1988

6 января 1988

Среда, мой день

Помирать скоро, а как-то неохота, потому что не сделано ничего. А что и сделано, только позорит и без того бездарную жизнь, ложную жизнь. Подражательную погоню за двумя дамами — славой и юбкой.

8 января 1988

Пятница

Нужно написать две странички, чтоб спасти полосу в «Советской культуре» о Высоцком. Что написать, из какого пальца высосать? О спектакле, которого пока нет, и что будет 25-го — неизвестно. Написать о Лужниках. Но это все не про Высоцкого, а про нас вокруг Высоцкого. Что, собственно, нужно написать, какое слово молвить, чтоб спасти себя и полосу. Может быть, Гармаш[17] мне поможет?

12 января 1988

Вторник

Накануне до двух ночи сидел — писал заметку в «Советскую культуру» «Духовной жаждою томим…» — очень собой гордился, могу же заставить себя работать допоздна. Какая-то интересная пропозиция намечается. Собираюсь я в Америку. Вот позвонил мне Досталь, он все разузнал и радуется, будто сам едет — Лос-Анджелес, Чикаго, Сан-Франциско, Вашингтон и пр. Коммерческая поездка с песнями и плясками. Мы с Гурченко. Что мне, гитару брать, что ли? Да был бы я просто в голосе, а там разберемся. Ну что ж, Америка так Америка!

Завтра годовщина А В. Эфроса. На художественном совете решили, что минуту молчания перед «Вишневым» объявит Дупак. Крымова просит, чтоб это сделал я. Дупак возмущен и обижен. «Я для Анатолия Васильевича и на Бронной, и здесь сделал гораздо больше, чем она. И пусть они кончают эти козни и интриги». Я считаю, что, конечно, директор это должен сделать. Пусть уж Наташа не обижается. Но звонить я ей по этому поводу не буду, тем более есть волевое слово Николая. Ни в коем случае, только директор.

13 января 1988

Среда. Театр

Вернулись с кладбища от А. Эфроса. Год пролетел, Играем в его память «Вишневый сад». Народу было мало.

15 января 1988

Пятница

Мерзкое Ванькино сообщение — Губенко прокалывают шины. Показал он Ивану конверт, где кармашки сделаны. Николай обозначен как «убийца Эфроса», а «остальные места можете распределить сами между своими подручными».

Идет репетиция «В. В.».

— Николай! В такой же серый, пасмурный день Эфрос мне показал подобное послание с иголками в замке машины и квартиры. Что ты обращаешь на это внимание?..

— А как не обращать?!

— Не знаю.

23 января 1988

Суббота

Жизнь остановилась. Тотальное положение — вся страна, кажется, готовится денно и нощно к 25-му, к 50-летию Владимира. Господи, спаси и сохрани человеческое обличье наше. Вчера был хороший прогон. Я расчувствовался, пошел к Губенко в кабинет.

— Благодарю тебя…

— За что?

— Труппа не ошиблась в выборе главного.

Да, он молодец, и, конечно, лидер, и, конечно, главный. Он объединил нас, он не только восстановил сделанный Любимовым спектакль, он вычистил его, добавил великолепное свое — монумент — детей и пр. А главное — личный его пример работоспособности, а о таланте и говорить не приходится. Вот такие мысли накануне второго прогона.

Сегодня вышла моя статейка в «СК» «Духовной жаждою томим…» — в соседстве с замечательной статьей Кречетовой, и я этой публикацией во всех смыслах, — а их там, как мне кажется, много — доволен, хотя и сидит во мне «мохнатый, злобный жлоб».

27 января 1988

Среда, мой день

24-го чуть не сгорели в Лужниках. Венька признался, что оставил включенным фен в душевой парной. Слава Богу, что пришла и — удивительное дело! — нашла меня Дели-Адель, гречанка из Баку, в 47 комнате, где Венька учил Евтушенко, Рождественского и Вознесенского, как надо разговаривать с народом о Высоцком. Она фанатик В. В., принесла мне, «брату Высоцкого», целую сумку подарков — коньяк, пахлаву, гранаты, и все это понес я в нашу актерскую комнату, открыл, а войти не могу — черный дым в душевой, как в топке, бушует пламя. Я вбежал и открыл кран у еще не загоревшейся раковины. Думаю: залью хотя бы пол, но потом дошло, что вода спокойно уходит в сток. Прибежали пожарники, затушили быстро, но прокоптиться я успел изрядно. Пришел домой черный с лица. Тамарка: «Как ты устал, ты посмотри на себя — глаза ввалились», а когда я стал умываться, обнаружилось, что это всего-навсего сажа. Утром с головы тек деготь. А выступление прошло довольно сносно, хотя были моменты, что свистели Градскому, кричали «на мыло!», подсвистывали Вознесенскому. Вообще я обнаружил странную неприязнь к нему со стороны толпы. Это обнаружилось и на открытии мемориальной доски.

— Где вы были при жизни, Вознесенский, почему не помогли?

Андрей робко произнес:

— Я помог…

Но начальник сказал ему:

— Не уподобляйтесь.

Что же сказал я? Выступивший без бумажки, без подготовки, вместо заболевшей Демидовой. Она в Лужниках раза два запнулась в стихе и посчитала все наше выступление лажей. Хлопали ей мало и жидко; мы, надо сказать, подставили ее, не надо было ей начинать, и читала она стихи серьезные, не острые, как у меня, — «Черный человек». Так что же я сказал, когда упало покрывало с доски (очень здорово выполненной Рукавишниковым — треснутый колокол и орущий рот Высоцкого в профиль). Я связал праздник 50-летия с годом 1000-летия крещения Руси. Для каждого культурного человека это великий праздник, и если мы будем следовать примеру духовного подвига В. В., то к 2000-летию крещения Руси она действительно станет могучей и обильной. Это дерзкая мысль имела успех у народа. И Никита Любимов[18] показал мне большой палец и угостил просвиркой, когда мы после сидели с Адель в кафе. До открытия Иван, Адель и я поднялись к Нине Максимовне[19]. Я выпил кипятку — замерз шибко и перенервничал. На кладбище была такая тьма народу, что нашу жалкую процессию под руководством недалекого, но славного Дупака развели на части. Мы выходили с кладбища, а театр группами все еще пробивался к могиле.

24-го ездили с Сережей в театр за билетами и встретили Марину, которая подарила театру статую Володи скульптора Распопова. Так замечательно установился он во внутреннем дворике театра, как будто еще при жизни Володи, еще когда проектировали новый театр, будто уже тогда, почти двадцать лет назад, предусмотрели место для посмертной фигуры В. В. Я объяснил Сереже, что Марина — это жена, вдова В. В.

— А которая она?

— Ну та, красивая, с которой я целовался. Она одна была из женщин, не помнишь?

— Нет, я в ноги смотрел. — Но дома, еще не успев раздеться, уже кричал матери на кухню, кого он видел в театре.

25-го перед спектаклем Коля сказал небольшую речь, и статую осветили. Тень на стене оказалась настолько живой, будто Владимир вышел на «Гамлета».

Перед началом нашего действия страстно политично, несколько долго ораторствовал Евтушенко. Он высказал общее возмущение театра и общественности тем, что афиша с фамилией Любимова не пошла в расклейку, запрещена неким Беликовым, по странному совпадению однофамильцем чеховского героя, но и в действиях подобным — «как бы чего не вышло». Говорил о том, что он, Евтушенко, во многом не согласен с тем, что наговорил Любимов за границей, но он художник, не политик, человек эмоциональный, горячий. Нельзя умалчивать его значение как создателя театра, который двадцать лет назад говорил о том, что теперь разрешено говорить всем. Из лучшего, гениального спектакля, «Кузькина», вышли потом все спектакли и фильмы, посвященные деревне. Этот спектакль необходимо восстановить и показать народу и пр.

Наше поэтическое действие бесконечно прерывалось аплодисментами. Аплодировали и артистам, и стихам. Я работал не лучшим образом, но хотя бы чисто. Слишком большое напряжение выпало на мою долю. Утром ведь я еще на рынок ездил, купил 50 штук гвоздик за 60 рублей, потом помчался в «Юность» и отдал Ирине в перепечатку рукопись.

После спектакля Николай преподнес всем участникам по самодельному буклету о спектакле, истории его создания и по плакату, пригласил, всех участников в кафе на а-ля фуршет. Я передал коллективу слова Марины, что спектакль стал гораздо сильнее, что она очень благодарна артистам и театру.

28 января 1988

Четверг

История с Гамлетом, рассказанная мной в рязановском фильме, вызвала бурную реакцию у зрителей. Они склонны меня осуждать.

Вот записка: «Из работы Э. Рязанова о Высоцком узнала о Вашей работе над Гамлетом. Неужели 16 лет дружбы с таким человеком для Вас прошли бесследно? И сейчас Вы бы выполнили приказ любой ценой?»

Ну, во-первых, я не сыграл Гамлета. Это был все-таки больше сговор с Любимовым, чтоб привязать Владимира к театру крепче, но это одна сторона, а другая…

А почему нет? Сейчас, когда я понимаю, что жизнь творческая по возрасту, силам и пр. подошла к той черте, когда такая роль уже ушла безвозвратно, я думаю: а почему мне было бы не попробовать ее сыграть? Почему я пощадил его самолюбие, а он мое — нет? Ведь уж если друг — так, пожалуйста, играй, я уже сыграл, играй ты, более того — я тебе помогу и расскажу все закоулки роли. Идеальная модель дружбы предполагает такие взаимоотношения… Тем более и главное, что идея исходила не от меня, и уж на кого он был обижен в первую очередь, так это на Любимова, что тот позволил назначить второго исполнителя и т. д.

6 февраля 1988

Суббота

Я получаю угрожающие письма, что я поставлен на ножи, что квартира моя сгорит вместе с моими щенками, что сдохну я от ножа и пр. За Высоцкого — смерть. Что наклепал Рязанов в этом эпосе и куда завела меня моя искренность и желание что-то рассказать неординарное о В. В.? Почему Смехов взял на себя такую миссию — выговорить своими устами, что Высоцкий до смерти не простил этого актера, осмелившегося репетировать сыгранную В. В. роль? Что это за бред? И что мне делать? И вот В. Яворивский из Киева пишет: «Много нюансов того времени вскрыла передача: смело смонтированы куски с Золотухиным, рассказ матери, цветы на кровати. На очень длинные кадры уже никто не жалел пленки» и т. д. Что за мысль в словах — «смело смонтированы куски с Золотухиным»? Что это значит?

Вчера звонил Глаголин — успокоить и поддержать, чтоб я не обращал внимания. Дупаку приходят письма на меня, а Глаголин говорит, что я был единственный искренний человек и говорил хорошо. Что это? И вправду стало страшно жить. Ведь дураков-то сколько, сунут финку в спину или трахнут по башке молотком… из-за того, что я не сыграл вовремя Гамлета. А я-то как радовался, что вышел из всей этой юбилейной кампании, из всего кликушеского воя достойно-нормально. Я убежден, что по чести так оно и есть. Но какой-то туман напущен Рязановым сильно, и он пугает. И какая-то образовалась обида на весь мир. Какая-то вопиющая несправедливость.

Сегодня «Вишняк», но идти в театр неохота. Во-первых, чудится почему-то свист, гнилые яблоки, а во-вторых, провокация. Страх, неужели один страх? Невозможность ничего никому доказать.

