Съешьте сердце кита

ГЕНКА — ПОДВОДНЫЙ ОХОТНИК

Генка нацелился было сорвать с водоросли капсулу с рожками, в которой морская лисица откладывает яйцо. Капсулу местные жители называли «русалкиным кошельком», и в действительности она походила на забавную сумочку для мелкой монеты. Но рука сильнее сжала ружье: медленно пошевеливая мясистыми плавниками, прямо на него плыл морской кот. Хвост у кота подергивался, обнажая ядовитую палочку-шип. Говорят, что ядом тропических скатов-хвостоколов индейцы когда-то смазывали наконечники стрел. От брызгалец наподобие шор, прикрывавших глаза, и до кончика хвоста скат имел размах, пожалуй, не меньше метра.

У Генки заныл на спусковом крючке палец.

С легким шорохом скользнула стрела, замысловатой петлей взвилась в воде капроновая жилка гарпун-линя — и кот дернулся, почувствовав, как обжег его наконечник.

Стрела пронзила кота, но это ничуть не лишило его способности сопротивляться. Натягивая гарпун-линь и с хрипом отплевывая клокочущую в дыхательной трубке воду, Генка лихорадочно соображал, что же предпринять в следующую минуту, но так ничего и не придумал. Кот потянул его вглубь.

Генка нырнул вслед и, энергично работая ластами, приблизился к нему вплотную. От шипа он защищался ружьем, но от удушья ничто не спасало. Как назло, ножа при себе у Генки не было. Обычно он только мешал ему.

Оставалось лишь отступить, но отступить — значило бы оборвать гарпун-линь и «подарить» коту стрелу с наконечником, застрявшую в его теле. Хорошенькое дело! Как будто ее в здешних местах легко приобрести. И потом — страдало Генкино самолюбие. Не справиться со скатом! Между тем Генку знали как искусного охотника. После драматического поединка с хищным луфарем, достигавшим — без преувеличения — чуть ли не длины самого Генки, о нем говорил весь поселок. Он метко попал в луфаря — в голову около жаберной крышки, но тот все равно ушел бы, если бы Генка тотчас не насел на него. Да, тогда был нож…

Наступил тот решающий момент, когда уже не приходилось думать ни о стреле, ни о самом ружье. Но Генка все еще пытался повернуть кота вспять.

Вдруг над ним прошло крепкое тело пловца в ярко-красных плавках, белесо проблеснуло длинное ружье — и кот встал на дыбы, ужаленный еще одной стрелой.

Бой был выигран, хотя, надо признать, и ценою чужой помощи. Мелко сотрясаясь зеленовато-бурым телом, скат беспомощно лежал теперь на берегу.

Генка удовлетворенно обозрел пляж, пестревший клочками купальников и плавок. К Генке уже отовсюду бежали.

Издали он заметил Нила — высокого, как жердь, и худого. Его трудно было не заметить, тем более что он тоже увлекался подводной охотой, а, как известно, рыбак рыбака видит издалека.

— Симпатичный котик, — одобрительно сказал Нил, подходя. — Но зачем он тебе?

— Как зачем? — удивился Генка. — А печень? У кота отличная печень, только нужно ее хорошенько прожарить. Если французы едят морских лисиц…

— Французы много кой-чего едят, — насмешливо отозвался Нил. — Как ты с ним справился? Хотя после того луфаря…

Генка покраснел и начал сматывать гарпун-линь. Он и сам лишь сейчас толком рассмотрел неожиданного избавителя, всадившего в ската вторую стрелу.

— А я не один. — Он кивнул на охотника в красных плавках. — Мне вот товарищ помог.

Нил обернулся и обрадованно сказал:

— Ба, ба, ба!.. Роберт Николаевич! Вы только третий здесь день, а уже совершаете спортивные подвиги.

Охотник в красных плавках смутился.

— Да ну уж… так сразу и подвиги. Вообще я только-только знакомлюсь с подводной охотой, постигаю азы. Взыграло под старость ретивое…

— Не прибедняйтесь, нас не проведете. Кстати, как вам здесь, в Бетте?

— Восхитительное местечко! — убежденно сказал Роберт Николаевич. — И охотников мало.

Что ж, Бетта в самом деле казалась особым местом на кавказском побережье. Здесь не росли еще пальмы и эвкалипты, не низвергались субтропические ливни, у чайной «Три пескаря» торговали не бананами и фигами, а кукурузой и алычой, но солнце и над Беттой сияло напропалую, лишь слегка остужая свой накал в аквамариновом море.

— Знаешь, Генка, а ведь Роберт Николаевич — писатель. У него много книжек. В некотором роде нам с тобою везет.

— Почему везет? — спросил несколько уязвленный писатель.

Нил усмехнулся.

— Длинная история. В прошлом году — правда, не без моей помощи, я ведь преподаю английский язык и по совместительству историю — Генка познакомился с охотившимся в этих краях Джеймсом Олдриджем. На своей книге «Подводная охота» Олдридж начертал Генке автограф, которому хоть кто позавидует.

Роберт Николаевич хорошо знал Олдриджа по книгам. Еще бы: летчик, путешественник, обаятельный человек…

— А какой автограф?

Генка с излишней сосредоточенностью стал укладывать в яркую жестянку из-под конфет «Эсмеральда» разную необходимую для охотника мелочь: наконечники, запасную резиновую тягу, проволочки и шнурки.

— Автограф? — Нил приложил ко лбу палец. — Дай бог памяти… «Генке Савину — эксперту подводной охоты, знающему, как охотиться и где охотиться»[1]. Правда, ничего себе аттестация?

— Аттестация подходящая, — согласился писатель. — Автограф хоть куда! По такому векселю нелегко будет уплатить.

Генка самолюбиво пожал плечами. Говоря строго, экспертом его назвали по праву, без скидок на тогдашние тринадцать лет. Потому что Генка знал о подводном спорте все, начиная с биографий корифеев (Ив Кусто, Квиличи, Ганс Хасс) и кончая подробными сведениями об амах — японских ныряльшицах за жемчугом. Не считая уже того, что и сам он был практиком со стажем.

Конечно, приятно, что его выручил из довольно-таки незавидного положения именно этот писатель. Может, даже известный. Впрочем, что касается знаменитостей, то к ним Генке не привыкать. В прошлом году, например, Генка охотился не только с Олдриджем. Он совершал подводные прогулки с чемпионом Союза по стендовой стрельбе. У чемпиона была такая прелестная малокалиберная винтовочка бельгийского образца «геко». Он бил из нее птицу влет. А потом приехала чета конькобежцев-фигуристов, занявших восьмое место в Скво-Вэлли. Он познакомился с ними еще в Москве, когда сдавал нормы на третий разряд по фигурному катанию. Правда, Генка забросил фигурное катание, не без резона заключив, что это не совсем подходящее для мужчины занятие.

Нынче ни чемпион-стрелок, ни фигуристы в Бетту не приехали. Тем лучше, если к Нилу и Генке примкнет писатель. Будет веселее. И уж, во всяком случае, Генкина бабушка, под присмотром которой он жил здесь, перестанет беспокоиться, что ее внучек попадет в компанию дурных мальчишек. Писатель — все-таки это марка! Да и Нил у бабушки на хорошем счету.

Роберт Николаевич деловито поплевал на стекло маски, чтобы не запотевало в воде, как то советовали знающие люди, слегка затем ополоснул.

— Я, пожалуй, мало-мало еще порезвлюсь… Глядя, как легко он пошел сразу от берега

вплавь, Генка решил уточнить для ясности:

— Он действительно писатель, ваш Роберт Николаевич?

Нил назвал его фамилию. Генка протяжно свистнул.

— Да я же читал его книги! Он все о путешествиях, о знаменитых мореплавателях пишет.

— Да. Я тоже кое-что читал. В последней книге у него что-то о Беринге, о Джемсе Куке.

— Ага. Здорово, правда?

