Сыщик Путилин (сборник)

БЕЛЫЕ ГОЛУБИ И СИЗЫЕ ГОРЛИЦЫ

Я сидел с моим другом Путилиным в его кабинете, и мы вели задушевную беседу о последних чудесных событиях в жизни криминального Петербурга. В дверь постучались, и на приглашение Путилина войти перед нами выросла фигура дежурного агента.

– Вас хочет видеть по не терпящему отлагательства делу купец Вахрушинский, ваше превосходительство… – доложил агент.

– Вахрушинский?.. – удивленно поднял бровь Путилин. – Это кто же, не тот ли миллионер?

– Должно быть, он.

– Просите его войти.

Через секунду в кабинете появился высокий, тучный, кряжистый, как дуб, старик. Если бы густая шевелюра и длинная роскошная борода не были белы как лунь, его нельзя было бы назвать стариком – так свеж был румянец на его полных щеках, еще не тронутых морщинами, таким молодым блеском сверкали его красивые глаза. Одет посетитель был в очень длинный, из дорогого сукна сюртук и в лакированные высокие сапоги гармошкой. На шее его и на груди красовались регалии – несколько медалей и два креста-ордена.

«Какой великолепный образчик именитого, честного торгового человека!» – подумал я.

– Я к вам, ваше превосходительство… – взволнованно начал наш гость.

– Господин Вахрушинский?

– Так точно. Сила Федорович Вахрушинский, потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии и кавалер…

– И очень щедрый благотворитель. Я много слышал о ваших крупных пожертвованиях на богоугодные дела, господин Вахрушинский. Прошу вас, садитесь. Чем могу служить?

Вахрушинский сел, при этом бросив на меня косой взгляд.

– Не беспокойтесь, господин Вахрушинский, – поймав этот взгляд, проговорил Путилин. – Это мой ближайший друг, доктор Z., прошу познакомиться. Он – мой верный спутник во многих темных и запутанных расследованиях. В его присутствии вы можете говорить совершенно спокойно и откровенно. Но если почему-либо вам нежелательно…

– Ах, нет, в таком случае очень рад, мне очень приятно! – пожал мне руку купец-миллионер.

Путилин выжидательно посмотрел на него.

– Такое дело у меня, ваше превосходительство, что и ума не приложу, как сказать. Горе на меня свалилось непосильное: сын мой единственный, наследник мой пропал!

Голос старика-красавца задрожал. Он судорожно схватился за красную ленту с медалью, словно она сдавливала его горло.

– Я вижу, – проговорил знаменитый сыщик, – что вы очень взволнованы. Очевидно, вам будет трудно связно рассказать мне о постигшем вас несчастье. Поэтому будьте добры, отвечайте подробно на мои вопросы.

– И верно… я сам не свой… – с болью в голосе проговорил именитый купец.

– Сколько лет вашему сыну? – начал допрос мой друг.

– Двадцать четыре.

– Холост или женат?

– Холост… хотя одно время был как бы на положении жениха.

– Когда исчез ваш сын? – продолжил свои расспросы знаменитый сыщик.

– Дней пять тому назад. Я сначала думал, что он вернется, мало ли, думаю, куда отлучился, а вчера старший приказчик вдруг передал мне письмо. Прочел – от него!

– Письмо с вами?

– Так точно. Вот оно. – И миллионер протянул Путилину листок и конверт из дешевой сероватой бумаги.

Вот что содержалось в послании:

«Дражайший мой родитель! Сколь мне ни прискорбно покидать вас, оставляя на старости лет одного, я, однако, делаю это, памятуя слова Священного Писания: «И оставивши дом свой и пойдешь за Мною». Знаю, как вы будете убиваться, но Господь в Сионе своем простит меня, а вас поддержит. Простите меня и за то еще, что захватил с собой те восемьдесят тысяч рублей, которые были у меня на руках от получки за поставки товара. Не на худое дело, а на Божье взял я эти деньги. Великое спасение уготовлю себе и вам. Меня не разыскивайте – не найдете, хоть я и неподалеку от вас жить буду. Буду денно и нощно молиться, чтобы и вы обратились на путь истинного спасения души. Любящий вас во Христе и Богородице сын ваш Димитрий».

Путилин задумчиво повертел записку в руках.

– Скажите, пожалуйста, вы не замечали каких-нибудь странностей в характере вашего сына?

– Как сказать? Особенного ничего. Тихий, скромный, вином не баловался, насчет женского пола до удивительности воздержан был. Любил книжки читать духовного, божественного содержания.

– В вашем доме появлялись странники и странницы?

– Когда жена-покойница была жива, она их принимала. С Афона, от разных монастырей. А после ее кончины я положил этому конец, потому что, скажу откровенно, не люблю я этих ханжей. Лукавые они праведники.

Купец-миллионер вдруг поднялся и чуть ли не в ноги поклонился Путилину.

– Ваше превосходительство! Господин Путилин! Явите божескую милость, разыщите моего сына! Подумайте, ведь он единственный у меня, ему, помирая, все дело передать хотел. Радовал он меня нравом своим примерным, денно и нощно благодарил я Создателя за него! Ничего не пожалею: озолочу агентов ваших, миллион пожертвую на богадельни, разыщите только его! Образумлю его, может, и переменится парень. Вы вон ведь орел какой! Каких только дел не раскрыли! Помогите же бедному отцу!.. К вам обращаюсь, не хочу дело предавать полицейской огласке… – И Вахрушинский нудно зарыдал тяжелым мужским рыданием.

– Голубчик… бросьте… не надо так отчаиваться… может быть, и отыщем вашего сына! – в чрезвычайном волнении проговорил Путилин. – Я сам, лично, приму участие в вашем деле. Вот что: сейчас я должен поехать к вам домой и тщательно осмотреть комнату вашего сына.

Лицо старика-красавца осветилось радостной, почти детской улыбкой.

– Лошадки мои меня тут дожидаются. Живо доставлю вас, благодетель, в мой домишко!..

Домишко Силы Федоровича Вахрушинского оказался настоящим дворцом. Мы прошли анфиладой роскошно убранных комнат, сверкающих позолотой. Миновав несколько коридоров и спустившись по маленькой лестнице, мы очутились в совсем ином царстве. Тут обстановка царила серенькая, мещанско-купеческая. Пахло постным маслом, щами.

