Сын Казана

ГОЛОС РАСЫ

В конце сентября в форте Лакбэн появился таксатор Мак-Дональд. Там уже десять дней гостил у Буша Мак-Таггарта и контролер Грэгсон. Два раза за это время Мари приходило в голову подкрасться к нему, когда он спал, и убить его. Сам фактор тепер уже не обращал на нее никакого внимания, от чего она пришла бы в восторг, не будь тут Грэгсона. Он пленился дикими чарами этой индианки, и сам Мак-Таггарт, уже без малейшей ревности, побуждал его к этому. Ему уже надоела Мари. Он объявил об этом Грэгсону. Ему хотелось отделаться от нее, и если бы Грэгсон увез ее с собой, то он был бы ему очень благодарен. И он объяснил ему, почему именно. Несколько позже, когда уже установится санный путь, он собирался съездить за дочерью Пьеро и привезти ее к себе сюда на пост. С циничной откровенностью он рассказал ему о своем визите к ней, о том, какой ему был оказан прием и как она потом столкнула его с кручи в поток. Но, несмотря на все это, он старался уверить Грэгсона, что дочь Пьеро все-таки скоро будет у него в форте Лакбэн.

Как раз в эту пору и пришел Мак-Дональд. Он переночевал у него всего одну только ночь и, сам того не зная, только подлил масла в огонь, который и без того уже разгорелся до опасных пределов. Он имел неосторожность передать фактору карточку Нипизы. Это оказалась довольно удачная фотография.

— Если вам удастся передать ее при случае этой милой девушке, — обратился от к Мак-Таггарту, — то очень меня обяжете Я обещал ей. Ее отца зовут Дюкэн, Пьеро Дюкен. Вероятно, вы знаете его. А уж что это за девушка!..

Он с увлечением стал описывать Мак-Таггарту, какая это была красавица в ее красном платье, которое, к сожалению вышло на портрете черным. Он даже и не подозревал того, как мало требовалось для того, чтобы Мак-Таггарт полез на стену. На следующий же день Мак-Дональд отправился далее.

Мак-Тагтарт не показал Грэгсону карточку. Он оставил ее при себе и всю ночь проглядел на нее при свете лампы, и мысли о Нипизе довели его до лихорадочного беспокойства и затем до окончательного решения.

Выход был только один. Он уже целые недели собирался ехать к Пьеро, а эта фотография только ускоряла его отъезд. Он не сообщил о своей тайне даже Грэгсону. Он должен ехать. Эта поездка даст ему Нипизу. Вот только бы поскорее наступила настоящая зима и установился санный путь! Снег поможет ему спрятать концы в воду, и никто даже и не узнает о той трагедии, которая, вероятно, произойдет.

И он очень обрадовался, когда вслед за таксатором уехал и Грэгсон. Из вежливости он проводил его до вечера следующего дня, и когда вернулся к себе обратно на пост, то оказалось, что Мари скрылась. Он был этому рад. Он послал нарочного с большим грузом подарков и велел ему сказать: «Не бейте ее! Примите ее! Она теперь свободна!»

С наступлением охотничьего сезона Мак-Таггарт начал приготовлять свой дом к принятию Нипизы. Он знал, что она неравнодушна к чистоте, и потому выкрасил бревенчатые стены белой масляной краской, которая была прислана ему для окраски лодок. Некоторое перегородки были сломаны и заменены новыми. Индианка — жена его главного курьера — сделала для его окон занавески, и он забрал себе граммофон, единственный в Лакбэне. Он не сомневался ни в чём и только считал каждый приходивший и уходивший день.

А там далеко, у Серого Омута, Пьеро и Нипиза были заняты по горло, так заняты, что Пьеро иногда позабывал все свои страхи перед фактором из Лакбэна, а Нипиза даже позабыла о них и совсем. Был «месяц красной луны», и оба они были захвачены предвкушением и возбуждением от предстоящей зимней охоты. Нипиза целиком погрузилась в приготовление приманок для ловушек из оленьего мяса и бобрового жира, тогда как Пьеро заготовлял свежие шарики для разбрасывания их по звериным следам. Когда он уходил из дому более, чем на один день, то она всегда была при нем. Но и дома тоже оставалось много дела, так как Пьеро, как и все его северные собратья, принимался за все эти приготовления только перед самой осенью, когда все уже должно было бы быть давным-давно готово. Нужно было заплести в лыжи новые ремешки, заготовить на всю зиму дров, замазать окна, сделать новую сбрую для собак, наточить ножи и сшить зимние мокасины — сотни маленьких, незаметных дел, не говоря уже о тех серьезных заготовках, которые обычно делаются впрок на всю зиму от начала до конца и выражаются в окороках ветчины, оленины и лосины как для собственного употребления, так и для собак на случай, если не хватит для них рыбы. В заботах обо всем этом Нипиза стала меньше уделять внимания Бари, чем в последние недели. Они уже не играли так подолгу, как раньше, уже не плавали вместе, так как по утрам уже стал показываться иней, и вода стала холодной как лед они больше уже не ходили в лес за ягодами и цветами. По целым часам Бари пролеживал у ног Нипизы, следя за ее пальцами, когда она работала над лыжами, и только иногда она клала ему на голову руку и заговаривала с ним то на своем родном индейском языке, то на английском, то на французском. Бари прислушивался именно к ее голосу и старался понимать ее по ее жестам, позе, движению губ и смене душевных настроений, которые, как свет и тени, отражались на ее лице. Он знал, что должно было означать, когда она улыбалась, и вскакивал с места и начинал радостно носиться вокруг нее, пока она смеялась. Ее счастье было счастьем и для него, а от одного только строгого ее слова он ежился хуже, чем от удара. Два раза Пьеро ударил его, и оба раза Бари отскакивал от него прочь, оскалив клыки и яростно рыча, ощетинив вдоль спины шерсть, как щетку. Сделай это какая-нибудь другая собака, и Пьеро исколотил бы ее до полусмерти. Иначе человек не был бы ее господином. Но Бари он всегда щадил. Одно только прикосновение руки Нипизы и одно только ее слово — и щетина на спине у Бари немедленно разглаживалась, и рычанье тотчас же прекращалось.