— Ничего, ничего… — Нил в некотором сомнении вздернул порыжевшие на солнце брови. Только мне кажется, что Джемса Кука он из каких-то непонятных соображений приукрашивает. Помнишь, как у него описана сцена убийства Куке туземцами Сандвичевых островов?

Генка кивнул.

— Видишь ли, в чем дело… Марк Твен совсем по-другому освещает этот эпизод, дает ему другое звучание. Он винит в смерти Кука самого Кука, и весьма доказательно. Ведь как было дело? Туземцы повсеместно встречали Кука очень хорошо, заваливали его корабли грудами продовольствия. Почему-то они принимали его за своего весьма почитаемого бога Лоно, который в незапамятные времена куда-то запропал. Кук же вместо благодарности издевался над ними, помыкал, как рабами. Ну, расправа была страшной. Его мясо соскоблили с костей и бросили в огонь. Сердце подвесили в одной туземной хижине, а детишки, обнаружив его и посчитав за собачье, съели. Такого рода подробностей у Марка Твена много, но главное — его беспристрастность в оценке событий. Роберт же Николаевич вдруг начинает винить в случившейся трагедии туземцев, а Джемса Кука изображает этаким страстотерпцем. Что-то у Роберта Николаевича не соблюдено, какие-то, понимаешь ты, Генка, пропорции…

Генка внимательно слушал Нила. Книгу Роберта Николаевича он читал с интересом. Он боготворил Джемса Кука, и ему пришлось по душе именно такое толкование причин беды, постигшей великого мореплавателя. Конечно, следует прочитать Марка Твена, но и Марк Твен может ошибаться!

Нил осторожно заметил:

— Я не хочу навязывать тебе какого-то превратного о Роберте Николаевиче мнения. Он очень даже приятный, обязательный человек. И как будто спортсмен. Я познакомился с ним сразу, как только он сошел с катера.

Генка молча жевал помидор, макая его в морскую воду. Нил тоже извлек из свертка помидор.

— Но, видишь ли, все-таки не могу удержаться от замечания. Прежде чем что-то сказать о Куке, Марк Твен побывал на Гавайских островах и узнал, что такое эти самые туземцы. Уверен, что ни на каких таких островах Роберт Николаевич не был.

Рассудительно и как-то устало Генка возразил:

— Не очень-то побываешь на Гавайских островах, даже если захочешь. На Гаваях американские базы теперь.

Нил поднял руки.

— Ну, если базы, сдаюсь. — Он крикнул вылезающему из воды Роберту Николаевичу: — Как вы насчет того, чтобы пройтись по берегу? Тут есть живописные уголки.

— Я готов, — сказал Роберт Николаевич, выпутывая из волос ремешок маски. — А вам не кажется, что похолодало? И видимости в воде поубавилось, а?..

— Да, — согласился Генка. — Но там, куда мы пойдем, видимость будет. Здесь мергели растворяются, плывешь, как в жидкой известке.

С места в карьер Нил и Роберт Николаевич затеяли сложный спор о нашумевшем романе. Генка тоже читал этот роман, но до спора еще не дорос: жидковато было с аргументами, да и позиция не определилась.

Его занимало другое: приросшие крошечными домиками к мергелям рачки-балянусы, и подвижные пателлы, прикрытые сверху миниатюрными щитками, и выброшенные прибоем пористые губки. Генка даже наткнулся в песке на рака-отшельника диогена, самочинно оккупировавшего раковину какого-то моллюска: вход в свое жилище он грозно защищал крепкой левой клешней, более развитой, чем правая.

— Это диоген? — усмехнулся Роберт Николаевич. — Что ж, ему в его «бочке» только фонаря не хватает. Тоже философ — в масштабах своей раковины.

— Все мы философы в известных пределах, — глубокомысленно заключил Нил.

Погибающий от жажды Генка стал на четвереньки и принялся осторожно хлебать морской рассол.

— Исключая меня, — сказал он, вытирая рукавом губы.

— Исключая тебя, — согласился Нил. — Мышление у тебя узко практическое. Ты не философ. Ты Бомбар. Аллен Бомбар. Ты скоро научишься глотать сырую рыбу, причем не разжевывая.

Генка даже не усмехнулся.

— Хотел бы я быть Бомбаром, — сказал он задумчиво. — А морскую воду пить можно. Сначала покажется горьковатой, но зато потом полное утоление жажды.

В бухточке, окруженной выходами крепких древних пород, Генка оживился и вполголоса затянул песенку об отважном капитане. Зеленоватые валы с грохотом накатывали на берег, в них, как в стеклянных игрушках, которыми торгуют местные кустари, вздымались дыбом космы водорослей и сразу же опадали. Вода выглядела прозрачной. Но вот Генка приумолк: он заметил невдалеке от облюбованного им грота девчонок в пестрых купальных костюмах. Девчонки походили на нимф-нереид, вынырнувших из глубин морских, чтобы погреться на солнышке и подразнить мраморных крабов.

— Отойдем подальше, — насупился он. — А то вон эти… все равно помешают…

— Почему? — благодушно спросил Нил. — С этими девчурками даже интересней.

Генка недовольно отвернулся. Вечно этот Нил…

Да, он был благороден, как Дон-Кихот, бескорыстен, как Дон-Кихот, и нескладен, как Дон-Кихот. И, как Дон-Кихот, он был наивен. Мог бы, кажется, уразуметь, что для Генки охота — священнодействие, она не терпит постороннего глаза. Либо охота, либо флирт… Кстати сказать, если для Нила девчонки вписывались в окружающий пейзаж, как пастушки в картине художника восемнадцатого века, если для Нила природа без этих модернизированных «пастушек» в полосатых купальниках выглядела бедной, то, на взгляд Генки, визгливые девчонки только вносили диссонанс в гармонию простирающихся перед ними стихий.

Деликатный Нил впадал иногда в душевную близорукость. Наметанным глазом человека, привыкшего разбираться в людях, Роберт Николаевич с сожалением это отметил. Он полностью разделял точку зрения Генки. Он сказал:

— Генка, разумеется, прав. Вон там, на той стороне бухты, есть более подходящее местечко. Там и поохотимся.

Генка и Роберт Николаевич разделись и одновременно вошли в воду. Они поплыли туда, где заросли цистозиры ослабевали и уже можно было заметить кое-где хрупкие рожки водоросли кодиум и похожую на листья салата съедобную ульву.

В подсвеченной жиденьким солнцем голубовато-белесой воде вспыхивали, как противорадарные блестки, морские караси — ласкири.

Впрочем, Роберта Николаевича интересовала сейчас не рыба. Он завороженно следил за головокружительными экзерсисами Генки. Они отмечались бурей серебристых пузырьков, вскипавших под хищно рифлеными плоскостями ласт — барракуд. Генка плавал артистически. Уступая рыбе в стремительности, он превосходил ее в маневре. Он плыл в толще воды лицом кверху, опускался на дно, ложился, еле шевеля ластами, в колючие перины дазии и цистозиры, повисал на краю пропастей, затем медленно сваливался туда, в индиговые омуты, в обиталища горбылей и скатов-хвостоколов.

Роберт Николаевич усердно повторял Генкины пируэты — увы, ему недоставало изворотливости, сноровки, он чаще выскакивал на поверхность, чтобы передохнуть.

Роберт Николаевич остро позавидовал мальчишке. Ему захотелось стать достойным спутником в Генкиных подводных заплывах. Роберт Николаевич был легок, подвижен и плавал в общем недурно, — он мог надеяться, что не подкачает. Конечно, охотник он никудышный. В кота он попал просто потому, что, взнузданный Генкиным гарпун-линем, тот был почти недвижим. Ну что ж, он ведь только начинает. А мальчишку он все-таки выручил…

Их знакомство отлично началось. В мыслях Роберт Николаевич уже видел, как он дарит Генке книжку с автографом. Что-то такое нужно придумать пооригинальнее, какой-то афоризм, чтобы мальчишка гордился его автографом не меньше, чем…

Он не додумал заманчивой ситуации в подробностях: сонный и медлительный, впереди показался горбыль.

