Сын президента

34

— Изабел, — сказал Элфик, когда она сидела в гримерной под резким светом ламп, направленных на ее покрытое толстым слоем телесного грима лицо, чтобы проверить, будет ли синяк виден зрителям. — Ты не можешь выйти в эфир.

— Я обязана, — сказала Изабел. — Кто заменит меня? Никто.

— Элис, — сказал Элфик, и в комнату ввели Элис, торжествующую, гордую своей победой, искупившей долгие годы борьбы и принесения себя в жертву.

— Ты не возражаешь, Изабел, — сказала Элис.

— В конце концов, это всего на одну программу.

Но Изабел знала, что Элис или кто-нибудь вроде вскоре вовсе вытеснит ее, что ее близость с Элфиком не принесет ей пользы, напротив. Теперь она была в его глазах на одном уровне с Элис: плоть и кровь, а не таинственная незнакомка.

— Дело вовсе не в синяке, верно? — сказала она ему, когда они сидели в просмотровой кабине: Элфик потребовал, чтобы она была под рукой.

— Тут много причин, — сказал Элфик. — Ты слишком умна для программы, и это дает себя знать. Ты к ним снисходишь. Элис тут больше на месте, она так же глупа, как люди, у которых мы берем интервью.

— Ты меня увольняешь? — спросила Изабел.

— В твоих же интересах, — сказал Элфик. — Я думаю, тебе следует затаиться на какое-то время и как можно реже с кем-нибудь о чем-нибудь говорить.

Он обернулся к ней, в его улыбке были неподдельная нежность и участие.

— Ты не можешь спасти мир, — сказал он, — лучше попытайся спасти себя, как это делаю я. Но тут вспыхнули прожектора, зажужжали мониторы, загудели наушники — они были слишком заняты, чтобы продолжать разговор. Все сошлись во мнении, что Элис прекрасно справилась, и Изабел пришлось задержаться на кофе с сэндвичами, чтобы показать, что она не затаила против нее зла.

К тому времени, как Изабел добралась до станции Уайт-сити, было без десяти четыре. Опять она заберет Джейсона из школы с опозданием. Она подумала было позвонить Хомеру и попросить его сходить за сыном, но сообразила, что по времени это будет одно на одно. Может быть, взять такси? Нет, уже начался час «пик». Метро будет быстрей. К платформе подошел состав. Изабел вошла в вагон. Ей придется пересесть на Тоттенхем-корт-роуд, чтобы попасть на Северную линию, идущую к Кэмден-тауну. Мелькнула мысль, не преследуют ли ее, но оглядываться было стыдно. Все же она оглянулась один раз, не увидела ничего особенного — обычная серая толпа пассажиров, белых и черных вперемежку, в одежде всевозможных цветов, создающих такое же впечатление чего-то нейтрально серого, что и наляпанные одна на другую краски на палитре ребенка. Сама безликость того, что она увидела, напугала Изабел: нигде в мире нет защиты. Целое состояло из такого множества частиц, что утрата одной из них вряд ли будет замечена. Больше она не смотрела по сторонам.

Ее ноги и руки двигались сами по себе, словно не принадлежали ей. Необычность недавних событий лишила эти события реальности. Изабел всегда воображала, что при физической опасности у нее увеличится острота восприятия и скорость реакции. А она вместо этого ведет себя так, точно она под наркозом, как муха, перед тем, как ее высосет паук. Она чувствовала себя глупой, бестолковой, апатичной, не очень-то хорошая зрительница, весь на подмостках — собственная жизнь, не знающая, когда аплодировать, когда — нет, когда смеяться, когда — плакать, стремящаяся к одному — скорее попасть домой.

Изабел заговорила вслух, прислушалась к своим словам.

— Колридж, — сказала она стоявшим рядом. — «Сказание о Старом Мореходе».

Вокруг нее образовалось свободное пространство: чокнутая, попутчики боялись заразиться. Изабел почувствовала себя в большей безопасности.

Изабел стояла на Четвертой платформе. Платформа была переполнена. Она стояла как можно дальше от края, но с боков вливалось все больше народа, люди двигались, кружились водоворотом, и движение неотвратимо толкало ее вперед к краю платформы. Изабел в который раз спрашивала себя, почему так редко люди погибают на рельсах, упав вниз по собственной неосторожности или сброшенные чужой злонамеренной рукой.

Не успела Изабел задать себе этот вопрос, как почувствовала чьи-то сильные руки у себя на пояснице, решительные и цепкие, которые толкали ее вперед, и в то время, как верх ее туловища наклонился, чья-то нога — естественно, чужая — зацепила ее за лодыжку и рванула назад. Изабел стала падать. Поезд уже подходил, она слышала рев и грохот; он был совсем рядом. «А как же Джейсон?» — негодующе подумала она, словно матери маленьких детей просто не имели права умирать, и тут ее дернуло назад, вверх, чья-то рука с невероятной силой схватила ее сперва за плечо, затем за локоть, и вот она уже стоит на платформе, а поезд скользит в десяти сантиметрах от ее носа, и рука ослабляет хватку.

Это была костлявая, морщинистая рука, усеянная коричневыми пятнами. На Изабел уставилась — глаза в глаза — старая женщина с острым носом. На ее лице испуг и удивление постепенно уступали место гордости.

— Я вытащила вас обратно, вот и все, — сказала женщина. — Кто-то столкнул вас… вы стали падать… а я вас поймала. Я никогда не была сильной.

