. Он! И даже сев в Киеве, подтвердил это грамотой. Ведь никто до него об этом и не заикался. А позови другого, он, чего доброго, порвет Ярославову грамоту и вернет все к старому порядку. Тот же Святополк, как только усядется в Киеве, усилится и тут же потребует возобновить дань с Новгорода. Обязательно. Кому ж две тыщи лишние помешают?

— Отпускать Ярослава Владимировича никак нельзя, — сказал Вячко. — Он ноне в чувствах расстроенных, и гордость ему не позволяет опять просить у Новгорода помощь. Мы сами должны пойти ему навстречу. Сами должны поклониться.

— Ну, ты уж хватил через край, Вячко, — заметил Жирославич. — Мы ему ничего не должны. А что касается «кланяться», ты забыл, Вячко, но Новгород кланяется тому, кого выгоняет.

— Но я не в смысле «ступай вон», я в смысле уважения и сбережения чести его. Согласись, для князя честь не пустое слово?

— Ну, так как решим, господа? — напомнил снова Константин Добрынич. — Давайте думайте.

— Что там думать? Нельзя Ярослава отпускать. Надо снова сбирать ему куны на войну с Киевом.

— А по сколько?

— Как обычно, с бояр по восемнадцати гривен, со старост по десяти, а с мизинных довольно и четырех кун.

На другой день чуть свет на берег к княжеским лодиям явились три плотника, поплевав на ладони, взялись за топоры. Надо было спешить, чай, князь словами не разбрасывается.

Когда солнце взошло и росу съело, вдруг глядят плотники, к ним от Торга спускаются люди во главе с казначеем Вячкой, все с топорами.

— Здорово, славяне, — приветствовал весело Вячко. — А мы вам в подмогу.

— Как? Еще и подмога? — удивился старшой. — Тут втрех делать нечего.

— А вдесятерох веселее, — засмеялся Вячко и махнул спутникам: — Приступай, ребята.

И те — мать честная! — в десять топоров начали рубить, кромсать лодии в щепки.

— Вы что робите?! — вскричал плотник. — Это ж княжьи лодии! Это ж…

— Не шуми, — осадил его Вячко. — Малое вече приговорило. А с вечем спорить неча.

В десять топоров лодии быстро превратили в дрова. А злыдни эти как пришли, так и ушли за Вячкой.

— Эх, — почесал в затылке старшой, — в кои-то веки по полугривне на день светило, да и то мимо. Пойдем хоша напьемся с горя, у меня есть две ногаты.

Здравствуй, Киев!

Киев встречал новых победителей в печали и тревоге. Ведь победили-то они киевлян, чему ж тут радоваться? И рассчитывать на то, что и эти простят пленных, как простил когда-то Ярослав, не приходилось. Потому что во главе войска был чужак — польский князь Болеслав Храбрый. А наш русский князь Святополк Ярополчич при нем состоял навроде милостника. Неладно сие, однако, ох неладно.

Болеслав пленных, взятых на Буге, не погнал в Киев, а отправил в Польшу, где и велел продать в рабство, а которые останутся, отправить в дар императору. Так было спокойнее, и войско не обременялось лишними хлопотами.

Поэтому не суждено было киевлянам увидеть своих ратников, ушедших с Ярославом, даже в качестве пленников.

Заполнили поляки весь город, на великокняжеском подворье заняли обе гридницы — большую и малую. А некоторые, подъезжая к доброму терему; говорили: «Здесь и станем». И входили во двор, если лаяли псы, их тут же прибивали, вели коней на конюшню, бесцеремонно выгоняли из терема хозяев (хорошо, если еще в амбаре разрешали им жить), лазили по кладовым и погребам, забирая все, что нравилось: меды ли, калачи, вяленую рыбу.

На крыльце великокняжеского дворца Болеслава со Святополком встретил дворский Прокл Кривой. Старик растерянно поклонился:

— Добро пожаловать, Святополк Ярополчич.

— А мне, значит, не «добро пожаловать»? — усмехнулся Болеслав.

Но дворский смолчал, хватило ума у старика не перечить чужаку.

Князья прошли мимо дворского во дворец, он следовая за ними, ожидая распоряжений. Вошли в главный зал, Святополк сказал:

— Позови, Прокл, княгиню.

— Ее нет, князь.

— Как нет? А где ж она?

— Она в Новгороде.

— В Новгороде? — Князья удивленно переглянулись.

— Да, в Новгороде.

— Когда ж ее увезли туда?

— А после, как князь Борис умыкнул свою жену, Ярослав сказал, чтоб, значит, не напали еще из-за нее, отправить ее с новгородцами к посаднику под замок.

— Вот дьявол, — закряхтел Болеслав. — Не идти ж нам из-за этого на Новгород.

— Так, может, поменять, — промямлил нерешительно дворский.

— Поменять? На кого? — уцепился за мысль Болеслав.

— На княжон.

— На каких?

— Ну, на сестер Ярославовых Предславу и Доброгневу.

— Так Предслава здесь? — Болеслав сразу плотоядно прищурил глаза. — Как славно. Где она?

— В своем терему.

— Ступай, старик, ты пока не нужен.

Дворский ушел. Болеслав прошелся туда-сюда по одной половице, взглянул на зятя:

— Ну что, сынок, надо попробовать сменять. А?

— Надо бы. Но кого пошлешь в Новгород? Кому доверишь такое дело?

— Да тут должен быть человек всеми уважаемый и даже почитаемый.

— Ежели б митрополит? Так он уж стар.

— Ну и что же? — оживился Болеслав. — Уговорим. Я сам к нему пойду. Уговорю.

Митрополит Иоанн, благословив пришедшего к нему князя, внимательно выслушал его и вздохнул:

— Куда мне ехать-то, сын мой, развалюсь ведь дорогой. Путь не близок..

— Не развалишься, святой отец, я тебе дам таких орлов. Сядешь в Киеве в лодийку, они тебя в ней и довезут до Новгорода. Тут сядешь, там выйдешь.

Вздыхал старик, мялся — видно, трудно ему было отказывать, но куда денешься:

— Я вон и каменный храм гоношу Святых апостолов Петра и Павла. Как же мне оставить сие дело богоугодное?

— Я тут присмотрю за строительством, еще и мастеров добавлю. Воротишься, храм-то и будет готов.

— Нет, сын мой, тут мой глаз нужон, мой пригляд.

Злился Болеслав, ни в чем никогда не имевший отказа, но старался не показать, что злится. Напротив, всячески умасливал старика. И даже припугнуть решил, не пугая, а вроде сожалея, вздохнул:

— Мне из Киева уходить нельзя, пока дочь в полоне. Вернется, тогда уж и домой можно.

«Ara, проняло, старый хрен», — подумал князь, заметив, как примолк митрополит, соображая над последними словами завоевателя. Ведь для Иоанна этот польский князь с его полком — завоеватели, недруги. Получается, что своим отказом митрополит продлевает их хозяйничанье здесь. Но и соглашаться сразу было как-то несолидно, по-мальчишечьи, только что «нет-нет» — и сразу «да». Покряхтел, покряхтел старик и наконец выдавил:

— Ладно, сын мой, я подумаю.

— Подумай, подумай, святый отче, — молвил Болеслав. — Ведь воротить великую княгиню из полона — дело тоже богоугодное. А за храм не бойся, построим. Приедешь уже освящать.

Вернувшись во дворец, Болеслав сказал Святополку:

— Старик очень упертый. Ступай ты, додави его. Просить не проси, бесполезно. Скажи, мол, поляков иначе не выдворишь, пока не вызволена из полона польская княгиня. На это он, кажется, поддается.

Святополк застал митрополита в великом расстройстве, чуть не плачущего.

— Как же, сын мой, мне не печалиться, — жаловался старик. — Храм-то Петра и Павла уж под крышку подвели, а мне уезжать.

— Что делать, отец Иоанн, иначе ведь их нам не избыть.

— Вот то-то и оно. Вон на Торге-то что творят полячишки энти. Хватают все, что понравится, а платить не хотят.

Святополку не пришлось «долавливать» старика, ой уж был додавлен Болеславом. Впрочем, и сам князь не менее иерарха был опечален: с чужим войском в свой город пришел.

И вечером, когда сели с Болеславом ужинать, сказал ему:

— Одному Киеву тяжело будет твой полк содержать, отец.

— Что ты предлагаешь, сынок?

— Надо бы кое-какие сотни развести по городам на кормление. Например, в Вышгород, Переяслав, Василёв, Любеч.

— Я согласен, сынок. Завтра же распоряжусь, а то мои охламоны в неделю Киев обглодают. Ты прав.

— И ты бы все-таки предупредил своих старшин и сотников, чтоб поменьше людей обижали. Понимаешь, отец?

— Понимаю, сынок. Да вот привезут Ядвигу, и я отправлюсь восвояси. Серьезно. Или я не понимаю твои заботы? Не горюй, — Болеслав похлопал зятя по плечу, — привезут тебе твою ненаглядную. А я… ха-ха, пойду поженихаюсь.

Болеслав подмигнул Святополку и поднялся из-за стола.

Он вышел из дворца и направился к терему княжны Предславы. Завидев его, исчез с крыльца, словно истаял, какой-то слуга. Войдя в темный переход, Болеслав остановился, Прислушался. Какая-то возня послышалась сверху, и даже на мгновение вроде лучик света мелькнул. Но этого было достаточно, чтоб увидеть ему перила и лесенку, ведущую вверх. Он шагнул туда, ухватился левой рукой за гладкие перила, стал подниматься наверх. Жалобно скрипели, прогибаясь под ним, ступени.

— Сюда нельзя, — услышал он мужской голос где-то рядом.

— Почему? — спросил Болеслав.

— Здесь княжна почивает.

— А я князь, — сказал Болеслав и, протянув в темноту руку, поймал говорившего. — Вот тебе-то тут нечего делать.

И швырнул его за спину на лестницу. С грохотом, пересчитав все ступени, тот скатился вниз. Застонал там, видимо, что-то повредил.

— И чтоб я тебя не слышал здесь, — сказал вслед ему Болеслав и добавил: — Ежели жить хочешь.

Нащупав дверь, он пинком открыл ее. Опочивальня княжны была освещена двусвечным шандалом, стоявшим у ложа.

Княжна была уже в постели, испуганные глаза ее смотрели на вошедшего.

— Не бойся, Предслава, — сказал Болеслав, прикрывая за спиной дверь. — Это я, князь, тот самый, которому ты в свое время отказала в руке своей.

Он прошел к ложу, сел около на лавку.

— Ну и почему ж ты отказала? А?

— Я не отказывала, — пролепетала княжна.

— Как не отказывала? Князь Владимир так и молвил моим послам: не хочет, мол, она.

— Ей-богу, я не отказывала.

— Ну, раз не отказывала, так ныне, Предслава, мы с тобой и оженимся, — плотоядно усмехнулся Болеслав и выставил вперед правую ногу: — Может, снимешь сапог? А?

Княжна не шевельнулась. Князь, кряхтя, склонился, зацепив каблук правого сапога за носок левого, стащил его. Потом и левый стянул, запнул оба под лавку.

— Потуши свечи, — молвил, начиная стаскивать с себя кунтуш.

— Зачем? — пролепетала Предслава, со страхом глядя на здоровенного, как гора, князя.

Видимо, страх ее перед этой тушей, готовящейся навалиться на нее, понял князь.

— Не бойся, милая, — молвил почти нежно. — Копна же мышку не давит.

Потом, свершив все, чего хотел и как хотел, лежал умиротворенно, прижимая к груди маленькую головку княжны, гладил шелковистые волосы ее, по-отцовски утешал плачущую:

— Ну что ты, дочка? Это давно должно было свершиться. Давно. Не бойся, я тебя не брошу. Ну, перестань. Теперь зато тебя никто тронуть не посмеет. Никто. Узнают, что ты моя, и близко подойти побоятся. Ты теперь под самой надежной защитой. Не плачь.

Ярослав принял митрополита Иоанна с честью, согласно высокому чину его. Но когда услышал, с чем он пожаловал, нахмурился и отрезал твердо:

— Меняться не буду.

— Почему, сын мой?

— Потому что на Буге я предлагал ему обмен, он отказал. А ныне мой черед, отец святой. И я отвечаю его словом: нет.

— А чем ты предлагал меняться на Буге?