Роберт Николаевич поднырнул снизу, чтобы не пугать рыбу. Как правило, неприятностей она ждет чаще сверху (так объясняют знающие люди). Еле-еле пошевеливая плавниками, флегматичный, безобразно вспученный горбыль тоже пошел вниз. Должно быть, что-то его насторожило.

Ну да, это опять Генка. Но момент он упустил и выстрелил горбылю уже вдогонку. Наконечник тупо скользнул по черепу рыбы. Горбыль качнулся и чуть быстрее поплыл дальше. Его невозмутимость прямо-таки поражала.

Генка поспешно перезарядил ружье, но в следующую минуту, влекомое инерцией азарта, перед ним мелькнуло поджарое тело Роберта Николаевича, полыхнули бешено-алого цвета плавки… Генка почувствовал себя бычком, которого дразнят.

На Роберта Николаевича он не мог сердиться. Давая выход досаде, мальчишка насмешливо заключил: «В этих своих плавках Роберт Николаевич должен казаться рыбам стилягой. И они будут его чураться, как проказы».

Генка знал одного такого. Не такого, как Роберт Николаевич, конечно. Нет, натурального охотника-стилягу. Он приехал в Бетту на мотороллере черт знает откуда, за шестьсот километров — из Ростова, что ли… Привез жену, палатку, сковородки, кастрюли — в общем соорудил на берегу семейный вигвам. Он и впрямь был похож на молодого индейского вождя на красном мотороллере, вооруженный самодельным ружьем с огромным трехзубым гарпуном благословенного красного цвета, опять же с красной к нему массивной ручкой пробкового дерева… Он ласково называл «роликом» эту свою ультрасовременную колесницу для царственных выездов на лоно природы. Хо-хо! У него было все: гарантированная трудовым отпуском свобода от забот, нежно любящая жена и свежие помидоры, которые, имея персональный транспорт, легко приобрести по дешевке даже на Черноморском побережье Кавказа. Для полного счастья ему не хватало разве охотничьей удачи.

О, эта охотничья удача! Генке хотелось, чтобы она сопутствовала Роберту Николаевичу. А впрочем, только от Роберта Николаевича это и будет зависеть.

Нил уже разжег на берегу костер. Он пожаловался подошедшему Генке:

— Что-то пусто в воде, как ты считаешь? Вытащил всего только гофрированную кишку — вероятно, от акваланга.

— А скелета в маске вы там не встретили?

— Как же, — охотно поддержал шутку Нил. — И около него два ржавых баллона, из которых до сих пор идут пузыри.

Греясь у костра, поворачиваясь к огню то животом, то спиной, Генка вспоминал об упущенном горбыле.

— Я его по черепу долбанул, — рассказывал он, — а этот тип только головой покачал и поплыл себе. — Растирая на теле пупырышки гусиной кожи и все еще постукивая зубами, Генка опечаленно продолжал: — Зачем врать? Зачем писать в инструкции, что ружье на три метра сохраняет убойную силу, когда заведомо известно, что на три метра оно не бьет? Терпеть не могу, когда врут. Государственное учреждение, завод, а хуже каких-то частников…

Симпатичное ружье-пистолет Генки уступало по своим качествам бесхитростному дешевому ружью Нила. Более дальний полет стрелы из ружья Нила объяснялся и тугой резиной и длиной направляющего ствола. Правда, Нил добывал куда меньше рыбы, чем Генка, но это уже вопрос ловкости и мастерства. Вопрос конструктивных усовершенствований, на которые Генка был горазд. Чего стоил хотя бы один его наконечник, который, пронзив рыбу, тотчас отваливался от гарпуна и повисал на крепком капроновом шнурке! С жесткого стержня гарпуна рыба часто срывалась, но тут, соскользнув на шнурок, она бесполезно растрачивала энергию в пустых и вялых движениях.

Между тем Генка никак не мог успокоиться, его возмущали незадачливые сочинители инструкции.

— Пишут: «Подводное рыбоохотничье ружье». Рыбоохотничье! Будто под водой можно убить еще и зайца.

Он не лишен был юмора, этот Генка. Кривоногий, несобранный, цепляющийся ружьем на берегу за все ветки и камни, в воде он поразительно преображался, становясь гибким и сильным. Роберта Николаевича он окончательно покорил.

— Не сходить ли нам завтра-послезавтра в Адлерову щель? — предложил Нил. — Или к дольменам. Тут один пастух наткнулся в лесной чащобе на дольмены.

Поглядывая в сторону грота — туда, где задрапированные куцыми ситчиками «нереиды» в неземном восторге сражались с крабами, Роберт Николаевич поспешно отказался:

— Нет, нет, нет. Только море. Только охота. Генка механически повторил за ним вслед:

— Только море. Только охота.

У него это прозвучало, как клятва.

Нил пожал плечами: море так море. Его устраивал и такой вариант.

Оставалось предположить, что между ними отныне возникнет нечто вроде священного мужского союза, некий триумвират, в котором Роберт Николаевич будет олицетворять собою творческое начало, этакий дух созидающий, Нил — авантюризм в махровом его виде, с походами в Адлерову щель и агитацией за розыски в окрестностях Бетты дольменов, а Генка — двигатель с немалым возрастным запасом прочности.

— Матисс! — с восторженной издевкой вскрикнул Роберт Николаевич, просунув голову в дьерь. Где-то над ним маячила еще одна голова — кудлатая голова Нила.

Восклицание Роберта Николаевича относилось к ядовитой по краскам картине, что висела над Генкиной кроватью. Сам Генка еще спал. Он спал сознательно и преднамеренно, будучи уверенным, что на море волнение, а стало быть, вставать чуть свет нет никакого смысла. Он даже проспал завтрак в «Трех пескарях» и теперь, всего вероятнее, обречен был на полуголодное существование (поскольку бабушка спозаранку ушла на пляж принимать солнечные ванны).

И пока Генка спал, Роберт Николаевич и Нил повели весьма просвещенный разговор о «шедевре», висевшем на стене. Художник не был оригинален. Он в десятитысячный раз повторил избитый мотив. Классические гуси-лебеди, сказочные терема с терпко-красными крышами, оранжевое озеро, на берегу которого монументально высились дебелые девы, писанные с бесконечным небрежением анатомией человеческого тела…

— Я бы назвал такую живопись базарно-абстрактной, — высказался Нил.

Роберт Николаевич пожал плечами.

— Матисс! — повторил он убежденно, потому что перед ним висело действительно в своем роде откровение. — Удивительная декоративность. По краскам это настоящий постимпрессионизм. И если закрыть глаза на некоторое несоблюдение правил анатомии… а впрочем, даже Рубенс позволял себе плевать на анатомию! Но по композиции…

— Наскальная картинка пещерного человека, — твердил свое Нил.

Снисходительно посмеиваясь, Роберт Николаевич гладил заросший белесой щетинкой подбородок.

— Что вы, Нил? Как можно? Вы взгляните на этот полуовал, на этот треугольник, в котором решена композиция. Это архитектоника мастеров Возрождения. Если помните «Мадонну Бенуа», то…

Нил страдал некоторой прямолинейностью. Негодуя, он уже слышать не мог собеседника. А Роберт Николаевич между тем продолжал валить все в кучу — он искренне потешался и над Нилом и над картиной.

Окна в комнатушке были распахнуты настежь. В Бетте поразительно легко дышалось. Она славилась чудесным сосновым бором, дубняками, акацией глухих кубанских хуторов, шаслой и изабеллой.

С ветерком доносило диковинный аромат — аромат туалетного мыла «Лесное», которое, как известно, «содержит биологически активные вещества хлорофилл и каротин, извлеченные из свежих хвойных веток».

— Здесь уникальный воздух, — шумно потянул носом Роберт Николаевич. — Он возбуждает первобытный аппетит.

Генка открыл глаза. Он уже давно не спал, а только притворялся.

