Сюннёве Сульбаккен

Глава вторая

В жизни каждого норвежского крестьянина очень большое место занимает церковь. Это его святая святых возвышается над его повседневными заботами, вокруг нее — торжественное безмолвие кладбища, а внутри кипит жизнь, свершается богослужение. Это единственное здание в долине, которое отделано с роскошью, и церковный шпиль поднимается в глазах крестьянина на гораздо большую высоту, чем это может показаться с первого взгляда? Когда ранним воскресным утром он идет в церковь, колокола еще издали приветствуют его своим звоном, и он неизменно снимает шляпу, словно отвечая на их приветствие. Ведь он уже с давних пор заключил, с ними тайный союз, о котором никто не знает. Еще мальчиком он стоял в дверях своего дома и слушал их благовест, а мимо него по улице медленно шли к церкви верующие. К ним присоединялся и его отец, но сам он «был еще слишком мал», и его оставляли дома. Множество картин слилось в его воображении с этими могучими протяжными звуками, которые плывут от одной горной вершины до другой и долго еще перекликаются, замирая в отдалении; но одна из этих картин стала неотъемлемой частью всего его существа: новые праздничные одежды, нарядные женщины, начищенные до блеска лошади в сверкающей на солнце упряжи.

И вот наступает долгожданное воскресенье; когда колокола наконец благовестят о его собственном счастье, а сам он, в новом с иголочки платье, которое, правда, немного велико ему, гордо идет рядом со своим отцом, впервые в жизни направляясь в церковь. Сколько радости слышится тогда в их звоне! Они откроют перед ним все двери, чтобы он мог увидеть все, что пожелает. А на обратном пути колокольный звон снова несется над его головой, еще тяжелой и затуманенной от песнопений, службы и проповеди, от всего, что ему довелось увидеть в этот день: алтарь, костюмы, множество людей, — и теперь их величественный благовест словно увенчивает запечатлевшиеся в его душе образы и освещает ту маленькую церковь, которую он отныне будет носить в своем сердце.

Когда он становится старше, он часто уходит в горы пасти скот; наступает утро, полное невыразимой прелести; трава покрыта капельками росы, мальчик сидит на высокой скале, а внизу пасется стадо; слышится позвякивание бубенчиков. Но вот до него доносится колокольный звон, и его вдруг охватывает грусть, ибо звон этот навевает на него какое-то безотчетное томление, влекущее его туда, вниз, в долину… Он вспоминает о друзьях, которых встречал в церкви, вспоминает радость, которую он испытывал во время службы, и потом, когда он вернулся домой, вспоминает о праздничном обеде, об отце, матери, братьях и сестрах, о веселых играх на горе, когда наступает воскресный вечер… И его маленькое сердечко начинает так биться, что вот-вот выскочит из груди. Но вдруг он осознает, что это звучит церковный колокол; он стряхивает с себя оцепенение, а на память ему приходит отрывок из какого-нибудь псалма, и он поет, сложив на груди руки и устремив взор в долину. Потом он произносит небольшую молитву, вскакивает и радостно трубит в свой рожок, и звуки его разносятся далеко в горах.

Здесь, в этих тихих горных долинах, церковь все еще говорит с людьми каждого возраста на особом языке, является каждому именно такой, какой он хочет ее видеть. Многое станет впоследствии между ним и церковью, но ничто не будет выше церкви. Прекрасной и величественной представляется она конфирмующемуся, грозной и в то же время доброй, с предостерегающе поднятым пальцем — юноше, только что избравшему свои путь, мужественной и сильной — тому, кто удручен горем, просторной и ласковой — уставшему от жизни старцу. Во время службы в церковь приносят и крестят младенцев, и состояние благоговейного экстаза достигает тогда своего апогея.

Поэтому нельзя писать о норвежских крестьянах, будь то хорошие или гадкие люди, и ни словом не обмолвиться об их отношении к церкви. Возможно, нас упрекнут в однообразии, но ведь это еще не самое страшное. Оговорка эта относится не только к предстоящему посещению церкви, о котором мы сейчас вам расскажем, а вообще ко всякому описанию жизни норвежской деревни.