— Не важно чем. Важно, что получил отказ от Болеслава. Так что прости, святый отче, это наши мирские дела. И ты бы лучше не ввязывался в них.

— Ну, как же, сын мой, они ж, поляки, грозятся стоять до тех пор, пока ты не воротишь эту княгиню.

— Пусть стоят. Мне-то что? Не мне же кормить их!

— Но как ни крути, Киев же тебе не чужой, сын мой.

— Ныне он Святополков. Вот пусть он и ломает голову, тем более что княгиня эта его жена.

— Но как же мне ворочаться-то, сын мой, без твоего согласия?

— Почему без согласия, отче? Я согласен. Пусть приезжает сам Святополк, и я ему из рук в руки передам его сокровище.

— Но ты же понимаешь, — вздохнул Иоанн, — что на это никто не пойдет. А напрасно ты, Ярослав Владимирович, сестрами рискуешь. Напрасно.

— Почему я ими рискую, а не Святополк? Они же у него в руках.

— Болеслав Предславу уже в наложницы взял.

— Ну, а чем я-то могу помочь? — пожал плечами Ярослав. — Ежели она в наложницах, так это уже не изменишь, да и он теперь ее не отдаст. А Доброгнева еще малютка, ее-то, надеюсь, ни Святополк, ни ты не отдадите в наложницы.

— О чем ты говоришь, князь, Бог с тобой, — замахал на него руками старец. — Эх, какие вы все упертые, сын мой. Ничем-то вас не проймешь.

— Это точно, — усмехнулся Ярослав. — Церкви лучше в наши дела не ввязываться. С Богом-то будет легче срядиться, сподручнее.

Грустен и печален сидел митрополит Иоанн. Ох, горька была чаша, поднесенная ему Рюриковичами, не смирившимися, колючими.

И горька и глубока — не испить.

Опять мимо…

Святополк призвал к себе Волчка и говорил с ним с глазу на глаз:

— Ты знаешь, старания тестя ни к чему не привели. Ярослав не согласился на обмен, может, ее уж и в живых нет. — Князь задумался, помолчал, глядя в окно, и продолжал: — Вот и решил послать тебя в Туров.

— К княгине?

— Нет. К Ладе.

— К Ладе? — вытаращил глаза Волчок. — Она уж, поди, старухой стала за столько-то лет.

— А я помолодел? Да?

— Не помолодел, конечно. Но ты мужчина, а она баба.

— Ладно, не зубоскаль. Кроме тебя, никто ее не знает. Поезжай и уговори, по-хорошему уговори.

— Я уж уговаривал ее по-хорошему, — почесал Волчок лоб. — Не помнишь, чем это кончилось?

— Тогда все мы были молоды и глупы.

— Ты думаешь, она сидела и ждала тебя?

— Ничего я не думаю, ничего не знаю. Но из сердца выкинуть не могу. Съезди узнай. Ежели она там, уговори. Возьми вон калиту, там более двадцати гривен, одари кого надо. Ежели она у кого в холопах — выкупи.

— Гривны, это хорошо. Но мне надо и гридней хотя бы с дюжину. От Туровской дороги у меня еще и доси шишка на затылке торчит. Разбойная сторона.

— Возьми гридней сколько надо. Да им-то не говори, зачем едешь. Не вздумай вместе с ними к Ладе явиться. Оставь их в крепости. И коли она согласится, для нее попроси у матери добрый крытый возок. И вези как княгиню. Слышишь?

— Слышу. Не глухой, — отвечал Волчок, забирая со стола калиту с кунами. — Эх, Святополк Ярополчич, Святополк Ярополчич.

— Чего эх-то?

— Да я б на твоем месте уже б десять Лад заимел.

— Помолчи, ежели ничего не понимаешь, дурак. Исполни хоть то, что на твоем месте положено. Какой ярый, десять Лад ему подавай. Езжай — и через десять дней чтоб в обрат был.

Вот с таким напутствием и прибыл Волчок в сопровождении пятнадцати воинов в Туров. Передав княгине Арлогии грамоту от сына и не сказав даже ей об истинной цели своего приезда (чтоб не сглазить), отправился он на Посад на приречную улицу. Помимо калиты с кунами, захватил с собой и сулею[119] с вином, полагая угостить хмельным отца Лады. Сухая-то ложка рот дерет.

Пришел ко двору лодийщика, обнаружил новый забор, свежеструганную калитку и ворота. На дворе никого не было, но из сарая слышался стук топора и шорканье стружка. На лай собаки из сарая вышел седой старик, спросил:

— Кого надо?

— Аль не узнаешь? — усмехнулся Волчок.

Хозяин, цыкнув на собаку, подошел к калитке.

— Что-то не припомню, — молвил Ждан, пристально всматриваясь в гостя.

— А я у тебя когда-то лодийку покупал.

— А-а, — не то вспомнил, а скорее сделал вид, что вспомнил. — Как же, как же. Что, поди, новую хочешь купить?

— Пойдем в избу, договоримся. — Волчок недвусмысленно похлопал по сулее, висевшей на поясе.

— Ну, проходи. Гостем будешь, — отворил Ждан калитку.

Они вошли в избу. Там, в кути[120], сидела старуха и пряла пряжу.

— Ты вот что, мать, — сказал Ждан. — Бросай-ка свое пряденье. Иди затопляй баню, мы с Святозаром ввечеру мыться будем.

Старуха, отложив веретено, ушла топить баню. Волчок отстегнул сулею, поставил на стол. Ждан принес из кути две глиняные кружки, калач. Волчок, вынув пробку, разлил вино по кружкам. Предложил:

— Ну, Ждан, давай выпьем.

— Оно б не худо сначала срядиться, — сказал Ждан. — Какая тебе нужна лодийка-то, долбленка али обратно плоскодонка?

— Срядимся, — засмеялся Волчок. — Давай, давай. Ну, хотя бы за нашу встречу. Я тебя ежели б на уже встретил, не узнал бы.

Выпили. Старик крякнул, цокнул языком:

— Добрая штука.

Волчок отломил кусок калача, закусил.

— А ты что не закусываешь, Ждан?

— Таку сладость с языка грех сгонять.

— Тогда давай еще, раз понравилось.

Волчок стал наливать по второй. Разливая, поинтересовался как бы мимоходом:

— У тебя вроде девок был полон двор. Где они?

— Как где? Всех, слава Богу, сбагрил. Двух на Погост за хороших мужиков выдал. А старшая вот рядом за соседа вышла.

Волчок едва не поперхнулся. Спросил осекшимся голосом:

— Лада?

— Она самая.

— Эх, черт мужик. — Волчок стукнул по столу. — Что ж ты наделал-то?

— А что? — удивился Ждан. — Мужик смирный.

— При чем тут смирный, дурак. Девка с князем любилась.

— С каким? — Ждан вытаращил глаза и рот разинул от неожиданности.

— С каким, с каким. С нашим Святополком Ярополчичем.

— Так я что? Знал разве? Я ить…

— Она что? Не сказала?

— Сказала, с Василием, мол, каким-то.

— Верно. Крещеное имя Святополка — Василий.

— А я-то, — хлопнул себя по лбу ладонью Ждан, — я-то, дурень, все деревни и вески обшарил, Василия ищучи. Надо же? Думал, врет девка-то.

Ждан сам потянулся за кружкой, отпил добрых два глотка. Он все еще не мог успокоиться от услышанного.

— Надо же. Ну, девка, ну, стерва.

В это время открылась дверь, на пороге появился рослый златокудрый юноша.

— Тятя, куда ты большое долото дел?

— Оно там на носу и оставил я, сынок.

— Я что-то не видел.

— Наверно, в щепье заронилось. Поищи.

Юноша прошел в куть, зачерпнул из лагушки[121] ковшом воды, попил.

— Ну, я корму буду заканчивать.

— Кончай, кончай, сынок. Я скоро.

С той минуты, как появился в избе юноша. Волчок, напрягая память, пытался вспомнить, где он его видел. Все вроде знакомое: и лоб, и нос, и глаза, и даже начавшие пробиваться усики. Когда юноша ушел, Ждан сказал с нескрываемой гордостью:

— Вот надежа моя. Девки что? Тьфу. Вскормишь, вспоишь, фыр-р-р — и улетела. Для чужого дяди стараешься. А сын! Это-о!

— Это твой сын?

— Ладин, — сказал Ждан и тут же выпучил на Волчка изумленные глаза, словно открыв что-то. Впрочем, и Волчка обдала молниеносная догадка: «Мать честная, это ж Святополка сын! Батюшки светы!»

— Сколько ему лет? — спросил Ждана сразу пересохшим языком.

— Осьмнадцать уж, — промямлил тот, все еще не приходя в себя от сделанного открытия.

Волчок вскочил, едва не перевернув стол, в восторге толкнул в грудь Ждана:

— Ты хоть понимаешь, пень стоеросовый, что твой внук — сын князя. Сын великого князя.

Ждан мямлил что-то невразумительное, пока не проявляя никакой радости. Ясно, от обалденья.

— А я-то, болван, ломаю голову, на кого он похож, — носился по избе Волчок, радостно потирая руки, — Во диво-то! Ехал по синичку, привезу сокола. А! Князь-то до потолка прыгать будет. У него-то, знаешь, жена оказалась порожней. Не родит, и все тут. А ноне еще и в полон попала. Тут нате вам — сын, да уж, считай, воин. Давай-ка, Ждан, выпьем за такую радость.

Волчок сам схватил сулею, стал наполнять кружки вином.

— Ты меня сперва убил, Ждан.

— Как?

— Ну, как сказал, что Лада давно замужем.

— А что ей надо было — ждать восемнадцать лет? Да?

— Великий князь ведь меня за ней послал. И я уж ему говорил, что, мол, она ждет тебя, что ли? Езжай, и все, хоть кол на голове теши. Князь! Попробуй ослушайся. А ведь я как в воду глядел.

— Лада уж с Лютым двух парней родила.

— Эх, Святополк, Святополк, какую девку упустил. Сколько б она тебе княжичей напекла. Верно, Ждан?

— Верно, — согласился лодийщик, постепенно приходя в себя и начиная что-то соображать.

— Ну, за что пьем? Давай за него, за найденного княжича. Как ты его назвал-то?

— Светозар.

— О-о, хорошее имя. Вот давай за княжича Светозара Святополчича и выпьем. А?

— Давай, — согласился Ждан. — За него с великим удовольствием.

— Вот, Ждан, ты теперь родня великому князю. Слышь?

— Слышу.

— Радуйся, пень стоеросовый. Может, Святополк его тут же назначит у вас наместником. Вот заживешь, старик. Никакие лодийки тебе не нужны будут, в бояре произведут.

— В бояре? — хмыкнул Ждан. — Не худо бы.

Вспомнив про калиту, Волчок отстегнул ее от пояса.

Кинул на стол:

— Вот тебе на первый случай.

— Что? — удивился Ждан.

— Куны. Тут не менее двадцати гривен.

— Двадцать, — ахнул старик. — Да куда ж мне столько?

— Бери, бери, счастливчик. И Ладе отдай часть, что ни говори, она Светозара рожала.

— Это само собой.

— Решаем так, Ждан. Я Светозара увожу в Киев к отцу, пусть порадуется великий князь. А то он совсем скис из-за этой Ядвиги.

— А кто это?

— Жена его, польская княжна. Сейчас она в полоне у Ярослава, так он, Святополк-то, не шибко горюет, больше о ней тесть хлопочет.

— Нам бы со Светозаром помыться надо, баню-то старуха не зря ж затопила.

— Конечно, помойтесь.

— Да и прикупить из одежи чего. Неловко княжьему сыну в домотканом являться. Верно?

— Ты прав, Ждан. Но ничего не покупай, я все во дворце найду: и порты, и сорочки, и кафтан, и шапку соболью. Не траться.

— Вот и славно, спасибо тебе, добрый человек. Хошь оденем парня-то.

Волчок поднялся из-за стола, встал и старик. Гость обнял его радостно, прижал к себе:

— Что, Ждан? Рад небось?

— Что ты, голубь? В таку высь с сыном взлетел. Как не радоваться. Я, чай, не злодей дитю своему.

— Вот и славно. Я доволен, что ты рад. Очень доволен. — Волчок потер восторженно ладони. — А уж как Святополк-то обрадуется! А там уж не боись, старик, он, внук-то твой, сюда наместником воротится.

