Т-34 — истребитель гархов

Глава 3 ДОРОГА НА КИТЕЖ

Главное — нет гнуса. Почти. — На последнем слове Ковалев крепко шлепнул себя ладонью по шее и отщелкнул пальцами колючий комочек изуродованного слепня. — Куда теперь, Волчок?

Волк дышал прерывисто и часто. Он постоял, делая какой-то непостижимый для человека выбор, а затем запрыгал с кочки на кочку, стараясь не слишком замочить лапы в черной болотной воде.

Капитан повернулся и сделал знак Суворину. Танк рыкнул, чихнул и отправился за командиром. Ковалев устроил длинный шест на плече и тяжело зашлепал по жиже. Из-за башни то и дело выглядывал профессор Андрей Аристархович. Дорога была ему незнакома, и Вельский старался запомнить путь, пролегавший через топь, которую раньше он считал непроходимой. Доктор, считавший себя прекрасным охотником и следопытом, был удивлен тому, как легко танкист подчинил Волка своей воле. В душе Андрея Аристарховича шевелилась ревность, и от этого ему было досадно и неловко. Он морщился и посмеивался над собой, качая головой. На горизонте появилась синеватая полоска векового бора.

Кухарский и Метляк смотрели, как за танком смыкается потревоженная ряска, затягивая веселой зеленью черную воду. В гражданской одежде, подшитой Еленой Андреевной, они чувствовали себя непривычно и очень уютно. Запах чистого полотна и шевиота был запахом бабушкиного сундука из детства, напоминанием о безвозвратно утерянном беззаботном счастье. Метляк часто запускал палец под жесткий крахмальный воротник сорочки и двигал шеей, пытаясь обмять жесткую ткань.

— Я после университета накрахмаленных рубашек не надевал, — прокричал Кухарский в ухо Метляку, — а бабушка моя всегда белье крахмалила. Чуть влажное белье нужно сразу под утюг, иначе все — коробом засохнет и придется перестирывать.

Метляк кивал, глядя куда-то вдаль. Низкие облака шли на север сплошным пушистым ковром, и Андрею было невыразимо грустно, даже тоскливо. Вот они катятся, облака, по небу, где-то выльются на землю, где-то их разорвет ветром на туманные клочки, и процесс этот вечен и нескончаем, а жизнь самого Андрея, вот этих странных танкистов и доктора с его сказками про Китеж — что это все в сравнении с движением древних стихий? Ноль? Меньше, чем ноль? Капитан Кухарский — удивительный человек, а рассуждает о рубашках и крахмале. Кто мы, зачем весь этот бред? Танк, болото, лагерь… Кому нужно все это? Смех.

На втором курсе Андрей слушал лекции Вельского с благоговением, и за каждым словом профессора стояла уверенность и непоколебимое знание небожителя. Теперь старик сидел рядом с ним за башней танка и вертелся, озираясь и глупо хлопая глазами. Небо — само по себе, небожитель Вельский — сам по себе. Бред какой-то, нонсенс… Андрей вспомнил, как майор Коробкин бил перед строем скрипача Рогозина короткими ударами под дых и кричал, потрясая какими-то бумажками: «Думаешь, ты — соль земли?! Это я здесь думаю, а ты будешь эту землю грызть!» Через день пожилой музыкант умер на допросе — Коробкин забил его до смерти, разоблачая какой-то опасный заговор. Когда Константин Сергеевич решил бежать, Андрей уговорил его заглянуть к Коробкину, «попрощаться». Зря, наверное. Скрипача все равно бы доконали, не тот Коробкин, так другой. Богат народ на вертухаев и лютых палачей. На все готовы, как конвойные псы, хрипящие на коротких поводках, а перед смертью воют, о святом вспоминают… Оставь Андрей с Костей паразита Коробкина жить, глядишь, и Юрка Неделин пулю бы в спину не поймал. Ушли бы себе тихо. Нет, Андрей бы так не смог. Дядя Леня был его соседом по подъезду, иногда поил мальчишку чаем, угощал вкусными баранками и учил музыке:

— Вот это, Андрюша, нота «до». Послушай, как светло и печально, какой чистый звук.

