Сын Карли Чакана (биографическая повесть)

Алты же спешил, его поле оставалось неподготовленным, необработанным, небрежно засеянным, а недаром молвится: что посеешь, то и пожнешь.

По утрам Алланазар никак не мог добудиться друга. Он бесцеремонно тормошил Алты, осыпая его упреками:

— Вставай, лежебока! Нечего сказать, хорош друг! Мало того, что ночью не дает спать, так еще утром из-за него мучайся! Легче поднять с соломы ленивого быка, чем тебя с постели!

Алты с трудом продирал глаза, блаженно потягивался:

— Прости, дорогой товарищ, каюсь — виноват…

Но поговорка гласит: будешь стараться заплакать — и из слепых глаз польются слезы.

В одну из ночей Алты завершил-таки небольшую пьесу, которая показалась ему удачной. Он тут же принялся будить Алланазара:

— Эй, друг! Вставай! Сейчас увидишь, получился из меня драматург или нет.

Алланазар буркнул во сне:

— Отстань!

— Добром прошу, проснись!

Алланазар наконец разлепил тяжелые веки, с сердитым прищуром уставился на Алты:

— Ты кто такой, чтоб здесь командовать?

Алты принял гордую позу:

— Я — великий драматург Алты Карли!

— А! — с досадой отмахнулся Алланазар. — Когда действительно сделаешься великим драматургом — разбудишь. Думаю, успею выспаться.

Он перевернулся на другой бок. Алты стянул с него одеяло:

— Вставай, говорю! Такое событие, а он разлеживается!

Алланазар сел в постели, протирая глаза кулаками, глянул на окно; в щели ставней еле пробивался слабый свет.

— Вот неуемный! Сам не спит и другим не дает. Еще и не рассвело как следует.

— Ты у меня поворчишь! — Алты дернул друга за ногу, и если бы Алланазар не ухватился за спинку кровати, то полетел бы на пол.

Он тотчас спрыгнул с постели и, ловко обхватив Алты, приподнял его над полом. Обычно в таких дружеских схватках побеждал Алты, гибкий, увертливый. Но на этот раз Алланазар застиг его врасплох. Сжимая Алты, как в клещах, угрожающе раскачивая, словно собираясь бросить, он спросил:

— Ну! Что с тобой сделать?

Алты, не желая просить пощады, отчаянно барахтался и кричал:

— Делай что хочешь! Только поскорей отпусти и садись слушать мою пьесу. Не пожалеешь — тебе первому я прочту гениальное творение! Ну, что топчешься, как беспомощная старуха? Отпусти!

Когда он наконец изловчился и вырвался, то тут же схватил исписанные листки и принялся читать. Но поскольку сам он не удосужился повнимательней перечесть свою пьесу, то часто запинался, некоторые фразы повторял дважды, исправляя на ходу, а в некоторых сам не мог разобраться и, остановившись, с искренним недоумением спрашивал сам себя:

— Хм… Что бы это могло значить?

Алланазар же, то ли досадуя, что ему не дали выспаться, то ли оттого, что ему не нравилась пьеса, не упускал случая поддеть Алты:

— Что за бред ты мне читаешь?..

Алты пропускал его колкости мимо ушей. Он настолько увлекся чтением, что не заметил, как Алланазар снова начал клевать носом. Долг дружбы повелевал дослушать пьесу Алты до конца. Но Алланазар ничего не мог с собой поделать, он с тоской поглядывал на смятую, наверно, еще теплую постель и в душе проклинал Алты за его драматургические опыты.

Когда Алты отложил рукопись, солнце только еще всходило. Но на лице юного драматурга словно играли его лучи. Правда, эта внутренняя озаренность быстро сменилась чувством тревоги, он вопросительно взглянул на друга: «Ну, как, драматург я или нет?» Алланазар сидел молча, со смеженными веками, чуть посапывая. Алты помрачнел:

— Алланазар! Тебе что, не по душе пришлась моя «Аннагуль»?

— Как? «Аннагуль»? — встрепенувшись, переспросил Алланазар.

— Ну да.

— Вот и чудесно!

— Что — чудесно?

— А то, — сонно, с натужной иронией мямлил Алланазар, — что, с одной стороны, мы, значит, имеем цветок[24], а с другой стороны — соловья.

— Откуда ты взял соловья?

— Как — откуда? Пьеса — цветок, а соловей — автор.

— Оставь свои шуточки при себе. Говори, получилась пьеса или нет?

