Сын гетмана

I Сборы в поход

Полковники Носач и Пушкарь медленно возвращались на Украину. Они переправились через Днестр и остановились отдохнуть в небольшом хуторе у знакомого корчмаря. Попивая горелку, они собирались уже ложиться спать, как вдруг в ворота корчмы раздался стук.

– Гей, отворяй! – громко крикнули за воротами.

– Кто там? – спросил корчмарь.

Ворота отворились сами под напором толчков, нетерпеливые гости въехали во двор, бросили поводья на руки хозяина и вошли в корчму.

Казаки подошли к окну и внимательно всматривались во вновь прибывших.

– Где-то я этих панов видел, – сказал Носач, припоминая.

– А я знаю, где мы их видели, – ответил Пушкарь, – мы видели их в Яссах, в замке, у господаря.

Незнакомцы между тем вошли в смежную комнату, отделявшуюся перегородкой, и спросили себе пива.

Оба полковника молча покуривали свои люльки и стали прислушиваться к болтовне прибывших с корчмарем.

– А что, шинкарь, неспокойно здесь у вас? – спросил один из них.

– У нас-то, пане, еще ничего, жить можно, – отвечал тот. – А вот дальше, у Каменца, не приведи бог, что делается.

– Слышишь, пан Кутнарский, – обратился спрашивавший к своему товарищу.

– А разве панам нужно до Каменца? – спросил шинкарь.

– Нам надо видеть пана коронного гетмана, – с важностью проговорил Кутнарский. – Если он в Каменце, то и нам надо туда.

Полковники многозначительно переглянулись и еще более навострили уши.

– А сильно шалят там казаки? – продолжал допрашивать Доброшевский.

– Шалили, пане, да теперь их коронный гетман скрутил. Кого на кол посадили, кому уши да носы пообрезали: вот и стало потише.

– Это хорошо! Это очень хорошо! – заметил пан.

– А издалека паны едут? – осведомился корчмарь.

– Издалека, – неохотно проговорил Кутнарский.

Разговор оборвался, корчмарь скользнул за дверь.

– Пан Доброшевский, где письмо господаря? – спросил Кутнарский.

– Здесь, – отвечал тот, вытаскивая пакет из-за пазухи.

– Следует зашить его в шапку; мы теперь на неприятельской земле. Есть у пана игла?

– Есть.

– Ну, так пусть пан сделает из нее должное употребление.

– А что? Не говорил я пану, – прибавил Кутнарский, – что наше путешествие удастся как нельзя лучше; хлопы усмирены, и ни одна шельма не осмелится напасть на нас с паном. Пан гетман сидит в своем Чигирине и не чует, что мы с паном едем к его заклятому врагу. Пока он там соберет своих воинственных сватов, мы и обделаем дельце. Так ли я говорю, пане?

Пан Кутнарский говорил вполголоса, но полковники отлично все слышали. По мере того как пан Кутнарский излагал свои планы, лица казаков становились все сумрачнее; когда разговор за перегородкой умолк, Носач тихо поднялся и осторожно вышел, поманив за собой своего товарища.

– Слышал? – многозначительно проговорил он.

– Слышал, – флегматически отвечал Пушкарь.

– Треба нам этих панов представить до батька, – проговорил Носач.

Пушкарь прошел в сарай, где корчмарь возился с лошадьми, и молча знаками велел ему следовать за собой.

– Чего угодно панам полковникам? – осведомился тот.

– Слушай, приятель, – тихо сказал ему Пушкарь, – мы ляжем на сеновале вместе с казаками, ты же позаботишься, чтобы хата, где ночуют паны, на ночь не запиралась, а сам со своими домашними сгинешь и пропадешь на эту ночь. Понимаешь? За это получишь кошель золотых.

Ицек покачал головою.

– Паны казаки затевают опасное дело. Как бы и мне не пришлось отвечать за это? Послы едут к самому коронному гетману.

– А мы едем к самому гетману запорожскому, – с усмешкою отвечал полковник. – Если тебе пан коронный гетман милее, держись за него, попробуешь нашего гетмана.

Ицек поежился.

– Паны полковники не выдадут меня? – спросил он.

– Какая нам неволя тебя выдавать; нам не до тебя, у нас свои дела, – с усмешкой отвечал казак, – только сам не лезь и не попадайся на глаза, чтобы ни духу ни слуху твоего не было сегодня ночью, понял? – спросил он его.

– Понял, – покорно отвечал Ицек, принимая от него кошелек с деньгами.

Притомившись с дороги, паны крепко спали. Вдруг пану Доброшевскому показалось, что он видит дурной сон, будто его сжимают сильные руки и ему трудно дышать. Он пробормотал про себя какую-то молитву, но кошмар не пропадал, напротив, руки еще сильнее его сжали, он лежал как в тисках, чувствуя, что его опутывают веревками.

– Пан Кутнарский! – крикнул он, что было мочи. В то же мгновение он почувствовал, что сильная рука схватила его за горло.

– Молчать, вражий сыне! – прошептал грозный голос над самым его ухом.

«Матерь Божия, спаси и помилуй!» – мысленно проговорил Доброшевский, не смея открыть рта.

Кутнарский был уже приторочен к седлу и находился в полной уверенности, что попал в руки гайдамаков.

– Батько! Мы тебе подарок привезли, – весело сказал Носач, входя в скромную хату гетмана.

Богдан сурово взглянул на него.

– Что толку в ваших подарках, – угрюмо отвечал он, – когда вы дела не сделали.

– С этим господарем каши не сваришь, – возразил полковник. – Он, как уж, скользит между пальцами; обещает одно, а делает другое. Надо ему дать пороху понюхать да казацкой сабли попробовать. А что он обманщик, на это у нас есть доказательство; прихватили мы по дороге двух пленников. Вот прочти-ка грамотку, что они везли к коронному гетману, да расспроси их хорошенько.

Носач нодал гетману толстый пакет с большой восковой печатью; на ней красовалась голова быка – молдавский герб.

По мере того как гетман читал грамоту, лицо его становилось все грознее, и наконец в гневе он бросил бумагу на пол.

– Дерзкий обманщик! – крикнул он. – Я ему покажу, как предавать меня в руки коронного гетмана! Позвать послов! Я сам допрошу их, а потом велю казнить; пусть знает Лупул, что не ждать ему от меня теперь никакой пощады.

Носач отдал приказание двум казакам, дежурившим у дверей, и через несколько минут в комнату ввели дрожащих панов. Тимош вошел вслед за ними.

Начался допрос. Пан Кутнарский подробно рассказал о возложенном на него поручении, о пребывании в Яссах Дмитрия Вишневецкого и о намерении господаря отдать за него дочь.

– Ну, панове! – с усмешкой обратился Хмельницкий к послам, выслушав их. – Благодарю за сообщенные сведения, а теперь не угодно ли будет панам познакомиться с палачом.

Паны упали в ноги гетману.

– Пусть смилуется пан гетман, мы не виноваты: мы послы; что приказали нам передать, то мы и должны были исполнить! – в страхе молил Кутнарский, хватая гетмана за полы его кафтана.

– Татко! – проговорил Тимош, подходя к отцу. – Не вели их казнить. Подержим их у себя, чтобы они не ушли к коронному гетману, а когда пойдем на Яссы, прихватим и их с собой, пусть их идут тогда до дому; что нам их бояться?

– Твое дело, сынку! – весело отвечал Богдан. – Дарю тебе их с руками и с ногами, что хочешь, то с ними и делай.

Кутнарский бросился благодарить Тимоша, а Доброшевский проговорил своим обычным гробовым голосом:

– Пан Тимош может всегда рассчитывать на меня, я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.

Начались сборы в поход. Хмельницкий оповестил татар. Султан Калга вел в это время переговоры с гетманом о войне с Москвой; двадцать тысяч татар стояли на границе Украины, с нетерпением ожидая возможности двинуться в поход.

Вечерело. В уютном Чигиринском домике сидел Тимош с высоким смуглым татарином в богатом парчовом кафтане и в золотой тюбетейке. Это и был султан Калга, прибывший накануне для окончательных переговоров.

– Слушай, Тимош, – говорил Калга. – Я обещал твоему отцу сражаться с тобою за твою невесту и сдержу свое слово, да исполнится воля Аллаха. Моим воинам давно уже хочется захватить побольше добычи, а у господаря будет чем полакомиться; одного только боюсь, чтобы не досталось нам за это от турецкого султана. Ну да можно будет как-нибудь вывернуться, а добыча-то все-таки останется у нас... Не раздумывайте же долго, скорее собирайтесь в путь.

– Что тут раздумывать, – весело отвечал Тимош, – мне чем скорее, тем лучше, а казаки всегда готовы, их сборы не долгие.

– Ты храбрый воин, Тимош! – с удовольствием проговорил Калга, обращаясь к молодому казаку. – Я люблю тебя и готов идти с тобою куда угодно. Хоть закон Магометов и не дозволяет нам пить, но с тобою я уж на этот раз согрешу и выпью походную чарку на побратимство. Мои татары не увидят, а твои казаки не осудят. Идет, что ли? – весело проговорил он, протягивая Тимошу свою левую руку.

Тимош крепко ударил в честь нового брата левой ладонью о его ладонь, велел принести две чарки горелки и выпил с Калгой побратимскую через руку, после чего они поменялись саблями и конями.

– Теперь мы с тобою все равно что братья, – проговорил Калга. – куда ты, туда и я.

II Грозный жених

В Молдавии стояла прекрасная, благодатная осень. Поля дали такой урожай, какого жители давно не видали. Пшеница, кукуруза, ячмень ожидали жатвы; в каждом улье было более меры меду, и счастливые хозяева уже заранее видели все подати уплаченными. Княжеские житницы, по расчету великого вистерника, должны были получить втрое больше запасов сравнительно с предшествовавшим годом, ввиду чего уже заранее вступили в соглашение с подрядчиками, скупавшими лишний хлеб для вывоза за границу. Князю Василию это было на руку; он готовился к свадьбе дочери с князем Вишневецким и собирался послать в Турцию богатые подарки, чтобы добиться разрешения на этот брак. Вдруг пронеслась грозная весть: татары подошли к границе вместе с казаками.

Князь Василий сперва не поверил слуху; он был вполне уверен, что послы его прибыли к коронному гетману, и Потоцкий не допустит казаков напасть на Молдавию. Но утром, когда он собирался идти в совет, к нему вошел взволнованный Георгица.

– Ваша светлость, – проговорил великий логофет, позабыв даже отвесить поклон, предписываемый этикетом, – ваша светлость, беда!

– Что такое? – испуганно спросил князь, привстав с своего места.

– Кутнарский и Доброшевский приехали!

Князь посмотрел на своего логофета так, как смотрят на помешанного.

– В уме ли ты, Георгица? – спросил он его укоризненно. – Можно ли так пугать? Приехали – так и слава Тебе Господи, значит, все к лучшему; коронный гетман охранит нашу границу.

Георгица с растерянным видом отрицательно мотал головою. Язык не повиновался ему, и он едва мог проговорить:

– Не от коронного гетмана! Нет, нет! От казацкого гетмана!

– Как от казацкого гетмана? – воскликнул господарь, теряя обычное хладнокровие. – Какой дьявол занес их к казацкому гетману?

– Не дьявол, а сваты! – ответил логофет.

– Какие сваты?

– Казаки, что были здесь от гетмана, – продолжал Георгица, стараясь оправиться.

Василий быстро сообразил все положение дела.

– Зови их скорее сюда! – приказал он. – Я сам расспрошу их обо всем.

Пан Кутнарский вошел в сопровождении своего мрачного друга. Он низко опустил голову и имел вид провинившегося школьника.

– Рассказывайте скорее, что с вами случилось! – строго сказал господарь, уставив проницательный взор на съежившегося пана. – Как вы попали к казакам и кто вас просил разглашать там мои намерения?

Последнее господарь прибавил наудачу, но от его пытливого внимания не скрылось смущение пана, как-то сбоку на него взглянувшего.

– Да простит его светлость бедным слугам своим, – жалобно проговорил Кутнарский, – но когда над головой стоит палач, поневоле все скажешь. Притом письмо вашей светлости у нас все равно отняли.

В коротких словах он передал князю все, что с ними случилось.

– Как же вас отпустили? – недоверчиво спросил Василий, пронизывая пана подозрительным взором.

– Мы бежали, ваша светлость, – солгал Кутнарский.

– Где же казаки? – спрашивал господарь.

– Они собирались напасть на Сороку, когда мы их оставили, то есть когда нам удалось бежать, – поправился пан.

Василий снова подозрительно взглянул на него.

– Я сам виноват, – проговорил князь. – Следовало мне выбрать лучших послов. Ступайте, остальные сведения от вас отберет великий логофет, – прибавил он.

Не отвечая на их низкие поклоны, Василий повелительно указал им на дверь.

– Говорил я пану, что не надо было сюда ехать, – гробовым голосом с укоризной причитал пан Доброшевский, следуя за своим товарищем. – Пан Тимош – великодушный воин, ему и следовало служить, а тут еще дождемся, что нас, как кротов, сожгут вместе с этим волком.

Кутнарский со злостью обернулся к нему.

– Ну и ступай, пан, к казаку, если он тебя так прельстил, а я не льщусь на хлопские милости, во мне шляхетская кровь.

– Прельстил или не прельстил, – угрюмо ворчал Доброшевский, – а все-таки жизнь спас, пан Доброшевский это всегда будет помнить.

Князь Василий тотчас по уходе панов послал за великим постельником и приказал ему немедленно послать лучшего скорохода в Сороки, чтобы узнать, что там делается.

– Приказываю благородному моему боярину иметь особо строгий надзор за обоими поляками, бежавшими из казацкого лагеря, и в случае чего-либо подозрительного тотчас же дать мне знать.

Однако, несмотря на бдительный надзор, Доброшевскому удалось уйти к казакам и поступить на службу к Тимошу.

На женскую половину тоже дошли слухи о вторжении казаков. Марианка первая таинственно передала госпоже, что рыцарь – так она называла Тимоша – едет воевать себе княжну. Локсандра пошла к мачехе. Со времени сватовства Вишневецкого между ней и мачехой установились самые задушевные отношения. Господарша уже знала эту новость.

– Матушка! – говорила Локсандра. – Неужели отец и теперь будет упорствовать? Неужели он навлечет беду на всю Молдавию?

– Что ему Молдавия? – с оттенком презрения проговорила господарша. – Он честолюбец и за своим честолюбием ничего другого не видит.

– Поговори с ним, матушка! Он тебя послушает, – вкрадчиво говорила Локсандра, ласкаясь к мачехе.

– Разве я ему не говорила? – возразила господарша. – Разве я не умоляла его не слушать тех, кто давал ему советы на его же погибель? А теперь уж поздно: татар ничем не остановишь; они давно ждали случая поживиться в Молдавии.

Тем не менее, уступая настоятельной просьбе Локсандры, господарша пошла к князю. Но действительно было поздно; на княжеской половине господствовало полное смятение. Слуги бегали, кричали что-то друг другу. Великий вистерник быстро прошел мимо княгини, даже не заметив ее; великий армаш горячо о чем-то толковал с ключарем и меченосцем. При входе в княжескую комнату господарша встретилась с одним из бояр, спешившим куда-то сломя голову.

– Что случилось? – остановила его княгиня.

– Казаки, татары! – отвечал он поспешно и побежал дальше.

Господарша застала мужа в каком-то оцепенении. На ее расспросы он едва ответил ей, что казаки и татары подступают к Яссам. Все окрестности в ужасе, все предано огню; от Сорок остался один только пепел; татары режут и грабят немилосердно, не жалеют ни женщин, ни детей, ни стариков.

– Разве нельзя обороняться? – спросила господарша.

– Их больше сорока тысяч, – отвечал князь, – нам же не собрать и десяти. Я уже послал гонца к Потоцкому, а пока надо бежать, спасаться, чем скорее, тем лучше.

Несколько дней прошло в тревожном ожидании; всякий заботился о себе, всякий прятал свои сокровища, деньги, имущество. Господарь впал в полное уныние, не отвечал на вопросы придворных и мрачный сидел у себя в комнате, оживляясь только тогда, когда речь заходила о его несметных богатствах, которые он рассылал повсюду в надежные и укромные уголки. Зато господарша деятельно готовилась встретить ожидаемое нападение. Она ободряла придворных, распоряжалась всем и каждый день упрашивала князя уехать из Ясс, чтобы не подвергнуться жестокости татар.

– Еще не все потеряно, – говорила она, – мы можем стянуть войска к какому-нибудь укрепленному городу и выждать помощи коронного гетмана.

Но господарь медлил. Он видел сумрачные лица бояр и боялся измены с их стороны гораздо более, чем нападения врагов.

– Пока я здесь, в столице – я князь, – говорил он, – а стоит мне только уехать отсюда, они выберут другого.

На скорую руку город укрепили, как только могли; однако все отлично понимали, что ни эти укрепления, ни собранная военная сила не могут устоять перед дружным натиском врага. Каждый новый день приносил все более тревожные слухи. Главные силы татар и казаков двигались к Яссам, не щадя ничего на пути: ни деревень, ни сел, ни нив, ни пажитей. От главного войска отделилось множество мелких летучих отрядов, наполнявших ужасом всю Молдавию.

Наконец татары и казаки подступили к самым Яссам. Им ничего не стоило пробить стены, разрушить предместья и зажечь город в нескольких местах. Крики, смятение, беспорядок наполняли улицы, женщины с отчаянием бросались в пламя, чтобы только не попасть в руки татар. Мужчины защищались слабо, да и силы неприятелей в несколько раз превышали молдавское войско.

– Бежать, бежать! – пронеслось по княжескому дворцу.

В это трудное время, как из-под земли, появился Янкель с предложением своих услуг. Он знал в лесу прекрасное укромное убежище между скал, в ущелье, куда никто не найдет дороги. Выбирать было некогда. Господарь, господарша, Локсандра, Георгица с женою и еще несколько придворных последовали за Янкелем. Искусно лавируя по переулкам и отдаленным площадям, корчмарь привел своих высокопоставленных спутников к подошве скалы и спустился с ними в глубокое ущелье, где им и пришлось пробираться в полутьме, скользить по мокрым камням, спотыкаться о гнилые пни. Ущелье это довело их до небольшой котловины, поросшей столетними буковыми деревьями и спрятанной среди высоких отвесных скал. В котловину вел один только узкий проход, задрапированный густым кустарником; в этот проход можно было пролезать только по одному, и то с некоторым трудом.

