Сюннёве Сульбаккен

Глава первая

Среди широких долин возвышаются небольшие, открытые со всех сторон холмы; солнце озаряет их своими лучами от восхода и до заката. Те, что живут в низинах между холмами и реже видят солнце, называют их Сульбаккен (солнечная гора). Сейчас мы и расскажем вам об одной девушке, которая жила как раз на таком холме. А хутор, где она жила, так и назывался — Сульбаккен. На Сульбаккене снег осенью появлялся позже, а весной таял раньше, чем на других хуторах.

Владельцы Сульбаккена были гаугианцами[1], и еще их называли «чтецами», потому что они читали библию более усердно, чем другие обитатели здешних мест. Хозяина хутора звали Гутторм, а его жену — Карен. У них родился сын, однако вскоре он умер, и три года они не входили в восточный придел церкви. Потом у них родилась девочка, которую они назвали в память их умершего сына; мальчика звали Сюверт, а ее они окрестили Сюннёв, потому что ничего более похожего на имя сына так и не придумали. Но мать называла ее Сюннёве, ибо, когда девочка была еще совсем маленькой, она часто говорила дочери: «Сюннёве моя», — так ей было легче произносить ее имя. Когда же девочка подросла, все так и звали ее Сюннёве, и почти все сходились на том, что в их приходе нет и не было девушки красивее, чем Сюннёве Сульбаккен. Она была еще совсем маленькой, когда родители стали брать ее каждое воскресенье в церковь; правда, вначале маленькая Сюннёве только и понимала, что пастор бранит Славе-Бента, сидящего перед самой кафедрой. Но отец хотел, чтобы «девочка постепенно привыкала к церкви», и мать хотела того же, «потому что ведь кто знает, может сам господь бог благословил нашу девочку, и она стала такой хорошей маленькой хозяюшкой». И правда, если у них заболевал ягненок, козленок или поросенок, или какая-нибудь беда приключалась с коровой, их немедленно препоручали заботам Сюннёве, и матери казалось, что бедное животное тут же начинает выздоравливать. Впрочем, у отца были кое-какие сомнения на этот счет, но не все ли ему равно, кто ухаживает за коровой или овцой, если та поправляется.

По другую сторону долины, у самого подножья высокой горы, стоял еще один хутор и назывался он Гранлиен (еловый склон), потому что со всех сторон его окружал густой еловый лес, а другого леса не было на много миль вокруг. Прадед нынешнего владельца Гранлиена стоял со своим полком в Голштинии, ожидая наступления русских войск. Из этой экспедиции он привез в своем ранце семена многих удивительных заморских растений и высадил их возле дома. Однако с течением времени все эти растения погибли одно за другим; лишь зернышки нескольких еловых шишек, которые, как это ни странно, были завезены сюда вместе с другими семенами, неожиданно прижились, и теперь хутор скрывала густая еловая чаща. Бывшего солдата звали с честь его деда Торбьорном, а своего старшего сына он назвал Семундом, в честь своего отца. Таким образом, обитателей Гранлиена уже с давних пор называли через поколение либо Торбьорнами, либо Семундами. В народе поговаривали, что счастье сопутствует Гранлиенам тоже через поколение и никогда не приходит к тому, кого зовут Торбьорном. Когда у Семунда, нынешнего владельца Гранлиена, родился старший сын, он долго думал над тем, как ему назвать своего первенца, но так и не решился нарушить установившийся в роду обычай и после многих колебаний все-таки назвал мальчика Торбьорном. Правда, он старался воспитать сына так, чтобы он избежал уготованной ему судьбы, но Семунду самому это казалось маловероятным, тем более, что уже и теперь он замечал в характере мальчика строптивость и упрямство. «Это нужно искоренить», — говорил Семунд жене и когда Торбьорну исполнилось три года, отец стал время от времени поучать его с розгой в руках. Он заставлял сына собрать щепки, которые тот раскидал по всему полу, поднять чашку, которую тот бросил, погладить кошку, которую тот ударил. Но жена уходила из комнаты всякий раз, когда муж принимался за воспитание сына.