Алланазар принялся на все лады расхваливать и пьесу и автора. Ему вовсе не хотелось ни огорчать друга, ни отбивать у него охоту к творчеству.

— Чудак ты, Алты! Ну что кипятишься? Ты молодец, ей-богу, молодец! Пьеса отличная! Это я даже сквозь сон понял.

Алты посмотрел на него с подозрением: уж больно стремителен был этот переход от вялого равнодушия к безудержным восторгам. А тот продолжал разливаться:

— Видишь, солнце поднимается?.. А я считаю, оно уже взошло. Взошло новое светило на драматургическом горизонте!

Алты под напором этих похвал даже растерялся:

— Так ты думаешь… из меня выйдет толк?

— Да будь я режиссером, я поставил бы твою пьесу без единой поправки!

Алты понимал, что Алланазар, движимый чувством дружбы, хватил через край. И все же в его груди разлилось сладкое тепло. Он хлопнул себя по бедрам и подпрыгнул на стуле:

— Ай, Алты Карли! Слышал? Ты молодец!

Алланазар протянул ему руку:

— Поздравляю, дружище!

Алты не стал пускаться в более подробные расспросы о своей пьесе. Уж наверняка при внимательном разборе Алланазар нашел бы в ней уйму недостатков, а Алты не хотелось, чтобы ему в самом начале полета подрезали и без того слабые крылья. Он вскочил с места, торопливо проговорил:

— Спасибо, друг! Я сейчас заварю тебе тако-ой чай! — и помчался за кипятком.

Алты сгорал от желания показать свою пьесу любимому учителю, поделиться с ним своей радостью, послушать его замечания и советы, но у него не хватило на это решимости, и при встрече с Гусейном Джавидом Алты лишь сообщил, что пробует свои силы в драматургии. Писатель одобрительно, ласково потрепал его по плечу:

— Машалла, сынок, машалла![25] Я верю в тебя, есть в тебе искра божья. Будешь стараться — из тебя обязательно выйдет драматург.

Эти ободряющие слова учителя окрылили Алты.

Алты часто бывал в театре. Больше всего волновали его пьесы «Шейх Сенан» Г. Джавида, «Ревизор» Гоголя, «Гамлет» Шекспира. Они учили юношу жизненной правде. Алты благоговел перед такими известными азербайджанскими артистами, как Абба́с Мирза́ Шари́фзаде́, Марзия́-хану́м, они словно бы сливались с героями, которых играли. После спектакля Алты поджидал у выхода Аббаса Мирзу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него вблизи. А иногда украдкой шел за ним до самого дома. Даже дождь не мог прогнать Алты от театра; в ненастные вечера он промокал до нитки.

Как-то, когда Алты дома снимал с себя насквозь вымокшую одежду, Алланазар воскликнул:

— Про́сто удивительно!

Алты ощетинился:

— Что тебя удивляет?

— Раньше парни влюблялись в девушек. А теперь…

— Тебя это не касается!

— Возможно. Но все-таки я на твоем месте приударил бы за какой-нибудь красавицей.

— Я не для этого приехал в Баку.

Алланазар лукаво прищурился:

— Ой ли? А по-моему, тебя хватает и на театр, и на прекрасных пери. Где это ты вчера порвал брюки? Уж не перелезал ли через чей-то забор?

Алты густо покраснел:

— Не твое дело!

— Как это не мое? Брюки-то мои! Ах, Алты, не жалеешь ты мой выходной костюм! — Он вдруг грозно нахмурился и, подступая к Алты, приказал: — А ну, отдавай брюки! Моя очередь их носить.

Алты повертел у него под носом кулаком:

— Вот тебе твои брюки! Видал?

— Ах, так?

Алланазар бросился на Алты, тот, увернувшись, припустился от друга вокруг стола.

Аббас Мирза, которому поклонялся Алты, был тщедушный, всегда какой-то усталый; он ходил, — опустив голову, бормоча что-то про себя. На улице артист совсем не походил ни на. Гамлета, ни на Шейха. А на сцене преображался, Алты даже казалось, что он делался выше ростом. И юноша, как клятву, тихо шептал:

— Я буду артистом! Таким, как Аббас Мирза!

Вернувшись из театра, Алты до поздней ночи расхаживал по комнате, повторяя монологи из пьес, в которых выступал Аббас Мирза, с интонациями и жестами, перенятыми у любимого артиста. Алланазар, когда ему это надоедало, ворчал:

— Эй, Аббас Мирза, хватит! Всему должен быть предел.

