Т. 2 Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

Нынче я больше уже не надеюсь на чудо,

Бога прошу, чтоб меня не сломила беда.

Всё, что я мог, я сказал ПО ДОРОГЕ ОТТУДА,

Только теперь я уже по дороге туда.

Книги названье — для домыслов острая пища.

Только названье моё говорило о том,

Как продолжается жизнь по дороге с кладбища,

Смыслы другие пристали к названью потом.

Вот на последнем мосту на границе России

Осатанелый вагон прогремел колесом.

Я с той поры только ОТСВЕТЫ вижу НОЧНЫЕ,

Только кружусь по вселенной в ПОЛЁТЕ КОСОМ.

Кажется мне, что ещё и сегодня я слышу,

Как громыхал по мосту окаянный вагон,

Пусть я в грозу забежал под защитную крышу,

Только НА КРЫШЕ моей восседает ДРАКОН.

В детстве у дома сугроб подымался саженный,

Нынче в окно мне глядит небоскрёбов гора.

Всё-то кружусь и кружусь я по ЗАЛУ ВСЕЛЕННОЙ,

А надо мною СОЗВЕЗДЬЕ висит ТОПОРА.

Все мы живём, приближаясь к прощальному мигу,

Все мы боимся уйти, не оставив следа.

Что же, — пора написать мне последнюю книгу —

Книгу о том, что сбылось ПО ДОРОГЕ ТУДА.

Всё растёт и растёт он, кладбищенский мой околоток,

И о мёртвых весёлая птица на ветке поёт.

Отгуляешь своё, задерёшь к облакам подбородок

И с торжественным пеньем отправишься в звёздный поход.

Ну, а лет через сорок какой-нибудь Петька иль Димка

Фотографию старую тронет ленивой рукой.

Я взгляну на него с пожелтевшего ломкого снимка,

А он даже не спросит у матери, кто я такой.

Мой потомок живой, понапрасну столкнулись с тобой мы,

Пусть твой день без помехи привычной пойдёт колеёй,

Ты с твоими друзьями — совсем из другой вы обоймы,

Все твои на земле, а мои уже все под землей.

Я своё отгулял, я отбыл на земле мои сроки,

Отчего же мне терпкою завистью сердце щемит,

Что ты можешь прочесть даже эти печальные строки,

А моё поколенье забыло земной алфавит.

Для чего же всю жизнь это небо мы любим и славим,

Для чего эта синяя даль меня с детства звала,

Если здесь, на земле, все богатства свои мы оставим —

Наши песни, и мысли, мечты, и слова, и дела?

Я забился за кулисы,

Я закрылся на крючок,

Раздражительный и лысый

Неудачник-старичок.

Самому непостижимо,

Как я старый стал и злой,

Как себе на щёки грима

Наложил я жирный слой.

Только в этот раз паршиво

Я усвоил роль свою,

И с отчаяния пиво

В одиночестве я пью.

Вот герольд уже на сцене

Встал с трубой, укрытый тьмой,

А по сцене бродят тени.

Очень скоро выход мой.

Как раздвинется завеса,

Трубы небо затрясут,

И тогда начнется пьеса

Под названьем «Страшный суд».

С ворохами рыжей рвани

Только что простились мы.

На космическом экране —

Чёрно-белый фильм зимы.

Я закашлялся от стужи,

Я прикрыл перчаткой рот,

Я, шагнувши неуклюже,

Угодил в снеговорот,

И, барахтаясь бессильно

В навалившемся снегу,

Я предчувствую, что фильма

Досмотреть я не смогу.

Всё снега, да снега, да метели,

Нелюдимый скалистый простор.

В горностаевых мантиях ели,

Как монархи, спускаются с гор.

И оленей пугливое стадо

От дороги уходит в снега.

Вот какое оно — Колорадо,

И такая ж, наверно, тайга.

Я становлюсь под старость разговорчив,

Особенно по вечерам зимой.

Презрительное выраженье скорчив,

Сидит напротив собеседник мой.

Пойми, пора мне разобраться толком

Кто я такой? Ответь мне напрямик,

Зачем я заблудившимся осколком

Летел с материка на материк?

Да, знаю я, что тёмные есть силы,

Но светлые ведь тоже силы есть:

Нам тёмные вытягивают жилы,

А светлые несут благую весть.

Но ты ответь мне, в чем свобода воли,

Моя заслуга и моя вина,

В тех радостях, в тех бедствиях, в той доле,

Которая мне на земле дана?

Но он в ответ не говорит ни слова.

Ему скучна вся эта болтовня.

Насмешливо из зеркала большого

Мой собеседник смотрит на меня.

Про эту скрипучую

Берёзу в саду

Слова наилучшие

Я не найду.

Тут не до лексики!

Благоговей!

Всё золото Мексики

Виснет с ветвей.

И в Пенсильвании

Лист колдовской

Кружит, позванивая

Русской тоской.

Что вспоминать? Плакать о чём?

Над головой — тёмная высь.

В сон уходя, тёплым плечом

Ближе ко мне ты примостись.

Мысли бегут быстро, как дым.

Где-то с небес валится гром.

Слышу, как в лад с сердцем твоим

Сердце моё бьёт под ребром.