Мрак в душе, сплошной мрак, в чем дело? Чем все это можно вышибить? От «Мизантропа» завтрашнего я отказался. «Дно» тоже не буду играть, в театре ждет меня много гнусной почты. Подвели-таки меня евреи.

Господи! Спаси и помилуй нас, грешных, до чего же люди так злы, грубы и отвратительны! Не уйти ли мне из театра? Все это еще под впечатлением мафии из «Спрута», совсем тошно.

Почему Тамара доводит Сережу до слез, а он ее — до истерики? Почему они не могут заниматься идиллически, как бы мне этого хотелось? Ну вот, надо собираться на Голгофу, да чего уж я так дергаюсь? Звонила только что Швемер из Челябинска, тоже успокаивала и ругала Рязанова. Нет, дерьмо всколыхнулось сильно, и я еще хлебну, конечно…

7 февраля 1988

Воскресенье

Да, против этаких плевков и обвинений устоять трудно. Из всего потока брани два письма, в которых содержится истинное понимание моего признания, а в общем получился — бисер перед свиньями, по-другому не скажешь. Конечно, Рязанов добавил своим монтажным локтем много для кликушествующей публики, ищущей конкретных виновников, затравивших гениального поэта, а тут совсем рядом и искать не надо, сам признается, что доставил обиду кумиру, ну, так ату его!.. Но не виноват я ни перед Богом, ни перед Володей, и уж тем более перед воинствующим войском защитников покойного барда. Где они были, эти защитники, при жизни… Теперь, когда издали, напечатали, поставили памятники, легко об этом вопить…

Уходить из театра — это бегство, хотя видеть мне многих не хочется, а уж Смехова… И надо все-таки делать зарядку и приниматься за «Годунова». Думаю, из потока этой клеветы, грязи, несправедливости, что принесет мне еще немало страданий и мук, надо найти чистый и достойный выход, не впадать в уныние и панику. Дьяченко[20] прав — это естественный расчет за правду. «Ты единственный, кому было чем поделиться наболевшим, и ты поделился, и получил за это».

«Русофилы, — говорит Алексеева[21], — на твоей стороне. Но страсти вокруг тебя кипят…»

Нравственное уравнение публикой было решено в пользу В. С, а оно решения не имеет.

8 февраля 1988

Понедельник

Впрочем, я ведь знал, отправляясь на съемку к Рязанову, о чем я буду рассказывать, — о Гамлете. И я подозревал, какое негодование вызовет это мое откровение, другое дело — приспело ли время для таких откровений, не оставить ли их на посмертный час?

«Рязанов вас приложил… Человек не побоялся открытой правды, рассказал, как это было… но культуры общения нам не хватает, не хватает терпимости. Нравственный хаос…» Большинство увидели меня в непристойном свете, а уж кто там виноват — поздно разбираться.

Теперь надо решать с книжкой в «Современнике» и «Сов. писателе».

26-го в издательстве «Книга» состоялась премьера книги «Я, конечно, вернусь». Не приглашен. В авторах не значусь. Что это значит? Крымова не звонит, и мне понятно. 23-го вышла газета, где Любимов, Губенко и она… в одном контексте, рядом. И я желаю Губенко и иже с ним удачи… А в зал она не приглашена. К тому же 13-го, в годовщину, я не послушался ее совета, и перед «Вишневым» говорил Дупак. Все это дает ей основания думать, что мы опять окончательно в разных компаниях. Выбросить меня из книжки она вряд ли успела, тем более что материал мой впрямую связан еще и с Эфросом. Могло ее раздражать и то, что в рязановском сериале я опять повторил историю с Гамлетом и как бы продал информацию в два издания. Хотя я ведь не знаю, как она восприняла мои откровение и растерянность и провокаторство Рязанова. Так что вывод один — замолчать, готовиться к «Годунову» и писать «Родословную», пока действительно на ножи меня не поставили.

Пропала из дома книга Марины Влади. Грешу на Ваньку, больше некому. Нет, это не так. Кажется, мы сейчас с Тамаркой разобрались: она привезла две книжки Влади. Одну отдали Каневскому, другую — Ольге М. Что мы ищем, чего не теряли? Господи, прости и помилуй.

9 февраля 1988

Вторник

Страсти в театре кипят вовсю. «Создается комитет в защиту Золотухина», — шутит Ванька. Смирнов собирается выступать на партийном собрании и требовать от Карабасов (?) объяснений, за что так избили (пока еще морально) Золотухина и театр. Кто дал право Володарскому заявлять, что Володю в театре не любили и пр. А «группа мести» из Иванова шлет угрозы мне. Господи! Спаси и помилуй нас, грешных.

Ездили с Иваном в издательство «Книга». Подержали в руках сборник «Я, конечно, вернусь» с нашими воспоминаниями, заказали по 25 экземпляров. Уникальное подарочное малоформатное издание не произвело на меня впечатления.

Губенко час по телефону говорил с Любимовым, с Катей и даже с Петей. Николай свободно владеет английским и был в Вашингтоне в центре внимания, так что министр Захаров быстро стал не у дел, не нужен и был лишен короны. Вот тебе и Колька! Молодец. Завтра в 11 собрание. Любимов высказал горячее желание приехать осмотреться, и Катя говорила с Николаем, и даже Петя, и тоже на английском. «Нехорошая квартира» существует, казалось — всех пересажали, все перерезались, переженились. Подъехал — окна, весь этаж в темноте, дом весь в лесах, но подъезд открыт и «музей» существует с этими картинками. И слава Богу…

20 февраля 1988

Суббота

Ну, начнем еще одну новую жизнь. Вчера был очень хороший «В. Высоцкий». Болотова[22] сказала, что я работал как бог… как будто лег на амбразуру и за того парня… «Я виновата перед тобой». Я понял чем — она недооценила мои актерские ресурсы. А накануне было много интересного в театре. Коллективный запой, срыв спектаклей, снижение в категории Антипова и Бортника, а я прошел по лезвию ножа. Впрочем, чем хвастаюсь. Развесил тексты Гришки по стенам и ушел в запой. Хороший, почти эфросовский разговор с Губенко. Так разговаривают, когда поверяют душу друг другу… Он говорил, что ему трудно, и зачем все это ему нужно. Он знает о болезни моей жены, а Жанна у него с таким же диагнозом лежала у Блохина и чем кончится — неизвестно, а я предаю ее, моего любимого человека, ради чего? Она сутками ждет меня… «Я сейчас два года мог бы быть рядом с ней, два года до нового фильма, я бросил любимую работу, для меня театр — дело совсем неизвестное, новое с этого кресла…» Я говорил о своей верности ему, так же как я был верен Любимову, Эфросу, что жизнь моя здесь, в этом доме, в этих стенах, прошла, и я им желаю добра и благополучия. Расстались мы умиленные разговором, а на следующий день грандиозный скандал его с Бортником, который напился во время репетиции. Я говорил Николаю о шапке Мономаха: уж коли взял — решай и с нами жестче… Потом Николай выделил свою машину, написал записку Ивану, с просьбой не подводить очень ответственный спектакль, и я утром привез Бортника в театр, и он хорошо работал. А мой милый Назаров прислал трогательный литературоведческий разбор моих рассказов в «Земляках», на 12 страницах бисерным почерком. Я с нетерпением ждал, когда он наконец доберется до комдива. «Зато уж „Комдив“… Уж не знаю, каким манером упрятана его пружина, и прет меня по рассказу по большому неразмежеванному полю к той, последней березе. Рассказ всем хорош, до слез хорош, и слеза не от „трогательности“, а от правды. И еще он тем хорош, что ты пишешь не о себе, не от себя, а про другого человека — это важный шаг в писательстве; мне кажется, ты оторвался от самого себя и как славно полетел, как сильно! Дай-то Бог».

Вот так сказанул Назаров!

22 февраля 1988

Понедельник

Начинаются репетиции «Годунова». Благослови нас, Господи! Идет репетиция, и я пишу письмо матери. Приглашаю родню на открытие пельменной, куда обещали прибыть Распутин и Астафьев, а также телевидение и даже западная пресса.

23 февраля 1988

Вторник

Трогательно поступил вчера Николай.

— Валерий, у тебя сегодня очень ответственный спектакль, иди отдыхай.

И я пошел домой писать письма, звонить и пр. Сколько же у меня времени уходит на эти ответы трудящимся. Но сократить круг, обрезать эту страсть…

Бортник живет в прелести обольщения своей персоной. Откуда такая бесстыжесть и трусость? Извинится — и снова наглость, смелость якобы после первого стакана. Куда он уйдет и что он может выкинуть? Николай боялся, что он может не явиться 19-го на спектакль.

Потом вспомнил про пельменную. Куда я влезаю! И что там Галя наработает? Нет человека умного и грамотного, мыслящего инженера.

С утра прочитал статью О. Кучкиной «Кто сохранит спектакль» и закипел теперь уже из-за несправедливого и лживого упрека в адрес Н. Губенко. Да, он не принимает безоговорочно спектакли Эфроса, но он ведь не снял ни одного из репертуара. Она призывает сохранять спектакли одного мастера, а ему ближе идея сохранения спектаклей другого мастера?! Он ведь из гнезда Любимова, чему тут удивляться и что преступного здесь. Повторяю, он ведь не трогает спектаклей мастера Эфроса, и я готов в бой. Но теперь уже на защиту Губенко.

Нет, не надо отвечать ни Рязанову, ни Кучкиной. А если отвечать — работой. Какие, интересно, рецензии на «В. Высоцкого» появятся?

Мне надо замолчать. Ответ мой Фомину сегодня из этой серии будет последним. Форма, физическая и душевная, должна стать ответом на всю хулу и несправедливые упреки. Быть может, Гришка Отрепьев станет последней ролью моей на театре. Завтра я должен подписать договор на аренду помещения и начинаю заниматься вплотную пельменной. И хватит сомнений.

28 февраля 1988

Воскресенье

Как мне не хватает Эфроса. Боже мой! Я стараюсь заглушить в себе грустные мысли, я стараюсь подчинить себя общему настроению. Я хочу слиться с коллективом и встать вровень со всеми, чтоб было как когда-то. Но разве возможно это? Что за жизнь прожил мой отец, что за жизнь проживу я? Хоть бы мальчишкам своим чего-нибудь привить, оставить доброе, нормальное, человеческое. Вот я приеду в Испанию, вот я встречусь с моим учителем Анхелем. Что он скажет обо мне, что он думает о жизни здесь и там? Быть может, он что-то написал.

10 марта 1988

Объяснительная

Дорогой Николай Лукьянович! Прежде чем читать мою объяснительную, хорошенько изучите эти «документы», которые я получаю ежедневно пачками (а телефонным звонкам нет числа), и Вы поверите, что душа у меня не на месте — я боюсь за своих «щенят», боюсь за свой дом, боюсь за то, как бы мне не плеснули соляной кислотой в глаза, как обещают это сделать некоторые «группы места» из Иванова и Ленинграда. И все это спровоцировано моим генетическим врагом, Р., и некоторыми моими коллегами. Но честь свою я как-нибудь отстою и сам. Оболгали в который раз, а теперь уже и телевизионно (270 миллионов) Театр на Таганке. И театр молчит. Более того, я с ужасом нахожу фамилии моих коллег во главе с Р., защищающих Э. В., злополучную пьесу которого отвергли Ю. Любимов и худсовет как пасквиль и корзину с грязным бельем. И он, конечно, не забыл этого нам, а мы забыли! Генетический враг опаснее массового, потому что его действия непредсказуемы. Я впервые в жизни сталкиваюсь с клеветой — с клеветой продуманной, рассчитанной, где пущены в ход имена Любимова, Эфроса, а теперь уже и Высоцкого. А уж используя это имя, можно обосрать и весь Театр на Таганке.