На концертах высокий Леонид Васильевич казался Андрею еще выше, чем дома — фрак и бабочка делали его чужим и недоступным, а невесомая сухая скрипочка ткала музыку из волшебных невидимых нитей, управляя всей симфонической громадой оркестра. А еще дядя Леня любил вспоминать, как аккомпанировал Шаляпину:

— Да, это был дуэт, мой мальчик! Его голос и моя скрипка! Гармония!

Андрей жестом попросил у Кости закурить. Танк качало на кочках, как упрямую тяжеленную лодку, но он шел вперед уверенно и мощно. Бор приближался, и уже можно было различить отдельные могучие стволы над молодой порослью. Между землей и облаками металась нота «до» — чистая и печальная.

Серапионов Арсен Михайлович, пятидесяти девяти лет, бывший генерал царской армии. Бывший. Интересно, а бывают царские офицеры бывшими? Псевдонимы: Седой, Павел Петрович Воронцов. Полторы страницы имен в личном деле. Человека с более запутанной биографией Шалдаева не встречала, хотя уже шесть лет занималась изучением личных дел, причем последние два года руководила кадровой службой Отдела специальных операций НКВД. Теперь ей было двадцать восемь, стало быть, в двадцать два, сразу после университетской скамьи, Арсен забрал ее к себе.

Незнакомец стремительной походкой вошел в деканат факультета психологии и заявил, что желает присутствовать на защите диплома. Декан Финагенов, поражавший студентов своей несгибаемой волей и независимыми суждениями, взглянул на удостоверение гостя и поспешно согласился.

Седой незнакомец в обычном для номенклатурных работников френче без знаков различий сидел в президиуме молча, глядя оловянными глазами куда-то поверх голов выпускников. Он явно отбывал номер, выполняя скучную свадебногенеральскую обязанность, а когда очередь дошла до Ольги, заскучал совершенно, тупо уставившись на стеклянный графин с водой. Когда Ольга закончила дипломную речь и с видимым удовольствием принялась отвечать на вопросы, седой номенклатурщик принялся глубокомысленно крутить в руках пустой тонкостенный стакан, бросая нетерпеливые взгляды на притертую пробку графина.

«Деликатный, что странно, — вскользь подумала Ольга. — Очень хочет пить, а слушает нашу тарабарщину».

Она так и подумала: «Нашу». Никто на курсе не сомневался, что Шалдаева останется на кафедре. Не сомневался в этом и профессор Финагенов, величавший Шалдаеву не по фамилии, а Ольгой Михайловной — одну из всех.

Когда Ольга возвращалась на место, за спиной услышала торопливое профессорское «да-да» и звон графина о стакан. Седой утолил жажду, и до конца экзамена уже не подавал признаков жизни. После Шалдаевой по списку шли Яковлев и Ярошенко, их экзаменаторы отмучили вполне быстро и благосклонно. Седой незаметно ушел, и ни Шалдаева, ни остальные студенты больше не вспоминали о невзрачном начальнике.

Через неделю после защиты Ольге позвонила секретарь декана Анна Ивановна, Анечка, и передала через маму, что дочери нужно приехать в деканат и получить диплом. Это было довольно неожиданно: выпускники, остающиеся при кафедре, дипломы на руки не получали, потому что их сразу передавали в отдел кадров со всеми другими бумагами. Ольга успокоилась, списав все на обыкновенное искажение смысла в процессе передачи. Скорее всего, нужно было расписаться в разных ведомостях, написать заявление и поговорить с Сергеем Николаевичем о разных пустяках за чашкой душистого чая. Впереди был отпуск, а затем интересная научная работа, а пока — самое начало лета, отдых, отдых!

Она объявилась в деканате в чудесном расположении духа, весело поздоровалась с профессором. Финагенов встретил ее как-то неловко, глядел в сторону и не сразу предложил сесть. Ольга оглянулась в поисках Анечки, но секретарский стол был пуст.

— Анечка ушла обедать, Ольга Михайловна. Да вы присаживайтесь, голубушка, — профессор указал ей на стул и подождал, пока Ольга сядет.