Семейство Янкеля приняло гостей, как умело. Проворная шинкарка приготовила скромный ужин; но до него никто не дотронулся, все были слишком взволнованы.

На небе горело громадное зарево пожара, и Василий со слезами на глазах восклицал:

– Яссы, Яссы мои! Что с вами теперь будет?

Локсандра молча следовала за отцом и матерью; она побледнела и похудела, глаза ее горели лихорадочным блеском, губы дрожали. Судорожно сжимая руки, она не решалась заговорить с отцом, а между тем чувствовала, что говорить ей надо и именно теперь, когда еще можно остановить дальнейшее бедствие.

Пан Кутнарский тоже был здесь; пользуясь покровительством Янкеля, он успел проскользнуть в укромное убежище раньше всех других; по его-то совету Янкель и осмелился предложить свои услуги князю и его семейству. Волнение княжны не ускользнуло от зорких глаз поляка; он читал все, что делалось в ее душе, и, взвесив все обстоятельства, решился действовать. С самым подобострастным поклоном он обратился к Локсандре:

– Да не пренебрежет прекрасная княжна советом своего нижайшего слуги, – проговорил он вкрадчиво.

Локсандра недоверчиво подняла на него глаза.

– Одна княжна может спасти всех, – еще вкрадчивее продолжал Кутнарский.

Локсандра молчала; но ее большие черные глаза вопросительно остановились на лице говорившего.

– Княжне стоит только повидать пана Тимоша, и храбрый рыцарь сложит оружие к ее ногам, – полушепотом проговорил пан, пытливо вглядываясь в лицо девушки и желая уловить впечатление, произведенное его словами.

Локсандра вздрогнула и опустила глаза. Поляк подсказал ей ее собственные мысли, в которых она не смела дать себе отчета.

– Я устрою это, – продолжал шептать пан, – если только ее светлость согласна.

Локсандра подняла на него глаза.

– Это ни к чему не приведет, – тоскливо проговорила она. – Если я и увижу его, что я ему скажу? Отец не согласится отдать меня ему, а без этого согласия все мои просьбы не достигнут цели.

– Даю честное слово шляхтича, мы принудим князя изменить свое решение. Княжна может смело обещать это молодому льву; он только ей одной поверит.

Локсандра помолчала несколько секунд; ею, видимо, овладевало внутреннее волнение, в душе боролись любовь и чувство долга, боязнь отцовского гнева, и в то же время широкой волной набегало какое-то непонятное чувство радости при одной мысли, что она может увидать своего рыцаря.

– Я согласна! – прошептала она чуть слышно. Пан Кутнарский отвесил почтительнейший поклон и отошел в сторону.

III Козни

Тимош печально сидел в своей палатке и задумчиво смотрел на заходившее солнце. Яссы горели уже третий день; трое суток рассылал он послов по городу и окрестностям; но семьи господаря и след простыл. Никто их не видал, никто ничего не мог сказать об них; они бежали, скрылись, куда – неизвестно. Вдруг полы палатки поднялись, показалась голова Янкеля. Тимош тотчас узнал его, хотя корчмарь сильно постарел: рыжеватая бородка его совсем поседела.

– Янкель! – проговорил он, вскакивая и невольно хватаясь за саблю.

– Не беспокойтесь, ясновельможный пан Тимош, – проговорил Янкель, осторожно отступив назад, – я с добрыми вестями, меня прислала к пану сама княжна.

– Локсандра? – воскликнул Тимош и просиял. Он готов был броситься Янкелю на шею и расцеловать его. – Тебя послала Локсандра? Говори, говори скорей, где она? Что с ней?

– Княжна хочет видеть ясновельможного пана.

– Сейчас, сейчас! Я готов! – заторопился Тимош, стягивая пояс и хватаясь за шапку.

– Ясновельможный пан будет терпелив и подождет до ночи, – вкрадчиво заметил Янкель, отвешивая низкий поклон. – Княжна будет ждать пана за городом у скалы в лесочке, я проведу пана.

«А если это ловушка?» – мелькнуло в уме Тимоша. Он недоверчиво посмотрел на Янкеля.

Янкель понял его взгляд и засуетился.

– Ах, ясновельможный пане, как это я забыл! Ведь у меня есть записка от княжны.

– Дурню! – крикнул Тимош. – Что ж ты тут болтаешь целых полчаса, давай скорей записку!..

Янкель вытащил обрывок толстой бумаги с набросанными на нем неясными дрожащими чертами.

«Мне надо тебя видеть, мой рыцарь, – писала Локсандра, – доверься Янкелю, он проведет тебя».

Сомнения Тимоша рассеялись. Повернувшись спиной к корчмарю, он крепко прижал бумажку к груди и спрятал ее в складках кафтана.

– Я буду ждать пана у городского вала, – проговорил Янкель и скрылся.

Тимош чувствовал себя на верху блаженства, он ощущал потребность тотчас же поделиться с кем-нибудь своим счастьем, а с кем же было поделиться, как не с названным братом? И он пошел к Калге.

Калга сидел на ковре, поджавши под себя ноги, и важно диктовал что-то своему секретарю, поместившемуся тут же на корточках у маленькой скамеечки, служившей столом. Длинная кисть то и дело опускалась в коричневатую жидкость и быстро скользила по толстому пергаменту, выводя причудливые знаки и фигуры. Калга заранее сочинял оправдательную грамоту падишаху; он намеревался послать ее прежде, чем прибудут в Константинополь молдавские послы.

Тимошу пришлось обождать, так как его названный брат не любил, чтобы его тревожили во время занятий. Наконец грамота была окончена, скреплена печатью, секретарь собрал все письменные принадлежности, трижды склонился до земли перед своим властелином и тихо удалился из шатра.

– Что скажешь, брат мой? – ласково обратился Калга к Тимошу, протягивая ему руку и с удивлением всматриваясь в его лицо. – Ты точно сейчас вышел из рая; какие гурии приснились тебе?

– Локсандра, Локсандра нашлась! Назначила мне свидание! – с торжествующим видом заявил Тимош.

Калга встрепенулся; он не столько заботился о Локсандре, сколько о ее отце; ему давно грезились несметные сокровища молдавского господаря, до которых нельзя было добраться, не зная, где они спрятаны. По мере того как Тимош рассказывал, лицо татарина становилось все мрачнее и угрюмее.

– И ты веришь этому жиду с бумажкой? – проговорил он наконец. – Зачем ты не задержал его? Он бы показал нам дорогу к их логовищу, ты бы взял свою невесту, а на мою долю пришлись бы господарь с господаршей. Но это еще можно устроить, мы перехватим жида и нападем на след.

– Нет, братику, это не идет, – серьезно, но твердо заявил Тимош. – Девушка мне доверилась, я не могу с нею поступить предательски. Я увижусь с нею так, как она желает, и не стану выслеживать, куда скрылся ее отец.

– Ах, молодо-зелено, – проговорил Калга. – А если ты не увидишь своей девушки, если тебя заманят, как барана, да и убьют где-нибудь за углом?

– Этого не может быть, – твердо отвечал Тимош, – она сама написала мне.

– Ее могли принудить, – настаивал Калга.

– Не такая это девушка, чтобы можно было ее к чему-нибудь принудить. И все равно, если бы даже ожидала меня смерть, я должен идти на ее зов.

– Я не пущу тебя одного, – заявил Калга. – Мы возьмем с собою твоих полковников и поедем вместе.

– Я этого не хочу, я поеду один!

– Ну, это мы посмотрим, – загадочно проговорил Калга.

Тимош ушел к себе в палатку. В тревоге дождался он, пока все заснули, осторожно вышел и ощупью стал пробираться по лагерю. Кое-где догорали еще огни костров, но казаки мирно спали, а на окрики часовых он отвечал условным лозунгом, при этом стража почтительно расступалась, пропуская своего вождя. Кое-как по переулкам, придерживаясь известного направления, Тимош добрался до вала и хотел уж перелезать через полуразрушенное укрепление, как из-за груды камней высунулась голова Янкеля.

– Ясновельможный пане, не здесь, тут яма, пусть пан возьмет мою руку, я проведу его.

Тимош колебался. Дать руку жиду было противно казацкой чести. Он велел Янкелю идти впереди и осторожно пошел за ним, ступая с камня на камень, перепрыгивая через ямы и бревна. Так выбрались они за черту города, прошли по пустынной лощине и завернули в небольшую рощу, расстилавшуюся у подножия скалы в полуверсте от городской стены.

Зарево пожаров, освещавшее Яссы, теперь потухло, так как нечему было больше гореть. Город превратился в груду развалин, только кое-где торчали одинокие каменные здания, почему-нибудь уцелевшие от пламени. Непроглядная тьма окутывала лесочек, шагах в пяти уже ничего нельзя было различить, но Янкель искусно пробирался между деревьями и наконец остановился у журчавшего ручейка, тихо прошептав:

– Здесь!

Привычный глаз казака различил темную закутанную фигуру, поднявшуюся с камня к нему навстречу.

– Локсандра, – проговорил он.

Сердце так стучало в его груди, что он сам ясно слышал его удары.

Локсандра молчала, у нее дух захватывало от волнения; только когда она почувствовала себя в мощных дорогих объятиях, к ней вернулся ее голос; она забыла все, и зачем пришла сюда, и о чем хотела просить Тимоша, она чувствовала только его близость и хотела, чтобы этот миг никогда не кончился.

– Тимош, как я страдала без тебя! Как долго, долго я тебя не видела...

– А поляк? – спросил Тимош, недоверчиво глядя ей в глаза.

– Поляк? Какой поляк? – с удивлением переспросила Локсандра.

– Князь Вишневецкий, – проговорил Тимош, – он жил у вас, отец твой прочил его тебе в мужья.

Локсандра вздохнула.

– Это правда, Тимош. Отец хочет, чтобы я вышла за него замуж, но я его никогда не буду любить так, как тебя.

– Я не отдам тебя никому! – проговорил Тимош. – Я возьму тебя силой, хотя бы для этого пришлось всех их перебить.

Локсандра вздрогнула.

– Что ты говоришь, безумный? – прошептала она. – Я ни за что не стала бы женою того, кто убил бы моего отца, хотя бы для этого пришлось разорвать сердце в клочки.

Слова Тимоша сразу воскресили в памяти Локсандры все то, что она ему хотела сказать, зачем желала с ним свидеться.

– Слушай, Тимош, – заговорила она, и голос ее зазвучал твердостью. – Ты много сделал зла моей родине, ты сжег наши дорогие Яссы и заставил всех нас провести ужасные часы, заставил нас бежать из родного дома и, как нищих, скрываться в лесу. Я должна бы возненавидеть тебя; но я люблю тебя, люблю еще сильнее, еще крепче прежнего... Умоляю тебя ради этой любви! Не истязай моего сердца, не заставляй его разрываться при виде всех бедствий, обрушившихся на мою родину. Я не могу не считать себя главною причиною всего, что случилось... Подумай только, каково мне смотреть, как горит родной город, как страдают отец и мать... Каково мне слышать, сколько душ загублено, сколько невинных пострадало из-за меня...

Глухие рыдания прервали ее речь.

Тимош стоял с опущенной головой, смущенный, как кающийся грешник, не зная, что сказать в утешение своей невесте.

Локсандра молча пошла назад к тому месту, где ожидал ее Янкель. Тимош ее не удерживал.

На другой день пан Кутнарский просил аудиенции у князя. Аудиенция состоялась в стороне от остальных под высокими буками.

– Я осмеливаюсь представить на благоусмотрение его светлости всю невыгоду нашего положения. Мы находимся, можно сказать, в пасти у льва, и нам некуда скрыться от его ярости...

– Это я сам знаю, – сурово ответил князь, сдвинув брови и мрачно посматривая на поляка. – Если пан не имеет нам сказать чего-нибудь более утешительного, то не для чего было и просить у нас аудиенции.

– Напротив, я рассчитываю изложить свои планы, если только дозволит мне его светлость.

– В таком случае, пусть пан предположит, что мы достаточно знакомы с положением, в котором находимся, и прямо приступит к своему изложению.

– Я хотел высказать его светлости, – нисколько не смущаясь холодным приемом князя, начал Кутнарский, – что в данном случае существует только один исход: следует уступить победителю, хотя бы только временно, хотя бы только отвести ему глаза.

Лупул мрачно посмотрел на пана.

– Пан хочет сказать, что нам следует отдать дочь нашу этому дерзкому казаку?

– Я этого не говорю, – возразил Кутнарский, – можно только пообещать ему княжну, дать только временное согласие.

– Он этим не удовольствуется, – заметил князь.

– О, тогда можно устроить обручение!

– Но татары не захотят вернуться без дани...

– Им можно заплатить.

Василий ничего не ответил и приказал Кутнарскому пригласить всех здесь присутствующих и приближенных на совещание.

В котловине, под тенью вековых буков состоялся семейный совет под председательством князя; на этот раз в нем участвовала и княжна. Василий решил послать сватов к гетману и заплатить татарам.

В тот же вечер господарь написал письмо гетману. Он не пощадил красноречия, рассыпался в любезности, удивлялся мужеству и храбрости славного молодого рыцаря, говорил, что считает за особую честь иметь такого воинственного зятя, и сам предлагал руку своей дочери, обещая дать за нее богатое приданое и заплатить татарам дань, какую они пожелают. В то же время он снарядил посла к коронному гетману, обещал выкупить его сына из турецкого плена с тем, чтобы гетман не допустил казацкого нападения на Молдавию.

Казачье нашествие прекратилось; жених вернулся к себе, а Лупул снова сел на молдавском престоле.

Тяжелую годину переживала Украина. Хмельницкому было не до Молдавии, да и Тимош за бедствиями родины не то что позабыл невесту, но как-то отодвинул ее в более глубокий уголок сердца, тем более, что и сопернику его, князю Вишневецкому, пришлось думать не о женитьбе, а о битвах. Немало храбрых казаков полегло на полях битвы; но и Польша также несла потери; умерли два непримиримых врага Хмельницкого – коронный гетман Потоцкий и князь Иеремия Вишневецкий; первый от апоплексического удара, второй от желудочной болезни. Место коронного гетмана занял польный гетман пан Калиновский. Казалось, что после поражения под Берестечком и невыгодного для казаков договора при Белой Церкви Хмельницкому нечего было и думать о продолжении восстания, так по крайней мере рассуждали паны и хвалились своей стойкостью на сейме; им и в голову не приходило, что Хмельницкий в душе ликовал, узнав, что сейм не одобрил статей договора. Энергичный гетман готовил новый план военных действий, а для отвода глаз смиренно проводил время то в Чигирине, то в Суботове со своей молодой женой, лихой казачкой Галей.

Когда наружно все поустроилось и Хмельницкий с сыном зажили по-домашнему, Тимош попробовал раза два заикнуться про свою невесту.

– Отец! – говорил он гетману. – Теперь уж второй год на исходе, а отсрочка была только на год, сколько же еще я должен ждать? Пусти меня в Молдавию, теперь я тебе не нужен; я возьму княжну с бою, хотя бы для этого пришлось перешагнуть через труп ее отца.

– Погоди, сынку! – отвечал Богдан. – Всему будет свое время. Вот я напишу князю письмецо, напомню о его обещании, а там, если это не подействует, посмотрим, что делать. Султан Нуреддин стоит на границе, а с ним и Карабча-мурза. Стоит только их кликнуть, они пойдут с нами куда угодно.

– Нужно ли писать господарю? – нетерпеливо возразил Тимош. – Пан Доброшевский довольно представил доказательств его коварства. Не лучше ли, чем переписываться, прямо нагрянуть к нему?

– Нельзя, сынку! – отвечал гетман. – Надо, чтобы все имело приличный вид. А ты снаряди-ка своего пана, пусть едет в Яссы послом и свезет князю мою грамотку.

Богдан присел писать, а Тимош разыскал пана Доброшевского и объявил ему о намерении отца послать его в Молдавию.

Пан Доброшевский не обрадовался этому поручению.

– Ясновельможный пане! – взмолился он. – Неужели у пана гетмана не найдется казаков и храбрее, и искуснее меня в этом деле?

– Не бойся, пан! – успокаивал Тимош. – Тебя, как посла, пальцем не тронут. А долго тебе там тоже оставаться не для чего, отдашь грамоту и назад.

Послание Богдана отличалось особенной краткостью.

«Сосватай, господарь, дочь свою за сына моего Тимофея, и тебе хорошо будет, а не выдашь – изотру, изомну, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуху».

Пан Доброшевский собрался в путь; как он ни вздыхал и ни охал, а перечить гетману не решился, потому что сильно его побаивался.

Однако посольство Доброшевскаго, как и следовало ожидать, было безуспешно, и Тимош с татарами двинулся опять в поход.

IV Под Батогом

Польский лагерь с широкими окопами раскинулся по берегу Буга, недалеко от Ладыжина, у горы Батога. В лагере царила совершенная тишина, только передовые пикеты сверкали в прозрачном сумраке теплой майской ночи. У одного из таких сторожевых огней приютилась кучка жолнеров. Молодежь от нечего делать перекидывалась рассказами и предположениями о предстоящих событиях. Лица у всех были сумрачные, не слышалось ни шуток, ни смеха.

– А что, панове, – спросил один из них, – кто из вас видел вчера, что на небе делалось?

– Я, и я, и я тоже! – проговорило несколько голосов.

– Расскажите же толком, панове, что было и что видели?

– Сперва появился свет, – стал рассказывать один из жолнеров, красивый юноша с почти детским лицом.

– Нет, нет! Не свет! А такие две полоски, точно две метлы.

– Ну, может быть! – с досадой ответил молодой человек. – Не в том дело. Потом, это уж все ясно видели, вытянулся на небе красный меч, длинный-предлинный, рукоятью на восток, а лезвием прямо на польский лагерь.

– Да панам, может быть, пригрезилось? – усомнился спрашивающий.

– Нет! Все видели, – подтвердили говорившие, – сам пан хорунжий вышел смотреть.

– Плохо, панове! Ой, плохо! – проговорил пожилой жолнер, качая головой. – Вот и пан хорунжий не к добру на смотру с коня свалился и уронил знамя.

– Что и говорить, плохие времена! – подтвердили другие.

– Слышали, панове? – таинственно проговорил молодой статный жолнер, до сих пор молчавший и задумчиво смотревший в огонь. – Здесь поблизости есть скала, где из-под земли слышится человеческий голос. Вот бы спросить.

В говоре красивого жолнера слышался иностранный акцент; он был природный француз и служил в войске недавно.