– Это у вас черная половина? – спросил Путилин.

– Точно так, ваше превосходительство. А вот и комната сына моего.

В ту минуту, когда мы собирались войти в нее, дверь ее быстро распахнулась, и на пороге появилась фигура седого старичка.

– Ты что здесь делал, Прокл Онуфриевич? – спросил его Вахрушинский.

– Да горенку Дмитрия Силыча прибирал… – слегка дребезжащим высоким голосом ответил старик, бросив на нас удивленный взгляд голубоватых выцветших глаз, и быстро скрылся в темных закоулках коридора.

Комната молодого Вахрушинского отличалась поразительно скромным убранством. Простой дере– вянный стол, на котором аккуратной стопочкой, в порядке, лежали синие тетради. Над столом – такая же простенькая полочка, на ней – книги в темных переплетах. В углу – кровать, накрытая дешевым шерстяным одеялом. Иконы в углу, стул с продранной клеенкой – вот и вся обстановка.

– Ого, ваш сын – настоящий отшельник! – произнес Путилин, зорко оглядывая комнату-келью молодого миллионера.

– Господи, я ведь предлагал ему золото и всяческую роскошь. Не захотел! Ничего лишнего мне, говорит, не надо, папаша. От прихотей грех заводится.

Путилин принялся разглядывать книги, тетради. Вдруг, рассматривая одну из тетрадей, он быстро повернулся к почтенному купцу и спросил его:

– Скажите, пожалуйста, у вас по средам и пятницам подают постное?

– Да-с! – ответил удивленный Вахрушинский.

– Ну, а могу я узнать, что у вас, например, сегодня варили на горячее слугам и приказчикам?

Лицо негоцианта приняло чрезвычайно глупое выражение: оно попросту окаменело от удивления.

– Сейчас узнаю, ваше превосходительство! – только и смог пролепетать он, быстро выходя из комнаты.

– Прости меня, Иван Дмитриевич, – начал я, подходя к своему другу, который быстро вырвал половину страницы из тетради, – что я в самом начале вмешиваюсь в твое расследование. Но скажи, ради бога, неужели горячее может играть какую-нибудь роль в деле поиска пропавшего единственного наследника и любимого сына миллионера?..

– Как всё – нет, а как частность – да… – усмехнулся мой гениальный друг.

– Сегодня варили щи, ваше-ство… – проговорил купец-миллионер, входя в комнату своего сына, исчезнувшего необъяснимым, таинственным образом.

– С грибами? – спросил Путилин.

– А… а откуда вы это знаете? – удивленно спросил Вахрушинский.

– Не о том речь, голубчик. Скажите, кто это сейчас, при нас, вышел из комнаты вашего сына? Это ваш старший приказчик?

– Вы воистину кудесник, ваше превосходительство! – вырвалось у старика купца восторженное восклицание. – Правду изволили сказать: это мой старший приказчик.

– Пригласите его сюда!

Путилин зажег свою лампу-фонарь, свой знаменитый потайной фонарь, и спрятал его в кармане. По дому уже растекались темные сумерки короткого зимнего дня.

– Скажите, пожалуйста, любезный Прокл Онуфриевич, – обратился Путилин к вошедшему старичку, – кто доставил вам письмо от исчезнувшего молодого хозяина Дмитрия Силыча?

– Да какой-то неизвестный не то мужик, не то парень. Сунул мне в руку – и давай деру!..

– Так-с… А вы лицо этого таинственного посланца не разглядели?

– А именно-с? – насторожившись, почтительно спросил тот.

– Он был с бородой или без бороды?

– Не приметил-с… – сказал старший приказчик.

Путилин быстро вытащил из кармана фонарь и направил луч света на лицо старого приказчика.

– И ни одного гнуса не заползало в дом в то время, когда вам, любезный, передавали письмо? – прогремел вдруг Путилин громовым голосом.

От неожиданности и я, и хозяин-миллионер вздрогнули и даже привстали со своих мест. Старший приказчик, седенький старичок, отпрянул от знаменитого сыщика.

– Виноват-с… Невдомек мне, о чем изволите спрашивать…

– Больше ничего… Ступайте, голубчик… – мягко ответил Путилин.

После этого Иван Дмитриевич долго сидел, задумавшись.

– Скажите, пожалуйста, господин Вахрушинский, вы вот давеча говорили мне, что сын ваш какое-то время считался почти женихом. Что это за история с его сватовством? Кто была его невеста?

– А вот, извольте видеть, как дело обстояло. Около года назад отправился сын мой по торговым делам на Волгу. Пробыл он там порядочно времени. Познакомился в Сызрани со вдовой купчихой-миллионершей Обольяниновой и с ее единственной дочерью красавицей Аглаей Тимофеевной. Вернулся. Сияет весь от радости. Поведал о знакомстве. Я сразу смекнул, в чем дело. Вскоре прибыли в Питер и Обольянинова с дочкой. Поехал я к ним, стал в доме бывать. Однажды сын меня и спрашивает: «Отец, дашь свое родительское согласие на мой брак с Аглаей Тимофеевной?» Дам, отвечаю, с радостью. Однако вдруг все дело круто изменилось: перестал сын бывать у волжской купчихи, стал темнее тучи. Вижу, тоска его так и терзает, душу не отпускает. Стал я допытываться о причине происходящего. Отмалчивается или на пустяки разговор переводит. А ночи почти все напролет ходит по комнатке этой, охает, вздыхает, то молиться начинает, то плачет. А теперь, как уже известно вашему превосходительству, и вовсе исчез…

– Скажите, с момента исчезновения вашего сына вы не бывали больше у волжской купчихи и ее дочки?

– Нет-с. Что мне у них делать?..

– У них есть какое-нибудь торговое дело?

– И не одно. И мануфактурное, и железное, и рыбное.

– Отлично. Поскольку мне хотелось бы увидеть бывшую невесту вашего сына, то мы сейчас устроим вот что: вы меня отвезете к Обольяниновым и представите им как крупного петербургского промышленника. Доктора мы можем выдать за моего доверенного управляющего.

– Слушаю-с, ваше превосходительство! – живо ответил Вахрушинский.

