Та, которая видит

Глава 22

Ко времени возвращения Эйлсы вода начала с шумом заполнять жерло. Я солгала бы, если бы сказала, будто не надеялась, что Эйлса скоро вернется и освободит меня. От одной мысли о том, что мне придется провести ночь в полной воды — и кровяных демонов — воронке, у меня от страха начинали шевелиться волосы. В темноте ведь их не увидишь…

Беда только была в том, что Эйлса вернулась не как моя освободительница, а как пленница. Мне так никогда и не удалось узнать, где и при каких обстоятельствах ее схватили; подозреваю, что стражник, посланный сменить того, которого Эйлса убила, увидел и поймал ее. Она ведь не имела опыта наемницы вроде меня: не умела прятаться, предвидеть поступки врагов, заботиться, прежде всего, о собственной безопасности…

Когда я увидела Эйлсу, она стояла на кромке обрыва между двух дун-магов. Один из них с усмешкой крикнул мне:

— Рассчитывала, что тебя выручат, а? Не выйдет, полукровка! — С этими словами бездушный выродок столкнул Эйлсу вниз. С отчаянной надеждой поймать ее я вскочила и рванулась, но опоздала. Скалу покрывал лишь слой воды толщиной в палец…

Никогда не забуду, с каким звуком тело Эйлсы ударилось о камень. Я опустилась рядом с ней на колени:

— Эйлса…

Она упала лицом вниз. Все ее тело было покрыто кровью. Я осторожно отвязала мешок, который был на спине Эйлсы, и отложила в сторону. Перевернуть ее я боялась: можно было причинить Эйлсе еще больший вред, ведь я не знала, что она сломала.

Сверху издевательский голос прокричал:

— А мы-то думали, что ты обрадуешься компании, полукровка!

Я не стала оглядываться.

Эйлса была жива. Она слегка повернула голову и застонала.

— Эйлса…

Она снова пошевелилась и прошептала:

— Блейз…

— Да. Я здесь. Ты сильно расшиблась? Можешь двигаться?

Она молчала так долго, что я подумала: не потеряла ли она сознание. Наконец Эйлса сделала попытку перевернуться и сказала:

— Лицо болит… Рука сломана. Внутри больно… Переверни меня на спину, Блейз.

Я осторожно перевернула ее. Только теперь стало видно, как сильно она пострадала. Нос был сломан и кровоточил, зубы выбиты, рука повернута под странным углом… но больше всего меня испугало ее хриплое дыхание и яркая кровавая пена на губах. Сломанные ребра проткнули легкие. Только боги знают, как ей еще удавалось говорить.

С яростью и болью я посмотрела на кромку обрыва. Там никого не было.

— Прости меня, — прошептала Эйлса. Она еще просила прощения!

— Ох, Эйлса! Да какое это имеет значение… Хранители будут здесь послезавтра. Рано или поздно кто-нибудь меня отсюда вытащит. Я могу подождать.

Она еле заметно кивнула:

— Больно, Блейз…

— Да, я знаю. — Конечно, она все поняла по моему тону: я не сомневалась, что она умрет. Я знала, что означают кровавая пена на губах и странный звук дыхания. Даже Гэрровин Гилфитер и его снадобья не помогли бы при таких увечьях. Силв, возможно, и спас бы Эйлсу, но только если бы помощь была оказана немедленно.

Следующие слова Эйлсы показали мне, что она все понимает и хочет сообщить мне то, что считает важным, пока еще в силах говорить.

— Алайн… я его спрятала… нашла лестницу и увела… Решила, что нужно… Он прячется… в кладовой справа… если войти в Крид… с юга.

Разобрать слова было трудно: речь Эйлсы стала неотчетливой. Я вытерла кровь с ее губ.

— Я поняла. Это была правильная мысль. Узнав о нашем бегстве, подонки могли выместить зло на Алайне. Но как тебе удалось скрыться? Ты все время была с нами и вдруг исчезла.

— Прости… нет смелости… Не умею сражаться. По трубе… меня не заметили.

Я вспомнила камеру пыток и широкую трубу над очагом. Я кивнула:

— Ты поступила разумно. Ты все равно ничего не смогла бы изменить.

— Хотела бы я…

— Не разговаривай, если это причиняет боль, Эйлса. — Я стояла рядом с ней на коленях. Мне хотелось обнять ее, но я боялась причинить ей лишнюю боль. Вместо этого я взяла Эйлсу за руку.

