ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ


ольше двух месяцев шел корабль из Гавра в Северную Америку. Замедляли ход штормы и частые отклонения от курса в сторону мелких островков, где предприимчивый капитан менял проволоку и гвозди на индиго. В средних числах августа 1776 года окончилось утомительное путешествие.

Филадельфийский порт встретил Костюшко шумом, лязгом, скрежетом. Корабли, баржи, лодки шли к берегу, двигались вдоль берега, уходили в океан, перекликаясь ревом сирен и колокольным перезвоном. Из города возили на телегах связки кожи, кипы табачных листьев, бухты веревок. С кораблей сгружали орудия, ящики с патронами.

Покончив с таможенными формальностями, Костюшко отправился в город. Ему почудилось, что он попал в польское местечко. Одноэтажные и двухэтажные дома стояли вкривь и вкось; ни мостовых, ни тротуаров; громоздкие фургоны на высоких колесах с шестью, а то и с десятью буйволами в упряжке хлюпали по лужам; носились верховые, обдавая пешеходов плевками жирной грязи; негры толкали груженные ящиками двухколесные тележки. Все двигалось, все шумело, точь-в-точь как в польском местечке в день престольного праздника.

Вместе с Костюшкой сошел на берег молодой француз Пьер; он, как и Костюшко, проделал трудный переезд через океан, чтобы поступить волонтером в армию повстанцев. Мастеровой на Парижской обойной фабрике, Пьер зарабатывал неплохо, был влюблен и любим чудесной, по его словам, девушкой, но бросил все, чтобы, опять же по его словам, сразиться с жирными каплунами.

Пьер ненавидел жирных каплунов. Как понял из его рассказов Костюшко, жирные каплуны были для Пьера синонимом всего того, что мешает простому люду жить по-человечески. В деревне — помещик, в городе — хозяин, в столице — король. Американцы, сказал он, хотят жить без жирных каплунов, и его, Пьера, обязанность помочь им в этом святом деле. Костюшко слушал с удовольствием: Пьер напоминал ему матроса Миколая, только без шубеницы.

Они шли долго, из улицы в улицу, и Пьер все время говорил не умолкая. Вокруг билась жизнь: нескончаемой лентой тянулся артиллерийский парк; на рысях прошел эскадрон кавалеристов, среди них были матросы в круглых шапочках, негры в холщовых штанах, рослые немцы в голубых жилетах; тащились фургоны, груженные домашним скарбом; отливали лаком щегольские коляски, в них восседали важные господа в цветных париках.

Перед вывеской, написанной по-французски: «Входи, приятель! У Гастона всегда открыто!», Пьер остановился.

— Мой капитан! Это то, что нам надо.

Они попали в длинное, как сарай, помещение. Столы стояли почти впритык один к другому, и поэтому народ, сидевший за ними, мог показаться одной компанией. Но народ был разный: шотландцы с клетчатым одеялом на плече, вестфальцы в расшитых цветными нитками безрукавках, голландцы в высоких шляпах без полей. Стоял шум, звенели стаканы, а табачный дым перекатывался из угла в угол, словно в поисках выхода из душного помещения.

На Костюшке был кафтан с зелеными отворотами, шляпа с кокардой, сабля в сафьяновых ножнах; в руках — чемодан.

Хозяин, стоявший за стойкой, приветливо спросил:

— Французы?

— Я поляк, а мой друг француз.

— Не только француз, — уточнил Пьер, — но еще и парижанин.

— Тогда располагайтесь, друзья, я угощу вас настоящим анжуйским.

Костюшко устроился рядом с шотландцем, а Пьер подошел к стойке и несколько минут проговорил с хозяином.

— Мой капитан, — сказал Пьер, вернувшись к Костюшке, — месье Гастон достанет вам хорошую комнату. — Он протянул руку. — А пока прощайте, капитан. Ваше общество было мне очень приятно.

— А вы куда отправляетесь?

— Во двор, дрова колоть. Когда еще меня к полковому котлу допустят, а есть-пить надо. Поработаю у Гастона.

— Не чудите, Пьер, будете жить со мной.

— Нет, мой капитан, я не бездельник, чтобы жить на чужой счет.

— А служить со мной не хотите?

— С удовольствием! Я сам хотел вас об этом просить.

— Сюда вам сообщить, когда получу назначение?

— Не беспокойтесь, капитан, я сам к вам наведаюсь.


Костюшко прибыл в Филадельфию в тяжелое для молодой республики время. Англичане выбили войска генерала Вашингтона из Нью-Йорка. Конгресс, находящийся в Филадельфии, не чувствовал себя в безопасности, — река Делавар, на которой стоит город, проходима для океанских судов, и именно со стороны океана могут напасть англичане.

Казалось бы, любой офицер, знакомый с фортификационным делом, должен быть находкой для народной армии, а Костюшко никак не мог договориться о работе. Уже пятый раз приходит он к члену Военной комиссии конгресса, ведающему комплектованием.

На этот раз Костюшко один в приемной — в типичной приемной провинциального адвоката, с зеленой плюшевой мебелью, с круглым столиком на тростниковых ножках, с зачитанным до коричневых пятен иллюстрированным журналом.

Из кабинета доносились громкие, а подчас и резкие голоса.

Костюшко подошел к раскрытому окну. Внизу зеленел парк; на лужайках мальчишки играли в мяч. Старый негр возил коляску, в которой лицом к лицу сидели две златоволосые девочки. От тополей поднимался острый запах. Визжал где-то щенок. С улицы доносились тарахтенье фургонов, цокот копыт…

Нерадостные думы. Всего шестнадцать месяцев пробыл он на родине, а сколько горечи принесли они ему! Его знания не нужны отчизне. Его сердце? Кому оно нужно, если у этого сердца нет кармана с золотыми дукатами! Его, Тадеуша Костюшко, выталкивают за грань… А ведь ему всего тридцать лет, в нем клокочут страсти, они ищут выхода. Случайно он поехал за океан? Только ли для того, чтобы хоть где-нибудь поработать с пользой? Нет! Он мог поехать в Англию. Друзья убеждали его: «Ты дворянин, ты должен воевать на стороне законного короля». А он поехал за океан затем, чтобы обнажить шпагу против законного короля, чтобы воевать на стороне народа, который бьется за свою независимость. Ведь все несчастья: и Польши и его личные — проистекают оттого, что Польшу лишают независимости. Отсюда — отсутствие свободы, отсутствие уважения к человеку, отсюда — убеждение, что воевода Сосновский и офицеришка Костюшко — разные виды человеческой породы. Он, Костюшко, не желает с этим мириться. Он переплыл океан, чтобы сразиться за Польшу, за себя, за человечество. Он поверил словам Томаса Пэна: «Сегодня, когда свобода изгнана отовсюду и преследуется во всем земном шаре, вы, американцы, дайте по крайней мере приют этой скиталице и приготовьте временный приют для человечества». Пусть только свобода даст первые побеги в молодой американской республике, убеждал себя Костюшко, впоследствии найдутся мужественные люди, которые перевезут саженцы и в край сосновских и понинских…

Дверь из кабинета распахнулась, и оттуда вышел рослый усатый немец в колоритной военной форме. Широкий меч он носил на красной кожаной перевязи. Немец остановился в приемной, взглянул на Костюшко и раздраженно крикнул: «Nein!»[25]

На пороге кабинета показался член конгресса — человек средних лет, с красным, обветренным лицом, обрамленным рыжей порослью, в длинном черном сюртуке, из-под которого виднелись брюки в желтую клетку.

— Это вы, капитан? — сказал он приветливо. — Пожалуйте ко мне.

Немец еще раз крикнул: «Nein!», и рванул выходную дверь.

— Видели это ископаемое? — спросил конгрессмен, когда Костюшко сел в кресло возле письменного стола.

— Видел и слышал. Должно быть, вы ему сказали все, что о нем думаете.

— Ошиблись, капитан Костючэн…

— Костюшко.

— Простите, my dear[26], трудная у вас фамилия. Вы должны меня понять, капитан Кос-тюш-ко. Я бизнесмен и уважаю бизнесменов, но только тех, кто делает честный бизнес. Этот дворянчик привез из Гессена тридцать шесть здоровенных парней, вот таких, как он сам, и хочет на них сделать бесчестный бизнес.

Он требует пять тысяч акров пахотной земли для себя, а моим парням, говорит он, дадите по пять акров, если они выйдут живыми из перепалки. Он требует для себя чин генерала, а моих парней, говорит он, можете поставить гальюны чистить. Бесчестный человек, с такими нельзя делать бизнес.

Костюшко знал, что из-за океана понаехало немало авантюристов, но ведь не для того, чтобы услышать это из уст конгрессмена, он вот уже пятый раз является в приемную адвоката.

— А со мною можно делать бизнес? — спросил он немного раздраженно. — Документы я вам представил, требования мои также минимальные.