– А далеко это? – осведомился кто-то.

– Нет, верстах в полутора, над самым Бугом.

– А кто говорил об этом пану? – осведомилась молодежь.

– Я сам там был, – задумчиво проговорил француз.

– И пан слышал голос?

– Нет, я был днем, мне показывали это место, а голос можно слышать только ночью, после полуночи. Если кто хочет со мной пойти, то я готов.

Старик поднялся.

– Пойдем, пан! Мне жить недолго; если ведьмы и съедят, не велика беда, – шутливо заметил он.

– Одни только бабьи толки! – заметил жолнер, начавший разговор. – Вдвоем пойдете, наверное, ничего не услышите.

Все встали, провожая уходивших шутками и пожеланиями счастливого пути, а затем опять присели к огню.

– Однако, панове, что ни говори, – начал словоохотливый жолнер, – а дела наши плохи. При таких окопах, какие устроил пан коронный гетман, чуть не на целую милю, да еще в такой мышеловке, в какую он нас заключил, между горою, рекою и болотами, нам, наверное, не сдобровать.

– Чего же смотрел пан Пржиемский? – возразил кто-то. – Такой опытный воин должен бы был видеть ошибки гетмана.

– Он и увидел, – с жаром возразил говоривший, – представлял ему все резоны, уговаривал уйти за Днепр и собрать там войско, умолял выбрать другое место для битвы...

– Ну, и что же?

– Ничего и слышать не хотел пан гетман, уперся, как всегда. Когда он получил грамоту от казацкого гетмана, где тот виляет перед ним, как лисица, и уверяет, что он ни в чем не виноват, кажется, только он один и поверил этому письму. Все поняли, что хитрый казацкий атаман нагло насмехается над нами, а он твердил наперекор всем, что теперь настало время отомстить за Корсун и что он на веревке приведет гетманского сына королю...

– Панове! Смотрите, смотрите! – в ужасе прервал молодой жолнер рассказчика, указывая на небо.

В воздухе действительно происходило что-то странное. Был ли то отблеск только что потухшей зари или северное сияние, или же мираж душной летней ночи, но вдали над горизонтом точно поднялась какая-то завеса, а по небу задвигались светлые тени, точно сражались два войска, потрясая мечами, скользя и исчезая в ночном сумраке, расстилавшемся внизу.

Жолнеры вскочили и в немом изумлении смотрели на странное зрелище.

– Доложить пану гетману, – сказал кто-то, – в его палатке свет; пусть полюбуется, может быть, образумится.

– Пусть пан идет и доложит! – проговорили другие.

– Что ж, и доложу! – отозвался тот и зашагал к гетманской палатке.

Странное явление длилось еще минут пять. Но когда коронный гетман в сопровождении молодого жолнера вышел из палатки, то все уже кончилось, и только легкие полосы огненного света догорали на небе.

– Где же пан поручик видел мираж? – строго обратился Калиновский к молодому человеку.

– Ясновельможный пане! – смущенно отвечал молодой человек, – видение исчезло, но могу заверить, что все мы ясно видели сражающихся огненных людей на небе.

– Пан поручик сейчас явится к своему ближайшему начальнику и скажет ему, что он посажен мною под арест, – вспылил пан Калиновский. – И это еще легкое наказание для таких пустоголовых трусов, – крикнул он.

– Пан гетман! – в свою очередь вспылил молодой человек, хватаясь за эфес шпаги.

– Да, я пан гетман! – не помня себя от гнева, продолжал Калиновский. – А ты, молокосос, слишком молод, чтобы глумиться надо мною и тревожить меня из-за бабьих сплетен.

Он круто повернулся и скрылся в своей палатке. Молодого человека тотчас же окружили его товарищи, издали следившие за происшедшей сценой.

– Что у вас вышло? – с любопытством спрашивали они.

Молодой человек в нескольких словах передал, в чем дело.

– И поделом, не надо было пану к нему ходить, – заметил один из жолнеров.

В эту минуту вдали показались француз с его спутником, быстро приближавшиеся к товарищам.

– Отойдемте к костру! – осторожно заметил кто-то. – А то еще и нам достанется.

Поручик двинулся за ними.

– Пану, кажется, следует идти под арест! – заметил молодой жолнер, рассказывавший о вчерашнем видении.

– Это до пана не касается, – раздражительно возразил поручик. – Еще успею и под арестом насидеться.

Бледные, расстроенные лица двух подошедших к костру путников навели на всех остальных панический страх.

– Что случилось? – спрашивали их.

– Ужасно! Непостижимо! Дайте отдышаться! – ответил старик, усаживаясь к костру.

Француз ничего не говорил, он только обводил всех стеклянным взором, как будто не понимая, где он находится.

– Да не томите же, говорите! – приставали к ним.

– Ничего подобного никогда не случалось со мною, – начал свой рассказ старик. – Только что мы подошли с паном поручиком к этой чертовской скале, мне показалось, что камни загудели. Я схватил пана за руку и в эту минуту мы оба ясно услышали голос из-под земли. Густой мужской бас, вот как у пана хорунжего...

Слушатели придвинулись плотнее к рассказчику, пугливо озираясь. Только после нескольких секунд гробового молчания кто-то решился робко спросить:

– Что ж он вам сказал?

– Не знаю, не знаю, – торопливо проговорил старик и, кивнув головой на француза, прибавил, – спросите вот его, он ему много по-французски наговорил, я ничего не понял. Я только разобрал: hetman... hetman... barbe... barbe... А как я увидел, что мой товарищ побледнел как полотно, то и пустился назад без оглядки, даже не знал, следует ли пан поручик за мною.

Все обратились к французу.

– Гей, пане! – тряся его за рукав, кричал ему в ухо арестованный поручик. – Язык у тебя отнялся, что ли, с испуга?

– Принести ему вина! – заметил кто-то.

– В нашей палатке есть, только я ни за что один не пойду туда, – сказал старик.

До палатки надо было дойти шагов сто; вся компания решила идти вместе, а потом те, кому надо сменить дежурных, вернутся.

Вообще о соблюдении дисциплины в польском лагере мало заботились: несмотря на то, что гетман много кричал, его слушали мало, тем более что он отличался замечательной непоследовательностью и в один день мог несколько раз отменять свои же собственные приказания. Поручик захватил горящую головню вместо факела, и все шумно двинулись к палатке на соблазн дремавшей страже, вскакивавшей впросонках и хватавшейся за оружие.

В палатке спали вповалку еще человек десять молодых людей. Услышав шум, они повскакали с земли и, протирая глаза, с удивлением слушали рассказы прибывших. Нашлось вино, обошла всех походная чарка. Француз выпил даже целых три, и только тогда язык его развязался.

– Панове, – проговорил он, – не знаю, рассказывать ли то, что я слышал? Во всяком случае, паны меня не выдадут?

– Как можно, пан поручик! – дружно ответили товарищи.

– «Скажите вашему гетману», – услышал я из-под земли, – что свирепый пьяница хочет отбрить ему бороду, только бритва у него острая, с бородой он может отрезать и голову...»

Не успел француз окончить своих слов, как сильный порыв ветра ворвался в палатку и загасил факел. В темноте все пришли в смятение, разбежались, попрятались по углам, один только старый жолнер не совсем потерял присутствие духа, дрожащими руками высек огня и зажег восковую свечку.

Выглянув из палатки, он увидел, что началась гроза, и стал успокаивать своих испуганных товарищей. Понемногу все пришли в себя, но толки о чудесных событиях не дали никому сомкнуть глаз и с рассветом облетели весь лагерь, наводя на всех страх и суеверное предчувствие чего-то ужасного, чего никак нельзя предотвратить.

На следующее утро была суббота, 29 мая, праздник Божьей Матери. Войско с самого утра начало уже волноваться; только что возвратившийся разъезд, посланный несколько дней тому назад, наткнулся на передовые отряды татар почти у самого лагеря. Все точно застыли, услышав это известие, но затем в войске поднялся такой шум и крик, что коронный гетман едва мог унять волновавшихся панов. Он объехал весь лагерь и построил войско в боевой порядок.

Через несколько часов действительно появились передовые татарские отряды с несколькими казацкими сотнями. Они двигались чинно, спокойно, будто не замечая польского лагеря.

– Стрелять по собакам! – скомандовал Калиновский, принявший начальство над войском.

– Что делает пан коронный гетман?! – остановил его старик Пржиемский. – Пусть бы их ехали мимо. Для нападения у нас слишком мало войска.

– Пустяки! – горячо проговорил Калиновский. – Натиск первое дело. Пан артиллерист может сидеть со своими пушками в окопах. Он увидит, как моя конница сомнет хлопов.

Последовал залп. Татары круто повернули назад, а польская конница быстро понеслась за ними с громкими возгласами: «Свента Мария!», оставляя далеко за собою лагерь.

В эту минуту в лагере случилось что-то странное. С северной стороны послышалось какое-то смятение; пронесся крик:

– Казаки в тылу! Неприятель в обозе!

В тот же момент ротмистр Зелинский бросился за конницей, не дожидаясь даже приказания главнокомандующего.

– Назад! Назад! – кричал он. – Вернитесь назад! Казаки в лагере!

Задние ряды конницы повернули к лагерю; передние ряды неслись еще несколько секунд вперед, но, увидав, что они одни, оставили преследование. Казаки и татары бросились по их следам. Зажужжали стрелы, засвистели пули, многие всадники попадали. Ряды спутались, стройная колонна обратилась в беспорядочный пчелиный рой. Достигнув лагеря, поляки не досчитались по крайней мере трети своих воинов. Неприятель стал вне выстрелов и, казалось, не имел ни малейшего намерения отступать.

Вся эта тревога оказалась ложной: казаков еще в обозе не было. Прибежали в лагерь остатки польского отряда, высланного к Ладыжину и разбитого наголову Тимошем. Он со своим войском двигался по левому берегу Буга и переправился через реку выше Ладыжина. Бежавшие уверяли, что казаки тотчас нападут на обоз и что их видимо-невидимо, тысяч до ста. Пану гетману с большим трудом удалось привести войско в порядок. Повсюду он наталкивался на сильное возбуждение; начальники отдельных отрядов не слушали его приказаний. Везде слышался ропот. Старые заслуженные воины чуть не на глазах у гетмана сходились в кучки и обсуждали свое положение.

– Он ничего не знает, какой он главнокомандующий! Он загнал нас сюда, как в бойню, и даже не узнал хорошенько о неприятельских силах.

Кто-то предложил отдать гетмана в неволю татарам.

– Пусть его опять посидит в Крыму. За что нам всем погибать из-за его сумасбродной головы! – раздалось в толпе.

– Нет! Отошлем его Хмельницкому! – кричали другие.

– Трусы, изменники! – вдруг раздался в толпе резкий голос гетмана.

Калиновский прибежал из палатки, запыхавшись, дрожа от волнения, глаза его метали искры, рука крепко сжимала саблю; он махал ею над головой.

– Вы сами сумасброды, вы потеряли головы, а не я! Вперед из обоза, или я зарублю всякого ослушника!

В первую минуту неожиданное появление коронного гетмана смутило панов; они было смолкли, но тотчас же снова зашумели и, наступая с обнаженными саблями на Калиновского, кричали ему:

– Ты трус, ты изменник, а не мы! Ты предал нас в руки хлопов и татар!

Несколько молодых панов, в том числе князь Дмитрий и Николай Потоцкий, заслонили собой гетмана и старались образумить взволнованную толпу. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Калиновский, исчерпав все свое красноречие, не удалился в палатку, куда за ним последовали Пржиемский и несколько приближенных панов.

На взволнованный лагерь спустился сумрак... Казаки еще не являлись, но их ждали каждую минуту.

Несколько храбрецов, наслушавшись от француза о чудесной скале, в полночь тоже ходили туда и опрометью вернулись назад; невидимый дух повторил им по-польски то же самое, что напророчил по-французски в прошлую ночь.

Всю ночь до самого рассвета просидел Калиновский со старым артиллеристом, обсуждая всевозможные способы обороны. В лагере между тем безотчетный, необъяснимый страх возрастал каждую минуту. Едва только первая полоса утренней зари осветила окрестность, все уже были на конях, все как один человек решились оставить гетмана и бежать куда глаза глядят.

Князь Дмитрий и пан Самуил бросились к палатке коронного гетмана.

– Отец, останови их! Они бегут! – в волнении вскрикнул пан Самуил на пороге.

– Подлецы, трусы! – вскрикнул Калиновский, но голос его задрожал и оборвался.

Несколько мгновений он стоял как ошеломленный, потом выскочил из палатки и, увлекая Пржиемского, бросился к артиллерии, стоявшей на валу и не принимавшей никакого участия в волнении. Старые поседевшие ветераны, делившие со своим старым вождем славу его в битвах с иноземцами, чинно стояли каждый на своем посту, готовые умереть не моргнув глазом по одному мановению своего начальника.

– Я приказываю пану направить орудия на беглецов! – скомандовал Калиновский.

– Обдумал ли пан коронный гетман, что он делает? – попробовал его остановить Пржиемский.

– Предлагаю пану слушаться главнокомандующего! – резко ответил Калиновский.

Приказание было отдано! Раздался оглушительный залп, дым застлал лагерь синеватым туманом, а обезумевший от гнева гетман уже гнал за беглецами немецкую пехоту. В ту же почти минуту в обозе вспыхнуло зарево. Панские хлопы, желая подслужиться казакам, сговорились сжечь лагерь. Когда дым пушечного залпа рассеялся, первые лучи восходящего солнца и яркое зарево пожара осветили ужасную картину. Множество поляков лежало на месте, другие с яростью бросились на немцев, завязалась отчаянная рукопашная борьба; некоторые совершенно обезумели от страха и бросились кто в воду, кто в пламя горевших костров. Из обоза то и дело вылетали целые снопы пылавшего сена, все более и более распространяя пожар по лагерю.

Вдруг пронесся крик, и из-за холма хлынула целая волна казаков вперемежку с татарами. Впереди всех двигался красивый атлет-запорожец, как из стали выкованный; он хитрым проницательным взором окинул страшную картину.

Увидев борьбу, он заслонил глаза ладонью и стал всматриваться, придерживая коня на вершине холма. За ним остановились казаки и стали в удивлении перешептываться.

– Не обман ли это? Какая видьма их зачаровала? Или они горилки перепились? – говорили они вполголоса, нерешительно посматривая на своего предводителя.

Наконец широкая усмешка озарила лицо атамана. Это был зять Богдана, храбрый Иван Золотаренко, первейший враг ляхов, хорошо изучивший все их звычаи и обычаи.

– Смотрите-ка, братове, что творят ляхи! – крикнул он и громко расхохотался. – Сами себя секут и сами себя жгут. Этак мы их голыми руками заберем да и подушим в их же огне. Отомстим им за Берестечко, перебьем наших врагов.

Тысячи голосов ответили ему громкими криками.

Как лава, растеклось казацкое войско по всему лагерю; польская конница вмиг была смята. Все войско пришло в дикое смятение, целые отряды бросались в реку и топили друг друга. Бросившихся назад в обоз казаки оцепили плотной цепью, и они все погибли в пламени; искавших спасения за окопами, в лесу и болоте всех перекололи, перерубили, перерезали. Небольшая кучка воинов, преимущественно артиллеристов Пржиемского, столпилась около гетмана. Пан хорунжий старался высоко держать знамя, надеясь, что беглецы опомнятся, соберутся. Но вдруг просвистела татарская стрела, и пан хорунжий, не испустив ни одного звука, упал на землю, а знамя покрыло его точь-в-точь, как несколько дней тому назад на смотру.

Калиновский с отчаяния сам бросился в толпу врагов и, пронзенный стрелами, упал, обливаясь кровью.

Султан Нуреддин велел отрубить ему голову, а Золотаренко отрядил казака отвезти ее Богдану.

Самуилу Калиновскому с несколькими панами удалось вплавь перебраться через Буг; но и они не нашли спасения. В соседней деревушке, когда они скакали через мост, гнилые доски обломились, и все они попадали в воду, а хлопы не дали им выбраться на берег и добили их.

Бедная пани Урсула! От нее скрыли смерть мужа, уверив ее, что он попался в плен. Но и это известие так потрясло ее, что она долго не могла оправиться. Она продавала свои поместья и вотчины, а вырученные от продажи деньги посылала в Крым тому или другому агенту, в надежде разыскать и освободить мужа.

V Волк в западне

В Яссах все задрожало при известии о разгроме под Батогом. Победоносный жених в сопровождении своих воинственных поезжан медленно подвигался к границе Молдавии.

Господарь созвал чрезвычайный совет. Заседание это происходило при особенно торжественной обстановке. Все бароны совета и дивана собрались в большом аудиенц-зале, занимавшем центр замка. У задней стены зала на высоком позолоченном троне восседал князь Василий, облеченный знаками княжеского достоинства, в богатой шапке, украшенной страусовыми перьями. Поверх нее была надета княжеская корона. В руке он держал жезл, украшенный драгоценными каменьями. Над троном висел образ Иисуса Христа, приведенного на суд перед Пилатом, в богатой ризе, блиставшей драгоценными каменьями, а перед образом спускалось прекрасное фарфоровое паникадило с толстой зеленой свечой, распространявшей благоухание. По левую руку князя возвышался другой трон, пониже, для митрополита, восседавшего в полном облачении. За ним вся левая стена была занята местами бояр, расположенными по стенам со строгим соблюдением занимаемых ими должностей. По правую руку князя стоял великий меченосец с двумя помощниками и держал княжеский меч; немного поодаль от него помещался целый ряд постельников со своим начальником во главе. Почетный караул, состоявший из арабов и армашей, двумя длинными рядами стоял против князя. По правой стороне зала сидели отставные бояре, тоже размещенные по прежним должностям. Князь открыл заседание краткой молитвой, обращенной к Господу Иисусу Христу, принял благословение от митрополита и обратился с речью к заседавшим боярам, причем в голосе его не слышалось уже обычной, резкой, повелительной нотки:

– Благородные, верные бояре! – как-то необычно мягко и вкрадчиво проговорил он. – Мудрые мои советники! Обращаюсь к вам и жду от вас решения всех затрудняющих меня вопросов. Вам известно, в каком положении мы находимся. Казаки подступили к границе и грозят новым разгромом. Они опять запаслись дружбою татарскою, а гетман казачий настоятельно требует, чтобы я отдал руку моей дочери сыну его Тимофею. Но, друзья мои, поймите чувства отца. Мне невыносима мысль, что прекрасная княжна, которую я лелеял несколько лет, станет простою казачкою, выйдет замуж за полудикаря, за человека низкого происхождения и должна будет влачить жизнь в среде, вовсе ей несвойственной. Мне бы легче было видеть ее мертвой! – заключил он дрожащим голосом.