Когда Торбьорн шел в церковь, все вызывало в нем радость и восхищение; его поразило огромное многообразие красок вокруг церкви и всеобъемлющая тишина, спустившаяся на него, когда он вошел внутрь, ибо служба еще не началась. Услышав слова молитвы, Торбьорн не сразу склонил голову, но потом невольно сделал это при виде сотен склоненных голов. Послышалось пение, запели все сразу как один, и Торнбьорн почувствовал при этом какой-то благоговейный ужас. А потом он настолько ушел в нахлынувший на него со всех сторон мир звуков, что даже вздрогнул, словно его разбудили, когда дверца скамьи тихо отворилась и кто-то сел недалеко от него.

Когда пение окончилось, отец пожал этому человеку руку и спросил:

— Как дела на Сульбаккене?

Торбьорн поднял глаза на незнакомца, но сколько ни смотрел, он не мог найти в его облике ничего колдовского. У него было доброе лицо, светлые волосы, большие голубые глаза и высокий лоб. Он был высокого роста, мягко улыбался, когда с ним говорили, но сам говорил мало и на все вопросы Семунда отвечал односложным «да».

— Видишь, вон там сидит Сюннёве, — сказал Семунд, наклоняясь к сыну. Он посадил его на колени и указал на расположенную как раз напротив них скамью для женщин. Там стояла на коленках маленькая девочка и смотрела на него поверх барьера. Волосы у нее были еще светлее, чем у отца, такие светлые, каких Торбьорн никогда в жизни не видел. На ней была шапочка, повязанная красной лентой, а из-под шапочки выбивались золотистые кудри. Она весело смеялась, глядя на него, и в это мгновение он ничего не видел, кроме ее ослепительно белых зубов. В одной руке она держала молитвенник, а в другой сложенный желто-красный платочек, и занималась тем, что ударяла платочком по молитвеннику. И чем больше он смотрел на нее, тем веселее она смеялась, и ему тоже вдруг захотелось стоять на скамейке, как она. Она кивнула ему головой. Он очень серьезно посмотрел на нее и тоже кивнул. Она засмеялась и еще раз кивнула ему, он кивнул ей в ответ, потом еще и еще раз. Она смеялась, но больше не кивала, а так как он все смотрел и смотрел на нее, она снова кивнула ему.

— Я тоже хочу посмотреть, — услышал он сзади чей-то голос и почувствовал, что его стаскивают за ноги на пол, так что он чуть не упал. Это был довольно неуклюжий на вид маленький мальчик, который отважно карабкался на принадлежащее Торбьорну место. У него были светлые взъерошенные волосы и вздернутый нос. Но в свое время Торбьорн научился у Аслака, как надо поступать с забияками, которым вздумается приставать к нему в школе или в церкви. Изловчившись, он ущипнул наглеца за ляжку, да так, что тот чуть не взвизгнул, но все-таки удержался и, проворно соскользнув со скамейки на пол, схватил Торбьорна за уши. Тот вцепился ему в вихры и подмял под себя. Мальчишка, продолжая упорно молчать, укусил врага за ногу. Тогда Торбьорн оттолкнул его и прижал лицом к полу. В тот же миг кто-то схватил Торбьорна за шиворот и поднял в воздух, как куль соломы, — это был отец, который посадил его теперь себе на колени.

— Ну, не будь мы в церкви, я бы тебе всыпал сейчас! — прошептал он сыну в самое ухо и так сжал ему руку, что Торбьорн даже вспотел от боли. Вдруг он вспомнил о Сюннёве и посмотрел в ее сторону; она все еще стояла на прежнем месте, но вид у нее был такой испуганный и растерянный, что Торбьорн только теперь понял, как дурно он поступил. А Сюннёве, как только заметила, что он смотрит на нее, тотчас же слезла со скамейки, и больше ее не было видно.