Нас на часов шесть или семь

Запорошит сонной пургой.

И до утра где-то совсем

Мы на звезде бродим другой.

Может быть, там, в звёздной пыли,

Я, наконец, что-то пойму.

С правдой земли, с ложью земли

Сладить уму не моему.

Длинная жизнь! Сколько ночей,

Дней, вечеров, сумерек, зорь.

Лучше, мой друг, с ходом вещей

Ты на земле больше не спорь!

Я написал несколько книг,

Всё о себе, о прожитом,

Только пора мне напрямик

Честно сказать людям о том,

Что у меня важный пробел,

Что у меня крупный провал,

Что я на мир жадно смотрел,

А понимать — не понимал.

Мой взгляд, отделившись быстро

От моего зрачка,

Перелетает искрой

По проводам стиха.

Жизнь с её благодатью,

Как даровой матерьял,

Я на стихи растратил,

В рифмах порастерял.

Не каких-то глаголов виды,

Не лексические слои,

В этих строчках мои обиды,

Мои слёзы, жесты мои.

И в стихи я из сердца буду,

Пока я на земле стою,

Как в сообщающиеся сосуды,

Перекачивать кровь мою.

Воздух темнел на Владимирской горке,

Где-то внизу тарахтели моторки,

Месяц за веткой спускался в проём,

Заколыхалась листва ворохами.

Мы на скамейке сидели втроём,

Мы говорили друг с другом стихами.

Недалеко над днепровской водой

Кто-то запел о любви молодой.

А от тайги до британских морей

Тёмные вышки росли лагерей.

Если бы не было этого дня,

Если бы не было этого вечера, —

Значит — и не было в мире меня,

И обо мне разговаривать нечего.

В небе заката лежит поперечина,

В ней уже мало осталось огня.

Сам себе долю бродяжную выбери

И по окольным дорогам кружись.

Но и за четверть секунды до гибели

Помни, что чудом была твоя жизнь.

Каждому встречному дереву радуйся,

Кланяйся солнцу, приветствуй дожди.

И ничего, что ты прожил без адреса,

Только ответа на письма не жди.

Всё, во что верил, и всё, за что ратовал, —

Кажется, кануло в тёмный пролом.

Может быть, ангел почтовый припрятывал

Письма твои у себя под крылом?

Вслушайся в звёздную ночь одиночества

И ничего от людей не таи:

Ангелу, может, доставить захочется

По назначению письма твои.

Привыкали мы всякую ересь

Читать на страницах газет.

Твердят, с географией сверясь,

Что я эмигрантский поэт.

Я знаю — всё стерпит бумага,

Чем люди её нагрузят.

Но если я даже бродяга,

У книг моих есть адресат.

Пускай и ухабы и встряски —

Моё кочевое житьё,

Но разве должно быть в участке

Прописано слово моё?

Иль, может быть, критик циничный

Действительно способ нашёл

В стихи мои столб пограничный

Забить, как осиновый кол?

Художника судят по краскам,

Поэта — по блеску пера.

Меня называть эмигрантским

Поэтом? Какая мура!

Гурьбою по булыжной мостовой

Сухие листья гнались друг за другом,

Да из-за веток яблони кривой

Звезда глядела на меня с испугом.

А я припоминал за пядью пядь

Всю жизнь мою и славил Божью милость,

И мне хотелось людям рассказать

О том, что на земле со мной случилось.

И жизнь мою укладывал я в стих

С паденьями, со взлётами, с грехами,

Да у меня и не было других

Причин, чтоб разговаривать стихами.

Олень упал. Пробила шею пуля.

За деревом, его подкарауля,

Стояла смерть в дублёном кожухе,

В папахе старой и с ружьём в руке.

Олень хрипел и скрёб рогами пень,

И, умирая, вздрагивал олень.

Казалось, что он жаловался громко,

Казалось, что, собрав остаток сил,

Он Бунину рассказывал о том, как

Он красоту от смерти уносил,

Как жил в лесу, щипал кусты по скалам

И спал, укрывшись звёздным покрывалом.

И в тот же самый день в больнице где-то

Родился человек и стал кричать.

О нём уже заполнена анкета,

Указаны его отец и мать,

Какой в нём вес, глаза какого цвета,

Стоит на папке номер и печать.

В хранилище особого отдела

Заведено на человека дело.

И кажется, что в этой папке плотной

Весь человек упрятан как живой —

Он с метрикой, он с книжкою зачётной,

С дипломом он и с книжкой трудовой,

Он с паспортом и с воинским билетом,

Он на расправу справкам и анкетам

И бюрократам выдан с головой!

Там аккуратно сложен каждый листик,

Там человек измазан дёгтем лжи

И вывален в пуху характеристик!

И в сыске искушённые мужи

Там только ждут условленного знака,

Чтоб, шутку безобидную твою

Истолковав превратно и двояко,

Состряпать уголовную статью.

А мне бы жить и умереть оленем,

Над озером в заснеженном лесу,

Где каждый вяз могучим разветвленьем

Удерживает звёзды на весу.

Пускай всю жизнь облавы, и погони,

И ледяные ветры всех ночей,

Но только б не за проволокой в Зоне

Под отческим присмотром стукачей.