Так вот, дорогой Николай Лукьянович, душа моя не на месте. А что делает русский человек, когда его душа не на месте? Напивается, потом болеет… потом чувство вины и, как ни странно, ДОЛГА ведет его на место преступления (в театр), он кается и т. д. Но душа при этом на место не возвращается долго. Что делать? Не знаю. К тому же у жены не очень ладно с ее здоровьем.

Поэтому накажите меня: не пускайте в Испанию, мне будет спокойнее. А там, глядишь, и на все четыре стороны меня отпустите восвояси, выпустив «Годунова». Годунова я хочу сыграть — дело чести и памяти. Все.

С уважением, В. Золотухин.

P.S. Не надо показывать эту объяснительную моим коллегам, кроме, разумеется, Н. Губенко и Б. Глаголина, выносите решение сами.

11 марта 1988

Пятница

Свою неготовность к репетиции вчера подменял я излишним усердием и нарушил голос. Извинился перед коллегами: «Простите меня, ребята, простите, люди добрые…» — и меня простили. И репетицией в конечном итоге остался я доволен. Прочитал Дупак объяснительную. Он чуть не прослезился, вспоминая, как его семью осаждал цыганский табор: чем только не грозили, и это были страшные дни, и ружье на него наставляли, и пр. ужасы. Расстались мы отечески обнявшись, и он спрятал мое «творение» ночное в сейф.

Теперь иду снова к Николаю на репетицию, пообещал ему, что буду знать все. И действительно учил вчера текстуру весь вечер, не знаю, улеглась ли.

9-го на репетиции заплакал на сцене, подбежали Николай с Валерой. «Ну, что случилось? Ну, видишь, как ты ослаб». Это верный, хотя, может быть, и случайный диагноз.

А какой-то шибко хороший человек из Донецка замечательную статью написал и так он меня славно защитил от всех евреев, и очень здорово про юбилей — по всем прошелся элегантным шилом своего ума.

Эпопею с покупкой столовой надо бы записать. Чуть было нам не всучили учреждение с крысами, с самовозгоранием, закрытое санэпидемстанцией и пр.

Расстроился репетицией — так готовился и нравилось, так импровизировал, но не нравится это Губенко. Он хочет, чтоб мы повторили то, что у него в «телевизоре». Так это ведь было-то 7 лет назад, уж нет такого голоса, пропил, прокурил, прожил. И это обескураживало — нет, это не то.

Издательство «Современник». Познакомился с худ. редактором Алишер. Книжку будет оформлять Ульянова Елена Михайловна. Кроме того что она дочь Ульянова, так она еще замужем за сыном Маркова. Фролов и гл. редактор подписали свои бумаги. Тираж поставили 100 000. С настроением я вышел хорошим.

Шапку Мономаха надо нахлобучить сразу, а не вертеться с ней перед зеркалом. Хочется сказать это Губенко. Этот образ очень понравился Сапожникову. «Хорошо сказано, образно, уже записано, поди». Нет, но сейчас запишу.

12 марта 1988

Суббота

Гармаш позвонила. Группа молодых из «ТЖ» собираются ответить статье Смехова, где он превозносит Любимова и об Эфросе говорит как о режиссере второго сорта. Что, собственно, и возбудило мой и без того воспаленный портвейном язык кричать Болотовой, что я его зарежу. Он манипулирует фактами, подтасовывает их под свою версию правдами и неправдами. Над этим надо посмеяться, только смех может разрушить эту высокопарную муть. Или коллективное письмо СТД.

13 марта 1988

Воскресенье

Пять минут он (Губенко) разговаривал с Венькой об Окуджаве, а я стоял рядом и думал: взглянет или нет. Не взглянул. Он просек, что я иронизирую над ним.

14 марта 1988

Понедельник. Испания. Мадрид

Я сказал Алле: «У вас с Николаем мозоли от роли, а у меня их нет. Я всякий раз с какой-то огромной радостью, азартом произношу этот гениальный текст и от него заряжаюсь». Ну, не получилось. Но это не надолго меня огорчает, в другом монологе в другом повороте пушкинского скачка я настигну и свое вдохновение.

На крови двух выдающихся современников Венька строит храм своего общественного значения.

Я сейчас встречусь с Анхелем — какой будет эта встреча? «У нас сегодня борщ. Хорошо, да? У Люды вечером работа, у меня класс… Ну посмотрим».

Волнуюсь ужасно, книжки подписал, пластинки — Володину и свою сказку приготовил — что еще?! Только бы никто не привязался, вроде Ивана, а тут у Щеблыкина[23] какое-то к нему дело о постановке явилось. Так что Дупак, Боровский… Всех, наверное, Анхель будет встречать, вожжаться и пр. Ну, что будет, то и будет.

16 марта 1988

Среда, мой день

Маслов Алексей попросил политического убежища. Зашел ночью с девушкой, чего-то собрал, сказал Щеблыкину: «Жди, я скоро вернусь» — и шагнул в полицейский участок. В 8 утра газета уже сообщила о свершившемся, указав при этом на причастность его парижских друзей. Анхель рассказывал, как и почему Андрей Тарковский ненавидел Кончаловского, как две недели жил у Анхеля и они спали на одной тахте, как по первому звонку Андрея приезжала Терехова — «она очень хорошая», Рита… она успокаивала его. Как Андрей приехал к нему окровавленный — жена Лариса ударила его канделябром по голове… Говорили о том, сколь много в «Рублеве» христианского невежества и православной путаницы, незнания, неграмотности.

Теперь я смотрю корриду — сколько же они быков убивают, куда мясо девают?

А что с Масловым? Действительно, где он? Из комиссариата он ушел, не оставив никакого документа. Звонила его мать — он не собирался оставаться, взял одни трусы, не взял смены, сказал: «через неделю вернусь». У него больные почки, отец полковник и два брата — близнецы. Закомплексованный, он перенес сложную трепанацию черепа, отчего волосы перестали расти совсем.

Сегодня день рождения Шацкой — 48 лет.

17 марта 1988

А число мое…

Прилетает Любимов. Его «прибег» как-то клином вышиб «отбег» Маслова.

Теперь жду Люду, чтоб бежать по магазинам. Так я и не посмотрю Испанию, просижу опять в номере за дневником, перебирая наши даты. Почему-то подумал: а не повлияет ли Маслов на мое переиздание? То, что он театру сильно навредил, это ясно, долго пускать не будут, а мы уж губы раскатали — Лондон, Греция, Канада…

Думал — попишу в Мадриде повесть. В общем, и пишу ее. Все беспокоятся за Славину, как она поведет себя, увидев Любимова. Женщина она у нас психованная — кинется со сцены на грудь и всю малину испортит. Как поведут себя журналисты, в конце концов, как мы себя поведем, и главное — шеф и Катя. День сегодня ответственный, но число 17 — число мое, и да сохранит меня Иисус Христос от зависти, злости и лукавого.

20 марта 1988

Воскресенье

Вчера были беседа Любимова с труппой и репетиция. Кажется, отошел шеф — разговорился со мной и Кузькина вспоминал. Спектакль прошел хорошо, шеф выходил в конце на сцену, вызывал Губенко, Боровского, Буцко[24]. После спектакля — семейный снимок. Любопытно, как отнесется советская действительность к факту присутствия Любимова и такой любви к нему со стороны труппы.

С Анхелем неважно как-то все получается, у него ориентация на начальников наших, у жены — на подруг, и я остался в одиночестве. Потом, конечно, Смехов включился, и мне горько, что Анхель не знает моей беды и наших отношений. Он тоже попал под обаяние прошлой Таганки и всех помирить хочет. А так не выйдет, ведь будет Москва и будут разговоры.

21 марта 1988

Понедельник

Так и не удалось с Любимовым поговорить, но у него и не было желания со мной беседовать о жизни. Он, да и я, понимаем сложность и не шибкую приятность такого разговора — вот она и вылилась в последней реплике.

А до того он говорил:

— Для того чтобы режиссеру на Западе выжить, нужно ставить как минимум 5 спектаклей в год… Надо много работать, здесь я научился работать по-другому… поэтому я выжил… Правда, и на Таганке «Мастер» сделан за 45 репетиций. Но была подготовлена вся техника — ходил занавес, отлажена была кран-балка… Театр в мире в плачевном состоянии. В Америке, например, театра нет и нужды в нем нет. Они могут взять любой шедевр, записанный на видео, и прокрутить у себя дома…

Все время хотелось спросить: «А зачем вы тут «выживаете», а не живете дома, где есть и театр, и нужда в нем, да и с голоду не помрете. Ну, не будет «мерседеса», хотя почему!»

«Советский режиссер хочет вернуться в СССР» — с таким подзаголовком вышли газеты, и как — этому я свидетель — окрысилась Катерина: схватила газету, стала выговаривать Юрию:

— Они всегда были б…!

— Ну что ты хочешь от прессы… во всем мире она такая, лишь бы платили.

Шеф мне на программке написал: «Валерий. Побойся Бога!»

Боже мой! Какая безгрешность! Он думает, раз поселился в Иерусалиме, значит, с Богом по корешам. Ни тени сожаления, ни намека на раскаяние или чувство вины… Опять кругом прав, остальные все дерьмо. Откуда-то выдумал чудовищную историю, как выкидывали чиновники «Дубинушку». Кому он это говорит, кому лапшу вешает, мудрости в нем не прибавилось, хотя часто говорит о возрасте и библейские мотивы вплетает в речь.

Шеф вышибает, на мой взгляд, землю из-под ног у Николая, говоря: «Я вообще не представляю, как можно играть такую роль и одновременно режиссировать, — это невозможно». Понимаю — к тому, чтобы Николай сделал все возможное для его 10-дневного приезда в мае на выпуск «Бориса».

26 марта 1988

Суббота

Глаголин:

— По-моему, Филатов и Смехов перебирают…

Губенко:

— А Золотухин недобирает…

Без перехода, так просто… оппозиция на оппозицию, «ты сам дурак». Какое-то нехорошее чувство закрадывается у меня к Николаю, а так как это флюидно, значит, и у него ко мне. Что за причина породила это? Ну не пьянство же толедское — спектакль-то был сыгран, а по части Ивана даже лучше как будто, Любимов говорил.

Может быть, самое потрясающее впечатление от Любимова — это когда он лег на пол между креслами в театре на Машкин плащ и стал ей показывать упражнения от радикулита — ноги тянет, задирает ножницами вверх в стороны, бедрами вращает, животом крутит — великолепная форма. За ради показухи это ведь не сделаешь, не хватит ни сил, ни возможностей. Легок, спортивен, весел в 70 лет, что и хотел доказать. И доказал.

27 марта 1988

Воскресенье

Репетиция с Трофимовым, келья.