— Есть балык из черноморской акулы, — прищелкнул он языком. — Во вещь! Рыбаки вчера угостили.

— Бр-р! Балык из морской собаки! — содрогнулся Нил.

— Вы удивительный чистюля, — укоризненно покачал головой Генка. — Вот уж не подумал бы…

— Он гурман, — свирепо констатировал Роберт Николаевич. — На днях одна экзотическая девица угостила его прованским булябезом, изготовленным по лучшему французскому рецепту. Он до сих пор не может опомниться. Но что такое, собственно, гурман?.. Римский император Виттелий, живший в первом веке нашей эры, в один присест съедал тысячу устриц. Он гурман или чудовище, монстр?..

Генка не поверил.

— Тысячу устриц? Да ну, это невозможно…

— В жизни все возможно, — подмигнул Нилу Роберт Николаевич. — Так как насчет балычка из черноморской акулки? Я лично ничего не имею против. Я считаю, что в жизни все нужно попробовать, иначе попробуют другие. Хорошо, если только попробуют, а то и съедят! Балык оказался суховатым.

— Осетровый, я бы сказал, малость повкуснее, — промямлил Нил, выковыривая ногтем из зубов остатки «деликатеса».

— Бросьте ваши причитания, Нил, — засмеялся Роберт Николаевич. — Вкус — вещь относительная, впрочем, как и все под луной. Если бы вас приучили есть вяленых сколопендр, вы бы их уплетали за милую душу, Где-то я вычитал, что какой-то король Август любил жареных пиявок с кровью. Пиявок здесь нет, а сколопендр в избыточном количестве. «Три пескаря» — это звучит затасканно. Что бы вы сказали по поводу вывески: «У сколопендр»? Ежедневно ром, чай и бифштекс с кровью. Умеренная плата. Скитальцам морей десятипроцентная скидка.

Генка давился от смеха. Нил огорченно потер руки.

— У меня даже слюнки потекли. Но мы никакие не скитальцы. Мы «индусы», как здесь говорят. Ин-ди-ви-ду-аль-но устраивающиеся.

— Между прочим, вчера я раздавил сколопендру вот на этой размалеванной клеенке, — все еще смеясь, сообщил Генка. — Но сейчас их яд не имеет силы…

— И что тебе после этого снилось? — живо поинтересовался Роберт Николаевич.

— Сто мохнатых ножек. — Генка вдруг стал серьезным. — А вообще под этой разруганной вами картиной меня посещают чудесные сновидения. Снится Большой Барьерный риф. Из оранжевой воды выплывают вот такие рыбы. «Красный император», например… коралловая форель…

— Гм… «Красный император», — растерянно повторил Роберт Николаевич. — Но почему Большой Барьерный риф? Боже мой, от Бетты до Австралии немногим меньше, чем до Луны!

— Там сейчас Олдридж.

— А точно он там?

В разговор вмешался Нил:

— Во всяком случае, в прошлом году он туда собирался. Мы его приглашали опять в Бетту, а он пообещал, что, может быть, через год… Расскажи, Генка, про трезубец, который он тебе подарил.

Генка, между прочим, был далеко не словоохотлив. Может, потому, что сознавал превосходство своих товарищей, для него что-то значил их возраст…

— Чего рассказывать? —- Он растянул в улыбке большой рот. — Просто я позавидовал трезубцу Олдриджа. Трезубец — во, как у Нептуна. Каждое острие с этаким проволочным жальцем. На моем наконечнике рыба обычно неистовствует, а у него на трезубце, я видел, замирает, будто ее чем парализует… Олдридж молча свинтил этот трезубец и протянул его мне. — Генка с минуту помолчал. —, Но он не подошел к моей стреле, резьба другая…

Роберт Николаевич сочувственно покивал головою.

Нил втайне подозревал, что он завидует не только спортивному и литературному успеху Джеймса Олдриджа, но и близости отношений этого мальчишки с английским писателем.

— Да, — без выражения сказал Роберт Николаевич. — Там, я полагаю, потрясающе интересная охота, на тех рифах. — Он скользнул взглядом по книге Ф. Д. Фэйна и Дона Мура «Боевые пловцы», что лежала под Генкиной подушкой, затем осторожно взял с подоконника нарядную крупную раковину рапаны. — Пойдем поныряем за рапанами. Нил вот рассказывает, что дно в той бухте песчаное и они там хорошо видны.

Генка успел уже умыться. Он ходил с полотенцем через плечо, слегка по-стариковски покряхтывая. У окна ветер безжалостно взъерошил его жесткие космы, только что старательно причесанные.

Допускаю, что видимость там сегодня кое-какая есть, — важно сказал он. — Но и глубины… Лучше разоблачайтесь до самых низов — пойдем сразимся в бадминтон.

Не то чтобы Генка боялся глубин — он их нисколько не боялся, — но ему хотелось уберечь от разочарования слишком резвых охотников до приключений.

Роберт Николаевич взял книжку Фэйна и Мура.

— Ну, ну, ты… Боевой пловец! Гроза черноморских акул и скатов! Пожиратель печенок глубоководных страшилищ!

Генка покраснел. Ему льстило, что Роберт Николаевич — очевидно, не совсем в шутку — так его аттестует. И потом он такой смешной. Он прямо на ходу сочиняет разные небылицы, сыплет словами, как горохом. С ним не заскучаешь.

— Что ж, пойдем. Я вообще-то не прочь понырять. Идите собирайтесь, а я тут все-таки организую себе завтрак. Куплю у хозяйки молока…

Он появился на берегу, когда его товарищи вдоволь уже позагорали.

Вместе полезли в воду. Нил, впрочем, не изъявил поспешного желания нырять за рапанами. Он скользил над замшелыми камнями, небрежно пытаясь поймать за хвост утратившую бдительность зеленуху. Попутно он размышлял о Роберте Николаевиче. Его занимал Роберт Николаевич не столько как писатель, сколько как человек. Он пока не мог в нем разобраться, да, может, и лень ему было разбираться. Но иногда Нил удивлялся его попыткам не отстать от Генки — попыткам, часто обреченным на неудачу; удивлялся юношески подобранной фигуре, слегка обезображенной наметившимся на животе жирком; удивлялся резкому несоответствию морщинистого, с блеклыми глазами лица гимнастическому рисунку тела — и все поведение, какое-то неожиданное поведение Роберта Николаевича его слегка озадачивало.

Он уже знал, что Роберт Николаевич холост, что он и не был женат, что у него нет детей и что он детский писатель.

И, может, некоторая его инфантильность — это маска, поневоле выработанная годами общения с чужими детьми (если такое общение было), годами жизни в мире сочинительства и вымысла. Может быть, именно так…

Во всем остальном он человек весьма даже обходительный и компанейский.

Нил продрог.

— Да ну его к чертям, — крикнул он, — уши болят от этого ныряния! Я пас. Поворачиваю к берегу. Соу лонг. Гуд лак. Пока. Жду вас на берегу.

Генка шумно выдул воду из трубки и вытолкнул языком загубник.

— А как вы?.. Поплывем?

— Да, да, — заторопился Роберт Николаевич. Ему не терпелось заполучить крупную раковину. Такую, как у Генки на подоконнике. Кроме того, самолюбие не позволяло отставать от неугомонного партнера, и он следовал за ним по пятам, как за флагманом, просигналившим «делай как я!».

Вскоре, круто сломавшись, тело Генки скользнуло в глубину — искристым опахалом взметнулись за ним пузырьки. Роберт Николаевич повторил его маневр, но воздуха у него хватило, только чтобы коснуться песка. Череп как бы расперло изнутри, и он вот-вот должен был расколоться. В ушах заломило от боли и звонко что-то зацокало, Роберт Николаевич сглотнул слюну. Давление прекратилось — вернее, он уже не ощущал его столь болезненно.

И тут Роберт Николаевич заметил большую раковину — она лежала отверстием кверху. Вокруг моллюска просвечивал оранжево-эмалевый ободок. Роберт Николаевич разволновался и чуть было не хлебнул воды. Он стрелой взмыл кверху.