— Это адреналин, — объяснила Изабел. — Я однажды видела, как мать приподняла машину, под которую попал ее ребенок. Приподняла и сдвинула ее. Все равно, большое вам спасибо, — добавила она, испугавшись, что старуха сочтет ее неблагодарной. Однако было ясно, что событие это так поразило и смутило спасительницу, что обсуждать его дальше она не могла и незаметно смешалась с толпой. Тот, кто толкнул Изабел под колеса, к этому времени был далеко.

Спокойствие Изабел обескуражило небольшую кучку людей, бывших свидетелями происшествия. Мне, верно, полагалось бы рыдать или кричать, подумала она, а я хочу одного — вернуться к нормальному порядку вещей, сделать вид, будто не случилось ничего чрезвычайного. Подошел состав. Открылись двери. Все вошли. Инцидент был исчерпан.

Изабел, та самая Изабел, которая еще сегодняшним утром проснулась в убеждении, будто перед ней вся ее жизнь, что ей не видно конца, поняла, что думать так может только неисправимый оптимист. Нужно быть благодарной за ближайшие десять минут.

Надо сообщить в полицию, сказала она себе. Так все поступают. В полиции мне поверят. Они знают, что такие вещи случаются каждый день. Хомеру это не понравится, но мне придется так сделать. Заберу Джейсона и зайду в полицейский участок. Джейсона оставлю у Дженифер. Она заслонит его собственной грудью. Откуда им все про меня известно? Кто сообщает? Может быть, миссис Пелотти?

Нет, это безумие. Оттого только, что с одной стороны ей грозит опасность, она уже видит ее со всех сторон. Так нельзя. Изабел представила устремленный на нее проницательный, хоть и блуждающий взгляд доктора Грегори, и ее страх пошел на убыль. Она хотела быть рядом с матерью. Хотела укрыться за скукой пыльного желтого горизонта и плоского раскаленного ландшафта.

Изабел опоздала в школу на пятнадцать минут. Здание безмолвствовало, словно спало. Шаги гулко отражались в пустых коридорах. Изабел чувствовала себя незваным гостем. Она направилась прямиком в комнату миссис Пелотти, где горел свет и где она, конечно, найдет Джейсона. Думать иначе у нее не доставало духа.

Миссис Пелотти писала что-то под неоновой настольной лампой.

— Вы, миссис Раст? — сказала она, ничуть не удивившись. — Все еще плутаете в поисках утерянной души вашего ребенка? Я эту неделю занимаюсь тем, что отбираю детей для второй ступени, иначе меня бы здесь не было, и вы бродили бы как привидение.

— Где Джейсон?

— Джейсон. Его забрал ваш муж. И хорошо сделал, раз вы появились так поздно. Коньяка? Вы очень бледны.

— Спасибо, не надо. Хомер забрал Джейсона?

— Да.

— Но сегодня среда.

— Должно быть, он знал, что вы опоздаете. Возможно, предполагал, что вас задержат.

— Да, — сказала Изабел: отдельные части узора становились на свои места, смыкались друг с другом, — полагаю, именно так он и думал. Чувство, что она смотрит на свою жизнь со стороны, как зритель, становилось все сильней.

Хомер, соглядатай, существующий с одной целью: наблюдать, сообщать и, если и когда это возможно, направлять события. Значит ли это, что он ее не любит, никогда не любил? Конечно. Все это время он играл комедию, вот что такое его слова, и поцелуи, и ласки. Не так это трудно. Но разве возможно прожить с человеком шесть лет и не знать, за кого ты вышла замуж?

Конечно. Это происходит все время. Женщины, мужья которых оказались насильниками, двоеженцами, мошенниками, прелюбодеями, страшно удивляются, когда узнают об этом. Нет, ваша честь. Я и понятия не имела. Да, на рудах у него была кровь, но он сказал, что подстрелил кролика. Тушь для ресниц на жилете? Да, но он сказал, что у него потекло вечное перо. Я ему поверила. Брак — прекрасное нерестилище для обмана. Никто этого не ждет. Можно подумать в постели… что ж, конечно, если посмотреть ретроспективно… Сноровистость Хомера, которую она совсем недавно объяснила себе отсутствием темперамента, всегдашнее чувство, что они идут по проторенному пути… Да, он все уже знал, не так ли?

Хомер, отправленный Джо и Питом с предписанием держать ее под надзором. Ей не удалось убежать. Один раз с Дэнди, всегда с Дэнди, хотя бы через заместителя. Разве возможно, убегая от старой жизни, встретиться в самолете с человеком, с которым начнешь новую жизнь? Конечно, нет. Это все та же старая жизнь. Прекрасные принцы бывают только в сказках.

Ее побег от Дэнди не был самостоятельной акцией, это была реакция. Пит и Джо прекрасно знали, как ее напугать, на какое время наметить ее уход. Верно, нарочно набили бумажник Дэнди деньгами, чтобы спровадить ее в Хитроу. А в самолете ее уже поджидал Хомер. Вряд ли Дэнди был во всем этом замешан, у него есть чувство собственного достоинства, он бы просто попросил ее уйти.

Она должна быть благодарна, что они просто-напросто не избавились от нее, не убили, но потратили столько энергии, времени и денег, любезно пытаясь сохранить ей жизнь.

Если бы она не родила Джейсона, которому передались гены Дэнди, не была матерью сына будущего президента, едва ли, подумала Изабел, они взяли бы на себя такой труд в течение такого долгого срока. А может быть, Дэнди все же принимал в этом участие и все еще питает к ней достаточно теплое чувство, чтобы оставить ее в живых?

Хомер обожал Джейсона как сына Дэнди, а не своего сына. Его отношение к ней диктовалось тем, что она была матерью сына Дэнди. Теперь, оглядываясь назад, Изабел это ясно видела.

— Подвезти вас куда-нибудь? — спросила миссис Пелотти.

