Святые Горы

На пароме

Толпа хохлушек в белых и серых охабнях усердно отбивает на движущемся пароме земные поклоны. На противоположном берегу то же самое повторяют бабы, только что подошедшие и ожидающие перевоза. За ними — зеленые понизи. На понизях веселые рощицы, смутные очерки далеких лесов. Общее впечатление — красота, мир и покой.

— Ты куда? ты куда? — хватает одну хохлушку за охабень юркий перевозчик-монах. — А деньги забыла?

— Нема грошей.

— Ах ты подлая, подлая! Кого обмануть ты хочешь! Бога надуваешь.

— Нема грошей! — повторяла оторопевшая бабенка.

— Ну иди… Назад ужо тебя не перевезу… А у тебя что это? — обернулся он к завязанной бабе. Точно узел какой-то, стояла она на пароме.

— Хвороба.

— Ну ступай к нам в больницу… Там святой есть, от разных недугов милует, даже и от порчи спасает… Ежели с верою. Господь у нас помогает, потому место святое. Ишь, в других местах соловьи целый день не поют, а тут во как!

Действительно, только что разгорелся день, соловьи опять защелкали, засвистали в рощах.

Я разговорился с перевозчиком. Зашла речь о Киево-Печерской лавре.

— Что лавра!.. У нас лучше!.. Позапрошлый год постом пятнадцать тысяч богомольцев было. Нонешний плохо торгуем… восемь тысяч только… Ну да и то у Печерской-то наши Святые горы всю торговлю отбили! — наивно живописал монах, отплывая от берега.

— Мы, как бы вы полагали, двести человек наемных рабочих держим, по пятнадцати рублей каждому в месяц идет. Вот он какой хозяин — монастырек-то наш. Харч им тоже отпущаем хороший!

— Вон в Соловках добровольные рабочие по году живут.

— То в Соловках… У нас мужик не такой. На месяц, на два еще приходят — и то под весну в голодную пору… А так, чтобы круглый год, не бывает. Иной раз случается тоже, не по усердию, а по эпитемии. Наложут на него эпитемию три месяца на обитель потрудиться, ну он точно. В поте лица своего… Да мы и без этого, слава Богу! Одна наша мельница тыщь пятнадцать доходу дает, а то бывают годы, что и больше. Мы торгуем хорошо… Вы как полагаете, у нас между монашествующими и профессора, и полковники… Даже один генерал, настоящий, военный генерал есть! У нас шибко…

Когда я возвращался назад, на пароме была давка. Толпа богомольцев стеснилась. Маленькие юркие странники в скуфейках, совсем не северного типа… Те неповоротливые, грузные, кудлатые, брюхо на вынос, сапоги — человек в них поместится! Эти ловкие, вороватые, обожженные на солнце. В толпе им не то что жутко, а опасливо. Оглядываются на каждого крестьянина. Потираются, точно им холодно.

Монах-перевозчик по-своему понял их.

— Чего мятетесь? Ежели насчет паспортов, — так у нас слободно. У нас обитель, — не полиция… мы не спрашиваем, кто еси и откуда… А всех обремененных приемлем.

Многим действительно полегчало. Не так опасливо озирались они в толпе после успокоительного слова перевозчика.

Пристали к берегу. Монах опять у выхода с парома.

— Рабы Божьи… по усердию, на пользу святыя обители… Бог наказует, если кто не подает… По силам, рабы Божии, по силам, кто сколько! Ей, вы там, — оглянулся он на юрких странников, проскользнувших у него за спиной: — воровская порода, почему не дали? Давайте, давайте, по усердию, на пользу святыя обители. Что же, рабы, скорее… Мы же молимся за вас, православных христиан[2].

И пятаки, и трешники, и копейки сыпались в горсть монаху, зорко заглядывавшему в мошны мужикам и бабам.

— Что мало дала!.. Ишь, у тебя монисто какое! Давай больше, раба, больше давай! Тебе на том свете зачтется. У нас, братия, не пропадет! Каждый грош за ваши души. Бог видит все! Ну, рабы, по силе возможности… Ишь, уходят… по усердию! Тут какой случай был, некий скупец пожалел подать на перевоз — и ввержен был Господом в воду. Так и не спасли. На виду всех, рабы!

Медь еще шибче посыпалась в раскрытую горсть.

— Вот благодарю! — отозвался он на чей-то двугривенный. Господи, спаси и благослови!

— Наше дело трудное, — живописал потом отец Трофим-перевозчик, показывая мне ободранные руки. — Вот оно как! Этот паром обитель едва оттягала. Перевоз-то с торгов шел; ну, у обители один мирянин и отбил, — дороже дал. Становой, слава Богу, помог, спаси его душу; запретил перевозить на том месте, и мирянин поневоле обители передал, и большие за жестоковыйность свою убытки понес. Чрево-то теперь не распускает, похудал даже, с лица спал. А мы ничего, торгуем хорошо.

На противоположный берег опять привалила партия богомольцев. Земные поклоны отбивают, прямо лбом в песок.

— Сейчас, сейчас, рабы Божии! — кричит им отсюда отец Трофим, отваливая… И опять скрипит канат, и опять обрывает себе руки перевозчик.