И хотя с Торбьорном обращались всегда очень строго, отец с удивлением замечал, что чем старше становится мальчик, тем чаще приходится его наказывать. Семунд рано засадил сына за книги и часто брал с собой в поле, чтобы не оставлять без присмотра. У матери на руках было большое хозяйство и трое маленьких детей; она всегда была занята, и только по утрам, одевая сына, она ласкала его и уговаривала не перечить отцу, когда в праздник они соберутся все вместе. Но когда Торбьорн получал колотушки за то, что вместо «аб» читал «ба», и за то, что попробовал высечь маленькую Ингрид так же, как отец сек его, он недоумевал, почему же его братишка и сестренка живут так хорошо, а ему живется так плохо.

Почти все время Торбьорну приходилось быть с отцом, но он никак не решался заговорить с ним и потому стал скрытным и молчаливым, хотя все время о чем-то сосредоточенна думал. Однажды, когда они с отцом сгребали мокрое сено, Торбьорн вдруг спросил его:

— Почему на Сульбаккене сено уже высохло и сметано в стога, а у нас оно еще совсем сырое?

— Потому что к ним солнце заглядывает чаще, — ответил отец.

Так Торбьорн сделал свое первое в жизни открытие: оказывается, солнечные лучи, которыми он столько раз любовался, его самого почти не греют. И с того памятного дня взгляд его все чаще и чаще обращался к Сульбаккену.

— Ну что ты все глазеешь на Сульбаккен? — бывало, говорил Семунд, шлепком выводя сына из оцепенения. — Здесь всем надо хорошенько трудиться, и большим и маленьким, а не то насидимся голодными.

Когда Торбьорну было лет семь-восемь, Семунд взял нового работника. Его звали Аслак, и, хотя он был еще совсем мальчиком, ему пришлось немало постранствовать по белу свету. В тот вечер, когда Аслак впервые пришел к ним, Торбьорн уже спал. На следующий день он сидел за столом и читал, как вдруг дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ввалился Аслак с большой вязанкой древ. Он с размаху бросил ее на пол, так что щепки полетели во все стороны, и запрыгал на месте, стряхивая снег; при этом он приговаривал:

— Ну и холод же, как сказала русалка, сидя по пояс в проруби!

Отца не было дома, и мать молча вымела снег во двор.

— Ты чего уставился на меня? — спросил Аслак Торбьорна.

— Я не уставился, — робко ответил Торбьорн; он был немного испуган.

— А ты видел петуха, который у тебя в книжке на последней странице?

— Видел.

— А что вокруг него собирается несчетное множество кур, как только ты закрываешь книжку, это ты видел?

— Нет, не видел.

— А ну, смотри лучше.

Торбьорн стал смотреть во все глаза.

— Ну и дурак же ты, — сказал ему Аслак.

И с того самого дня никто не имел над Торбьорном такой власти, как Аслак.

— Эх, ничего-то ты не знаешь! — сказал однажды Аслак Торбьорну, который, по обыкновению, тащился за ним по пятам.

— Нет, знаю, — ответил Торбьорн, — знаю катехизис до четвертой главы.

— Ерунда! Ты даже не знаешь о тролле, который до самого захода солнца танцевал с девушкой, а потом вдруг лопнул, словно теленок, опившийся кислого молока.

Никогда еще Торбьорн не слыхал таких занятных историй.

— А где это было? — спросил он.

— Где? Ну там, знаешь… да на Сульбаккене!

У Торбьорна широко раскрылись глаза.

— А ты слышал что-нибудь о человеке, который запродал душу черту за пару старых сапог.

Торбьорн даже ответить забыл, так он удивился.

— А знаешь, где это было… Ну? Тоже на Сульбаккене, вон у того ручья!.. Эх, разрази тебя бог, и мало же ты смыслишь в вере христианской, — продолжал Аслак. — Ты ведь ничего не слыхал и о Кари Деревянная Юбка?