Она уже стояла, держа Изабел под руку. Это вселяло в Изабел спокойствие.

— Послушайте, — сказала она. — Возможно, Джейсон пропустит несколько занятий. Мне надо кое-что уладить.

— Хорошо, — сказала миссис Пелотти. — Пожалуй, это разумно, пока не кончатся выборы. Я слышала кое-какие разговоры: никто этому не верил, считали глупостью, пока не вышел номер «Космополитэн». Что отец, что сын — одно лицо. Джейсон — личность. С ним не легко, но мы прилагаем все усилия. Не сомневаюсь, что в следующем семестре к нам нахлынет множество детей из средних классов… под тем или иным предлогом. Не волнуйтесь за Джейсона, раз он с вашим мужем. Он позаботится о мальчике. Он его очень любит, по-настоящему. Я могу об этом судить.

— Полагаю, что да, — сказала Изабел.

В этом было свое утешение, крошечный огонек уверенности в хаосе мрака, взмах руки со сцены в знак прощенья и мира, когда тебя вызывают на «бис».

Она пойдет к доктору Грегори, ляжет на кушетку и во всем разберется. Она оглушена, потрясена и напугана. И она права. Она хотела ему об этом сказать. «Если я не призналась во всем мужу, — скажет она, — так только потому, что его трудно было любить. Я говорила, что чувствую его чужим, так ведь он и был чужим. Вы ошибались, а я была права».

Изабел поехала на Харли-стрит в такси. Никто на нее не налетел, никто не толкнул. Счетчик, как и всегда, методично отсчитывал километры.

У водителя был угрюмый вид. Если в ее жизни наступил кризис, если она чудом осталась жива, если то, во что она верила, чем жила — ее брак с Хомером, — исчезло в одночасье, ему-то что? Она пассажирка, а не женщина. Так же, как для нее он водитель, а не мужчина. В этом была справедливость. Кто знает, может быть, он только что вернулся из больницы с диагнозом: последняя стадия рака?

— У тебя все в порядке, подруга? — спросил водитель, когда она расплатилась, доказав этим вопросом, что она была не права, что ему не все равно.

— Разве похоже, что нет?

— Да.

— Получила плохие известия.

— Что, на супружеском фронте?

— Верно.

— Ответ один, — сказал он, — не выходить замуж. — И пока Изабел раздумывала над этим, медленно, как все, что она теперь делала, он уехал, растворился в темноте, не дав ей сдачи.

Лифты в доме, где был кабинет доктора Грегори, спускались вниз переполненными, поднимались почти пустыми. Изабел спрашивала себя, почему ей так важно, чтобы доктор Грегори знал, что она была права насчет Хомера, а он не прав. Потому, вероятно, что области, в которых она достигла успеха или, по крайней мере, вела себя разумно, так внезапно сузились. Чтобы она смогла выжить, прожить еще несколько дней, несколько недель, ей было необходимо сохранить хотя бы здесь самоуважение. Она не сомневалась, что в кои-то веки доктор Грегори откажется от своего принципа невмешательства и скажет ей, что делать. Если марионетку не дергать за нитки, она будет лежать без движения.

Изабел была рада, что внутри у нее все оцепенело. Нет сомнения, что вскоре она почувствует боль.

Секретарша доктора Грегори уже ушла домой. Вешалка для шляп была пуста, пишущая машинка — под чехлом. Дверь в кабинет распахнута настежь, до нее донеслась тихая музыка — по радио шла вечерняя программа. Изабел почувствовала себя в безопасности, словно снова стала ребенком, а здесь ее ждал отец, которого она никогда не знала: источник мудрости, силы и доброты. Как объяснил бы это доктор Грегори? Она громко рассмеялась. Самоочевидный случай позитивного переноса. Разумеется, он отлучит ее от груди, но постепенно и мягко.

Она не любила, она не любит Хомера. Это было великое, удивительное открытие. Она не хотела, чтобы он оставил ее обычным путем, она хотела, чтобы он бесследно и мгновенно исчез из ее жизни, — то, что Хомера, так сказать, вообще не существует, было не просто горько. Его предательство оскорбило, потрясло и унизило ее; она терзалась не только за себя, но за всех своих друзей, сослуживцев, поклонников и болельщиков, которые увидят теперь, что их с Хомером редкостный, удивительный брак, союз равных, содружество мужчины и женщины, не уступающих друг другу в правах, оказался фальшивкой, хуже того — преднамеренным глумлением над ними.

Доктор Грегори, скажет она, когда мне было лет десять, мне часто снился один и тот же страшный сон. Будто я нахожусь в каком-то общественном месте, и вдруг у меня падают на пол трусы; все друзья оборачиваются ко мне и начинают смеяться. Я очень хорошо помню жгучий стыд этого сна — те же чувства я испытываю сейчас. Унижение так глубоко, что по мне лучше умереть, чем жить с этим чувством.

Должно быть, она застонала. Из кабинета послышался голос доктора Грегори.

— Это вы, Изабел? Смеетесь и стонете одна в темноте? Я думаю, вам лучше зайти сюда и все рассказать мне, а не таить это про себя.

Изабел вошла в кабинет: из лужицы тьмы в теплый свет. Возможно, у него тут розовые лампочки, а не обычные матовые. Доктор Грегори сидел за столом и что-то писал.

— Лягте, — сказал он. — Я закончу через минуту.

Изабел легла на кушетку. Вскоре она услышала, как он положил на стол перо.

— Выкладывайте, — сказал он.

— Сегодня меня дважды пытались убить, — сказала Изабел, — кому-то надо избавиться от меня. В моей жизни есть соглядатай. Я уверена, что это Хомер. Он знал, что я не заберу Джейсона из школы, он думал, я не смогу это сделать, так как буду мертва.