Наступило тяжелое продолжительное молчание. Наконец встал один из отрешенных от должности бояр и просил слова:

– Два года тому назад мы уже испытали, что значит гнев храброго воина Тимофея Хмельницкого. Побросав имущество, забрав жен и детей, мы принуждены были бежать в леса и с высоких деревьев в отчаянии смотрели, как пламя пожирало наше имущество, уничтожало жилища, разрушало благосостояние. Коварные поляки и не думали оказать нам помощь. Ты же, князь, надеялся на них тогда так же, как надеялся теперь. И теперь, как тогда, они не оправдали твоих надежд. Теперь они разбиты, а мы в руках казаков и татар. Настоящее нашествие будет ужаснее первого. О чем же теперь совещаться и чего же тут обдумывать то, что очевидно? Неужели пережитые бедствия не послужат нам достаточным уроком? Глухой ропот пронесся по залу.

– Не хотим опять быть преданы в руки татар! – раздался голос бояр. – Чем Тимофей не зять князю? Он храбрый воин и будет доблестным его преемником. Отдавай, князь, свою дочь за гетманова сына, его любит народ, о его подвигах говорит вся страна, только ты один не хочешь сознаться, что лучшего зятя тебе не найти.

– Я должен тоже присоединить свою просьбу к просьбе бояр, – сказал митрополит. – Вера русская ближе к нашей, чем католическая. Мы братья с русскими по духу и должны сочувствовать им, так как они борются за родную нам веру. Народ сильно не одобряет твоей дружбы с ляхами, князь, и если ты воспротивишься, кто знает, чернь может возмутиться, посадить на престол храброго Тимофея, а тебя навсегда изгнать из страны.

Василий слушал слова митрополита с затаенным гневом. В другое время он не допустил бы таких резких возражений, но теперь он знал, что во всем собрании не найдется ни одного боярина, который бы отнесся к нему доброжелательно. Он утомился в этой бесплодной борьбе и предчувствовал, что стоглавая гидра, которую он давил сто лет, поднимется и задушит его, задушит жестоко, безжалостно, не вспомнив ни одного благодеяния, доставленного им стране, поставив ему в вину каждую ошибку, как бы она ни была ничтожна. Он и не думал бороться с этим грозным призраком, он хотел только отдалить роковую минуту, купить себе хотя временное спокойствие какой бы то ни было ценой.

Слова митрополита вызвали шумное одобрение. Князь несколько раз призывал к молчанию, но его не слушали, каждый старался поделиться своими впечатлениями, каждый по-своему выяснял сказанное.

Василий старался приветливо улыбаться, но сурово сдвинутые брови и блестевший из-под них далеко не ласковый взгляд напоминали волка, загнанного в западню. Он дал утихнуть волнение и тогда смиренно произнес:

– Я готов исполнить волю народа моего; но спасет ли это нас от диких, необузданных гостей и их насилий? Не лучше ли снестись с наияснейшим королем польским и, получив от него подкрепления, двинуть к границам все наши военные силы?

Услышав эти слова, медленно поднялся с своего места великий вистерник, величавым движением протянул он свой позолоченный жезл вперед, указывая в окно на полуразрушенные силуэты дворцов и зданий, на разоренные окрестности города, и проговорил:

– Два года тому назад наша столица цвела, утопая в роскоши садов, богатых пажитей и нив. Тогда легче было собрать силы и крепкое войско и двинуть его навстречу врагу. Но тогда князь надеялся на своих друзей ляхов, допустил врагов опустошить страну, разгромить и сжечь столицу. Каких же воинов даст теперь наша страна, когда она не оправилась еще от опустошения, когда у нее не хватает рук для возделывания полей, когда чуть не половина населения томится в татарской неволе? Нет, князь, поздно думать о войне, – заключил он, – следует отбросить ложную гордость и смириться перед победителем.

Князь побледнел от волнения, закусил губу, но через минуту овладел собой и сказал:

– Пусть будет по-вашему: для блага страны я готов пожертвовать дочерью!

При этих словах он три раза стукнул жезлом об пол в знак того, что заседание закрыто. Все шумно встали со своих мест, не наблюдая при этом обычного чинного спокойствия, предписываемого этикетом.

На широком княжеском дворе кучка бояр столпилась около Георгицы.

– Долго ли будем мы терпеть козни этого волка? – говорили они. – Сегодня он говорит одно, а завтра делает другое, лучше и вправду посадить на престол храброго Тимофея.

Георгица насмешливо покачал головой.

– Тогда мы угодим из пасти волка в пасть медведя, – проговорил он иронически. – Волк грызет нас подчас волчьими зубами, а медведь сразу раздавит всех своею медвежьею лапой: я не знаю, что хуже. Я предложил бы другое, дорогие товарищи, – проговорил он почти шепотом, осторожно озираясь. – Пусть волк с медведем породнятся между собою и мнят себя в безопасности. А мы тем временем потихоньку натравим на них их врагов да и стряхнем с себя обоих.

– А потом что? – осведомился великий вистерник, с недоверием посматривая на своего товарища.

– А потом изберем из среды своей способнейшего; он будет управлять нами разумно на благо страны.

Великий вистерник пытливо посмотрел в глаза своему собеседнику и, обращаясь к остальным боярам, проговорил:

– Сладкие речи, давно мы их слышали, да только власть-то такая сила: кто до нее доберется, тотчас об них и забудет.

Все поняли намек и, двусмысленно улыбаясь, стали расходиться, а Георгица, злобно смотря вслед удалявшемся вистернику, прошептал про себя:

– Попомнишь ты эти сладкие речи, на первом на тебе испробую силу власти.

Через несколько дней Яссы готовились к торжественному приему жениха. Тимош шел один с казаками; по просьбе будущего тестя он оставил татар в Польше. На границе его встретило почетное посольство с двоюродным братом князя Василия во главе.

Тимоша сопровождал Иван Выговский, правая рука гетмана; сам Богдан остался в Чигирине.

Жаркий, знойный день не помешал господарю соблюсти со всей торжественностью обряд встречи. Почти за час до прибытия жениха он уже был за городскими воротами, окруженный необычайным великолепием и пышностью. Конница в богатых золоченых латах и крылатых касках блистала на конях, покрытых роскошною сбруею. Великолепные попоны княжеского и боярских коней переливались на солнце драгоценными украшениями. Разноцветные страусовые перья на шапках, дорогие аграфы, тяжелые пояса, ценностью в целое состояние, бархат, атлас, серебро и золото, все это переносило в какой-то сказочный мир; тысячная толпа, высыпавшая за город встретить жениха, свидетельствовала о популярности его во всей Молдавии и придавала торжеству оттенок чего-то грандиозного, чего-то такого, что невольно заставляло сильнее биться сердце каждого из присутствовавших.

Наконец давно ожидаемый гость показался вдали со своею свитою. Князь Василий слез с коня и пешком, сопровождаемый высшими своими сановниками, пошел к нему навстречу.

Тимош был одет до чрезвычайности просто, в обыкновенном синем казацком кафтане прекрасного тонкого голландского сукна, в широких бархатных шароварах темно-малинового цвета, спускавшихся волнистыми складками на высокие блестящие казацкие сапоги с большими серебряными шпорами. Под мышкой он держал высокую смушковую шапку с бархатным верхом цвета шаровар. Через плечо на ремне висела сабля, подаренная ему султаном Калгой, с драгоценной рукоятью, осыпанной алмазами, изумрудами и рубинами, а за широким поясом из массивных золотых блях висел кинжал затейливой венецианской работы, весь усыпанный дорогими каменьями. Этот простой наряд как-то особенно изящно обрисовывал стройную фигуру молодого казака, а его скромный, немного смущенный вид составлял резкую противоположность с горделивой фигурой посматривавшего на него свысока князя. Приблизившись к господарю, Тимош упал перед ним на колени, но тот милостиво поднял его, поцеловал в лоб и громко проговорил, осматривая его с головы до ног:

– Любезный сын наш! Вижу, что ты закалился в бою, стал таким красавцем и молодцом, что, пожалуй, Локсандра и не узнает тебя.

Похвала будущего тестя застала Тимоша врасплох. Простодушный юноша не ожидал такого ласкового, сердечного приема и еще более смутился. Он почувствовал себя вдруг виноватым перед этим человеком и, несмотря на свои двадцать с лишком лет, вспыхнул, как красная девица. На помощь к нему подоспел находчивый Выговский.

– Наисветлейший князь, – проговорил он, – господарь всей Молдавии, не осуди нас, скромных казаков, если мы не сумеем вполне выразить тебе нашу приязнь, нашу готовность всегда и во всем служить стране твоей. Великий гетман всей Украины шлет тебе свой братский привет и поклон и просит тебя держать в любви сына его Тимофея. Он готов во всякое время помогать тебе против врагов твоих, кто бы они ни были, и просит тебя быть уверенным в его любви к тебе.

Князь молча величественно поклонился, взял Тимоша за руку и подвел его к богато убранному белому коню, покрытому серебряной парчовой попоной. Потом сам сел на коня, пропустил Тимоша вперед, и они торжественно двинулись к воротам, сопровождаемые всей остальной процессией. Сотни колоколов так громко загудели во всех ясских церквах, что заглушали собой шедших во главе процессии трубачей. Толпа единодушно, восторженно кричала:

– Да здравствует Тимош, храбрый воин!

Женщины усыпали дорогу душистыми цветами.

Все улицы были наполнены народом; народ сидел на крышах, на деревьях, на колокольнях. Ни одного вновь избранного князя не встречали с таким триумфом; Василий невольно вспомнил угрозу, брошенную ему в лицо митрополитом, и повторял ее про себя мысленно: «Чернь может посадить на престол храброго воина, а тебя, ненавистного князя, выгнать вон из страны». «Да, это опасный соперник, – думал он, мрачно опустив голову. – Надо поскорее спровадить его в Украину».

На ступенях дворца их встретил митрополит с крестом и святою водою, а сверху из маленького окна высокой башни смотрела Локсандра; сердце ее, как птичка в клетке, забилось при виде мужественного статного воина, несмотря на все препятствия сумевшего завоевать ее себе.

VI Сговор

На следующий день начался целый ряд торжеств, предшествовавших бракосочетанию. Прежде всего следовало совершить обряд сговора по старинному обычаю. Пан Кутнарский вызвался быть руководителем. Он зашел вечером к Тимошу, чтобы объяснить ему, что должно делать. Его встретил старинный его приятель – пан Доброшевский.

– Мое почтение пану! – с легкой иронией проговорил Кутнарский. – Каково здоровье пана?

– Благодарю пана за ласку! – холодно отвечал Доброшевский. – Живется мне очень хорошо. Пан Тимош – храбрый, благородный воин.

– Радуюсь благоденствию пана! – с еще большей иронией проговорил Кутнарский. – Полагаю, что пан тоже будет одним из печиторов (сватов).

– Кажется, пан Тимош хочет справить сговор по-украински. А впрочем, я доложу пану.

Он провел Кутнарского к Тимошу.

Тимошу, собственно говоря, было все равно, как ни справить обряды, лишь бы поскорее с ними покончить и увезти Локсандру к себе на родину; но упрямые казаки с Золотаренком, Носачем и Пушкарем во главе непременно хотели поддержать казацкую честь. Притом им пришлось вести переговоры с заносчивым паном Кутнарским, не хотевшим, да и не умевшим их уломать. Споры не привели ни к каким результатам; господарь решил в тот же день собрать семейный совет и сообща установить все свадебные обряды. На совещание явились сваты, жених, господарь с женой и еще несколько приближенных из семьи господаря.

Казаки предъявили свои требования: они желали, чтобы были соблюдены не одни только молдавские, но и украинские обряды. Господарю это, видимо, не понравилось.

– У нас ведь никто не знает ни ваших песен, ни ваших плясок, – говорил он, – еще, чего доброго, все перепутают и выйдет не торжество, а посмешище.

За казаков вступилась господарша.

– Отчего же не устроить так, чтобы совершить и наши, и их обряды? Мы поищем старых казачек; они научат наших боярышень украинским песням. Это будет даже весело! А если выйдет в чем-нибудь ошибка, храбрые воины нас не осудят; мы от души желаем угодить им! – весело проговорила она.

– У вас там, может быть, окажется что-нибудь такое, чего нельзя допустить по нашему придворному этикету! – сказал господарь с неудовольствием.

– Нет, Василий! – отвечала господарша. – Я отлично знаю все, что поется и делается на малороссийских свадьбах, песни хорошие, и нетрудно их выучить. Мы с Локсандрой уже целый месяц разучиваем эти песни, и казачки к нам ходят. Локсандра уже и плясать научилась.

Василий сердито сдвинул брови. Он собирался было заметить, что все это делалось за его спиной, без его позволения, но, взглянув на сиявшее лицо Тимоша, удержался. Теперь, когда этот ненавистный зять все-таки навязался ему, не оставалось ничего другого, как угодить строптивому казаку, приручить его и постараться извлечь из него наиболее пользы.

– Хорошо! Я согласен, – проговорил он, – это дело женское, мне все равно. Я только желаю одного: чтобы наш обычай был соблюден во всей чистоте, чтобы никто не мог сказать, что дочь господаря взята насильно, как боевая добыча.

– Это значит, – тихо прошептал Золотаренко Носачу, – мы хотим, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

– А как же мы будем по-вашему объясняться? – спросил Золотаренко, обращаясь к господарю.

– Я могу помочь затруднению, – вмешался Выговский. – Если мне в общих чертах укажут, что говорить, то я не затруднюсь.

– Ну и добре! – заметил Золотаренко. – Ты говори, а мы будем поддакивать.

Затруднения, таким образом, были устранены.

На другой день с самого раннего утра все засуетились, шумели, толкались. Весь женский персонал, начиная с княгини и кончая последней рабыней, проникся торжественностью минуты. И немудрено! Предстояло так разодеть княжну к сговору, чтобы она оказалась краше всех; надо было поразить и жениха, и сватов. Несколько самых знатных боярынь и боярышень были назначены к господарше и к княжне; они торжественно разбирали гардероб ее и обсуждали ее наряд до малейшей подробности. Локсандра только из приличия стояла тут же. Она совершенно равнодушно смотрела на богатую парчу, яркий шелк и драгоценные каменья. Если бы спросили ее мнения, она всего бы охотнее оделась в малороссийскую плахту и запаску с причудливым шитьем, подарок жениха, торжественно ей переданный утром паном Доброшевским. Но ее мнения не спрашивали, так как придворный этикет требовал особого великолепия; Локсандра покорно подчинилась ему, утешая себя мыслью, что покажется своему жениху в украинской одежде потом, когда будут исполнены все эти скучные церемонии.

Часа за два до назначенного времени в большом зале замка собралась вся знать; бояре и боярыни разместились на указанных им местах. Как только прибыли сваты, князь и княгиня вышли из внутренних покоев в сопровождении почетной свиты.

Роскошь и великолепие царили повсюду. Одежды князя и княгини горели алмазами, боярыни щеголяли одна перед другою богатым шитьем, дорогими шелками, парчой, бархатом и драгоценными уборами.

Наконец в залу торжественно ввели печиторов. В качестве старосты выступал пан Выговский в богатом кунтуше, опоясанном драгоценным поясом, с дорогою цепью на шее. Он подвигался вперед медленно, плавно, мягко, с полным сознанием собственного достоинства, нисколько, по-видимому, не смущаясь многочисленностью собрания. Совершенную с ним противоположность составляли остальные сваты. Их дюжие, коренастые фигуры с длинными чубами, черные, загорелые лица и простой наряд запорожцев, а главное, огромные неуклюжие сапоги, работы сечевого мастера, невольно обращали на себя внимание всех присутствовавших. Казаки чувствовали себя неловко, не знали, куда девать руки, на кого смотреть.

Подойдя к князю, Выговский начал свою речь плавно, красноречиво, со всеми нужными оттенками; по зале пронесся шепот одобрения.

Он говорил:

– Светлейший князь, высокопрославленный господарь! Мы охотились с господином нашим, храбрым паном Тимофеем, сыном знаменитого гетмана всея Украины, Богдана Хмельницкого, и забрели в твою землю, обильную медом и млеком. Заманила нас сюда еленица стыдливая, боязливая, заманила и скрылась в доме твоем. Мы пришли по следам ее, утомились, догоняя ее, и просим тебя отдать ее нам или указать, куда она убежала.

Выговский отвесил при этом низкий поклон и, опершись на рукоять сабли, стал ожидать ответа.

– Не знаю, не знаю! – покачивая отрицательно головою, отвечал князь. – Не скрывалась такая дичина в доме моем; не сбились ли славные охотники в следах, не скрылась ли ваша еленица по соседству?

– Нет, светлейший князь! – с легкой усмешкой настаивал староста. – Еленица у тебя в доме, наши гончие хорошо разнюхали ее след.

Князь дал знак рукой. Отворилась дверь. Две боярыни ввели старую грязную цыганку в заплатанных рубищах, с босыми ногами.

– Тьфу! Видьму какую подобрали! – не вытерпел Золотаренко и сплюнул. – Вот так сговор! Бис их возьми.

Он вообще чувствовал себя не в духе. Пан Выговский обернулся и строго посмотрел на него.

– Ничего, пане; я так, про себя! Бреши себе дальше, – пробормотал казак.

– Вот вам еленица, добрые охотники! Не за нею ли вы гнались?

– Нет, великий властитель! – с трудом удерживая улыбку, отвечал Выговский. – За такою дичью наш господин не погнался бы. Та еленица была златорогая, златошерстая, у нее сокольи очи, жемчужные зубы, губы румянее вишен, тело как у львицы, грудь гусиная, шея лебединая, персты нежнее воска, взор яснее солнца и месяца.

– Никогда такой дичины мы не видывали, – отвечала господарша. – Ваши гончие ошиблись, дорогие охотники.

– Хорошо! – с угрожающим жестом проговорил тогда староста, грозно выпрямившись и обнажая саблю. – Если гончие наши ошиблись, так не ошибется наше оружие. С обнаженным мечом обойдем мы дом твой, и горе тебе, господарь, если ты скрыл еленицу!

– Вот так добре! – проговорил Золотаренко и, следуя примеру Выговского, обнажил оружие. – То по нашему звычаю! Где язык не помогает, там шаблюка научит.