Нет, и об этом Торбьорн ничего не слышал, Как ни быстро работал Аслак, еще быстрее он рассказывал: и о Кари Деревянная Юбка, и о жернове, который молол соль на дне морском, и о черте в деревянных башмаках, и о тролле, у которого бороду защемило в стволе дерева, и о семи зеленых девах, выщипавших все волосы на ногах у стрелка Пера, а тот спал и никак не мог проснуться. И все эти чудеса происходили на Сульбаккене.

— Что это, господи, творится с нашим мальчиком? — говорила мать на следующий день. — Он с самого утра залез на скамейку и все смотрит и смотрит на Сульбаккен.

— Да, нынче он у нас самый занятой человек, — сказал отец, который прилег отдохнуть по случаю воскресного дня.

— А говорят, тут один парень обручился с Сюннёве Сульбаккен, — сказал Аслак. — Впрочем, мало ли что болтают люди, — прибавил он.

Торбьорн не понял Аслака, но почему-то густо покраснел. Увидев, что Аслак заметил его смущение, Торбьорн слез со скамейки, взял катехизис и углубился в чтение.

— Вот-вот, ищи утешенье в слове божьем, — сказал Аслак, — а Сюннёве тебе все равно не видать, как ушей своих.

Когда прошло несколько дней и Торбьорн решил, что все уже забыли об этом разговоре, он спросил у матери потихоньку, потому что очень смущался:

— Мама, а кто это Сюннёве Сульбаккен?

— Это еще совсем маленькая девочка, и со временем она станет хозяйкой Сульбаккена, — ответила мать.

— А у нее есть деревянная юбка? Мать удивленно посмотрела на него.

— Что ты там болтаешь? — спросила она. Торбьорн почувствовал, что сказал глупость, и замолчал.

— На свете еще не было такой чудесной девочки, как она, — прибавила мать. — И свою красоту Сюннёве получила в дар от господа за то, что она такая добрая и приветливая и прилежно учится.

Вот и все, что узнал Торбьорн о Сюннёве Сульбаккен.

Как-то Семунд работал в поле с Аслаком, я когда вернулся домой, то сказал Торбьорну:

— Поменьше возись с этим парнем.

Торбьорн пропустил слова отца мимо ушей, но через минуту Семунд снова сказал:

— Смотри, это к добру не приведет.

И Торбьорн стал разговаривать с Аслаком потихоньку от отца. Но однажды все-таки Семунд поймал их, когда они сидели и болтали о всякой всячине. Торбьорн получил хорошую трепку, и ему велели сидеть дома. С тех пор Торбьорн разговаривал с Аслаком, только если отца не было дома.

Но в один из воскресных дней отец ушел в церковь, и Торбьорн таки натворил бед. Все началось с того, что Торбьорн и Аслак играли в снежки.

— Ну, хватит с меня, — закричал вдруг Торбьорн. — Давай лучше кидать во что-нибудь еще.

Аслак сразу же согласился; сперва они метили в тонкую сосну, что росла возле кладовой, потом в дверь кладовой и, наконец, в окно кладовой.

— Только не попади в стекло, — предупредил Торбьорна Аслак. — Целься в наличник.

Однако Торбьорн попал в стекло и даже побледнел от страха.

— Плюнь, — успокоил его Аслак, — все равно никто не узнает. А ну-ка, целься лучше!

Торбьорн прицелился в снова попал в стекло.

— Я не хочу больше играть, — сказал он, но в это время во двор вышла маленькая сестра Торбьорна Ингрид.

— Кидай в нее, слышишь! — крикнул Аслак. Снежок попал в Ингрид, и девочка заплакала. На пороге появилась мать и велела Торбьорну идти домой.

— Бросай, бросай, — шепотом подзадоривал его Аслак. Торбьорн вошел в раж и снова швырнул в сестру снежком.

— Да ты, я вижу, с ума сошел, — закричала мать и хотела схватить его за руку.