Из алтаря вышел пономарь, за ним священник. Торбьорн слушал и смотрел на них, потом они ушли, через несколько минут снова вышли, а Торбьорн все еще сидел на коленях у отца и все думал и думал: «Когда же она снова выглянет оттуда?» Мальчишка, который хотел его стащить со скамейки, теперь сидел на подставке для ног под пюпитром, и всякий раз, когда он пытался встать, какой-то старик толкал его в спину. Этот старик все время дремал, но стоило маленькому забияке приподняться, как он немедленно просыпался. «Неужели она так и не выглянет?» — уныло думал Торбьорн. Каждая красная ленточка, которую он замечал, напоминала ему о той ленточке, что была на шапочке у Сюннёве, и каждая фреска на стене в старой церкви казалась ему ну совсем такой, как она, или чуть-чуть поменьше. Ах, наконец-то она подняла голову! Но как только Сюннёве увидела Торбьорна, она тотчас же с самым серьезным видом опять опустила ее.

Снова появился пономарь, за ним священник, зазвенели колокола, все встали и двинулись к выходу. Семунд заговорил с отцом Сюннёве; потом они подошли к женщинам, которые тоже поднялись со своих мест. Первой к ним вышла маленькая белокурая женщина, мать Сюннёве; она улыбалась так же, как ее муж, но все-таки не так часто. Она была удивительно маленькая, очень бледная и вела Сюннёве за руку. Торбьорн сразу подошел к ней, но девочка отпрянула от него и спряталась за юбку матери.

— Отойди от меня, — сказала Сюннёве сердито.

— Он, верно, еще никогда не был в церкви? — спросила белокурая женщина, гладя его по голове.

— Никогда; потому-то и подрался, что он здесь первый раз, — сказал Семунд. Торбьорн сконфуженно посмотрел на белокурую женщину, потом на Сюннёве, которая теперь напустила на себя еще более строгий вид, чем раньше. Все стали выходить из церкви, взрослые продолжали разговаривать, а Торбьорн шел за Сюннёве, но всякий раз, как он пытался подойти к ней поближе, она прижималась к матери. Мальчишку, который пристал к нему в церкви, Торбьорн больше не видел.

Когда они вышли во двор, взрослые завели какой-то серьезный разговор. Один раз Торбьорн услышал имя Аслака и не на шутку испугался, как бы речь не зашла и о нем самом, и отошел подальше.

— Нечего тебе здесь слушать, — сказала дочери мать Сюннёве, — отойди немного, мой дружок, отойди, говорю тебе!

Сюннёве нехотя отошла от нее на несколько шагов. Тогда Торбьорн подошел к ней и стал ее разглядывать; она тоже посмотрела на него; так они и стояли некоторое время, разглядывая друг друга. Наконец она сказала:

— Фу!

— Почему ты говоришь «фу»? — удивился Торбьорн.

— Фу! — снова повторила Сюннёве и прибавила: — Фу, как тебе не стыдно!

— А что я сделал такого?

— Ты подрался в церкви, подрался во время службы, фу!

— Да, но ведь это было уже давно.

Ответ Торбьорна озадачил ее, и, немного подумав, она спросила:

— Это тебя зовут Торбьорн Гранлиен?

— Меня. А тебя зовут Сюннёве Сульбаккен?

— Да… А мне всегда говорили, что ты такой хороший мальчик.

— Ну нет, это неправда; я самый непослушный у нас дома, — сказал Торбьорн.

— Ну уж такого я никогда не слышала! — воскликнула Сюннёве и всплеснула своими маленькими ручками. — Мама, мама! Он говорит…

— Замолчи и не мешай мне! — послышалось в ответ.

Сюннёве устремила на мать свои большие глаза, медленно повернулась и пошла обратно к Торбьорну.

— А мне всегда говорили, что ты такая хорошая девочка, — сказал Торбьорн.