— Вот… вот, my dear! Вы подходите к самой сути. Мы внимательно изучили вашу записку. Все в ней олл райт, но ваши личные требования вызывают подозрения у некоторых конгрессменов. Вы дворянин, кадровый офицер, помещик, с опасностью для жизни вы переплыли океан, предлагаете нам свои услуги и ничего не требуете для себя: ни пахотной земли, ни чинов…

— А француз Ляфайет? А поляк Пуласский? Они тоже кадровые офицеры, тоже дворяне, тоже помещики, они требовали по пяти тысяч акров земли?

— Нет, мистер Костючэн.

— Костюшко!

— Простите, my dear, никак не запомню, это трудная фамилия. Нет, мистер Кос-тюш-ко, мистер Ляфайэт и мистер Пуласский не требовали земли, но мы знаем, почему они приехали к нам. Маркиз Ляфайэт фрондирует против своего короля, а ваш Пуласский вынужден был бежать из Польши. Но и они, эти джентльмены, все же потребовали генеральские погоны и должности командующих. А вы? Вы жили в ладу со своим королем, были его стипендиатом, из Польши вас никто не гнал, и едете в неустроенную страну, где вас ждут тяготы, опасности, и за это вы ничего не требуете. Вот это, my dear, вызывает подозрение у некоторых членов комиссии.

— А эти господа не допускают, что человека могут воодушевить идеи, не генеральские погоны, не высокие посты, а идея, заключенная в основе вашей революции? Вы добиваетесь свободы и независимости, а это именно то, что жизненно необходимо моей стране. Я хочу учиться у вас искусству борьбы за независимость, а для учебы не нужны ни генеральские погоны, ни акры пахотной земли.

Конгрессмен достал из ящика письменного стола два бутерброда с паштетом. Один он надкусил, другой пододвинул к Костюшке.

— Попробуйте, my dear. Этот паштет приготовила моя жена из фазана, который она же подстрелила. — Он доел бутерброд, вытер бумагой рот и руки. — Так вот, мистер Костючэн…

— Все еще Костюшко.

— Простите. Так вот, говорю. У нас работает французский инженер Раймонд де Лиль. Вы знакомы с ним? Хотя это неважно. Если не знакомы, познакомитесь. Приятный человек. Вот с ним вы будете работать. Будете укреплять подходы к Филадельфии. Устраивает?

— Вполне!

Конгрессмен поднялся, протянул руку.

— Олл райт! Прошу вас завтра, в это же время. Утром соберется Военная комиссия, и я надеюсь, что мне удастся уладить ваш бизнес. — Он довел Костюшко до двери и, еще раз пожимая ему руку, закончил игриво: — А полковничьи погоны вам все же выхлопочу!

Костюшко ответил серьезно:

— Если вы убеждены, что я их заслужу.

— Вы мне нравитесь, мистер Костючэн, вы честный человек. Но позвольте мне задать вам еще один вопрос: на какое жалованье вы рассчитываете?

— Ровно настолько, сколько вы будете платить.

— Ответ благородного человека, my dear. Только дело в том, что мы больше шестидесяти долларов вам платить не сможем, а при таком жалованье вам придется отказывать себе не только в шампанском, но и в стакане виски.

— Я пью только кофе, только черный кофе.

— Тогда олл райт, полковник. Жду вас завтра.

Конгрессмен сдержал слово: завтра, 18 октября, он вручил Костюшке приказ о присвоении ему звания полковника и зачислении его в армию в должности инженера с жалованьем 60 долларов.

Раймонд де Лиль встретил Костюшко с французской галантностью и после нескольких остроумных каламбуров перешел на деловой язык. Он познакомил своего собрата с черновым наброском плана фортификационных работ. Энтузиаст школы Вобана, Раймонд де Лиль стремился придать полевым укреплениям вокруг Филадельфии монументальность французских крепостей.

— Мой друг, — ответил Костюшко на вопрос: «Согласны?», — ваш план хорош, очень хорош, видна школа…

— Только?

— Только французские крепости строились десятки лет, а мы с вами должны построить свои укрепления в два-три месяца. Перед нами поставили куцую задачу: преградить англичанам путь со стороны океана.

— Что вы предлагаете?

— Не увлекаться. Делать быстро, и делать из того материала, что у нас под рукой, а не рассчитывать на привозное железо или гранит.

— И куцая задача будет выполнена?

— Да, мой друг, если вы к тому еще приложите свое умение.

— Вы иезуит, мой милый поляк.

— Моя мать и предполагала, что я им стану.

— Умная у вас матушка, она знала, в чем ваше истинное призвание.

— Не вполне, мой друг. Польский король считал, что мое истинное призвание живопись.

— Вы и художник? Сколько талантов!

— Вот тут вы ошибаетесь, я не стал художником именно потому, что у меня таланта нет.

Раймонд де Лиль расхохотался.

— Вы или хитрый пройдоха из комедии Бомарше, или святой Августин. Но вы мне нравитесь, хотя считаю, что скромность — удел слабых.

Эта первая беседа их сблизила — они работали дружно. По плану Костюшки они вбивали дубовые пали в дно реки, оставляя проходы для легких американских судов; в узких местах они преграждали реку цепями; вблизи городка Биллингпорт они устроили предмостные укрепления для артиллерии.

Главный инженер армии генерал Путнэм принял работы без единого замечания и дал конгрессу блестящий отзыв о польском полковнике Костюшке и французском полковнике де Лиле, подчеркнув: «Работа названных полковников должна убедить американских инженеров, что незначительными средствами можно добиться больших результатов».


Костюшко и Раймонд де Лиль сидели в курной избушке на окраине города Биллингпорт. Сидели у раскаленной печурки, в нижнем белье, допивая «последнюю» чашку черного кофе. Они устали, предельно устали. Работы давно закончены, а двигаться с места было нельзя: конгресс только сегодня отпустил деньги для расплаты с повозочниками, с вольнонаемными рабочими и поставщиками. Целую неделю валил снег. Жизнь в палатке стала невмоготу, и народ роптал. Оба они, и Костюшко и Лиль, работали сегодня в качестве кассиров и к полуночи расплатились со всеми повозочниками и всеми рабочими. Счета поставщиков они откладывали в сторону, а самих поставщиков выпроваживали: «Подождете, вы не мерзнете».

И вот тогда, когда кофе уже был допит и рассказ Раймонда де Лиля завершился, как обычно, благополучной концовкой, раздался стук в дверь и в избушку вошел Пьер — парижский обойщик, ставший ординарцем Костюшки.

— Мой полковник, вам приказ от генерала Путнэма.

Костюшко, прочитав приказ, усмехнулся и передал его Раймонду.

Пьер ушел. Раймонд де Лиль, прочитав приказ, вдруг преобразился. Он встал по форме, что было очень комично, и серьезным тоном проговорил:

— Французский полковник Раймонд де Лиль приносит свои чистосердечные извинения польскому полковнику Андрею Тадеушу Бонавентуре Костюшке!

— По какому поводу? — также встав по форме, официально спросил Костюшко.

— По поводу присвоения себе половины листьев из лаврового венка польского полковника.

— А французскому полковнику мало половины?

— Французский полковник считает, что он не вправе претендовать даже на единый лист. Основа инженерных работ — план, а план создал польский полковник.

— Овшем! — вырвалось у Костюшки, и он сразу перевел это польское слово: — Да! План составил польский полковник, но с участием французского полковника, уже не говоря о том, что дельные коррективы, внесенные французским полковником, значительно улучшили план польского полковника. Генерал Путнэм это знает из рапортов польского полковника, и генерал Путнэм допустил грубую ошибку, упомянув в своей благодарности фамилии Костюшко и Лиль не в порядке их заслуг, а в их алфавитной последовательности. За эту ошибку польский полковник Костюшко приносит свои искренние извинения французскому полковнику Лилю.

Раймонд де Лиль подошел вплотную к Костюшке.

— Тадеуш, мне вас жаль.

— Меня? Жаль? Почему?

— Вам будет трудно в жизни. Я играл ярмарочного шута, а вы играли себя. Вы мне подыгрывали манерой выражаться, но вы говорили серьезно, от имени того средневекового рыцаря, который сидит в вас. Пан Тадеуш, вы чудесный человек, но наивный мечтатель, вы верите, что все люди чудесные.

— Раймонд, люди действительно чудесные, только надо раскрывать в них это чудесное.

— Вас ждут горькие разочарования.

— Я никогда не разочаровываюсь: если одна попытка не удалась, пытаюсь во второй раз, в третий…

— Тогда давайте спать: вас не переубедишь.

— И не нужно меня переубеждать. А главное, Раймонд, вы не правы в основном. Какие разочарования могут меня ожидать? Я не хочу брать, я хочу давать.

— Чтобы давать, надо что-то иметь, а у вас ничего нет.

— Есть, Раймонд. Я хочу отдавать себя — и сердце и мозг.