Торбьорн бросился от нее наутек, мать побежала за ним по двору, она громко грозила сыну, что расправится с ним, a Аслак весело смеялся. В конце концов она загнала сына в сугроб, поймала его и только хотела задать ему хорошую трепку, как вдруг Торбьорн крикнул:

— А я все равно ей всыплю, здесь все так делают!

Мать остановилась, удивленно посмотрела на сына и сказала:

— Эге, да это кто-то подучил тебя.

Потом она спокойно взяла Торбьорна за руку и увела в дом. Ингеборг не сказала больше ему ни слова, но зато была очень ласкова с малышами и напомнила им, что скоро из церкви вернется отец.

В комнате стало очень жарко; Аслак попросил, чтобы ему разрешили пойти навестить родных. Его отпустили, но как только Аслак ушел, Торбьорн сразу приуныл. У него ни с того ни с сего разболелся живот, а руки так вспотели, что даже пачкали книгу, когда он переворачивал страницы. Только бы мать не рассказала обо всем отцу, когда тот вернется из церкви, но просить ее об этом Торбьорн не мог. Казалось, все вокруг как-то сразу изменилось, и часы зловеще предупреждали: стук-стук, стук-стук! Он выглянул в окно и посмотрел на Сульбаккен. Покрытый снегом и погруженный в молчание, он светился на солнце, словно огромная жемчужина. Дом весело улыбался всеми своими окнами, и, верно, уж ни одно из них не было разбито. Дым тоже весело валил из трубы, значит и там варили что-нибудь для тех, кто был в церкви. Сюннёве, наверное, выглядывает из окна, поджидая отца, и уж конечно не боится, как он, что ее выдерут, когда отец вернется домой. Теперь Торбьорн и сам не понимал, как это его угораздило нашалить; он почувствовал, что сильно-пресильно любит свою сестренку, и ему казалось, что на свете нет ничего сильнее этой любви. Он даже подарил Ингрид блестящую пуговицу, которую получил от Аслака. Ингрид обвила руками его шею, он тоже обнял ее и спросил:

— Ингрид, милая, ты больше на меня не сердишься?

— Нет, дорогой Торбьорн, совсем нет. И если хочешь, ты можешь сколько угодно бросать в меня снежками.

В это время на крыльце послышался шум, кто-то отряхивал снег. Это пришел отец; он был такой умиротворенный и добрый, что у Торбьорна стало ещё тяжелее на душе.

— Ну, как дела? — спросил он, оглядывая всех, и просто удивительно, что стенные часы при этом вопросе не грохнулись на пол.

Мать тем временем накрыла на стол.

— Что вы тут поделывали без меня? — спросил отец, усаживаясь за стол и принимаясь за еду.

Торбьорн посмотрел на мать, и на глаза у него навернулись слезы.

— Да так, ничего особенного, — медленно ответила мать. Торбьорн видел, что она хотела еще что-то прибавить, но промолчала.

— Я отпустила Аслака, — сказала она. «Вот оно, начинается», — с ужасом подумал Торбьорн и стал играть с Ингрид, как будто ни до чего на свете ему не было дела. Отец еще никогда не сидел за столом так долго, и Торбьорн даже начал считать куски, которые отец поддевал вилкой; но когда отец дошел до четвертого куска, Торбьорн попробовал сосчитать, сколько пройдет секунд между четвертым и пятым куском, и совсем сбился со счета. Наконец Семунд встал и вышел из комнаты. «Стекла, стекла!» — звенело в ушах Торбьорна, и он еще раз посмотрел, все ли стекла в комнате целы. Да, все было в порядке. Но вот вслед за отцом вышла мать. Торбьорн взял на руки маленькую Ингрид и сказал ей так нежно, что она удивленно посмотрела на него:

— Давай играть в золотую королеву луга, хочешь?