Ну вот, погостил и ушёл восвояси,

За друга в пути — мой сегодняшний тост!

Он с нашей планеты уходит по трассе

Поэтов, художников, ангелов, звёзд.

Я знаю — ему и сейчас не до смерти.

Я знаю, что смотрит он пристально вниз,

Туда, где остался стоять на мольберте

Последний набросок — прощальный эскиз.

Серёжа, мы в Киеве, в тёмной квартире.

Когда-то с тобою мы встретились здесь.

На старой газете картошка в мундире,

А в кружках какая-то горькая смесь.

И всюду подрамники, кисти, окурки,

И прямо с мольберта глядит с полотна

Парнишка в распахнутой лихо тужурке,

Склонённый в тоске над стаканом вина.

Так вот в чём искусства могучее чудо:

С такою тоскою глядит паренёк,

Таким одиночеством дует оттуда,

Что глянешь — и ты уж не так одинок.

Мы выросли в годы таких потрясений,

Что целые страны сметали с пути,

А ты нам оставил букеты сирени,

Которым цвести, и цвести, и цвести.

Еще и сегодня убийственно-густо

От взрывов стоит над планетою дым,

И всё-таки в доме просторном искусства

Есть место стихам и картинам твоим.

И ты не забудешь на тёмной дороге,

Как русские сосны качают верхи,

Как русские мальчики спорят о Боге,

Рисуют пейзажи, слагают стихи.

Где машина мчится за машиной

И под мост ныряет, как в провал,

Эллина в тунике с дудкой длинной

Кто-то на стене нарисовал.

Кружатся однообразно сутки,

День и ночь машины мчат и мчат,

День и ночь играет он на дудке,

Как тысячелетия назад.

Ничего, что ветры воют дико,

Что снега бегут над ним гурьбой,

Что с годами синяя туника,

Выцветая, стала голубой,

Что вблизи встаёт махиной жуткой

Небоскрёб во весь гигантский рост…

Как тебя с твоей смешною дудкой

Занесло сюда, под этот мост?

Ты о чём горюешь одиноко,

И в уединении своём,

Может быть, играешь песню Рока

Тем, кто тут мелькает за рулём?

Ты глядишь из мрака ниши узкой

И напоминаешь мне о том,

Что и я с моею дудкой русской

Оказался где-то под мостом.

Меж небом и землёю в коридоре,

Похожие на поседевших птиц,

Мои друзья и я в житейском море

Качаемся на палубах больниц.

А было путешествие отменным,

Благоговейно поклонились мы

Камням Европы, всё еще священным,

Америки увидели холмы.

Спеша путем подъёмов и обвалов,

Мы чувствуем по холоду в груди,

Что никаких других не будет палуб,

Что гавани остались позади.

Сам я толком не знаю,

Что от жизни я жду.

На подножку трамвая

Я вскочил на ходу.

Да, наверное, круто

Повернув невзначай,

Где-то сбился с маршрута

Непутёвый трамвай.

И вагон как попало

Скрежетал, громыхал

С одного перевала

На другой перевал.

Отовсюду нагрянув,

Обступили меня

Карусели каштанов

И домов толкотня,

Блёстки звёздных колючек,

Пляс осенней трухи,

Мне не выдумать лучших,

Чем вот эти стихи.

И, пожалуй, что в этом

Биография вся:

Оставался поэтом,

На подножке вися.

— Ты что суетишься?

— Да вот,

Спешка к празднику, к Новому Году.

— А по мне новогодних забот

Хоть и вовсе бы не было сроду.

Что мне нового год принесёт?

Время? С вечною рифмою — бремя?!

Новый камень, что в мой огород

Зашвырнёт вероломное время?

Каждый миг, каждый времени шаг

Мне на плечи ложится поклажей,

Новый Год — он не просто мне враг,

Он командует армией вражьей.

Так зачем же, подумай, врагу

Мне устраивать пышную встречу?

— Я попробую, если смогу,

На твои обвиненья отвечу.

Знаешь, так уж издревле пошло:

Тёща всякая — зло безусловно,

И, конечно, такое же зло,

Скажем, тёща Надежда Петровна.

Ну, а бабушка, наоборот,

Теплота, доброта и забота —

Тешит сказками, песни поёт

И всегда опекает кого-то.

Только разум смущается наш,

Тут какой-то просчёт, безусловно,

Так как бабушка — это она ж,

Та же тёща, Надежда Петровна.

Да, пугает нас времени нож,

Точно ад надвигается Дантов,

Только всё ж неизменно хорош

В полночь бой новогодних курантов.

Пусть кругом всё идет ходуном

За столом с новогодним вином,

Все мы любим весёлую встряску.

Вместо тёщиных каверз мы ждём,

Что расскажет нам бабушка сказку.

Всё-таки целебны

У отставки качества:

С лямкою служебной

Расквитался начисто!

Отгавкал своё, оттявкал,

Отрявкал, теперь — отставка!

Грызитесь из-за прибавки,

А я посижу на травке!

В отставке живу, в отставке

От вас и от вашей лавки,

От вашей трамвайной давки,

От канцелярской гонки —

В сторонке стою, в сторонке!