– Это их собственный дом? – спросил Путилин, когда мы остановились перед великолепным каменным особняком близ церкви Иоанна Предтечи.

– Нет-с, это дом их тетки, петербургской богатейки.

Дверь нам открыла пожилая женщина с понурым видом, одетая во все черное.

– Здравствуйте, Анфисушка, дома ваши-то?

– Дома-с… – ответила женщина в черном. – Пожалуйте.

– Так вы скажите самой-то, что приехал, дескать, Сила Федорович с двумя промышленниками о деле поговорить.

Мы быстро разделись и вошли в залу. Тут не было той кричащей роскоши, что царила в доме у Вахрушинского, но, однако, обстановка казалась богатой. Не успели мы присесть, как дверь из какой-то соседней комнаты распахнулась, и вошла девушка. Очевидно, она не ожидала нас здесь увидеть, потому что громко вскрикнула от удивления и испуга.

Одета она была довольно необыкновенно. Длинный, светло-лилового цвета бархатный сарафан облегал ее роскошную, пышную фигуру. На груди сверкали ожерелья из всевозможных драгоценных камней. Руки были все в кольцах. На голове – простой коленкоровой белый платок, низко опущенный на лоб. Из-под него выглядывало красивое, удивительно красивое лицо. Особенно замечательны были глаза: огромные, черные, дерзко-властные.

– Простите, Аглая Тимофеевна, мы, кажется, вас напугали? – направился к ней Вахрушинский. – Неужели Анфисушка не предупредила? Мы к мамаше, по торговому делу. Позвольте представить вам незваных гостей.

Путилин, назвав меня и себя вымышленными купеческими фамилиями, низко и почтительно поклонился красавице в сарафане.

– Очень приятно… – раздался ее певучий голос.

Она все еще пребывала в сильном замешательстве. Путилин, удивительно ловко подражая купеческому говору и даже упирая на «о», стал сыпать кудреватые фразы. Я видел, что он не спускает пристального взора с лица красавицы, но главное – с белого коленкорового платка, покрывавшего ее голову.

– Эх, Аглая Тимофеевна, сразу видно-с, что вы с Волги-матушки, с нашей великой поилицы-кормилицы!

– Почему же это видно? – усмехнулась молодая Обольянинова.

– Да как же-с? Я и сам на Волге жил. Где в ином месте можно сыскать такую расчудесную красоту? Вы извините меня, я человек уж немолодой, комплиментом обидеть не могу. А потом и наряды-с: у нас теперь в Питере все норовят по-модному, а вы-с вот в боярском сарафане. Эх, да ежели бы к нему кокошничек вместо белого платочка…

Быстрым, как молния, движением девушка сорвала с головы коленкоровый платок. Я заметил, как сильно дрожат ее руки.

– Извините… я совсем забыла, что в утреннем наряде щеголяю…

Глаза ее сверкнули. Губы тронула тревожная усмешка. Женщина в черном, Анфисушка, явилась и доложила, что «сама» извиняется, что из-за недомогания не может нас принять.

– Ничего-с, в следующий раз заглянем! – проговорил Путилин.

Когда мы вышли, он обратился к Вахрушинскому:

– Вот что я вам скажу: дело ваше далеко не легкое. Однако надежды не теряйте. Помните только одно: вашего сына нужно как можно скорее отыскать. Он в серьезной опасности.

Возвращаясь к себе, Путилин был хмур и задумчив.

– Белый или черный… Черный или белый… Гм… – бормотал он себе под нос.

Я не проронил ни слова, потому что хорошо знал привычку моего гениального друга говорить с самим собой.

– Скажи, пожалуйста, – вдруг громко обратился он ко мне, – тебе никогда не приходила мысль, что черный ворон может обратиться в белого голубя?

Я уставился на Путилина во все глаза:

– Бог с тобой, Иван Дмитриевич: ты задаешь такие диковинные вопросы…

На другой день, часов около четырех, ко мне приехал Путилин. В руках он держал чемодан, под шубой я заметил перекинутый через плечо ремень дорожной сумки.

– Я не мог предупредить тебя раньше, потому что был по горло занят. Если тебе улыбается мысль совершить со мной одно путешествие…

– Куда?

– В Москву. Но поторопись. До отхода поезда остается совсем немного времени.

Я наскоро уложил чемодан, и через час мы уже сидели в купе первого класса. Утомительно долгой дорогой (тогда поезда ходили куда медленнее, чем теперь) Путилин не сомкнул глаз. Просыпаясь, я заставал его за просматриванием каких-то бумаг-донесений. Откинувшись на спинку дивана, он что-то бормотал себе под нос, словно заучивая необходимое наизусть.

– Ты бы отдохнул, Иван Дмитриевич… – несколько раз обращался я к нему.

– Некогда, голубчик! Надо зубрить особую тарабарщину.

– Скажи, мы едем по тому таинственному делу об исчезновении сына купца?

– Да. Ах, кстати, я забыл тебе сказать, что сегодня по этой же дороге, но несколько раньше нас, проследовали знакомые тебе лица.

– Кто именно? – удивился я.

– Старший приказчик Вахрушинского и красавица в бархатном сарафане с белым платочком на голове.

– Как? Откуда ты это узнал?

Путилин расхохотался:

– Прости, но ты говоришь глупости! Ты вот называешь меня русским Лекоком. Какой же я был бы Лекок, если бы не знал того, что мне следует знать?

– И какова же причина их столь внезапного отъезда?

– У первого – желание как можно скорее спасти от опасности своего молодого хозяина, у второй… как бы тебе получше объяснить?.. Ну, загладить свой промах с белым коленкоровым платочком, что ли…

– Стало быть, этот приказчик будет помогать тебе в деле розыска молодого Вахрушинского?

– О да! И очень… – серьезно проговорил мой гениальный друг, этот великий русский сыщик. – А теперь не мешай мне, спи.

Сквозь полудрему, овладевшую мной из-за мерного покачивания поезда, до меня доносилось бормотание Путилина:

– По пиво духовное… По источника нетления…

«Что за чертовщину несет мой знаменитый друг?!» – неотвязно преследовала меня докучливая мысль.

Подъезжая к самой Москве, Путилин мне сказал:

– Из многих дел, свидетелем которых ты был, это – одно из наиболее опасных. Если меня не разорвут в клочья, я окончательно уверую в свою счастливую звезду.