— А я бы и до утра репетировал, если бы утром не идти на занятия.

— Э, что ты не выспишься — не беда! Как бы вот не свихнулся.

Алты с сожалением смотрел на друга.

— Эх, ты, бубнишь одно и то же! Выдал бы что-нибудь поинтересней. Ну, к примеру, сказал бы: «Алты, я все больше убеждаюсь, что ты будешь знаменитым артистом».

— Ладно. Будешь. Если только до этого не спятишь.

— С таким другом, как ты, мне ничего не страшно!

— Тогда ложись спать. Великий артист!

Но на Алты не действовала его ирония, он верил в свою счастливую звезду.

Студентов Бакинского театрального техникума иногда посылали в Москву, чтобы они знакомились с театральной жизнью столицы.

Москва сразу же покорила Алты. Он с трепетным благоговением смотрел на зубчатую кремлевскую стену, овеянную легендами и тайнами, на сверкавшие из-за нее золотые церковные маковки, ему казалось, что это гордо и остро поблескивают глаза мастеров, создавших архитектурное чудо — Московский Кремль. У Алты замирало сердце, когда взгляд его задерживался на высоких окнах прославленного на весь мир здания, чудилось, что в одном из них вот-вот появится Ленин…

Сердцу Алты стал дорог каждый уголок священного города, каждый кирпич его домов, каждый камень его мостовых. Он любил бродить не только по центральным площадям и улицам, но и по окраинным переулкам, там он тоже ощущал дыхание истории, жаркое дыхание революции.

Он мог часами простаивать на Красной площади, в восторженном оцепенении разглядывая причудливо-многоцветный, щедро-узорный храм Василия Блаженного, наблюдая за сменой караула у Мавзолея Ленина. Когда сам он оказался в Мавзолее, то у ленинского гроба придержал шаг, глаза его наполнились слезами. Если бы не Ленин, великий сын великого народа, ему, Алты, вовек бы не видать ни Москвы, ни театра, так бы и гнул он всю жизнь спину на поррук-баев, трепеща перед их ременной плетью. А ныне он хозяином ходит по Москве, это его город, и Баку — его город, и вся Страна Советов — это его страна. И губы Алты благодарно, с сыновней любовью шептали: «Спасибо тебе, Ленин, за все, за все… Я обязан тебе всем до последнего дыхания… Живи в веках!..»

В Москве Алты смотрел на все с ненасытной жадностью, вбирая в себя каждую подробность, словно ему предстояло перед кем-то отчитываться в своей поездке.

Навсегда запомнились ему первые посещения московских театров. Он смотрел пьесу Всеволода Вишневского «Последний решительный» и хотя слабо знал русский язык, но все понял. Пьеса была поставлена Мейерхольдом, и Алты чутьем оценил мастерство режиссера, направленное прежде всего на создание цельного актерского ансамбля. Никто здесь не стремился выделиться, и никто не оставался на заднем плане. Даже эпизодические роли игрались с блеском.

После этого спектакля в пылкой душе Алты созрело новое решение, о чем он торжественно поведал своему неизменному спутнику, Алланазару:

— Знаешь, друг, я сегодня понял: мое призвание — режиссура!

Алланазар покосился на Алты с каким-то испугом.

Друзьям посчастливилось побывать и на репетициях Станиславского. Великий мастер сцены говорил негромко, просто, как-то по-домашнему, но каждое его слово воспринималось артистами как закон. Он не подавлял авторитетом — он убеждал, и своими, словно бы раздумчивыми советами, наглядными импровизированными подсказами как бы продвигал актера на шаг вперед…

Алты напряженно, с упоением слушал, смотрел, раздумывал… А когда друзья очутились на улице, еще более убежденно проговорил:

— Да. Я уверен: быть мне режиссером!

Алланазар смолчал…

Окончив в Баку театральный техникум, Алты вернулся в Ашхабад и был принят в Туркменский драматический театр.

Алланазар, вступивший в ту же труппу, сказал с обычной своей многозначительностью, за которой всегда крылся какой-нибудь подвох:

— А знаешь, Алты, зачем ты пошел в этот театр? Тебе тут нечего делать.

— Это еще почему? — насторожился Алты. — Разве я украл ишака у кази́?[26]

— Да нет, пока ты ни в чем еще не провинился. Просто наш театр тебе ни к чему.

— Да почему же?

Алланазар, помедлив, отрезал:

— Потому что ты — сам театр! Ты ведь и драматург, и режиссер, и артист. Один в трех лицах! Открывай театр и демонстрируй себя во всех видах: сам пиши пьесы, сам ставь их, сам в них играй. Дошло?