Доктор Грегори молчал.

— На море еще и не то бывает, — весело сказала Изабел; это было излюбленное выражение ее матери. Изабел-девочка, впервые увидевшая море в семнадцать лет, была готова ей верить. На море и не то бывает. На суше тебя лягают лошади, на море акулы откусывают тебе руки и ноги, а порой и проглатывают целиком. Только, конечно, можно вообще оставаться на суше или, во всяком случае, не лезть на глубину. Трудней не лезть под ноги лошадям, если, чтобы попасть к собственным дверям, приходится пересекать их загон, а мать велит гладить их по крупу, когда идешь мимо, чтобы показать, что ты не держишь против них зла. Изабел поняла, что томительное чувство, гложущее ее, связано с Джейсоном.

— Все дело в Джейсоне, — сказала она. — Где Джейсон? Что мне делать?

Она увидела, что плачет. Доктор Грегори по-прежнему молчал. Позади нее раздался какой-то шорох.

— С Джейсоном все в порядке, Изабел, — сказал Хомер. — Он под присмотром, Просто нам с тобой надо поговорить.

Изабел села. У окна бок о бок стояли Хомер и доктор Грегори.

— Казнь путем выбрасывания из окна, — сказала Изабел. — Смерть от удара о землю.

— Нет, нет, — запротестовал Хомер, — уж очень неопрятно и сразу вызывает подозрение. К тому же, я слишком уважаю тебя, Изабел, чтобы способствовать твоей насильственной смерти. Так же, как, я уверен, и доктор Грегори, Пит и Джо, твои американские друзья юности, грубы, отвратительны и крайне глупы; мне пришлось грудью отстаивать тебя.

— Спасибо, Хомер, — сказала Изабел.

— Хуже того, — продолжал он, — они не добились никаких результатов, а время не ждет.

— Вы делаете такие вещи ради денег, доктор Грегори? — спросила Изабел. Она подошла к столу, села на него и принялась болтать ногами, восхищаясь собственным небрежным тоном.

— Все работают ради денег, — сказал доктор Грегори. — Даже психоаналитики. Но на первом месте стоят принципы.

— Ты все это придумал, да, Хомер? — спросила Изабел. — Ты придумал, что Джейсон кусается и мочится в постель? Потому что, оглядываясь назад, я не могу вспомнить, чтобы хоть раз сама это видела. Нет, видела, когда Джейсон укусил Бобби. Ну и след у тебя на ноге, но это ты мог сделать сам. Я поверила тебе на слово.

— Мне надо было, чтобы ты пошла к доктору Грегори, — сказал Хомер.

— Ты меня обманул, — грустно сказала Изабел. Тихий голос перед лицом колоссального зла. Режиссер все перепутал. Для ее роли небрежный тон не подходит. Надо попробовать сыграть ее иначе.

— Изабел, — терпеливо сказал Хомер, — припомни, обманула меня ты. Ты сделала вид, будто Джейсон — мой сын, и обманным путем вышла за меня замуж. В лучшем будущем, за которое мы боремся, такой брак будет признан не имеющим законной силы. В данном случае он есть и всегда был недействителен морально.

Изабел раскрыла и закрыла рот. Она подумала, что, если дела примут хороший оборот и она снова сможет обитать в своем теле, ее ждет отчаянная головная боль. Правая сторона лица казалась липкой. Она стерла остатки грима вокруг глаза. Было мало надежды, что она всего лишь участвует в пьесе, что вдруг раздадутся аплодисменты и окажется, что она прекрасно сыграла свою роль. Перед ней отчетливо встал виденный однажды сон — ей приснилось, будто у нее выпали все зубы. Проснувшись и поняв, что это был только сон, она расплакалась от радости. Сейчас пробуждения не будет. Возможно, единственное, что поможет уйти от настоящего, это еще более глубокий сон.

— Где Джейсон? — потребовала Изабел. — Что ты сделал с Джейсоном? — Изабел чувствовала, что в глазах у нее угроза, что она пышет злобой. На нее накатывали волны разноречивых чувств — жар, холод, ее трясло, как в лихорадке. Она радовалась своему гневу и возмущению, они вселяли надежду. Если она напустится на Хомера, больно его уязвит, он может каким-то образом снова стать таким, каким был раньше. Она презирает его. О, да, подумала Изабел, презирает. Пусть чуть-чуть, но презирает.

— Джейсон пьет молочный коктейль там, внизу, — сказал Хомер. — Его видно отсюда. Посмотри.

Изабел подошла к окну и взглянула вниз. На противоположной стороне улицы, там, где фасад здания в стиле эпохи Георгов уступал место низкой бетонной сводчатой галерее, в которой располагался пассаж, за столиком у окна новой с иголочки кафе-молочной в американском стиле сидел ее сын. По обеим сторонам от него — двое мужчин. Все трое тянули через соломинки молочный коктейль.

— Пит и Джо, — сказала Изабел. Чувствительность начала возвращаться: так постепенно все сильней болит зуб, когда отходит после анестезии. Реальная жизнь, реальная боль.

— Слишком высокооплачиваемые, слишком хорошо вооруженные и оказавшиеся слишком близко к нам, — сказал Хомер. — То самое, чего я надеялся избежать. Они присмотрят за Джейсоном. Пока. Он ведь сын президента.

— Дэнди еще может и не стать президентом, — резко сказала Изабел. — И он им не станет, если мне удастся вмешаться.

Раз тебя хотят убить, значит, ты для них — реальная угроза. Раз тебя стремятся убрать с пути, значит, ты для них опасна. Вот в чем был секрет, разгадку которого она так долго ждала.