— Вам, Ольга Михайловна, надлежит получить диплом — вот он — и отправиться на Волхонку, по этому адресу.

Ольга в изумлении приняла из рук профессора свой диплом и бумажку с сиреневым штампом.

— Вот так, голубушка, ваши таланты нужны в другой организации, и оспорить этого мы с вами не можем. Прошу извинить, Ольга Михайловна, хотите чаю?

— Ольга Михайловна, хотите чаю? — спросил Седой, как только офицер охраны закрыл за собой дверь кабинета в особняке на тихой Волхонке.

— Да, спасибо, — Ольга спокойно и с любопытством разглядывала человека, в одночасье изменившего всю ее судьбу. Впрочем, о судьбе у Ольги были свои представления, и она про себя изменила формулировку с «изменившего судьбу» на «сообщившего о том, что судьба выглядит совсем не так, как представлялась раньше». Так получалось гораздо длиннее, зато точно.

Следующие полчаса Ольга пила зеленый чай, заваренный хозяином кабинета в странном маленьком чайнике, и внимательно слушала. Арсен говорил тихо и внятно, и каждое его слово было на месте. От тупого номенклатурного сотрудника не осталось и следа — перед выпускницей был мужчина потрясающей эрудиции и острого ума, умеющий объяснить простыми словами самые сложные понятия. Наблюдая за тем, как маленькие зеленые горошины чая разворачиваются под действием некрутого кипятка в тонкие ароматные листья, Ольга понимала, что точно так же смысл происходящего раскрывается в ее сознании под действием тихого рассказа замнаркома. К концу чаепития Ольга уже не жалела о своем загадочном распределении.

— Вы, Ольга Михайловна, обладаете набором всех необходимых качеств, и будете для нашего дела незаменимы. Сейчас отправляйтесь вот по этому адресу, — Серапионов написал на бумажке несколько слов и цифр, — позвоните из проходной, к вам выйдут. Вы отдадите свои документы, и все пойдет своим чередом. О нашей встрече говорить никому не нужно, показывать, что мы знакомы — тоже. Через несколько месяцев нас представят друг другу официально. Я могу попросить вас на минутку снять очки?

Ольга удивилась, но послушалась. Седой взглянул ей в глаза и улыбнулся:

— На службе всегда будьте в очках. В противном случае вам не дадут работать, а служебные романы в нашем деле — самая вредная и опасная вещь, — Серапионов засмеялся. — Романы хороши вне службы, а до или после — значения не имеет. Лишь бы не вместо.

Ольга прекрасно знала о том, как действуют на мужчин ее глаза необычного василькового оттенка. Ее первый университетский воздыхатель, Костя Кухарский, тоже советовал ей носить очки, хотя особой необходимости в них она не испытывала.

— Сама увидишь, будут меньше приставать, — улыбался симпатичный аспирант с физического факультета. Потом Костя исчез неизвестно куда, не сказав ни слова. В этом не было чего-то необычного; в то время люди пропадали внезапно и бесследно, вот как сосед Кораблев — вечером столкнулись в подъезде, пожелали друг другу доброго вечера, а на следующий день в его квартиру уже въезжал какой-то майор с семьей. И мать Ольги ничего не знала, и отец отрицательно качал головой, не отрываясь от чтения газеты.

В проходной большого серого дома к Ольге вышел сухонький пожилой военный, принял документы и велел приходить завтра утром. Весь следующий день ушел на оформление документов и получение новенькой формы. Так недавняя студентка стала делопроизводителем в отделе кадров могучего НКВД. Сухонький военный оказался ее первым начальником. Пименов был стар и опытен, очень просто и доходчиво объяснял структуру служб в составе наркомата, и Ольга очень быстро освоилась и перестала спрашивать, где искать то или иное личное дело, и какие документы требуются в том или ином случае. Ее карьера вдруг получила стремительное ускорение, и к зиме даже мегрелы из личной охраны Хозяина не смели провожать Ольгу липкими взглядами. Нравы в Доме были просты и незамысловаты: раз девушка так двигается по служебной лестнице, ее покровитель настолько силен, что лучше не задевать красавицу ни взглядом, ни тем более словом. Имя покровителя не было известно никому, но все делали предположения, и предположения эти становились все более смелыми по мере служебного роста молодой сотрудницы. К Новому году Ольга возглавила самый секретный участок кадровой работы и была официально представлена лично заместителю наркома товарищу Серапионову. Он мягко пожал ей руку и заявил, глядя оловянным взглядом куда-то в окно:

— Надеюсь, вы оправдаете высокое доверие партии. Сегодня в шестнадцать ноль-ноль совещание. Прошу быть. Капитан Еремин, обеспечьте товарищу, — Серапионов замялся, припоминая, — товарищу Шалдаевой транспорт.

Адъютант стрельнул глазами, склонил голову и делал пометку в карманной книжечке.

С той поры Серапионов снял с себя головную боль по подбору людей — он только ставил задачу и ждал доклада. Ни в методиках отбора, ни в способах тестирования людей Ольгу никто не ограничивал, и она выдавала решения в самый короткий срок — в виде характеристик, записей в личных делах и устных рекомендаций.

Кухарский выскочил из-за угла и чуть не налетел на девушку в офицерской форме и строгих очках. Сердце Кости глухо ухнуло — разум еще с трудом переваривал информацию, а душа уже гнала кровь по молодому телу, разливая по лицу розовые пятна смущения и радости.

— Ты!

— С утра была я. Как это ты меня узнал? — Ольга всегда приходила в себя первой, а уж если начинала шутить, то Константин предпочитал отмалчиваться. Что она здесь делает? Здесь, возле этого дома…

— Ну, и что ты здесь делаешь? — Ольга сняла очки и в упор разглядывала беглого аспиранта.

— Запрещенный прием, — пробормотал бывший аспирант Кухарский.

— Проще ответить сразу. — Васильковые глаза Ольги начали наливаться слезами. — Исчезать на годы — это прием разрешенный, да? Сбивать с ног старшего по званию — в порядке вещей?

— Никто никого не сбивал. — Костя попытался взять себя в руки. Ему помог свежий ветерок, странным образом задувавший вдоль Ленивки вверх от берега реки.

У тротуара скрипнула тормозами большая черная машина.

— Ну, проходите, что за привычка — знакомиться на улице. — Генерал прошел в калитку возле массивных ворот. — Давайте, давайте, коллеги. Времени очень мало. Прошу за мной.

Через полчаса Ольга и Константин вышли от Серапионова и остановились в фойе, в двух шагах от выхода. Константин получил задание проконтролировать сборку и наладку мощной походной рации с необычными диапазонами частот, а Ольге достался ребус о психологической совместимости бойцов интернационального отряда при длительной экспедиции в пустыне. Третий собеседник генерала, полковник Канунников из Генштаба, остался пить чай из крохотных тонкостенных чашечек. Ольга давно знала, что эти двое, Седой-Серапионов и Канунников, знают друг друга так долго, что могут общаться при полном молчании, обсуждая любые темы движением бровей, наклоном головы или едва заметными жестами рук.

— Ты где сейчас живешь? — спросил Костя.

— На «Динамо», рядом с родителями. У меня работа такая, мама бы с ума сошла, если бы меня ждала. А не ждать она не может, — улыбнулась Ольга. — Отец вообще привык жить по часам. Пришлось переезжать в квартиру поблизости, благо могу себе позволить. Андрей, позвоните в гараж, мне нужно на Масловку.

— Есть на Масловку! — Веселый Еремин снял трубку черного аппарата и что-то промурлыкал. Трубка коротко квакнула адъютанту в ухо.

— Через полторы минуты машина будет, — Еремин блеснул улыбкой и открыл дверь. — Ждите во внутреннем дворике, там сейчас райская тень.

Машина пришла именно через полторы минуты. Ольга разместилась на заднем сиденье.

— Ты долго будешь стоять? — Она смотрела через приоткрытую дверцу на Кухарского.

— А?