Чуть не жизнь на вас убухав,

Еле ноги уволок

От интриг, от сплетен, слухов,

От подвохов, дрязг и склок!

От клоаки свалочной

И от клики сволочной

С её привычкой лавочной

Всегда бежать за ветчиной,

Чтобы урвать добавочный

Кусок очередной!

В отставке живу, в отставке!

Кусайте друг друга, шавки!

Ставьте десять раз на дню

Друг на друга западню!

Своему коллеге ловко

Мышьяка подсыпь в стакан!

У коллеги — мышеловка,

У тебя зато — капкан!

Надевайте тёмной ночкой

На коллег удавочки!

А я нюхаю цветочки

Да сижу на лавочке!

Всё оказалось очень просто:

Я заглянул в полуподвал,

И там от Каменного гостя

Я жизнь свою застраховал.

И мне нотариус румяный,

Прощаясь, нежно руку жмёт,

Клянётся мне, что с донной Анной

Не будет никаких хлопот.

Он, с каждым годом богатея,

Ведёт успешные дела,

И даже печень Прометея

Застраховал он от орла.

В различных проявленьях бытия

Усматривал философ связь живую.

Так, например: я мыслю, значит, я,

По мнению Декарта, существую.

Тут логики несокрушимый вал,

Но верить ей не стану раболепно.

Я плохо мыслил, а существовал —

Осмелюсь утверждать — великолепно.

Как знать, на небе пятом иль седьмом,

А может быть, на небе двадцать третьем

Мы будем обладать иным умом

И логику совсем иную встретим.

И может быть, за этим звёздным рвом

Столкнёмся мы с совсем другим порядком,

И мозг, что был природы торжеством,

Слепой кишки окажется придатком.

Опять я убеждаюсь и опять,

Что жалок ум, что интеллект заносчив,

Что мир куда верней воспринимать

На глаз, на вкус, на нюх, на слух, на ощупь.

Я слушал стиха соловьиную медь,

Хотелось уметь этой медью греметь,

Но жизнь меня вкривь потащила и вкось,

А всё-таки жалко, что не удалось.

Зачем же хитрить напоследок с собой?

Будь счастлив своей эмигрантской судьбой,

На позднее чудо надеяться брось,

А всё-таки жалко, что не удалось.

Ну что же, плыви по вселенной, поэт,

Твой адрес теперь между звёзд и планет,

С землёю в разлуке и с музою врозь,

А всё-таки жалко, что не удалось.

Хотелось найти мне такие слова,

Которые так же шумят, как листва,

Чтоб солнце стихи пронизало насквозь,

А всё-таки жалко, что не удалось,

Что замыслы все разлетелись, как дым,

Что стих не согрел я дыханьем своим,

Что зря понадеялся я на авось.

А всё-таки жалко, что не удалось!

Посмотри, как торопится птица,

Видно, время и мне торопиться,

Видно, время и мне подошло

Распрямить для полёта крыло.

Посмотри, как торопится птица,

Видно, мне торопиться пора,

Закружился каштан темнолицый,

Как шаман, посредине двора.

И листва у дороги шоссейной

Все откосы усыпала сплошь,

На костлявых танцоров Гольбейна

Каждый вяз придорожный похож.

…Скоро с этого аэродрома

Ты отправишься, мой самолёт,

В неизбежный, крутой, незнакомый,

Невозвратный, последний полёт.

Где-то вверху, за холмы уходя,

Гром грохотал тяжело.

Шлёпают крупные капли дождя

О ветровое стекло.

Может быть, так же, сквозь дождь, Одиссей

В море смотрел с корабля.

Кинулась сразу махиною всей

Мне под колёса земля.

Крупные капли дождя тяжелы,

Наискось бьют по стеклу.

Сосен стволы выплывают из мглы

И уплывают во мглу.

День, поскорее приди и рассей

Этот ненастный покров.

Может быть, так же кружил Одиссей

Возле чужих островов.

Верно, казалось, что рядом встают

Стены Итаки во тьме.

Моря ночного чудовищный спрут

Ёрзал уже по корме.

С шумом и там подымались и тут

Щупальцы смерти самой.

Но хорошо, что хоть в песнях поют,

Что он вернулся домой.

Сколько тут бабахано!

Сколько бомб убухано!

Динамитом вспахана

Половина Мюнхена.

Пролетают сизые

Голуби над Изаром,

А вода-то в Изаре

Зеленеет бисером.

А вокзал — как выводы

Из войны законченной:

Окна все повыбиты,

Двери заколочены.

В реку остов башенный

Рухнул, как подкошенный.

Рядом с крыши крашеной

Черепица сброшена.

Гневно разворочена

Мостовая миною,

Кошка озабоченно

Крадется руиною.

И трубит в пробоины

Ветер неприкаянный.

А казарм настроено

Сколько по окраинам!

Корпуса бетонные —

Кто ж внутри содержится?

А перемещённые

Беженцы-отверженцы.

Кто с узлом-периною,

Кто с кошёлкой кожаной.

Помещенья длинные

Сплошь перегорожены.