— Да верно, когда читаю библию…

— А правда ли, что у вас на Сульбаккене так и кишит домовыми, троллями и всякой другой нечистью? -

спросил Торбьорн, подбоченясь, как это делал Аслак в таких случаях.

— Мама, мама! Знаешь, что он говорит? Он говорит…

— Отстань от меня, слышишь! И не подходи, пока я тебя не позову!

И Сюннёве ничего не оставалось, как снова подойти к Торбьорну; при этом она засунула уголок платка в рот, крепко стиснула зубы и в сердцах дернула платок.

— А правда, что у вас там каждую ночь играет музыка, трубят трубы?

— Неправда!

— А ты никогда не видела там тролля?

— Не видела!

— Ей-богу?

— Фу, не говори так!

— Ерунда, это совсем не опасно! — успокоил ее Торбьорн и сплюнул сквозь зубы, чтобы показать, как далеко он умеет плевать.

— Так, так, — сказала Сюннёве, — вот ты и попадешь в ад!

— Правда? — спросил Торбьорн уже не так задорно, ибо он подумал, что если ему что-нибудь и грозит, так это хорошая трепка от отца, но отец стоял довольно далеко от него.

— А кто у вас дома самый сильный? — спросил он, сдвигая набекрень шапку.

— Я не знаю.

— А у нас отец. Он такой сильный, что однажды побил Аслака, а знаешь ведь какой Аслак сильный!

— Не знаю.

— Один раз он поднял лошадь.

— Лошадь?!

— Да он сам мне рассказывал.

Теперь у Сюннёве не оставалось никаких сомнений на этот счет.

— А кто такой Аслак? — спросила она.

— По-моему, он очень дурной человек, можешь мне поверить. Однажды отец так его вздул, как еще никогда никого не били.

— Значит, у вас в Гранлиене дерутся?

— Да, бывает… А разве у вас не дерутся?

— Никогда.

— А что вы делаете?

— Мама готовит обед, вяжет, шьет. Ей помогает Кари, но у нее все это выходит гораздо хуже, чем у мамы, потому что Кари — ужасная лентяйка. Ранди ходит за коровами, а отец и мальчики работают в поле или делают что-нибудь по хозяйству.

Торбьорну это объяснение показалось вполне удовлетворительным.

— А еще каждый вечер мы читаем библию и поем псалмы, — продолжала Сюннёве. — По воскресеньям мы тоже читаем и поем.

. — Все вместе?

— Все вместе.

— Я думаю, это очень скучно.

— Скучно? Мама, он говорит, что… — Но тут Сюннёве вспомнила, что мать запретила подходить к ней.

— А знаешь, у меня много овец, — сказала она Торбьорну.

— Ну да?

— Да, и у трех овец будет зимой по ягненку, а у одной наверняка два.

— Значит, у тебя есть свои овцы?

— Да, и коровы и поросята. А у тебя разве нет?

— Нет.

— Приходи ко мне, я дам тебе ягненочка. И вот увидишь, скоро у тебя будет много овец.

— Вот было бы здорово!

Они постояли минуту молча. Потом Торбьорн спросил:

— А Ингрид ты дашь ягненка?

— А кто это Ингрид?

— Ингрид? Ты не знаешь маленькую Ингрид?

Нет, она ее не знала.

— Она меньше тебя?

— Ну конечно, меньше. Она такая, как ты.

— Ты непременно возьми ее с собой, когда пойдешь ко мне, слышишь!

Торбьорн обещал.

— Я тебе дам ягненка, а ей поросеночка, ладно? — сказала Сюннёве.

Торбьорн согласился, что это будет самое разумное. Потом они стали вспоминать общих знакомых, но таких было немного. Тем временем родители уже обо всем

переговорили и отправились домой.

Ночью Торбьорну приснился Сульбаккен; на Сульбаккене паслись белые ягнята, а между ними ходила маленькая белокурая девочка с красной ленточкой.