Конечно, она хотела, и Торбьорн запел песенку, хотя колени у него дрожали от предчувствия надвигающейся беды:

И цветок ответил королеве:

Игра была в самом разгаре, когда в комнату неожиданно вошел отец и пристально посмотрел на сына, Торбьорн чуть было не упал со стула и только крепче прижал к себе Ингрид. Отец отвернулся, не сказав ни слова. Прошло полчаса, а он все молчал, и Торбьорн уже готов был поверить, что гроза миновала, но не решался. А когда перед сном он стал раздеваться и отец подошел, чтобы помочь ему, Торбьорн и сам не знал, что думать… Он начал дрожать всем телом, а отец погладил его по голове и потрепал по щеке. Раньше он никогда этого не делал (насколько помнил Торбьорн); на сердце у мальчика стало тепло-тепло, и всякий страх вдруг пропал, как тает лед на солнце. Торбьорн не помнил, как очутился в постели, а так как петь или кричать он не мог, то он сложил руки на груди и прочитал шесть раз «Отче наш» с начала до конца, а потом с конца до начала, засыпая, он чувствовал, что никого на свете он не любит так сильно, как отца.

На другое утро Торбьорн проснулся в таком страхе, что не мог даже крикнуть. Ему казалось, что теперь-то его непременно высекут. Открыв глаза, он убедился, что все это ему лишь приснилось, но вскоре понял, что кое-кому все-таки не избежать наказания — Аслаку.

Семунд, небольшого роста, коренастый, быстро ходил взад и вперед по комнате (Торбьорн хорошо знал эту привычку) и бросал на Аслака такие взгляды из-под нависших бровей, что тот сразу сообразил, чем ему это грозит. Сам Аслак сидел на днище перевернутой бочки и болтал ногами. Руки у него были, по обыкновению, засунуты в карманы, шапка слегка сдвинута на лоб, и из-под нее во все стороны торчали густые темные волосы. Его рот кривился еще больше, чем обычно, голову он немного склонил набок и искоса поглядывал на Семунда из-под опущенных ресниц.

— Да, а парень-то у тебя, оказывается, с придурью, — сказал Аслак, — но хуже всего то, что лошадь твою испугал тролль.

Семунд остановился.

— Ах ты мерзавец! — крикнул он так громко, что стекла задрожали, а Аслак почти совсем закрыл глаза. Семунд снова заходил по комнате. Аслак всё молчал.

— Нет, правда же, я тебе говорю, что твою лошадь испугал тролль, — сказал он и украдкой посмотрел на хозяина, чтобы узнать, какое впечатление произведут на него эти слова.

— Нет, она боится не тролля, а леса — сказал Семунд, меряя шагами комнату. — Ты чуть не свалил дерево прямо ей на голову, негодяй ты этакий, и теперь она пугается всякого пустяка.

Аслак молча слушал его, а потом сказал:

— Думай как хочешь, только этим делу не поможешь. И я сильно сомневаюсь, чтобы лошадь твоя когда-нибудь перестала бояться всякого пустяка, — насмешливо прибавил он, поудобнее устраиваясь на бочке и закрывая лицо одной рукой. Семунд вплотную подошел к нему и сказал тихо, но грозно:

— Ах ты злобный…

— Семунд! — послышался голос Ингеборг, его жены; она хотела утихомирить расходившегося супруга и в то же время успокаивала малыша который перепугался и вот-вот готов был расплакаться. Но Семунд поднес кулак, слишком маленький для его атлетической фигуры, к самому носу Аслака и всем телом наклонился вперед, пронизывая парня насквозь своим взглядом. Потом он снова заходил по комнате, подошел к Аслаку и снова отошел от него. Аслак был очень бледен, но та сторона его лица, которую видел Торбьорн, смеялась, между тем как другая сторона словно застыла.

— Боже, дай мне терпенье! — сказал он минуту спустя и тотчас же поднял руку, как бы защищаясь от удара.

Семунд резко остановился и, топнув ногой, закричал во всю силу своих легких, так что Аслак даже отодвинулся от него:

— Не смей упоминать имени божьего, слышишь!