— Так много… сказать. Искала тебя везде. Не могла найти. Потом услышала разговор рабов… Пошла за стражником… нашла тебя. — Она сжала мою руку. — Друг…

— Да. Навсегда.

— Не только Эйлса. Мы все — одно. Мы, гхемфы.

Я не очень поняла, что она хочет сказать, но все равно кивнула.

— Хочу дать тебе… Подними мне голову.

Я завернула ее мешок в куртку стражника и очень осторожно подсунула сверток ей под голову. Так ей стало немного легче дышать.

— Хочу пометить… твою ладонь.

Я не представляла себе, насколько это важно, и тихо спросила:

— Как именно?

— Когтями.

Я положила свою правую руку рядом с ее ногой и не стала упоминать, что новые повреждения кожи привлекут кровяных демонов. Для нее это, очевидно, не было важным, так что я смирилась. Именно так — когтями — гхемфы наносили татуировку на мочку уха, как было мне известно. Чего я себе не представляла, так это насколько остры эти когти, пока они не вонзились мне руку. Выступила кровь, но тут же, у меня на глазах, из тонкого ала в когте появилась какая-то жидкость. Она, смешиваясь с водой, впиталась в ранку. Эйлса страдала от ужасной боли, знала, что умирает, и все же ее коготь — всего один — двигался с абсолютной точностью, пока она не закончила тот значок, который хотела нанести. Он выглядел как закругленная буква «М» с горизонтальной чертой позади нее.

— Это будет… символ… Судно… моего народа. Окуни руку в мою кровь.

Я сделала, как она велела: приложила ладонь к ее горлу, по которому текла кровь с губ. Наша кровь смешалась.

Ранки защипало: казалось, в них проникли крохотные пузырьки.

— Мое имя… Майин. Запомни его.

— Твое духовное имя? Эйлса еле заметно кивнула:

— Покажи ладонь… моим сородичам… если будет нужна помощь.

Я была тронута. Наклонившись, я поцеловала ее в щеку.

— Майин, — сказала я, — благодарю тебя.

После этого она заговорила всего один раз. Через несколько минут она протянула руку, коснулась моего левого уха и прошептала:

— Жаль, что я не могла…

— Это не имеет никакого значения, — ответила я, и впервые в моей жизни это действительно никакого значения не имело. — Узнать тебя было для меня высокой честью, Майин.

Больше она не сказала ничего, но смерть ее была медленной и мучительной.

Я сидела на камне, вокруг которого бурлила вода, держа тело Эйлсы в объятиях; глупо, но мне не хотелось отдавать ее волнам. Она была мертва, и какое значение имело, что случится с ее мертвым телом… Только для меня значение это имело — огромное значение. Я так и не могла понять, что побудило ее сделать мне такой дар — сообщить свое имя. Что я для нее сделала? Это Эйлса все время помогала мне: избавила от шеста, пыталась ценой своей жизни спасти меня из плена. Я же только обходилась с ней так же, как обходилась бы с любым человеком в подобных обстоятельствах. Она мне нравилась, верно, но Эйлса умирая, показала, как много я для нее значила. Я чувствовала себя недостойной, сделавшей меньше, чем должна бы. Ради меня умерло существо, род которого я когда-то презирала, и теперь все, к чему я когда-то стремилась — гражданство, богатство, безопасность, — стало выглядеть мелким. Разве все это имело цену? Я с радостью отдала бы то, о чем раньше так мечтала, за жизнь и здоровье Эйлсы.

Жизнь гхемфа вдруг стала для меня драгоценнее всех моих амбиций.

Я все еще сидела на камне, когда явился Мортред. Он был не один: его сопровождала Флейм, а также Тор.

Мои глаза видели только Тора. Его поддерживали, а точнее, волокли двое вооруженных бывших силвов; Тор был наг, руки и ноги его сковывали кандалы. Мортреда окружали вооруженные телохранители — он, похоже, находил удовольствие в преувеличенных мерах безопасности. Стражники подтащили Тора к самому краю обрыва, чтобы я могла его видеть.

И не пошевелилась. Я продолжала сидеть на камне по пояс в воде, прижимая к себе Эйлсу, но оторвать взгляд от Тора я не могла. Он слепо смотрел вперед, не глядя вниз, на меня. Я отчетливо различала созданную Флейм иллюзию: пустые глазницы, окровавленный рот, искалеченное тело, но видела это я как магическую дымку, накладывающуюся на реальность. Только тогда я сняла, как боялась, что Флейм не удастся ее затея, что увечья будут настоящими; только тогда я призналась себе, что какая-то часть моего сознания опасалась: не удалось ли Мортреду во второй раз превратить Флейм в свое подобие.