— Зачем мне бояться? Этакое счастье привалило.

— Ну все. Я иду во дворец, подберу одежду Светозару и завтра… Впрочем, зачем завтра, сегодня же и принесу. Сразу после бани-то в свежее да богатое приоденем парня.

— Ты б уж, сынок, заодно и мне порты расстарался. Вишь, что на мне. Стыд головушке. Внук станет князем, а дед грязем. А? — Ждан даже хихикнул от внезапно родившейся складухи.

— Все. Решено, Ждан. И тебе подберу и порты и сорочку. И ты картинкой будешь, хрыч.

Ждан не обиделся за «хрыча», смеялся вместе с высоким гостем, проводил его до калитки, горячо благодарил.

— Прощаться не буду, — сказал Волчок. — Ждите.

— Ждем, кормилец, ждем. Уж не задерживайся. Не обмани.

— Да ты что, Ждан, в своем уме? Я скоро обернусь, из бани выйдете, я уж тут буду.

Когда Волчок скрылся за углом, Ждан заспешил в сарай. Открыл воротца:

— Сынок, бросай дело. Идем до хаты.

— Что, тятя?

— Скорей, скорей, после скажу. Да не убирай ничего. Некогда нам.

И побежал к баньке на задах, она уж дымила. Старуха, кашляя от дыма, совала в печь щепье.

— Мать, кидай все. Живо до хаты.

— А баня?

— Брось баню. Не до нее. Скорей, скорей.

— Что стряслось-то?

— Да был княжий милостник, хочет Светозара в дружину забрать. Шевелись же, квашня перекислая.

Заставил старый Ждан бабку до хаты рысцой бежать. И в избе собирались так, словно крыша горела. А Ждан все едино торопил:

— Скорей, скорей, скорей.

— И куда ж вы? — спрашивала старуха, бросая в мешок калачи и шаньги.

— На заимку схоронимся.

— На какую?

— На какую надо, на ту и схоронимся, — огрызнулся Ждан, подумав: «Еще потянут за язык-то старую, примучают, проболтается».

— Вот гляди, мать, это калита. В ней двадцать гривен, это мне дал этот хвост княжий. Ежели он о ней вспомянет и затребует, верни псу. Я ее на печь закину. А ежели не спросит, пусть лежит она до моего возвращения. Куны нам сгодятся.

— А когда вернетесь-то?

— Откуда я знаю? Уметется этот злыдень из Турова, мы и воротимся. Не век же он тут сидеть будет.

— А что ж я ему скажу? Он же придет, наверно.

— Скажи, в лес уехали, болваны заготавливать. А ежели спросит, когда вернутся, скажи, они, мол, там месяцами сидят. Светозар, бери мешок с хлебом, я с мукой возьму. Да вытащи из сарая мордушку, тоже захватим. И топоры не забудь.

Они вышли во двор. Ждан свистнул собаке:

— Вьюн, едем.

Пес радостно завизжал, — видимо, давно знал и любил эту команду, виляя хвостом, побежал к калитке.

— Мать, весла и шест тащи. Да шевелись ты!

Все трое, нагруженные кто чем, рысцой направились к реке. Мордушку, топоры, мешки с мукой и хлебом уложили на дно лодийки, туда ж запрыгнул Вьюн. Шест положили вдоль борта. На корму с двухлопастным веслом сел сам Ждан.

— Тятя, давай я, — предложил Светозар.

— Нет, нет, я сам.

Оттолкнулся веслом от берега и пустил лодию вниз под самыми ветками тальника, свисавшими над водой. Ждан даже не оглянулся на жену, только Светозар помахал бабке на прощанье.

Вечером, еще до заката солнца, подъехал на коне Волчок с мешком платьев в тороках. Его сразу насторожило отсутствие во дворе собаки, и баня ж, видно отсюда, не дымила.

Привязав коня, едва не вприпрыжку побежал в избу. В избе сидела одна бабка и опять сучила пряжу на веретене.

— Где Ждан?

— Уехал со Светозаром вместе.

— Куда?

— В лес. Болваны заготавливать.

— Какие болваны? — закричал в отчаянье Волчок.

— Каки, каки? С каких лодийки долбят.

— А куда они уехали?

— Откуда мне знать? Сказали, в лес.

— Волк его задери, твоего хрыча, — орал Волчок, стуча кулаком по столу, на котором от этого подскакивала пустая сулейка. — Вот лис, вот хитрюга! И мне, грит, порты привези. А я, дурень, уши развесил. Конечно, когда воротится, не сказал?

— Нет, — отвечала старуха, подслюнивая нить. — Он никогда не сказывает. Ране чем через месяц и ждать нечего. А зимой так месяца на два-три уезжает.

В великой досаде шел Волчок к воротам, где ждал его конь. Воронок, увидев хозяина, всхрапывал довольный: уж и соскучиться успел.

Садясь на коня, увидел в соседнем дворе Ладу с ребенком лет пяти, здороваться не стал, сделал вид, что и не смотрит в ту сторону.

На обратном пути в Киев долго думал Волчок, что говорить князю? Ну, о Ладе, ясно, можно даже приврать, что, мол, опять брюхата от мужика. А вот как быть со Светозаром?

И сказать бы надо, порадовать. Ясно, что для него это будет радость великая. Сын есть, да еще и взрослый уже. Но с другой стороны, напустится: почему не привез? Не станешь же объяснять, как старый хрен вокруг пальца его обвел. Эх, Волчок, Волчок, совсем нюх потерял, по ложному следу кинулся.

Лучше все же смолчать. Скажи — он тут же обратно погонит, без сына, скажет, не являйся. А где его искать? Этот старый лис теперь из лесу носа не высунет. Поди его найди.

«Нет, — решил Волчок, — лучше смолчать. И ему, да и мне спокойней. Хорошо, что княгине-матери не проболтался и гридням ничего не сказал. Пусть будет так, как было».

О Ладе сказал князю коротко:

— Давно вышла замуж, детей куча. Я говорил, зря съезжу.

— Помолчи. Еще один ведун выискался. О чем говорил-то с ней?

— А что говорить? Отдал калиту, сказал, от тебя.

— Взяла?

— А что она, дура, что ли? Голопузых-то кормить надо.

— Ступай. Да не сказывай никому, зачем ездил.

— Что я, не понимаю?

Жалко было Волчку Святополка, ох как жалко. Такой он сидел удрученный. Порадовать бы сыном, но не сейчас, только не сейчас. Вот-вот снова рать с Ярославом, а тут еще эта забота. Пождать надо, погодить. Может, еще удастся Ждана перехитрить, тогда и скажем. А сейчас рано, еще не время.

Остальное — прах…

Нет, Болеслав Мечиславич, кажется, и не собирался уходить из Русской земли. Сидел в Киеве хозяином. Даже казначея Анастаса подмял под себя, тот только и смотрел ему в рот, хотя знал же, каналья, что великий-то князь в Киеве — Святополк. Привык еще с Херсонеса перед сильными клониться хитрый грек, привык. И здесь сообразил, в чьих руках сила настоящая. И переметнулся, к чему смолоду был склонен весьма.

Едва осмотревшись в Киеве, Болеслав решил сообщить двум наиболее сильным государям, что и он тоже не лыком шит, завоевав земли от Вислы до Днепра. Этим ему хотелось продемонстрировать силу и убедить императоров на будущее в своих обоснованных притязаниях на королевскую корону. Ведь не век же ему в князьях ходить, надо же когда-то и королем стать. А Зика? А что ему Зика? Окочурилась старая ведьма, и теперь ее предсказания не стоят выеденного яйца.

Вызвав к себе аббата Тупи, пришедшего с ним в Киев, Болеслав сказал:

— Поедешь к германскому императору Генриху Второму с моей грамотой, в ней я предлагаю ему закрепить нашу дружбу.

— Но ведь у тебя же есть уже договор, который мы с Гортом привезли тебе из Бауцен.

— Тот договор на три года, а я ему предлагаю дружбу навечно. И не из Гнезно уже, а из Киева.

— А если он откажется?

— Тогда напомни ему, что ныне у меня под рукой не только полки польские, но и русские, и с его стороны будет неразумно отвергать мое предложение. Кроме того, Генрих вот-вот столкнется с византийским императором Василием Болгаробойцем в Италии, а я бы хотел примирить двух монархов. Намекни ему, что я смогу это сделать.

— Значит, ты и в Византию пошлешь кого-то?

— Да. С таким же самым предложением пошлю одного грека. Есть тут у меня на примете.

На примете у Болеслава был Анастас, и едва уехал Тупи, как был призван этот давно обрусевший грек.

— Поедешь высоким послом в Константинополь, — начал Болеслав и увидел, как побледнел Анастас, в глазах его испуг явился. — Что с тобой?

— Князь, умоляю тебя, не посылай меня в Византию.

— Почему? Это ж твоя родина.

— Нет, нет, — мотал головой грек. — Я не могу туда ехать.

— Но почему?

— Еще в молодости я помог великому князю Владимиру Святославичу захватить Херсонес, и об этом наверняка знают в империи. Мне там грозит виселица.

— A-а. Значит, ты переметчик, — сказал бесцеремонно Болеслав, привыкший называть вещи своими именами. — Предатель?

Щеки Анастаса вдруг покраснели, как от пощечин.

— Нет, нет, — замямлил он. — Я всего лишь хотел помочь князю Владимиру.

— Ну что ж, причина уважительная, — усмехнулся Болеслав. — В петлю ты всегда успеешь. А ныне ступай и составь мне опись всего имущества Ярослава, которое он забыл здесь. И не только имущества, но и слуг, и рабов его, и коней. Теперь это моя законная добыча.

— А казну тоже вписать?

— А как же. Все куны, которые в ней есть и собраны им, — мои.

В Византию с грамотой Болеслава к императору Василию II поехал другой грек, которого помог найти князю митрополит Иоанн. Анастас занялся имуществом Ярослава.

Из степи прискакал к Святополку посланец князя Бориса Моисей Угрин.

— Князь Борис шлет тебе поздравления с возвращением на киевский постол, князь, — сказал Угрин. — И спрашивает, остается ли за ним город Владимир?

— Отчего он сам не приехал? Тут же близко.

— Эх, князь, — засмеялся посланец. — Он перед киевлянами себя виноватым считает. Думаю, ему долго сюда нельзя будет являться.

— Почему?

— Ну, как же? Когда он свою жену выручал, печенеги город подожгли.

— Ну а он-то при чем?

— Как при чем? Он же ими командовал, он и считает себя виноватым, зажигальщиком.

— Да, — вздохнул Святополк, — пожалуй, и я не менее виноват перед киевлянами. Я напишу ему грамоту, а ты подожди пока. Сходи в трапезную.

— Мне бы коня подкормить.

— Ступай на конюшню, найди Звана. Это наш конюх, скажи ему, что я велел. Пусть даст овса.

Святополк достал чернила, писало и лист пергамента. Развернул на столе и начал писать:

«Дорогой брат, ты поздравил меня с возвращением. Спасибо. Но, увы, ныне нет у меня радости от этого рожества. Со мной, подобно саранче, явились мои союзники-поляки и стали на постой в Киеве и всех ближних городах и ведут себя как та же саранча. Жена моя в плену у Ярослава, и он ее не отдает ни на каких условиях. Вот из всего этого представь мое состояние. Ярослав, судя по всему, копит силы для похода на Киев, и боюсь, в грядущее лето пожалует сюда. К тому времени поляки окончательно настроят киевлян против меня. С кем я выступлю навстречу Ярославу? Бог весть.

Милый Борис, город Владимир, конечно, остается за тобой, но идти туда пока не спеши. Уйдут поляки, тогда и пойдешь утверждаться. А за пожар киевский не переживай так уж, не ты ж в том виноват. И потом, помимо беды огонь и благо принес. На месте сгоревшего храма Петра и Павла строится храм каменный, очень красивый и величественный. Уж и хоромы некоторые киевляне строят из камня, чтобы огню поживы не было. Так что не переживай, милый брат, я пострашнее огня беду в Киев привел. И мне не легче твоего. Рано или поздно уйдут они, а нет, так выпроводим. Вот с Ярославом будет труднее, в Киеве у него много сторонников. Пока затаились, но как почуют, что он на походе, все проявятся. Ныне на стольце киевском горячо и колко сидеть, брат. Не завидуй, сострадай, ежели можешь. Обнимаю тебя вместе с прекрасной женой твоей, и вот вам-то я завидую. Вы имеете самое дорогое в жизни — любовь, а все остальное — стольцы, города, куны — прах. Когда приспеет час, я позову тебя, и надеюсь, ты встанешь рядом. Любящий тебя Святополк».