В этих словах звучала такая готовность, такая окрыленность, что Раймонд, устыдившись своей прозаической сухости, отошел от Костюшки и, простояв несколько минут у печурки, скороговоркой сказал:

— Давайте спать.


Через несколько дней вызвали Костюшко в Военную комиссию к мистеру Кингу. Это был сухопарый, невысокого роста джентльмен с тусклыми глазами. Как только Костюшко переступил порог кабинета, Кинг огорошил его резким вопросом:

— Почему по счетам не платите?

— Позвольте, сэр, я со всеми рассчитался.

— И с поставщиками?

— И с поставщиками. Только два расчета задержал.

— Почему?

— Мистер Барлоу требует за цепи в шестнадцать раз дороже рыночной стоимости, а мистер Олни, который нам поставил две тысячи баранов, требует за каждого барана столько, сколько стоит корова. Сэр, джентльмен, который занимал этот кабинет до вас, сказал мне, что бизнес бывает честный и нечестный. Мистер Барлоу и мистер Олни хотят делать нечестный бизнес. Видимо, люди, которые много имеют, не только не хотят ничем жертвовать для войны, но еще и прибегают к недобросовестным махинациям, чтобы на войне нагреть руки. Сэр, бедный фермер, ремесленник, батрак, мелкий торговец — все они бросают семьи, дом, заработок, чтобы завоевать свободу и независимость. Эти бедные люди по пять-шесть часов стояли в ледяной воде, забивая сваи или протягивая цепи от берега к берегу. Мы им жалованья не платили, плохо кормили, но они не роптали, они работали во имя победы, а такие, как мистер Барлоу и мистер Олни, сытые и в тепле, подсчитывали в это время свои прибыли. Сэр, я уплачу по счетам Барлоу и Олни, но уплачу по справедливой цене. Я за честный бизнес.

Кинг захлопнул крышку на чернильнице и сказал лающим голосом:

— Я вызвал инженера, производителя работ, а не проповедника. Проповеди у нас читаются по воскресеньям и в молитвенных домах, а не в Военной комиссии конгресса. И, кроме того, вы чушь порете. У нас все воюют: и джентльмены и бедные фермеры.

— Простите, сэр, но все воюют по-разному.

— Это уже наше внутреннее дело, и мы, американцы, не любим, когда чужеземцы суют свой нос в наши горшки. Занимайтесь своим делом и платите по счетам.

— По грабительским ценам?

— Советую не употреблять резких выражений. Каждый волен продавать свой товар по своей цене, — он встал. — Прощайте, сэр, и сегодня же погасите задолженность!

Костюшко вышел из Военной комиссии огорченный и расстроенный. Или он в чем-то ошибся, или его кто-то обманул. Живя несколько месяцев с солдатами, среди которых были представители многих национальностей и многих профессий, он убедился, что в Америке возник новый, ни на один другой не похожий народ. Из смеси многих национальностей получился чудесный сплав — предприимчивые, свободолюбивые люди, для которых труд не унижение, а доблесть. Этому новому народу тесно стало в рамках бюрократической Англии. Он решил жить по своим законам, не стесняющим и личную свободу и менее обременительным для кармана. Из разговоров с солдатами Костюшко вынес убеждение, что слова декларации: «Мы считаем истинами, не нуждающимися в доказательствах, что все люди созданы равными, что они наделены творцом такими неотъемлемыми правами, как жизнь, свобода и стремление к счастью», — эти слова не пустая риторика, а истина, за которую народ идет в бой.

Но после неприятной беседы к Кингом Костюшко увидел и тень от этой истины: не все американцы стремятся к высокой цели. Если бедный фермер, ремесленник или батрак отдает все, вплоть до жизни, то такие, как Барлоу и Олни, — а к ним, видимо, относится и конгрессмен Кинг, — хотят сбросить английское ярмо для достижения иной, сугубо личной цели. Им неплохо жилось и при англичанах, но они хотят жить еще лучше при своем правительстве, зная, что они-то и будут этим новым правительством.

«Стоит ли оставаться? — спросил себя Костюшко. — Где гарантия, что и тут власть не попадет в подлые руки понинских?»

«Нет! — ответил он себе. — Это исключено. В Польше возможны понинские потому, что для народа — не для единиц, а для всего народа — независимость и свобода еще не стали кислородом, без которого задыхается человек, а тут, в Штатах, весь народ за эту свободу и независимость готов жизнь отдать».

— Останусь, — сказал Костюшко. — А счетов Барлоу и Олни не оплачу: получайте по божеским ценам или подавайте на меня в суд. А судиться они не станут: знает кошка, чье мясо съела!


Костюшко не погасил счетов, а Барлоу и Олни не подали в суд на взыскание — все произошло не так, как предполагал Костюшко. Из Военной комиссии затребовали неоплаченные обязательства, и сама комиссия удовлетворила поставщиков полным долларом.

Спор между Костюшкой и «грабителями» закончился, но конфликт Костюшко — Кинг только начался.

Работы по укреплению Филадельфии были высоко оценены конгрессом. Но влияния на общий ход войны эти работы, конечно, не могли оказать. У Штатов не было постоянной армии — одни добровольцы. Недисциплинированные и необученные, они не могли противостоять кадровым английским войскам.

Генерал Вашингтон потребовал от конгресса формирования регулярной армии. Конгресс одобрил предложение и назначил генерала Вашингтона верховным главнокомандующим.

Приступили к формированию первой сотни пехотных батальонов. На это требовались деньги. Началась борьба внутри конгресса. Фабриканты, банкиры и крупные землевладельцы не хотели раскрывать кошельков, а чиновники, сторонники англичан, вносили хаос в дело управления.

Ударили морозы. Река Делавар, скованная льдом, стала удобной дорогой для английской пехоты. Генерал Вашингтон решил предупредить возможное наступление и внезапным налетом взял город Трентон — столицу штата Нью-Джерси.

Английский генерал Гоу двинул свои войска против Вашингтона, но 3 января 1777 года был разбит на марше американцами.

Кроме фронта у Филадельфии, действовал еще один фронт — на реке Гудсон. Эта река, берущая начало у границ Канады, была единственно удобной дорогой между северными и центральными штатами. В том месте, где Гудсон, ворвавшись в ущелье, сближает свои берега, стояла небольшая крепость Тикондорога — генерал Вашингтон назвал эту крепость «ключом к северным штатам». И действительно, если бы англичанам удалось захватить Тикондорогу, они бы отрезали север, где оперируют войска повстанцев под командованием генерала Шайлера, от войск Вашингтона под Филадельфией.

Рисунок Т. Костюшки.


Людвика Сосновская. Масло. И. Грасси.


Восстание в Варшаве 17–18 апреля 1794 года. Рис П. Норблина.


Весной конгресс направил на север нового командующего — генерала Гэтса. Это был огромный, широкий в плечах человек. Он сразу оценил стратегическое значение Тикондороги и предложил своему инженеру разработать план подъема артиллерии на так называемую «Сахарную Голову».

Инженер нашел затею генерала невыполнимой. Тут всплыла фамилия польского полковника Костюшки — ее назвал один из офицеров филадельфийской группировки.

Гэтс затребовал польского инженера. Военная комиссия направила Гэтсу вместо Костюшки французского подполковника Радиера. Этот инженер оказался бойким, красноречивым и на всех в штабе произвел хорошее впечатление. Он немедленно приступил к выполнению плана Гэтса и, проработав восемь дней, доложил:

— На «Сахарную Голову» нельзя поднять тяжелую артиллерию.

Хорошо обоснованный доклад Радиера одобрил главный инженер армии генерал Дюпортайль. Гэтс, однако, не согласился с инженерами и вторично, в более категорической форме, потребовал полковника Костюшко. Мистер Кинг из Военной комиссии на этот раз удовлетворил просьбу Гэтса, но с одним условием— подполковник Радиер остается заместителем Костюшки.

Гэтс согласился.

Костюшко прибыл в штаб, и в первый же вечер генерал Гэтс поднялся с ним на «Сахарную Голову». Река Гудсон, широкая и стремительная, с яростью разгневанного хищника врывалась в ущелье, а там, точно исчерпав в натиске всю свою ярость, текла узенькой и тихой струей. Хвойный лес подступал к Тикондороге с севера и юга, но с высоты «Сахарной Головы» видно было, что за лесом лежит равнина, зеленая, с просветами шоссейных дорог. Все это было чуть-чуть подкрашено кармином заката.

— Вот, сэр, если вы поднимете сюда тяжелую артиллерию, то никакой дьявол меня отсюда не выкурит. «Красные мундиры» должны двигаться по этой дороге, а я их перестреляю, как фазанов.

— Попытаюсь, генерал, — ответил Костюшко. — И мне кажется, что я это сделаю. — Но, почувствовав, что его горячее желание сделать невозможное возможным, может быть истолковано Гэтсом как похвальба или самомнение, Костюшко добавил: — Раз это нужно, то надо сделать.