Каждый день Торбьорн и Ингрид только и говорили о том, чтобы пойти на Сульбаккен. В своем воображении они уже возились с таким неимоверным количеством маленьких ягнят и поросят, что самим им даже повернуться было негде. И дети никак не могли понять, почему им не разрешают пойти на Сульбаккен.

— Что же, так сразу и бежать сломя голову в гости, только потому что девочка пригласила вас? — спрашивала их мать. — Вы слышали, чтобы кто-нибудь так поступал?

— Погоди, вот придет воскресенье, тогда услышишь, — сказал Торбьорн.

Наступило воскресенье.

— Ты, оказывается, очень плохой, ты хвастаешься, говоришь неправду, бранишься, — заявила ему Сюннёве. — Так вот, пока ты не исправишься, тебе не позволят приходить к нам.

— А кто это тебе все сказал? — спросил удивленно Торбьорн.

— Мама.

Ингрид с нетерпением ждала, когда он вернется из церкви. Торбьорн рассказал ей и матери обо всем, что произошло.

— Ну, вот видишь! — сказала мать.

Ингрид промолчала. Но теперь обе они стали одергивать Торбьорна всякий раз, когда он начинал хвастаться или браниться. А один раз Торбьорн даже подрался с Ингрид из-за того, что они никак не могли решить, является ли ругательным выражение «пес меня возьми». Ингрид основательно попало, а Торбьорн целый день повторял ни к селу ни к городу: «Пес меня возьми». Но вечером это услышал отец.

— Вот сейчас он тебя возьмет, вовек не забудешь, — проговорил Семунд в сердцах и так толкнул Торбьорна, что тот еле устоял на ногах. Торбьорну было очень стыдно'перед Ингрид, но. вскоре она сама подошла к нему и стала утешать.

Прошло несколько месяцев, и наконец они отправились на Сульбаккен. Потом Сюннёве зашла к ним, а Торбьорн; и Ингрид, опять побывали у нее в гостях, и скоро они стали видеться довольно часто. Торбьорн и Сюннёве учились в одной школе и соперничали между собой, но Торбьорн был способнее и в конце концов стал таким хорошим учеником, что пастор даже обратил на него внимание. Ингрид училась хуже, но и Торбьорн и Сюннёве помогали ей. Вскоре Сюннёве и Ингрид стали неразлучны, и их даже называли белыми куропатками, потому что они всегда порхали вместе и у обеих были очень светлые волосы.

Сюннёве нередко сердилась на Торбьорна, потому что из-за своей горячности он затевал ссоры с каждым встречным и поперечным. В таких случаях Ингрид неизменно выступала посредником между ними, и они по-прежнему-оставались добрыми друзьями. Но если мать Сюннёве узнавала об очередной драке, которую учинял Торбьорн, она не разрешала ему появляться на Сульбаккене целую неделю, а то и две. Семунду об этом ничего не рассказывали.

— Он слишком суров к мальчику, — говорила Ингеборг и приказывала всем молчать.

Прошло несколько лет, дети подросли и все трое очень похорошели, но каждый на свой лад. Сюннёве стала высокой стройной девушкой, у нее были золотистые волосы, ослепительно красивое нежное лицо и спокойные голубые глаза. Когда Сюннёве говорила, она мягко улыбалась, и в народе ходил слух, что ее улыбка приносит счастье. Ингрид была меньше ее ростом, но полнее, волосы у нее были еще светлее, чем у Сюннёве, а личико маленькое и круглое. Торбьорн был среднего роста, очень сильный, широкоплечий, с темными волосами, синими глазами и резкими чертами лица. В запальчивости он утверждал, что читает и пишет не хуже учителя и во всей долине никого не боится, — кроме отца, разумеется, думал он про себя, хотя вслух этого не высказывал.

Торбьорну не терпелось скорее конфирмоваться, не не тут-то было.

— Пока ты не конфирмовался, ты еще ребенок, и так мне легче с тобой справиться, — говорил отец. Это тянулось довольно долго, и получилось так, что Торбьорн, Сюннёве и Ингрид пришли первый раз к пастору почти в одно и то же время. Сюннёве тоже пришлось довольно долго ждать с конфирмацией; ей шел уже шестнадцатый год.

