Таёжка

Зуёк

Рыболовецкий мотобот «Онега» вторые сутки утюжил гигантский лист фольги — Белое море. На закате второго дня, роняя за собой жидкие хлопья дыма, «Онега» прошла Золотицу. Когда становище растаяло и слилось с нечёткой полосой берега, солнце присело на воду. Грузное и неправдоподобно распухшее, оно расстелило перед судном узкую багряную дорогу.

Петьке это чудо почему-то не понравилось. Надвинув на самые уши старую милицейскую фуражку, он неодобрительно подумал о море! «Ишь расфуфырилось, будто цыганка!»

Потом подбородком кивнул на солнце и сказал вслух:

— Не глянется оно мне.

Капитан скосил сердитый глаз, промолчал. А Петьку, как назло, потянуло говорить.

— Как бы, Афанасьевич, погоды не было! — снова сказал он.

— А подзатыльника хочешь? — не поворачивая головы, спросил капитан. — Треплешься, сорока сорокой! На языке-то уж, поди, волдыри…

Петька обиделся:

— Да я за весь день хоть три слова сказал? С вами поговоришь, ка-а-ак же, держи карман!

— Попусту говорить — не золото дарить. Думай вот поболе да смотри. — Афанасьич спрятал глаза в колючих, как боярышник, бровях и тоном приказа добавил: — Ступай в кубрик! К ночи выспаться надо.

Петька поворчал немного и полез в кубрик. Там стоял тёплый дух машинного масла и металла. На койках спали уставшие за день люди: старпом, большой и резкий в движениях грузин, чем-то похожий на Петра Первого; боцман Данилов с тёмным худым лицом, его шестнадцатилетний сын-последыш Серёга да Матвей-моторист. Вот и вся команда «Онеги». Только внизу ещё потеет у движка Матвеев помощник — Валька Филин. Филином его прозвали из-за глаз, жёлтых и круглых, как фонарики. Валька мог видеть ими даже в кромешной тьме.

«Даст же бог такие глазищи — никаких локаторов не надо!» — мучился завистью Петька, прилаживаясь на своей койке и глядя в голубой пятак иллюминатора.

Вечер над морем всё густел, и скоро пятак из голубого стал тёмно-синим, потом серебристым…

Петька не заметил, как сомкнулись веки, и он очутился дома, в старой рыбацкой деревушке. Деревушка глядела на море сквозь бесчисленные вешала и многослойную паутину сетей, а возле сетей похаживали прямые белобородые деды с коричневыми, в морщинах руками.

На отшибе, у школы, терпко пахли сосной новые столбы: там недавно на смолёных канатах подвесили качели. У качелей день-деньской бесились и гоготали ребятишки.

Когда к качелям вразвалку подходил Петька, ребятня уважительно расступалась — ведь Петька уже был зуйком (так у поморов зовутся юнги) и сам зарабатывал на хлеб.

Упёршись в доску крепкими босыми ногами и посадив на другой край двух пацанов, Петька приседал, ухал, тянул на себя верёвки. И вот через минуту он стремительно, броском взлетает в низкое небо, запрокидывает голову и жадно глотает ветер. Присел — и под ногами бездна, и сладко щекочет в животе, и хочется плакать, орать от счастья.

— Держись! В море не то быва-ат!

Вверх, в небо, вни-из!..

— Слезай, Петра! Али оглох? — где-то рядом сердится Афанасьич. — Слезай, говорю!

Петька открыл глаза и рывком сел на койке. Из ушей будто вату вытащили — в сознание сразу ворвался рёв моря. Стены кубрика шатались и скрипели. С мокрой бороды Афанасьича бежала вода, капала на пол, но звука капель не было слышно.

— Норд-ост! — крикнул Афанасьич. — Как атом свалился, лешак! Беги к помпе, Петра, да мигом!

Растрясая остатки сна, Петька скатился в трюм и только тут вспомнил: сапоги надеть забыл. Постоял секунду, ругнулся и стал карабкаться наверх. «Онегу» крепко швыряло: поручни трапа так и рвались вместе с руками.