А за одеялами,

А за полотенцами —

Семьи с годовалыми

Шумными младенцами.

В эти годы гиблые

Разные есть беженцы:

Кто читает Библию,

Кто в железку режется!

Этот — на гектографе

Издаёт известия,

Там — девчонку до крови

Бьёт мамаша-бестия.

Тут поэт из Чехии

В творческом наитии

Воспевает некие

Важные события.

Те включили резкую

Музыку приёмника,

Чтоб за занавескою

Нежничать укромненько.

А в углу подвыпили

Старых два деникинца, —

Им ещё с Галлиполи

Не впервые мыкаться.

И казарма кажется

Вечерами страшною

Согнутой под тяжестью

Вавилонской башнею.

Я хожу оборванный,

В мятой шляпе фетровой.

Недотёпа форменный,

Хоть мозги проветривай!

Лирик, у которого

Ничего не пишется.

Да, судьба мне здорово

Прописала ижицу!

К черту амфибрахии,

Дактили, анапесты!

В лагере неряхою

Выгляжу растяпистой.

А стихи давнишние

Все в ведро помойное

Выкинуты! (Лишнее

Дело, беспокойное!)

Негде стать на якоре.

Чувствую заранее,

Что погибну в лагере

Где-нибудь в Германии.

Нечисть эмведистская,

Точно псы легавые,

По Европе рыская,

Налетят облавою!

Угрожают выдачи!

Нансеновским паспортом

Запасайся — иначе

Попадешься аспидам!

Чтоб избегнуть жребия

Этого проклятого, —

Вру, что жил я в Сербии

До тридцать девятого,

В эти дни преступные

Дышит всё подделкою —

И подделкой крупною,

И подделкой мелкою…

Девушка учтивая,

Перышком поскрипывай

И печать фальшивую

Ставь на справке липовой!

Постоял у корпуса.

Самокрутку выкурил.

Холм полночный сгорбился,

Как в походе Игоря.

За холмом-то половцы.

Так и ждут, чтоб вылезти.

Слышится, как полозы

Ползают, извилисты.

Не слыхать ни голоса

Птицы, ни собачьего

Лая, — только полозы

Проползают вкрадчиво.

Только близко половцы

С копьями и с луками.

А казарма полнится

Яростными слухами.

Что сосед вполголоса

Говорит — не вынести.

По казарме полозы

Ползают, пружинисты.

Слух за слухом тужится

Сердце обволакивать,

Чтоб в поту от ужаса

Среди ночи вскакивать.

Время ураганное,

И бывает всякое…

Жизнь у нас престранная,

Жизнь у нас двоякая!

В мыслях безалаберно.

Что же с нами станется?

(А в театре лагерном

Ставят «Бесприданницу».)

Завтра, может, за ноги

Выволокут недруги.

(Курсы по механике,

Курсы по электрике.)

Завтра яму выроют,

Сгинешь смертью лютою.

(Кто-то спекулирует

В лагере валютою.)

В коридоре — дамочки

Голосок взволнованный

Перед детской ванночкой

С сельдью маринованной.

Там торговля шумная —

Вмиг селедка кончится!

(Время хоть и чумное —

Пировать нам хочется!)

То этаж казарменный

Или круг то адовый?

Небо светозарное

К нам ты не заглядывай.

За стеной казарменной,

Где пустырь заброшенный, —

Куст дрожит обшарпанный,

Куст дрожит встревоженный.

Дальше, за канавою —

Кинутая, бренная,

Сломанная, ржавая

Техника военная.

Крылья самолётные

Утонули в клевере.

Птица беззаботная

Свищет на пропеллере.

Остов от «мерседеса»

С острыми останками,

Где «мерседес» сверзился

В ров противотанковый.

Сгнившее сидение

С выдранной пружиною.

Тонкие сплетения

Свиты паутиною.

Колесо орудия

Из травы возносится.

А кругом безлюдие.

Птиц многоголосица.

В поисках сокровища

Хлам переворачивай!

Для мальчишек что ещё

Может быть заманчивей?

И нашли два мальчика

Среди хлама мятого

Что-то вроде мячика,

Но тяжеловатого.

Да беда с ребятами:

Слишком любознательны.

Что внутри запрятано?

Вскроют обязательно!

И железкой крепкою

Между створок чиркая,

Вклинивались щепкою,

Точно растопыркою.

Как ударит зарево

Среди поля голого!

Витеньке Трубарову

Размозжило голову.

Кровь на камни вытекла.

Он лежит не двинется.

А всего-то Витеньке

Было лет одиннадцать.

……………………………

На земле взъерошенной

Вечно неурядица.

Жизни рано скошенной

След легко теряется.

Но и годы-мамонты

Поступью не выбили

У меня из памяти

Этой скорбной гибели.

Сегодня новый замысел возник.

Возможно, что последняя из книг.

(Какая-то должна же быть последней!)

Когда тебе уже за шестьдесят,

То дни большими звёздами висят

И падают за крышею соседней.

Немедленно стихами стать должно

И то, что я сейчас гляжу в окно

Автобуса, и эта автострада,

И вереница мчащихся машин,

И клёны, и летящие с вершин

Десантные отряды листопада.