Алты расхохотался:

— А что? Идея! Только принимаю ее с одним условием: ты в этом театре будешь директором, администратором, бухгалтером и кассиром. Идет?

Алланазар с притворной растроганностью пожал ему руку.

— Друг! Спасибо за доверие, — и торжественно возгласил: — Да здравствует театр Алты Карли!..

Ни одному из них и не мнилось, что в шутке этой немалая доля правды, что Алты впоследствии завоюет всеобщее признание и как режиссер, и как драматург, и как артист.

Первым боевым крещением для Алты, как артиста, оказалась роль Алиха́на в пьесе азербайджанского драматурга Дж. Джабарлы́ «Невеста огня». Образ Алихана колоритный и сложный. Все же Алты мог бы добиться в этой роли успеха, не соверши он одну серьезную ошибку, конечно, не умышленно, но и не случайно. Всегда жаждавший самостоятельности, на этот раз он изменил себе. Роль Алихана — первую свою роль — ему захотелось сыграть, точь-в-точь как играл ее его кумир Аббас Мирза. Вместо того чтобы создать образ так, как Алты его понимал, он этот образ скопировал. Правда, зритель тепло принял и спектакль, и Алты в роли Алихана, но это был обманчивый успех. Алты не вложил в роль ничего своего и в то же время не сумел, да это было и невозможно, повторить Аббаса Мирзу. Алланазар после спектакля откровенно поделился с другом своим впечатлением:

— Ты талантлив, Алты, ты настоящий артист. Но это вообще. А вот сегодня — хочешь обижайся, хочешь нет — я не почувствовал в тебе артиста. Я видел на сцене не актера Алты Карли, а бледную фотографию другого артиста, ты знаешь, о ком я говорю.

Как ни горько было это слушать, но Алты понимал: Алланазар прав.

В скором времени коллектив театра оказался в затруднительном положении. Несмотря на явную неподготовленность труппы, в репертуар была включена пьеса Гоголя «Ревизор».

В те годы театральное искусство в Туркменистане делало первые шаги. Многие актеры работали в театре, не имея специальной подготовки. Многим не хватало не только театральной, но вообще культуры. Актеры слабо знали мировую классическую драматургию.

Однако постановка «Ревизора» на сцене туркменского театра была бы большим событием в культурной жизни республики. Это понимали все. И в конце концов труппа «загорелась» пьесой.

Самым трудным оказалось подобрать артиста на главную роль — Хлестакова. Найти исполнителей остальных ролей было проще: в театре имелись артисты, которым по плечу была даже роль Городничего. Но кому под силу справиться с ролью Хлестакова? Роль сложнейшая. И в то же время от ее исполнения зависел успех или неуспех всего спектакля. Такую роль можно было доверить не каждому. Известно, что при жизни Гоголя ни одному из актеров не удалось сыграть Хлестакова таким, каким представлялся он самому писателю. А после его смерти создать правдивый, «по Гоголю», образ Хлестакова смогли лишь прославленные мастера сцены. Этот вопрос занимал и тревожил не только режиссера, но и весь коллектив театра.

Стали перебирать кандидатуры: этот не подойдет, этот слишком неопытен, этот слишком стар, этому Хлестакова просто не понять, а этому не подогнать свой характер под хлестаковский.

Судили-рядили, наконец очередь дошла до артиста, на которого театр возлагал большие надежды. Вот он, пожалуй, мог бы: молод, пылок, талантлив.

Этим артистом был Алты Карли.

В труппе разгорелись жаркие споры вокруг его имени:

— Да какой из него Хлестаков? Еще молоко на губах не обсохло!

— Молод? Так это не порок, а достоинство! Он полон задора, не топчется на месте, а ищет, пробует…

— В голове у него ветер гуляет. Его легкомыслие поражает.

— Так ведь и у Хлестакова легкость в мыслях необыкновенная. И прихвастнуть мастак, как наш Алты. Видите, даже характеры совпадают…

— А рост, а лицо? Да он словно создан для этой роли!

— Внешние данные еще ничего не решают. А чтобы сыграть легкомыслие, нужна серьезность…

— Алты к своей профессии относится достаточно серьезно… Поверьте, у него получится!

— Посмотрим, посмотрим…

Сам Алты долго колебался, прежде чем согласиться на лестное предложение сыграть роль Хлестакова. Ему страх как хотелось согласиться! Но достанет ли у него силенок? Не справится с ролью, так и сам опозорится, и подведет весь коллектив театра.