— Никто не знает точно, когда будет готов дать обет богу, — бывало, говорила мать Сюннёве, и Гутторм Сульбаккен всегда соглашался с ней. И нет ничего удивительного в том, что к ним начали заглядывать женихи; один из них был сыном весьма уважаемого человека, а другой — их богатый сосед.

— Что за чепуха! — сердился отец. — Ведь она еще не конфирмовалась. Вот конфирмуется, тогда поговорим.

Но сама Сюннёве об этом ничего не знала.

Жена и дочери пастора очень полюбили Сюннёве; они часто приглашали ее зайти в дом, а Ингрид и Торбьорн оставались стоять в толпе других учеников. Однажды один мальчик сказал Торбьорну:

— Что же ты не пошел за ней? Как пить дать, ее у тебя отобьют!

Мальчик этот заработал синяк под глазом, но с тех пор товарищи Торбьорна не упускали случая, чтобы не поддразнить его, и ничто так не бесило его, как эти поддразнивания. Кончилось это тем, что в лесу недалеко от пасторского дома произошло настоящее побоище. Торбьорну пришлось драться с целой оравой мальчишек. Девочки успели уйти вперед, и некому было разнять драчунов, а схватка принимала все более жаркий характер. Торбьорн не желал уступать поле боя врагу, который превосходил его численно; он мужественно сражался, и удары, которые он в изобилии раздавал направо и налево, впоследствии сами красноречиво говорили о том, что произошло. Однако причина драки вскоре выплыла наружу, и в деревне было много разных толков и пересудов по этому поводу.

На следующее воскресенье Торбьорн не пошел в церковь. На другой день им всем надо было идти к пастору, но он снова остался дома, сказавшись больным, и Ингрид пришлось идти одной. Когда она вернулась от пастора, Торбьорн спросил, что говорила о нем Сюннёве.

— Ничего, — только и ответила Ингрид.

Когда он снова появился у пастора, ему казалось, что все смотрят на него, а конфирманты даже посмеиваются. Сюннёве пришла, позднее других и довольно долго пробыла у пастора. Торбьорн очень боялся, что пастор его разбранит, но потом сообразил, что во всей деревне только пастор да его отец ничего не знали об этой драке. Значит, все в порядке. Но вот как он подойдет к Сюннёве и заговорит с нею, — этого он не мог себе представить, тем более что ему очень не хотелось снова обращаться за помощью к Ингрид. Опрос уже давно кончился, но Сюннёве снова осталась у пастора. Торбьорн ждал ее до тех пор, пока все не разошлись, и в конце концов ему тоже пришлось уйти. Ингрид ушла одной из первых.

На другой день Сюннёве пришла к пастору раньше всех и теперь прогуливалась по саду с его дочерьми и еще каким-то молодым господином. Одна из девушек выкапывала из земли кусты самых красивых цветов и подавала их Сюннёве, а незнакомый, молодой человек помогал ей. Торбьорн стоял в толпе учеников и смотрел на Сюннёве. Дочь пастора объясняла ей, как нужно сажать цветы, и говорили они так громко, что в толпе учеников было слышно каждое слово! Сюннёве обещала все исполнять в точности.

— Только одной тебе не справиться с этим делом, — сказал незнакомец, и Торбьорн запомнил его слова.

Когда Сюннёве попрощалась со своими новыми друзьями и подошла к остальным ученикам, те смотрели на нее с еще большим уважением, чем обычно, однако Сюннёве сразу же направилась к Ингрид, приветливо поздоровалась с ней и позвала ее на лужайку. Там они уселись на траву и начали о чем-то беседовать, — ведь прошло так много времени с тех пор, как они говорили друг с другом по душам последний раз. А Торбьорн все еще стоял в толпе ребят и смотрел на чудесные заморские цветы, которые теперь принадлежали Сюннёве.

В этот день Сюннёве пошла домой сразу после уроков.