Ольга не выдержала и втянула Костю внутрь за рукав. Он иногда впадал в ступор, и церемониться с ним в такие минуты не было смысла.

Все эти и многие другие воспоминания пронеслись прозрачными картинками перед глазами Шалдаевой, пока она листала дело своего начальника. Костя исчез второй раз после Халхин-Гола, не менее основательно, чем в первый. Его личное дело не закрыли в связи с гибелью, а просто изъяли всю папку, оставив фиолетовую бумажку с номером секретного приказа в качестве основания. Серапионов вернулся из пустыни каким-то кружным путем, во всяком случае, водитель встречал его на Ленинградском вокзале. Генштабист Федор Исаевич не появлялся четыре года, и Шалдаева не слышала о нем до вчерашнего дня, когда столкнулась с ним нос к носу в приемной Серапионова. Канунников поздоровался с нею так, будто не было никаких четырех лет — спокойно, буднично, дружелюбно.

Конечно, Ольга не задавала своему начальнику вопросов — ни о Константине, ни тем более о Канунникове. В случае с Кухарским это было исключено — личные дела со службой Ольга не смешивала ни при каких обстоятельствах. Спрашивать о Канунникове было бы просто нелепо. Зачем все это? Константин объявится не раньше и не позже, чем это начертано. Мактуб, как говорят товарищи мусульмане.

Ольга убрала стопку личных дел в сейф, тщательно опломбировала замок сургучной печатью и отправилась к Серапионову, захватив в канцелярии тонкую папку с последними донесениями и оперативными сводками.

В доме на Волхонке было прохладно и тихо. В приемной пахло сапожным кремом, добротным армейским сукном и кожаными ремнями, а из кабинета в фойе сочился тонкий аромат зеленого чая и чего-то сладкого, кондитерского, довоенного.

— Присаживайтесь, Ольга Михайловна, — генерал указал ей на стул с гнутыми ножками и мягкими подлокотниками, а Канунников, оказавшийся тут как тут, вскочил с места и придержал стул за спинку, пока Ольга устраивалась.

На низком зеркальном столике стоял обыкновенный набор для чаепития и блюдо с припудренными марципанами.

— Федор Исаевич, ухаживайте за дамой, я к вам присоединюсь через пару минут. — Седой сел к письменному столу и углубился в изучение содержимого папки, привезенной Ольгой.

Канунников налил себе и Ольге по крохотной чашечке золотистого чая, взял блестящими щипцами марципан, положил на тонкую тарелочку с китайским драконом и придвинул тарелочку к Ольге. Повторив то же для себя, Канунников азартно откусил добрую половину маленького пирожного. Оля последовала его примеру, и они стали поглощать угощение, переглядываясь, как школьники на переменке. Шалдаева думала о том, что от марципана в этой булочке нет ничего, кроме сахара. Начинка должна быть из тертого миндаля с сахарным сиропом — именно она и называется «марципан». А в Москве так называют вот такие булочки со сладкой массой внутри. Какая разница, как называют — все равно невероятно вкусно: идет война, все по карточкам. А тут — маленький праздник.

По краю блюдца разгуливала полосатая оса. Лапки осы соскальзывали с золотой каймы китайского фарфора, но она упорно двигалась к своей цели — крошечному кусочку булочки с сахарной пудрой.

Серапионов встал из-за стола и раздвинул занавески, скрывавшие карту во всю стену. Он долго что-то искал на карте, затем воткнул синий флажок в найденную точку. Палец генерала пополз на восток, и его путь окончился красным флажком на булавке. Генерал оценил расстояние и хмыкнул.

Оса тем временем достигла заветной крошки, вцепилась в нее и попыталась взлететь. Неподъемная крошка оторвалась от блюдца на несколько миллиметров, затем опустилась вместе с осой и покатилась к центру блюдца. Оса отчаянно перебирала лапками по ноздреватой поверхности крошки, ухитряясь держаться сверху, как цирковая девочка на шаре. Эквилибристика давалась насекомому с трудом: крылья осы неутомимо и громко жужжали, и Ольга рассмеялась одновременно с Канунниковым. Оба старались смеяться беззвучно, но генерал все-таки обернулся. Он быстро подошел к столику, взял с подноса чистый пустой стакан и опрокинул на блюдце. Оса оказалась в прозрачном заточении и загудела, пробуя на прочность блестящую гладкую вертикаль. Генерал взял в руки блюдце и вышел из кабинета.