В Нью-Йорке я провёл четыре дня.

Там было выступленье у меня.

Читал стихи на вечере Литфонда.

Нью-йоркская знакомая толпа.

Со всех помоек мира шантрапа

По улицам ползла, как анаконда.

Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк!

Меня всегда приводит он в восторг —

И день и ночь меняющийся город.

И всё с тобой случиться может тут,

Тебя вознаградят и вознесут,

И за нос проведут и объегорят!

А в Гринвич Вилидж перемен полно!

Но эти банки, лавки и кино

Ответного не вызовут рефлекса

В душе. Но, как и тридцать лет назад,

Я ресторан О.Генри видеть рад,

Он неизменен — чинный храм бифштекса.

Тут переулок загибался вбок,

А на углу был винный погребок.

Над баром — свет рассеянно-нерезкий.

Соседка возбуждала интерес

Во мне, и узких глаз её разрез

Напоминал египетские фрески.

Я с ней заговорил, не помню как,

Я был тогда беспечный холостяк,

И всё произошло довольно странно:

Я очень скоро перебрался к ней,

А после — страшно вспомнить, сколько дней

Я вырывался, словно из капкана.

Теперь всё это мохом поросло.

Как быстро сердце забывает зло,

Но ослепленья миг незабываем.

И в Гринвич Вилидж думал я о том…

Мне захотелось вновь увидеть дом,

Что для меня и адом был, и раем.

Но дома я того не отыскал.

Там высится теперь на весь квартал

Многоквартирный улей из бетона.

Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк,

Он с прошлым договоренность расторг,

Ему плевать, что было время оно.

Всё новое Нью-Йорку по нутру.

Нью-Йорк ведёт азартную игру,

И у него всегда припрятан козырь.

Что памятник, театр иль музей?

Таких Нью-Йорк не ценит козырей,

Есть у Нью-Йорка козырь свой — бульдозер!

Вот дом, в котором помещался суд.

Сейчас его с лица земли снесут,

И кажется таким он беззащитным.

Вся внутренность его обнажена,

Парадная, передняя стена

Обрушена тараном стенобитным.

Но здание тут выстроят опять,

И сотни будут по стенам стоять

Компьютерных игрушек электронных.

Знай только не жалей четвертаков!

Там на экранах битвы огоньков

Лиловых, синих, красных и зелёных.

А вот Нью-йоркский университет.

Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет.

И прошептал я: здравствуй, Альма Матер.

Во мне ещё тот полдень не погас,

Когда за тем окном в последний раз

Передо мной сидел экзаменатор.

А в Вашингтонском сквере — всякий люд,

Целуются, читают книги, пьют…

На скамьях и богема, и босота.

Тот ходит по фонтану колесом,

Тот дует в дудку, там девчонка с псом

Идёт сквозь триумфальные ворота.

Тут уличные выставки в ходу.

Художники Нью-Йорка раз в году

Сюда несут пейзажи, натюрморты,

Портреты (уголь, масло, казеин),

И целый день толпятся у картин

Ценителей задумчивые морды.

Я исходил тут всё и вкривь и вкось,

Но, признаюсь, мне редко довелось

Наткнуться на абстрактные полотна.

Тут пишут по традиции скорей.

Владельцы знаменитых галерей

Такое выставляют неохотно.

А рядом, в двух шагах, живёт мой друг.

(Моих друзей сужающийся круг!

Осталось только несколько последних!)

Так о хорошем друге почему б

Не рассказать? Он страстный жизнелюб

И необыкновенный собеседник.

И в нем каких талантов только нет!

Блистательный литературовед,

Писатель обаятельный и критик…

К тому ещё добавлю, что мой друг

Феноменально подсекает щук,

Умеет артистически ловить их!

Увидевши внушительный улов, —

Посредственный любитель-рыболов, —

Я жгучую испытываю зависть,

Кляну себя, и леску, и блесну!

(Но тут я с облегчением вздохну,

С последней рифмой кое-как управясь!)

Мой друг — уже профессор отставной,

Но, несмотря на годы за спиной,

Ещё он — увлекательнейший лектор.

Хоть никакой не Геркулес-силач,

Но пьёт он этот окаянный «скатч»,

Как пили боги греческие нектар!

Бывало, что в иные вечера

Сцепляла нас азартная игра,

Являвшаяся отдыхом особым

И для него, и для его жены,

И для меня — мы все заражены

Неизлечимо карточным микробом!

Как хорошо, проигрывая вдрызг,

Пойти на риск, на идиотский риск

Нахального, отчаянного блефа,

Когда паршивой пары даже нет,

А на руках туз пик, король, валет,

Семёрка и какая-нибудь трефа.

Забрался в дебри я с моим стихом,

Читатель! Может быть, и не знаком

Ты с покером, да и какое дело

Тебе копаться в том, какая масть

Досталась мне или какая страсть

Моей душой азартной овладела!

Автобусные стёкла всё темней.

Дорога всё темнее. И по ней

Бегут, бегут, бегут автомобили…

Опять всю ночь перед окном сиди,

Опять Нью-Йорк остался позади —

Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили.

…Военный транспорт «Генерал Балу»

К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.