В кубрике Петька столкнулся с Серёгой. Тот одной рукой держался за койку, а другой воровато и мелко крестился на иллюминатор.

«Ишь набожной, в батю попёр!» — подумал Петька и с сердцем крикнул:

— Нашёл время, богомол!

Серёга сконфузился и бочком исчез за дверью. Плюнув ему вслед, Петька достал резиновые сапоги, намотал на ноги кучу портянок (сапоги были велики) и наспех обулся.

— Теперь и в трюме не страшно, — вслух сказал он.

Но в трюме было страшно. Здесь каждый звук слышался отчётливо и громко, словно в бочке. То всхлипывала под ногами вода, то протяжно и хрипло кряхтело дерево. Ботик уже своё отслужил, ходил последнюю навигацию. Северное море расшатало его когда-то упругий корпус, на совесть сработанный из тонкослойной беломорской сосны. И теперь, в погоду, он давал течь. Правда, небольшую, но работы Петьке хватало: рычаг у помпы был неподатливый и тугой, настолько тугой, что, поработав четверть часа, Петька взмок и начал задыхаться. В ушах, во всей голове тикало что-то звонкое, как будильник. А тут ещё ноги: ледяная вода давала себя знать даже сквозь резину и многочисленные портянки.

Держась за рычаг, Петька попробовал стоять то на одной, то на другой ноге. Это было трудно: пол всё время уходил из-под ног. Через полчаса вода прибывала, и Петька снова налегал на помпу.

Работал и слушал, как твердолобые волны бодали обшивку «Онеги», как всё изношенное тело бота стонало и содрогалось. И вдруг прямо перед собой на пустом ящике Петька увидел крысу. Она с места попыталась вспрыгнуть на трап, но сорвалась и жирно шлёпнулась в воду.

— Крысы бегут! — шёпотом сказал Петька и почувствовал, как под фуражкой шевельнулись волосы.

И тут же до его слуха донеслось глухое, длинное улюлюканье воды.

— Обшивка!..

Петька попятился к трапу, икнул и в несколько прыжков вылетел наверх. На палубе его мягко, но тяжело ударил в грудь ветер, и он покатился по мокрым доскам, срывая ногти и крича какую-то бессмыслицу. Потом ему плеснуло в лицо водой, ударило, перевернуло на спину, и Петька увидел вороные, с синевой тучи, брюхом цеплявшие за мачту.

Петька поднялся на четвереньки и наугад, чутьём пополз к спасительному кубрику, где наверняка были взрослые.

Он плохо помнил, как добрался до двери и как по-прежнему на четвереньках, не вставая на ноги, вполз в кубрик. Поднявшись, Петька увидел перед собой полуголого боцмана. Данилов неторопко, словно в предбаннике, разминал руками новую исподнюю рубаху. Лицо его было ещё темнее, ещё строже и неподвижнее обычного. И у Петьки мелькнула шальная мысль, что это вовсе не лицо, а древняя икона, висевшая в избе у Петькиной бабки.

— Там вода… обшивку сломала, — выговорил наконец Петька.

Боцман кивнул и спокойно стал надевать рубаху. Петьке показалось, что Данилов не понял.

— Вода, говорю! — громче повторил Петька.

— Не ори, зуёк, я не глухой! — Боцман пронзительно поглядел на Петьку. — Море крику не любит. Ты-ка лучше печку растопи. Хоть согреться перед смертью. А то морюшко-то наше студё-ёное!.. Охо-хо, шесть десятков его пахал, а таким не видывал. За грехи, видно, наши конец приготовлен…

— Я не хочу помирать! — зло выдохнул Петька в иконное лицо боцмана.

Но тот только усмехнулся и пожал плечами.

— И я не хочу, так что?.. Стой!.. Топи сначала печь! Кому сказано?!

Чтобы не разреветься, Петька стиснул зубы и присел на корточки у печки. Дрова были сухие и разгорелись скоро. Но всякий раз, когда «Онега» взлетала на гребень волны, дым из печки валил назад — едкий, удушливый, перемешанный с горячей золой. Задыхаясь и кашляя, Петька закрыл кулаками глаза. А боцман перекрестился и лёг на койку — бородой кверху, руки крестом.