Губенко:

— Валера! Я люблю тебя, я не мыслю театр без тебя! Без тебя Таганки нет, но я и тебя без театра не представляю! Скажи, что мне делать с твоим недугом? Какие меры пресечения применить к тебе, к Ивану? Хотя я вас не смешиваю в одну кучу. Всем известно, что случилось в Испании. Мы с Дупаком в отчете должны это указать… Не знаю, доложила ли Нат. Вас. министру, она сегодня должна была докладывать ему…

Обнимался Коля, целовался и действительно растрогал меня своими воспоминаниями, а может, сыграл так.

29 марта 1988

Вторник

Любимов: «Дублер всегда сидит в зале и ни разу не выходит на сцену. И часто он бывает сильнее, но контракт — вещь жесткая». Я попросил жену прочитать 46 страниц из дневников, посвященных Высоцкому, с тем условием, чтобы на полях она оставила свои пометки, свое отношение к нравственно-этической возможности их опубликования. Она написала: «Мне все нравится».

Амелькина по телефону прочитала мне только что вышедшее в «Известиях» интервью с Любимовым в Мадриде. Потрясающе!! Это хороший, добрый знак! Он теперь, конечно, приедет к выпуску «Годунова». Надо быть в форме. Надо накопить энергию, голос и силу! Неужели еще будет праздник на моей улице?

30 марта 1988

Среда, мой день

Я даже не догадывался и не подозревал за собой то обстоятельство душевное, какое случилось со мной, когда я узнал и услышал об интервью Ю. П., напечатанном в вечерних «Известиях», — я счастлив и полон восторга и каких-то надежд. С чем они связаны? С Борисом Годуновым ли, с Кузькиным. Первые слова Любимова, которые в Мадриде были: «Здравствуй, Федор». Если правда то, что он репетировал встречу с каждым персонально, то фразу эту он для меня заготовил в Тель-Авиве. Рассказ про Капицу-Кузькина во время репетиции сцен тоже не случаен. От счастья случившегося хочется плакать. Хорошо, что мои спят, тихо в квартире, только китайский будильник, привезенный из Хельсинки, тикает, да шебуршит холодильник. И что из того, что меня не примут сегодня в писатели? Мы сыграли «Годунова» под началом Любимова. НО!! Теперь надо ждать реакцию на интервью самого Любимова, в особенности на редакторские комментарии. Вернее, даже не Любимова, а Катьки — это раз, и потом, конечно, Максимова и К°. Они поднимут сейчас страшный антилюбимовский вой за фразу, что он не ставил никогда политических условий, не имел политических целей, а только творческие. А Максимов только и имел в виду политическую дискредитацию советского строя и власти большевиков.

Как бы там ни было, опять поднимется шумиха — да какая! — вокруг имени нашего игрока, Юрия Петровича Любимова. Уважаю!!

Катерина (рассказывал Варпаховский[25] Боровскому) в Америке при свидетелях сказала: «Юрий Петрович! Вы умрете, а мы с Петей останемся». В том смысле, что подумайте о нас, оставьте нам средства к существованию. Ее, наверное, тоже можно понять. В СССР она ни жить, ни работать не может.

31 марта 1988

Четверг

Всерьез задумал я писателей подготовить к моему вопросу. Сейчас поеду к агенту № 1, Алексеевой Адели, со списком, выпишу из справочника телефоны и адреса и всем разошлю книжки и записки. Адели оставлю «О Высоцком» из дневников.

Гаврилов Эдик, режиссер, позвонил вчера, предложил сценарий. Я уж совсем позабыл и думать о кино — и вот предложение. Совсем было пельменной собрался заняться… Кстати, волшебнице-землячке Валентине Григорьевне, что замечательной выпечкой меня потчевала в дивизии, надо бы дозвониться и взять ее в пельменную.

Это же ведь какой-то сон — только что позвонила Инна Александровна из Московской писательской и сообщила, что я вчера прошел бюро и она меня поздравляет. А я с утра и вчера стратегический план составляю! Господи, благодарю Тебя, Ты услышал молитву мою, я вчера стал писателем! Членом!

Скарятина говорит, что взяла за жабры Романовского и Черниченко, «которые вас зарубили», сказала: «Что вы наделали?» — И они покаялись, главное, сказали, что были не правы.

Сейчас я буду играть «Мизантропа». Господи! Пошли мне легкости, скорости и спокойствия. В «Московских новостях» Венькина хроника. Таганка в Мадриде и наша тройная с Анхелем фотография — Венька в центре обнимает нас. Он нагло повязывает кровью, он беспардонно шьется ко мне в компанию, получается — я с ним заодно. Что же делать? Как отмежеваться? Он Любимовым как надежным щитом прикрывается, всякая его личная увертка списывается на его якобы борьбу за любимовское дело.

«Законопослушный» — хорошее слово, точно определяющее суть моего поведения.

Сережа предложил мне выручку: дал какую-то картонку с красным кругляшком, велел загадать желание, разорвать пополам и кинуть обе половинки разом через левое плечо. И я загадал. Раньше я на женщин заказывал желание, теперь — на утро завтрашнего дня: встать должен — и три страницы в повесть. Я ведь теперь писатель, а настоящий писатель работает по 10 часов в сутки.

«Двойная нравственность». Защищая Любимова, который в его и ни в чьей защите не нуждается, он тем самым как бы обретает для себя право судить другого. «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех…» Как нам не хватает в жизни мужества почаще вспоминать для себя эти строки, для спасения своей души — исчезла из нашего бытия скромность, и вот уж мы действительно превратились в разбушевавшуюся чернь и заняли места-посты, нам не принадлежащие, захватили журнальные страницы и овладели общественным мнением, заставили о себе разговаривать. На популярности имени Любимова строим узковедомственную концепцию собственного популизма.

4 апреля 1988

Понедельник. Внуково

В статье надо обязательно про пельменную написать, с какого только боку эту тему зацепить и как ее увязать, но обязательно… «Таганка должна стать кладбищем». Ну, не из-за трех же невыпущенных спектаклей уехал Любимов!!! В интервью он неосторожно сообщил, что не готовился к отъезду, взяв только самое необходимое. Сейчас идет сбор информации. Но «голоса» сообщили, что Любимов возвращается в Союз. Они провоцируют его на ответ. Как поведут себя Максимов и К°? Надо бы Никите написать, позвонить. Вот я ему на этом интервью в «Известиях» и накатаю. Посадка.

4 апреля 1988

Ялта, г-ца «Ялта», № 381

По радио и в газетах все чаще говорят о частном секторе на примере Китая. Может быть, в самом деле, выпрямим искривления, хотя бы поколение зачнем новое, с новым мышлением, ориентированным на обогащение, а не на бедность. 2-го была хорошая репетиция «Годунова». Нас с Алкой шибко Губенко хвалил и все вокруг. Я был счастлив и доволен собой, хотя огромное количество спектаклей постоянно держит связки в поврежденном состоянии, но ничего.

Я задумал марафон трезвости — до выпуска «Годунова». Сегодня 15 дней, как я не беру спиртного в рот. Выдержу ли?

Зиму эту я не видел — просмотрел, пролетал… сначала в Корею… в Мадрид… в Ялту… в Эстонию с Тамарой. Очень в этом смысле юбилей В. В. все перекрыл. Много дней в темноту унес он и нервов. Будет долго вспоминаться истерия юбилейная в январе 1988 г.

Портрет Эфроса я вынул и поставил перед собой. Оказался он у меня в «дипломате» нежданно-негаданно, однако, как мне кажется, — это знак.

Филатов — Волиной:

— Он бездарь, местечковый режиссер. Единственно, что я хочу, — скорейшей его смерти физической. Он поссорил нас, лбами столкнул актеров Таганки и лишил заработка мою жену.

Я переспросил Волину: может быть, он лишил Шацкую работы? «Нет, я хорошо помню, он сказал «заработка»». Ну что это? Откуда и почему такая ненависть?! Желание смерти!! Господи! Да слышишь ли Ты меня!! Неужели Ты не направишь мое перо, мою хилую, тощую мысль к действию, к какому-то справедливому началу?! Ведь через месяц с небольшим после этого разговора Анатолия Васильевича действительно не стало!!

10 апреля 1988

Воскресенье. Пасха!

Предполагаемый разговор с Дьяченко.

Дорогой Боря! Ваши взаимоотношения с Аллой дошли до физической ненависти, до несовместимости. И тут у тебя — тупик. Защитить мне тебя очень трудно, потому что, по общему мнению, ты играешь плохо, хотя весьма стараешься. Драматизм и подчас трагедия нашей профессии заключаются в том, что словами свой «образ» не защитишь. Аллу не исправишь, и уж коль она кривится (а она — великая), психологически разберись, она же не в пионерском кружке самодеятельности, она чуть ли не каждый год в Париж ездит. А Эфроса нет, и судьба спектакля в ее руках. Новый главный далеко не поклонник спектакля, по всей видимости, он и тебя не «отметил» в своих кадрах. Так, например, Певцова[26] он отметил и Яцко[27]… Что делать? Алла предлагает кандидатуру Беляева, и, если он согласится (а по-моему, он может это сделать), — он убьет тебя. Или два состава. Что делать? Взывать к этике, к человеческим качествам, но ведь она думает прежде всего о спектакле, она надеялась, думала, что ты разыграешься, «наберешь» и т. д. Этого не произошло, к сожалению, по ее словам. Я не могу с нею не согласиться — вот в каком я положении.

14 апреля 1988

Четверг

Любимов, говорят, заявил, что ни по каким частным приглашениям он не поедет, что он не мальчик. Пока не будет официального приглашения, что едет работать, восстанавливать свой запрещенный спектакль, пока там Демичев у руля… Быть может, все это и не так, но уж очень похожа версия на его характер и всегдашние заявления. Оформление может утонуть, погрязнуть в среднем звене. Горбачев, по словам Губенко, дал указание Захарову этот вопрос решить, а министр лег в больницу и поручил это Грибанову, тому, что флаги нам и знамена за перевыполнение плана всегда присуждал при Эфросе, поздравлял с победами на БИТЭФе и в Париже, в установленном порядке на Таганке после отъезда Любимова. Кто будет нам помогать?! Сроки у Любимова зависят от контрактов его, если не 8-го, то, считай, никогда. Западная пресса поднимет вой — Любимова не пустили на родину!!! Это удар по авторитету Горбачева и перестройке, по демократизации и гласности. А чиновники могут затянуть, и виноватого не сыщешь. Что делать? Обратиться к Ульянову? Но интересно, как он настроен, и более того — он может на словах посочувствовать, пообещать, но внутренне ведь он обижен на Любимова, что тот просто впутывает его в свои дела. Тут еще генеральные обязательства перед покойным Эфросом, и он, конечно, помнит.

15 апреля 1988

Пятница

Любимов. Жукова говорила с ним, интересовался про меня, «как этот оболтус пьет…» Так про всех — про Феликса, про Ваньку… Ходил в посольство, поставил все печати и т. д. Он абсолютно уверен, что его впустят. Оказывается, после него Рейган должен появиться в СССР. Думаю, испугаются функционеры западного воя. Затаимся — будем ждать.