– Не гневитесь, храбрые охотники! – вставая и отвешивая старосте поклон, сказали князь и княгиня. – Есть еще у нас еленица пугливая, стыдливая.

При этих словах отворилась другая дверь, и две боярыни торжественно ввели Локсандру. Казаки не могли скрыть своего восторга.

– Вот-то гарная дивчина! – проговорили они.

– Жаль, что только много на ней напутано, – заметил Носач, – и не разглядеть, какая она есть.

На княжне были навешены всевозможные ожерелья, нитки алмазов и жемчугов, на руках красовалось множество колец, браслетов, даже на сапожках были намотаны нити драгоценных камней.

– Вот она, наша давно желанная еленица! – сказал Выговский, преклоняя колена перед княжною.

Он встал, медленно подошел ко входной двери, отворил ее, взял за руку ожидавшего за дверью Тимоша и подвел его к невесте.

Локсандра задрожала от волнения, не смела поднять глаз и действительно походила на загнанную еленицу. Ей было и страшно, и весело, и грустно: казалось, что это сон, не верилось, что подле нее стоит Тимош, тот Тимош, которым она грезила и во сне и наяву.

Вслед за женихом вошел митрополит в полном облачении в сопровождении протодиакона, несшего на богатом блюде обручальные кольца.

Молодых людей обручили при громком звоне колоколов, а господарша торжественно повязала всех сватов богатыми шелковыми ручниками с прекрасным разноцветным шитьем. Тимошу же она перевязала правый рукав красивым шелковым платком с цветной каймой.

Тимош думал, что их теперь посадят под образа, как это делалось на Украине, и втайне тешил себя приятной близостью с любимой девушкой, но не тут-то было!

Боярыни подхватили княжну и увлекли ее во внутренние покои, к великой досаде жениха.

Господарь торжественно подошел к Тимошу, взял его за руку и с низким поклоном просил не побрезговать откушать его хлеба-соли.

Все двинулись в просторную столовую. Стены были украшены звериными головами и чучелами птиц; на широких массивных дубовых столах было наставлено все, чего только можно было пожелать.

Роскошные яства, прекрасные вина до некоторой степени примирили казаков с празднеством; горелку же вполне заменило зеленое котнарское, густое, как масло, и жгучее, как раскаленное железо. Душистые соты и всевозможные плоды закончили обед. Яблоки показались казакам слишком мелкими и недостаточно сочными, груши были крепки, а сливы хоть и крупны, да водянисты.

– Ишь, вражьи дети, – ворчал Золотаренко, – не умеют и плодов вырастить. Земля такая благословенная, а садов нема.

– Подожди, – лукаво подмигнув, заметил Пушкарь. – Как посадим мы сюда нашего молодого батька, так не то будет. Он их всему научит.

– Бреши, да не забрехивайся! – многозначительно ответил Золотаренко, искоса посматривая на Георгицу, сидевшего с ним рядом.

Но Георгице было не до них! Он весь ушел в созерцание того, что происходило напротив, где сидели Тимош, господарша и князь.

Тимош, разгоряченный вином, уверял князя в готовности всегда стоять за него и за его интересы.

– Не бойся, князь, – говорил он. – Теперь нам с тобою не страшны никакие враги. Мы с отцом отстоим тебя от всякого недруга. Не страшен нам ни Ракоций, ни Бассарба, всех их заставим плясать по нашей дудке. Понадобится Порту купить, и ее купим, денег у нас на это хватит.

Георгица многозначительно переглянулся с женой, сидевшей наискось по другую сторону стола – Василий старался успокоить расходившегося зятя.

– Мы с тобою еще поговорим об этом! – заметил он вполголоса и положил на стол расшитый утиральник, поданный ему одним из пажей.

Великий постельник, ожидавший этого знака, стукнул об пол серебряным жезлом, и все встали из-за стола.

Господарь раскланялся с казаками, так как вечером предстоял обряд расплетания косы, нечто вроде девичника, на котором жених отсутствует.

Господарша приготовила падчерице приятный сюрприз: она где-то раздобыла старого деда-кобзаря. Он весь вечер распевал украинские думы, а под конец пустился отплясывать гопака не хуже молодого парубка, к великому удовольствию боярынь и боярышень.

Девичник вышел скорее веселый, чем грустный. Даже господарша тряхнула стариной и прошлась в плавном восточном танце, позвякивая браслетами и ожерельями.

Свадьбу назначили через два дня на тридцать первое августа, а через неделю молодые должны были уехать в Украину. Это было отчасти против обычая, так как обыкновенно после сговора следовало пировать еще неделю. Но ввиду поспешности некоторые обряды соединили с девичником, так что не было обычных «просевален», когда женщины просевают муку для свадьбы.

VII Свадьба

В день венчания Тимош с утра устроил прощание со своими дружками и свадебными боярами, одарил их всех кого саблей, кого конем, кого кафтаном и собрался с ними в путь верхом на статных конях задолго до часа, назначенного для брачной церемонии. Не доезжая дворца, свадебная свита разделилась на две группы; одна из них, во главе с Выговским, поскакала вперед, чтобы уведомить о прибытии жениха.

Толпы народа стояли на улицах и смотрели на всю церемонию.

Жениховы вестники знали заранее, что на дороге их стерегут невестины бояре, и, чтобы поддержать честь жениха, они гнали своих степных скакунов изо всей силы, стараясь ускользнуть от мнимого неприятеля. На одном из поворотов, действительно, несколько молодых людей на прекрасных молдавских конях пустились за ними вдогонку, стараясь перерезать им путь. Если бы это им удалось, то жениховы послы считались бы побежденными, – их ввели бы во дворец с триумфом, как пленных. Но казацких коней не так-то легко было догнать; несколько раз преследующие почти уже настигали казаков, но те вертелись как вьюны и, сделав несколько кругов, опять улетали вперед. Только один пан Доброшевский не поспевал за остальными; на одном из крутых поворотов лошадь его споткнулась, и через минуту он уже был в плену.

Остальные же дружки, достигнув замка, соскочили с коней и, при громких одобрительных криках толпы, вступили во дворец.

– Что нужно храбрым воинам? – спросил господарь, ожидавший уже их на верхней площадке широкой каменной лестницы.

– Повелитель наш послал объявить войну замку. Сейчас он и сам прибудет сюда с войском, – отвечал Выговский.

– Будем ожидать вашего повелителя, – проговорил князь и, заметив пленника, прибавил: – идите к господину вашему, а этого мы оставим у себя заложником.

Послы вернулись навстречу жениху, а пана Доброшевского заставили выпить выкупную чарку порядочных размеров.

Жениха встретили пушечной пальбой и колокольным звоном, а господарша торжественно приняла из рук дружек украинский каравай, украшенный замысловатыми сахарными фигурами. Казаков тотчас отвели на арену, приготовленную для ристания. На широком княжеском дворе собралась вся знать, размещенная по чинам; на возвышенном княжеском месте сидела господарша в порфире и короне, а подле нее помещалась невеста с распущенными волосами и душистым венком из белых цветов на голове. Ей предстояло раздавать победителям награды, состоявшие из кусков дорогой шелковой материи и сукна, лежавших перед княжной на большом серебряном подносе. Тимоша тоже посадили на княжеское место рядом с Локсандрой. Князь занимал в этот день второе место после жениха, дружки же, с перевязанными на груди накрест ручниками, поместились сзади невесты. С другой стороны Тимоша села светилка, роль ее за неимением родной сестры исполняла двоюродная сестра Локсандры. В угоду жениху и невеста, и господарша, и приближенные боярыни и боярышни – все были в малороссийских костюмах.

Тимош подал знак, и началось ристание. После двухчасового состязания, скачек взапуски, через барьер, через ров победителями остались двое: княжеский племянник и отважный казак, начальник украинских левенцов, Грыцько. Коней их торжественно украсили венками из душистых цветов, а из рук невесты они получили награду, причем Грыцько обвязал полученный кусок драгоценной шелковой материи в виде пояса. Вечером предстоял пир, поэтому к вечерне зазвонили двумя часами ранее. Невесту стали собирать к венцу; поезжане же и гости собрались перед дворцом и расположились в известном порядке, предписанном церемониалом. Свадебная процессия отличалась особым великолепием и пышностью. Новые, только что сшитые, одежды скороходов блестели серебром и золотом, высокие шапки их наподобие опрокинутых стаканов были украшены княжескими гербами, рельефно выдававшимися на золотом фоне. Великий конюший с двумя помощниками держал прекрасных белых арабских коней в поводу: узды их были усыпаны драгоценными каменьями, попоны расшиты золотом и серебром. Кони эти предназначались жениху и невесте. Позади их второй конюший со своими помощниками держал тоже богато украшенных коней для господаря и господарши. Затем следовала знатнейшая свита из перворазрядных бояр и боярынь. К ним присоединились по выходе из дворца дружки и родственницы невесты. Светилка ехала с невестой рядом, торжественно держа саблю с прикрепленной к ней зажженной восковой свечой. Остальные приближенные боярышни были по-малороссийски с венками на головах; они окружали светилку.

Перед отъездом в церковь господарь и господарша благословили жениха и невесту образом и хлебом, после чего молодые три раза поклонились им в ноги, приложились к образам и поцеловали руки отцу и матери.

Громкая музыка сопровождала шествие в собор; звуки труб заглушали даже крики толпы, восторженно встречавшей и провожавшей жениха и невесту пожеланиями всех благ.

Посреди церкви был разостлан ковер с рассыпанными на нем червонцами. Сват и сваха с двумя толстыми свечами в руках ввели жениха и невесту и поставили жениха по правую, а невесту по левую сторону ковра. Светилка встала подле невесты, а позади невесты расположились две старшие дружки; они должны были держать венец.

Раздалось торжественное пение, как только жених и невеста показались на пороге церкви. Во время бракосочетания родственники невесты осыпали всех присутствовавших мелкими деньгами, орехами и сухим хмелем. Священник читал обычные молитвы при венчании, три раза обручил их кольцами, три раза в венцах обвел их вокруг аналоя и в конце дал им три раза вкусить хлеба, намазанного медом. Невесте завесили лицо тонким шелковым красным платком, прикрепленным к двум стрелам.

На возвратном пути девушки и женщины, окружавшие новобрачных, бросали им под ноги букеты и венки из цветов. Весь путь и все залы во дворце были усыпаны розмарином и украшены пышными пестрыми гирляндами цветов. В меньшем аудиенц-зале гостей ожидал богатый пир. Жених с невестой, князь и княгиня, все приближенные и родные заняли назначенные им места, кроме тех бояр, которые должны были служить за столом. При звуке труб и литавр стольничьи под предводительством ватавы внесли кушанья и передали их великому стольнику; он поставил их перед новобрачными и встал на свое место за стулом князя. Все встали, митрополит прочел молитву, благословил яства, а старший медельничар принес воду для омовения рук.

Громкий пушечный залп возвестил городу, что новобрачные сели за трапезу, а с высоких хор зала раздалась турецкая музыка. Великий пагарник взял сосуд с вином, налил его в кубок, стоявший перед князем, и с поклоном отошел на свое место, помощники же его налили вино остальным гостям. Митрополит, за ним все духовенство и все бояре встали в ожидании, когда князь окреденцует вино, то есть отопьет первый глоток, но князь предоставил эту честь жениху, первый поклонился ему в пояс, а за ним и все гости. После этого все сели и принялись за обед; женщины, соблюдая этикет, едва заметно клали себе в рот маленькие кусочки, делая вид, что они не едят, а только пробуют; перед монашествующими духовными лицами стояли только рыбные и молочные блюда. Мужчины не заставляли себя просить, они быстро истребляли и дичь, и жареных быков, и баранов.

После первого блюда князь встал и провозгласил тост за своего храброго зятя Тимофея.

Громкое «да здравствует!» огласило своды зала. Тимош встал и, выпив свой кубок, велел налить себе второй. Он провозгласил тост за любезного тестя своего, причем, выпив кубок до дна, сильно стукнул им по столу и громко прибавил:

– Да будет между нами мир и согласие! Я готов исполнить все твои желания, а как поделим мы с тобою Волошину и Молдавию, так обоим нам места хватит, не из-за чего будет и ссориться.

Между боярами произошло легкое замешательство. Тимош же протянул свой кубок к стоявшему за ним пагарнику и провозгласил третий тост: за процветание Молдавии и Валахии, скрепленных дружеским союзом.

Василий с неудовольствием сдвинул брови и сердито взглянул на зятя, а великий логофет заметил вполголоса, что Валахией нельзя распоряжаться по произволу, так как она находится в зависимости от Турции.

– Что за беда? – самонадеянно отвечал Тимош. – Мы получим и турецкое согласие, так как турки наши приятели. Султан Калга имеет связи в Константинополе, а он мой побратим, все для меня сделает.

Князь не знал, как прекратить этот неприятный для него разговор. На его счастье, после третьего тоста началась смена первых чинов: великий меченосец, великий стольник, великий пагарник и великий медельничар получили жалованные им с княжеского стола блюда и ушли кушать в соседний зал, где им был накрыт особый стол; вторые же чины заняли их места и подали вторую смену яств.

Провозглашены были тосты за новобрачную, за господаршу, за благоденствие новобрачных. Вино лилось рекой, шумные разговоры несколько раз прерывались пушечными залпами. Наконец испили и три великие братины вина: первую за Божью милость и милосердие, вторую за благоденствие императора, и третью предложил митрополит за здравие новобрачных и князя.

При этом все встали. Митрополит осенил князя крестным знамением и благословил его. Грянула музыка, раздался пушечный залп. Митрополит взял тяжелый серебряный кубок и, едва держа его в руках, поднес к устам. Бояре, выпив свои кубки, по двое, поддерживаемые великим постельничим, подходили к князю, целовали его руку и потом снова занимали свои места.

Пир длился долго; наконец великий медельничар принес свечи, и все встали из-за стола, чтобы перейти в большой зал, где начались песни и пляски.

Остатки кушаньев расхватала княжеская прислуга; каждый старался хоть чем-нибудь полакомиться с княжеского стола. Великому ключарю стоило немало хлопот собрать всю серебряную посуду, оказавшуюся во всех углах столовой, куда ее занесла челядь.

В большом зале сперва пелась молдавская хора; девушки и юноши, схватясь руками, образовали круг и переходили мерно в такт справа налево, причудливо извиваясь, то сходясь, то расходясь. Жених со своими дружками тоже был в кругу и не отходил от невесты. За хорой следовал данч, все взялись за руки, образуя длинную вереницу и плавно покачиваясь, свиваясь и развиваясь, описывали разнообразные обороты, круги, полукруги. Наконец великий постельник установил мужчин и женщин отдельно в два длинные ряда, принесли два пестрых жезла с расшитыми платками на концах, выбрали двух старых бояр; они должны были вести свадебный танец. Жених и невеста занимали третьи места; на втором месте мужского ряда стоял свадебный маршал, на втором месте женского – первая сваха. Сперва оба ряда двигались тихо, медленно, обращаясь один ряд к другому то лицом, то спиной, потом движения стали все ускоряться, ряды завивались в виде треугольника, четырехугольника, овала, наконец оба ряда переплелись, и так как все боярыни и бояре стали по чину, то жены очутились около своих мужей, а боярышни стояли рядом с молодыми людьми одинакового с ними общественного положения. Боярышни пели малороссийские песни, а казаки пустились плясать, припевая: «А кто любит гарбуз, гарбуз, а я люблю дыньку...» Потом стали плясать «журавля...» Улучив удобную минуту, князь Василий отвел зятя в сторону и сказал ему:

– Я очень рад видеть в тебе такого храброго воина, но ты должен быть осторожнее и таить свои замыслы до поры до времени.

– Да ведь я говорил в своем кругу, – отвечал Тимош.

– Это у вас, казаков, есть свой круг, и каждый стоит за своего батька, а у меня никакого круга нет, есть одни только враги; они при всяком удобном случае готовы свергнуть меня с престола, натравить на меня моих недругов.

– Так я ж того не знал, – отвечал Тимош смущенно, – вперед буду умнее.

Георгица в другом углу зала тихо разговаривал с несколькими боярами:

– Вы увидите, что этот молодой медведь сдержит свое обещание. Если мы не примем мер, он оседлает нас хуже Лупула; за него войско и народ. Слышали вы, какие единодушные клики встречали его при въезде? Так не встречали ни одного владетельного князя. Толпа всегда готова преклоняться перед победителем.

– Что ж тут дурного? – проговорил великий вистерник, лукаво посматривая на оратора. – И какое нам-то дело до того, что этот храбрый воин завладеет Валахией? Это может волновать лишь тех, у кого там есть родственные связи, кто сам на что-нибудь рассчитывает, а мы – коренные молдаване; валахи никогда не были нашими друзьями: уж мы-то не будем их защищать.

При намеке на его родство с валашским правительством Бурдуц закусил губу и проговорил:

– Ошибаетесь, и мы не останемся в стороне, нас заставят сражаться за валашский престол.

– Заставят или не заставят, – возразил вистерник, – лучше променять ястреба на сокола, чем на ворону.

Бурдуц побледнел от злости, а бояре рассмеялись и замолчали, увидев приближавшегося князя.

Через несколько минут Георгица подошел к жене, шепнул: «мне надо с тобою переговорить», и прошел с ней в соседнюю небольшую комнату.

– Ты слышала, – сказал он ей, – что говорил за столом степной жених? Надо дать знать и в Валахию, и седмиградскому князю: пришла пора нам действовать; нельзя медлить, иначе не сносить нам наших голов.

Домна Георгица одобрительно кивнула головой.

– Я давно тебе говорила, что пора действовать, только не упусти валашского трона из рук, он сам тебе дается.

– Молчи, бога ради! – проговорил он жене. – Не так-то легко мне дается власть, – продолжал он шепотом. – Враги мои мешают мне на каждом шагу.

– А ты заранее избавься от них, – отвечала она тоже вполголоса. – Ты в силе, господарь тебя слушает, очисти себе путь.

Лицо ее приняло хищническое неприятное выражение, даже муж ее посмотрел на нее со страхом.

– Я не Радул, – тихо проговорил он.

– Нельзя достигнуть власти, не перешагнув через трупы.

Георгица быстро взглянул на нее, и ему показалось, что она читает в его душе.