Все же он не устоял перед соблазном испытать силы в ответственнейшей роли.

Хотя он не раз смотрел этот спектакль в Баку, но начал работу над ролью Хлестакова с досконального изучения пьесы. И сразу почувствовал, какие трудности его ждут.

Первой трудностью была речь Хлестакова. Алты старался понять, почему в этом месте он говорит именно так, а не по-иному, чем продиктовано конкретное построение той или иной фразы. Тут надо было идти изнутри образа. А Алты как раз и не мог нащупать его сути. Положительный это образ или отрицательный? Несомненно, отрицательный. Но есть ли в пьесе хоть один образ светлей хлестаковского? Имеется ли в ней положительный герой? Нет, такого днем с огнем не сыщешь. Что же может дать зрителю пьеса сплошь черных тонов?..

Алты не находил ответа на этот вопрос.

Режиссер спектакля пытался растолковать ему, как надо понимать «Ревизора». Алты пропускал эти объяснения мимо ушей не из упрямства, как полагал режиссер, просто он привык до всего доходить своим умом. Никакие подсказки на него не действовали, пока он не разбирался в чем-нибудь сам.

Режиссера бесили строптивость и тугоумие Алты, но приходилось мириться с его капризами: поручить роль Хлестакова больше было некому.

Сам Алты, мучаясь сомнениями, перечитал немало литературы о «Ревизоре». Критические статьи, посвященные великой комедии, то открывали ему глаза, то совсем запутывали. Нелегко было найти истину в ворохе противоречивых суждений: то, что утверждали одни критики, отрицали другие. Алты ворчал про себя: «Трудно им было столковаться, что ли?»

В конце концов он обратился за помощью к великому русскому критику Белинскому, который, как слышал Алты, много писал о Гоголе и его «Ревизоре». У Белинского Алты получил четкий ответ на самый свой тревожный вопрос: есть ли в пьесе положительный герой. «Да есть!» — «Кто же это?» — «Это — смех». Алты до того удивился, что и сам рассмеялся: «Как? Смех? Ну да, положительным героем в «Ревизоре» выступает смех — смех, звучащий в зрительном зале, смех-судья!»

Это так убедительно. Теперь для Алты многое в «Ревизоре» раскрылось по-новому.

И все же он с трудом вживался в образ Хлестакова. Отчаявшись, Алты чуть было не отказался от роли, которую ему доверили. Но тут же представил себе, как воспримут его отказ актеры. И, стиснув зубы, он сказал себе: «Я сыграю эту роль, иначе мне вообще не место на сцене».

И он снова с головой погрузился в изучение пьесы и всего, что с ней связано. Хлестаков, Хлестаков… Что же он все-таки за птица? Враль, хвастунишка, дурак набитый? Да нет, сам Гоголь горячо возражал против такого истолкования хлестаковского образа. Дело обстоит посерьезней. Хлестаков представительствует здесь от целой общественной прослойки. В этом — зерно образа. А конкретно он выявляет себя в словах и поступках, в общем-то, искренних и естественных. Он легко всем увлекается — и возможностью пожить за чужой счет, пофанфаронствовать вволю и даже собственными выдумками, потому что в его характере нет ничего прочного, устойчивого.

А вот почему с такой готовностью верит ему Городничий — сам дока по ча́сти надувательства?

Вопросы набегали один за другим.

И с каждым найденным ответом Хлестаков обретал для Алты все большую зримость.

Художник принес ему эскизы. Хлестаков на них был курносый, тонкий, как рюмка, со светлыми волосами, франтоватый. Фалды фрака топырились, словно крылья ласточки. Он стоял на одной ноге, протянув вперед руки; во всей позе тоже легкость необыкновенная! Алты таким и рисовал себе Хлестакова. Он сам был внешне похож на своего героя, сходство довершат парик и костюм.

Спектакль готовили долго. Но вот наконец наступил день премьеры. Весь город с нетерпением ждал этого дня. Театр был набит битком.

Хотя Алты не впервые выступал перед публикой, у него гулко билось сердце, дрожали колени. Спектакль должен решить: быть или не быть ему артистом.

Но на сцену Алты вышел уверенно. И дальше все пошло как по маслу.

Алты был в ударе, да и другие актеры всю душу вкладывали в исполнение своих ролей. Все играли легко, а за этой видимой легкостью были бессонные ночи, напряженные поиски и раздумья, горы прочитанных книг, репетиции до седьмого пота.