19 апреля 1988

Неверные версии весьма опасны, потому что невероятно живучи и, как правило, отвечают низменным качествам общественного темперамента. Так общественный темперамент долго и активно изыскивал виновника ранней гибели Высоцкого и этого виновника с великой помощью Э. Рязанова обнаружил в лице Театра на Таганке и Золотухина, который смел претендовать на роль Гамлета, хотя бы и по приказу начальства. Что любопытно, после почти четырехлетнего перерыва, когда я уже давно расстался с мыслью сыграть Гамлета на сцене Театра на Таганке, в Польше, на гастролях в городе Вроцлаве, куда В. В. прилететь не смог по причине великого нездоровья (в это время он лежал в парижском госпитале), Любимов вызвал меня и спросил:

— Знаешь ты текст Гамлета?

— Ну и что? — ответил я вопросом на вопрос.

— Давай попробуем: ночью порепетируем, а завтра вечером сыграешь.

— Это самоубийство, Ю. П., даже если я расскажу весь текст. Мы же не в Рязани (почему-то я привел именно этот резон), где я на худой конец, если не Гамлет, то хоть «хозяин тайги». А здесь Высоцкого ждут.

Мне не хотелось бы каждую из версий в отдельности брать и перетолковывать из той же самой осторожности, что моя версия кому-то покажется более правдивой, чем версия Смехова. Я вообще хочу в этом смысле предостеречь нынешних летописцев от поспешных выводов, осуждающих актов и протоколов, даже если эту версию распространяет и поддерживает всяческими правдами и неправдами главный герой, и виновник в надежде превратить ее со временем в легенду. Летописец или присяжный писарь? Это две большие разницы, как говорят в Одессе. Чтоб в стремлении прослыть летописцем мы не оказались в роли присяжного писаря того или иного деятеля, так как добру и злу внимать равнодушно мы не научены, не то воспитание. Мы всегда более корысть личную блюдем, даже пиша как бы и кровью. Оттого мы с такой легкостью моральные традиции человечества обзываем «ветхозаветными пословицами» — да будет еще раз нехристям известно, что ни в Ветхом, ни в Новом завете пословиц нет, а есть заповеди, которые даже Заратустра повергнуть не смог.

В Испании, когда труппа предстала перед своим императором с потрепанными знаменами, но, как старая гвардия, готовая к любому сражению, самому безрассудному (да простят меня мои коллеги), я вспомнил слова Смоктуновского о том, что Эфрос спас честь Таганки. И если есть по определению Смоктуновского школа Таганки, так она в ее монолитности в трудные моменты, но отнюдь не в хамстве и попирании чужих авторитетов. Парадокс — так осуждаемый С. поступок Эфроса, что он принял руководство театром, сохранил для Любимова (для советского театра) его труппу. Одних он удержал властью гл. режиссера (а почему, собственно, нет?), других завоевал работой. Честь и хвала ему за это! Так нет, мы в угоду одному создаем неприглядную, порочащую версию поступков другого. Зачем? Одним из активнейших противников идеи, что после Любимова Таганка должна была бы превратиться в кладбище, был Эфрос, как художник, забывающий о своих личных амбициях, если дело касалось спасения культурных ценностей. Так давайте же и мы свои личные обиды оставим при себе и не станем выдавать их за всенародную скорбь, за серебро всенародной слезы. Редколлегия «Театра» — это кружковое сознание, команда со своим цветом масок, со своим списком хвалимых и хулимых имен, по определению С. С Аверинцева. Иначе как понять — Смелянский предпринимал робкие попытки ревизовать творческое наследие Эфроса, но тут подвернулся Смехов, елейными ссылками на прошлые спектакли Эфроса прячущий свою ненависть. Как понять — подписчики журнала еще не получили, а им уже разжевывается смысл подвига Смехова. Ну как же не кружок! Кружок ведь не один же Смелянский, там Шуб и Швыдкой, а за всеми — Салынский, какие все звонкие фамилии.

20 апреля 1988

Среда, мой день

Посвящен он был кладбищу. «Березка» на том же самом месте. Я как-то был приятно удивлен, что, оказывается, написал правду в эпизоде с валютным магазином. Все давно позабылось. Полтора часа ходили по кладбищу, нашли камень Булгакова, что, по преданию, с могилы Гоголя — «учителя» по той же линии. Напротив цель нашего посещения — к Шаляпину и Папанову. У Папанова прослезился я, Тамара попросила цветочек возложить, чем-то шибко запал мне в душу этот человек, так мне его жалко стало, так он был мне симпатичен и люб. Царство ему небесное.

23 апреля 1988

Суббота

«Борис Годунов» — вчера дошли до конца вчерне. Теперь будем гнать сначала и «делать роли».

24 апреля 1988

Воскресенье

Вечером я был на потрясающем действе: 14-15-летние дети играли Сталина, Берию, Тухачевского, рассказывали о зверствах сталинского времени и лагерей. Это дети, это в школе. Боже мой, есть надежда, что страна выживет. Окуджава — такое впечатление, что мы в белоэмигрантском клубе.

А сегодня опять репетиция «Высоцкого» — театр растерял свои гражданские позиции, театр не помогает Горбачеву. Если победят иные силы, для многих из нас найдется место в лагерях. «Духовность, духовность!» — кричит и взывает Николай. Он в ужасе от «Доброго». Нервничает, ожидая Любимова. «Я не Юрий Петрович! Если так будет продолжаться, — самоустранение первых исполнителей, болезнь ног-рук, срывание голосов — я напишу записку, что ушел туда, откуда пришел… Если вам не дорого то направление, что завоевано этим театром, который значением своим перекрыл Станиславского, Мейерхольда, если вы этого не понимаете, не видите со стороны…»

27 апреля 1988

Среда, мой день

Прогон «Годунова». Голос порвал и ногу потянул. В сцене у фонтана задохнулся, но физически вытяну я и эту роль. Не ослаблять тренировок. Даже на день-два развязывать нельзя ни в коем случае и не поддаваться уговорам Ваньки и голосу хандры. Любимов мне снился сегодня, а вчера — Тамаре. Может быть, оттого, что я много вчера говорил о театре, Любимове и Эфросе. Снилась мне его встреча в СССР, где-то уже в театре… Ликование, крики «ура!». Я подбежал.

— Здравствуйте, Юрий Петрович.

Улыбка вмиг сошла с его лица, и холодно-угрюмо он ответил:

— Здравствуйте! — Именно «те», а не «уй».

Я сильно расстроился и подумал во сне: «А я вас брошу к е… матери, и с «Годуновым» зачем мне калечиться?»

В институте рефлексотерапии тоже помнят Любимова, главврач говорит, что он льняную простыню унес. Так, может, нечаянно? Нечаянно можно хлопчатобумажную прихватить, а лен… Это человек разбирается. Тогда дефицит с постельным бельем был. А он ушел от Целиковской. Как вы думаете, снабдила она его постельным бельем перед его уходом к молодой жене?

Шацкая просит порепетировать с ней «Фонтан». «Зачем, Нинка, тебе это надо?»

А Ванька вчера с Астафьевым виделся. К Полоке его не впустили. «Они поняли, что я поддатенький. Они правы, в общем-то, хотя могли просто сказать: «не приезжай». Астафьев меня, оказывается, знает, видел «Родню». Я напоминаю ему его деда. В общем, было замечательно. Жаль, что я был зело борзой. Сегодня мы увидимся с ним в 19 часов в Белом зале Дома кино, так что вот такие дела».

Родители В. В. затеяли борьбу против перевода и издания книги М. Влади. Нина Максимовна замордовала Петю[28]. «Вы (театр) равнодушную позицию заняли, не помогаете нам». Наивные люди старой формации. Информация об алкоголизме, о наркомании и о том, что они не такие-сякие, а сякие-такие, пролилась на многие страницы. И тем, что они будут раздувать этот пожар, они только хуже сделают своей репутации как прижизненной, так и посмертной. А переводит книгу дочь Севы Абдулова. Ну, конечно, Марина наблюдает, авторизует. Выплыла еще одна жена Володи Высоцкого — первая, законная, Изольда. Какой Владимир был мужик в этом смысле нетрепливый, я о ней ничего никогда от него не слышал, просто никакой информации…

1 мая 1988

Воскресенье

Сегодня «Мизантроп». Днем мы втроем были на Кунцевском кладбище у Эфроса, свежие цветочки поставили в банки. Как-то разглядел я наконец, где он успокоился. С Трифоновым[29] они глядят друг на друга, через могилу — Арбузов. Господи! Царствие небесное вам, милый Ан. Вас.! Я постараюсь сегодня играть, я всегда стараюсь, однако для Альцеста требуется особая система трагического настроя. А я нервничаю. Сегодня еще по телевизору эта муть субботинская. Говорю «муть», а сам думаю: вдруг Тамара скажет «ничего!» — и я буду счастлив.

2 мая 1988

Понедельник

Ночью Матрене Ф. сделали операцию и удалили грибообразный аппендицит. Температура стала падать. Господи! Спаси и помилуй нашу матушку. Надо же, в каком возрасте он настиг ее.

Так мне не хотелось звонить Полоке! Каждый разговор стал в тягость — все считаем, кто кому больше должен. Но Полока был деловит, спокоен, сообщил то же самое — он пишет сценарий, на три четверти готово, отдает на машинку. Он не может никуда выходить, ни с кем общаться, а завтра — «раз у тебя свободная первая половина, сходи к Тараненко (и в мою бытность было так, то есть все граждане фильмы про себя пробивали сами) и держите меня в курсе».

Мы опять ездили на кладбище, теперь уже в Переделкино к Пастернаку, зашли к Чуковскому. Почему-то я раньше не обратил на это внимание, а нынче «заело»: много места, мощное укрепление, фамильный участок и сделано со вкусом и большой лавкой. И люди идут, идут…

«Сильно, до кровоподтеков на левой половинке, избил вчера Сережку, потом говорил «прости, сынок!», и плакали оба и все втроем. Оттого, что не по нотам играет, не смотрит в ноты совершенно. А мальчишка музыкальный. В общем, нервная жизнь.

«Стряпуха» Софронова и «Гамлет» Шекспира.

После вчерашнего кино не хотелось утром просыпаться и вставать, включать телефон и ждать сочувствующих звонков доброжелателей: «Что ж это вы, друг Высоцкого, в таком дерьме снимаетесь? До чего же вы дожили и так опустились». И я подумал: Володя начинал в кино с Пчелки у Софронова, а кончил Дон Гуаном у Пушкина, а я? «По келиям скитаюсь…» Читая «Живаго», я понял, светом озарилось сознание, что Губенко не сможет быть главным. «Я бросил любимую работу (любимое дело), кино, — часто повторяет он. — Кино — промысел куда более благодарный». Если в нем еще подфартило.

3 мая 1988

Вторник

В театре выходной день и завтра тоже.

Волина:

— Ой, Валера! Спасибо тебе огромное за фильм… так здорово… Удивительный фильм… И ты там такой прекрасный… Такой роли у тебя не было, такого характера. Какие-то черточки были в разных ролях… Твардовский… на Новодевичьем, там, где Коненков, рядом с Коненковым. Для меня в жизни Твардовский так много… Ведь я по нему диплом защищала, у меня есть его книжка с автографом. У него были падения, но это были падения другого порядка… как человек и поэт он шел в гору… Возьми меня с собой на кладбище. Мне обязательно надо к нему попасть, я обязана ему многим…

Сегодня хорошая репетиция «Годунова» — голос у меня звучал. Вчера целый день превосходное радостное настроение, оттого что Жукова сообщила: Любимову дали визу. Поехать в военкомат я с тобой не могу, у меня новое задание — дозвониться до Ю. П. А сегодня как снег на голову — визу задержали по техническим причинам, а Коля уже телеграмму послал. Но, кажется, все обошлось. Завтра последний разговор с Ю. П., и Николай будет инструктировать коллектив, как вести себя и т. д.