Так их и застал Афанасьич. Войдя, он скользнул взглядом по боцману, недобро крякнул и сквозь зубы спросил Петьку:

— А ты тут зачем? Пошто помпу бросил?

Петька оторопело вскочил.

— Я… меня боцман заставил! Я сказать пришёл, что в трюме неладно, а он: «Топи, говорит, хоть помрём в тепле».

— Не давись словами. Что в трюме?

— Заборка, Афанасьич. А может, показалось…

— Ладно. Передохни, у помпы Сергей постоит. Да не слушай этого Христосика: он уж который раз помирает.

Афанасьич ещё раз внимательно поглядел на боцмана и вышел. Побоявшись снова остаться наедине с боцманом, Петька выскользнул следом. От свежего воздуха, от ветра у него закружилась голова. Уцепившись за дверную скобу, Петька долго стоял с закрытыми глазами и слушал рёв моря. При каждом падении палубы к горлу медленно подкатывала тёплая кисловатая тошнота. «Держаться надо! — приказал себе Петька. — Держаться…»

В себя его привели голоса и топот сапог на трапе. Петька открыл глаза: на палубе качались два чёрных силуэта. Он узнал Афанасьича и старпома.

— Если с киля оторвалась, тогда конец! — расслышал Петька слова капитана.

Старпом что-то закричал в ответ, но ветер смял его голос, и до Петьки долетели только обрывки фразы:

— …рассвета вряд ли… машина…

Старпом безнадёжно махнул рукой и отвернулся. Потом они оба исчезли на мостике.

— Вот те и на! — пробормотал Петька. — Стало быть, машина сдаёт…

Он задрал голову и с минуту разглядывал небо, но тучи были по-прежнему непроницаемы и тяжелы. Ни намёка на рассвет. Ни одной звезды. Только где-то на горизонте небо мутнело, будто размытое молоком, и море там отливало бурым дегтярным блеском.

Петька представил себе, как густа и холодна сейчас вода. Под пистолетом не полез бы! У него по спине даже мурашки поползли, а мысли вдруг перескочили на Серёгу.

«Как он там один-то, боязно, поди, — с беспокойством подумал Петька. — А я тут прохлаждаюсь…»

Пригнувшись и пружиня ногами, он бросился к трапу. Серёга сидел на ящике, несчастный, маленький и мокрый, как та крыса. И Петька понял, что он даже не подходил к помпе. Вода теперь почти достигала колен.

— Расселся, богомол!.. — наливаясь яростью, заорал Петька. — Ручки боишься замарать, а шкуру твою другие спасать должны?!

Серёга только лязгнул в ответ зубами и съёжился ещё больше.

«Совсем одурел парень от страха», — подумал Петька и внезапно почувствовал себя намного старше и сильнее Серёги. Гнев его как-то сразу погас, осталась только острая жалость к товарищу.

— Ну, ты это… не серчай, — мирно сказал Петька. — Я, брат, тоже боюсь. Все боятся… А ты как думал? Кто в море не бывал, тот и горя не видал. Во, глянь, все ногти ободрал, и то помалкиваю. — Петька показал красные, распухшие руки и улыбнулся через силу.

Серёга тоже выдавил короткий, дребезжащий смешок:

— Дак я ничего, зазяб маленько…

— За помпой согреешься, — успокоил Петька и, глядя Серёге в глаза, твёрдо соврал: — А к утру спасательный пароход подоспеет.

— Парохо-од?! — радостно и недоверчиво охнул Серёга.

— Ну, ясно. Старпом по радио SOS давал. Обещали прийти. Только, отвечают, не раньше, как к утру. А нам что — посидим да подождём. Верно я говорю?.. А теперь давай покачаем.

Работали до седьмого пота. Час или два — Петька не мог сказать.

Остановились тогда, когда из грохота волн и кряхтения помпы исчез какой-то привычный, почти незаметный звук.