К моему удивлению, лишь только поезд подошел к платформе, как мы увидели направлявшегося нам навстречу Х., любимого агента знаменитого сыщика. Путилин о чем-то отрывисто его спросил, и мы все вместе тронулись в гостиницу для приезжих, оказавшуюся чрезвычайно грязным заведением и находившуюся на одной из окраин тогдашней патриархальной Москвы.

– Почему тебе пришла фантазия остановиться в этом вертепе? – спросил я Путилина.

– Так надо… – ответил он.

Несмотря на то что уже наступил вечер, мой друг отправился куда-то в сопровождении агента Х. и вернулся далеко за полночь. Поздним вечером второго дня нашего пребывания в Москве (в течение всего этого времени Путилин почти не бывал дома) он вытащил чемодан и, порывшись в нем, достал из него какое-то странное облачение.

– Необходимо, доктор, немного преобразиться. Сегодня мне предстоит нанести весьма важный визит.

– Мне? – спросил я с легким укором. – Но отчего же не нам?

– Увы, мой друг, на этот раз я никого не могу взять с собой туда, куда собираюсь. Дай бог, чтобы хотя бы мне одному удалось туда проникнуть!

– Стоило мне тогда понапрасну тащиться в Москву… – недовольно проворчал я.

– Не говори так. Ты и мой милый Х. – вы можете мне оказать существенную помощь. Слушайте. Пока я окончательно не убедился в правильности своего предположения, я по многим соображениям не хочу обращаться за содействием к моим московским коллегам. Вдруг знаменитый гастролер оскандалится! Конфуз выйдет… Я оставлю вас неподалеку от того места, куда постараюсь проникнуть. У меня есть сигнальный свисток с очень резким звуком. Если вы его услышите, можете с револьверами наизготовку немедленно бросаться ко мне на помощь. Кстати, голубчик Х., вот вам приблизительный план.

И Путилин подал агенту листок бумаги, на котором было что-то начертано.

Перед тем как надеть пальто, в каких обыкновенно ходят мещане, Путилин облачился… в белый плащ-хитон с изображением красных чертей.

– Это что такое? – попятился я от него.

– Мантия Антихриста, любезный доктор! – тихо рассмеялся Путилин. – Кто знает! Быть может, она избавит меня от необходимости прибегать к револьверу. Последнее было бы весьма нежелательно. Ну, а теперь в путь!

Была половина двенадцатого, когда мы покинули нашу затрапезную гостиницу и углубились в глухие улицы и переулки этой удаленной от центра московской слободы. Темень стояла страшная. Не было видно ни зги. Улицы были совершенно безлюдны. Только время от времени откуда-то из-за заборов доносились злобный неистовый лай и вой цепных собак. Вскоре мой отважный друг замедлил шаг.

– С минуты на минуту мы подойдем к нужному месту.

Перед нами, на левой стороне улицы, черной массой высился дом, за ним тянулся ряд построек. Все это скопление сооружений было обнесено высоким дощатым забором.

– Ну-с, господа, я встану здесь, у ворот. Вы переходите на другую сторону. Вы помните, Х., тот забор, окружающий пустырь, который мы с вами вчера осматривали?

– Еще бы, Иван Дмитриевич! – с готовностью ответил агент.

– Ну, так вы с доктором за ним и притаитесь.

Время тянулось медленно. Где-то послышался крик первых петухов. Почти одновременно с их криком на пустынной улице стали вырисовываться темные силуэты людей. Они крадучись, боязливо подходили к воротам таинственного дома, в котором не светилось ни малейшего огонька.

Поскольку, господа, я люблю рассказывать связно и последовательно, то позвольте мне теперь продолжить историю со слов самого великого сыщика – Ивана Дмитриевича Путилина. Вот что он поведал мне о своем смертельно опасном посещении этого таинственного дома.

Я, рассказывал он, зорко вглядывался в ночную тьму. Лишь только я увидел приближающихся людей, как сейчас же трижды постучал в ворота.

– Кто там? – раздался тихий голос.

– Человек божий… – так же тихо ответил я.

– А куда путь держишь?

– К самому батюшке Христу.

– А почто?

– По пиво духовное, по источник нетления.

– А сердце раскрыто?

– Любовь в нем живет.

– Милость и покров. Входи, миленький!

Ворота, или, вернее, калитка в воротах распахнулась, и я быстро направился внутрь, пробираясь по узким переходам в особую пристройку к нижнему этажу, выдвинувшуюся своими тремя стенами во двор и представлявшую из себя нечто вроде жилого летнего помещения. Тут, занимая почти все пространство пристройки, был навален всевозможный домашний скарб.

Услышав за собой шаги, я спрятался за ткацким станком. Мимо меня прошел высокий детина. Подойдя к углу, он быстро поднял крышку люка и скрылся в нем. Через минуту молодец вылез оттуда.

– Еще никого из деток там нет… – довольно громко пробормотал он, выходя из пристройки.

Быстрее молнии бросился я к этому люку. Дверца его теперь была открыта. Я спустился по узкой лесенке и попал в довольно обширную подземную комнату, слабо освещенную и разделенную дощатой перегородкой на две части. Там не было ни души.

Я быстро вошел в смежную, еще более просторную и ярко освещенную паникадилом подземную комнату. Тут тоже никого не было. В переднем углу, перед божницей, с завешенными пеленой иконами стоял большой, накрытый белоснежной скатертью стол с крестом и Евангелием посередине.

Я стремительно забрался под него. К моему счастью, он был на простых ножках, без перекладины, так что я спокойно уместился под ним. Но из-за спадавшей почти до пола скатерти я не мог ничего увидеть! Тогда я осторожно прорезал в скатерти маленькую дырочку, в которую и устремил лихорадочно-жадный взор. Не прошло и нескольких минут, как в странную, таинственную комнату стали входить люди обоего пола в необычных облачениях. Эти люди были одеты в длинные белые коленкоровые рубахи до пят.

– Христос воскресе!

– Свет истинный воскресе!

– Сударь-батюшка воскресе!

– Царь царям воскресе! – посыпались странные взаимные приветствия.