Святополк перечитал написанное, стал сворачивать пергамент как можно туже. Явившемуся Моисею сказал, передавая грамоту:

— Она только для Бориса, а посему зашей ее в платье, чтоб ежели кто тебя задержит и станет обыскивать, не обнаружил ее.

— Хорошо, князь. Будь уверен, у меня никто ее не обнаружит.

— Стерегись поляков, эти могут и коня отобрать.

— Князь Борис спрашивал про сестер, он беспокоится за Предславу.

Святополк глубоко вздохнул и, прикрыв ладонью глаза, молвил каким-то отчужденным голосом:

— Сестры живы, здоровы. Предславу Болеслав взял в наложницы, я не мог этому помешать. Не мог. Да и узнал слишком поздно.

Первым воротился к Болеславу посланец из Германии от императора Генриха II.

— Ну, где грамота? — спросил аббата Тупи князь.

— Грамоты нет.

— Как нет? Я же ему написал. Ты передал ее?

— Передал.

— А он?

— Он прочел и сказал, что-де помнит о нашем договоре и нарушать его не думает.

— Но ты говорил ему, что у меня теперь есть и русские полки?

— Говорил.

— А он?

— А он: я, мол, рад за друга моего князя Болеслава.

— А что насчет Византии? Ты говорил ему о моем предложении примирить его с Василием Болгаробойцем?

— Говорил.

— Что он ответил?

— Прости, князь, но Генрих на эти мои слова рассмеялся.

— Как? Ты, наверно, плохо сказал. Несерьезно.

— Да куда уж серьезнее.

— Но что-то же он сказал? А?

— Он сказал, мы, мол, с императором сами разберемся, и велел тебя поблагодарить за участие.

Кряхтел Болеслав, слушая Тупи, не того он ждал из Германии. Не того. Впрочем, чего же ждать было? Генрих задрожит и скажет: я, мол, испугался? Конечно, он не подаст вида какому-то аббату. Важно, что императору был показан кулак польско-русский, грамота-то пришла из Киева. Так утешался Болеслав хоть этим.

И посол из Византии вернулся ни с чем. Более того, его не допустили до императора, хотя грамоту и приняли и, конечно, отдали ее Василию. Ответ его тоже был устный и короткий:

— Поздно. Моя армия уже в Италии.

Что ж? Пришлось Болеславу довольствоваться и этим. Главное, два императора узнали о его силе и возможностях, в будущем при коронации это учтется: он, Болеслав Храбрый, не из слабаков, если даже смог в столицу Руси прийти не гостем, а полным хозяином. Пусть знают и помнят.

Увод

Высокомерие, свойственное полякам, проявилось и в Киеве. Забыли ратники Болеслава чешский урок, забыли.

Все началось с Овчинного ряда на Торге. Поляку очень уж понравилась шуба, такая светло-коричневая, почти желтая, изукрашенная меховыми выпушками по бортам, обшлагам и карманам. Он даже не стал спрашивать, сколько она стоит. Скинув кунтуш, примерил, она сидела на нем просто как влитая.

— Ну? — спросил поляк своего товарища.

— Как на тебя шита.

— Тогда берем.

И, не снимая шубы, подхватил свой старый кунтуш (не оставлять же, еще сгодится), перекинул через руку и пошел прочь, а продавцу и спасибо не сказал, словно его и не было.

— Эй! — крикнул продавец, кинувшись за поляками. — А платить кто будет?

И ухватил поляка за полу шубы, своей шубы. Тот наконец обратил на продавца внимание, обернулся, переспросил:

— Платить? — и тут же дал нахалу в зубы и спросил с ухмылкой: — Этого довольно?

— Дай ему еще, — посоветовал спутник.

Тот «дал» еще, разбив бедняге до крови нос. Киевлянин, захлебываясь кровью, закричал:

— Братцы, рятуйте?[122] Граблють!

Народ сбежался, стащили с поляка шубу, начали бить, его товарищ выхватил саблю и заорал:

— Прочь, пся крев!

Он думал, что от сабли его все разбегутся. Однако тут же получил по голове удар пестом, от которого и упал замертво.

— Бей пшеков! — кинул кто-то клич, который давно зрел и ожидался.

И толпа с остервенением и злым упоением забила насмерть и любителя дармовых шуб.

Болеслав, узнав о случившемся, послал на Торг несколько стражников, наказав найти виновных и привести к нему. Где ж было в толпе найти их? Посланные стали хватать кого придется, но толпа уже почувствовала свою силу, почуяла запах крови.

Затрещали плетни, из которых вырывали колья. Появились в руках оглобли, бастрыки[123], вилы. И все это обрушилось на явившихся стражников. Те позорно бежали, потеряв в схватке двух человек и почти все сабли, которыми попытались было размахивать.

Киев загудел как растревоженный улей, готовый вот-вот взорваться. Терпение народа иссякло. Два подвыпивших поляка, появившиеся у Подольских ворот, были забиты кольями, хотя вроде ни к кому не приставали, а всего лишь горланили польскую песню.

Поляки попрятались, притихли.

Болеслав вечером возмущался за ужином:

— Что это у тебя творится, Святополк? Неблагодарные избивают освободителей.

— А что я должен делать? — спрашивал Святополк, стараясь не поднимать от тарели глаза, в которых тестенек мог приметить искры радости.

— Как что? Как что? Ты главный судья в городе. Ты должен найти виновных и строго наказать.

— Виновные уже наказаны.

— Как? — не понял Болеслав.

— Они убиты на Торге, увы, без моего суда.

— Ты? Ты что? Валишь на моих ребят? Да?

— Да. Мне передали, что они вместо платы за товар стали избивать продавца.

— Не забывай, Святополк, что они победители и имеют законное право на добычу.

— На ратном поле, верно. Имеют. Но на Торге надо платить кунами.

Впервые с ужина зять и тесть разошлись, открыто рассорившись. За весь вечер не назвав друг друга ни разу ни «отцом», ни «сыном». Что было плохим знаком.

Но почин киевлян не остался втуне. На следующий день к обеду прискакал из Вышгорода на коне поляк и, ввалившись к Болеславу, молвил, сильно заикаясь:

— К-князь, н-наш-ши в Выш-шгород-де п-перебиты!

— Все? — насупился Болеслав.

— В-все. Я-я ед-два с-спасся.

На этот раз, посылая в Вышгород сотню конных воинов, князь распорядился привезти старшину города, того, кто отвечает за защиту крепости. К ночи сотня вернулась и привезла Путшу. Болеслав приказал бросить его в поруб, недвусмысленно пообещав утром повесить на Торговой площади в устрашение взбунтовавшимся.

Ночью Святополк послал Волчка за Ермилой, порубным сторожем. Когда тот явился, сказал ему:

— Надо спасти Путшу.

— Как, князь? Ежели я его выпущу, завтра повесят меня вместо него.

— Тебя Волчок свяжет, заткнет тебе рот, а утром ты скажешь, что на тебя напали трое, повязали и отобрали ключи. И ты их никого не знаешь.

— Хорошо, — вздохнул Ермила. — Никогда не приходилось мне помогать побегу заточников. Что деется. Господи.

— Путша совсем невиновен, его хотят казнить для устрашения.

— Да знаю я, что невиновен. Но вот я-то буду виновен, ведь не устерег. Ты уж, брат, тресни меня чем-нибудь по башке хорошенько, а то ведь могут не поверить.

— Тресну, Ермила, не переживай. Все поверят, и даже ты сам, — пообещал Волчок. — Куда мне увести Путшу, где спрятать? Ему ведь в Вышгород возвращаться нельзя.

— Уведи его на подворье митрополита, скажи старцу, я просил его спрятать. Иоанн не откажет в таком деле. Вернешься, сразу зайди ко мне, даже если у меня света не будет.

После ухода Волчка и Ермилы Святополк потушил свечи, сел у окна, притих, прислушиваясь к ночи. Но, кроме сверчка, так ничего и не услышал. И за окном ничего такого не смог рассмотреть в темноте.

Потом прошел к ложу, не раздеваясь, лег поверх одеяла и стал ждать. Где-то уж после первых петухов скрипнула дверь.

— Волчок, ты?

— Я, — отвечал тот, неслышно приближаясь.

— Ну как?

— Все в порядке. Путша у митрополита.

— А Ермила?

— Ермила связан, как и уговаривались. Но, кажись, без памяти после удара.

— Что так-то? Поди, ударил сильно?

— Так он сам просил. Треснул раз его, а он просит: «Дюжей давай», треснул еще, а он сызнова: «Слабо. Дюжей надо». Ну после третьего удара больше не просил. Умолк.

— С ума сошел. Ты хоть не убил его?

— Нет вроде. Дыхал.

Утром поляки, отправившиеся в поруб за заточником, обнаружили там лишь связанного Ермилу с разбитой головой. Узника и след простыл.

Ермилу вытащили наверх, отлили водой, лишь к обеду бедняга пришел в себя и мог что-то говорить.

— Кто тебя? — спросил Болеслав.

— Не ведаю, князь. Темно было.

— Р-раззява. Пойдешь заместо него в петлю.

— Твоя воля, князь, — молвил смиренно старик.

Однако за обедом Святополк вступился за сторожа:

— За что ты его собираешься повесить?

— За то, что упустил злодея.

— Но ты ж видел, на него напали и чуть не убили.

— Должен был отбиваться.

— Чем? Ключами?

— А это уже его дело.

— Я прошу тебя, отец, не трогать его. Когда мы с Ядвигой сидели в порубе, именно Ермила поддерживал нас и даже кормил с княжеского стола, хотя это ему запрещено было. Будь здесь Ядвига, она бы тоже заступилась за него.

— Ладно. Припугну только. Петлю накину, а потом сниму;—пообещал Болеслав.

Но после обеда случилось такое, что он не только не «припугнул» сторожа, но и забыл о нем и даже более не вспоминал. Из Василёва прискакали три избитых поляка и сообщили, что весь отряд был ночью коварно перебит, а им едва удалось вырваться и ускакать.

— Все, — сказал Болеслав и велел звать к себе Анастаса. И когда тот явился, спросил: — Ты сделал опись имущества Ярослава?

— Давно уж. Еще осенью.

— Поедешь со мной в Польшу. Сейчас будем собираться, грузиться. Проверяй все по списку. И казну не забудь.

И с этого дня начались сборы в дорогу, поляки стаскивали во двор телеги, грузили на них добро, которое успели за зиму награбить у полян. Из дворца вытаскивали ковры, скатерти, даже столец великокняжеский забрали.

За обедом Святополк спросил Болеслава:

— Ты что ж, отец, решил и меня ограбить?

— Я забираю лишь то, что принадлежало Ярославу. Я его победил и имею право на его имущество.

— Но столец-то и мне нужен, на нем еще мой дед Святослав сидел.

— Ладно, столец велю оставить. Но все остальное я забираю. И пленных всех.

— Каких пленных, отец? Ты же их взял на Буге.

— Возьму и в Киеве, сынок, здесь тоже, как оказалось, много врагов у меня. Они мне в Польше сгодятся.

— Но ты ж рубишь меня под корень. Мне тоже люди нужны.

Но Болеслав был неумолим. Поляки разворошили весь Киев, забирали не только телеги, коней, но и людей хватали и, связывая их волосяными веревками, объявляли каждому: «Ты пленный, вздумаешь бежать, убьем на месте».

С утра до вечера над Киевом стоял рев и плач. Никто не был защищен от произвола поляков, они хватали всех: и мизинных и вятших. Схватили было и Волчка, и Святополку едва удалось отстоять своего милостника. Он просил Болеслава:

— Бояр-то хоть не трогайте, это ж основа власти.

— Мне тоже нужны умные, — отвечал тесть, кривя в злой усмешке рот. — И тоже власть укреплять надо. Не бойся, я всех не возьму. Мне тысячи вполне достанет.

Чувствуя, как из-под него выбивают все опоры, Святополк бросился к митрополиту:

— Что делать, святый отче?