И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо,

Возникли небоскрёбы. Видел я,

Как в небо, сердце города, твоя

Угластая впилась кардиограмма.

О Боже, как мне было тяжело!

Всё нищенское наше барахло

Осматривала тщательно таможня.

Как, от стыда сгорая, я стоял

Над ворохом потёртых одеял —

Пересказать словами невозможно.

А там, глядишь, — пройдет ещё дней шесть –

И у меня уже работа есть:

Я мою пол в каком-то ресторане.

Жизнь начинаю новую мою.

По вечерам я в баре виски пью

И в лавке накупаю всякой дряни.

За первый мой американский год

Переменил я множество работ,

И думаю теперь, что для закалки

Характера — всё это хорошо,

И даже я доволен, что прошёл

Бесчисленные потовыжималки.

Меня и в мастерскую занесло,

Где я цветное склеивал стекло,

Изготовляя брошки и серёжки.

А раз попал я в транспортный отдел

Гостиницы, где целый день сидел

За загородкой в крошечном окошке.

А вот я, полуголый, у станка

Стою, и пота льёт с меня река.

Из плотнопрорезиненной пластмассы

Там, посреди ужасной духоты,

Я надувные делаю плоты

И надувные делаю матрасы.

А раз, мне год удачный подарив,

Меня служить устроили в архив,

Где было дела, признаюсь, немного,

Я на железных полках расставлял

В порядке алфавитном матерьял

И карточки писал для каталога.

Когда привык ты к жизни кочевой,

Когда терять работу не впервой

И перемены всякие не внове,

И ты чудес не ждёшь, — тогда нет-нет

Да и придёт удача: десять лет

Я проработал в «Новом Русском Слове».

Обычай, надо полагать, таков,

Что очень много всяких чудаков

Среди редакционного состава.

Уже не позабуду я вовек

Моих обворожительных коллег,

Что отличались странностями нрава.

Не просто стар, а допотопно стар,

Сутул, высок, подтянут, сухопар

Был Поляков — редактора помощник.

Статью любую сократить был рад

И прозывался потому «Сократ».

Он был сторонник выражений мощных!

Мы, по столу удары кулаков

Заслыша, знали — это Поляков!

Для устрашенья прочих джентльменов,

Бывало, раздражительный старик

Подымет нечленораздельный крик,

А то и крик с упоминаньем членов.

Зато, что вспомнить — было старику:

Знавал он многих на своём веку,

Лет семьдесят в газетах проработав,

Встречал он замечательных людей.

От Ромула и вплоть до наших дней

Знал тьму литературных анекдотов.

Был при газете книжный магазин.

Мартьянов в нём хозяйничал один,

Обслуживал весь день библиоманов.

Когда не приходил уборщик-негр,

Из глубины редакционных недр

— Где Чернышевский? — спрашивал Мартьянов.

Мартьянов был всегда невозмутим,

И даже если пререкался с ним

Какой-нибудь рассерженный наборщик…

В нём чувствовался русский офицер.

Он был когда-то боевой эсер

И революционный заговорщик.

Участвовал и в покушеньи он

На Ленина, и был приговорён

К расстрелу, и бежал из-под расстрела,

С Мартьяновым я ездил на залив,

Мы, лодку от причала отвалив,

Рыбачили часами осовело.

В иные дни казалось, что народ

Редакцию на абордаж берёт,

Толпою неожиданно нагрянув.

Но как бы ни бурлила жизнь ключом,

Кто к нам бы ни входил — «А ваша в чём

Проблема?» — громко спрашивал Мартьянов.

А от меня чуть-чуть наискосок —

Машинка Вороновича. Высок.

Породист, сразу видно — из холёных…

Теперь он стар и на исходе сил.

Во время революции он был

Одним из возглавителей зелёных.

В пятнадцать лет он при дворе был паж,

Но обуяла боевая блажь,

И убежал он воевать с микадо.

Видать, в такой попал он переплёт,

Что с той поры все годы напролёт

Он воевал с кем надо и не надо.

Я слышал не один его рассказ

О том, как в стычках с красными не раз

Он попадал в смертельную засаду.

Но чудом он уцелевал в бою,

И даже раз за голову свою

Он умудрился получить награду.

Вся жизнь его похожа на роман.

Не знаю — у грузин или армян

Он был министром, и небесталанным.

Всё это увлекательно весьма.

Я верю в то, что будущий Дюма

Займется этим русским д'Артаньяном.

В те времена ещё Андрей Седых

Ходил, как говорится, в молодых,

И баловала жизнь его успехом.

К нам приезжал он словно на гастроль —

Короткую свою исполнит роль

И исчезает весело, со смехом!

Увы, журналистический микроб

Не оставляет жертв своих по гроб.

В кого залез он — те уже отпеты!

Седых, что был когда-то балагур,

Делами озабочен чересчур

С тех пор, как стал хозяином газеты.

Смешинка промелькнёт по временам

В его глазах, напоминая нам,

Что прежний в нем Седых ещё не умер.

При встрече я его услышу смех,

А иногда и в деловом письме

Блеснёт его феодосийский юмор.

Но где б ни сколотил он свой очаг —

В Париже иль Нью-Йорке — он крымчак!