Алты в антрактах с удовлетворением думал: «Нет, не устарела гоголевская комедия! И дело не только в том, что она помогает зрителю понять прошлую эпоху. Ведь и до сих пор не перевелись еще лгуны, чинуши, казнокрады, людишки, готовые на все ради личного блага, и пьеса наносит им сокрушительный удар». И он, Алты, тоже участвует в беспощадной схватке с этой оставшейся от прошлого накипью!

Спектакль «Ревизор», в постановке ашхабадской труппы, занял видное место в истории туркменского театра…

После спектакля к Алты, уставшему, счастливому, прорвался верный Алланазар. Крепко обняв друга, он сказал:

— Ну, Алты, молодчина!.. От души тебя поздравляю. Я частенько над тобой подтрунивал, но, честное слово, всегда в тебя верил. А сегодня убедился: не зря верил! Ты был неповторим в этой роли. Алты, друг, ты настоящий артист!..

На этом я прерву рассказ об Алты Карли, сыне Карли Чакана. Его дальнейший путь — это путь профессионального мастера сцены. Мне же хотелось поведать, как пришел он к своему первому большому успеху в театре, хотелось показать его детство, юность, ибо, как мне думается, история его жизни весьма поучительна. На примере моего героя нетрудно увидеть, как трудна — но и завидна! — дорога к овладению подлинным мастерством. А еще вся жизнь Алты Карли — это яркое свидетельство того, сколько добра сделала для Туркмении, для бедняков дайхан Советская власть. Если бы не революция, не Советская власть, не быть бы Алты Карли артистом, пас бы он доныне чужие отары. Все, чего он добился, дала ему Советская власть. Ему и таким, как он. Об этом мы не вправе забывать ни на минуту. Сколько истинных талантов так бы и остались скрытыми кладами, если бы в Туркмению не пришла революция и не распахнула перед честными тружениками, их детьми, настоящими хозяевами земли, двери школ, институтов, студий…

Как гласит поговорка, мир не без добрых людей. Но новое время словно бы пополнило запасы доброты в людях. И меня, когда я знакомился с жизнью Алты Карли, больше всего радовало, что рядом с ним все время оказывались люди, готовые протянуть руку помощи.

Конечно, Алты Карли многим обязан своему таланту, проявившемуся еще в детстве. Но решающую, благотворную роль в его судьбе сыграла Советская власть, советские люди.

Остается добавить, что Алты Карли, или, как он значится во всех энциклопедиях, Карлиев, — это реальное лицо, наш с вами современник, народный артист СССР, дважды лауреат Государственной премии. И повесть, которую вы прочли, представляет собой эпизоды из подлинной биографии артиста. Это — сцены из его жизни, вехи на его пути в театр, в драматургию.

В первые послереволюционные годы, когда в Туркмении еще не упрочилась Советская власть, Алты, как вы могли убедиться, приходилось туго. Вспомните, как мечтал он о самых простых лакомствах, как удивлялся даже чистой постели! Но все эти жизненные неурядицы, похождения и злоключения Алты, встречи с разными людьми дали ему богатый жизненный опыт, который тоже помог артисту стать большим мастером.

Жизнь Алты Карли после выступления в «Ревизоре» сложилась в полном соответствии с шуткой его друга, Аллана-зара. Он сделался известным драматургом. Им написаны пьесы «Пахта», «Айна», «1916 год», «Башлык». Сбылась и его мечта о режиссуре: в течение нескольких лет он был главным режиссером Туркменского театра оперы и балета имени Махтумкули, потом главным режиссером Туркменского драматического театра, того самого, где началась его творческая биография. Алты Карли поставил немало спектаклей, пользовавшихся заслуженным успехом у зрителей, между прочим и гоголевского «Ревизора»!

Прославился Алты Карли и как артист. Он подарил зрителям такие неувядаемые образы, как Фурманов в «Мятеже», Карл Моор в «Разбойниках», Незнамов в «Без вины виноватые», Труффальдино в «Слуге двух господ», Яго в «Отелло», Яровой в «Любови Яровой».

У Алты Карли появилось еще одно страстное увлечение — кино. Он и сам снимался в фильмах «Дурсун», «Далекая невеста», и поставил несколько фильмов, в том числе одноименный фильм по моему роману «Решающий шаг».

На этом я кончаю свое послесловие.

А путь моего героя и друга Алты Карлиева продолжается. Да будет он долгим и светлым!..