— Можно я понесу твои цветы? — спросил Торбьорн.

— Пожалуйста, — сказала она мягко; не глядя на Торбьорна, она взяла Ингрид под руку и пошла с ней вперед. Возле Сульбаккена она остановилась и попрощалась с Ингрид.

— Спасибо, теперь я донесу сама, — сказала Сюннёве и взяла корзинку, которую Торбьорн поставил на землю. Всю дорогу он думал только о том, чтобы предложить ей посадить эти цветы, но не успел он за икнутся об этом, как она быстро повернулась и ушла. А он долго еще потом терзался из-за того, что не решился предложить ей свою помощь.

— О чем вы говорили всю дорогу? — спросил он потом Ингрид.

— Да так, ни о чем, — ответила она.

Поздно вечером, когда все улеглись, Торбьорн осторожно оделся и вышел на улицу. Был чудесный вечер, мягкий и тихий. Небо затянуло легкой пеленой серовато-голубых облаков, местами они разрывались, и чудилось тогда, что из просвета выглядывает чей-то темно-синий глаз.

Вокруг не было ни души. Только в траве стрекотали кузнечики да перепел перекликался с перепелкой. То с одной, то с другой стороны вновь и вновь возникала песня, и Торбьорну казалось, что его провожает целая свита каких-то неведомых существ. Лес вытянулся широкой синей полосой, которая все темнела и темнела, поднимаясь ввысь по склону горы, и постепенно превращалась в бескрайнее туманное море. Из лесу порой доносилось токование тетерева, несколько раз прозвучал одинокий крик совы, а водопад все громче и громче пел свою старинную суровую песнь.

Торбьорн бросил взгляд вверх, на Сульбаккен, и пошел дальше. Свернув с дороги, он стал подниматься по крутому склону холма и скоро очутился в маленьком садике Сюннёве, прямо под окном ее комнаты в мезонине, где она спала. Торбьорн прислушался и внимательно осмотрелся по сторонам, но вокруг царила мертвая тишина. Он стал искать какие-нибудь садовые инструменты и скоро нашел лопату и мотыгу. Одну из клумб уже начали вскапывать, и на ней кто-то высадил два цветка, очевидно, чтобы посмотреть, как они примутся. «Она, бедная, верно, устала и потому так рано ушла. Да, здесь нужна мужская рука», — размышлял Торбьорн, принимаясь за работу. Спать он не хотел, и еще никогда в жизни ему не работалось так легко, как сейчас. Он хорошо запомнил, как нужно было сажать эти цветы, запомнил порядок, в каком они были высажены в пасторском сазу, и теперь работа спорилась у него в руках. Прошла ночь, и он даже не заметил, как забрезжил рассвет. Работая без устали, он перекопал весь цветник, посадил новые цветы, пересадил старые, чтобы было красивее, и лишь изредка поглядывал на окно Сюннёве, словно желая убедиться, не заметит ли его кто. Однако вокруг все было тихо, даже лая собак не было слышно. Но вот запел петух и разбудил лесных птиц; одна за другой они взлетали на ветви деревьев и весело распевали: «Доброе утро».

Утаптывая землю вокруг клумбы, Торбьорн вдруг вспомнил диковинные истории, которые некогда ему рассказывал Аслак про домовых и троллей обитающих на Сульбаккене. «Какие милые тролли здесь живут», — подумал Торбьорн и еще раз посмотрел на цветы. Он поставил на место лопату и мотыгу, надел куртку, которую перед тем сбросил, взглянул на окно Сюннёве и улыбнулся: что она подумает, когда проснется рано утром и выглянет в окно, чтобы посмотреть на свои чудесные заморские цветы, которые она принесла вчера вечером.

Уже совсем рассвело и птицы подняли такой неистовый шум и гам, что Торбьорн быстро перелез через изгородь и торопливо зашагал домой. Ведь никто не должен знать, что он был здесь и сажал цветы в саду Сюннёве Сульбаккен.