Пьеро это нравилось.

«Не стану выколачивать из него этой его повадки… — говорил он себе. — В нем сидит дикий зверь, но он — ее раб. За нее он сможет загрызть до смерти кого угодно!»

Так случилось, что по воле самого Пьеро Бари так и не стал ездовой собакой. Он по-прежнему оставался на воле. Он даже не находился на привязи, как другие собаки. Нипиза была рада, но совершенно не догадывалась, что было у ее отца на уме. А Пьеро сам себе подмигивал. Она никак не могла понять, зачем именно Пьеро нужно было вечно поддерживать в Бари нерасположение к себе, доходившее иногда до прямой ненависти. А он сам с собою рассуждал так:

«Если я заставлю его ненавидеть себя, то в моем лице он научится ненавидеть всех мужчин вообще. Что и требовалось доказать. Отлично!»

Он имел в виду будущее и Нипизу.

И вот пасмурные и холодные дни и морозные ночи вдруг стали производить в Бари какую-то странную перемену. Впрочем, это было неизбежно. Пьеро знал, что так должно было быть, и в первую же ночь, когда Бари сел на задние лапы и завыл на полную луну, он подготовил к этому Нипизу.

— Это дикая собака, Нипиза, — сказал он. — Это почти волк, и рано или поздно он почует непреодолимый для него зов. Он убежит в лес. Он на время будет скрываться. И мы не должны удерживать его. Все равно он возвратится назад. Он возвратится назад!

И, поглядывая на луну, он так потирал себе руки, что у него трещали пальцы.

Зов подкрался к Бари медленно и исподтишка, как вор, забравшийся в запретное место. Сначала Бари не понял его. Он сделался вдруг беспокойным, нервным, заволновался так, что Нипиза не раз слышала, как он тоскливо стонал во сне. Он стал чего-то ожидать. Но чего же? Пьеро знал и таинственно улыбался. А затем это «что-то» и пришло. Была ночь, ясная, светлая, со звездами и луной, и под ними вся земля казалась окутанной белой пеленой. И вдруг издалека донесся вой целой стаи волков! Случалось и раньше в эту зиму слышать вой отдельного волка, но это был зов целой стаи, и когда он разнесся по безграничному молчанию таинственной ночи, эта дикая песнь, которая слышится уже целые тысячи веков при каждом полнолунии, то Пьеро знал, что, наконец-то, явилось то, чего так беспокойно поджидал Бари. И в одну секунду Бари почуял его. Его мускулы напряглись, как натянутые канаты, когда он остановился вдруг на лунном свете, смотря в ту сторону, откуда доносился до него этот таинственный, возбуждавший клич. Нипиза и Пьеро услышали, как он вдруг заскулил, и увидели, как дрожь охватила все его тело.

— Почуял… — шепотом сказал Пьеро Нипизе. — Позвали предки…

Это был он — зов крови, которая струилась в жилах Бари зов не только его вида, но и Казана, и Серой Волчицы, и всех его предшествующих поколений. Это был голос всей его расы. Пьеро прошептал свои слова и был прав.

Всю золотую ночь Нипиза прождала, потому что именно она теперь играла и могла выиграть и проиграть. Она не произнесла ни звука, даже шепотом не отвечала Пьеро, но, затаив дыхание, наблюдала за Бари, как шаг за шагом он медленно отходил к теням. Еще минута — и он убежал совсем. Тогда она выпрямилась, откинула назад голову, и глаза ее засверкали ярче звезд.

— Бари! — закричала она ему. — Бари! Бари! Бари!

Он убежал еще недалеко, потому что почти тотчас же и возвратился к ней обратно и стал около нее.

— Ты прав, отец, — сказала она. — Он убежит к волкам и все-таки вернется обратно.

Вместе с Пьеро она вошла в избушку дверь захлопнулась за ними, и Бари остался один.

Последовало продолжительное молчание.

Бари слышал невнятные ночные звуки. Для него эта ночь, даже в ее тишине, казалась полной жизни. Опять он вошел в нее и, дойдя до леса, опять остановился и стал вслушиваться. Ветер переменился и вместе с ним до него донесся жалобный, волнующий кровь вой стаи волков.

Что то подкатило Бари к самому горлу. Он вдруг завыл и послал свой ответ прямо к звездам.

В своей хижине Пьеро и Нипиза услышали его. Пьеро пожал плечами.

— Убежал!.. — сказал Пьеро.

— Убежал!.. — ответила Нипиза и выглянула в окошко.