— Терпеть, сын мой. Сие наказание Божие тебе и граду твоему.

— За что, святый отче?

— Неправдою жил, князь, чужим копьем родной город брал, на чужой щит положил его.

— А разве я один? Ярослав тоже чужим копьем брал.

— И его я не оправдываю. Но он хоть сразу отпустил новгородцев. А ты позволил чужому войску чуть ли не год попирать нашу землю, законы, обычаи, унижать и оскорблять свой народ.

Нечего было возразить Святополку на эти справедливые упреки, ни одного серьезного довода не приходило ему в голову в оправдание. Виноват, виноват, виноват. А митрополит продолжал давить на самое больное:

— …И вот они, слава Богу, уходят. А кто их прогнал? Ты? Отнюдь. Народ. Мизинные люди выпроваживают своих слишком загостившихся гостей.

Чтобы как-то избежать новых справедливых попреков, Святополк, улучив минуту, спросил:

— Как Путша? Надежно ли спрятан?

— Надежно, сын мой. Да и не он один. Во всех церквах я велел затаивать мужей, спасающихся от полона. Надеюсь, Господь простит нам сей грех неумышленный.

С утра и до обеда тянулся из Киева польский обоз с нахватанным, награбленным добром и пленными. Под конец поляки озверели и малейший всплеск недовольства подавляли жестоко, зачастую вырубая без пощады малых и старых, женщин и детей.

— Что ж ты смотришь, князь?! — кричали иные, завидя Святополка. — Позови нас, поведи нас на злодеев.

Нет, «не звал» и «не вел» князь народ на уходивших завоевателей, считая, что это бесполезно и даже вредно для Киева. И не потому, что во главе уходивших был его родственник, а потому, что сейчас любое выступление будет подавлено жестоко, а город подвергнут еще большему разграблению, а может, и уничтожению. Он боялся дразнить раненого зверя, уползающего в свою берлогу. Но как было объяснить это простому киевлянину или киевлянке, у которых поляки увели сына, мужа, отца или брата? Как оправдать перед ними свое бездействие?

— Князь, — схватила его за стремя кормилица Улька. — Он же княжон увез.

— Предславу?

— И Предславу и Доброгневу.

«Ну, тестенек, ну, злыдень», — подумал Святополк и, огрев коня плетью, поскакал догонять уходивший обоз. Долго обгонял растянувшиеся на версты телеги, наконец догнал Болеслава.

— Отец, зачем ты увозишь Доброгневу?

— А на кого я буду менять Ядвигу? — отвечал вопросом польский князь. — Тебе, я вижу, не до нее, так хоть я займусь обменом.

— Ну, на Предславу хотя б, она взрослая, а Доброгнева — ребенок.

— Предслава, брат, мне для другого дела нужна, — усмехнулся Болеслав. — А Доброгнева как раз и сгодится для обмена.

Святополк проехал некоторое расстояние молча, необъяснимая тоска сдавила ему грудь, горло. Он сказал с горечью:

— Ты меня обездолил, оголил, князь, совсем обездолил.

— Брось. Должен же я оправдать свой поход? А? Должен.

— Но ты ж и так забрал червенские города.

— Ну, червенские города — это одно, а полон — это совсем другое. Твой отец Владимир Святославич, когда моего отца разгромил, всех жителей земли в полон увел. Оттого отец и заболел и, считай, умер с горя.

— Так ты хочешь, чтоб я теперь помер?

— Что ты, что ты, Святополк. Это я так, для примера. Разве я могу на своего зятя беду накликать.

— Ты уже ее накликал, Болеслав Мечиславич, спасибо. — Святополк остановил коня и, круто завернув, поскакал назад, к Киеву.

Болеслав посмотрел ему вслед, проворчал под нос: «Даже не попрощался, засранец. Ну, ничего, петух жареный еще клюнет тебя куда надо. Прибежишь как миленький».

Ловушка

Ярослав, приблизясь к Киеву, высадил свое войско в Вышгороде и тут обосновался. В один из первых дней он отслужил панихиду по брату Глебу, покоившемуся в местной церкви Святого Василия. Во время службы присутствующие даже видели, как глаза князя блеснули слезой.

— Жалеет брата-то, жалеет, — шептались меж собой.

— Золотое сердце у князя.

Через подсылов и сторонников в Киеве Ярослав уже знал, что Киев почти беззащитен и его можно брать голыми руками. Но медлил Ярослав Владимирович, медлил, удивляя медлительностью своей и воеводу Вышату, и Эймунда, и даже сидевшего в Киеве Блуда.

— Яблоко созрело, пора срывать, — говорил Вышата.

— Пождем, пока само упадет, — отвечал Ярослав, поглядывая на Эймунда, который, кажется, один догадывался о причине такой медлительности.

В беседах с Эймундом князь не раз многозначительно ронял:

— Надо кончать с усобицами, кончать. Земля мира алкает.

И Эймунд точно усвоил для себя: «кончать усобицы» значило «кончать тех, кто Киева алкает», то есть братьев. Ведь ничего же не сказал он тогда о Святославе в Овруче, а ведь догадался же, что убили его варяги, утопили в трясине. Догадался, хитрец. И доси помалкивает, как будто того Святослава Овручского вообще не существовало в природе.

Эймунд знал, что никогда не дождется прямого приказа Ярослава: «Убей брата». Никогда. Слишком христолюбив был князь, чтоб позволить себе осквернить уста столь греховными словами.

Наконец в один из дней принесли из Киева грамоту от Блуда:

«Напрасно медлишь, князь. Святополк сбивает дружину, а не далее как вчера отправил к печенегам течца с сотней воинов звать в Киев Бориса. Может, стоило тебе встретиться с братцем у Русской поляны да испить с ним чашу медовую. Податель сей грамоты укажет кратчайший путь до нее. Решайся, Ярослав Владимирович, киевляне уже устали от ваших похмелий».

В последних словах Блуда слышались нетерпение и упрек. Ярослав взглянул на подателя грамоты, невзрачного мужичонку в потрепанном кафтане и лыченцах. Спросил:

— Как там Блуд? Здоров?

— Какое там в его-то годы. Изболелся. Из-за старости и болезни в полон не угодил.

— Много угнали поляки?

— Много, князь, много. Почитай всех здоровых повымели.

— А ты сам-то как уцелел?

— В храме Святого Ильи в алтаре сховался. Да они на мизинных не очень зарились.

— А у Блуда кем ты?

— В обельных холопах, князь.

— Значит, к Русской поляне путь ведаешь?

— А как же. Еще в юности не раз там ночевать доводилось.

— Ну, ступай. После позову.

Ярослав призвал к себе Эймунда, предварительно выпроводив всех из шатра, даже телохранителей. Усадив за походный столик, угостил из корчаги хмельным медом. Подсунул к нему грамоту:

— Прочти.

— Я не ведаю письма вашего, князь.

Поморщившись, Ярослав негромко прочел грамоту вслух. Взглянул вопросительно на варяга:

— Ну, что скажешь?

— Не иначе опять с братом повидаться захотел, Ярослав Владимирович? — крутнул башкой догадливый Эймунд.

— Угадал, Эймунд Рингович. Только уж ныне не проворонь его, как тогда под Любечем.

— А ежели он не схочет встретиться?

— Уговори, — молвил Ярослав и, выдернув пробку из корчаги, стал наливать варягу и себе еще по чарке, поднял свою, подмигнул лукаво: —Ты ж умеешь.

«Умею, — подумал Эймунд, понимая, что Ярослав намекает на овручское умение, и злясь одновременно, что не говорит прямо. — Петляет, как заяц по первому снегу. А еще князь».

— Ну, что ж, на этот раз постараюсь, чтоб не сорвалось.

— Постарайся, Эймунд, постарайся. Приведешь Бориса, получишь полсотни гривен.

Варяг покривился, князь заметил это неудовольствие:

— Что? Мало?

— Так ведь риск-то какой, Ярослав Владимирович. Он ведь не один будет, с дружиной. Без драки не обойтись.

— А ты обойдись. — нахмурился Ярослав. — Затеешь драку, опять упустишь. Бери хитростью. И я тебе позволяю взять с собой не более пяти — семи человек самых надежных, не болтливых.

— Это ежели я раскину на семерых полста гривен, что же каждому достанется?

— Привезете Бориса — каждому по полста будет.

— А когда выезжать?

— Немедленно.

— Но нам провожатый нужен.

— Он вас уже ждет.

С собой Эймунд взял самых надежных варягов, с кем бывал не в одной переделке. Киев объезжали с западной стороны, и все лесом, так что и стен его не видели.

Дорогой, обдумывая дело, Эймунд пришел к выводу, что князь прав, велев обойтись без драки. В открытую потасовку ввязываться нельзя, можно все испортить, да еще и неизвестно, чей верх будет. Тут надо брать хитростью, чтоб никто не узнал, чьих это рук дело. Ведь не случайно Ярослав выгнал всех из шатра, прежде чем завести разговор о брате. С чего бы ему таиться? Нужна ему та встреча с братом, как зайцу сулица. Хитер Ярослав Владимирович, ох хитер. Ну что ж, и Эймунд не дурак. В конце концов, это его работа, да и такие гривны на дороге не валяются.

Дивились спутники его, когда он велел взять как можно больше веревок волосяных, крепких, надежных.

— Зачем, Эймунд?

— Там увидите. Пригодятся.

К поляне приехали уже ввечеру. Сойдя с коня, Эймунд сам обошел поляну, зорко присматриваясь к следам. Найдя потухшее кострище, поковырял палкой в золе, пощупал рукой и, вернувшись, сказал:

— Давно никого не было. Будем ждать.

Они подъехали к Перуновой сосне и именно под ней нашли место, где, видно по всему, ставился княжий шатер.

Под свежей травой осталась старая засохшая и примятая трава, следы от кольев. Нашлись и сами колья, ссыпанные под сосной.

Все спешились. Эймунд велел отвязать от седел захваченные с собой веревки, приказал одному из спутников:

— Олав, бери всех коней и уводи в ту лощину, которую мы только что проезжали. Там им довольно травы, наверно, и вода есть. Будешь в лощине нас ждать.

— Долго?

— Откуда я знаю? Может, день, может, и неделю. Во всяком случае, седел не снимай, лишь разнуздай коней. Пусть кормятся.

Олав увел коней. Эймунд пошел в лес за Перунову сосну, велев всем следовать за ним. Выбрав ровную березу, он велел самому молодому взобраться с веревками повыше и накрепко захлестнуть два конца за ствол. Затем они, дружно ухватясь за веревки, пригнули березу, и Эймунд сам закрепил один конец, замотав его несколько раз за ближайшую сосну у самого корня. Второй конец был протянут до самой Перуновой сосны, перекинут через крепкий сук и свободно теперь висел вдоль бронзовеющего ствола. На самом конце этой веревки Эймунд, перед тем как перекинуть через Перунову сосну, сделал самозатягивающуюся петлю.

— А теперь я расскажу вам, как станем действовать, — сказал Эймунд, подзывая товарищей. — Ты, Стур, будешь с мечом наготове стоять у той сосны, за которую веревкой мы притянули березу. Мы накинем вот эту петлю на навершие шатра. И как только я гукну филином, ты, Стур, перерубишь веревку мечом. Береза мгновенно выпрямится, ну а остальное уже будет наше дело. Понятно?

— А что тут не понять? — сказал Стур. — Главное, чтоб сторожа не всполошились.

— Не боись. Не всполошатся, — усмехнулся Эймунд.

Князь Борис с дружиной, присланной за ним из Киева, добрался до Русской поляны уже в темноте. Его милостник Георгий с его братом Моисеем и еще двумя дружинниками принялись устанавливать княжеский шатер. Другие воины разложили три костра, на которых стали поджаривать дичину, добытую в пути. Затеяли было варить кашу, но передумали, так как за переход изрядно устали, надо было скорее укладываться на ночевку: «Завтра будем в Киеве, там поедим вареного».

Раскинув шатер, Георгий установил в нем походное ложе для князя, себе расстелил рядом потник, в головах примостил седло. Князю же подложил невеликую подушку, которую всегда возил с собой в тороках. Достав из сумы свечу, возжег ее от ближайшего костра и, прикрывая ладонью, принес в шатер. Потом нашел князя, задумчиво сидевшего у костра.