«Машина заглохла?» — не сразу понял Петька. Словно прочитав его догадку, Серёга облизнул пересохшие губы и эхом повторил:

— Заглохла…

— А ты уж испугался, чудак! — насмешливо сказал Петька. — Это ж они бензин приберегают. Мне Валька сказывал.

И Серёга поверил опять, потому что хотел поверить, потому что качка стала ещё сильнее и беспорядочнее.

— Совсем погодка разгулялась! — пробормотал Петька и, помолчав, сказал: — Слажу, однако, наверх. Погляжу, что там деется. Да ты не бойся, я моментом назад.

Но назад Петьке вернуться не пришлось. Наверху он с удивлением обнаружил, что ветер почти утих, а над морем повис зыбкий рассвет. Петька попробовал сообразить, отчего же усилилась качка. «Наверно, без машины-то шибче болтает», — решил он и, приноравливаясь к ходуном ходившей палубе, пошёл на капитанский мостик.

На мостике о чём-то негромко совещались Афанасьич и старпом. Заметив Петьку, оба умолкли. Потом капитан спросил неестественно весёлым голосом:

— Ну, Петра, как там у вас житьё-бытьё?

Петька на шутку не отозвался. Ответил коротко и хмуро:

— Прибывает. Через час будем пузыри пускать.

— Ну-ну, — сказал Афанасьич, и над глазами у него затопорщился боярышник. — Раненько ещё об этом толковать.

— Может, всё-таки бросим якорь? — сказал старпом.

— И что? — повернулся к нему капитан. — Что толку?

— Лучше одного, чем всех, капитан…

Афанасьич замотал головой и уставился в пол.

— Не могу я, Ираклий, человека на смерть посылать. Видит бог, не могу.

— Тогда пусть команда решит.

— Пусть, — сказал капитан и повернулся спиной.

Через пять минут команда «Онеги» собралась на палубе.

Первым заговорил старпом. И голос его — низкий, чуть гортанный — странно не вязался с лицом. Голос был спокойным, обычным, а лицо вспыхивало неровными смугло-красными пятнами.

— Капитан не может послать человека. Зачем говоришь так? А если человек сам пойдёт?.. Товарищи, зачем нам тонуть? Посылайте меня! Я найду, где вода бежит!

— Не кипятись, — остановил старпома Афанасьич. — Дело надо говорить, а ты городишь незнамо что. Ну какой прок тебя посылать, когда в тебе одного весу пять пудов? Стукнет о борт раза два — и дух вон. Тут в человеке не сила, а лёгкость да хватка нужны. И спускать его сподручней…

Капитан замолчал и глазами стал ощупывать команду — одного за другим. Остановился на Вальке Филине. Валька покраснел, проглотил слюну, жёлтые глаза его ещё больше округлились.

— Ты, Афанасьич, это… не сомневайся. В лучшем виде сделаю.

— Здоров чересчур, не подойдёшь, — буркнул Афанасьич недовольно, но Петька успел заметить, как потеплели глаза старика. — А вот Сергей в самый раз!

Последние слова капитан произнёс быстро и резко, словно не глядя всадил в Данилова несколько пуль. Сергей вздрогнул, пошатнулся и сразу обмяк, посерел в лице.

— Я?.. Почему же я? — растерянно всхлипнул он.

— Потому, что ты в самый раз, — упрямо повторил капитан.

Сергей попятился к борту и оттуда отчаянно закричал, срываясь на визг, закатывая глаза:

— Утопить хотите?! Своя-то жизнь дорога, да? Не хотите помирать? А я хочу?! Нашли дурака!..

Серёга вдруг умолк, будто подавился. И стало очень тихо. Потом Петька увидел, как страшно побелели и задёргались губы у старпома. Стиснув костлявые кулаки, старпом как-то боком пошёл на Сергея. И все слышали, как он бормотал:

— Шакал! Трусливая гадина!..

«Господи, убьёт ведь!» — тоскливо подумал Петька и почти увидел, как под кулаком Ираклия хрястнет прыгающая челюсть Сергея и он полетит за борт, в густую дегтярную воду. Срывающимся, тонким голосом, полным мучительного стыда за товарища, Петька закричал:

— Стойте, да стойте же!!!