«Утром он встал другим человеком». Как часто я слышу и читаю эту фразу. Вот и у Пастернака прочитал. А я-то думаю, почему каждый день я скорее хочу лечь спать. Да потому, что так скорее придет утро, то самое утро, когда я проснусь другим человеком. Как я хочу проснуться однажды другим человеком. Нет, не молодым и резвым… А просто не ленивым. Вчера, уж разобравшись ко сну, сидел минут 10 на кровати, решая — слабо мне сейчас сесть за стол и мелким почерком гениального человека на трех страницах изложить историю, как я посылку сдавал и как внес нравственный раздор между двумя клиентками-старушками. Одна пропускала меня без очереди и позвала на этот подвиг другую, а та — ни в какую.

— Вы нам так много добра делаете, хоть что-то для вас сделать.

Пахло молодым тополем из окна. Вдруг та, что уступила мне свою очередь, стала помогать другой, уж совсем неприспособленной старушке, заворачивать и заклеивать посылку. В ответ:

— Дай Бог, чтобы вам всегда помогали, как это приятно, что тебе помогают, сама бы я ни за что не справилась, кто это придумал — самообслуживание…

Затем моя благодетельница увидела, что какой-то мужчина сдает посылку вне очереди.

— А почему вы без очереди?.. Ведь никого народа, можно было бы и подождать.

Мужчина стал показывать удостоверение участника войны.

— У моей хозяйки давление нулевое, я бы подождал.

Теперь другая старушка стала поправлять свою нравственность:

— Сдавайте спокойно, не волнуйтесь…

— Я бы постоял, да у меня жена больная ждет…

— Ничего не случится с вашей женой за три минуты.

— Не обращайте внимания, спокойно оформляйте.

А всему виной я. Так когда же я утром встану другим человеком?

7 мая 1988

Суббота

Отче наш! Иже еси на небеси! Боюсь и писать что-нибудь. В эти часы решается вопрос визы. Самый страшный сон — Любимов приходит в наше консульство за паспортом, а ему говорят:

— Вам отказано во въезде на Родину!

Что с ним будет!!! Какое чудовищное измывательство, ведь у него на руках билет и телеграмма Губенко (чихнул кто-то — приедет наш дорогой странник), с заверением, что виза получена и все в порядке. Сообщите рейс, встречаем и пр. Через два часа после первой, разрешающей, в Штутгарт ушла телеграмма другая: «Задержать исполнение».

Репетиции вчера практически не было — Николай сидел на телефоне, с которым творилось что-то неописуемое. Телефонистки с междугородки заявили в конце концов: не звоните, такого телефона не существует. Дозвонились до Израиля, Катя не договорила фразы — связь была кем-то прервана. А она сказала: «Я не могу отпустить Юру одного…» Наконец соединили с Любимовым. Коля повторил ему все самые обнадеживающие слова. Любимов просит вызвать Катю. Они в Испании договорились о приезде его одного. Оформление Кати по частному приглашению займет еще два месяца. Под разрешением Любимова стоят две подписи членов Политбюро, не хватает третьей — Горбачева. Боже мой, какая идет борьба, игра и черт его знает что еще… Боюсь звонить в театр, все равно туда надо ехать — смотреть «Федру». Симонова Евгения Рубеновича встретил. Приехал с дамой на просмотр несостоявшейся «Федры». «А я вас тут видел в „Мизантропе“. Очень вы мне понравились… Это было талантливо. Вообще правильный спектакль. И, представьте себе, захожу в букинистический — лежит „Мизантроп“ 1912 года издания, я покупаю его за 10 рублей и вдруг обнаруживаю, что это не 1912, а 1812 год, с вложенной программкой, где Альцест — Щепкин. Это первый Мольер в России, перевод не помню чей. Я в комиссионку — сколько это стоит? Две тысячи!!»

Странное дело — я поправляюсь на глазах, настроение от этого еще гаже. Что такое — не могу ни читать, ни писать, ни думать… Свалим все на ожидательный момент Любимова-«Годунова».

9 мая 1988

Понедельник

«Мизантроп» — шефский. Почему?!

Любимов в Москве! Мы встретили его в Шереметьево. Белого коня достать не удалось, но швейцарское радио было, да и наш Ракита заснял на видео. Но на зеркале у меня портрет Анатолия Васильевича, и надо этот шефский спектакль для воинов сыграть хорошо. Господи! Благослови нас на удачу и чтоб голос не сорвать, сбереги меня, Господи, для «Годунова»! И моим партнерам пошли удач и здоровья.

— У тебя месячник здоровья?!

— Да, Юрий Петрович.

— Можно работать?!

— Да, Юрий Петрович!

Встреча была суматошная. Ю. П. кричал:

— Не разбейте водку в желтой сумке!..

10 мая 1988

Вторник

Объявил семье, что я сегодня встал другим человеком, поэтому им надо быть начеку и не удивляться моим неформальным поступкам.

Солженицын встретил Ю. П. словами: «А вы знаете, какой сегодня день? Ровно 12 лет назад после нашей с вами встречи меня забрали в Лефортово».

Ю. П. ночевал у него, и хозяин был весьма приветлив и любезен. Он знает все… Он знает, где и как я себя вел в какой ситуации и пр. А разговор о Солженицыне начался с телеграммы, которую А И. прислал Любимову на 70-летие. Там было сказано, что «это Бог вас надоумил выбрать для жительства Иерусалим. Именно ни Париж, ни США, а Иерусалим». Ну, он человек глубоко верующий… хотя по другим сведениям закоренелый или, как говорят, убежденный антисемит, исходя из христианской идеи и пр.

18 мая 1988

Среда, мой день

По этим нервным коротким записям я потом соображу, как говаривал Эфрос, свою нынешнюю жизнь. Прихожу с репетиций от общения с гением Любимова совершенно опустошенный и как бы несчастный. Но с затаенной внутри бомбой медленного разрушения. Когда-то мне это важно было и я часто повторял себе: «Только бы не озлиться, иначе потеряешь талант и самоуважение». К этому я возвращаюсь и сейчас. Вчера у меня день был сравнительно легкий, но сегодня судьба рассчитается со мной… как-то. «Береги, Валерий, голос», — говорит мне внутренний мой голос. А все остальное — от папы с мамой и от Бога.

В очередной раз заполнил я анкету на звание. И опять хотел залупиться, дескать, сколько можно, это унизительно в конце концов, Ну и что и кому я этим докажу?!! Себе?! Ах, себе! А себе я звание хочу добавить. Вот и пиши свою автобиографию в сотый раз и не вы… И напишу, а вдруг простят мне мадридское пьянство и звание прибавят, а это уже большая надежда на два метра и холодильник с гвоздями. Одна забота, чтоб в будущем выделили землю на Кунцевском кладбище. Ни на Ваганьково, ни на тем более Новодевичье не рассчитываю.

Я не пишу ничего о Любимове, потому что все это будет неправда — на репетиции идет сплошная оперетта, показуха, игра в усталого гения и стрекот камер. А что я ждал? Ну конечно, если бы он меня хвалил и подбадривал, мое автономное настроение было бы удовлетворено и был бы я на верху блаженства… Но этого нет, и оттого я нервничаю и вину хочу на публику перенести. Но объективно, отбросив личные амбиции, нет достоинства, строгости. Начиная от его выкрика на «В. Высоцком»: «Он не мочился — это точно!» Все окрашено этими его вздрюченностью и эпатажем. Сам он это оправдывает так: я человек озорной, старый и к тому же впал в детство, мне простительно.

Привязался к моему тембру — «Лемешев и Козловский сразу. Садишься на свой горловой регистр». А так как он меня много ругает публично, можно предположить, что он говорит в окружении Смехова и Филатова. И молва по Москве пущена, я так думаю, такого смысла, что Золотухин без присмотра в дерьмо превратился. Вот с какими мыслями я собирался на репетицию и в прогон вечером пойти. Спаси меня, Господи!

Я долго ждал его, и настроение у меня гнусное. Неужто он добился своего и лишил меня таланта на этот день. Я ловлю себя, что я боюсь, что я не получу удовольствия даже от произносимого текста. Царица небесная, помоги, спаси и помилуй, благослови меня! Господи! Пощади!

19 мая 1988

Четверг

Я говорил, что, кроме вреда, ничего эти репетиции мне не дают, а такого счастья, что случилось вчера на прогоне и после, я не испытывал давно. Я перешагнул через себя и взял какой-то важный барьер. Я выполнил почти все, что просил меня Любимов (удалось), и теперь говорят: Золотухин первым номером, Любимов очень доволен им.

Да он мне и сам говорил:

— Ну, ты чувствовал сам, как зал сразу реагирует на конкретность?

Сабинин[30] говорил о сложнейшем фантастическом рисунке партитуры, «и, что самое поразительное, ты это выигрываешь с легкостью невообразимой». Все дело в том, что все были свидетелями и этих мучительных, унизительных уколов, и казалось, что психологически и морально мне просто не подняться. И вот результат. «Кордебалет не ожидал, хор рукоплескал и был восхищен. Ты один из всех, кто выполнил его замечания». Ночью я слушал соловья и встретил ежа на дороге. Соловей выщелкивал и высвистывал, казалось, в мою честь, и сегодня рано утром помчался я провожать шефа.

— Здравствуй, Валерий!

Мы поцеловались на прощание, и он мне сказал:

— Ну, восстанавливайся… в смысле Кузькина.

Демидова ужасающие, немыслимые вещи поведала мне. Пьяная Кузнецова подошла к ней перед началом сцены «у фонтана» и сказала: «Ты бездарь, ты интриганка, ты пользуешься связями» и т. д. и т. п.

— А я и так-то самоедством заражена и тут думаю: может быть, она права… А Славина — мне это рассказали девочки из ее окружения — задумала уничтожить меня физически. Достала книгу черной магии и в спектакле Уильямса по действию вливает мне воду в ухо. Так однажды, говорят, она влила мне воду, которой омывали труп.

Это что же такое, Господи! Это трудно представить себе в бреду и чаду, в современном-то мире, в современном-то театре! Ой, батюшки-светы!!! Мне так стало жаль ее, что захотелось укутать, как младенца, и защитить на своей груди в прямом смысле.

В сцене она надела на себя столько нарядов из кожи, лис, тюля, юбок, ремней, блях, что я потерял ее задницу, запутался, где сиська, где меховая шапка. Краска Любимова — высморкать две ноздри и вытереть пальцы о майку — выстрелила аплодисментами. Я доказал ему, что не разучился ни работать, ни играть. В каждом публичном разговоре он говорил: доказывай себе и другим необходимость восстановления «Кузькина». В «Кузькине» есть темы вечные и, кроме того, там ряд блистательных актерских работ, что бывает не так часто. Зачем же ими разбрасываться? Значит, театральная задача на будущий сезон передо мной поставлена, а приехать работать он собирается (объявил на публике) в середине января и на длительный срок. И, конечно, все его пребывание было сплошной белый конь… Публикация в «Московских новостях» — потрясающий провидческий документ. Слава Богу!! Мягкой тебе посадки в благословенном Иерусалиме, дорогой наш шеф. Написал письмо Горбачеву — вот над этим-то документом, и работали Филатов с Губенко 16-го числа, когда Леонид закрывался у Петьки, а Губенко, по рассказам Веньки, читал его под столом… прячась.