Тяжело бухало сердце. Возраст, возраст… Но, передохнув, Роберт Николаевич нырнул снова. Он не привык отступать и уступать.

Рапаны он почему-то не обнаружил — должно быть, его снесло течением в сторону. Наконец разыскав раковину, он почти коснулся ее пальцами. Но и только.

Пришлось сделать еще и еще попытку.

Раковина то появлялась в поле его зрения — тогда, когда он уже выдыхался, — то вдруг необъяснимым образом куда-то исчезала. Все-таки здесь было очень глубоко.

Роберт Николаевич недоуменно скосил глаза: на донышке маски хлюпала почему-то ставшая коричневой вода. Сразу пропала охота нырять, дала себя знать усталость.

Невдалеке вынырнул Генка. Он потряс в воздухе мешочком с рапанами.

— У вас кровь идет, — сказал он, выслушав короткий отчет Роберта Николаевича. — Кровь из носу. Вы плывите к берегу, а я поищу ее. Вы говорите, где она лежит?

— Нет, нет, только не ценою крови!

— Кровь из носу, а я ее достану, — бессознательно съязвил Генка.

Выйдя минут через десять на берег, он действительно держал в руке раковину — она все-таки не была такой внушительной, какой показалась в воде.

— Возьмите. Она ваша, — сказал Генка.

— Зачем же? — нерешительно пробормотал Роберт Николаевич. — Я понимаю, каких трудов стоило ее достать.

— Да ну, труды… — усмехнулся Генка, махнув рукой. — Я себе еще найду, берите. Или вам больше нравится та, что у меня на подоконнике?

— Да, та, пожалуй, лучше, — смущенно согласился Роберт Николаевич. — Я, знаешь ли, собираю раковины…

Нил нехотя полюбопытствовал:

— А этикеток от спичечных коробок вы не собираете?

— Нет. Почему вдруг вы решили?

— Я не решил. Я вспомнил, что у меня этим увлекается дочурка. Правда, ей еще мало лет.

День выдался тихий и ласковый, как голубиный пух.

— Море лоснится, — обрадованно сообщил Генка, с утра пораньше заявившийся к Роберту Николаевичу. Через плечо у него висели длинные барракуды и прочая амуниция.

Вдвоем они не без труда растормошили Нила. Он конечно, любил подводную охоту, но, кроме того много еще кое-чего любил: поспать, например, поесть, поболтать по-английски и потолковать на историко-археологические темы (ох, уж эти дольмены!).

— Но нельзя же упускать такой день! — ужаснулся Генка.

— Подчиняюсь большинству. А кстати, что у вас в авоське? Собачий балык?

— Жареные сколопендры, — мрачно изрек Роберт Николаевич. — Еда королей…

Хотя они собрались в общем быстро, по прибрежному гравию уже важно вышагивали некие морские девы. Первая из них была в розовом купальнике и издали казалась голой. Впрочем, она казалась голой и вблизи.

Генка презрительно фыркнул и засмотрелся куда-то на небеса.

За Беттой стали встречаться — хотя и реже — парочки молодоженов, проводящих здесь свой медовый месяц. Эти были уже решительно нагие. Время от времени они входили в пену морскую и выходили из нее — те, что женского пола, — вроде самозванных Афродит.

Роберт Николаевич назвал эти парочки проще — «адам-и-евами». Он наблюдал за ними не без интереса и ехидно кричал «прикройтесь, райские люди!» только у критического предела, за которым нравственности молодоженов угрожал легкий шок.

Но, оправившись от смущения, молодожены благожелательно напутствовали их:

— Ни хвоста, ни чешуйки!

— Какие превосходные ню! — потерянно шептал Нил. — И я умудрился забыть дома фотоаппарат!

Он простодушно изображал из себя циника, па самом деле всем было известно, что «ню» встречались ему и в предыдущие прогулки, когда на плече у него висел еще фронтовых времен трофейный «кодак». Он не набрался бы нахальства исподтишка фотографировать обнаженную натуру. Как известно, он был благороден.

Что касается Генки, то его пока не интересовала анатомия. Он предпочитал видеть голыми только рыб.

Они пришли к так называемой «яме» — в район, где химерически громоздились подводные скалы, образуя крутые ущелья, замысловатые карнизы, пещеры. Тут водились такие горбыли! Тут стаями шныряла кефаль…

По береговым кручам тянулись к небу сосны, их корни пластались узлами и завитушками, как лепные украшения.

— Этот уже здесь, — хмуро сказал Генка, кивая на вылезшего из воды стройного и загорелого (под цвет старой меди) парня. — Пройдем чуть подальше, а то всю охоту испортит.

Но его спутники замедлили шаг. Потому что парень был весьма примечателен. Сдвинутая на голову маска с удобно прилегающим флянцем казалась короной, достойно увенчавшей сильнейшего. Поблескивали на солнце ее боковые иллюминаторы (так раздвигающие кругозор пловца!). Аргонавт — свидетельствовали глубоко отштампованные на резине буквы.

Разве не позавидуешь такой маске?!

Пришитый к его плавкам красный лоскуток обозначал рыбку. Точно такая же рыбка красовалась у него на боксе с фотоаппаратом. Чувствовалось, что бокс тяжел — сразу заметна была работа от руки, и несколько странно выглядели на болтиках невинно оттопыренные младенческие соски: чтобы внутрь не просачивалась вода.

То был Генкин «индейский вождь». Или аргонавт, если судить по надписи на маске.

Роберт Николаевич задержался для беседы с «аргонавтом». Любопытство являлось у него профессиональной чертой. Он изучал характеры, интересовался подробностями житейского пути индивидуумов, попадавших в поле его зрения, вникал в их внутренний мир. Творчески обогащаться Роберту Николаевичу помогал метод прямых расспросов.

Нил относился к этому методу скептически. Но помалкивал. Все-таки тут он был не совсем компетентен.

Среди волн на полосатом надувном матраце плавала изящная жена «аргонавта» — может быть, она даже уснула там.

Глядя на нее, Нил огорченно заметил:

— Боже, какого только не придумает человек насилия над водой! Вот он уже изобрел надувной матрац…

Вскоре их догнал Роберт Николаевич. Он тихо улыбался.

— Однако занятный тип! Вы заметили у него на шее амулет — отшлифованный камешек?

— Да, — презрительно сказал Генка. — А у его жены такая блестящая клешня краба на цепочке висит. Они сами всё это шлифуют, наводят блеск, как в настоящей мастерской. Нижут на бечевочки мелкую ракушку. Запасают сувениры!

— Так вот, парень говорит, что попал вчера в огромного лаврака. Говорит, не было счастья, пока плавал без амулета. Как надел, тотчас лаврак и спекся. Говорит, потрясающий был лаврак: силуэт резной, хвост четкого рисунка, стремительных линий, глаза как линзы. — Роберт Николаевич явно не без зависти вздохнул. — Вы видели у него ружье с пробковой ручкой? Видели, какие жуткие тяги из ленточной резины?

Генка сухо уточнил:

— Из резинового бинта. А вообще ерунда. Никакого лаврака он не убивал, врет все… Я же знаю. Я тут каждый день брожу. Его эти тяги как раз и подводят: резина мощная, отдача сильна — и удар получается неточный, гарпун вибрирует, ходит туда-сюда. Я же видел его охоту.

Нил молча раздевался.

Роберт Николаевич недовольно посапывал: ему очень понравилось ружье «аргонавта». Он, конечно, заметил и блекло-оранжевую клешню краба, чуть сбившуюся с шеи на забронзовевшее округло-покатое плечо его жены: плавучий матрац как раз пристал к берегу.

— И амулет этот ерунда, — не унимался Генка, реалист, каких в этом возрасте поискать. — Что такое: надел не надел, убил не убил?.. Это даже не предрассудок, а…

— Это блажь, — подсказал Нил.