Не думаю, чтобы я слышала издевательские замечания этих выродков. Если и слышала, то теперь не помню. Я даже не помню, чтобы я их видела: я, которая не знала, что такое слезы, горько рыдала.

Потом они ушли, и я осталась одна.

Что заставило Флейм совершить такой безумно опасный поступок? Добровольно последовать за нами в логово Мортреда, притворяясь, что его заклинание подействовало и рука ее цела? По своей воле оказаться в чистилище, каким было общество Мортреда, позволить ему осквернять себя? Единственная ошибка, одно неверное движение — и она будет обречена, не на смерть, а на нечто гораздо худшее: унизительное мучительное рабство. Ее чар было достаточно, чтобы заставить Мортреда видеть и осязать ее отсутствующую руку, но магия не могла помочь Флейм что-то удержать в пальцах… Продолжать обман было чудовищно трудно: ведь стоит Флейм совершить малейшую неловкость, и Мортред догадается, что ее левая рука — иллюзия. Если же он узнает об этом, то поймет, ради чего рука была ампутирована, поймет, что Флейм лгала, что ее превращение не состоялось.

Я вспомнила отблески дун-магии, которые заметила на Флейм, — следы прикосновений Мортреда. Я вспомнила ее гримасу, когда Мортред упомянул о ночных наслаждениях. Нет, это не было чистилище; Флейм жила в аду. Добровольно. А ведь она заранее знала, чего захочет от нее Мортред…

Однажды он ее уже изнасиловал. Даже если он не догадается об ее обмане, она представляла, какие издевательства е ожидают. Флейм была парадоксальна: иногда словно сделанная из нарвала, твердого и несокрушимого, а иногда беспомощная и уязвимая, как рыбья икра в волнах прибоя. Она была способна на поступок такой отчаянной смелости, что от одной о нем меня начинало трясти, но не могла заставить себя равнодушно выносить осквернение собственного тела. У нее не было моей прочной раковины… Я подумала, что Флейм не выдержала бы, если бы ее не поддерживал Руарт: она не могла выстоять в одиночку, как могла я. Я снова опустила глаза на Эйлсу.

Я не знала, что я совершила такого, чтобы заслужить подобную дружбу. Я и сейчас этого не знаю.

Я выпустила тело гхемфа из своих объятий и отдала его волнам.

Я выловила из воды принесенный Эйлсой мешок и развязала его. Она принесла мне еды, бурдюк с водой и веревку. Я заставила себя попить и поесть: для того, чтобы пережить наступающую ночь, мне требовались силы. Веревка была бесполезна: наверху не было ничего, на что ее можно было бы накинуть. К тому же наверняка где-то поблизости меня стерег новый стражник.

Выпустив веревку из руки, я заметила знак, оставленный Эйлсой на моей ладони. Глаза у меня полезли на лоб: ранки уже зажили, и на их месте не образовались шрамы. Знак сиял золотом, как карп, выпрыгнувший из воды на солнечный свет.

Ты, конечно, заметил его на моей руке. Он все такой же — видишь? — все такой же красивый, каким был в первый день. Дар стилем — бугет, символ ее народа и, как я впоследствии узнала, гарантия безусловной поддержки любым гхемфом от Калчта до Устричных островов. Дар, оплаченный кровью, вместе с которой вытекала ее жизнь…

От агента по особым поручениям

Ш. айсо Фаболда,

Департамент разведки,

Федеральное министерство торговли, Келлс,

Достопочтенному

М. айсо Кипсуону,

Президенту Национального общества научных, антропологических и этнографических исследований не-келлских народов

1/1 Безлунного месяца, 1793

Дядя, я действительно обследовал «бугет», о котором здесь идет речь. Он точно такой, как его описывает Блейз: татуировка, сияющая золотом. Золотая поверхность гибкая, так что не мешает движениям руки, и, должно быть, тонкая, как бумага. Как ни странно, не похоже, чтобы золото хоть сколько-нибудь стерлось (не забудьте, по словам Блейз, татуировка была сделала больше пятидесяти лет назад!). Если Блейз говорит правду о том, как она получила этот знак — в чем я сомневаюсь, — может ли это быть настоящим золотом? С другой стороны, можно предположить, что это все-таки золото: оно совершенно не потемнело. Я попросил разрешения соскрести образчик для изучения, но Блейз отказала таким тоном, что я счел благоразумным не повторять своей просьбы.

Шор айсо Фаболд