— Борис Владимирович, ложе готово. Ступай в шатер. Я принесу чего поесть.

Князь молча кивнул, поднялся и направился к шатру.

Георгий острым засапожником на чурбачке, валявшемся у кострища, нарезал мясо убитого накануне вепря. Втерев в него соль, вздел на проволоку и подвесил над дышащими жаром углями. Кто-то из воинов лез со своими кусками прямо в огонь, но Георгий знал, что лучше всего поджаривать мясо на углях. Оно там не закоптится и не сгорит.

Однако князь съел всего два кусочка, больше не стал.

— Что так мало, Борис Владимирович?

— Спасибо, Георгий. Что-то не хочется.

Князь был в подавленном настроении. Георгий вышел из шатра и отнес оставшиеся куски брату Моисею, расположившемуся возле одного из костров.

Помолившись, князь с милостником улеглись каждый на свое ложе. Георгий спросил:

— Огонь нужен, Борис Владимирович?

— Нет.

— Тогда я тушу.

— Туши, Георгий.

Георгий загасил свечу.

— Доброй ночи, Борис Владимирович.

— Тебе тоже.

Сразу уснуть не давал лагерь, гомонивший за полотняной стенкой шатра. Сотский назначил коноводов, сторожа.

— Шпынь, сторожить тебе выпадает, смотри не спи.

Слышно было, как явился с водопоя коновод, сообщил сотскому:

— Где-то выше по логу кто-то есть.

— С чего ты взял?

— Моя кобыла заржала, а оттуда жеребец отозвался.

— Ну и что?

— Как что? А вдруг разбойники-бродни?

— Ежели разбойники, так они более по купцам промышляют. Что-то я не слышал, чтоб они на воинов нападали. Вы. главное, не растеряйте коней. Вот коня они покрасть могут, глядите в оба.

Лагерь стал постепенно затихать, слышно было только, как покашливал у костра сторож, как ломал мелкие ветки, подкидывая в затухающий огонь. Но вскоре и он затих. Храпели рассыпавшиеся по поляне воины, невольно увлекая за собой в сладкое царство сна бедного Шпыня. Окрестную убаюкивающую тишину нарушали только далекие крики филина. Сторож перестал подкладывать ветки, костер угасал, покрываясь пеплом, но все равно источал тепло, совсем разморившее Шпыня. Тишина, храп товарищей, тепло костра убаюкивали сторожа. Он клевал носом, клонился то в одну, то в другую сторону, но не ложился, старался сидеть. Однако сон все же совладал с ним. Шпынь уснул.

Из кустов бесшумно появилась тень, подошла к сторожу и ударила его короткой дубинкой по голове. Шпынь и не охнул, повалился на бок. Сразу из кустов вышли еще трое или четверо. У одного в руках была длинная палка, он поднял ее над шатром, поймал петлю, спускавшуюся с сосны, и, подергивая, накинул ее на навершие шатра.

Все делалось в полной тишине, словно это и не люди были, а тени. И с поляны и из шатра доносился лишь храп да чье-то сонное почмокивание.

Когда навершие было захлестнуто петлей, а колья растяжек шатра почти выдернуты из земли, человек положил палку на землю, взялся за рукоять меча и негромко гукнул филином. В тот же миг шатер дернулся, подпрыгнул и взвился вверх, вырвав из земли колья и унося их туда же, ввысь, вместе с растяжками.

Шпынь очнулся, когда уже было светло, в лесу вовсю щебетали птицы. От росы все отсырело, костер окончательно угас.

Голова Шпыня гудела, он потрогал затылок и ощутил под рукой кровь, уже склеившую волосы. Осмотрелся. Все спали. Ничего вроде не изменилось.

«Кто же это меня?» — подумал Шпынь и оглянулся на княжий шатер. И не поверил своим глазам. Шатра не было.

Князь вроде на ложе, рядом на земле милостник, но шатра нет. Испуганно взглянув выше, он увидел скомканный шатер, вскинутый на Перунову сосну.

— Свят, свят, свят, — забормотал испуганно Шпынь и, вскочив, кинулся туда, где лежал князь. Подбежал и увидел, что и князь и милостник мертвы, а князь — без головы, ложе и потник залиты уже загустевшей кровью.

В ужасе заорал Шпынь во все горло и кинулся бежать прочь.

Почти нечеловеческий крик сторожа разбудил воинов. При виде случившегося всех обуял ужас. Никто ничего не мог ни понять, ни объяснить.

— Перун! Это Перун! — вдруг закричал кто-то.

— С чего ты взял?

— А глянь на сосну.

И в самом деле, на верхушке сосны, в которую когда-то ударил Перун, тряпкой болтался княжий шатер. Кто же мог его туда затащить? Конечно, Перун. Он же и убил князя с милостником.

— Шпынь! Где Шпынь? — орал сотский, но никто его не слушал.

Все бегали по лагерю, хватая седла, потники, сумки и убегали к логу, где паслись кони. Все словно обезумели, и никто никого не слушал.

Эймунд со спутниками приехал к ставке Ярослава уже ввечеру. Слез с коня, отвязал от луки кожаный мешок и пошел с ним в шатер к князю.

— Ну? — поднялся ему навстречу Ярослав. — Привез брата?

— Привез, — ответил Эймунд и вытряхнул из мешка голову. — Узнаешь?

Голова подкатилась к ноге князя, окропя кровью носок сапога. Ярослав побледнел, прикрыл глаза, словно боясь смотреть на нее, спросил осипшим голосом:

— Ты что натворил?

— Как что? — удивился варяг, — То, что ты мне велел.

— Разве я мог это велеть?

«Ах ты лиса желтохвостая, — подумал Эймунд. — Извернулся-таки».

— Ты приказал. Мы исполнили. Борис вот у тебя.

— Плохо исполнили, — проворчал Ярослав.

— Как умеем.

— Вас никто не видел?

— Откуда? Все дрыхли без задних ног, как и сам князь.

— А сторож?

— Этого пришлось усыпить дубинкой.

Ярослав вгляделся в лежавшую у его ног голову брата, носком сапога повернул ее к себе лицом:

— А ведь я его видел лишь отроком. А он уж вон как возмужал, забородел, не узнать. Эймунд!

— Слушаю, князь.

— Пошли кого-нибудь на Торг в Киев, пусть пустят слух, что князь Борис убит подсылами Святополка.

— А голову куда? Может, подкинуть Святополку же?

— Это будет слишком. Отчаянье Святополка будет неподдельным, а это ни к чему. Возьмем Киев, похороним Бориса с честью, а отсутствие Святополка на похоронах лучше всего подтвердит слухи о его вине.

— А когда на Киев-то пойдем?

— Вот теперь можно хоть завтра. Теперь главное — не упустить Святополка.

— Не упустим.

Слух о том, что князь Борис убит людьми Святополка, распространился по городу со скоростью огня, охватившего пересохший сушняк. Мало того, к вечеру уже называли имена убийц.

А вскоре подоспели и отроки Бориса, так глупо прозевавшие своего господина. Эти долдонили, что князя поразил Перун, утащив с собой на небо лишь голову. Хотел и шатер унести, да раздумал.

Сотский ни живой, ни мертвый предстал перед великим князем.

— Ну, раззява, сказывай, как погубили моего брата? — спросил, хмурясь, Святополк.

— Князь, — пал на колени сотский. — Не губил я. Прости.

— Кто был сторожем?

— Сторожем был Шпынь.

— Один?

— Один, князь.

— А почему не два-три?

— Так велел князь Борис, все были утомлены переходом, — догадался сотский свалить на покойного собственную промашку.

— Как думаешь, кто это мог сделать?

— Не знаю, князь, не ведаю.

Никто не ведал, но он-то зная, догадывался. А на Торге уже нашли всему объяснение: для того и позвал великий князь брата, чтоб в пути без помех убить. И говорят в открытую, того гляди, скоро запоют гусляры о его, Святополковом, злодействе.

Не выходить же ему на Торжище и не кричать же во весь голос: «Нет. Это не я!» Ну а кто? Ты ж звал Бориса, ты знал, что он в пути, ты все и подстроил.

Сотскому по велению князя было всыпано пятьдесят плетей, чему он был рад, так как ожидал худшего. Шпыня приказано было повесить, однако в последнюю минуту он был прощен.

Святополк догадывался, по чьему приказу убили Бориса, и поэтому именно теперь ждал прихода Ярослава под стены Киева. Так что для казни, хотя и заслуженной, это время было не самое удобное. Киевляне устали от крови, огня, потасовок и, конечно, примут сторону того, кто сможет принести на их многострадальную землю тишину и покой.

Святополк считал, что это мог бы сделать он, если б не этот воинственный Ярослав. Ярослав был убежден, что умиротворится Русская земля только с его вокняженьем на отчем великом престоле. Правда, где-то там еще Судислав маячил на окоеме, но его можно было и в поруб упрятать…

И оба по-своему были правы. Но рассудить их должно было поле, как воля Всевышнего. Поле ратное.

Вознесение

Они уходили от погони лесом. В горячке Святополк, как и все его спутники, нахлестывая коня, почти не ощущал боли. Он только чувствовал, как теплел бок от сочившейся под сорочкой крови, как текла она в порты и далее в сапог.

Волчок скакал рядом и время от времени спрашивал озабоченно:

— Ну как?

— Ничего, ничего, — отвечал князь односложно.

Однако постепенно потеря крови начала сказываться, перед глазами вдруг поплыли желтые круги, и он почти не видел дороги. Надо бы было остановиться, перевязать рану, но страх, обуявший всех их, не позволял даже заикнуться об остановке. Надо было уходить дальше, дальше в дебрь, в самую глушь, чтобы сбить погоню со следа. Именно для этого Волчок, взявший команду на себя, время от времени покрикивал:

— Налево! Круто!

И все поворачивали и ехали какое-то время в сторону, пока не следовала очередная команда:

— Направо! Круто!

Но как ни запутывали они следы, основное направление было на запад, в’ сторону Турова. Постепенно крики преследователей стали затихать, удаляясь, и наконец совсем пропали.

— Кажись, отстали, — сказал Ляшко.

— А мне сдается, это мы отстали, — отвечал Еловит.

— Как это «мы отстали»?

— А просто. Они обогнали нас. И теперь если догадаются, будут ждать у Овруча. Мы же, эвон, петляли как зайцы, а они гнали напрямки. Хорошо, если у них ловчего нет.

— Ну а если есть, так что?

— Если есть, так нас очень просто выследят.

— Мы обойдем Овруч с юга, — сказал Волчок.

Святополк молчал, ему становилось все хуже и хуже.

Потом сильно закружилась голова, и он, бросив поводья, вцепился в луку седла, чтобы не свалиться.

Волчок подскочил, обнял его, пытаясь удержать прямо в седле, крикнул:

— Останавливаемся. Князю худо.

Еловит с Ляшко соскочили с коней, подбежали к раненому, помогли слезть с коня. Едва оказавшись на земле, Святополк тут же упал и закрыл глаза.

— Что с тобой? — спросил Волчок.

— Не видишь, он кровью изошел, — сказал сердито Еловит. — Снимай кафтан, бахтерец. Ляшко, поищи паутину.

— Где?

— В лесу, дурак.

Волчок с Еловитом стали стягивать с князя кафтан, с великим трудом удалось стащить бахтерец, да и то едва не до ворота пришлось располосовать основу, угадывая ее промеж пластин.

— Вишь, где угодило, — показал Еловит. — Не иначе копье, чуть бы выше — сердце б достало.

— Выше пластина была, с нее и вскользнуло вниз.

— У тебя есть сорочка? Снимай, будем перевязывать.

— Зачем? У меня в тороках две — одна моя, другая княжья.

— Тащи свою, да и его тоже.

Они стянули со Святополка окровавленную сорочку, обнажив его до пояса. Ее же сухим концом Еловит отер кровь с тела. Потом, надрезая ножом, стал разрывать свежую сорочку на полосы.

— Поищи лопух, — велел Еловит Волчку.

— Откуда он тут взялся?

— Ну, тогда медуницу или лучше кровеник[124]. Где это Ляшко запропастился?

— Пи-ить, — пробормотал князь, не открывая глаз. — Пи-ить.