Я не буду тебе сейчас за недостатком времени рассказывать подробно все, что делали эти субъекты. Скажу только, что вдруг я побледнел и задрожал от радости. Я увидел среди собравшихся изуверов старшего приказчика и Аглаю Тимофеевну. И один, и другая были одеты в такие же белые рубахи. Красавицу Обольянинову все величали, помимо «сестрицы», еще и титулом «Богородица».

Затаив дыхание, я смотрел на старшего приказчика. Лицо его было ужасно! Глаза, в которых полыхало пламя бешенства, казалось, готовы были испепелить всю собравшуюся здесь обезумевшую братию.

– И тако реку: бых среди вас, но ушед аз есмь, во новый Сион тайного белого царя путь продержал, яко восхотев плодов райских вкусить в кипарисовом саду… – загремел вдруг старый изувер.

Он быстро уселся на пол и, точно одержимый бесами, стал бить себя в грудь кулаками. Страшная комната и страшные люди в белых рубахах содрогнулись, замерли, затаив дыхание. Сотни воспаленных глаз, в которых бушевало сектантское безумие, устремились на того пророка, который, по его словам, был когда-то среди них, но теперь ушел в какой-то таинственный кипарисовый сад.

– И паки реку: проклятию, треклятию и четвероклятию подлежит всяк женолюбец! Ужли не читали вы: «Откуда брани и свары в вас? Не отсюда ли, не от сластей ли ваших, воюющих во удех ваших?» Рази не сказано: «Да упразднится тело греховное» и паки: «Умертвите уды ваша, якоже блуд, нечистоту, страсть и похоть злую; оне блуд и есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геенну огненную». «Погубится душа от рода своего у того, кто не обрежет плоти крайней своей в день осмый!» А вспомните, детки, что вещает пророк Исайя: «Каженникам лучшее место сынов и дщерей дается». Апостолы вещают: «Неоженившийся печется о господних, как угодить Господеве, а оженившийся печется о мирских, как угодить жене». Вникните и рассудите, детки, куда ведет вас ваше жало греховное, ваш змий-похотник? На погибель вечную, на погибель! Зане глаголено: «Блудники и прелюбодеи и осквернители телесем своих отыдут во огнь негасимый навеки. И горе им будет, яко никто же им не подаст воды, когда ни ороси глава их, ниже остудит перст един рук их, ни паки угаснет или переменит течение свое река, или утишатся быстрины реце огненней, но вовеки не угаснет никогда же».

Старший приказчик-изувер вскочил. Его всего трясло, лицо стало багровым.

– Гляньте, как живете вы, что вы делаете?! Вожделение содомское, плотское похотение, лобзание и осязание, скверное услаждение и запаление – вот ваши утехи, ваши боги. Аще реку вам: не заглядывайтесь, братья, на сестер, а сестры – на братьев! Плоть ибо взыскует плоть, вы же духовное есте и, яко сыны света, вослед батюшки Искупителя тецыте, истрясая в прах все бесовские ополчения. Бойтесь, страшитесь! Трепещите! Накроет вас земля и прочие каменья за ваше к вере нераденье!

Несколько минут после этой странной сектантско-бесовской проповеди в ритуальной комнате царило гробовое молчание. Все были подавлены, поражены, словно пригнулись. Но… прошли эти минуты, и при пении «Дай к нам, Господи, дай к нам Иисуса Христа» все словно чудом преобразились. Куда подевались страх на лицах, понурость, смирение! В глазах этих чудовищ в человеческом обличье засверкали прежние безумные огоньки. Мужчины стали приближаться к женщинам.

Клубы кадильного дыма стали обволакивать комнату, фигуры сектантов. Вся комната наполнилась как бы одним общим порывистым горячим дыханием. Чувствовалось, что то безумие, которое властно держит в своих цепких объятиях эту массу людей, вот сейчас, сию минуту должно прорваться и вылиться во что-нибудь отвратительное, гадкое, страшное. И действительно, так и случилось.

Я увидел, как около красавицы-волжанки – купеческой дочери – завертелся на одной ноге рыжий детина. Вдруг вся масса сумасшедших закружилась, завизжала, затопала и, подобно урагану, понеслась друг за дружкой вкруг, слева направо. Страшная комната задрожала. Отрывочные слова песни, ужасный топот босых ног о пол, шелестение взвивающихся вокруг разгоряченных тел, подолов, рубах, свист мелькавших в воздухе платков и полотенец – все это образовало один нестройный, страшный, адский гул. Казалось, в одном из кругов ада дьяволы и дьяволицы справляют свой бесовский праздник.

– Ай, Дух, ай, Дух! Царь Дух! Бог Дух! – гремели они.

– О, Ега! О, Ега! Гоп-та! – исступленно кричали другие.

– Накати! Накати! Благодать накати! – захлебывались третьи.

– Отсеките уды раздирающая и услаждающая, да беспечалие примите! Струями кровей своих умойтесь, и тако с Христом блаженны будете! Храните девство и чистоту! Неженимые – не женитесь, а женимые – разженитесь! – высоким и тонким, бабьим голосом до ужаса страшно кричал старший приказчик. – Отсеку! Отсеку! Печать царскую наложу! В чин архангельский произведу! Божьим знаменем благословлю! Огненным крестом окрещу! Кровь жидовскую спущу!

Но старика приказчика теперь плохо слушали. За общим гвалтом, за этим диким ужасным воем его слова терялись. Едва ли не один я был тем, кто их слышал. Огни вдруг стали притухать. Я увидел, как бесновато скачущий перед Аглаей Обольяниновой рыжий парень в белой рубахе исступленно схватил ее в свои объятия и повалил на пол.

Времени терять было нельзя. Я решил уйти, воспользовавшись всеобщим безумием, ибо началась отвратительная по своему бесстыдству оргия. Я тихонько выбрался из-под стола и пополз по направлению к входной двери, в комнату, откуда можно было выбраться через люк. Благополучно миновав – благодаря полутьме – это пространство, я бросился к лестнице люка и быстро поднялся по ней. Но, как только я попал в верхнюю пристройку, передо мной выросла огромная фигура.

– Стой! Откуда? Почему до пролития благодати? – раздался свистящий шепот.

Я почувствовал, как железная по силе рука схватила меня за шиворот.

– Сатана бо есмь![4] Сатана бо есмь! – дико вскрикнул я и, быстро выхватив свой фонарь, направил свет его на лицо державшего меня.