Ее австралийский акцент, заметила Изабел, снова вернулся к ней. Она спустилась к самым глубинным истокам своего существования. Хорошие манеры сошли с нее, как наружный слой с черствого шоколадного батончика, который держится только благодаря обертке.

— Хомер, — заметил доктор Грегори, — в этом и есть корень ее беды. Она никогда не примирится с уходом отца. Она подменяет гнев на него агрессивностью по отношению к миру и всем мужчинам. Если бы у нас было больше времени, этого, возможно, удалось бы избежать. Но она без конца пропускала назначенные ей встречи. Пациенты — свои самые злые враги.

Казалось, Хомер его не слушает. Он ласково улыбнулся Изабел и похлопал рукой по кушетке. Она послушно села. Он сел рядом.

— Изабел, я взываю к твоим лучшим чувствам, к твоему сердцу, оно у тебя есть, хоть и скрыто под глупо-сентиментальным либерализмом, истерией и типичной женской иррациональностью. Если ты согласишься пойти мне навстречу, я еще могу спасти Джейсона. Я могу отвезти его домой, к моим родителям. Они вырастят его. Его прилично постригут, дадут надлежащее образование, он станет рано ложиться спать. Он будет в безопасности, у него появятся нормальные критерии, он вырастет хорошим человеком. Ему нужна дисциплина, Изабел. Всем мальчикам нужна. Никто не будет знать его имени. Это я беру на себя.

— Что ты имеешь в виду под «пойти навстречу»? Молчать? Лишиться Джейсона? Ты шутишь, Хомер.

— Она не сможет сдержать слова, — предупредил доктор Грегори. — Рано или поздно она решит, что ее миссия — спасти наш мир во имя — священное имя! — Женщины. Возможно, здесь большую роль играет наследственность.

Она могла пойти в отца по своему психическому складу. Он бросил жену и ребенка из политических соображений. Что, разумеется, нечто иное, как моральное убийство, если учесть разбитые им судьбы. Надеюсь, Айвел сумеет выполнить свое обещание и ввести жесткий закон относительно брака. Для этого поколения слишком поздно, но следующему пойдет на пользу.

Он говорил в пустоту. Хомер глядел на одну Изабел. Прикрыл ее ладони своими. Она почувствовала, что ее пронзило желание, более глубокое и острое — это поразило ее, — чем она когда-либо испытывала за годы их брака. Хомер покачал головой. Казалось, он видит ее мысли и чувства. Вероятно, он больше обращал внимания на то, что происходило в ее душе, чем она — на то, что происходило в его. В конце концов, это была его профессия.

— Хомер, — сказала Изабел. — Тебе хоть что-нибудь нравилось? Мебель, дом, соседи, театр, книги, хоть что-нибудь?

— По-настоящему, нет, — сказал Хомер. — Я пытался войти во вкус всего этого, но, по правде говоря, мне ничто не подходило.

— Бег трусцой?

— О, да. Это мне нравилось.

— А я тебе нравилась?

— Как когда. Временами. Естественно. Часто ты бывала очаровательна. Мне не нравились твои представления. Мне не нравилось, как ты воспитываешь Джейсона. Джейсон. Ну и имечко! Ты бывала очень упряма. Но ты мне нравилась, да. Временами.

— Наши друзья?

— В большинстве своем они казались глупыми. И невежественными. Мужчины — слабаки, женщины — уроды и с каждым днем делали себя еще уродливей, подхватывая всякие новомодные идейки. Я тебя не очень виню, Изабел. Ты — продукт больного общества: разбитая семья, почти никакого морального воспитания. Трагедия в том, что тебе вовсе не обязательно было быть такой. С Божьей помощью в будущем женщины вроде тебя будут стараться помочь обществу, а не разрушать его.

— С Божьей помощью? — переспросила Изабел.

— Ты, верно, молился после того, как я засыпала?

— Да, — сказал Хомер. — Я не похож на тебя. Я не полагаюсь на своих близких, я полагаюсь на одного Бога. — Его ладонь все еще лежала на ее руке: скорей моральная, чем физическая узда.

— Мне было интересно. Я многое узнал. Ты достаточно толковая и энергичная, но у тебя на глазах пелена. Там, где я видел страдание, деградацию и хаос, ты видела нечто, к чему надо стремиться, ради чего надо работать не покладая рук. Тебя вполне устраивало, что Джейсон воспитывается с уличными детьми. Это было трудно простить.

— В школе миссис Пелотти уличные дети?

— Миссис Пелотти хорошая женщина. Она старается изо всех сил. Но идеологи слишком крепко держат в своих руках образование, они проникли повсюду. Это неизлечимо. Чему удивляться, что у нас бывают уличные беспорядки. Они этого хотели, они этого добились. Ну и помимо всего прочего, Изабел, Джейсон — сын Дэнди, он заслуживает лучшего. Его надо спасти от миссис Пелотти, от убожества и жестокости улицы.

— А пока я жива… — сказала Изабел.

— Именно, — сказал Хомер.

— Ага, — сказала Изабел. Все стало предельно ясно. Ее нельзя было оставить в живых, так как в ней крылась опасность, и физическая, и моральная, для ее собственного сына. Возможно, все отцы чувствуют так в глубине души? Что мать вредит сыну, подрывает его силы, уродует его, превращает в «девчонку». Возможно, они правы, возможно, пронзительная любовь, которую она чувствует к Джейсону, нездоровая, пагубная для него любовь. Нет, глупости. Эти двое, претендующие на то, что они читают ее мысли, не знают ничего. В мире, если только оставить его в покое, все идет естественным, природным путем; если сын лишится нормальной привязанности матери, это ничего не поправит и ни к чему хорошему не приведет. И, безусловно, сделает его несчастным. Изабел знала женщину, которая покончила с собой, убив перед тем свою пятилетнюю дочь. Какое злодеяние, говорили одни — те, кто был более образован. Какое мужество, говорили другие — те, что попроще. Ребенок принадлежит матери, если она уходит, она должна забрать его с собой.