— Вот видите. Это блажь. Я тут всяких уже перевидал, в Бетте. Есть настоящие спортсмены, за ними не угнаться. Даже мечтать нечего. А больше фокусников разных: то стуком о ствол ружья будто бы приманивают рыб, а то красятся в марганец под цвет водорослей и устраивают засады… А нужно вот что всего-навсего: хорошо нырять, умело стрелять, ну и, разумеется, знать рыбу. Потому что каждая рыба требует особого маневра. Даже глупый горбыль.

И тогда Роберт Николаевич сдался. Ему понравился задор, с каким Генка отстаивал усвоенные им простые, но незыблемые истины. Как говорится, он еще не чуял в нем беды…

— Старик! — воскликнул Роберт Николаевич, обнимая Генку. — Ты меня убедил. На твоей стороне трезвый опыт, это уже кое-что… Да плюс прямолинейность, которая нам, увы, уже не свойственна. Я верно говорю, Нил?.. Но ведь, по совести говоря, правда же, парень колоритен? Нет, почему вы молчите, мужи?!

«Тоже мне — «колоритен»! Побрякушки на шее «под туземца», аргонавт он липовый», — непримиримо подумал Генка. Он терпеть не мог разных таких кривляк, а именно этот «стильный охотник», по Генкиным понятиям, и был самым что ни на есть типичным кривлякой и позером. Гонор есть, а дела сделать не умеет. Да еще и врет что-то, будто лаврака убил. Лаврак — это ого-го рыбина! С ним схватиться — может быть, и смелость нужна, одной сноровки мало.

Вынеся это «частное определение», он успокоился. Правда, уже в воде. Но вода хоть что остудит, хоть кого освежит.

После штормовых дней к берегу нагнало мириады основательно потрепанных медуз. В воде они напоминали массированный десант парашютистов.

Генка скользил сквозь их плотный заслон, разгребая медуз рукой, отодвигая их стволом ружья. Студенистые комочки щекотно касались шеи, плеч — оставалось только стерпеть это. Потому что аурелия. — безвредная медуза. А огромные красавицы пилемы, чьи стрекательные органы способны причинить раздражение кожи, встречались здесь редко. Но и пилему можно было стерпеть.

Генка немного понаблюдал за шустрыми ласкирями, обгрызающими края зонтиков аурелий. Бедные аурелии никак не могли оторваться от своих мучителей.

Пронеслись перед маской узкие, как молнии, и так же холодно сверкнувшие сарганы. Их спасало змеевидное тело. Стрелять по такой мишени было бы так же безрассудно, как тщиться пальцем проткнуть небо.

Генка перевернулся на спину — ив поверхностном слое воды, как в зеркале, опрокинуто отразились барельефы сосновых корневищ, хитро закрученных на скалах, и сами скалы, и что-то еще. Но вот прошмыгнул полосой ветерок — и мелкая рябь взблеснула стеклянными чешуйками, этакой непрочной черепичкой. Преломившись о черепичку, на дне взыграли зайчиками лучи.

Генка залюбовался своими руками. Они казались розовыми-розовыми и даже слегка размочаленными. Ногти отливали опалами, сердоликами, аметистом… То были вовсе не Генкины руки, то были длани юного суетного божества с пляшущими на них солнечными узорами, и божественной безделушкой выглядели водонепроницаемые часы с черным циферблатом в кайме тихих радужных бликов. Ружье стало нематериально легким и голубым. И вкрадчиво влекла в себя голубая глубь…

Было так хорошо на душе, и душа моря была так покойна и доверчива, что он даже перестал думать об охоте. Он ощущал себя натуралистом, для которого важно узнать, но не обязательно убить.

Вон, скажем, мимо той барабульки он никак не мог проплыть равнодушно.

Рыбка забавно копошилась в песке усиками-ножками, иногда зарывалась в него по самое рыльце, а затем переплывала дальше. За ней, как следы, оставались ямки.

Рыльце у нее было тупо срезано. Чешую пятнали кроваво-ржавые разводы. Еды в ней, правду говоря, нашлось бы немного. Но остановись, мгновение! Ее весьма высоко ценили именитые древние римляне, о ней писали и Сенека и Цицерон… Может быть, даже Аристотель. Впрочем, сей грек о чем только не писал, даже о ловцах губок, которые погружались на дно в вертикально перевернутых горшках, надетых на голову, — в этаком прообразе нынешней Генкиной маски с трубкой!

Мгновение не остановилось, и Генка забыл о барабульке. Его окружили прелестные крошечные рыбки — их называли ласточками или монахами. На ласточек они походили раскорячистыми хвостиками, стригущими воду, как ножницы. Ласточки держались стайкой, но рассредоточенно. В испещренной бликами воде их окраска представлялась фиолетовой, почти кобальтовой, но при ближайшем рассмотрении тельца просвечивали рыжеватинкой. Они совсем не боялись пловцов, никого они не боялись и были не по-монашески любопытны. Иной раз Генке мнилось, что они тычутся рыльцами прямо в стекло маски, но стоило протянуть руку, как их будто ветром сдувало.

Сопровождаемый эскортом ласточек, Генка сделал еще один разворот и поплыл к Нилу, который, кажется, что-то выследил.

Нил выследил симпатичную кефаль. Он лежал над ней, а рыба, увлеченная скусыванием какой-то живности с водоросли, его не замечала. Соблазнительно синела ее мускулистая спинка.

Подкравшись на расстояние верного выстрела, Нил нажал крючок. Но что он, что он делает?! С кефалью такие шутки плохи, она даром свою жизнь не отдаст!

Ленясь нырнуть, Нил поспешно подтягивал рыбу за гарпун-линь, и она, что есть мочи трепыхаясь, сползала со стрелы. Нил, правда, успел перехватить стрелу раньше, чем кефаль соскользнула с нее.

Ему повезло! Генка не мог спокойно вынести этого зрелища, ведь поведение Нила противоречило элементарным правилам охоты. Но потом он вспомнил, что Нил однажды жаловался, будто у него уже на двух метрах глубины дико ноет зуб и саднит в ухе. К тому же победителей не судят, а Нил, при нырянии зажав на стреле свою добычу, бурно плыл к берегу.

Да, сегодня погодка установилась что надо! Море совсем заштилело. Только вдали вода приняла оттенки пронзительной синевы и казалась ершистой, словно по ней прошлись рашпилем.

Растянувшись на горячих камнях, Генка прислушивался к тому, как что-то блаженно замирает у него в настуженной середке. Это проникали внутрь электрические токи солнца. Краем глаза он смотрел на горизонт, протертый рашпилем. Завзятый катер, похожий на жучка-плавунца, тащил куда-то в сторону Туапсе невообразимую махину красавца танкера. Был виден даже буксирный трос — он обозначился в струящемся мареве провисшей разжиженно-стеклянной нитью. С неисправного танкера доносились удары молота обо что-то железное, гулкие, как из пустой бочки.

— Генка! Что тебя потянуло к морю? — схоластически полюбопытствовал Роберт Николаевич; он уже устал восхищаться кефалью Нила и только небрежно отмахивался от пчел или ос, облепивших в авоське вяленую кефаль. Удивительно, что их тоже влекло на соленое.

— А разве что-то должно к морю тянуть? — удивился Генка, — Оно само тянет. У него такая масса — она притягивает, как магнит. Ну, если подробнее, то года четыре назад в этих местах отдыхал Евгений Гришин, — знаете, конькобежец?.. Где-то за границей он купил маску-единорог. Плохая маска, закрывает все лицо, и рог этот торчит совершенно по-дурацки. Дышать можно и носом и ртом, но стекло запотевает. Так вот, Гришин дал мне однажды поплавать в ней. Я глянул в воду — и обмер. Я такого даже придумать не смог бы. Цвета оказались такими яркими — ну, знаете, как на цветной фотографии. Водоросли — как джунгли,.. И рыба совсем меня не боялась — это поразило больше всего… Ну, а к концу лета я сделал маску из противогаза и смастерил из дюралевых трубочек ружье.