Я забыл сказать, что пальто свое я снял и спрятал за ткацким станком, так что стоял теперь перед ним в своей мантии Антихриста. Страшный крик ужаса вырвался из груди могучего детины. Он отпрянул от меня и застыл.

– Свят, свят, свят!.. Сатана, дьявол… Чур меня!..

– Погибнешь! – грянул я и быстрее молнии бросился бежать к воротам.

Стражник, прислуживающий около них, при виде развевающейся белой фигуры с изображением красных чертей, мчащейся с фонарем, бросился лицом на землю. А остальное вы знаете.

Да, остальное мы знали, я и агент Х., чуть ли не три часа стоявшие и мерзнувшие под прикрытием забора. Мы видели, как около трех часов ночи из ворот таинственного дома выскочила белая фигура.

– Это он! – шепнул мне агент Х.

Мы бросились к белой фигуре, которая действительно оказалась Путилиным. Агент накрыл его своим пальто. Мы не шли, а бежали и вскоре очутились в нашей гостинице.

Таков был рассказ Путилина о его приключениях. Стрелка часов показывала около шести утра. Путилин был спокоен, хотя немного бледен. Мы с агентом Х. слушали все это, затаив дыхание.

– Вот что, голубчик, сию минуту летите на телеграф и сдайте эти депеши! – распорядился Путилин, обращаясь к агенту.

Он быстро набросал несколько слов на двух листках бумаги, вырванных из записной книжки. Когда мы остались одни, Путилин подошел ко мне и сказал:

– Запомни на всю свою жизнь, что я никогда не испытывал такого леденящего кровь ужаса, какой испытал несколько часов тому назад. Я, закаленный в сыскных боях, был близок к обмороку.

– Скажи, есть ли смысл в таком безумном риске?

– Как посмотреть на этот вопрос… – загадочно ответил он.

– Но ты ведь разыскиваешь сына миллионера?

– Да.

– Какое это имеет отношение к нему?

– Никакого. И, представь, в то же время – огромное. Ты знаешь мою кривую? Если она вывезет меня завтра, я буду триумфатором. Я упрям. Я, если хочешь знать, скорее упущу дело, чем разрушу эту кривую. Но мне кажется, что я не ошибаюсь в данном случае.

– Стало быть, завтра предстоит похождение…

– Решительнее сегодняшнего… – усмехнулся Путилин. – Честное слово, или завтра в одиннадцать часов вечера твой друг совершит подвиг, или московские сыщики будут смеяться над знаменитым Путилиным, богом русского сыска. Дай мне рюмку коньяка. Я чувствую себя прескверно… Сейчас засну.

Действительно, минут через десять послышалось мерное похрапывание Путилина, не спавшего почти трое суток.

На другой день Путилин исчез еще утром. Уходя, он бросил нам:

– Я вернусь ровно в семь часов вечера.

Признаюсь, я провел отвратительный день. Мысль о том, что сегодня ночью должен разыграться финал таинственной истории, не давала мне покоя. «А если вместо успеха – полное фиаско?» – проносилось в моей голове.

Мы с милейшим Х. передумали и переговорили немало. Ровно в семь часов вернулся Путилин.

– Телеграммы нет?

– Есть, – ответил я, подавая ему полученную около трех часов дня депешу.

Путилин быстро проглядел ее и протянул мне. Вот что значилось в ней: «Мчусь с экстренным заказным. Машинист старается вовсю. Прибуду к восьми часам. Вахрушинский».

– Сию же минуту, голубчик, летите на вокзал и встретьте его! – отдал Путилин приказание агенту. – Везите его сюда.

Когда мы остались одни, я спросил его:

– Мы его будем ожидать?

– Да. Но только до девяти часов. Если поезд задержится, Х. доставит Вахрушинского вот туда. – И Путилин наскоро набросал несколько слов агенту.

– Ну что, доктор, сегодня ты хочешь сопровождать меня в моем походе?

– Ну разумеется! – ответил я, ликуя.

– Отлично, отлично! – потер руки великий сыщик.

– Ты сегодня без переодеваний? Без своей страшной мантии?

– Да. Сегодня это не потребуется… – усмехнулся он.

В половине девятого дверь нашего номера распахнулась, и в нее ураганом влетел старик миллионер. Он так и бросился к Путилину.

– Господи! Ваше превосходительство, неужели нашли?

– Пока еще нет. Но, кажется, напал на след… – уклончиво ответил мой гениальный друг. – Я вызвал вас так спешно потому, что, может быть, вы мне понадобитесь… Слушайте, Х., вы помните тот трактир, где мы были?

– Конечно.

– Так вот, вы отправитесь туда вместе с господином Вахрушинским. Там находится переодетая полиция. Пароль – «белый голубь». Как только явитесь туда, сейчас же возьмите с собой пять человек и оцепите с соблюдением самых строгих предосторожностей ту часть сада, которую я вам показывал. Ждите моего сигнального свистка и тогда бросайтесь немедленно. Пора, господа, двигаться! Мы поедем с доктором.

Нас ожидали сани, быстро помчавшие нас по столь же безлюдным, пустынным улицам. Мы очутились на окраине одной из подмосковных слобод, но не той, где были вчера. Путилин слез и велел кучеру (впоследствии я узнал, что это был переодетый полицейский) ждать нас тут.

Перед нами расстилался огромный огород с бесчисленными рядами гряд, опушенных снегом. Рядом возвышался каменный двухэтажный дом. Окна старинного типа, как верхнего, так и нижнего этажей, были наглухо закрыты железными ставнями с железными болтами. Ворота были с дубовыми засовами. Высокий бревенчатый забор с большими гвоздями вверху окружал сад, примыкавший к дому.

– Нам надо пробраться туда, в самую середину сада… – шепнул мне Путилин.

– Но как нам это удастся? Смотри какой забор! И гвозди…

– Иди за мной! Мы поползем по грядам и проникнем с той стороны огорода. Я высмотрел там отверстие.

И мы поползли. Не скажу, господа, что это было особенно приятное путешествие. Мы ползли на животе по крайней мере минут восемь, пока не уперлись в забор. Путилин приподнял плохо закрепленную доску забора и первый пролез в образовавшееся отверстие. Я – за ним. Мы очутились в саду. Он был тих, безмолвен, безлюден. В глубине его виднелась постройка – хибарка типа бани.