Джейсону шесть, у него своя жизнь, он уже личность. Пуповина между ними натянута до предела, вот-вот порвется. Еще месяц назад она сказала бы: нет, он не выживет без меня. Если я уйду, уйдет и он. Но за это короткое время многое изменилось. Джейсон смотрит на нее, как на прислужницу, он любит ее, но, если понадобится, сможет без нее обойтись. Если он погибнет, она не захочет жить, рана будет слишком глубока, исчезнет слишком большая часть ее жизни, чтобы она осталась в живых, даже если бы она захотела. Так что, если подумать, выбора у нее нет.

Два стража, стерегущих ее мысли, но упустивших душу, думали, что запугали и смутили ее, но Изабел видела их уловки насквозь. Однако, как ни странно, пришла к тому же заключению: она должна умереть, а Джейсон — жить.

— Вероятно, — сказала Изабел, — вы хотите, чтобы я просто спустилась вниз, на улицу, и разрешила себя убить?

— Да, — сказал Хомер.

— На глазах у Джейсона?

— Вряд ли это разумно, — сказал доктор Грегори. — Мы вовсе не хотим травмировать мальчика.

— Я не идиот, — сердито сказал Хомер. — И принимаю его интересы близко к сердцу.

— Например, — сказала Изабел, — хочешь лишить его матери.

Похоже, что Хомер смутился.

— Это все же лучше, — сказал он, — чем лишить его жизни.

— Одно из двух? — спросила Изабел.

— Ты же сама это видишь, — сказал Хомер. — Нам нельзя положиться на то, что ты скроешься под чужим именем. Вместе жить мы больше не можем. И я не в силах контролировать Пита и Джо и их друзей, как бы мне ни хотелось. Единственный, кого в настоящей ситуации я могу спасти, это Джейсон, во всяком случае, пока могу, но лишь при условии, что ты пойдешь мне навстречу: если слухи насчет Джейсона — а они уже ходят> — станут более достоверными из-за подозрений относительно причины твоей смерти, я окажусь не в состоянии спасти твоего ребенка. Мы живем в ужасные времена, и жизни одной женщины и одного мальчика вряд ли изменит равновесие сил, если на чашах весов — власть. Я не жду, что ты поймешь, ты — женщина, ты живешь чувствами. Женщины не так способны на самопожертвование, как мужчины, только когда дело касается их детей, а это вопрос инстинкта.

— Совершенно верно, — согласилась Изабел. — Недаром Теннисон сказал: «Их долг не рассуждать — теперь и впредь, — а выполнить приказ и умереть». У меня есть время подумать?

— Нет. Тут не о чем думать. К тому же ты способна принимать решения мгновенно. Все всегда восхищались этим.

Изабел забрала руку из-под контроля холодного, завистливого жестокого незнакомца, сидевшего рядом с ней.

— Ты завидовал мне? — спросила она. — В этом дело? Я женщина и живу общественной жизнью.

— Нет, — сказал Хомер и засмеялся: этот короткий презрительный смешок был ей знаком. — Борьба женщин с мужчинами на самом деле никогда не была для нас кардинальным вопросом, Изабел. Липа, губка, чтобы поглотить энергию радикалов. Как ты могла подумать, будто для меня что-то значат аплодисменты глупцов или серьезные дискуссии идиотов? Согласием ничего не добьешься. Реальная власть, реальное влияние — вот в чем секрет. У тебя никогда не было власти, Изабел. Откуда ей быть? Ты раскрывала рот и выкладывала всем, что ты думаешь, вернее сказать — чувствуешь.

— Как Дэнди?

— Именно. В большей степени, чем Дэнди. Но теперь поздно к этому возвращаться.

— И ты серьезно полагаешь, что я пойду туда, чтобы умереть? Ты застрелишь меня? Или меня переедет машина? Или еще что-нибудь?

— Я хочу одного: чтобы ты посмотрела не направо, а налево и вышла на проезжую часть. Все произойдет очень быстро.

— Не думаю, что я смогу, — сказала Изабел, — даже если решу это сделать.

— Ты уже решила, — сказал Хомер, — и сделаешь.

Голос его звучал ровно, даже ласково. В нем не было ни следа возбуждения, тем более безумия.

— Не мог бы Дэнди мне как-нибудь помочь?

— Нет, — сказал Хомер, и Изабел ему поверила.

— Это все весьма любопытно, — сказал Хомер, — насчет тебя и Дэнди. Вы не устояли перед чем-то; вы заболели смертельной болезнью.

— Любовью, — сказала Изабел.

— Возможно, — согласился он, и доктор Грегори, открывший было рот, несомненно, чтобы сказать что-нибудь о невропатической потребности, снова его закрыл. Торжественная минута требовала торжественных слов.

— Так будет гораздо, гораздо лучше, и так далее и тому подобное, — сказала Изабел Хомеру. — Надеюсь, ты признаешь за мной некоторое благородство души.

Она обнаружила, что по-прежнему нуждается в его одобрении — так жены, не выдержавшие ужасов брака и сбежавшие из дома, еще долго после того хотят получить на это разрешение мужа.

— Конечно, — сказал Хомер. — И я надеюсь, что Джейсон пойдет в тебя.