Но Ираклий даже не повернул головы. Подойдя к Сергею вплотную, он ещё раз повторил:

— Трусливая гадина, тьфу!

Сергей отшатнулся. Чтобы не видеть лица Сергея, Петька опустил голову и тихо попросил:

— Можно, я пойду?.. Я ведь полегче его.

Капитан кивнул. А люди сразу зашевелились, зашумели. И Петька понял, что им было так же тяжко и стыдно, как ему. Полетел в воду лот. И Валька Филин облегчённо крикнул:

— Двенадцать, Афанасьич!

«Значит, до берега недалеко», — подумал Петька. И ему представилось почему-то, как хорошо и покойно, должно быть, сейчас на берегу. Будто в полусне, он почувствовал, что его обвязывают канатом, в полусне же услышал грохот якорной цепи.

«А якорь-то старинный, адмиралтейский», — опять некстати мелькнула мысль.

— Кажись, всё, — долетел голос Афанасьича. — Смотри, Петра, на тебя надёжа.

Петька кивнул и, кряхтя, полез через борт.

Его сразу стряхнуло вниз, и, не успев ещё почуять холода воды, он дважды стукнулся головой об обшивку. Перед глазами завертелись зелёные, оранжевые кольца. Потом словно обручем сдавило грудь, и Петьке показалось, что он попал в кипяток. Хотел крикнуть, застонать — и не мог. И опять волна швырнула его на борт, так что в теле заныла каждая жилка. Прижимаясь к обшивке и подгребая левой рукой, Петька заскользил вперёд. Иногда волны налетали сбоку, и он, как мяч, бился и отлетал от стены.

И вдруг он увидел… увидел брешь, когда волна отхлынула от борта! В спокойную погоду брешь была над водой — просто вылетел ёрш и отстала доска.

— Ёрш давайте!.. — что есть мочи заорал Петька, захлёбываясь солёной, как огуречный рассол, водой.

Наверху, видно, ждали его сигнала, потому что через секунду Петька увидел над головой бечёвку-маятник, а на ней молоток и костыль. Раз десять груз пролетал мимо. Петька уже отчаялся, когда наконец удалось поймать его.

— Подтяни-и! — крикнул Петька.

И верёвка тут же больно врезалась в тело, приподняв его из воды.

«Только б голову не разбить, только б голову!..» — вертелась у Петьки одна и та же мысль, а руки машинально нащупывали в доске отверстие для ерша.

Есть! Теперь остаётся вогнать костыль… Как всё это просто сделать наверху, где волны не колотят тебя о борт, будто дохлую рыбину, где послушны руки и ноги, где рот не заливает ледяной водой!

Когда отхлынула очередная волна, Петька с остервенением стал бить по костылю. Он даже не чувствовал боли в размозжённых пальцах: молоток то и дело попадал по руке.

Удар! Ещё удар! Последний… последний!!!

— Всё! — сквозь прокушенные губы выдохнул Петька и потерял сознание…

Очнулся он в кубрике оттого, что чьи-то жёсткие руки стали растирать его тело. Петька застонал, открыл глаза и встретился взглядом с Афанасьичем.

— Жив? — не то спросил, не то сказал Афанасьич. — Выпусти молоток, Петра, никак руку-то не могли разжать. Да на-ка вот, выпей…

Капитан подал Петьке кружку со спиртом. Петька выпил, задохнулся, затряс головой. Где-то рядом с сердцем повернулся и стал таять острый кусок льда.

— Ух ты-ы! — шёпотом сказал Петька и неожиданно заплакал, неумело, сдавленно, дёргаясь и вздрагивая всем телом.

Афанасьич заскорузлой ладонью гладил его по лопаткам, кивал бородой и говорил серьёзно:

— Ишь, простуда-то слезами пошла. Это хорошо, это не беда… До свадьбы забудется. А свадьбу мы тебе настоящую сделаем. Потому что ты сам человек стоящий…

Говорил и глядел в иллюминатор, где изредка проносились маленькие стремительные чайки — по-северному зуйки…