И Волчок, сорвавшись с места, кинулся в кусты искать воду. Он бежал по зарослям тальника, зная, что там, где тальник, там и вода. Надо только вниз, вниз под уклон. Чтобы не теряться, он надламывал через несколько шагов ветки. И правда, скоро вышел к мочажине, где по холодной, почти ледяной воде угадывался близкий ключ. Только тут спохватился, что набирать воду не во что. Повертев головой, увидел в сумерках белый ствол березы. Побежал к нему. Огладил тепловатый ствол и, вытащив из-за голенища нож, стал надрезать кору в ровном, без корост, месте. Сперва сделал глубокий, едва не до древесины, надрез, затем два надреза круговых вверху и внизу. И, поддевая острием ножа, стал снимать бересту. Снял и тут же, примяв углы, сделал нечто вроде корытца, а чтоб углы не развернулись, наколол крохотные отверстия и, протянув через них гибкие нитки из тальникового луба, завязал их. В этот корец набрал воды, понес князю. Ляшко уже был на месте, и вдвоем с Еловитом они перевязывали Святополка.

Приподняв раненому голову, Волчок напоил его. Князь пил с жадностью, захлебываясь и расплескивая.

— Неси еще, — сказал Еловит Волчку.

И тот уже в темноте пошел опять за водой. Когда вернулся, кони уже были расседланы, Святополк уложен на потник, головой на седло, и накрыт корзном. Себе они постелили рядом, так чтобы князь был в середине и согревался хотя бы от них. Его колотил озноб.

— М-может, ог-гонь разложить? — попросил он.

— Нельзя, — отвечал Еловит. — Мы не знаем, где варяги. Может, они где-то недалече.

И накрыл князя еще и своим корзном, подоткнул снизу.

Спать пришлось урывками, князь все время просил то пить, то укрыть теплее. Волчку пришлось еще дважды бегать к мочажине с корцом. Уснули, сморенные, уже на рассвете. А когда проснулись, пожевали сухарей и стали седлать коней. Однако князь уже не мог сесть на коня. Пришлось мечами вырубать жерди и изготавливать конные носилки.

Меж тем варяги, возглавляемые Эймундом Ринговичем, гнались за ускакавшим с поля боя князем Святополком.

— Надо было сразу, — упрекал Эймунда Рагнар. — Пока точили лясы с князем, он и утек.

Эймунд не оправдывался, понимая, что Рагнар прав. Он действительно после сечи подъехал к княжескому шатру. Ярослав сидел на коне, и первое, что спросил:

— Где Святополк?

— Утек, — отвечал Эймунд. — Утек как заяц.

— Почему позволил? — рассердился Ярослав.

— Он не спрашивал позволения, — обиделся Эймунд. — Вкруг него гридни дрались злее волков.

— Сколько с ним ускакало?

— А я знаю? Может, десять, а может, пять.

— Бери хоть сотню и гони за ним, пока не догонишь. Без него не ворочайся. Слышишь?

— Слышу, не глухой. Головы его будет довольно?

— Довольно. Ступай.

И вот Эймунд, собрав с полсотни своих товарищей, еще не остывших от сечи и рассчитывавших на передых, погнался за убегавшим князем. Подбадривал спутников:

— Тут не надолго, тут на час работы. Догоним, срубим башку, представим князю.

Однако чем дальше они углублялись в лес, тем меньше оставалось надежды на скорое завершение погони.

— Куда он делся? — дивились варяги.

— Куда он может деться? — Эймунд был тверд. — Скачет в Туров, свой бывший удел, там мать его сидит.

Ночевать пришлось в лесу, притомились кони, и Эймунд не разрешил костер разжигать, чтобы беглецы не увидели огня. Он все еще был убежден, что они где-то рядом, и даже пытался наслушивать их. Увы, дважды наслушал лишь шорох убегавших вепрей. Беглецы как сквозь землю провалились.

В Овруче, который они не должны были миновать, Эймунд заставил воинов обыскать не только дворец, но и весь город. Все жители, уже ранее испытавшие Эймундова лиха, в один голос твердили, что никакого князя они не видели и знать не знают.

— Значит, они проскакали стороной, — решил Эймунд.

— Они ж не дураки, — говорил Рагнар. — Хорошо понимают, что Овруч стал бы для них ловушкой.

— Ничего. Туров тоже неплохая ловушка.

Подкормив в Овруче коней и набрав с собой хлеба, поскакали на Туров. Спешили, спешили, надеясь нагнать беглецов в пути. Однако, доскакав в два дня до Турова, так никого и не догнали. Быстро миновали невеликий Посад. Ворота крепости были не заперты, мало того, одна половина створа была сорвана с петель: во всем чувствовались запустение и заброшенность.

Был ранний час, во дворце спали, из дворни бодрствовали повара, из поварни тянуло дымком.

По знаку Эймунда варяги окружили дворец, сам он поднялся на крыльцо, и тут перед ним появился седобородый старик, это был дворский Никита.

— Где князь Святополк? — спросил Эймунд.

— Святополк Ярополчич в Киеве, — ответил старик.

— Был в Киеве, — усмехнулся варяг, — а ныне должен быть здесь.

— Да нет же его, ей-ей, — перекрестился Никита.

— А мы проверим. — Эймунд обернулся. — Рагнар, Фост, Руалд, за мной. Обыскать весь дворец, все клети.

И, оттолкнув дворского, вошел во дворец.

— Там княгиня почивает, — пытался предупредить хоть вслед непрошеных гостей Никита.

— Княгиня нам не нужна, — отвечал Эймунд, даже не обернувшись.

Они шли по дворцу, громко переговариваясь, стуча сапогами, хлопали дверьми.

Арлогия, когда еще услышала топот множества коней во дворе, громкие голоса у крыльца, вскочила с ложа, оделась. Эймунд бесцеремонно распахнул дверь в опочивальню: княгиня уже стояла посреди комнаты, сцепив под грудью маленькие ручки и гордо откинув голову.

— Что вам надо? — спросила сухо, хорошо скрывая свой страх. — Кто вы?

— Я Эймунд Рингович, княгиня. А нужен нам ваш сын Святополк.

— Он в Киеве.

— Был, был, княгиня, в Киеве. А ныне сыночек твой в бегах, мать.

Арлогия не нашлась что сказать, страх за сына сковал ей все члены: «Господи, что с ним? Где он?»

— В Киеве теперь Ярослав, княгиня. Великий князь Ярослав Владимирович, — продолжал с плохо скрываемым злорадством варяг. — А Святополк бежал, мать, бежал как заяц и где-то, видать, залег. Но где?

Рагнар хотел войти и поискать в опочивальне, но Эймувд сам не пустил его, преградив путь рукой:

— Не надо. Княгиня не станет врать. Ведь верно ж, княгиня?

Арлогия не шевелилась и не отвечала, словно окаменела. Варяги ушли, и вскоре явился дворский.

— Прости, матушка княгиня. Налетели какие-то, нашумели, подавай им Святополка.

— Это варяги, Никита, из дружины Ярослава, — тихо сказала Арлогия. — Святополк, наверно, разбит, раз они ищут его. И ищут именно здесь.

— Что же делать, матушка?

— Тихонько, чтоб никто не знал, даже наши, пошли на Киевскую дорогу кого из надежных, пусть караулит там Святополка и предупредит, что в Турове ему появляться нельзя.

— Понял, матушка княгиня. Пошлю Кастуся.

— Пусть Святополк направляется в Польшу к Болеславу.

— А как с этими? С варягами-то?

— Куда деться, Никита. Корми их, корми злыдней. Голодом их не избудешь, беды добудешь.

Меж тем варяги расседлывали коней, заводили в денники, насыпали им овса, набирая без всякого спроса из ларя. Хозяйничали, как у себя дома.

Эймунд, поймав Никиту, теребя его за верхнюю петлю кафтана, наказывал:

— Раз ты тут хозяин, вели поварам кормить моих воев. Понял?

— Понял, господин. Припоздал ты… как тебя?

— Эймунд Рингович.

— О сем уж сама княгиня распорядилась. Корми, сказала, гостей от пуза.

— Да? Ишь ты, видать, добрая.

— Такую княгиню еще поискать.

— Ну-ну, давай, — и тотчас же поймал Никиту, повернувшегося было бежать дальше по делам, за рукав. — Скажи честно, старик, Святополк не появлялся?

— Нет. Я же сразу сказал. Давно уж его не было здесь.

Все равно варяги обыскали весь двор, все клети, даже в конюшне все ясли осмотрели, сеновал.

— Судя по всему, его здесь и впрямь еще не было, — говорил Эймунд. — Куда ж он делся?

— Знаешь, сдается мне, или Святополк, или кто-то из гридней ранен и мы их где-то обогнали, — гадал Рагнар. — Мы ж как угорелые гнали.

— А ежели он к печенегам рванул?

— Вряд ли. Скорее к тестю в Польшу побежит. Ну а если в Польшу, то Турова никак не минует.

— Так что? Будем ждать?

— Конечно. Дня три, а то и недельку посидеть можно. После всех этих ратей, скачек пора и отдохнуть. А тут чем плохо? Кормежка есть, да и девки найдутся. Эвон, Фост уж затянул в лопухи одну.

— Не мог ночи дождаться, дурак.

Варяги остались ждать, поставив на воротах сторожей, чтобы заранее обнаружить беглецов и упредить их возможное отступление.

А они в это время пробирались лесами и везли на конных носилках умирающего князя. Ехали шагом, чтобы не трясти раненого. Только один раз позволили себе сделать дневку в небольшой веске, решив дать раненому отдохнуть, подкрепить его и свои силы медом и свежим хлебом. Они надеялись, что погоня отстала, а точнее, оставила их. Хотя это было слабое утешение. У того же Волчка ныло сердце от худых предчувствий, хотя относил он их на счет беспокойства за жизнь Святополка. Князь слабел с каждым днем, потеряв много крови и не имея возможности обрести наконец покой. Кони, несшие носилки, хотя и шли шагом, все равно это беспокоило раненого, а раскачивание не давало ране затянуться.

На подъезде к желанному Турову их встретил Кастусь. Он, выскочив из кустов, позвал негромко:

— Волчок! Ты?

— Ну я, — отозвался Волчок, останавливая коня. — Никак, Кастусь. Ты что тут делаешь?

— Я уже четыре дня вас жду. Вон напеременку с Михной.

— Что такое?

— Князю Святополку нельзя в Туров. Там варяги уж пять ден ждут его. Меня дворский послал вас караулить и предупредить.

— Я этого опасался, — переглянулся Волчок с Еловитом.

— Я тоже.

— Что делать?

— Съедем к реке. Что ж на дороге стоять-то. Там решим.

Кастусь вытащил из кустов полный мешок.

— Что у тебя там?

— Да это дворский для вас велел принести. Хлеб тут, рыба вяленая, мед. Хлеб, поди, давно зачерствел.

Они спустились к Припяти в гущу прибрежных ив. У самой воды осторожно сняли носилки с князем, опустили на землю. Развязали мешок, предназначенный им дворским. В мешке оказались и глиняные кружки, чашки, и туес с медом.

— Молодец Никита, — хвалил Еловит. — Теперь мы не пропадем.

Черпали воду из Припяти и запивали ею походную трапезу. Волчок очистил Святополку рыбу, отрывал кусочки, но тот есть не хотел, качал отрицательно головой. Тогда дал ему воды с медом. Воду он попил.

Кастусь с Михной собрались уходить, но Еловит не отпустил их.

— Почему? — удивился Кастусь. — Мы свое сполнили.

— Дурак. Вас варяги возьмут за жабры, и вы выдадите нас.

— Да ты что? Али мы не понимаем? И откуда варягам знать, что мы вас видели?

— Пусть идут, — вступился Волчок. — Княгиню хоть успокоят, что жив князь. Ранен, но жив. Да и без помощи дворского нам далеко не уйти.

— А ну княгиня кинется сюда к сыну?

— Что она, глупая? Не понимает, что ей из дворца носа нельзя высовывать.

— Гляди, Волчок, налетит беда — с тебя спрос.

— Идите, отроки, да не проболтайтесь, — сказал Волчок парням.

— У нас на Посаде воз с сеном стоит, мы на нем воротимся как бы с покоса.

— Вот и ладно. А мы пока здесь перебудем, не век же варяги сидеть в Турове будут.

Кастусь с Михной ушли.