Гэтс ничего не ответил, но Костюшко понял, что генерал ему поверил: он, командующий армией, поднялся в седло после того, как его подчиненный уже сидел на своем коне.


Костюшко принялся за осуществление трудной задачи. Уже в первый вечер, обозревая округу с высоты, Костюшко оценил господствующее положение «Сахарной Головы» и удобство, созданное самой природой тем, что река в ущелье течет узкой и тихой лентой. Реку он перекроет цепями, как сделал под Филадельфией, а сама высота, не зря прозванная остроглазыми охотниками «Сахарной Головой», — идеальный конус, по которому можно проложить серпентинную дорогу.

Более трудную задачу — перекрытие реки — Костюшко взял на себя, а прокладку дороги поручил подполковнику Радиеру. Тот охотно принялся за порученное дело, только попросил Костюшко не беспокоить его проверками.

— У каждого из нас, инженеров, своя манера работать, — сказал он. — Закончу дорогу и покажу ее вам.

Прокладка дороги — вещь не очень сложная для опытного инженера, особенно по детальному чертежу, который Костюшко разработал.

— Согласен, подполковник, приступайте к работе.


Костюшко жил с адъютантом Гэтса, лейтенантом Вилькинсоном. Грузный, малоподвижный и немногословный, неряшливо одетый, Вилькинсон ничем не напоминал Раймонда де Лиля, и все же Костюшко чувствовал себя хорошо в его обществе. Вилькинсон был человеком искренним, честным, он, так же как и Костюшко, мечтал о всемирной справедливости, но в отличие от Костюшки он, как и Раймонд де Лиль, был неважного мнения о людях.

В первые дни совместной жизни Вилькинсон присматривался к Костюшке и односложно отвечал на все попытки Костюшки втянуть его в разговор.

Работы у Костюшки было много, рассвет уже заставал его за чертежной доской, и он работал с увлечением, зная, что за ним следят дружеские глаза, хотя стоило Костюшке повернуть голову в сторону Вилькинсона, как «дружеские глаза» прикидывались спящими.

Радовал Костюшко и парижский обойщик Пьер— он стал не только ординарцем, но и другом, и не только заботился о своем начальнике, но, словно тень, сопровождал его повсюду. Он стал его доверенным в сношениях с солдатами. Эту сторону Костюшко, пожалуй, больше всего ценил: успех его смелого инженерного замысла зависел от согласия солдат сделать невозможное возможным, а настроение солдат мог знать только человек, живущий с ними, среди них.

Однажды, когда Костюшко с Пьером заночевали на берегу Гудсона, готовясь с рассветом приступить к погрузке первой линии цепей, Пьер, подав Костюшке чашку кофе и усевшись против него на корточки, спросил:

— Мой полковник, что такое серпентинная дорога?

— Дорога, которая проложена вокруг горы завитками штопора.

— И я так думал.

— Так зачем спрашиваешь?

— Не я спрашиваю, это спрашивают саперы, которые работают с подполковником Радиером. Они говорят, что серпентинная дорога должна подниматься вверх плавно, а не уступами, козлиными прыжками.

Едва рассвело, Костюшко поскакал к «Сахарной Голове», и то, что увидел, его обидело, ужаснуло. Радиер ежедневно докладывал: «Сделано сто метров! Сделано сто пятьдесят метров!» Костюшко складывал эти метры. И вдруг видит — метры идут скачками, крутыми подъемами: по такой дороге не только тяжелая артиллерия, но и воз с сеном не пройдет.

Костюшко, то присаживаясь на камни, то шагая взад-вперед, дожидался приезда подполковника. В нем закипел гнев. «Подлец! Вот почему он упросил меня не проверять!»

Пришли саперы, приступили к работе. Костюшко поздоровался с солдатами, но в разговор с ними не вступил: ему было стыдно, словно он их обманул.

Наконец появился Радиер. Он ехал мелкой рысцой, точно на прогулке в Булонском лесу. Увидев Костюшко, он соскочил с коня, поднял руку к шляпе.

— Я хотел поговорить с вами, подполковник.

— Пожалуйста, — любезно ответил Радиер, свежевыбритый, румяный.

Они отошли в сторону, и как только Костюшко остановился, чтобы начать разговор, лицо Радиера сделалось багровым, а голос резким.

— Так поляки относятся к своему слову!

— Молчать! — оборвал его Костюшко. — Не смейте говорить о поляках! — И сразу остыл: он уже внутренне краснел за свою резкость. — Что вы делаете, подполковник? — спросил он вежливо. — По такой дороге мы тяжелой артиллерии не поднимем.

Радиер уже давно готовился к этому столкновению. У него были даже заготовлены ядовитые фразы, стилистически отточенные, которые должны были сразить спокойного Костюшко. Но вежливость Костюшки его обезоружила. Он предложил:

— Сядем, коллега, и поговорим. — Когда сели: — Вы хотите, месье Костюшко, жить спокойно?

— Если это возможно, да.

— Вы, видно, латинист. Я заметил, что вы часто пользуетесь уклончивым латинским предлогом «si».

— Это имеет отношение к тому, что вы хотите мне сказать?

— Отнюдь нет, коллега. Я хочу вам сделать деловое предложение: давайте поменяемся местами, я буду старшим инженером, вы — моим помощником. Поймите, коллега, вы не инженер, у вас нет диплома, поэтому любой ваш проект, хорош он или плох, будет взят под сомнение главным инженером армии, а под моим крылышком вам будет тепло и удобно.

В этих словах была изрядная доля правды, однако в устах дельца Радиера они звучали, как пощечина. Но Костюшко не обиделся: ему было безразлично, как подписываться под работой — старшим или младшим, ему было важно качество работы, а не подпись под ней, и поэтому он спокойно спросил:

— Если я соглашусь, — и улыбнулся: опять латинское «si», — если, повторяю, соглашусь, вы выполните работы по моему проекту?

— Нет! — решительно заявил Радиер.

Костюшко поднялся.

— Тогда поедем в штаб.

Радиер, оставаясь сидеть, пренебрежительно промолвил:

— Не советую, мой друг. Ваш покровитель Гэтс ночью отбыл к Вашингтону, а генерал Шайлер, который его замещает, назвал ваш проект «сумасшедшим».

— Поедем! — повторил Костюшко тоном приказа.

Радиер не соврал: в штабе их принял генерал Шайлер. Костюшко сдержанно доложил ему сущность спора со своим помощником.

И вы хотите… — корректно спросил Шайлер.

— Вашего приказания подполковнику Радиеру прокладывать дорогу по утвержденному генералом Гэтсом плану.

— А вы, подполковник?

— Категорически против. На «Сахарную Голову» не поднять тяжелой артиллерии, а если ее чудом поднимешь, то в случае отступления придется ее там бросить.

— Вы слышали, полковник?

— Слышал, сэр.

— И согласны?

— Нет, генерал, я не согласен. На «Сахарную Голову» можно без чуда поднять тяжелую артиллерию и… — он замялся, с языка просилось: «Только трусы думают об отступлении», но эти слова показались ему резкими, оскорбительными, — и… я военный, я думаю о наступлении, а не об отступлении.

— Вам и думать не надо, сэр. Вы инженер. О наступлении или отступлении будут думать другие. О вашем споре я напишу главному инженеру армии генералу Дюпортайлю. Он решит.

— А пока что прикажете мне делать?

— Отдыхайте, полковник.

При этом разговоре присутствовал капитан Джон Картери, зять генерала Шайлера. Это был рослый детина с сабельным шрамом во всю щеку. Он подошел к Костюшке и, положив ему руку на плечо, издевательски спросил:

— Скажите вы, уондер-бой[27], правда, что у себя в Польше поляки не стригутся, а ходят этакими дикарями, с кустами нечесаных волос на голове?

На такую наглость нужно было ответить или пощечиной, или вызовом на дуэль, но Костюшко решил ответить более чувствительным ударом: презрением. Резким движением сбросил он со своего плеча руку наглеца Картери и, ничего не сказав, вышел из комнаты.

Костюшко отправился к реке. Мысли текли спокойно. Почему Кинг навязал ему Радиера? Чтобы мешать генералу Гэтсу или ему, Костюшке? Почему Раймонда де Лиля Кинг назначил куда-то главным инженером чуть ли не на следующий день после визита Костюшки в Военную комиссию, а его, Костюшко, держал три месяца без назначения в то время, когда армия нуждалась в инженерах?

Таких «почему?» набралось много, и ни на одно из них Костюшко не находил ответа. Однако Костюшко твердо знал: сам он ничем не провинился — ни перед людьми, ни перед делом.

Саперы, увидев подъезжающего Костюшко, заголосили:

— Сэр! К нам! К нам!

У берега стояло несколько лодок, в каждой лодке — по шесть человек: четверо — на веслах, а двое лежа держали на протянутых руках тяжелую железную цепь.