Следствием этого разговора было то, что великий вистерник и еще несколько бояр попали в опалу князя, судились – вистерник за мнимую растрату казенных сумм, остальные тоже по доносу разных подставных лиц; хотя и не было открыто никаких явных доказательств их виновности, они были лишены занимаемых ими должностей и удалены от двора. При этом дальновидный Бурдуц позаботился, чтобы на их места были назначены его клиенты.

VIII Счастию конец

Время приближалось к Пасхе. На Суботовском хуторе все были заняты хозяйственными приготовлениями. Гетман любил проводить Пасху окруженный всеми членами семьи. К нему приехали обе его замужние дочери, им отвели особый флигель. Женщины готовили пасхи, красили яйца, жарили и фаршировали домашнюю птицу, словом, снаряжали все, чем полагается украшать роскошный стол на Светлый праздник. Высокая, бойкая, статная казачка покрикивала на работниц и весело пересмеивалась с окружавшими ее молодыми женщинами. Это была сама пани гетманша, третья жена Богдана.

На большой дороге показался всадник, скакавший во всю прыть на лихом татарском бакемате. Пани Ганна заслонила глаза рукой от лучей яркого весеннего солнца и, осторожно переступая в своих великолепных черевиках через лужи, вышла за ворота, чтобы посмотреть, кто это едет.

– Да это Тимош! – с удивлением проговорила она. – Что это он прискакал, он хотел еще день пробыть в Чигирине.

Тимош подъехал к воротам, ловко соскочил с коня, взял его под уздцы и, кивнув мачехе на ходу, бросил повод подскочившему работнику.

– Где отец? – спросил он у толпившихся в дверях женщин.

– Пан гетман отдыхает, – отвечали ему.

– А Локсандра?

– Она тоже прилегла отдохнуть, – отвечала гетманша. – Ей сегодня целый день нездоровится.

Тимош нерешительно остановился на пороге, соображая, куда ему сперва идти, к отцу или к жене. Наконец круто повернулся и сказал Ганне:

– Мне надо видеть батька; в добром он расположении духа или в дурном?

Пани Ганна усмехнулась и показала ряд белых, блестящих зубов.

– Когда он нынче бывает в добром? – отвечала она. – Нам всем от него попадает.

– Лиха беда! – проговорил Тимош. – Ну да что делать, надо мне его все-таки увидеть.

Ганна опять засмеялась.

– Тебе-то ничего, – проговорила она, – ты с ним, что хочешь, то и делаешь.

Повернувшись на каблуках, пани Ганна пошла в кухню.

В кучке женщин стояла теперь и Локсандра, только что сошедшая вниз из своей светелки.

Она настояла на своем, захотела испечь хоть одну бабу для Тимоша. Невестки обещали научить ее, как замесить тесто. И вот, при общем смехе и веселье, Локсандра только что засучила рукава, готовясь приняться за это важное дело.

В эту минуту появилась на пороге пани гетманша и невольно смутила Локсандру своей лукавой усмешкой. Она выпустила из рук взятое яйцо, и оно громко шлепнулось на пол.

– Вот так яичница! – засмеялась гетманша.

Локсандра засмеялась вместе с другими и собиралась опять приняться за дело, но Ганна подошла к ней.

– Хочешь, я тебе хорошую новость скажу? – проговорила она.

Локсандра взглянула на ее лицо, вскрикнула и проговорила:

– Тимош приехал? Что ж вы мне не сказали?

Она побежала к нему навстречу, но гетманша остановила ее.

– Он теперь у батька; о делах с ним говорит.

Локсандра вернулась к столу и принялась за опару, но далеко не с таким увлечением, как прежде.

В соседней горнице две работницы накрыли на стол, и через полчаса вся семья собралась к обеду. Тимош крепко обнял Локсандру, она взглянула ему в лицо и тревожно спросила:

– Что с тобою? Ты нездоров?

Тимош смущенно опустил глаза.

– Так, ничего! – отвечал он. – Устал с дороги.

У Богдана был тоже крайне озабоченный, суровый вид.

– К тебе сестра твоя едет, – проговорил Тимош, садясь подле Локсандры.

Локсандра выронила ложку из рук. С тех пор как она была замужем, княгиня Радзивилл не только ни разу не удостоила ее своим посещением, но даже не порадовала ни одной строчкой приветствия. Она, очевидно, не хотела ее знать; вот почему известие о ее приезде так взволновало Локсандру. К чувству неожиданной радости примешивалось какое-то смутное чувство опасения. Локсандра сама не могла дать себе отчета, чего она боялась. Она понимала только одно, что сестра едет недаром, что приезд ее связан с чем-то еще, что от нее скрывают.

– Как же мы примем такую важную гостью? – спросила гетманша. – С нею челяди наедет немало, куда мы их денем?

– Она едет совсем одна, – лаконически проговорил Тимош.

Локсандра испуганно взглянула на него.

– Одна? – переспросила она.

Внезапно подчиняясь какой-то блеснувшей у нее мысли, она быстро прибавила:

– А об отце ты ничего не слышал?

Тимош совсем смешался и с минуту не знал, что ей ответить. Он закашлялся, подергал себя за ус и как-то в сторону пробормотал:

– Не знаю! Я не спрашивал.

Находчивая Ганна сумела замять разговор, хотя и ее мучило любопытство, что такое скрывают от Локсандры. Она стала рассказывать Тимошу все, что делалось в его отсутствии, и этим вывела его из неловкого положения.

Когда женщины после обеда ушли, оставляя мужчин, по обычаю, допивать свое пиво, Богдан сердито отодвинул от себя кружку и, топнув ногой, проговорил:

– Вот так шкода! Навязал ты мне, сынку, жернов на шею.

– Что такое? – осведомился Выговский.

– Да вот, сын меня тестем подарил, – с сердцем проговорил гетман. – Не умеет сам усидеть на престоле, подавай ему войско, а откуда я его возьму? У меня у самого теперь поляки на шее я сидят. Другой-то зятек, светлейший князь, палец о палец не ударит. А казак прост, вали все на казака!

Тимош угрюмо слушал отца, не смея ему перечить; Выговский пытливо переводил глаза с одного на другого, заранее соображая, каковы должны быть замыслы у гетмана.

– И к чему эта недотрога княгиня сюда едет? – прибавил Богдан.

– Она хочет тебя просить, татко, чтобы ты помог господарю.

– Да ты ее самое видел?

– Нет, я видел пана Загоровского. Князь Радзивилл думает послать его к тебе для переговоров. Он хочет мирить тебя с панами.

Богдан покусывал ус.

– Опомнились! – проговорил он. – Забыл его светлость, как хотел меня извести заморским зельем: теперь другую песню поет. Эх, Тимош! Кабы не ты, я бы показал этим князьям, что значит гетман казацкий. Да и ее тоже жалко, – прибавил он, кивнув головой в ту сторону, куда ушли женщины. – Ну, поживем – увидим, – закончил он, вставая и залпом опоражнивая кружку.

На следующий день приехала княгиня Радзивилл; она была одна с служанкой и гайдуком, старалась держаться просто, по-родственному, хотя это, видимо, стоило ей большого труда. Ее встретили с великим почетом. Гетман вышел к княгине свежий, бодрый, сияющий, со всею любезностью и предупредительностью знатного пана, умеющего себя держать в хорошем обществе.

Княгиня Радзивилл ожидала встретить совсем иное. По рассказам мужа, она составила о нем понятие как о грубом неотесанном казаке, а увидела перед собой образованного, неглупого человека, обладающего неистощимым запасом остроумия, перемешанного с беспечной веселостью. После первых приветствий все сели в большой столовой «суботовского замка», как в шутку называл его гетман, и пани гетманша предложила гостье откушать их хлеба-соли.

На столе появились всевозможные постные яства: уха, рыба отварная с грибами, взвар.

– Пан гетман, конечно, знает, зачем я к нему приехала, – проговорила она, не замечая знаков, делаемых ей Тимошем. – Я приехала в качестве просительницы и хочу надеяться, что он не откажет в своих милостях.

Услыхав это, Локсандра, сидевшая подле сестры, побледнела, задрожала и быстро схватила сестру за руку.

– Говори скорее! Отец... отец? – спрашивала она прерывающимся голосом.

Вдруг она почувствовала, что силы ей изменяют, слабо вскрикнула и упала на руки сестры.

Произошло всеобщее смятение. Локсандру отнесли в ее комнату; княгиня с Тимошем остались при ней.

– Разве она ничего не знала? – спросила княгиня.

– Мы скрывали от нее, – отвечал Тимош.

– Что делать? – со вздохом отвечала княгиня. – Рано или поздно она все-таки должна это узнать... А что пан гетман? Согласен ли он помогать отцу?

– Я думаю, что все устроится к лучшему, – отвечал Тимош уклончиво. – Пани княгиня сама переговорит с отцом...

В эту минуту Локсандра открыла глаза, молча взглянула на обоих и слабым голосом проговорила:

– Не скрывайте от меня ничего, мне хуже ничего не знать.

Княгиня в нескольких словах передала, в чем дело.

Матфей Бассарба в союзе с Ракочием подступили к Яссам в самое Вербное воскресенье, когда никто не чуял беды; господарь едва успел бежать со всей семьей в Польшу, в Каменец, к молодому Потоцкому, которого он спас из татарской неволи. Носится слух, что Бассарба посадил в Яссах Георгицу; но наверное никто ничего не знает.

Услышав это, Локсандра села на кровати и проговорила:

– Я так и думала, так и знала. Как только мне сказали, что ты сюда едешь, сердце мне подсказало, что с отцом случилось что-нибудь дурное. Ты бы ведь иначе не вспомнила обо мне, – с горечью прибавила она.

Княгиня смущенно опустила глаза под пытливым взором сестры.

– Я постоянно думала о тебе, но муж мой не позволил бы мне видеться с тобою! Теперь все это изменилось, – прибавила она. – Януш надеется расположить сейм в пользу гетмана, и если ему удастся примирить вас с поляками, нам ничто не будет мешать видеться. Особенно если пан Тимош возвратит престол нашему отцу.

Локсандра встрепенулась.

– Зачем же Тимошу идти в Молдавию? Гетман может послать туда своих полковников...

– Ты сама не знаешь, что говоришь, – с досадой возразила княгиня. – Разве может быть удача, если не Тимош поведет войско? Его имя гремит по всей Молдавии, а для волохов оно страшнее меча.

Локсандра сама это понимала; но расстаться с мужем теперь, в самые счастливые минуты, знать, что он опять подвергается опасности, что его могут убить, взять в плен, казалось ей слишком тяжелым испытанием. Она тяжело вздохнула и опустила голову; в эту минуту ей хотелось, чтоб слава Тимоша не гремела так далеко и чтобы волохи поменьше его боялись.

Тимош подошел к ней и нежно ее обнял.

– Полно, голубка моя! Не печалься!.. Я живо прогоню волохов и этого толстого лжеца, усевшегося на престоле, верну твоему отцу господарство, мы разгромим Валахию, и я положу к твоим ногам княжескую корону.

Локсандра слабо улыбнулась.

– Дай Бог, чтобы все это так случилось! – проговорила она. – Что-то сердце у меня ноет; как подумаю я, что ты снова пойдешь на войну, так бы и не пустила тебя.

– Уж вышла за казака, так и привыкай видеть мужа раз в год, – сказал Тимош, смеясь. Локсандра это хорошо знала, и все-таки ей было невыносимо тяжело, так тяжело, что она всю ночь не могла сомкнуть глаз.

Княгиня пробыла несколько дней в Суботове и лучше всякого искусного дипломата сумела устроить дело, для которого приехала.

Тотчас после Пасхи Тимош выступил в Молдавию с наказным атаманом Федоренком и с двенадцатитысячным войском, состоявшим из казаков, татар и карпатских горцев.

IX Гнев Божий

В Яссах было весело и шумно. Господарь праздновал свое вторичное вступление на престол целым рядом торжеств. Он не жалел на этот раз казны, устраивал народные пиры, ристалища, турниры и везде присутствовал сам с господаршей и Тимошем. Торжество и веселье заглушали вопли тех, чьи родственники и друзья покончили жизнь на плахе, а таких было немало. Толпы придворных поредели; они порядком поочистились от врагов господаря, уступив место новым, более надежным боярам.

– Вот как по-нашему, по-казацки, – хвастал Тимош, – пришел, победил, даже и не видевши хорошенько кого.

– Пан Тимош в этом превзошел самого Цезаря, – вставил не без яда Кутнарский.

– Что ж? То Цезарь, а то я! – заносчиво проговорил Тимош, сдвинув брови и сердито поглядывая на пана.

Он его сильно недолюбливал. Вслед за целым рядом празднеств грозное войско казацкое двинулось на Валахию и с огнем и мечом прошло по всей стране. Никому не было пощады; не останавливались ни перед чем, избивали всех: мужчин, женщин и детей.

Вся Валахия заволновалась. Передовые войска волохов были разбиты; наконец сам Матфей решился выступить во главе своего войска и двинулся навстречу ужасному врагу, получив помощь от Ракочия, под начальством знаменитого полководца Януша Кимени. Враги встретились на берегах реки Яковицы у местечка Финта. Матфей окопался, старался укрепить свой лагерь, казаки тоже образовали свой обычный четырехугольник. Священники в полном облачении ходили по валашскому лагерю и служили молебны. Сам князь исповедовался и приобщился Святых Тайн; он гордо сидел на коне; объезжая войско, он ободрял своих воинов, пришедших в ужас при виде чуть не втрое превосходившей их силы казаков.

– Не бойтесь! – говорил он им. – Надейтесь на Бога! Поддержите свою честь. Нужды нет, что войско врага превышает нас в численности; сила не в количестве, а в качестве. Мужайтесь же, храбрые воины! Бог нам поможет!

В казацком лагере Тимофей торопил всех к наступлению; ему не сиделось на месте, хотелось скорее кинуться в битву, скорее сразиться с врагом. Легкие передовые казацкие и татарские отряды бросились на валашский лагерь, но получили дружный отпор. Сам валашский князь, в сопровождении своей почетной стражи, кинулся вперед с обнаженным мечом, поражая неприятеля. Вдруг он зашатался в седле и, наверное, упал бы с коня, если бы его не поддержали.

– Ваша светлость, вы рискуете собою, – говорили ему толпившиеся около него бояре.

– Князь должен подавать пример, – проговорил он, пришпорил лошадь и помчался вперед.

– Боже мой! – вскрикнул кто-то из бояр. – У князя вся нога в крови!

Действительно, князь получил рану под самое колено; но, несмотря на жгучую боль, он, не обращая ни на что внимания, скакал вперед. Почти силою бояре заставили его сделать перевязку. Как только она была окончена, Матфей снова вскочил в седло.

Битва длилась до вечера с переменным счастьем. Груды тел покрывали поле битвы, а воюющие все не унимались, все с большим ожесточением кидались друг на друга. Казаки понемногу стали одолевать; к ужасу своему князь увидел, что передние ряды смешались, а задние стали медленно отступать к реке. Он поднял руки к небу и воскликнул:

– Боже милосердый! Сжалься над моим войском! Не дай ему погибнуть, ниспошли нам чудесное спасение.

В ту же минуту из-за гор поднялась грозная черная туча и застлала все небо. Не слышно было ни грома, ни молнии, а туча росла, чернела и, что всего страннее, она скользнула мимо валашского лагеря, задев его только одним боком, между тем как над казаками обрушилась неожиданным ужасным ливнем. Это было так называемое крушение облака, явление обыкновенное в горах, но волохам, не чаявшим ниоткуда спасения, оно показалось истинным чудом; они ободрились, быстро сплотились, забыв бегство.

Сила бурлившего потока, обрушившегося с неба, была так велика, что он сбивал с ног коней и в несколько секунд заливал их вместе со всадниками. Сильный вихрь свистел и ревел в лагере, точно тысячи ведьм пели похоронную песнь над погибавшими воинами. На всех напал суеверный страх. Молдаване первые обратились в бегство; за ними последовали и татары; только еще казаки держались на месте и упорно боролись с грозной стихией. В несколько минут вода сделала такие опустошения, каких за целый день не могла произвести битва. Наконец ливень стал стихать.

– Пора! – крикнул Матфей и бросился со своими воинами на расстроенные ряды казаков, не дав им оправиться от неожиданного бедствия.

Весь казацкий лагерь представлял озеро воды; она теперь быстро убывала, открывая груды трупов, перемешанных с обломками возов, шатров и разной утвари.

Матфей одержал полную победу. Ему достался весь лагерь, а две тысячи казаков и несколько тысяч молдаван положили оружие.

Василий, Тимош, Носач, Пушкарь и Федоренко успели ускользнуть и поспешили в Галац. Тимош тотчас же послал гонца к господарше, предупреждая ее о грозящей ей опасности. Господарша бровью не двинула при этом известии, последние дни она точно окаменела и, услышав о поражении, оживилась на один только момент, когда ей сказали, что Тимош жив и спасся. Верные ее боярыни советовали ей бежать из Ясс, она машинально последовала их предложению: велела собрать все сокровища и перевезти их в Сочаву.

В темную ночь перебралась господарша со своим шестилетним сыном Василием и несколькими приближенными в этот укрепленный замок и тотчас же послала гонца в Галац, где еще находились господарь и Тимош. Василий решил ехать в Константинополь просить помощи у султана, а Тимош вернулся в Украину, дав знать господарше, что он воротится к ней со свежими боевыми силами.

X Предчувствие

Локсандра с тревогой ожидала вестей из Молдавии, но их не было. Гетман начинал беспокоиться, рассылал гонцов к границам Украины, но вот уже третий гонец пропадал бесследно, и Богдан не знал, что и думать.

Наконец остатки казацкого войска вернулись вместе с Тимошем. Гетман чуть не плакал, услыхав об участи посланного отряда. Волохи пленных не пощадили, всех порубили.

– Слышь, батько, пусти нас опять отомстить волохам, – говорил Носач.

Гетман ничего не ответил. Он, угрюмый, прошел к себе в комнату и потребовал горилки.

– Где же отец? – спросила Локсандра.

– Он ушел в Турцию просить помощи у султана.

– А мачеха? – спросила она немного дрогнувшим голосом.

– Бежала в Сочаву, – лаконически ответил Тимош.

Локсандра вздохнула и прижалась к мужу.

– Тимош! – прошептала она. – Ты не поедешь больше?

Тимош не понял вопроса.

– Не беспокойся, голубка моя! – проговорил он. – Я не оставлю их, я выпрошу у отца еще войска и пойду выручать твою мачеху.

Что-то кольнуло Локсандру в сердце.

– Зачем тебе идти самому? – быстро проговорила она. – Можно послать им войско.