На Рогожской под сплошными портретами Филатова сфотографированы Губенко, Болотова, Филатов, Шацкая, Смехов, жена, девица из университета и корреспондент. Это был обед в моей бывшей квартире. «Я радуюсь, великородный витязь, что кровь его с отечеством мирится». Хочется петь и валять дурака. Вот, а еще говорят — смиряй себя молитвой и постом. Постом у меня не выходит, ни поповым, ни столовым, а молюсь регулярно и завсегда-конечно, формально часто… но в Бога верую как умею.

20 мая 1988

Пятница

В «Литературной России» наконец-то первая рецензия Н. Кондаковой на спектакль «В. Высоцкий», по-моему, очень хорошая. Как-то коллеги отнесутся к статье и к тому, что она меня процитировала? Да хрен с ними, как бы ни отнеслись. Хочется написать Любимову письмо, сказать «спасибо» и объяснить ему, чтоб он не слушал, что ему плетут про меня. А то, что ему плетут и не так все преподносят и толкуют, в этом нет сомнения.

Теперь… что писать, что читать? В голове каша. Ждал Любимова. Теперь буду ждать премьеры «Годунова» и рецензий. Вот, однако, где разделятся мнения, вот где пища для словесных баталий, и тут уж при нынешней-то гласности и публикациях черно-белых мнений, под видом взгляда на спектакль, сводиться будут личные счеты.

Мне не дает покоя сюжет: мандарины под подушкой. Он должен быть обязательно связан с отцом и Толькой Лаптевым.

Губенко не весел сегодня на репетиции с утра. Какую-то вступительную эпитафию странную произнес:

— Благодарю всех за помощь… и даже материальную, один бы я не знаю, как справился бы… все вели себя нормально. Ну, за редким исключением.

Я опять попал в это исключение. 12-го за мной приезжали Глаголин и Ефимович[31], а 14-го Дупак и Ефимович. Я сделал любопытной психологическое наблюдение, которое хочу осмыслить и сделать для себя какие-то важные выводы. Как все были покорны и безропотны в отношении всего, что говорилось Ю. П. и делалось им (странно, а чего он другого мог ожидать и сам меня просил: это надо вытерпеть, весь этот павлиний период протерпеть, у меня много раз возникало желание уйти со сцены и не возвращаться никогда). Я даже не понял, в общем-то, что он хочет сказать, куда речь клонит. Может быть, для него был неожидан мой приезд в аэропорт, может, больно пронзило его административное функционирование при Любимове и распущенность Бортника. Он приедет в январе, выпустит «Живаго», сделает еще один новый спектакль. План расписан им на 5 лет — контракты. Вроде того — «а чего же я мучаться буду с вами, ради чего, собственно, терпеть от вас?»

22 мая 1988

Воскресенье

Почему-то решил написать Губенко, отправил письмо, а через некоторое время пожалел — не поймут ли меня так, что я подлизываюсь.

«Дорогой Николай!

Мне показалось вчера из твоих слов перед репетицией, что тебя одолевает червь сомнения, разочарования, подозрительности или еще что-то из нашей театральной бодяги происшедшего. Говорю клятвенно: все это тебе удалось сделать за какие-то полгода благодаря твоему огромному таланту и человеческому статусу („В. Высоцкий“, „Годунов“ и, конечно, приезд Ю. Любимова), все это выше человеческих сил. В обычном смысле это подвиг, как нравственный, так и художественный. Он позволяет тебе еще долго смотреть на мир, на нас и на себя с высоко поднятой головой. Прости меня за пьянство, это мое горе, но к делу и к тебе это отношения не имеет.

Поклон Жанне. Обнимаю. В. Золотухин».

«Правду, исчезнувшую из русской жизни, возвращать — наше дело». А. Блок

23 мая 1988

Понедельник

Опять тревожно на душе, а все ведь объясняется просто: я боюсь спектакля, боюсь сыграть его не по той схеме, что удалось мне 18-го. Надо научиться обманывать свое вдохновение, не так затрачиваться, думать о другом… молиться — единственное спасение…

Я закончил первый «тайм» без ощущения стыда. Однако «келья» прошла без вдохновения, а после «корчмы» — аплодисменты.

Демидова:

— Зорская сказала, что ты играешь гениально.

Это-то и страшно. Теперь бы закрепить хоть бы процентов на 50 то, что делал на прогоне. Господи! Пошли нам несуетности внутренней, коллеги мои дорогие!! Давайте жить мирно, пошли вам Бог мира и душевной благодати! Помогите и вы мне!! Говорят, сцена «у фонтана» прошла лучше! Может такое быть — не может такого быть!!

Куда лучше-то!!

Алексеева потрясена, как Генрихом в грузинском спектакле.

— И Губенко тебя хорошо оттеняет своей мудростью. Я не курю, а тут вышла и закурила. Это Шекспир. Много льешь на себя воды, это грубит. А от сцены «у фонтана» я ждала большего.

24 мая 1988

Вторник

И еще вчерашний спектакль показал, что при разумном образе жизни я с физикой справлюсь: уравновешу дыхание, распределюсь и пр. И, может быть, научусь играть его без напряжения — играючи, что называется.

Только что позвонила Муза Б.:

— Звезда первой величины… Вы интересней всех… Вы лучше всех… Я не все поняла… костюмы… На самом деле вы несравненно лучше всех. Зал оживлялся, когда появлялись вы. Нам говорили, но мы думали — подумаешь… Там и Губенко, и… но мы убедились, что это так — несравненно выше всех. И Оля вам просила передать. Очень интересный спектакль, говорит, хотя я не все поняла (скорее, не все приняла; это Найденова-то «не поняла»!).

Алексеева:

— Нерв спектакля ты, но и Губенко тебя хорошо оттеняет…

Еще снилось, что я целовал руку Любимову, провожая… Вчера смотрели «Федру». В самом деле, к Цветаевой это не имеет отношения и меня больше всего беспокоили пластические цитаты Демидовой из «Федры» в «Фонтан» или наоборот. Как-то мне неловко было. А в общем, зрелище красивое, для души холодное, но кому-то ведь это будет очень нравиться. Бенефис Демидовой. Алла рассказала, как одна актриса перед выходом в «Годунове» сказала ей, что она бездарь, голый король, фуфло и чуть ли не под зад ногой, а тут еще бенефис — «меня просто на мелкие кусочки разорвут». Славина умеет, как начальница, войти в зал последняя и первая встать и выйти.

— Вдохновенная ложь, — сказала она про «Федру».

Губенко пожал мне руку и поблагодарил:

— Это между нами.

Тамара меня спросила потом, за что он меня так нервно благодарил. Но я не раскололся. А благодарил он меня за письмо.

Аксенов написал статью о предательстве Любимовым дела эмиграции, что он пошел на поклонение к советской власти и пр.

— А этот… злопамятный, не подписал мне на звание, надо же…

— Бортник про Кольку.

Прожив в такое страшное время жизнь, рядом с такими личностями, как Капица, сами мы не укрупнились и личностями ни в искусстве узком своем, ни в человеческом плане не стали. Почему? На что ушло наше (мое) время? На репетиции. А теперь оно уходит на репетиции репетиций. Вечный экзамен на артиста.

Что, интересно, в этой аксеновской статье написано? Не касается ли там он фамилий и действий Н. Губенко как главного провокатора любимовского приезда, раз. И второе, ведь наверняка Николай и К° убедили Любимова написать письмо Горбачеву, которое он сам разослал членам Политбюро и руководителям страны, письмо наверняка с благодарностью за разрешение въезда и размышлениями о судьбах эмиграции. Много, много любопытного. Николай нервничает, мало что говорит, но что-то нервничает. Какие-то он «пилюли» глотает.

26 мая 1988

Четверг

Ну вот, кажется, я к Петрозаводску готов. Освободил сегодня день от театра и все сделал, купил билет, заехал к Катерине. Ее не было, мать она сегодня хоронит. Повозил Тамару по рынкам, магазинам, в общем — готов. Голос звучит. Гитара настроена. Странный спектакль вчера был, впервые не хлопали Ивану, и он несколько обескуражен был, обижен на публику и сказал в результате, что спектакль прошел неважно. Я возразил ему. Вышли — колесо спущено. Подошла Демидова. «А мне вчера два прорезали, ножевые дыры». — «Это вам, Алла Сергеевна, за „Федру“, худсовет, бенефис и пр.». Демидова говорит, она не верила, что Эфросу из мести резали шины. По словам Розова, теперь она убедилась в этом сама. Ах, Алла Сергеевна, то ли еще может разгулявшаяся чернь?!

Анекдот. КГБ пишет письмо в комитет по ценам: «Просим снизить цену на водку, а то народ протрезвел и спрашивает: „А где царь?“»

27 мая 1988

Пятница

«Арктика» подтвердила свое название — ну, холодно же… и укрыться нечем. Стою в Ленинграде, ем творог, и думаю, как я люблю Тамарку, и не представляю, как я мог бы жить без нее.

Собрание, оказывается, бурно закончилось. Дьяченко, белый от волнения, стал призывать жить в мире. Хвостов поднял вопрос о статье Смехова, Филатов пошел на защиту. Николай сказал, что спектакли Эфроса ему не нравятся, но они идут и это не значит, что свое мнение он превратит в решение снять их. В результате он опять сказал, что уйдет, если не изменятся отношения внутри и к делу… «Это ваш театр» и пр. Замечательно, что я не был на всей этой говорильне и ругани. Славиной напомнили, что это Эфрос выхлопотал ей «народную».

28 мая 1988

Суббота, г-ца «Карелия», № 514

Благодать какая-то в моей душе. Во всем, конечно, виноват «Годунов». Теперь я, как скупой рыцарь, трясусь над всякой бумажкой, где упоминаются Любимов и Театр на Таганке. Особенно умиляет меня фотография Любимова в «Вечерке». Весьма подробная информация для знающего человека. На переднем плане, например, стол для «президента», красной икры на черный хлеб намазано в палец толщиной, фрукты, соки и пр. Любимова трудно даже разглядеть и узнать — в позе нестеровского пустынника, калики перехожего… На пианино маски Васильева, Золотухина, Филатова. Что он держит в левой руке? Над ним портрет первого режиссера театра Плотникова, Ю. П. в неистовом каком-то порыве… Эфрос остался за кадром, не уместился в эту композицию, а жаль.

Рощинская фраза понравилась мне своей внутренней информацией, выходящей шире и глубже по смыслу, чем на глаз: «Я видел, с какой радостью и самоотдачей работали на сцене актеры, оставшиеся единомышленниками Ю. П., несмотря на шестилетие мучительной разлуки».