Костюшко сел в первую с края лодку.

— Начали!

Лодка двинулась. Цепь разматывалась и падала на дно. Все лодки шли к другому берегу, и на всех проделывали одно и то же.

Но не успели лодки добраться до середины реки, как на берегу появился верховой и, сложив руки рупором, крикнул:

— Приказ генерала! Прекратить работу!

Костюшко повторил команду. Лодки, выбирая цепи, повернули к берегу. Верховой ускакал.

Лодки вытянуты на берег. Солдаты молча уходят в сторону, укладываются на песок. Все головы повернуты к Костюшке.

Костюшке стыдно за себя, хотя не он срывает нужную работу, ему стыдно за свою нерешительность. Он понимает, остро чувствует, что вот сейчас надо было бы подойти к солдатам, сказать им, объяснить, что к святой борьбе за свободу примазались разные барлоу и олни и для них, для этих барлоу и олни, война выгодный бизнес. Чем дольше война продлится, тем больше долларов они положат себе в карман.

Но в то же время Костюшко понимал, что он не подойдет к солдатам, ничего им не скажет.

Ему стыдно; сердце говорит: «Подойди, объясни», а разум удерживает: «Я вижу болезнь, но боюсь сильнодействующих лекарств. Сказать солдатам, что враг не только перед ними, но и за их спиной, равносильно предложению повернуть оружие в тыл. Этого я не сделаю, не могу сделать: жизнь должна подниматься в гору плавно, а не скачками. И в Америке много таких, как мой дружок детства Василь или пугачевец Миколай, — дай им власть, они всю страну покроют шубеницами».

И Костюшко ничего не сказал своим солдатам, поднялся в седло и шагом двинулся домой.

В палатке было прибрано; чертежный стол был сложен и приставлен к стене.

— Пьер! Почему убран мой стол?

— А зачем он вам? Работы ведь прекращены.

— Приостановлены, а не прекращены.

— Мой полковник, в Париже меня звали отчаянным. А знаете почему? Из-за отца. Было мне лет двенадцать. Мы тогда жили во дворце герцога Арно. Конечно, не в самом дворце, а на чердаке конюшни — отец был конюхом. У герцога было два сына: один, как я, другой — чуть постарше. Однажды мы подрались со старшим. Здоров был барчук, но и я не из слабых. Я его на землю… Налетел младший, и они давай меня в четыре руки обрабатывать. Я тогда взвыл и убежал. Прибежал домой. Из носа — кровь, под глазом — фонарь. Отец спрашивает, в чем дело. Я ему рассказал. И как только закончил свой рассказ, отец бросил меня на скамью, прижал коленом, да ремнем; дней десять я ни сесть, ни лечь не мог. А когда поправился, отец меня спросил: «Знаешь, почему трепку получил?» Я ответил: «Не знаю». — «Вот почему, сынок: при рождении забирается в человеческое сердце или орел, или заяц. Ты родился ночью, и я не заметил, кто в твое сердце залез. Первый раз в жизни ты серьезно подрался, и из твоего рассказа я убедился, что в твоем сердце живет заяц. Мерзкая тварь, трусливая, и я попытался выгнать эту тварь из твоего сердца».

— И выгнал? — улыбаясь, спросил Костюшко.

— Выгнал. В этот же день я так отдубасил обоих барчуков, что…

— Почему замолчал?

— Стыдно дальше рассказывать. Отец меня вторично обработал ремнем и при этом приговаривал: «Знай меру, знай меру». Стыдно мне, мой полковник, за отца: он хотел, чтобы в моем сердце одновременно жили и орел и заяц. А это уж никуда не годится!

Костюшко был поражен: неужели этот парижский рабочий проник в его тайное тайных? Неужели Пьер понимает, какие мысли его сейчас угнетают?

— Зачем ты мне все это рассказал?

— А так, к слову пришлось. И кстати, мой полковник, лейтенант Вилькинсон оставил вам записку. Она там, на подушке. Вы почитайте записку, а я кофе заварю.

Записка лейтенанта Вилькинсона была коротенькая:

«Поехал к патрону. Ждите письма».


Наступили дни безделья. Состояние Костюшки, чрезвычайно сложное, можно было бы выразительнее всего отобразить графически — две линии: верхняя — прямая, нижняя — кривая с резкими подъемами и падениями. Внешне Костюшко спокоен: беседует с людьми, изучает английский язык, гуляет, ест, пьет свой любимый кофе; внутренне лихорадит: мучается и оттого, что мир управляется несправедливо, оттого, что разум требует применения сильнодействующих средств для установления' более справедливых порядков, и оттого, что он, Костюшко, не находит в себе ни сил, ни желания применять эти сильно-действующие средства. Он ощущает в себе какой-то внутренний тормоз — под давлением ли столетних традиций, или таково уже свойство его характера, но все в нем инстинктивно сопротивляется тому смелому, революционному, что вычитал у французских социологов. А ведь сам считал и продолжает считать их мысли правильными, неоднократно говорил, что все эти барлоу и олни жадны и опасны, но вместо того, чтобы их истреблять как волков, лелеет надежду на их перевоспитание.

Утром пятого дня безделья Костюшку вызвали в штаб. Генерал Шайлер, ответив кивком головы на приветствие, протянул Костюшке письмо:

«Генерал Дюпортайль выражает почтение генералу Шайлеру и сообщает по существу запроса: «инженерные познания и опыт подполковника Радиера внушают мне больше доверия».

— Удовлетворяет вас?

— Нет, генерал. Я не беру под сомнение инженерные познания подполковника Радиера, но он отвергает мой проект не потому, что мой проект невыполним с инженерной точки зрения, а потому, что мой проект не укладывается в рамки его трафарета.

— Вы самонадеянны, полковник.

— Простите, сэр, вы употребили не то слово. Я уверен, а не самонадеян.

В серых глазах генерала загорелся недобрый огонек.

— Вам кажется, что я недостаточно хорошо знаю свой родной язык?

Это уже была грубость — намек на его, Костюшко, плохой английский язык, а от ответа на грубость Костюшко всегда уклонялся.

— Что прикажете, генерал, мне делать?

— Капитан Картери вам сообщит.

Но капитан Картери ничего не сообщил Костюшке. В этот же день вернулся лейтенант Вилькинсон. Он сошел с коня и тут же, перед палаткой, начал раздеваться. Вид у него был раздраженный, обиженный.

— Вы устали, Дэв? — спросил Костюшко.

— Спешил, — ответил Вилькинсон унылым голосом. — Сол, дай воды.

Негр принес ведро воды. Вилькинсон умывался долго, основательно.

— Неприятные новости? — забеспокоился Костюшко.

Вилькинсон не ответил; вымылся, вяло вытерся и, бросив полотенце на плечо негру, неприветливо сказал:

— Идем, Тэд.

Они вошли в палатку. Вилькинсон сел на свою кровать. Несколько минут он пристально смотрел на Костюшко, потом спросил:

— Давно знакомы с Кингом?

— Я его всего один раз видел. — И Костюшко рассказал, для чего его Кинг вызывал и о чем они тогда говорили.

Вилькинсон лег под одеяло, вытянулся, закрыл глаза.

— Тэд, — сказал он тихо, словно спросонья. — Меня однажды били в колледже, и знаете почему?

Старшеклассники играли в мяч, а я стоял в стороне и советы давал.

«Что с Вилькинсоном? — думал Костюшко. — От него обычно и клещами слова не вытянешь, а тут целой повестью разродился».

— Тэд, люди не любят, когда их поучают. — Он приподнялся и закончил раздраженно: — Какого дьявола вы пустились в спор с Кингом! Ведь Олни зять Кинга. Он продавал вам баранов с фермы Кинга, а вы этому Кингу проповедь читаете. Возьмите из моей сумки письмо, — закончил он неожиданно.

Письмо генерала Гэтса сразу покончило с бездельем:

«Полковник! Продолжай работы по своему проекту.

Гэтс».

Захватив письмо, Костюшко помчался в штаб. Шайлера там не было, но его ждали с минуты на минуту. И действительно, генерал вскоре приехал вместе с подполковником Радиером.

— Сэр, — обратился к нему Костюшко, — я получил приказ от генерала Гэтса продолжать работы.

— Продолжайте, полковник, но с коррективами, которые внес в ваш проект подполковник Радиер.

— Сэр, генерал Гэтс распорядился производить работы по моему проекту.

— Генерал Гэтс далеко, а «Сахарная Голова» перед моими глазами.

Радиер стоял тут же, смотрел вдаль и прутиком бил себя по сапогу.

— Какие коррективы вы внесли? — обратился к нему Костюшко.

— Незначительные. Весь ваш проект я принял. Исключил из него только «Сахарную Голову». Дорогу строить не будем.