Изабел подошла к окну и взглянула мельком на Джейсона. Никогда ничего, подумала она, не будет для него, как надо; он — незаконнорожденный. Возможно, ему удастся прожить жизнь лучше, чем это удалось ей, и благополучно произвести на свет своих детей. Большего, полагала она, одно поколение не может сделать для другого. Рано или поздно матери умирают. Это естественно. Смерть детей наносит удар по будущему, и это ужасно. Но как ей растить сына президента, если президент этого не хочет? Власть слишком тяжела, ей, Изабел, не выдержать ее. Она не сможет жить под надзором, это слишком мучительно, а скрыться негде; у нее нет способа — при таком жестком осуждении со стороны мужчин — заработать на хлеб или жить, не открывая своего имени. Пресса, хоть и считается защитой простых людей от политиков, коммерсантов и им подобных, будет против нее. Они сразу же ее отыщут, как в дни легкомысленной юности она сама отыскивала невинные жертвы громких событий и швыряла их, ослепленных, съежившихся, под яркие лучи всеобщего внимания. Она даже не может вскричать: «Я не знала! Я не понимала!» Она знала и понимала. С самых первых дней. Родив Джейсона, она сказала себе: «Будет трудно, будет опасно», не веря до конца, что так оно и будет — что нельзя ей, единственной из всех женщин, каким-нибудь чудом спастись от последствий своих поступков. Нет, чудес не бывает. Равновесие сил, чаши весов. Что перетянет. Компромиссы. Один выигрывает, другой — теряет. Джейсон живет, вытащенный ею из зубастой пасти беды, вторично дарованной жизнью. Изабел умирает. Без отца, президента, жизни на обоих не хватит.

Изабел представила себе свое будущее, каким оно могло бы быть, и увидела все, от чего будет избавлена. Ей не придется стать старухой, подвергаться презрению и жалости. Ей не грозит физическое увядание и склероз. Ей не придется хоронить одного за другим друзей, видеть тщету честолюбивых замыслов, ничтожество житейских успехов, ей не грозят обман и унижение от таких людей, как Хомер, ее не предаст еще какой-нибудь Дэнди. Что важней, ей не придется видеть, как Джейсон — весь надежда, весь обещание — превратится из идеального ребенка в обыкновенного, далеко не безупречного, взрослого. Изабел смотрела на мир глазами самоубийцы. Что еще ей оставалось.

— Я не хочу, чтобы Джейсон видел, — повторила Изабел. — Я согласна умереть теоретически: не быть, исчезнуть, не оставив следа. Так же это должно выглядеть и для него. Я должна незаметно уйти со сцены.

Если ты добровольно соглашаешься умереть, казалось Изабел, ты тем самым, в конечном итоге, признаешь, что существуют и другие люди. Что они так же реальны, как ты сама, а вовсе не являются плодом твоего воображения. И на сцене, с которой ты ушел, люди влюбляются и разочаровываются, строят планы на будущее, изменяют свою жизнь так же точно, как было бы при тебе.

Хомер подвел ее к окну. Его прикосновение отозвалось во всем ее теле, ведь он не был больше рабом жизни, он был Ангелом смерти.

— Посмотри туда, вниз, — сказал он.

Внизу, в кафе, Джейсон теперь сидел спиной к окну. Пит и Джо — лицом к улице.

— Прекрасно, — сказала Изабел. — Но я не хочу, чтобы он видел мой труп. Мы стараемся постепенно подводить детей к понятию смерти. Я не хочу, чтобы вся эта полезная работа пошла насмарку.

Доктор Грегори включил радио.

— Хотите заглушить мои крики? — спросила Изабел и тут же пожалела о своих словах, от них попахивало дурным вкусом.

— Мы слушаем новости, — натянуто сказал Хомер. — Здесь уделяют довольно много времени избирательной кампании у нас, в США.

Хомер открыл дверь, пропустил Изабел.

— Не вызывай лифта, — сказал он. — Спускайся по лестнице.

И дружески ей улыбнулся. Я занимала так мало места в его жизни, подумала Изабел, а он играл такую большую роль в моей. Он слушал голос разума, я — сердца.

До холла было тридцать ступенек. Стоя на площадке, Изабел сосчитала их. По одной на каждый год ее жизни.

Она думала, ей будет страшно, но оказалось — нет. Она пощупала пульс, он был ровный, чуть учащенный, но не сильно.

Двенадцать шагов вниз. Моя жизнь в Европе; все позади. Жизнь, в которой был десяток любовников, ребенок, пусть внебрачный, муж, пусть она в нем обманулась. Ложная жизнь.

Изабел приостановилась, все в ней бунтовало. Почему это аксиома? Почему я должна признать аксиомой, что жизнь ребенка важней жизни матери? Что молодой, свежий побег ценней, чем кривая, надломанная ветвь. У меня могло быть еще шестеро детей. Если бы они уже существовали, я бы не так безропотно шла на закланье. Моя ответственность перед ними могла бы перевесить мой долг по отношению к Джейсону.

Еще восемь ступенек, и ей уже пятнадцать; мысль о смерти от собственных рук — последнее, что могло бы тогда прийти ей в голову.

Изабел села на ступеньку. Она думала о Джейсоне, его маленьких руках и ногах, сияющих глазах, медленной улыбке; провидела его возмужание.

Будь он девочкой, подумала она, я бы этого не сделала. Я относилась бы к ней более практично, менее благоговейно. Я видела бы в дочери собственный отросток. Я не проявила бы такой готовности принести себя в жертву. Еще пять ступенек вниз. Последние ступени, последние глотки жизни. Но что такое бытие, в конце концов? Дух? Сознание?