– Скорее сюда! – шепнул мне Путилин.

Через секунду мы были около нее. Путилин прильнул глазами к маленькому оконцу.

– Слава богу, мы не опоздали! Скорее, скорее!

Он открыл дверь, и мы вошли в домик. Это действительно оказалась баня. В ней было жарко и душно. Топилась большая печь. Яркое пламя бросало кровавый отблеск на стены, потолок, лавки. Путилин зорко оглядел мрачное помещение, напоминавшие собой мрачные застенки инквизиции.

– Скорее, доктор, лезь под полок! Там тебя не увидят. Я спрячусь тут, за этим выступом. Торопись, торопись, каждую секунду могут войти!

Действительно, едва мы разместились, как дверь бани открылась, и послышалось пение старческого голоса на протяжно-заунывный мотив:

Признаюсь, меня мороз продрал по коже. Эта необычайная обстановка, этот заунывный напев, эти непонятные мне, какие-то кабалистические слова…

– Иди, иди, миленький!.. – раздался уже в самой бане тот же высокий, тонкий старческий голос. – Иди, не бойся! Ко Христу идешь, к убелению, к чистоте ангельской.

Вспыхнул огонек. Теперь мне стало все видно. Старичок, худенький, небольшого роста, вел за руку высокого стройного молодого человека. Он зажег тонкую восковую свечу и поставил ее на стол, на котором лежали на белом полотенце крест и Евангелие. Старик был в длинной холщовой рубахе до пят, молодой человек – тоже в белой рубахе, поверх которой было накинуто пальто.

– А ты теперь, миленький, пальто-то скинь. Жарко тут, хорошо, ишь как духовито! Благодать! Пока я крест раскалять буду, ты, ангелочек, почитай Евангелие. От евангелиста Матфея. Почитай-ка: «И суть скопцы, иже исказиша сами себе Царствия ради Небесного».

Страшный старикашка подошел к ярко пылавшей печке, вынул острый нож с длинной деревянной ручкой и всунул его в огонь, медленно поворачивая. Нож, накаляясь, стал быстро краснеть. Я не спускал глаз с молодого человека. Лицо его было искажено ужасом. Широко раскрытые глаза были устремлены на скорчившуюся фигуру старика, сидевшего на корточках перед печкой и все поворачивавшего в огне свой нож. Время от времени в глазах его вспыхивало бешенство. Казалось, он готов был броситься на проклятого гнома и задавить его. Губы его, совсем побелевшие, что-то тихо, беззвучно шептали…

– Страшно… страшно… не хочу… – пролепетал он.

– Страшно, говоришь? И-и, полно, милушка! Сладка, а не страшна архангелова печать… И вот поверь, вот ни столечко не больно… – утешал молодого человека страшный палач. –  Ну, пора! – поднялся на ноги старик. – Пора, милушка, пора! А то и так вчера дьявол явился в страшной пелене. Не к добру это!.. – И он с раскаленным добела ножом стал приближаться к молодому человеку.

– Встань, Митенька, встань, милушка! Дело божеское, благодатное… Одно слово: «Духом святым и огнем»… Не робей, не робей, не больно будет.

Молодой человек вскочил как безумный. Он весь трясся. Пот капал с его лица.

– Не хочу, не хочу! Не подходи!

– Поздно, миленький, поздно теперь! – сверкнул глазами старик. – Ты уже причастие наше принял…

– Не дам… убегу… вырвусь… – лепетал в ужасе молодой человек.

– Не дашь? Хе-хе-хе! Как ты не дашь, когда я около тебя с огненным крестом стою? Убежишь? Хе-хе-хе, а куда ты убежишь? Нет, милушка, от нас не убежишь! Сторожат святые, чистые, белые голуби час вступления твоего в их чистую, святую стаю. Поздно, Митенька, поздно!.. Никто еще отсюда не уходил без убеления, без приятия чистоты… Брось, милушка, брось, не робей! Ты закрой глазки да «Христос воскресе» затяни.

– Спасите меня! Спасите! – жалобно закричал молодой человек голосом, в котором зазвенели ужас, мольба, смертельная тоска.

– Никто не спасет… никто не спасет, Христос тебя спасет, когда ты убелишься! Слышишь? – прошептал «мастер» с перекошенным от злобы лицом.

И он решительно шагнул к молодому человеку, одной рукой хватая его за холщевую рубаху, другой – выставляя вперед нож.

– Я спасу! – раздался в эту страшную минуту голос Путилина.

Быстрее молнии он выскочил из засады и бросился на отвратительного старика. Одновременно два страшных крика пронеслись в адской бане – крик скопческого «мастера»-пророка и крик молодого человека.

– А-ах!..

– Доктор, скорее к молодому Вахрушинскому! – крикнул мне сыщик.

Я бросился к несчастному молодому человеку и едва успел подхватить его на руки. Он упал в глубоком обмороке. Страшные пережитые волнения да еще испуг при внезапном появлении Путилина дали сильнейший нервный шок. Путилин боролся с проклятым стариком.

– Стой, негодяй, я покажу тебе, как убелять людей! Что, узнал меня, Прокл Онуфриевич, гнусный скопец?

– Узнал, проклятый дьявол! – хрипел тот в бессильной ярости, стараясь всадить нож в Путилина.

Но под дулом револьвера, который мой друг успел выхватить, изувер затрясся, побелел и выронил из рук нож. Быстрым движением Путилин надел на негодяя железные наручники и, выйдя из бани, дал громкий сигнальный свисток.

В саду бродили какие-то тени людей. Это «чистые, белые голуби» ожидали с каким-то мучительным наслаждением крика оскопляемого. Для них не было, как оказалось, более светлого, радостного праздника, как страшная ночь, в которую неслись мучительные вопли жертв проклятых изуверов.

Крики ужаса старшего приказчика и несчастного Вахрушинского были поняты «белыми голубями» именно как крики «убеления». И вот они, дожидавшиеся этого сладостного мгновения, выскочили из горенок своего флигеля и приблизились к зловещей бане. Не прошло нескольких секунд, как в сад нагрянула полиция, руководимая агентом Х. Начался повальный осмотр-облава этого страшного изуверского гнезда, оказавшегося знаменитым скопческим кораблем.