Выпало основное звено из обороны — без артиллерии на «Сахарной Голове» крепость беззащитна. Какой смысл создавать запоры на реке, если враг может подойти с суши? А протестовать против ублюдочного проекта Радиера не имело смысла: командующий армией и главный инженер армии на стороне Радиера.

Костюшко поехал к себе домой и написал Гэтсу:

«Генерал, прошу тебя… не приказывай мне что-либо делать до твоего приезда. И вот почему: люблю согласие и хочу быть в дружбе со всеми, если это возможно; если будут упорствовать, не делать по моему плану, который, возможно, и лучше, я предоставил бы им свободу, тем более что я иностранец… Говорю тебе откровенно: я человек чувствительный и люблю единодушие. Предпочитаю все бросить и вернуться домой сажать капусту».


Костюшко не поехал домой «сажать капусту». В июне англичане пошли в наступление: с севера — генерал Бергойн, с юга — генерал Клейтон. Бергойн захватил один из наружных фортов Тикондороги и, словно по плану Костюшки, установил тяжелую артиллерию на вершине «Сахарной Головы».

Шайлеру осталось только сдать беззащитную крепость и отступить.

Но Бергойн не отставал от него: шел по следу. Тут Шайлер вспомнил о польском инженере, вызвал его к себе:

— Делайте что хотите, сэр, лишь бы замедлить движение англичан.

Армия двигалась по лесистой местности. Костюшко валил деревья, строил палисады, хитроумные ловушки, засеки — делал все, чтобы дать возможность генералу Шайлеру отвести свои войска к острову Ван Шик.

И достиг цели: с небольшими потерями Шайлер дошел до острова, а там… его сместили за сдачу врагу крепости Тикондорога.

Командование армией опять принял генерал Гэтс. Настроение солдат подавленное: народ собирается в кучки, шушукается, на офицеров смотрят исподлобья. Гэтс понял: выход из положения надо искать в победе. Он решил предпринять наступление. Выслал вперед полковника Костюшко с заданием выбрать удобную позицию на западном берегу реки Гудсон, к югу от Тикондороги.

Костюшко точно подменили. Деятельным был он всегда, но сейчас, выполняя приказ Гэтса, он проявлял не только деятельность, а еще и настойчивость, упорство, подчас даже резкость.

В эту рекогносцировку его сопровождали три штабных офицера. Много долин и взгорий казались ему удобными для замысла генерала Гэтса, но Костюшко искал такое место, которое позволяло бы создать идеальные условия как для наступления, так и для обороны. Он понимал, что на карту поставлена не только судьба армии Гэтса, но, возможно, тут решится судьба американской революции. А эта революция была слишком дорога сердцу Костюшки, чтобы ею рисковать. Враг силен, и враг хорошо вооружен; Гэтс же силен идеей, волей народа к победе. Но эту идею, эту волю надо подкрепить умением — нужно, чтобы река, лес, земля давали дополнительные силы американской армии. И он, Костюшко, добудет эти дополнительные силы.

Костюшко браковал позицию за позицией — во всех он находил изъяны, подчас такие, которые ему самому не удавалось выразить словами. Он видел предметы не такими, какими они есть, а какими они могут стать, а об этом как расскажешь?

Его спутники сначала брюзжали, потом возмущались, но Костюшко их одергивал или не обращал внимания на воркотню, он упорно продолжал свои поиски.

И Костюшко нашел то, что искал. Деревушка Сарагота. Она стоит на взгорье. Река Гудсон обтекает ее широким поясом. Лес по обоим берегам, на подступах к деревне раскинулось болото, затянутое зеленой ряской.

Спутники Костюшки были так измотаны трудной дорогой, что даже в спор не вступили с «польским упрямцем», хотя эта позиция казалась им хуже тех, которые он же забраковал. Они ввалились в корчму к толстому Беймусу и завалились спать, а Костюшко дотемна носился верхом по округе.

Он уже видел артиллерию на флангах — артиллерию, которая будет держать под обстрелом оба берега Гудсона; видел ряды глубоких окопов — окопов, которые гигантскими ужами змеятся вдоль фронта, видел «бобровьи домики» для остроглазых охотников — эти домики он соорудит на болоте, чтобы завлечь туда англичан; видел «волчьи ямы» в тех местах, где лес окажется проходимым для вражеской кавалерии… И все это он видел не мертвым инженерным чертежом, а ожившей батальной картиной: с флангов рвутся снаряды, молниями чертят воздух мушкетные пули, среди сосен мелькают красные мундиры английской кавалерии.

Он, Костюшко, вобьет огненный клин между армиями Бергойна и Клейтона, он не даст им соединиться, а с каждым из них в отдельности американцы справятся.

Этот свой план Костюшко представил Гэтсу.

— Полковник, я тебе верил и верю. Приступай.

Английские генералы поняли опасность и решили оттеснить Гэтса от Сараготы. Они двинули свои войска навстречу друг другу.

Первым пришел под Сараготу генерал Бергойн и, не дожидаясь застрявшего в пути Клейтона, начал наступление. Бергойн бросал в бой роту за ротой, батальон за батальоном — шел в лоб, шел в обход, но всюду натыкался на ловко замаскированные преграды. Усилия Бергойна были похожи на попытки медведя залезть лапой в дупло за медом — в дупло, которое пасечник загородил пружинистым бревном: бревно, отодвинутое лапой, открывает на миг вход в дупло, но тут же, возвращаясь, наносит медведю чувствительные удары.

Десять дней рвал Бергойн укрепления, но прорваться сквозь них ему не удалось.

Осень разлилась обильными дождями. Дороги стали непроходимы. Тяжелые английские фургоны, груженные продуктами, застревали почти при выезде из интендантских складов. В стане Бергойна воцарился голод, началась дизентерия. А Клейтон все не появлялся.

Бергойн решил отступить. Гэтс, зная, что делается в лагере англичан, предпринял ряд коротких набегов и прижал английский корпус к болотам.

Бергойн капитулировал.

В плен к американцам попали, кроме Бергойна, генералы Гамильтон и Филипс, немецкий генерал Ридезель, лорд Питергэм, граф Балакаррский и несколько членов парламента. 5 800 англичан, 2 400 гэссенцев, орудия, мушкеты, обозы.

Это была первая значительная победа молодой американской армии. Она отдалась похоронным звоном в Англии и небывалым ликованием в Штатах. Она склонила королевское французское правительство заключить военный союз с «американскими бунтовщиками» и предоставить им шестимиллионный заем. Она сделала генерала Гэтса национальным героем.

На «высокопарное» поздравительное послание конгресса генерал Гэтс ответил:

«Будем честны: на войне много значат средства, которые сотворила природа. В данном случае это были возвышенности и леса, а молодой польский инженер, устраивая лагерь, умел так ловко все это использовать, что именно это обеспечило нам победу».

Это было больше, чем простое признание заслуг своего подчиненного, — этим письмом генерал Гэтс поставил имя «молодого польского инженера» рядом со своим, с именем национального героя.

Главнокомандующий американской армии Георг Вашингтон так и понял письмо генерала Гэтса. Он тут же сообщил председателю конгресса:

«Разрешаю себе упомянуть, что по полученным мной донесениям инженер северной армии — кажется, по фамилии Костюшко — является человеком науки и высших достоинств. В соответствии со сведениями, которые я имею о нем, очень заслуживает, чтобы помнить о нем».

Ни председатель конгресса, ни генерал Вашингтон не успели воздать «молодому польскому инженеру» по заслугам. Им было не до него. Вслед за блестящей победой под Сараготой южная армия генерала Вашингтона потерпела жестокое поражение. Конгресс уехал из Филадельфии; город заняли англичане.

Однако военный союз с Францией уже вступил в действие. У берегов Америки появилась французская эскадра, и англичане вынуждены были оставить Филадельфию.

Генерал Вашингтон, желая удержать водный путь по Гудсону, решил построить крепость в том месте, где река описывает луку под холмами Вест Пойнт.

Приступили к работам. Руководил ими подполковник Радиер. Был ли генерал Вашингтон недоволен его проектом или вспомнил «о молодом польском инженере», но в марте 1778 года Вашингтон распорядился направить в Вест Пойнт полковника Костюшко в качестве главного инженера.

Радиер не пожелал сдать ему свою должность. Командующий группировкой генерал Мак Дугэл, который до этого служил в штабе Гэтса, сообщил Вашингтону о сопротивлении Радиера, а со своей стороны рекомендовал: «у мистера Костюшки больше практики, чем у полковника Радиера, а манера его обращения с людьми более приятна».

Генерал Вашингтон на это ответил: «Так как полковник Радиер и полковник Костюшко, как вижу, никогда не столкуются, полагаю, что будет целесообразнее приказать Радиеру уехать, в особенности, как мне известно, Костюшко лучше подходит к характеру и духу нашего народа».

Костюшко стал главным строителем крепости Вест Пойнт: он производил работы по своему плану, по тому нелегкому плану, который должен был при минимальных затратах дать максимальный эффект. В его распоряжении были горы и столетние дубы, и из них — из земли и дерева — саперы должны будут создать шедевр инженерного искусства.