Раздался чей-то голос: «Мамочка!» Изабел знала: это голос ее самой. Остальные дети звали матерей «мама» или «ма», только деликатные выходцы из Англии называли мать «мамочка».

Ради этого ты посвящаешь детям свою жизнь, жертвуешь собой?

Эта мысль вызвала у Изабел своего рода гордость. Еще несколько ступенек, и она уже в холле; это привело ее в замешательство: она никак не ожидала, что зайдет так далеко.

Что теперь?

Они пошлют грузовик, или ей надо самой его выбрать? Откуда ей знать, что смерть будет быстрой? Можно ли им доверять? Похоже, они и убить ее без ее же помощи не могут. Она полагала, уж это они возьмут на себя. Не на дороге, так в карете «скорой помощи», в больнице, куда ее потом привезут.

Швейцар, стоящий у входа, улыбнулся ей. Она кивнула и улыбнулась в ответ. Шаг навстречу. Надо, чтобы все видели: она умерла счастливой.

Джейсон сидел к ней спиной. Они передвинули его стул, чтобы он не увидел того, что мог бы увидеть. Изабел была этому рада.

Она задержалась на миг, прежде чем ступить на мостовую, старательно глядя направо, в то время, как слева на нее надвигалась стена машин.

И увидела Джейсона на противоположной стороне, яростно махавшего ей рукой. Лицо его было в слезах. Он что-то ей кричал. Она не расслышала, что, она перепугалась, как бы, невзирая на машины, он не побежал через улицу к ней. Так много детей погибало, погнавшись за мячом или увидев на другой стороне друзей, в спешке и волнении позабыв осторожность. Но Джейсон прошел хорошую выучку: он прыгал на краю тротуара.

— Осторожнее, леди, — сказал швейцар, придерживая ее, пока машины не прошли. — Теперь можете идти, — он подтолкнул ее вперед. Изабел пересекла улицу без всяких происшествий. Джейсон, негодующий, обиженный, с ревом подбежал к ней и уткнулся лицом ей в платье.

— Я не могу заплатить. Они ушли и не заплатили. А у меня нет денег.

Изабел зашла с ним в кафе. Пит и Джо исчезли. Она заказала сыну еще один молочный коктейль.

— Это третий, — укоризненно сказала официантка. У нее были черные волосы с зелеными прослойками и бледное лицо. — Я уже хотела позвать полицию. Не могла понять, как этот славный мальчуган оказался вместе с такими людьми. Но тут появились вы.

— Это друзья его отца, — объяснила Изабел, — вот и все.

Официантка подняла к небу глаза, словно хотела сказать: «Хорошенький отец».

— Почему они ушли? — спросила Изабел Джейсона.

— Просто встали и ушли, — сказал Джейсон. — Они как будто рассердились на что-то. Только не на меня.

— Какая ужасная история с Дэнди Айвелом, — сказала официантка, принеся Изабел кофе.

— Что с ним?

— Умер, — сказала официантка. — Удар. Я всегда думала, уж больно у него красное лицо, но, возможно, все дело в моем телевизоре. Все равно, умереть таким молодым! Бедняга. А может, он был наркоман? Все они наркоманы там, за океаном. Вспомните Элвиса Пресли.

— Как вы думаете, эти люди потому и ушли? — спросила Изабел. — Потому что услышали об этом по радио?

— Скорее всего, — сказала официантка. — Я так и подумала. Они посмотрели друг на друга, встали и вышли. Бросили малыша одного, он так расстроился. Мне кажется, вам не следовало бы отпускать его с ними. Разумеется, это не мое дело.

— Я бы выпила еще кофе, — сказала Изабел.

Ее трясло, но она существовала в реальной жизни. На ногтях у нее облез лак. Она скоро этим займется. Она, которая почти что превратилась в ничто, снова была чем-то.

Из здания напротив вышли Хомер и доктор Грегори и пошли по тротуару спокойно, молча. К ним пристроились сзади Джо и Пит. Вот они завернули за угол, скрылись из глаз, ушли из ее жизни. Вряд ли она снова увидит хоть одного из них. Они займутся другими делами, будут создавать новых «царей», спасать старый мир иным путем. Дэнди никогда не придет к власти. Джейсон спасен. Сын без отца, как множество других детей.

Бедный Дэнди! Мертв. Сыграл в ящик. Воспоминания о нем увяли, превратились в труху, потеряли значение. Реальным, и теперь, и раньше, был только Джейсон.

Изабел повела Джейсона в кино посмотреть Бака Роджерса. Джейсон называл кино «большой телик». Изабел вспомнила, что в детстве воспринимала телевизор как маленькое кино. Мир меняется, подумала она. Изабел проспала почти весь фильм: глубоким, целительным, крепким сном.

Когда они вернулись на Уинкастер-роу, Хомер уже ушел, забрав часть — благопристойную часть — одежды и туфли для бега трусцой. Он успел также взять у почтальона небольшую посылку и оставил ее в холле на столе. Посылка была от ее матери из Австралии Джейсону. Мать послала ее курьерской почтой. В ящике лежал маленький медведик-коала с настоящим мехом. Была также записка для Изабел. «Пора мальчику вспомнить, откуда он родом, — писала мать. — Почему бы тебе не привезти его сюда на каникулы? Я помогу с билетами, если ты не едешь из-за денег. Я продала дом за хорошую цену, говорят, он имеет исторический интерес. Живу теперь в Сиднее, в квартире с видом на гавань».

Изабел пошла к Майе.

— Я продаю дом, — сказала она. — Я еду в Австралию повидать мать. Но сперва я хочу рассказать тебе одну историю, чтобы ты передала ее другим.