– Оцепляйте все выходы и входы! – гремел Путилин. – Никого не выпускайте!

К нему, пошатываясь от волнения, подошел старик миллионер.

– Господин Путилин… Ради бога, жив сын? Нашли его?

– Нашел, нашел, голубчик! Жив он, идемте к нему! – радостно ответил гениальный сыщик.

С большим трудом мне удалось привести в чувство несчастного молодого Вахрушинского, едва не ставшего жертвой подлых изуверов. В ту секунду, когда он открыл глаза, в страшную баню входили Путилин и потрясенный отец-миллионер.

– Митенька! Сынок мой! Желанный! – увидев сына, закричал, бросаясь к нему, Вахрушинский.

Молодой человек, не ожидавший, конечно, в этом месте мрачного «обеления» увидеть отца, вскочил, точно под действием электрического тока.

– Батюшка, дорогой батюшка! – вырвался из его измученной груди крик безумной радости.

И он бессильно опустился на грудь старика. Слезы, благодатные слезы, хлынули у него из глаз. Они спасли его от нервной горячки или, быть может, даже от помешательства.

– Господи… – сквозь рыдания вырывалось у старика Вахрушинского. – Да где мы? Куда ты попал? Что это, почему ты в этой длинной рубахе?.. Митенька мой, сынок мой любимый…

Путилин стоял в сторонке. Я увидел, что в глазах его, этого дивного человека, сверкали слезы.

– Вы спрашиваете, господин Вахрушинский, где вы находитесь? – начал я, выступая вперед. – Знайте, что вы и ваш сын находитесь в мрачном гнезде отвратительного скопческого корабля. На вашем сыне белая рубаха потому, что вот сейчас, вернее, с полчаса тому назад, ваш сын должен был быть оскопленным, если бы… если бы не гений моего дорогого друга, который явился в последнюю минуту и вырвал вашего сына из рук палача.

– Боже Всемогущий! – хрипло вырвалось у миллионера.

Он пошатнулся.

– Как?! Его, моего сына, единственного, моего наследника, опору моих старых лет, хотели оскопить? Сынок мой, Митенька, неужели правда?

– Правда, батюшка… – еле слышно слетело с побелевших губ несчастного молодого человека.

Старик-миллионер осенил себя широким крестом, сделал шаг вперед и вдруг грузно опустился на колени перед великим сыщиком и поклонился ему в ноги, до земли.

– Спасибо тебе, Иван Дмитриевич, огромное спасибо! Буду признателен тебе по гроб жизни моей! За то, что ты сделал – сына мне спас, – никакими деньгами не отблагодаришь… В ноги тебе поклониться надо, и это я делаю!

Растроганный Путилин поднял старика миллионера. Через несколько минут мы выходили вчетвером из бани, в которой «ангелы» и «пророки тайного белого царя» изуродовали не одну молодую жизнь. Во флигеле мелькали огни, слышались испуганные крики, возня…

К великому сыщику подскочил видный полицейский.

– Идите, ваше превосходительство, повальный обыск… Мы ожидаем вас.

– Меня? – иронически произнес Путилин. – С какой стати меня? Я, любезный полковник, свое дело сделал. Я ведь гастролер у вас и, кажется, роль свою выполнил успешно. Теперь дело за вами. Я предоставляю вам, как местным властям, знакомиться с тем гнусным притоном изуверов, который столь пышно расцветал… у вас под носом, под вашим бдительным надзором. Имею честь кланяться! Моим московским коллегам передайте, что я не особенно высокого мнения об их способностях.

Остаток ночи мы провели впятером в грязной гостинице, где остановились. Мы были все настолько взволнованы, что о сне, об отдыхе никто и не помышлял, за исключением молодого Вахрушинского, которого я чуть ли не насильно уложил в кровать.

– Дорогой Иван Дмитриевич, как вы дошли до всего этого? – приставал старик миллионер к моему гениальному другу.

– С первого взгляда на комнату-келью вашего сына, господин Вахрушинский, я сразу понял, что сын ваш страдает известной долей того религиозного фанатизма, которым так выгодно и плодотворно умеют пользоваться представители всевозможных изуверских сект, орденов, братств. В проклятом старике, вашем старшем приказчике, которого мы застали в комнатке вашего сына, я распознал не особенно старого скопца. По-видимому, он перешел в скопчество года три-четыре назад, потому что еще не вполне преобразился в «белого голубя». Но уже голос его стал бабьим, щеки его стали похожи на пузыри, словно налитые растопленным салом. Когда же я увидел на одной из тетрадей вашего сына свежее жирное пятно, для меня стало ясно, что по каким-то тайным причинам почтенный изувер залезал в тетрадь молодого человека. У Обольяниновых бывшая невеста вашего сына допустила непростительный промах, сразу раскрыв, что она хлыстовка[5].

– Хлыстовка?! О господи… – содрогнулся Вахрушинский.

– Волжская красавица забыла снять с головы белый коленкоровый платочек, надетый на особенный хлыстовский манер. Что исчезновение вашего сына тесно связано с приказчиком-скопцом и с бывшей невестой-хлыстовкой, я уже не сомневался, но был вопрос, куда он попал – в хлыстовский или же в скопческий корабль. Узнав о внезапном отъезде в Москву скопца и хлыстовки, я бросился за ними, послав предварительно в том же поезде господина Х., который сидит перед вами. Он проследил, куда направились с вокзала и волжская купеческая дочь, и ваш приказчик. На другой день я был на радении хлыстов. Среди них я не увидел вашего сына. Тогда я бросился к скопцам – «белым голубям». Остальное вы знаете.

Молодой человек, оказывается, не спал. Раздался его дрожащий голос:

– Совершенно верно. А попал я к скопцам потому, что не понимал, в чем заключается та «чистота», о которой они говорили и пророчествовали. Проклятый Прокл якобы от имени Аглаи мне передавал, что она решила только тогда выйти за меня замуж, если я «убелюсь», восприму «христову печать – огненное крещение», если сделаюсь «белым голубем». Об ужасе, который меня ожидал, я сообразил только в последнюю минуту, там, в страшной бане. Но было поздно, и не явись господин Путилин – я бы погиб.