— Андрей, выпустите насекомое подальше от дверей, да больше не пускайте, оно мне совещание сорвет! — донеслось из коридора.

Генерал вернулся в кабинет и присел за столик, с удовольствием поглядывая то на Федора, то на раскрасневшуюся от смеха Ольгу. Было заметно, что генерал хочет сказать что-то особенное, но не может решить, как именно.

— Вот скажите мне, Ольга Михайловна, Константин Сергеевич Кухарский способен на неординарные поступки?

Ольга из-под ресниц взглянула сначала на Седого, потом на Федора. Этого было достаточно, чтобы успокоиться.

— Да, способен, Арсен Михайлович. Без сомнения.

— Оперативное донесение ГУЛАГа сообщает, что Кухарский поднял восстание и возглавил дерзкий и успешный побег из лагеря. Это несколько не соответствует тому заданию, с которым он был туда направлен. Мы просили его, как специалиста в области физики, сблизиться с одним физиком-теоретиком. Этот человек, доцент Рихтер, попал в лагерь по двум причинам. Первая и главная причина кроется в том, что он — ученый, и взгляды его находятся не в русле нашей идеологии. Вторая причина, дополняющая и усугубляющая первую: он — немец. Капитан Кухарский должен был пообщаться с ним в доверительной обстановке, так сказать, в бараке, в роли заключенного и коллеги. Опыты Рихтера были запрещены в сорок первом, а сам Роберт Эрнестович был перемещен в лагерь. Вообще, многие его догадки о структуре полей могли бы быть полезны в нашей, — генерал выделил слово «нашей» голосом, — работе, но все его рукописи были утрачены. Враг у ворот, какие там бумажки. Кухарский должен был послушать Рихтера, как физик физика, — и сделать выводы. Как вы думаете, Ольга Михайловна, что могло заставить капитана Кухарского изменить план операции и пойти на чрезвычайные меры?

В кабинете повисла тишина. Оля знала ответ — для нее он был прост и очевиден.

— Ошибка, товарищ генерал.

— Что? — Седой нахмурился. — Какая ошибка? Поясните.

— Элементарная ошибка. Скорее всего, он попал не в тот лагерь, либо о нем не было известно. Что-то в ГУЛАГе дало сбой. Так или иначе, ему пришлось бежать, чтобы не погибнуть зря. Другой причины быть не может.

Генерал замер, словно опасаясь спугнуть с цветка бабочку, сложившую узорчатые крылья в плоскую пластину с белесым изнаночным рисунком. Затем Арсен Михайлович бросился к столу и схватил серую папку.

— Ну, точно. Определить… лагерь 15-827! А бежал из лагеря 15-821! Самое любопытное, Федор Исаевич, его бегство упоминается в связи с неким танком-призраком, испарившимся из-под Курска. Теперь этот танк засекли летчики в болотах под Нижним Новгородом. Приметы совпадают с указанными в розыскной ориентировке — номер, тип, рисунки на башне. И лагерь, и танк — все в одном квадрате, десять квадратных километров.

Генерал снял трубку с черного телефонного аппарата и начал что-то тихо диктовать.

Через пять минут в комнату вошел адъютант Еремин и положил перед генералом листок бумаги.

— Вот же! — Серапионов озадаченно тер затылок. — Вот когда не надо — она тут как тут! И-ни-ци-а-тива! Воздушная разведка донесла, что по непроходимому болоту в сторону бора стремительно движется танк с вооруженными мужчинами в гражданской одежде на броне. И что же?! Быстрота и натиск! Нет чтобы наблюдать, так они подняли в воздух звено бомбардировщиков. Бомбили болото и бор. Представляю себе — контуженые лягушки веером, дым над трясиной… Что за люди на броне? Уверен, что один из них — наш Кухарский. В тех местах все население учтено до младенца. Ах, болваны, болваны, единицу от семерки отличить не могут!