– Ведь это твой отец, сердце мое! Твоя мачеха, она возрастила тебя! Я думал, что ты просишь меня идти к ним на помощь.

– Я исстрадалась без тебя, Тимош! – проговорила она. – Я не могу тебя пустить. Сердце чует недоброе... Много отец пролил крови на своем веку... Много слез текло из-за него... Вот отчего ему и нет удачи... Не хочу я, чтобы и ты вместе с ним погиб, не пущу я тебя. Сама пойду к гетману и попрошу, чтобы он не давал тебе войска...

– Сердце мое, нельзя этого! Я слово им дал, а казацкое слово – надежное слово!

– Так пошли им войско. Мало ли у вас полковников.

– Не то это будет. Я обещал сам прийти им на помощь, сам и должен.

– Кому обещал?

– Отцу твоему обещал, мачехе; я послал к ней посла, сказать, чтоб она сидела в Сочаве, что я приду к ней на выручку.

Локсандра ничего не отвечала. В сильном волнении она встала с лавки и вышла из комнаты.

На другое утро Тимош пошел к отцу. Богдан сидел за своим столом и писал какие-то письма.

– Батько, как же с волохами? – нерешительно проговорил Тимош. – Нельзя же так оставить, надо им отомстить.

– Видишь ли, сынку! – серьезно сказал Богдан. – Если б мы не были с тобою дурни, то мы совсем бы не связывались с этим молдавским волком. Ну да что делать! Пропавшего не воротишь. А теперь, если уж на то пошло, поддержать честь казацкую надо. Вот я и пишу грамоту к брату моему, турецкому султану, чтобы дал он войска Василию.

– А ты разве уж знаешь, – с удивлением спросил Тимош, – что Василий уехал в Константинополь?

– Все знаю, – отвечал Богдан, – Носач и Пушкарь у меня здесь с самого утра сидели. Что делать, сынку! Против гнева Божия не пойдешь. Бери опять войско, только много дать тебе не могу, у самого ляхи на шее сидят... Тысяч восемь дам и Федоренка в придачу. Султан моей просьбы послушается, а с татарами вы, наверное, одолеете волохов.

– Спасибо, батько! – сказал Тимош с низким поклоном.

– Чем скорее выступишь, тем лучше, – продолжал Богдан, – по пословице: куй железо, пока горячо. Надо им не дать оправиться. А побьешь их, садись на волошский престол, удержать – удержим. Придется твоей горлице еще без тебя поскучать! – прибавил он смеясь.

Тимош тоже улыбнулся.

– Ее бабье дело! – отвечал он. – Пошла за казака, так сиди одна дома.

– Когда же ты думаешь собраться?

– По мне, батько, чем скорее, тем лучше: волохи спать мне не дадут, пока не разобью их наголову.

– Добре, сынку! Что добре, то добре! Только горячиться не след. Я тебе отберу людей, а твое атаманское дело присмотреть, чтобы все было исправно. Казны на этот раз жалеть не будем. Пороху забирайте втрое. Знаю я Сочаву, крепость добрая, там можно отсидеться хоть год... Отстреливайтесь и отсиживайтесь, пока не подоспеют татары... А там с Божьей помощью и схватитесь с волохами... Ну, Бог с тобой, сынку! – проговорил Богдан, вставая. – Ступай, принимайся за дело. Свой глаз везде нужен.

Тимош низко поклонился отцу и вышел.

Локсандра ходила сама не своя; она выносила сильную нравственную борьбу; она сознавала, что Тимош должен сдержать слово; не могла не восхищаться его храбростью, его неустрашимостью, но какая-то тоска грызла ей сердце. Ей бы хотелось ни на шаг не отпускать от себя Тимоша, а он между тем беспрестанно уходил от нее, занятый сборами в поход, и рассеянно слушал ее упреки.

– Полно горевать! – утешала ее чернобровая Ганна. – Наша женская доля такая.

Но эти утешения еще больше растравляли сердце Локсандры; она не могла задавить тоски, хотя и сознавала, что слезами не помочь горю.

Настал наконец день отъезда. Тимош стоял перед Локсандрой в боевом наряде с пистолетами и кинжалом за поясом, с винтовкою за плечами, статный, молодцеватый, в полном сознании своей юношеской силы. Краше, чем когда-либо, казался он ей теперь.

– Тимош! Отрада моя, жизнь моя! – закричала она, с воплем кидаясь ему на грудь. – Не пущу я тебя! Сгубят они тебя там!

В волнении обнял ее Тимош и нежно проговорил:

– Не томи меня, мне и так тяжко уезжать от тебя!

В первый раз, как он собирался в поход, им овладела какая-то слабость, ему захотелось остаться возле любимой жены, ему вдруг показались бесконечно дороги и хутор, и родные, и Локсандра, взятая с таким трудом. Он бежал теперь от самого себя, от собственной минутной слабости.

Выйдя на крыльцо, где все уж его ждали, он увидел, что молодой его оруженосец осматривает коня.

– Что ты? – нетерпеливо спросил он, собираясь занести ногу в стремя.

– Конь расковался! – отвечал тот хладнокровно.

– Тьфу, лихо вас возьми! Что же ты думал раньше?

– Был подкован вчера! – отвечал тот флегматически. – Да вот расковался; тут неспроста, – прибавил он. – Не к добру это.

– Бреши там еще! – сердито вскрикнул Тимош. – Чтоб сейчас был конь подкован!

Все вошли в хату и присели. Сошла вниз и Локсандра. Она была рада этой проволочке, уселась подле Тимоша и не сводила с него глаз.

Наконец привели подкованного коня. Тимош сел в седло, обнял Локсандру, кивнул всем головой и поскакал к сборному пункту, где его уже ждал Федоренко с казаками.

XI Под Сочавой

В Сочаве почти уже целый месяц люди выдерживали осаду и жили впроголодь.

Было раннее утро. Осажденные только что встали, каждый спешил к своему делу: пушкари осматривали заряды, чистили орудия, заряжали, приготовляли фитили; передовые застрельщики готовились к вылазке, а сам Тимош деятельно распоряжался всеми этими приготовлениями. Господарша тоже встала до свету. В долгие темные осенние ночи ей совсем не спалось, все казалось, что неприятель нападет врасплох, и она рада была рассвету. С утра до вечера она была постоянно на ногах: раздавала провиант, сама следила, чтобы каждый получил должное, a когда оставалось время, ходила по городу, навещала и утешала больных и раненых. С болью в сердце видела она, что провизия все уменьшается, что больных все прибывает, что силы войска истощаются в бесплодной борьбе. Сегодня у нее как-то особенно тяжело было на сердце; она с нетерпением ждала Тимоша и полковников к утреннему завтраку и с беспокойством поглядывала в сторону казацкого лагеря.

С некоторых пор положение осажденных стало особенно трудным; неприятель перенял воду, проведенную от реки Серета, так что им пришлось довольствоваться вредной, вонючей водой колодцев. Со вздохом осмотрела господарша незатейливые кушанья, приготовленные поваром на княжеской кухне. Мясо они могли есть только очень редко; на завтрак им приходилось, как простым крестьянам, довольствоваться мамалыгой, даже без приправ, просто с солью, и запивать это простое кушанье вонючей водой с небольшим количеством вина.

Наконец обычные посетители замка показались вдали; господарша со стесненным сердцем вышла к ним навстречу. Пан Доброшевский, всюду сопровождавший Тимоша в качестве его секретаря, с вытянутой физиономией шагал позади всех рядом с Кутнарским. Приятели давно помирились, а общее несчастие сблизило их, кажется, еще более.

Тимош горячо о чем-то рассуждал с Федоренком.

– Что нового? – спросила господарша.

– Худо старое, да не лучше и новое, – отвечал Федоренко.

– Что такое? – с беспокойством спросила господарша.

– Ляшского полку прибыло! – отвечал казак. – Князь Вишневецкий приехал сюда с отрядом. Сейчас вернулся один из наших разведчиков.

– То-то у них было сегодня ночью такое пированье!

Поотставшие паны приятели оживленно о чем-то спорили.

– Я же говорю пану, – тихо утверждал Кутнарский, – что теперь наше дело плохо. Висеть нам с паном на веревочке; князь Дмитрий не простит пану, что он служил казаку. Да и мне попадет.

– Отчего это пан полагает, что князь Дмитрий победит? – горячо возражал Дорошевский. – Мы можем продержаться месяц, а тогда придут татары, и наше дело будет выиграно.

– Пан наивен, как младенец, – с сердцем возразил Кутнарский. – Неужели пан думает, что князь Дмитрий для того приехал, чтобы ждать целый месяц, пока придут татары. Он будет искать случая отомстить своему счастливому сопернику, и да попомнит пан мое слово: он найдет этот случай.

В голосе Кутнарского звучало столько злорадства, что пан Доброшевский невольно исподлобья взглянул на него.

– Мне кажется, – угрюмо сказал он, – пан был бы очень доволен, если б этот случай представился.

– А почему бы нет? – быстро проговорил Кутнарский. – Не особенное удовольствие сидеть в этой клетке, и из-за кого? Из-за вздорной бабы и из-за грубого казака. Да если бы я только нашел какую-нибудь возможность, я сейчас бы убежал.

– Пан не шутит? – угрюмо спросил Доброшевский и приподнял брови, что у него всегда означало высшую степень волнения.

– Нисколько...

– Так я же имею сказать пану, что пан... – тут Доброшевский остановился, махнул рукою и проговорил:

– Э! Да все равно!

Разговор прекратился, так как пан Доброшевский догнал остальную компанию, а Кутнарский немного поотстал и подозвал к себе черномазого мальчишку, бегавшего по двору в качестве не то поваренка, не то рассыльного.

– Иохель! – тихо сказал он ему, сунув в руку клочок бумаги. – Сейчас беги к Янкелю и скажи, что это надо передать по адресу. Чтобы он разорвался, а передал, – прибавил он выразительно.

Не успели еще окончить завтрак, как явился казак с известием, что из польского лагеря прибыл парламентер. Все поспешили на вал. Впустить его в крепость или не впустить? – советовался Тимош с Федоренком и господаршей.

– Не пускай, батько, лучше съехаться за крепостным валом. Зачем ему видеть, что у нас делается.

– Спросим сперва, что ему нужно, – предложила господарша.

Парламентера подпустили к валу и спросили, зачем он приехал.

– С письмом от его королевской милости, – был ответ.

– Королевский посол! – пронеслось между казаками.

Королевского посла надо было принять с подобающей почестью.

Посла со всеми предосторожностями ввели в замок. Господарша наскоро облачилась в княжеские одежды и торжественно приняла его в большом зале замка с короной на голове, сидя на высоком кресле, заменявшем трон.

Посол отрекомендовался ей паном Маховским и передал грамоту короля.

Господарша прочла грамоту; на лице ее появилось выражение гордого презрения и гнева. Она поднялась с кресла и сказала послу:

– Его величество король польский приказывает мне сдать замок, но он забыл, что Молдавия никогда не была ему подвластна. Можно приказывать только своим вассалам.

– Его величество не приказывает вашей светлости, но советует, – заметил Маховский. – Он чувствует сострадание к тяжелому положению вашей светлости и осажденных и указывает на единственный возможный исход.

– Поблагодарите его величество за сострадание, – с иронией отвечала господарша, – но мы в нем не нуждаемся; мы продержались два месяца, продержимся и еще два, если то будет необходимо. Гетман уже близко; татарские войска тоже на полпути, и нам странно, что его величество считает нас такими малодушными.

Пан Маховский собирался возражать.

– Проводите посла, аудиенция кончена! – приказала господарша, обращаясь к окружавшей ее свите.

Не дав послу даже откланяться, господарша покинула зал и удалилась во внутренние покои.

Переговоры с послом отняли время, предназначенное для вылазки, ее отложили до следующего дня.

Пан Доброшевский внимательно следил за своим приятелем и видел, как вечером к нему подбежал какой-то черномазый мальчишка с клочком бумажки.

Пан Кутнарский быстро пробежал глазами написанное на клочке, затем высек огня и старательно сжег бумагу. Все это происходило шагах в двадцати от пана Доброшевского, следившего из-за угла. «Плохо дело, – подумал про себя Доброшевский, – он что-нибудь затевает».

На следующую ночь состоялась вылазка. Тихо, неслышно, как кошки, крались казаки, перелезая через вал, пробираясь во рву между густым кустарником и ползком извиваясь в густой траве. Немного поодаль, по самому краю оврага, тихо ползли две тени одна за другой, причем ползший впереди постоянно удалялся от общей линии, а следовавший за ним старался, по-видимому, не быть замеченным первым и держался от него шагах в тридцати. Вдруг на самом краю рва, где ров соприкасался с небольшим болотом, послышалось ржание коней. Ползший впереди вскочил на ноги и бросился к группе деревьев, стоявших у самого болота. В ту же минуту следовавший за ним по пятам тоже вскочил, в несколько прыжков настиг беглеца и схватил его за ворот.

– Предатель, изменник! – крикнул он ему. – Я знал, что ты задумал бежать!..

Но с паном Кутнарским нелегко было справиться. Изворотливый, как кошка, он в одну секунду отстегнул застежку кунтуша, сбросил его и, убегая от растерявшегося Дорошевского, на ходу выстрелил в него. Пуля попала в левую руку, но Доброшевский, не обращая внимания на боль, все-таки еще некоторое время пытался догнать перебежчика. Не тут-то было: он только издали увидел, как тот вскочил на коня и помчался к неприятельскому лагерю, описывая широкую дугу. В ту же минуту послышались выстрелы и крики с противоположной стороны. Казаки напали на сонный неприятельский лагерь: второпях заклепали они пушки, прихватили, что могли, из обоза, перерезали и перестреляли попавшихся на пути и теперь, отстреливаясь, отступали к крепости, где уже для них спустили подъемный мост и отворили ворота. Кое-как зажав свою рану, пан Доброшевский бегом пустился в крепость, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули.

– Какой я неудачник! – шептал он про себя. – Один раз в жизни хотел сделать доброе дело, и то не удалось, только самого себя изуродовал...

– Гей, пане писарь! – крикнул ему Тимош, стоявший за воротами и распоряжавшийся спуском моста. – Тебя откуда несет? Ты как попал сюда?

Пан Доброшевский только замахал головой и показал на рану.

– Да ты никак в схватке был, – пошутил Тимош. – Молодец! Ей-ей, молодец! Ну, беги до лекаря да ложись, выздоравливай. Мне теперь писать, пожалуй, и нечего.

Пан Доброшевский поспешно отправился к лекарю; рана оказалась легкой, пуля пробила рукав и только скользнула по телу, причинив легкую царапину. Пану сделали перевязку и уложили его в постель, а вечером господарша с Тимошем пришли его проведать.

Доброшевский рассказал все, что с ним случилось. Подозревая Кутнарского в измене, он зорко следил за ним, и когда тот, пользуясь темнотой, проскользнул за казаками, он, как тень, последовал за ним до самого оврага, где тот и выскользнул у него из рук.

– Не добре! – качая головою, проговорил Тимош.

– Он предаст нас, – заметила господарша. – Надо удвоить стражу и установить такой надзор, чтобы ни одна мышь не могла проскользнуть в крепость.

– Мышь не проскользнет, а птица перелетит, – многозначительно вставил Доброшевский.

– Что пан хочет сказать? – спросил Тимош.

– Я подозреваю голубиную почту, вместо пантофельной. Я не могу себе объяснить иначе, откуда пан Кутнарский получил вчера эту бумажку. Ведь очевидно, что бегство было условлено заранее. Иначе откуда бы взяться коню.

– Но кто же может тут заведовать такою почтою? – в раздумье спросил Тимош.

– А жиды! – воскликнул Доброшевский. – Велите схватить Иохеля, Янкелева сына, да допросите построже Янкеля, быть может, что-нибудь и узнаете.

Тимош послушался совета Доброшевского и приказал тотчас же схватить Иохеля и его отца, но ни того, ни другого нигде не оказалось. Вся семья Янкеля сгинула и пропала, и никто не мог сказать точно, когда именно. Может быть, они воспользовались вылазкой и ночью ушли незамеченными, может быть, они бежали и раньше. Достоверно было только то, что лачужка Янкеля стояла пустая, и ни хозяина, ни хозяйки в ней не было.

Казацкий лагерь был расположен у самого вала внутри крепости на обширном майдане, тянувшемся параллельно главной улице. Палатка Тимоша стояла на противоположном крае майдана в некотором отдалении от прочих и ничем не была защищена от неприятельских выстрелов. Как истый казак, Тимош привык чувствовать себя под неприятельскими пулями как дома и ни за что не хотел переселиться в замок, хотя полковники и уговаривали его принять предложение господарши, обещавшей устроить его в замке со всеми удобствами.

XII Смерть

Прошло несколько дней. Как-то утром Тимош вышел из палатки и сел на деревянный ящик, служивший ему скамейкой. Он спокойно курил люльку, наблюдая, как мало-помалу оживал лагерь. Потом мысли его перенеслись к Локсандре, он думал, что-то она делает, вспоминает ли в эту минуту о нем, не плачет ли.

Утро стояло холодное, почти морозное, но ясное. Первые лучи солнца ярко-красным светом обливали и палатки, и фигуру сидевшего Тимоша, и только что проснувшийся лагерь. Казаки грелись у костров, варили саламату, шутили, смеялись, перебрасывались остротами.

Вдруг какой-то свист с визгом пронесся над лагерем, что-то тяжелое шлепнулось подле Тимоша; в ту же минуту послышался треск; Тимош, ящик, палатка – все исчезло в густом облаке дыма...

– Ратуйте, братове! – пронеслось по лагерю. – В батька бомба попала!..

Все бросились к Тимошу; он лежал на земле бледный, окровавленный, тяжело дыша.

– Ничего, ничего, товарищи! – шептал он. – Я жив, я только ранен, несите меня скорее в замок!

Десятки дюжих рук устроили носилки, Тимоша положили на бурку и перенесли в замок. Весь лагерь опустел, остались только сторожевые цепи. Казаки столпились перед замком молча, неподвижно, с непокрытыми головами. На многих суровых лицах показались слезы.

– Батько наш! Батько наш! Неужели ты нас оставишь! – шептали они.

Господарша бросилась навстречу. Эта железная женщина, никогда не терявшая присутствия духа, едва не лишилась чувств при виде окровавленного Тимоша.

Тимош, взглянув на ее искаженное от ужаса лицо, замахал руками и едва прошептал:

– Ничего, ничего! Я жив... скорее лекаря...