Костюшко жил в комнатенке у вдовы Варен — старушки, которая потеряла на войне двух сыновей. Все свое горе она переплавила в заботу о своем постояльце. Но постоялец вместо радости доставлял ей одни огорчения: уезжал из дому с первыми петухами, возвращался при звездах и даже не притрагивался к вкусным яствам, которые она для него готовила.

— Я сыт, милая мадам Варен.

Только такие ответы слышала старушка от своего постояльца. А она, мадам Варен, знала, чем питается Костюшко. Такой ученый, такой благородный джентльмен, а ест из одного котелка со своими солдатами и даже… с неграми, с рабами. И слыхано ли, чтобы офицер на свои деньги кормил пленных? Золотое сердце у этого поляка, но почему он не бережет себя? Ведь здоровье у него слабое: долго ли до беды? Днем работает, ночью работает и одной овсянкой да черным кофе питается.

Огорчает постоялец добрую старушку. Она видит, как у Костюшки последнее время стали бугриться скулы, как под глазами появилась синяя тень, как он, сойдя с коня, направляется к дому нетвердым шагом усталого человека. И доволен! Человек работает сверх сил, питается черт знает чем и еще доволен: поет! Чудной народ эти поляки, но хороший народ, благородный.

А Костюшко действительно был доволен: получилось то, что он задумал. Вест Пойнт стал не только крепостью, сильной, неприступной, но и стилистически законченным инженерным творением, как бы вписанным в суровый пейзаж, — его бастионы и вынесенные далеко вперед форты казались природными закруглениями, подъемами и уклонами в хаотическом нагромождении скалистых гор.

Костюшко доволен, однако нередко одолевает его тоска по польскому небу, по колокольному звону, по деревянным крестам на перекрестках дорог. Он заглушает нерадостные мысли своей любимой песней:

В поле липонька, в поле зеленая

Листочки распустила,

А под липой дивчина, под липой единая…

На этом обычно обрывает Костюшко песню. «Единая»! Она стала «единой» для князя Любомирского!

«Ну и что? — спрашивал он себя в минуты тоски. — Разве любят только то, чем владеют? Разве тот трепет, который охватывает меня при одном воспоминании о Людвике, не любовь?»


Осенью 1779 года приехал в Вест Пойнт генерал Вашингтон. Он познакомился, наконец, с «молодым польским инженером» и с делом его рук. И остался доволен. Из Вест Пойнта он написал о Костюшке генералу Гэтсу:

«Я испытываю большое удовлетворение как от общего поведения, так, в частности, и от внимания и усердия, с каким он выполнил долг, порученный ему в Вест Пойнте».

Благоволение генерала Вашингтона скоро сказалось— в плен к англичанам попал главный инженер американской армии генерал Дюпортайль: на эту высокую должность был неожиданно для многих назначен Костюшко.

Костюшко не принял «высокого назначения»: его не прельщала кабинетная работа. Он попросился во вновь сформированную южную армию, к генералу Гэтсу, на должность рядового инженера.

Летом 1780 года Костюшко прибыл в штаб южной армии. Но ему не повезло: за несколько дней до его прибытия генерал Гэтс был смещен с должности командующего. Вместо него уже распоряжался генерал Грин.

Новая южная армия была плохо оснащена, поэтому генерал Вашингтон поручал Грину лишь мелкие операции в тылу у врага — в сущности, генерал Вашингтон перевел армию Грина на положение партизанского соединения. Местность благоприятствовала такому способу ведения войны. Штат Каролина изрезан мелкими речками; начинаясь в горах, они текли к океану среди густых лесов.

Костюшко сначала выбрал удобное место для лагеря с таким расчетом, чтобы держать под контролем все коммуникации англичан. Потом Костюшко принялся строить плоскодонные секционные понтоны для внезапной переброски через реки небольших отрядов, направляемых в тыл врага.

Война в Америке вступила в новую и трудную для генерала Вашингтона фазу. В южных штатах жили богатые плантаторы, они щедро снабжали англичан всем, вплоть до шпионской информации, в то время как солдатам Грина они отказывали в хлебе даже за наличные деньги. Но ни Грин, ни его полуголодные солдаты не падали духом. Из лагеря, как птица из хорошо укрытого гнезда, они совершали налеты на деревни и имения, где англичане переформировывали свои части и накапливали силы для наступления.

На первых порах генералу Грину сопутствовала военная удача — в одной из коротких стычек он даже захватил в плен больше 500 англичан. Но уже к концу месяца лорд Корнвалис окружил армию Грина, изгнал ее из надежного убежища и прижал к бурной реке Яткин. Приказом по своему корпусу лорд Корнвалис объявил: «Завтра на рассвете мы сбросим бунтовщиков в реку».

Каково же было удивление англичан, когда «завтра на рассвете» бунтовщиков не оказалось на месте! Это Костюшко за одну ночь сумел на своих понтонах перевезти всю армию Грина на другой берег.

Лорд Корнвалис потратил двое суток на переправу и, переправившись на другой берег, погнался за «бунтовщиками» с такой быстротой, что вскоре опять прижал их к широкой реке Дэн. Лорд Корнвалис был так уверен в победе, что специальным курьером донес своему начальству: «Грин капитулировал».

Однако и тут Костюшко спутал все расчеты самоуверенного лорда: он и на этот раз перевез армию на другой берег и за три дня окружил свой лагерь разветвленной системой окопов.

Лорд Корнвалис, убедившись в неприступности американской обороны, отказался от своей затеи и отступил.

Переправу через реку Дэн и укрепления, возведенные в такой короткий срок, генерал Вашингтон назвал «одним из самых славных подвигов американской армии в эту войну».

Генерал Грин, получив подкрепление, решил из преследуемого обернуться преследователем. В первую очередь он поручил Костюшке укрепить городок Галифакс — сделать его опорным пунктом для широко задуманной операции.

С обычной для него основательностью и деловой находчивостью Костюшко выполнил это поручение. Но выйти на стратегический простор генерал Грин все еще не мог: ему преграждал путь английский гарнизон, засевший в крепости Найти Сикс. Для штурма крепости у Грина не было сил, надо было обложить Найти Сикс, окружить сетью подземных ходов и комбинированным ударом — в лоб и из-под земли — овладеть крепостью..

Руководство осадными работами генерал Грин опять же возложил на Костюшко.

Это задание было, пожалуй, самым серьезным из всех, выпавших на долю Костюшки. Работать приходилось под артиллерийским и мушкетным огнем неприятеля да вдобавок при беспрерывной склоке, которую затеял в штабе полковник Ли, приведший своих партизан в помощь генералу Грину. Ли был до войны барышником, торговал лошадьми. Храбрый, дерзкий, имевший на своем счету несколько удачных операций, Ли возомнил себя полководцем «божьей милостью» и грубо вмешивался во все распоряжения генерала Грина. В «чертову науку» он не верил, он предложил свой план: отрезать англичанам путь к реке, и они сдадутся. Полковника Ли невозможно было переубедить даже тем, что в крепости имелось достаточно колодцев и что у осажденных хватит воды «до второго пришествия». Ли был самолюбив и злопамятен, а так как виновником провала своего плана он считал «чертова поляка», то вся необузданная злоба бывшего барышника обратилась именно против Костюшки. Он не давал ему людей на строительные работы, а когда посылал несколько десятков, то его партизаны, такие же недисциплинированные, как и их командир, поднимали на виду неприятеля беспричинную стрельбу, на которую англичане отвечали артиллерийским огнем. Часто Ли являлся на какой-нибудь участок работы и, пользуясь отсутствием «чертова поляка», отменял его распоряжения.

Костюшко эпохи Тикондороги отказался бы от борьбы с прославленным партизаном, но уже прошло то время, когда во имя «единодушия» Костюшко «предпочитал бросить все и вернуться домой «сажать капусту». Необузданности партизана Костюшко противопоставлял спокойное и твердое руководство; на грубости партизана отвечал вежливой насмешкой; он продолжал свое дело с еще большим рвением, но и с большей осмотрительностью.

Выходки барышника Ли привели к тому, что англичане все чаще и чаще делали вылазки из крепости и дерзкими налетами вынуждали саперов прекращать работы, и чем ближе траншеи подходили к крепости, тем ожесточеннее становились эти налеты. В такие дни саперы больше работали мушкетами, чем лопатой.

В одной такой стычке Костюшко был ранен, но, и раненный, он продолжал руководить работами — сначала из своей палатки через помощника, потом, с рукой на перевязи, у самых стен Найти Сикс.


Работы закончены, генерал Грин уже подготовился к штурму, но до штурма не дошло: на помощь осажденным спешил свежий английский корпус.