В висках Шалдаевой стучали молоточки. Она точно знала, что Костя жив и здоров, но не смогла бы это объяснить никому. Знание — и все тут. Говорить об этом тоже не было смысла.

— Результат бомбардировки — ноль. Точнее, минус один. — Серапионов спешил успокоить собеседников. — Звено вернулось на базу без одного самолета. Кстати, нужно побеседовать с пилотами. В сводке пишут, что летчики живы, отправлены в госпиталь. Ольга Михайловна, завтра отправитесь в Горький. Еремин все организует, а перед отъездом обсудим детали. На сегодня вы свободны, спасибо. Андрей, вызови для Ольги машину.

— Удивительная девушка. — Когда за Шалдаевой и адъютантом закрылась дверь, генерал снова подошел к карте. — Представляешь, она применяет в своей работе такие методы, что впору вызывать святую инквизицию и жечь костры на Болотной площади. Упрямый факт: Ольга еще ни в ком не ошиблась. Невероятно! Кстати, в студенческие годы только блестящая интуиция спасла ее от серьезнейших неприятностей по комсомольской линии — Ольга создала на факультете атеистический кружок и изучала под этим флагом все, что ее интересовало — буддизм, христианство, учение Магомета, иудаизм, культы Буду, славянских колдунов. Со своим, естественно, уклоном, сверх обязательной программы. Я рад, что ее нашел.

Генерал воткнул булавку с красным флажком на зеленом поле возле голубого пятнышка озера и испытующе посмотрел на Канунникова.

Канунников закрыл глаза в знак полного одобрения.

— Удивительная девушка. — Кухарский достал из нагрудного кармана фотографию.

— Можно? — Суворин протянул руку, бережно взял кусочек картона и повернулся к огню, чтобы рассмотреть. — Так это же… Скамеечка какая-то, кустики…

— Да. Это то, что Оля видит из окна, когда сидит за столом, — засмеялся Кухарский. — Когда я вижу то же самое, что она, я становлюсь к ней ближе. Превращаюсь в нее, что ли.

Суворин вздрогнул, быстро вернул Косте карточку и надолго замолчал, озадаченно хлопая глазами.

Поляна стремительно уменьшалась в размерах, и все пространство сжалось до освещаемой костром неровной багровой сферы, по границам которой торчали черные силуэты веток с резными листьями. В просвете темной кроны можно было любоваться атласным небом, безмятежно растящим в своей глубине жемчужины первых звезд.

— Знаете, молодые люди, меня впервые бомбили наши. Странное ощущение. — Нахохлившийся доктор Вельский походил на большую хищную птицу. Его глаза тускло мерцали в такт пламени костра. — Как думаете, нас не заметят оттуда, сверху? На огонек, так сказать…

— Нет, Андрей Аристархович, нас не обнаружат. Да и вряд ли им захочется потерять еще один самолет. Они пустят на разведку пехоту, когда рассветет, — Ковалев закрыл бесполезный планшет. — Нам приходилось попадать и под свои бомбы, и под снаряды. Конечно, обидно, но они не виноваты. Значит, так приказали.

Кончился еще один день. Ваня Суворин снова дуется, совсем как тогда, когда впервые услышал говорящего поросенка Вихрона. Похоже, он до сих пор подозревает, что его разыгрывают. Ваня, Ваня… Если и разыгрывают, то нас всех, с самого рождения. Ковалев прикрыл глаза. Спать не хотелось. В ушах стоял рев бомбардировщика, падающего в болото. Хорошо, если все выпрыгнули. Интересно, сколько их там должно быть? Ковалев видел два купола.

— Константин! Ты сколько парашютов видел?

— Два, — отозвался Кухарский.

— А экипаж? Сколько там в экипаже?

— Трое. Пилот, штурман и стрелок-радист. Если это Пе-2, то точно трое.

Ковалев подавил вздох. Жаль, если кто-то погиб. В конце концов, они не виноваты. А мы? Мы виноваты? Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать. Иван Андреевич Крылов. Басня.