К вечеру совсем стало плохо Святополку, поманил взглядом Волчка. Тот склонился к нему.

— Наверно, помру я, Волчок. Исполни последнюю просьбу мою.

— Говори. Все исполню, как велишь.

— Сходи за Ладой. Хочу с ней проститься. Я ведь… — Голос его пресекся. — Я ведь только ее и любил.

— Ладно. Вот стемнеет. Пойду.

— Иди немедля. Боюсь, не дождусь.

Нечего делать, пришлось Волчку отправиться сразу. Шел к Турову берегом по тальниковым зарослям. Дошел до знакомого причала. Поднялся к улице. Подошел к калитке двора Лютого, взлаяла собака. Кто-то вышел из избы.

— Подойди сюда, — позвал негромко Волчок.

Подошел отрок лет пятнадцати.

— Ну, чего? — спросил настороженно.

— Сынок, — молвил как можно ласковей Волчок. — Позови Ладу.

— А зачем?

— Очень надо.

Видя колебания отрока, Волчок сунул ему полугривну:

— Позови. Будь добр. Человек помирает.

Отрок скрылся, вскоре из избы вышла женщина, направилась к калитке, с ней рядом был отрок. Подошла, вглядывалась в лицо гостя, пытаясь угадать, кто это. Спросила:

— Кто ты?

— Лада, он помирает, — сказал Волчок с нажимом на «он».

— Кто? — спросила встревоженно.

— Тот, с кем ты любилась в юности, — заспешил Волчок, боясь, что она откажет, уйдет. — Он доси только тебя… Хочет проститься… Пойдем, Лада… Тут недалеко… Пойдем. Грех умирающему отказывать.

— А я и не отказываю, — серьезно сказала женщина и стала открывать калитку. — Кочет, ступай домой, я скоро вернусь.

— Нет, мам, я тебя одну не пущу, — сказал отрок с неожиданной твердостью.

— Ну, отцу-то надо осказаться.

— Нет. И не уговаривай. Вернемся вместе. Ничего с ним не случится.

Волчок только теперь заметил в правой руке отрока не то полено, не то скалку. Подумал с усмешкой: «Защитник».

Лада неожиданно спросила:

— А ты куда ведешь нас?

— К нему.

— А разве он не во дворце?

— Во дворце сейчас наши враги. Туда нам нельзя показываться. Скажи сыну своему, чтоб не проболтался ненароком, где мы.

— Что я, маленький? — обиделся отрок.

— А что с ним? — спросила дорогой Лада.

— Был ранен на рати. Кровью изошел.

Когда пришли на место, Лада приблизилась к Святополку, опустилась на колени возле. Всматривалась в забородевшее лицо зрелого мужчины, в измученные, ввалившиеся глаза и никак не могла узнать в нем того далекого юношу, которого полюбила с первого взгляда и никогда уже не забывала. Святополк прошептал тихо:

— Ладушка, милая, спасибо.

— За что, милый? — спросила она ласково, отирая ему ладонью слезы.

Волчок схватил за руку Кочета, сказал ему:

— Не мешай им, — и потянул в сторону, где сидели его товарищи.

Отрок не упирался, отошел, сел возле мужчин, но нет-нет да взглядывал с беспокойством в сторону, где темной птицей склонилась над умирающим князем его мать.

Они о чем-то там тихо говорили, но сидящим и здесь угадывались лишь два слова: «милая», «милый», остальных слов не разобрать было. Лишь шепот тихий, нежный.

Но вот Лада поднялась, подошла к сидящим, сказала отроку решительно:

— Кочет, ступайте с Волчком домой, возьмите весла и два шеста. Гоните сюда две лодии.

— Зачем, мам?

— Делай, что велят. Повезем его к деду на заимку. Здесь ему нельзя оставаться.

Затем, отведя в сторону Волчка, попросила:

— Не говори Кочету, что Светозар — сын князя. Ладно?

— Ты что, и Святополку не сказала о Светозаре?

— Сказала. Вот он и взмолился: покажи, покажи.

— Так в чем дело?

— Не хочу, чтоб Светозар узнал, чей он сын. А Кочет обязательно проговорится. Не хочу.

— Почему?

— Это может сломать ему жизнь. Как ты не понимаешь? Я же мать. Не хочу сыну судьбы отца.

— Ну а как же они, ежели встретятся? Светозар-то со Святополком?

— Он обещал не проговориться. Идите, да побыстрее.

Волчок с Кочетом быстро шли к Турову. Отрок ворчал:

— Дед взбеленится, когда мы туда явимся.

— Почему?

— Ну как же, эта заимка у него тайная. Он на ней всегда со Светозаром ховается. Как завидит дружину, так в лодию — и туда гребет. И ныне вон увидел, что в крепость дружина пожаловала, так хлеба в мешок — и уплыл со Светозаром.

— А чего ж он боится-то?

— Говорит, не хочу, чтоб Светозара в воины забрали.

«Вот старый лис, — подумал о Ждане Волчок, — и меня тогда провел как мальчишку».

Чтоб не дразнить собак, Волчок остался ждать у калитки. Кочет направился в избу и вскоре вышел оттуда с отцом. Вместе с ним они вытащили из сарая весла, шесты, принесли их к калитке.

Лютый проводил их до мостков, помог спихнуть лодийки, спросил:

— Может, и мне с вами? Я б помог.

— Не надо, тятя. Там хватает гребцов.

Окоротив длинные жерди, Святополка прямо на носилках перенесли в лодию, уложили осторожно на дно, подстелив еще несколько подклад. Лада села на носу, уложив голову князя себе на колени. На корму с веслом сел Волчок. Во вторую лодийку сели Еловит с Кочетом, хотя последний очень хотел плыть с матерью. Кое-как она его убедила:

— Ежели вдруг потеряемся, ты-то хоть знаешь, куда идти. А он? Садись на корму и сам греби и толкайся. Ну же!

Ляшко оставался не только из-за коней (с ними бы тоже можно было переплыть), а главное, чтобы сообщить княгине — что и как, если вдруг явится от нее посыльный.

Оттолкнулись, поплыли на ту сторону Припяти. Была уж ночь. Лада склонилась к самому лицу князя, он что-то пытался сказать.

— Что, милый?

— Почему ты тогда не пришла, когда я Волчка присылал?

— Я не могла простить тебе обмана.

— Какого, милая?

— Что ты назвался чужим именем, Василий.

— Как чужим? Что ты говоришь? Василий — имя, данное мне при крещении.

— Как?!

— Да, да, милая. Это мое крещеное имя. А Святополком я опасался напугать тебя. Оттолкнуть.

— А я-то… я-то, дура, думала… — выдохнула Лада и затихла.

Молчали оба, пораженные вдруг открывшимся обстоятельством, не позволившим им когда-то давным-давно, в лучезарной юности, быть вместе. Обстоятельством столь ничтожным, надуманным. Ах, если бы молодость знала!

До Волчка доносились обрывки разговора, и он удивлялся, что Лада ни разу не назвала раненого ни князем, ни Святополком. Только «милым». И, вспоминая свою первую встречу с Ладой тогда, в юности, клял себя: «Это все из-за меня, только из-за меня не сошлись они. Я виноват. Может быть, и жизнь его поворотилась другим боком с ней, более удачным и счастливым».

Не заметил, как лодийка ткнулась в берег.

— Теперь куда, Лада?

— Вверх. Бери шест, толкайся.

Волчок положил весло, взял шест. Поднялся в полный рост, чтоб удобней было упираться.

— Что-то их не видно.

— Это из-за темноты, — отвечала Лада. — Они где-то рядом. Ничего, Кочет знает дорогу. Толкайся вверх до первой заводи, свернешь в нее, там уж недалеко.

Однако, дойдя до заводи и свернув в нее, они стали ждать отставшую лодийку. Та вскоре появилась, на корме ее с шестом стоял Кочет. Далее пошли вместе. Но вот с берега раздался лай собаки.

— Чалься, — сказала Лада Волчку. И тут же окликнула: — Вьюн, свои!

Пес, признав своих, радостно заскулил, заметался по берегу. Вскоре показался и человек, удивленно спросил:

— Мам, ты?

— Я, Светозар, помоги лодию вытащить.

В восемь рук мужчины вытащили обе лодии на берег.

— Кто это? — спросил Светозар, увидев в лодии человека.

— Это раненый, сынок, — отвечала Лада и, помедлив, добавила: — Князь. Берись за ручку, понесем его.

— Куда?

— Как куда? В избушку.

Тут появился Ждан, спросил, удивленно взметнув вверх брови:

— Лада? Ты что ж это? Кто позволил…

— Помолчи, тятя. Иди лучше вздуй огонь в избушке. У нас раненый.

— Это князь Святополк, — шепнул Волчок Ждану. — Умирает… Не перечь Ладе, дед…

— Счас, счас, — засуетился старик.

С трудом протиснулись с носилками в узенькую дверь избушки, поставили их на лавку. На загнетке Ждан вздувал уголек, вынутый из печи, приложил к нему бересту. Она вспыхнула, разом осветив крохотную избушку. От бересты Ждан зажег лучину, вставил ее в светец.

— Ну, я пойду? — сказал полувопросительно.

— Да, тятя. Иди. Все идите. Пусть Светозар принесет воды раненому. Слышь?

Они остались одни, все ушли. Лада склонилась к Святополку:

— Что, милый?

— Я хочу его разглядеть, — прошептал тот. — Хочу разглядеть.

— Сейчас, сейчас, милый.

Светозар, пригибаясь, вошел в избушку с кружкой воды, протянул Ладе:

— Вот, мама, вода.

— Попои сам.

— Как?

— Ну, как. Поддержи голову, приподыми.

Светозар приподнял осторожно, левой рукой поднес кружку к губам.

— Пейте, — молвил тихо.

Святополк пил, не спуская пронзительного взгляда с лица сына. Пил нарочито медленно, чтоб тот дольше задержался около. В нем он узнавал собственную юность.

Лада прикрывала ладонью рот, боясь разрыдаться. И когда Светозар опустил голову князя и хотел выйти, она поймала его за руку.

— Что, мама? — удивился Светозар.

— Сядь тут, сынок. Сядь. Будешь лучины менять.

Он сел на припечек, поставив кружку на печь. Лада сидела на лавке в ногах умирающего, стараясь не пропустить ни малейшего его знака. Он зашевелил губами. Она тут же вскочила, склонилась к лицу его, стараясь понять, что он шепчет. Спросила одними губами:

— Что?

— Как хорошо мне, милая, — прошептал Святополк. — Как хорошо с вами. Прощайте. Не забудь, о чем я просил.

— Не забуду, не забуду.

Лада склонилась, поцеловала его, почувствовав на губах соленый привкус слез. Не поняла: его ли, ее ли?

Святополк умер после полуночи, когда Светозар сменил в светце более десятка лучин. Лицо князя вдруг разгладилось, посерьезнело, стало отчужденным. Лада плакала тихо, лишь слезы, катившиеся по щекам, выдавали ее.

Погребальное кострище на поляне сложили едва ли не больше избушки, прятавшейся в кустах. Нанесли из лесу сушняка, нарубили, пошло и все щепье, натесанное Жданом при изготовлении лодий. Тело умершего было положено в старую лодийку, давно пересохшую и потрескавшуюся. На немой вопрос Волчка: «Зачем?» — Лада ответила:

— Он так хотел. По старинному нашему обряду, чтоб душа сразу вознеслась на небо. Это его воля, Волчок.

На кострище же была сложена вся поленница березовых дров, заготовленная Жданом и Светозаром еще ранней весной. Две или три сосны, сваленные ветром, были разделаны и поколоты — и тоже пошли на кострище.

Когда все было готово, Лада сказала сыну:

— Светозар, неси огонь. Поджигай. Сам поджигай.

Он принес из избушки обуглившееся дымящее полено, сыпавшее искрами, обошел с ним кострище, поджигая сразу в нескольких местах. Сухое дерево тут же вспыхивало, огонь мчался к навершию, пронзая нутро кострища и сливаясь в одно гудящее пламя.

Светозар кинул полено в костер, встал возле матери, обхватил ее за плечи, вздрагивавшие от сдерживаемых рыданий, и какая-то смутная догадка рождалась в его голове. Но он знал, что никогда не посмеет спросить у матери об этом. Никогда. Он понимал, спросив, причинит ей боль. Лучше не надо.