Грин отступил, а в рапорте генералу Вашингтону написал:

«К числу самых полезных и самых симпатичных для меня товарищей по оружию принадлежит полковник Костюшко. Ни с чем нельзя сравнить его усердие к общественной службе, а в решении серьезных задач, которые перед нами стояли в этой «малой», но подвижной войне, не было ничего более полезного, чем его советы, деятельность и его аккуратность. Не уставая ни от какой работы, не страшась никакой опасности, выделялся беспримерной скромностью в убеждении, что не совершил ничего особенного. Не требовал никогда ничего для себя, но никогда не упускал случая отличить и рекомендовать к награде чужие заслуги».


19 октября 1781 года лорд Корнвалис капитулировал.

От этого удара англичане уже не могли оправиться. В январе начались в Версале мирные переговоры. И, как всегда, на первый план выдвинулись дипломаты, генералы и штабные офицеры. Инженерной работы для Костюшки уже не было, и он, чтобы не сидеть сложа руки, перешел в строй.

Шли бои местного характера. Англичане укрепились в городе Чарльстоне. Можно было их там оставить в покое: стратегического значения этот город не имел, но, желая лишней победой повлиять на ход мирных переговоров, генерал Вашингтон поручил Грину занять этот последний опорный пункт врага.

14 декабря 1782 года после короткого и яростного штурма американцы овладели городом. В этом штурме особенно отличилась часть, которой командовал Костюшко, и поэтому генерал Грин приказал ему войти в освобожденный Чарльстон во главе американских войск.

Для иностранца это была большая честь, а для Костюшки не только честь, но и символическая перекличка с тем будущим, которое он видел в мечтах.

В своем скромном мундире, на высоком рыжем гюнтере, во главе целой воинской части входит Костюшко в город, где народ его приветствует возгласами: «Liberty! Liberty»[28].

Костюшко прикладывал руку к шляпе, улыбался. Перед глазами туман; сердце лихорадочно бьется.

Он долго и утомительно шел к цели, однако цели не достиг. Он входит победителем в захваченный город, но в этом городе нет человека, который ожидал бы его возвращения, нет человека, который с радостью в голосе скажет: «Тадеушку!» Он входит освободителем в город, где освобожденные считают его чужаком, в город, где у него нет ни своего очага, ни своих могил. Он похож на знамя, которое гордо реет впереди праздничной процессии — кончится процессия, и знамя поставят в темный угол темного чулана…

Но процессия идет, народ ликует. Американцы добыли свободу и независимость. В этой благородной победе есть и его умение и много капель его крови — неужели у него не хватит умения или он пожалеет отдать всю свою кровь для польского народа? Чтобы варшавяне так же восторженно, как и жители Чарльстона, кричали: «Wolnosc! Wolnosc!»[29]

Он, Тадеуш Костюшко, — сейчас один-одинешенек, — он уже освободился от той мистической нити, которая связывала его с Людвикой, с «единой», которая стала женой другого, и нить оборвало письмо Людвики. До получения этого письма Костюшко примирился с мыслью, что Людвика полюбила своего мужа, открыв в нем какие-то качества, и вот она написала:

«Мыслью я стремилась к тебе — как моя душа была с тобой, так мое сердце принадлежит тебе, и только мое тело я отдала князю. Я это сказала ему перед венчанием, а тебе, Тадеуш, говорю после свадьбы… И спешу тебя заверить, что сердцем я неизменно и до гроба твоя.

5 мая 1781».

Любить одного и рожать детей другому — этого не мог постичь чистый сердцем Костюшко.

Людвика перестала жить в его сознании как символическая «единая». Правда, он хранит письмо Людвики на своей груди, но письмо уже не вызывает боли — оно лишь навевает приятно-грустные мысли, подобно семейной реликвии, случайно обнаруженной в старом комоде…

Костюшко подъехал к дому губернатора, где его ждали представители чарльстонской общественности.

Красно-кирпичное здание с башенками по углам было украшено флагами и коврами. На тротуаре дежурила стайка девочек в белых платьицах — они держали цветы на вытянутых руках.

Костюшко соскочил с коня. Детвора бросилась к нему.

Костюшко был взволнован.

— Drodzy… Anioxki…[30] — шептал он, прижимая к себе почти всю стайку.

Девочки что-то говорили, но Костюшко не разобрал их слов — он был счастлив от одного вида счастливых детей.

Восторженные крики народа вывели Костюшко из блаженного состояния: он развязал один букет, роздал девочкам по цветку, а с остальными букетами, пряча в них лицо, направился в красный дом.

Первый человек, который встретился ему на лестнице, был джентльмен в клетчатых брюках, его доброжелатель из Военной комиссии.

— Му dear, — обратился он к Костюшко. — Я знал, что вы далеко шагнете.

— С вашей помощью, сэр.

— Помощь на грош, мистер…

— Костючэн! — подсказал Костюшко.

— Дудки! Теперь помню, мистер Костюшко. Так вот, говорю, помощь на грош. Начали полковником и кончаете полковником. Но не унывайте, my dear. Вашего недруга Кинга уже выставили из Военной комиссии. Теперь будет олл райт. Смените погоны. Отложите цветы и пойдем, познакомлю вас с губернатором.

Они вошли в зал. Военные и штатские, дамы и барышни стояли, сидели, прогуливались, беседовали, смеялись, курили. На столах и столиках — цветы, фрукты.

Каково было удивление Костюшки, когда джентльмен в клетчатых брюках, подведя его к толстяку, который когда-то продал ему, Костюшке, две тысячи баранов по грабительским ценам, сказал:

— Олни, познакомься с полковником, который завоевал город, чтобы ты мог сделаться губернатором,

И Олни и Костюшко сразу узнали друг друга. Но на Костюшко эта встреча произвела удручающее, даже гадливое впечатление, на Олни — никакого.

— Я знаком с полковником, — сказал он, улыбаясь. — Как вам Чарльстон понравился? Правда, хороший город? И погода сегодня чудесная.

— Погода чудесная, — подтвердил Костюшко. — А как поживает ваш тесть мистер Кинг? — добавил он, желая смутить «грабителя».

— Благодарю. Хорошо. Он перешел в законодательную комиссию, а вы, мистер Костюшко, что собираетесь делать? У нас останетесь или домой?

— Ты ему посоветуй, — предложил джентльмен в клетчатых брюках.

— А полковник примет мой совет?

— Охотно, — улыбнулся Костюшко, — ведь я имел случай убедиться, что вы неплохо разбираетесь в житейских делах.

— Оставайтесь.

— И что мне делать?

— Ко мне в имение. Управляющим. Мне нужен военный, с характером. У меня сто шестнадцать рабов — разбойники, их надо держать под арапником.

— Думаю, что это не во вкусе полковника, — сказал джентльмен из Военной комиссии.

— Ошибаетесь, сэр, — серьезно возразил Костюшко. — Я бы принял эту должность, но у вас, мистер Олни, мало разбойников.

— Сколько бы вас устроило?

— Сто семнадцать.

Джентльмен в клетчатых брюках расхохотался.

— Почему ты хохочешь, Ральф? Я куплю еще одного разбойника. Значит, олл райт, полковник?

— Нет, губернатор, не будет олл райт.

— Почему?

— Потому что вы не того разбойника купите. — И, качнув головой, отошел.

За ним последовал джентльмен из Военной комиссии.

— Думаете, Олни не понял? Ошибаетесь, шу dear, он пройдоха, но умница, он не хотел показать, что понял. А теперь расскажите мне, откуда вы знаете Олни и почему вы его назвали разбойником?


Конгресс наградил Тадеуша Костюшко чином бригадного генерала и признал за ним «право получения» 12 280 долларов. Однако, учитывая «временные трудности», как было сказано в приказе, Костюшке надлежит получать «только проценты с этой суммы, то есть 736 долларов ежегодно».

Передовые американские офицеры, не вполне уверенные в том, что революция в их стране пойдет по пути, начертанному «Декларацией», учредили орден Цинцинатов. Этот орден ставил своей целью «крепить свободу среди людей». Одним из первых в члены этого ордена избрали Костюшко, на его грудь был возложен орденский знак — одноглазый орел с надписью: «Omnia reliquit servare Rempubl cam»[31].

Закончился шестой этап, самый длительный. Что дальше делать? Ему, Костюшке, уже тридцать восемь лет. У него пенсия, на которую жить трудно, но и умереть с голода нельзя; у него орден, который скрасит даже заплатанный кафтан.

Благожелатель из Военной комиссии предлагает ему инженерную работу с высокой оплатой.

«Зачем мне эта высокооплачиваемая должность? Чтобы иметь возможность выпить лишнюю чашку кофе? Сшить новый кафтан под орден? Или снять квартиру и одиноко сидеть за собственным столом? Одиночество всюду тягостно, но на чужбине вдвойне.

Значит, вернуться домой…

А там кому я нужен? Никому! Но дышать польским воздухом я могу только в Польше, пытаться служить своему народу я могу только в Польше!»

Загрузка...