Попозже, когда мальчишка скрылся под водой, Нил уверенно заявил:

— Генка станет большим человеком. Может быть, спортсменом с мировым именем. Или ученым-океанографом. В своей привязанности к морю он фанатичен. Но, кроме того, заметьте, ничто человеческое ему не чуждо. Ни чтение непозволительных в его возрасте книг, ни, предположим… сухое вино, которым вы его не раз потчевали.

— О-хо-хо! Сухое вино, оно на радость нам дано! — петушком прокричал Роберт Николаевич, вставая. — Сейчас бы бутылочку напареули — знаете, прохладного, но не со льда. Как, старина, недурственно, а?..

Нил размягченно потянул носом. Роберт Николаевич вздохнул.

— То-то и оно. Странно, почему мне так катастрофически не везет. Не везет — и баста! Стрелы летят мимо, будто заговоренные. Видел сегодня классический образец зубарика — настолько близко, что можно было при желании пересчитать все его зубы. Они у него вроде лошадиных: крупные, желтые и торчат вперед. Круглый такой зубарик — вроде мишени. Ну, стрельнул — и угодил в камень. Затупил наконечник. Полчаса драил его потом напильником.

— Секрет успеха — в фанатичности, — значительно, как сентенцию, изрек Нил.

— Секрет — в особом восприятии среды. Среда-то все-таки непривычная! А кроме того, не отпугивают ли рыбу мои плавки? Попробую-ка я нагишом…

— Берегите казенную часть, — серьезно посоветовал Нил. — Знаете, поверхностный слой воды — он как увеличительное стекло. Можете пострадать.

— Рискну, — засмеялся Роберт Николаевич. — Все-таки казенная часть — это, знаете ли, не голова. Солнечного удара с ней не случится.

Генка между тем заплыл далеко, в те места, где хаос покрытых водорослями скальных образований постепенно сглаживался, уступая место равнинному рельефу глубин. Этот рубеж любила кефаль, хотя она подходила и гораздо ближе к берегу. Генка уже заметил стайку кефали, — опустившись на дно, она хватала песок и затем, как бы прожевав, выплевывала его изо рта мутными облачками.

А вот и кефаль покрупнее — лобаны. На вираже мельхиорово взблеснули их животы. Рыла были округло-тупые, как у акул.

Лобаны не замечали охотника — он замер выше их и немного сбоку. Подпустив рыб метра на три — ближе они не соблаговолили подойти, — Генка выстрелил. Стрела на излете глухо ударилась в живую торпеду, сковырнув несколько чешуек. Образовался белый кружок. Лобан пораженно застыл, а затем тяжело ринулся мимо Генкиной щеки. Он сделал вокруг Генки оборот, словно бы исследуя странное чудище, причинившее такую боль, и только потом юркнул вдогонку за косячком.

Генка не успел перезарядить ружье, пока отупевший от неожиданного толчка лобан по инерции скользил вокруг него, — и огорчился. Перед глазами долго стояла акулья голова лобана — округлая и плоская. Но охота продолжалась, кефали — массивные лобаны, верткие сингили и остроносы — довольно часто шныряли то справа, то слева.

Промелькнул поблизости Роберт Николаевич. Ага, вот он выстрелил. Но рыба опять ушла невредимой. Генка поплыл к нему.

И тут из-за плеча у Генки выскочил лобан, вспыхнул перед глазами старым серебром. Он именно выскочил, будто его кто-то за ниточку дернул. У лобанов есть такая привычка — заходить на охотника с тыла. Но, познакомившись с ним и попробовав стрелы, в дальнейшем они держатся на почтительном расстоянии.

Да, любопытство иногда вещь наказуемая. Генка проткнул лобана почти в упор и сразу же нырнул за ним. Пожалуй, нет рыбы, с большим остервенением рвущейся на стреле. Кефаль готова растерзать себя в клочья, она неистово трепыхается и только что не кричит. Генка знал случаи, когда, разорвав себя почти пополам, кефаль все-таки уходила. Но у него это бывало редко: выручал отваливающийся, на шнурке, наконечник.

Генка подхватил стрелу, вместе с лобаном оседавшую на дно, и ударил его ружьем по голове. Рыба продолжала сопротивляться, хотя уже не столь самозабвенно. Генка прижал ее к шершавому от мелких ракушек камню и просунул под жабры кукан. Теперь .ее песенка была спета.

К нему спешил Роберт Николаевич с приготовленными заранее и впрок изъявлениями восторга.

После продолжительных «ахов» и «охов» он сообщил, блестя глазами:

— А знаете, друзья, у меня возникла идея. На днях съезжу в Геленджик и куплю еще одно точно такое же ружье. Свяжу их проволокой — и у меня будет два ствола. Я уже изучил повадки кефали: если на ее жизнь совершено покушение, она незамедлительно подойдет вплотную, чтобы навечно запечатлеть облик наглеца. И тут ее можно почти наверняка сразить из второго ствола!

Нил схватился за живот и захохотал.

— На вашем челе печать гения! Так сказать, усовершенствование конструкции ружья не за счет изменения принципа боя, а за счет количественного накопления стволов!

— Но я же не специалист, не конструктор, обиделся Роберт Николаевич.

— Такое громоздкое ружье лишит вас маневренности, — не очень уверенно заметил Генка; пожалуй, он немного завидовал тому, что Роберт Николаевич так запросто может поехать и купить еще одно ружье. — А вообще попробуйте, посмотрим.

Видно было, что Роберта Николаевича начинает всерьез огорчать невезение, и его болезненная реакция на сплошные промахи вылилась в болезненное желание превзойти самого себя. В конце концов два ствола — это надо было придумать! Это уже от недюжинного воображения… Не раз оно его выручало. Как знать, может, выручит и в этом, совершенно особом, случае!

Сегодня охота не клеилась: вялое солнце почти не прогревало толщу воды. К тому же оно стояло в зените, и его лучи сосредоточивались под охотником, как в расплывчатом мутном фокусе.

У Генки от переохлаждения слегка ломило голову.

Рыба что-то не появлялась, во всяком случае кефаль. Мелочи, вроде ласкирей и зеленухи, было в преизбытке. На камешках, застеленных перинками белесого ила, возлежали пузатенькие бычки и щурили подслеповатые от сытости глаза. Они были довольны собой и своими женами. Тут же на камнях белели воронкообразные водоросли падины — их одинаково можно было принять и за анемичный цветок и за плоскую узорчатую раковину.

Переохлаждение — вещь неприятная, чтобы не сказать опасная, а поэтому Генка подумывал насчет легкой закуски и сливового компота, прихваченного в «Трех пескарях». Он посмотрел на берег.

Его друзей там еще не было, а впрочем, они скорее всего уже отдохнули, согрелись и опять полезли в воду. И точно, Генка заметил невдалеке чью-то трубку. Присев, он резво крутнулся и поплыл к ней.

Вскоре в воде проступило смугло-желтоватое тело Роберта Николаевича с его двуствольным изобретением, скрученным узловатой алюминиевой проволокой. Вот он неестественно дернулся, и в ту же секунду Генка увидел кефаль — шустрого сингилечка, что было духу сиганувшего от стрелы. От стрелы, но не от Роберта Николаевича. Едва оправившись от испуга, а может, и не оправившись, кефаль под крутым углом повернула к нему. Он заторопился, замахал руками — и Генка впервые позавидовал, что у Роберта Николаевича в запасе еще одна горячая, взнузданная тугой резиной стрела.

Генка замер: вот он сейчас даст, он сейчас врежет! Ну же, ну же, а то улизнет!..

Роберт Николаевич… промахнулся. Это надо было видеть! Он промахнулся с двух стволов: первая стрела пошла выше рыбы, а вторая немощно скользнула вниз.