Бросились за лекарем. Привели нескольких: еврея, молдаванина, знахарку и двоих-троих армян.

Все они осмотрели раны. Один из армян взялся их обмывать и перевязывать. Одна рана в голову была не опасна, она произошла от ушиба, когда бомбой разорвало ящик и стоявшую рядом телегу; но рана В бедро с торчащим из нее осколком дерева оказалась очень серьезной. Осколок попал глубоко, расщепился, так что его пришлось вынимать по частям. По-видимому, все щепки устранили, а Тимош все жаловался, что чувствует колючую боль в ране. К ней приложили какого-то снадобья и забинтовали ногу, но уже часа через два с ним сделалась лихорадка, он потерял сознание и начал бредить.

Господарша осталась при нем и просила Федоренка принять команду над войском. В тот же вечер она отправила пана Доброшевского к гетману донести о случившемся.

В польском лагере в это время готовились к наступлению. Князь Дмитрий имел продолжительный разговор с Кутнарским, после чего собрали военный совет. Предводители поляков Кондрацкий и Денгов советовали сделать нападение тотчас; но Януш Кимени, храбрый начальник венгерского отряда, находил, что следовало сперва узнать, действительно ли бомба, брошенная по направлению Тимошевой палатки, произвела какое-нибудь действие.

– Наверно произвела! – настаивал Вишневецкий. – Прибывший из крепости перебежчик – человек, которого я давно знаю; он не раз оказывал мне услуги, на него можно вполне положиться.

– Но казацкий атаман мог не быть в палатке, когда последовал взрыв, – возражал Кимени.

– На таком расстоянии я не могу утверждать, что видел все ясно, но Кутнарский указал мне на сидевшую у палатки фигуру, и по общему очертанию, это был Тимош. Затем поднялось в лагере смятение, все побежали, засуетились... по всей вероятности, если он не убит, то ранен...

– Все-таки нам нельзя перейти в наступление сегодня же, – возражал Кимени, – надо выработать план действия, подготовить войско, отдать приказы, все это займет по крайней мере три дня.

– А если мы упустим удобную минуту и казаки предупредят нас? – говорил Кондрацкий.

– Мы встретим их здесь и дадим приличный отпор.

Таким образом, решено было отложить приступ еще на два дня.

Бедному раненому становилось все хуже и хуже; нога опухла, рана почернела; он стонал и метался в бреду, корчась от невыносимой боли.

Господарша как будто застыла в немом отчаянии. Бледная, с неподвижным взором, со сжатыми губами ходила она за больным, предупреждала малейшие его желания и ни на минуту не уходила от его постели. К больному входил только Федоренко; ему казаки безусловно доверяли. На третий день больной притих и пришел в себя; лицо у него побледнело и вытянулось, нос обострился, и только глаза лихорадочно горели; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь. Вошел Федоренко. Господарша встала и уступила место у кровати больного, а сама присела в ногах на постель.

Тимош быстро взглянул на угрюмое лицо своего боевого товарища, и слабая улыбка промелькнула по безжизненному лицу.

– Прощай, друже! – сказал он ему. – Вот моя песенка и спета...

– Что ты, что ты, батько! – с испугом проговорил тот. – Грешно так говорить; тебе сегодня полегчало, Бог даст, скоро и выздоровеешь.

– Хорошо бы выздороветь... – произнес Тимош со вздохом. Казалось, весь остаток жизненных сил прилил к его остывавшему сердцу.

– Ах, как бы хорошо! Сильно не хочется умирать... И Локсандру жалко... и... – заикнулся он, взглянув на господаршу, – все вы такие ко мне добрые... Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...

Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.

Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.

Прошло полчаса томительного молчания.

На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.

Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.

– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.

Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...

XIII Отцовское горе

Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.

У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.

– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.

Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.

Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.

Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.

– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.

Казачка колебалась.

– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.

– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.

Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.

Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.

Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.

– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.

– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?

– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.

Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.

– Говорить батьку все? – спросил казак.

– Если не захочет ехать, скажи все.

Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.

– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.

Гетманша первая подала пример и села за прялку, хотя руки у нее дрожали от волнения. Гостьи неохотно последовали примеру хозяйки, а пан посол крякнул и принялся за рассказ. Он передал уже известное нам событие и, рассказав подробно про раны Тимоша и его страдания, остановился, чтобы перевести дух и выпить кружку пива.

Казачки охали, вздыхали, причитали, некоторые даже всплакнули. Мало-помалу все разошлись, и гетманша осталась одна поджидать мужа.

Не прошло и двух часов, как послышался конский топот; гетман в сопровождении Выговского и двух гонцов влетел в настежь открытые ворота. Ганна заранее распорядилась, чтоб один из казаков ждал его на дворе. С разгоревшимся от волнения и быстрой езды лицом, весь забрызганный грязью, гетман вошел в горницу.

– А, Галю! Ты еще не спишь? – спросил он гетманшу каким-то странным надтреснутым голосом. – Слышала?

– Слышала! – отвечала она со вздохом, опустив глаза.

Богдан грузно опустился на лавку.

– Галю, Галю, – обратился он к жене, – поди сюда ко мне. Утешь меня, успокой меня! Скажи, что он не умрет!

Ганна села подле и положила руку на плечо мужа.

– Зачем ему умирать, серденько! – проговорила она, стараясь придать голосу как можно больше уверенного спокойствия.

– Страшно, Галю! Ох, как страшно! И отпускать его страшно было, целых два месяца сердце щемило. А теперь вот и стряслось. Да нет же! – вскрикнул он, вскочив с лавки и топнув ногой. – Все брошу, – Украину родную ляхам отдам на съеденье, а выручу его, у смерти из когтей вырву, если надо будет. А, злодеи! – вскрикнул он в бешенстве, сжимая кулаки. – Вы думали отнять у меня сына, погубить богатыря, так нет же, нет и нет! Богдан жестоко отомстит вам, сотрет вас с лица земли, разметет по полю, как ковыль траву.

Гетман тяжело дышал, глаза его налились кровью, ноздри широко раздувались. Ганна тихо подошла к нему и обняла.

– Коханый мой! – проговорила она, заглядывая ему в лицо. – Побереги свои силы...

Богдан горько зарыдал и опустился на лавку.

– Ох, Галю, Галю! – проговорил он, кладя голову на плечо гетманши. – Если б я мог вернуть прошлое... Зачем я его отпустил?.. Зачем сам не пошел с ним вместе?.. Принеси мне горилки... душит, жжет меня... может, мне легче будет.

Ганна хотела что-то возразить, но, взглянув на искаженное горем лицо Богдана, вздохнула, опустила голову, молча отошла к поставцу, взяла сосуд с горилкою и массивную серебряную чарку.

– Пей на здоровье! – сказала она, с поклоном подходя к мужу и наливая вина. – Может, тебе и вправду легче будет с легкой руки.

Богдан залпом выпил две чарки, потом встал, провел рукой по лбу и сказал:

– Ну, полно! Казак, что птица, отгоревал и будет! Спать мне все равно не придется, а лучше, Галю, спой мне что-нибудь, если можешь.

Ганна с полной готовностью сняла со стены бандуру, присела в ногах у Богдана, закурившего трубку, и запела одну из любимых заунывных песен гетмана.

На другое утро Богдан собрал чрезвычайную раду. Все главные полковники были или в Чигирине, или в его окрестностях, ввиду ожидаемого похода на ляхов, а потому им ничего не значило тотчас же собраться на зов гетмана.

– Панове казаки! – обратился Богдан к собравшимся, и голос его дрогнул. – Нерадостную весть сообщу я вам; мой сын, мой коханый, свет мой, утешение моей старости, предательски ранен ляхами. Если не двинемся мы ему на помощь, изведут они его совсем, изведут и силу казацкую... Помогите, други и товарищи!

Гетман замолк и, опершись на саблю, опустил голову.

В глубоком молчании стояли перед ним полковники и старшины, нерешительно посматривая друг на друга. Наконец один из них, седой как лунь старик, подошел к Богдану и с поклоном проговорил:

– Уйди, пане гетмане! Дай нам сговориться, сам знаешь, дело это не шуточное.

Богдан сделал нетерпеливое движение.

– Что тут сговариваться! – крикнул он. – Надо идти в Молдавию выручать Тимоша, не дать же ему погибнуть, не дать же ляхам насмеяться над честью казацкою!

В более спокойном расположении духа Богдан был бы сдержаннее и сумел бы настроить раду по-своему; но обсуждаемый вопрос слишком близко касался его сердца и мутил его ум.

Черкасский полковник, Воронченко, стоявший поодаль, горячо о чем-то толковал с окружавшими его полковниками. Богдан побагровел от гнева.

– Что ты там за спиною хоронишься? – крикнул он. – Если имеешь что сказать, выходи и говори громко.

Воронченко, высокий, смуглый, пожилой казак, с пробивающеюся уже проседью в черных, как смоль, усах, выступил тогда в круг.

– А то и говорю, батько! – грубым дерзким голосом отчеканил он. – Что негожее дело чужую землю оборонять, а свою без остереганья метать, надо нам за себя стоять и свою землю охранять...

У гетмана даже пена выступила на губах.

– А, вражьи дети! – вскрикнул он. – Так-то вы своего гетмана бережете!

И в одно мгновение тяжелая гетманская сабля поднялась на дерзкого полковника.

Десятки рук схватили гетмана, а Воронченко, не помня себя, бледный от злобы, занес на него саблю. Его тоже оттащили в сторону. Гетман тотчас же опомнился.

– Други мои, товарищи! – с рыданием бросился он на колени и трижды поклонился до земли. – Простите меня, не поставьте мне в вину моей горячности. Тяжко отцу терять свое детище, не выдайте меня, не погубите его!

Искреннее отчаяние звучало в голосе гетмана. Казаки бросились подымать его с земли и сами рыдали вместе с ним.

– Прости и ты нас, батько! – говорили они, кланяясь в пояс.

– Гей, хлопцы! – крикнул между тем Богдан. – Меду нам, да побольше...

Хлопцы засуетились, выкатили бочки с медом на широкий двор, где происходила рада, принесли дюжины две ковшей, и началось угощение.

– Дитки мои! – говорил между тем гетман, утирая струившиеся по лицу слезы. – Помогите мне!

– Нехай твоя воля буде, пане гетмане! – ответили казаки. – А мы с тобою уси готовы!..

XIV Похороны

В Сочаве все были в движении. События быстро следовали одно за другим, каждый день приносил что-нибудь новое. Господарша хотела скрыть смерть Тимоша; труп его набальзамировали, тихонько ночью принесли гроб, завесили окна в спальне и никого не пускали к покойнику.

Федоренко заверил казаков, что Тимошу легче, и, чтобы отвлечь их внимание, сделал вылазку. Но через несколько дней пронесся между казаками слух, что батька нет в живых. Все приступили к Федоренко и потребовали от него истины. Он должен был сознаться, что скрывал смерть атамана. Тогда казаки решили сдать крепость полякам.

В эту минуту в лагерь явилась господарша и умоляла не покидать ее. Поддавшись минутному чувству, казаки обещали стоять за нее до самой смерти. Они продержались еще несколько дней; но припасы истощились, пришлось грызть кожу, есть крыс, мышей, падаль.

Опять собрали раду и приступили к господарше, требуя, чтобы она освободила от данной клятвы.

Господарша не возражала. Убитая горем, она потеряла бодрость и энергию, теперь ей было все равно, умирать ли в крепости или попасть в руки своих врагов.

Начались переговоры с поляками о сдаче крепости. Неприятель тоже, видимо, торопился с этими переговорами, так как прослышал, что Богдан двинулся к Сочаве с сильным войском. Казакам дали свободный пропуск с телом умершего атамана.

Заунывно загудели колокола, со скрипом отворились крепостные ворота, и торжественно тихо двинулась похоронная процессия. Впереди шли выборные казаки, они несли погребальные сукна, растянутые на длинных носилках; за ними несли гроб, над гробом склонялось большое белое знамя, его нес сам атаман Федоренко. С другой стороны, немного впереди гроба, несли казацкие знамена, окруженные войсковою музыкою, заунывно игравшею похоронный марш. Сзади гроба шло все войско казацкое, уменьшившееся больше чем наполовину. Испитые, изможденные лица, худые как скелеты фигуры совсем не напоминали молодцов-запорожцев, вошедших в крепость три месяца тому назад. Они шли, понурив головы, охваченные глубокой скорбью, и к этой скорби даже враги их чувствовали невольное уважение.

Не у одного молдаванина вырвался глубокий вздох при виде бренных останков храброго рыцаря, борца за их отчизну, и не одни взоры останавливались в этот день с искренней ненавистью на самодовольном новом властителе Стефане Тучном или Бурдуце. Он явно выказывал нетерпение скорее овладеть крепостью и вторично сесть на престол.

Господарша в безмолвном горе, подобно мраморному изваянию, в сопровождении своих боярынь и прислужниц, проводила гроб далеко за город. Она знала, что впереди ее ждут многие испытания, что гордый Стефан и жена его дадут ей почувствовать всю горечь унижения. Но в ту минуту, когда она шла за гробом, все житейские заботы отошли назад, в сердце оставалась только одна глубокая скорбь об умершем.

Она проводила покойника версты две, отвесила ему три низких поклона и вернулась в Сочаву, где ее ждали жестокие муки.

Стефан заставил ее принимать новую господаршу, потом распорол нос ее шестилетнему сыну Василию и с позором, в телеге, как преступницу, велел ее отвезти в один из отдаленных, глухих городков, где ей и пришлось коротать свою нерадостную жизнь в изгнании.

Медленно подвигалась печальная процессия к границам Украины. Вот перешли и границу, показались родные села и города; всюду высыпал народ навстречу, всюду заунывно гудели колокола, в городах палили пушки, в церквах служили литии. Тихо останавливались восемь тысяч казаков на привалах, в суровом молчании обедали и ужинали: ни шуток, ни смеха, ни песен не слышалось в этом печальном лагере.

Вот наконец родные степи... Пройдя их, казаки будут дома, но что принесут они домой? Труп любимого гетманова сына, бесчисленные известия о погибших и убитых, и ни тени славных побед, о которых мечталось при выступлении. В глубокой скорби никли казацкие головы, дрожали казацкие усы, трепетали мощные казацкие груди и невольно сам собою замедлялся шаг, невольно хотелось, чтобы степь тянулась без конца, чтобы отдалилась еще на несколько дней тяжелая минута.

Но что это? Вдали раздался топот множества коней. Осторожные казаки отошли в овраг и выслали разведчиков. Через несколько минут разведчики во весь опор прискакали назад, издали крича:

– Сам гетман идет с войском!

Казаки вышли на дорогу и двинулись навстречу гетману.

Увидев печальную процессию, Богдан сошел с коня и пошел ей навстречу.

– Кого вы везете? – спросил он передних казаков.

Но роковые слова остановились у них в горле, и они молча стояли перед ним.

Зачуяв недоброе, гетман быстрыми шагами приблизился к телеге с гробом. Он никого и ничего не видел, сердце его подсказывало что-то ужасное, чего еще он сам себе не смел назвать.

– Открыть крышку! – приказал он.

Дюжина сильных рук потянулась к гробу.

Крышка быстро приподнялась.

– Тимош! – вскрикнул Богдан. – Сынку коханый!

Голос его замер, он припал к дорогим останкам и почувствовал себя в эту минуту хилым, беспомощным стариком. Ему казалось, что над ним пронеслись десятки лет, что в одну минуту он пережил целое полстолетие.

Долго лежал Богдан на гробу, безмолвно стояло кругом казацкое войско с обнаженными головами, не смея нарушить неутешную скорбь несчастного отца.

Наконец гетман поднялся.

– Боже! Благодарю тебя, что Тимош умер как казак и не достался в руки врагов! Спасибо вам, товарищи, – обратился он к казакам. – Спасибо за то, что воевали с моим богатырем! А вас, братове, благодарю вдвое, что пошли на выручку моего бедного сынка! Ничего ему теперь больше не нужно, только несколько аршин земли. Сгубили его ляхи, пойдем же и отомстим им, отомстим вдвое, и за Украину, и за Тимоша!

– Батько, и мы с тобою! – крикнули казаки, шедшие из Сочавы. – Что нам ворочаться домой и слушать бабий вой и причитанье по убитым. Довольно мы высидели в Сочавской крепости, пора теперь потешиться на ратном поле.

– По мне, как хотите, – согласился гетман, – только киньте жребий, кому везти тело Тимоша. Как отвезете в Чигирин, поставьте его в церковь и не хороните, пока я сам не вернусь.

Кинули жребий. Те, кому выпало на долю везти останки Тимоша, отвесили низкий поклон товарищам и приготовились тронуться в путь. Богдан едва оторвался от гроба, он рыдал, как ребенок, и не давал закрывать крышку.

– Пора, батько! – решился сказать Федоренко. – Уж поздно до заката нам надо дойти до стоянки.

– Правда твоя, друже! – отвечал Богдан, поднимая голову. – Ничем теперь не помочь, со смертью спорить не будешь.

Он махнул рукой и пошел от гроба, а процессия двинулась дальше.

Унылый колокольный звон, громкая пушечная и ружейная пальба возвестили жителям Чигирина, что приближаются бренные останки храброго молодого витязя.

Бедная Локсандра! Сколько слез выплакала она в долгие темные ночи, в бесконечно тянувшиеся дни и недели, ожидая этих дорогих останков. Далеко за город вышла она встречать вместе с остальными членами семьи Богдана печальную процессию, приближавшуюся к городу. Впереди шло духовенство в полном облачении с образами и хоругвями, за ним шла семья Богдана, казаки со своими полковниками и народ.

Показался наконец и гроб.

Локсандра думала, что сердце ее разорвется от горя, когда подняли гроб с телеги и открыли крышку. Тимош лежал теперь совсем чужой, не тот Тимош, которого она проводила в поход, который был ей близок и дорог. Он лежал так спокойно, невозмутимо, а она не знала, куда ей деться от безысходного страдания. Ноги ее подкашивались, голова кружилась, она должна была опереться на плечо гетманши.

Гроб внесли в собор, поставили на высокий катафалк, и в то же мгновение раздался ружейный залп и пушечный грохот.

Все рыдали, прощаясь с молодым богатырем, всех поразила его преждевременная смерть.

Два с лишком месяца стояли останки Тимоша в Чигирине в соборе, и только к Рождеству перевезли их в Суботово, в храм, сооруженный Богданом, где и похоронили 27 декабря 1653 года.