— Вань, давай поедим!

— Есть поесть, товарищ капитан! — Суворин обрадовался поручению и принялся распаковывать провизию. Вокруг костра началось движение. Все разом ощутили сильный голод и воспряли духом.

Ковалев продолжал сидеть на месте. Он равнодушно махнул свои сто граммов из кружки, принял из рук Андрея Аристарховича ломоть хлеба и вяленого мяса, откусил от поистине раблезианского бутерброда и начал жевать. Перед глазами плыла все та же картина: болото, в трех сотнях метров — бугор твердой земли с зеленой травой и темный лес чуть поодаль. Кряжистые деревья, не деревья — утесы. Из низкой свинцовой облачности вывалились бомбардировщики — тяжелые, спокойные. Первый сбросил бомбы впереди переваливающегося в трясине танка, второй — позади. Оставалось несколько секунд — третий уже не промахнется, взяв нужное упреждение.

— Стоп! Ваня, стоп! — взревел Ковалев. — Волк, я хочу поменяться глазами с тем, наверху! Ты же можешь, я знаю.

Волк присел на кочку и потряс головой, глядя на приближающуюся ревущую птицу. Внутри стеклянной головы птицы он разглядел лицо человека и ухмыльнулся, обнажив клыки и сморщив нос. Иван успел остановил танк в ладони от командира и с недоумением уставился на забрызганное болотной жижей лицо капитана. Капитан Ковалев смотрел куда-то вверх, за башню, но механик готов был поклясться, что командир ничего не видит.

Ковалев стоял рядом с волком, сжав кулаки, и глядел на падавший сверху бомбардировщик. Теперь самое главное — не отвести взгляда, что бы ни увидел. Сквозь прозрачный колпак он смотрел на танк и кольцевые волны от взрывов, ползущие по рябой черно-зеленой трясине. Накренившийся в болоте танк приближался; на броне за башней сидели трое в гражданской одежде, а перед самим танком стоял высокий офицер с длинным шестом. У ног офицера сидел крупный серый пес. Ковалев видел себя чужими глазами, ощущая мишенью и свой танк, и экипаж, и людей на броне, и этот краткий миг казался ему тягучим и бесконечным. Внезапно танк дернулся и ушел вправо и вверх, болотная колышущаяся жижа стала быстро приближаться, поднявшись впереди черной стеной воды с зелеными разводами. Ковалева замутило, и он крепче вцепился в шест, стараясь не менять положение головы и смотреть вверх.

Ладугин был опытным пилотом. Серегин и Марченко положили бомбы четко, оставалось воткнуть между ними. Танк остановился. Что же, тем скорее конец. Интересно, что за враги разъезжают на нашем танке по нашему болоту? Рослый человек перед танком выпрямился и смотрит. Чего смотришь, беги! Хотя уже не убежишь, куда там. Ладугину показалось, что самолет тряхнуло, и он вдруг провалился в мягкую яму, на миг утратив зрение. Когда в глазах прояснилось, он увидел, что встречным курсом в лоб Ладугину несется такой же ПЕ-2. Таран! Танк, вероятно, остался где-то сзади, а Серегин что-то напутал и заходит навстречу. Марченко не мог так быстро развернуться, это точно…Черт… Ладугин накренил машину на левый борт, уходя от удара, и увидел, что Серегин повторяет его маневр, отворачивая, и вот уже бортовой номер виден, «пятерка»…Что?! Да это я — «пятерка», я!

Ладугин увидел облака и слепое солнце, проступающее сквозь серые клоки тусклой копейкой. Штурвал на себя! Не помогает. В наушниках закричал Женька Смагин: «Командир, мы падаем! Штурвал!»

Кой черт падаем, на солнце?! Двигатели застонали, как будто и в самом деле машина вошла в пике. Что за…

— Прыгаем, командир! Саня, прыгай! Ленька, пошел! — надрывался в наушниках Смагин.

— Штурман, без паники! Ты что, не видишь? — крикнул Ладугин, перекрывая вой моторов, и тусклое солнце погасло.