Генка застонал от разочарования. Собственно, он почти наверное знал причину невезения Роберта Николаевича. Все дело в том, как прицеливаешься. Нельзя сосредоточивать внимание на точности наводки ружья, а пуще всего недопустимо совмещать мушку в прорези прицела с рыбой, как это советует дурацкая инструкция завода. Пока будешь «совмещать», рыбы и след простынет. Не спускать с рыбы глаз — Вот что главное! И руки непроизвольно поднимут ружье до заданного уровня. Это еще не значит, что попадание наверняка обеспечено, — а то и рыбу всю в море перебили бы, — но постепенно у охотника вырабатывается необходимый глазомер и чувство цели.

Разумеется, он учил Роберта Николаевича нехитрым сим премудростям, но усваивалась Генкина наука, должно быть, не лучшим образом.

Когда Генка опомнился, Роберт Николаевич куда-то запропал. Напряженно озираясь, он поплыл к берегу и вскоре вновь наткнулся на незадачливого охотника. Но что это?! Усиленно работая ластами, Роберт Николаевич как раз подплывал к сингильку, торчком стоявшему в воде. Близ его жабр рвано обозначилась сквозная рана.

« Все-таки Роберт Николаевич убил его, — обрадованно подумал Генка и сразу же засомневался: — Странно, я же видел, что стрелы не задели рыбу!»

Но факт был налицо, и успокоенный Генка, проследив, как энергично воткнул Роберт Николаевич пальцы в рану опять встрепенувшейся рыбы, поплыл к берегу. Он чересчур долго был в воде.

Жуя холодную картошку с колбасой, к нему подошел Нил.

— Вот, Генка, был случай, — с полным ртом сказал он. — Пробил я сингиля насквозь, стал тянуть, а он сорвался. Уже, можно сказать, совсем был мой…

— Так вам и надо, — злорадно сказал Генка. — Не тяните. Не ленитесь нырнуть.

— Да, впредь наука, — согласился Нил. — А вообще страшное зло берет. Я же так удачно его клюнул как раз возле жабр — долго он все равно не протянет.

— Возле жабр? — переспросил Генка.

— Да. Классное попадание. В яблочко.

— Ну, тогда радуйтесь. На вашу рыбу наткнулся Роберт Николаевич, через минуту он будет здесь. Да вот он плывет.

Роберт Николаевич подплыл к самой кромке прибоя: маска скрывала выражение лица, но руки, намертво стиснувшие рыбу, ликовали, и, казалось, еще ярче стали пылать плавки, и ласты подтанцовывали на подрагивающих от возбуждения ногах.

— Вот она, моя кефаль! — ликующе возвестил он, будто в трубу протрубил. — Кэ-эк я ее сплеча!.. Только чешуя брызнула! Видите попаданьице? Экстра-класс! Почти в голову! В яблочко…

— Нил и Генка смущенно переглянулись. Затем Нил мучительно покраснел и отвернулся.

Генка, покряхтывая, кружился на месте, будто наступил в прибойной полосе на ядовитого ерша-скорпену и теперь его донимала сверлящая, очень похожая на зубную, боль.

— Что случилось, ребята? — бодро спросил Роберт Николаевич. — Нет, вы взгляните же, каков экземпляр!

Генка стал как вкопанный. У Генки горело лицо.

— Ничего не случилось, — осипшим голосом сказал он. — Если не считать того, что вы… что вы… что это неправда!

Роберт Николаевич опешил.

— Как прикажете вас понимать, сударь? — спросил он, бледнея. — Тебя что, не научили до сих пор, как разговаривать со старшими?

Генка сорвался на крик:

— Всему меня учили! Вот только лгать меня не учили! А рыба эта не ваша! Ее Нил вот убил. Спросите у него…

И, согнувшись, он побрел вдоль берега, маленький такой й жалкий.

— До чего же нервная пошла молодежь, — обескураженно вымолвил Роберт Николаевич, адресуясь к Нилу. — Но я действительно убил эту кефаль!

— Не усугубляйте вашу вину. Я хоть и не судья, но случай такой, что другого ничего не скажешь. — Нил недоуменно развел руками. — Не убивали вы эту рыбу. Генка же видел.

— Н-да, — сказал Роберт Николаевич. — Незадача. В сущности, пустяк…

Нил решительно не знал, как вести себя.

— Для меня, скажем, пустяк, — пробормотал он. — Допустим, что пустяк! Для Генки нет…

К Роберту Николаевичу вернулась всегдашняя его беспечность.

— Да ну, ерунда. Отойдет, — тихонько засмеялся он. — Вы знаете, мне почему-то вспомнились сейчас слова Чехова. Знаете, в одной из записных книжек у него есть примерно такое: уважать людей, мол, — это наслаждение. Когда, мол, я читаю прекрасные книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела.

Роберт Николаевич что-то еще хотел добавить, но Нил вдруг ожесточился. Он по-своему донял цитату.

— То есть вы хотите сказать, что пишете прекрасные книги и, таким образом, стоите вне критики как личность?

— Нет, — снисходительно, почти ласково пояснил Роберт Николаевич. — Самомнением я грешу, но не в такой чудовищной степени. Я как раз хочу сказать, что все мы не без греха. Н-ну, этот малец принял шутку всерьез. Он даже оскорбил меня. Но он мне нравится. У него есть характер. У него есть пыл. И я допускаю, что он на самом деле когда-нибудь станет большим человеком. То есть, короче говоря, это меня радует в нем…

Нил не был человеком вздорным и умел многое прощать. Ему вовсе не хотелось портить отношений с Робертом Николаевичем. Все-таки они хорошо спелись все трое. Завидный был союз. Триумвират. Только-только собирались сходить к дольменам, о которых еще не подозревал ни один археолог в мире. Может, их там ожидали сокровища, кто знает, что там могло оказаться?

Но, подумав о неприкаянном Генке, он ничего не простил.

— Не задевайте вы мальчишку, — сказал он глухо. — Генка лучше, цельнее нас, поняли вы?! — Влюбленный в Чехова, он неожиданно добавил: — А что касается этого самого классика, которого вы цитировали, то он для меня не икона. Мало ли что вздумалось ему сказать!

Молчком возвратился Генка. Собирая разбросанное по камням снаряжение, он вдруг спросил:

— А что, Роберт Николаевич, вы на каких-нибудь островах были?

— Нет.

— А где вы были?

— Ну, как где?.. В Москве, в Ленинграде, в Свердловске был, в Крыму, на Кавказе… в Прибалтике… — Роберт Николаевич недоумевал, но старался не обострять положения. — А почему это тебя интересует?

— Да так. — Не поднимая головы, Генка горько посетовал: — Выходит, вы толком и не путешествовали нигде и ничего вы не видели, и обо всем судите в ваших книжках только понаслышке…

Роберт Николаевич позволил себе усмехнуться.

— Раньше ты так не рассуждал. Раньше тебе мои книжки нравились. Может, ты лицемерил?

Генка все же посмотрел на Роберта Николаевича. Но это был взгляд, исполненный бесконечного презрения.

— Я не лицемерил. Раньше мне ваши книги действительно нравились. Вот Нил может подтвердить. Скажите, Нил… А сейчас не нравятся. Я сейчас знаю, как вы их пишете. Вы их от буквы до буквы сочиняете, вот что я вам скажу… То есть я, конечно, понимаю, что книги вообще сочиняются писателями. Но одни, сочиняя, знают, о чем говорят, а другие не всегда.

Высказав все это, он взвалил на плечо авоську, подбросил в руке ружьецо и ушел не оглядываясь. Вскоре Нил догнал его.

— Зря ты так, — сказал он. — Какой ни писатель, а все-таки писатель. Вот он книжку тебе собирался подарить. С автографом.

— Нужны мне его автографы!

— И человек он уже немолодой…

Нил как будто вспомнил, что он педагог: лучше поздно, чем никогда.

— А я ему что, мальчик?

— Пишет он все ж преимущественно для мальчиков, — намекнул Нил.

— То-то и скверно, что для мальчиков, — вздохнув, сказал Генка. — А не всякий ведь мальчик разберется.

Нил подумал, что Генка-то разобрался. Но в конечном счете он был уже не мальчик.