Ингеборг с младенцем на руках подошла к мужу и дотронулась до его плеча. Он не смотрел на жену, но руку опустил. Ингеборг села, а Семунд снова начал ходить взад и вперед по комнате; воцарилось молчание, потом Аслак сказал:

— Да, конечно, богу и без того хватает возни с Гранлиеном.

— Семунд, Семунд, — шепнула Ингеборг, но тот уже ничего не слышал и кинулся на Аслака, который пытаясь защититься, выставил вперед ногу. Семунд схватил его за ногу и за шиворот и с такой силой швырнул к двери, что Аслак пробил головой филенку и вылетел в сени. Ингеборг, Торбьорн, дети — все отчаянно закричали: дом наполнился плачем и воплями, но Семунд ничего не слышал. Он снова бросился на свою жертву, вышиб остатки двери и, крепко схватив Аслака вытащил его во двор. Там Семунд поднял его высоко в воздух и изо всех сил ударил о землю. Но тут он заметил, что за ночь намело очень много снегу и Аслаку все равно не будет больно; тогда он уперся ему в грудь коленом, ударил по лицу, в третий раз поднял его и оттащил на свободное от снега место, как волк тащит задранную собаку; тут он еще сильнее швырнул его оземь, снова надавил ему на грудь коленом… и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы Ингеборг с малышом на руках не бросилась между ними.

— Семунд, Семунд, ты же погубишь нас! — кричала она.

Несколько минут спустя Ингеборг сидела в комнате; Торбьорн одевался, а Семунд снова ходил взад и вперед; время от времени он пил небольшими глотками воду, но рука его дрожала, и вода то и дело выплескивалась из чашки на пол. Аслак не появлялся, и Ингеборг хотела уже было выйти из дому.

— Останься здесь, — приказал Семунд таким тоном, будто он обращался не к ней, а к кому-то постороннему. Ингеборг осталась, а через минуту Семунд сам вышел из комнаты и назад уже не вернулся. Торбьорн открыл книжку и стал читать, не отрывая глаз от страницы, хотя и не понимал ни единого слова.

Вскоре, после полудня в доме воцарился обычный порядок, однако у всех было такое чувство будто здесь побывал кто-то чужой. Когда Торбьорн решился выйти во двор, то у самых дверей он наткнулся на Аслака, который укладывал на санки Торбьорна свой скарб. Торбьорн остолбенело уставился на Аслака ибо вид у того был ужасный: на лице запеклась кровь, кровью была перепачкана вся одежда, он поминутно кашлял и при этом хватался за грудь. Минуту он молча смотрел на Торбьорна, потом отрывисто сказал:

— Что-то не нравятся мне твои большие глаза, парень!

Потом он перешагнул через сани уселся на них и покатил под гору.

— Смотри в оба, а то потом не найдешь своих саней! — крикнул он и засмеялся, потом еще раз обернулся и показал Торбьорну язык. Скоро он исчез из виду.

Но на следующей неделе к ним пришел ленсман[3], отец несколько раз уходил из дому, а мать часто плакала и тоже куда-то умолила.

— Что случилось, мама? — спросил Торбьорн.

— Ах, это все из-за-Аслака!

Но вот однажды родители услышали, как маленькая Ингрид распевает песенку:

Ей учинили строгий допрос, у кого она научилась этой песне. Оказалось, у Торбьорна. Торбьорн страшно перепугался и сказал, что его научил Аслак. Тогда его предупредили, что если он сам будет петь такие песни или вздумает учить сестру, то ему не миновать ремня. Однако вскоре после этого взрослые услышали, что маленькая Ингрид ругается. Торбьорна снова призвали к ответу, и Семунд решил, что, пожалуй, лучше всего высечь паршивца на месте. Мальчик заплакал и так убедительно обещал впредь вести себя хорошо, что и на этот раз его простили.

А когда наступило воскресенье и пастор должен был витать проповедь, отец сказал Торбьорну:

— Сегодня тебе не придется безобразничать: пойдешь со мной в церковь!