Неистребима юность в человеке,

И юношеский мир неистребим.

И жив ещё в его рассказах Крым —

Фонтанчик… запах кофе… чебуреки…

За окнами фонарь сверкнул во мрак,

На миг ударив светом в буерак,

И катится автобус быстро с горки.

Уже давно бы следовало спать,

Но живо представляю я опять

Моих друзей, оставшихся в Нью-Йорке.

Сапронов Анатолий. Часто с ним

За шахматами вечером сидим.

(А в Питсбурге, увы, играть мне не с кем!)

Уже не помню я, который год

Он мне, шутя, ладью даёт вперед —

И всё-таки выигрывает с блеском!

Он мог бы стать гроссмейстером. Но дар

Его созрел в те дни, когда разгар

Военных действий всё попутал в мире.

А Толя был тогда в расцвете сил,

И чемпиона Чехии он бил,

И в Венском он участвовал турнире.

И с Толей в Гринвич Вилидж я бывал,

Когда уютный шахматный привал

Устроил там покойный Россолимо.

Над досками склонённых сколько лиц!

Пьют кофе, курят да играют блиц!

И плавают над ними клубы дыма.

Бывало — Россолимо подойдет.

(Он был волшебник шахматных красот,

И с Толей за доской они встречались.)

Он только на фигуры поглядит —

И самых верных жертв, атак, защит

Он тут же демонстрирует анализ.

Он был прекрасным шахматным бойцом —

И вдруг вообразил себя певцом!

Да, все мы склонны к странным переменам!

Посмотришь — путь у каждого петлист.

Ну для чего чудесный шахматист

Становится певцом обыкновенным?

Мне хочется как можно быть точней:

Есть комната — сейчас пишу я в ней,

А есть ещё автобус, о котором

Пишу. Раздался в комнате звонок —

И про автобус я писать не мог.

Был занят телефонным разговором.

Автобус пробегает по шоссе.

Какие мы притихнувшие все! —

Во тьме всегда испытываешь робость.

Но вот автобус выскочил на мост —

И как летит ракета среди звёзд,

Так к фонарям моста летит автобус.

Ну вот — опять — с потерей примирись!

Узнал я новость грустную: Борис

Нарциссов умер только что от рака.

Назад в стихи! Скорей в стихи назад

От всех смертей — и тех, что предстоят,

Подальше от кладбищенского мрака.

Искусство — как его ни назовёшь —

Оно всегда спасительная ложь,

Что помогает жить. Искусство — схватки

Со смертью, где-то спрятавшейся там…

Вчера плелась за нами по пятам,

Сегодня наступает нам на пятки.

И мне, Борис, поможет жить твой стих.

Кикимор, свещеглазников твоих,

Твоих уродцев необыкновенный

Парад не прекращается! И впредь

Мигуеву-Звездухину гореть

На небе поэтической вселенной.

Вот фонари проносятся гурьбой,

И мысли осаждают вперебой,

От каждого толчка разнообразясь.

Мне вспомнилась картина — на губах

Как эхо отозвалось — Голлербах!

Еще один нью-йоркский мой оазис.

Зайдёшь к нему — и с чуткостью антенн

Навстречу наклоняются со стен

Угластые бока, зады и шеи.

Но и зады, и шеи, и бока

Со временем уйдут наверняка

Из мастерской во многие музеи.

Художник баров, пляжей, пустырей

И девок, что стоят у фонарей

В компании каких-то щуплых типов.

А вот старик, что всеми позабыт,

И так остекленело он глядит,

Как будто бы совсем из жизни выпав.

Как этот вид нью-йоркский мне знаком!

Старуха на скамье в саду с кульком,

Собачка возле ног её присела.

А вот среди вагонной толкотни

Влюблённые — они совсем одни,

Ни до кого на свете нет им дела.

Мне кажется всегда, что Голлербах

Рисует где попало, второпях,

В толкучке остановок и обжорок.

Но он, своё средь давки отыскав,

Становится по-доброму лукав,

Становится по-озорному зорок.

Посмотришь на его огромных баб —

И думаешь, что каждая могла б,

Зачавши, разрешиться великаном.

Их груди, ляжки, локти и зады

Обыгрывает он на все лады

И нам их преподносит крупным планом.

Взглянул — и дух захватывает аж!

Казалось, на холсте вечерний пляж

На океанском воздухе настоен!

А что он там с телами навертел!

Мне нравится, что в поворотах тел

Он чуточку бывает непристоен.

Я восхищался новым полотном:

Певичка в ресторанчике ночном

У микрофона высветлена резко.

Я, впечатленью подведя итог,

Скажу, что фантастический цветок

Взошел на грунте грусти и гротеска.

Но вдруг — толчок, потом опять толчок –

И света станционного пучок

Ударил об автобусные стёкла.

Рассвет обозначается едва.

Я в городе, где от дождей листва

Обвисла, потемнела и намокла.

Ну что ж, — бери свой чемодан, неси

До первого свободного такси,

А встречи, впечатления, дорогу —

Спрячь в памяти.

…Сейчас мы завернём.

Я вижу белку на окне моём.

Подъехали. Я дома. Слава Богу.