«Мишку Шифмана» читал, что в контексте израильского гражданства Любимова обретает дополнительный смысл. Сегодня попробую в пушкинский этюд «Молитву» вставить и какие-то слова найти по случаю великого праздника 1000-летия принятия христианства на Руси. Надо бы православный храм посетить и приобрести иконку. Мой «Спаситель» остался в бушлате Самозванца. Хоть меня как Гришку предают анафеме, однако «Спаситель» всегда у сердца. А до храма дошел я. Хотя у четырех жителей разных возрастов спрашивал, какая дорога ведет к храму, вразумительно объяснить никто не мог. Только четвертая — молодая девушка. А на подходе к церкви остановила старушка блаженная. Стала мне про Христа рассказывать, какие добрые, чудесные дела он сотворял. Ведь как-то люди видят друг друга. Сегодня родительская суббота, а завтра Троица, и пойду я в церковь к 10 часам, на службу…

Денис на вопрос Фурмана[32], дома ли Леонид Алексеевич[33], сказал: «Папы нет дома»!!! Хотя Рудольф представился ему как друг Валерия Сергеевича. Рудольфа это задело. Задело ли меня? Да, конечно.

29 мая 1988

Воскресенье

Троица, а я в храм не пошел. Рейган в Москве, сейчас кортеж приближается к Кремлю. Как чувствует себя наш Миша? Вчера «Время» передало информацию о Любимове. Сегодня телевидение и радио занято Рейганом.

Прочитал второй номер «Нового мира» с «Живаго». Что-то я чего-то не понимаю: или слишком грамотный стал, или наоборот. Вкуса я не улавливаю в этой литературе — головой понимаю, как замечательны метафоры, описания снега, пара, леса и пр. Но чтоб убивать человека за этот роман? Никак в толк не возьму. Но… надо дочитать.

8 июня 1988

Среда, мой день

Еще один раз начинаю жизнь новую. Господи, прости и сохрани… и благослови на жизнь новую! Что делать? Надо жить.

9 июня 1988

Четверг

Эти затянувшиеся роды — «Годунов». Страшно до чертиков — результат запоя и семейных забот. Вчерашний «Фонтан» с Аллой вселил надежду, что к премьере наберу форму.

Пропустил службу в храме Крестовоздвиженском. Все не так.

11 июня 1988

Суббота

Таганские премьеры в «Вечерке», обзорная статейка — хроника, так сказать, нашей жизни. Замечательный предпремьерный материал.

Готовы ли вы к премьере, Валерий Сергеевич? Я по натуре трус, и ни о чем ни говорить, ни прогнозировать не хочу. Слишком счастливые мгновения пережил я 18-го, чтоб сейчас быть спокойным. Я много авансов получил… Что я завтра вспомню из наставлений Мастера? Куда поведут меня память и талант мой? И просто проявится ли он завтра? Спросил у Сережи:

— Сынок, как я буду завтра играть?

— Ты будешь играть, как репетицию «На дне».

— Это хорошо или плохо?

— Это хорошо…

— Очень хорошо или хорошо?

— Нет, хорошо, но не очень, потому что я ничего не понял.

Вот и пойми, как я завтра буду играть. На все положить драму России. Николай прав — о Боже! Кто будет нами править? А вообще надо про все забыть и помнить — кто ты! И зачем тебя мать на свет родила, был ли в моей жизни более ответственный день? Были дни, но они были защищены спиной Любимова, на которого и списывалось все. Завтра будет ясно: выиграем ли это сражение мы без него. Хотя ведь написано, что «вся театральная Москва присутствовала на репетиции».

12 июня 1988

Воскресенье

Ничего, ничего, ничего… помирились, куда нам деться-то, куда деваться-то, милые люди. Что-то будет сегодня. Как мною поставлено на этот день, какой долгий путь к нему лежал и не хочется лажануться. Нет, хочется быть, не скрою, первым артистом в этом спектакле. Меня так все приучили к этой мысли. Так не окажу я страха, но…

Господи! Смири мою гордыню и дай легкости, скорости и радости существования. Больше ни о чем я не прошу. Первую свечку поставил я о здравии Любимова, потом — за упокой душ Пушкина и Эфроса. Вернулся и поставил о здравии Матрены, Тамары, Сережи, Дениса. Про отца забыл. Возвращаться поздно было. Молился я и за моих партнеров — дай им Бог удачи всем сегодня, всем, всем, всем, — от вельмож до нищего слепца. Посели в сердце моем благодать, Господи, и прощение всем, и меня чтобы простили все. Прости меня, Господи, сохрани и помилуй.

13 июня 1988

Понедельник

Если в Москве все, как у них, то мой лайнер Ил-86 с Тамарой и Сережей на борту должен быть в разбеге… Ну, Господи, благослови мои души родные. Ночь после премьеры я не спал ни капельки, все пел от восторга. «Ох, да растворите вы мне темную темницу…» Я счастлив опять, в этот раз Тамаре очень я понравился, все дело понравилось, а я больше всех, всех моложе, всех легче и талантливее. Что мне еще нужно для счастья? А играл я не лучшим образом, хотя первой польской сценой доволен был в «Фонтане», но от нехватки сил кураж не пошел… Но, в общем… нормально. Теперь я так волноваться не буду. Это же черт знает что — даже заплакал дома от волнения за спектакль. Принимали, по-моему, здорово, хотя публика была холодная, надменная, грамотная и пр. Самая трудная публика. Теперь будем ждать, что газеты и журналы про нас наболтают. После нашей сцены с Демидовой — овация громоподобная должна быть, а эти суки молчат. Тамара обиделась. Очень ей спектакль понравился, так горячо и долго она его вспоминала, что я заснуть не мог, а ехать надо было за рулем во Внуково, Ну, ничего. Теперь надо наладить холостяцкий мой быт — режим, чтобы из формы не выйти, а вернее войти в нее как можно надежнее. Надо звонить Буцко и отказываться. Из-за голосонестояния. И Ю. П. меня понял: «Я верю вам. На спектакле были люди, которым я верю. Вы им понравились в актерской работе, и Губенко… О спектакле спорят, а это уже хорошо, значит, будет успех».

Не зря я дозванивался до Гармаш — совершенно очевидно определилась платформа противостоящей стороны:

«С Любимовым ничего не произошло, каким был, таким остался, с чем уехал, с тем и вернулся, иначе он не восстановил бы по-старому спектакль 6-летней давности. Но у него было 7–8 репетиций. Кому это важно? Он ничего не предложил. Найден сильный ход — песни Покровского, но они расшифровывают смысл дополнительно, выручают артистов и тем обнажают их слабости. Любимов задал ход прекрасно. Но потом прием топчется на месте, скачет и не развивается… доска — прекрасная деталь… иллюстрация и главное — нет Бориса, есть сытый, толстый Губенко. На сцене два артиста — ты и Демидова. В сцене „у фонтана“ много шутовства. В решении нет глубины, прочтения…»

Вчерашний день — приговор!!!

Эфрос про «Серсо» сказал — «позавчерашний день». Правильно. И итальянская газета сказала про Васильева то же самое. Но разве в этом дело? Более того, в некоторых местах явно ощущается, что Любимов в растерянности и не знает, что делать дальше. Вот так судят про нас в другом стане. Я предчувствую жаркие схватки на полях театральных сражений. Есть где разгуляться — спектакль дает повод для различных толкований и столкновений. А и хорошо. Сегодня Глаголин спрашивал меня о некоторых персонажах «Кузькина» — кажется, идет распределение и готовится приказ.

16 июня 1988

Четверг

Лучший спектакль сезона — «Годунов»!!! Вот такие итоги критиками подведены. И это все называется — пришел, увидел, победил Любимов. Боже мой. Это же какое счастье нам, ему, Таганке и какой прилив желчи это вызовет у ефремовых и пр. — Недаром они замышляли письма против его приезда.

17 июня 1988

Пятница

Потом репетиция — ни шатко ни валко. Встретил Болотову: «Ты дивно играл прошлый спектакль, дай я тебя поцелую… У тебя бывают разные варианты… в этот раз был тот, что мне по душе больше всего».

Ездил за батарейками — чудеса. В такой державе, в столичном магазине нет плоских батареек. Что же это такое?! А два часа назад севернее Джезказгана приземлился космический аппарат с космонавтами!! Уму непостижимо, а магазин электротоваров просто закрыт по техническим причинам, у них там залило все, затопило, сказали мне милиционеры. Два дня небольшого дождя, и канализация вышла из строя, или не была она в этом «строю».

О Русь! Храни себя, храни!

Как-то незаметно дожил до того, что сына в армию провожаю. Нинка заплакала и убежала в гримерную со словами: «Ну вот, я так и знала…» До меня дошло, что она, оказывается, не безразлична к судьбе сына, что она его, оказывается, любит, болеет за него, страдает, что она, оказывается, мать, как всякая другая, как моя мать мне — так она мать моему Денису… Это открытие для меня было, как маленькая молния, озарение, я увидел Нинку по-другому… Я увидел, что ей уже 48 лет. Бог мой!!! Ей, конечно, слава Богу, с Ленькой повезло, и теперь она только переживает за сына. Это мне было по сердцу, это мне было приятно. Надо же, Нинка, оказывается, мать, у нее есть сердце, и она вовсе не снежная королева.

Сережа ведет дневник; а будет ли мне писать письма с «фронта» Денис Валерьевич?

19 июня 1988

Воскресенье

День вчера был посвящен Троице-Сергиевой лавре. Помолился я святым мощам преподобного Сергия Радонежского, героя русского, духовника Димитрия Донского. С его благословения пошли войска русские на поле Куликово. Испил и воды святой в часовенке, и постоял перед палаткой-усыпальницей семейства Годуновых. Первоначально захоронены были они под папертью Успенского собора. Почему под папертью? Спрятаны были, что ли?

Долго бродил я по ризнице, лицевым шитьем наслаждался, восхищаясь синодиком Ивана Грозного в пуд весом.

Иконостас рублевской школы.

Смехова вчера я видел. Ах, Веня, Веня. Как же можно с такой болтовней представать перед зрителями Театра на Таганке. Можно, конечно, читать свои вирши, но не больше двух-трех, ведь люди деньги платят. Человек набирается наглости держать свою персону два часа перед народом. Это хорошо, что я посмотрел, это определило мое решение — не выползать в подобном жанре…

12 июля 1988, Вторник

Ну, слава Богу, закончился этот страшный и, может быть, благословенный сезон.

На спектакле ЧП — посох попал в зрительницу, выбил стекло в очках, рассек щеку. Кажется, замяли… Николай не показывает, что огорчен, шутит, смеется, это маска его. Накануне он приезжал ко мне, видел мое состояние, говорил Жанне:

— Он не сыграет…

19 июля 1988

Вторник

Проводили вчера Анхеля с семьей в Мадрид. Обедали у Шацкой, туда и позвонила Ирбис и спросила:

— А почему — Ирбис?

— По кочану.

— Не груби… почему — Ирбис?

— Иди посмотри в энциклопедии.

— Иду. — И повесила трубку.

Неужели обиделась?

Потемнели у баньки стены,

Покосились у дома крылечки…

Вот еще для рассказа тема,

Вот еще одна Богу свечка.

Где хрустальные реки синие

Васильковыми бредят искрами,

Имена такие красивые,

Даже если Исток, то Быстрый

От рецензий на «Годунова» неприятный, досадный осадок — тенденция прослеживается четко в отношении группы Любимова, и потому, зная мою конфронтацию, хвалить они меня не будут. Впрочем, радуйся тому, что грязи не льют. Уж он им дал материала, пищи и слов с лихвой на репетициях. И хочется Гаевскому[34] сказать: «Эх, Дима, Дима…» А впрочем, пошли они все… «Жалко только волю да буланого коня». Напишу сейчас письмо Л. А. и переменю печаль на радость.

20 июля 1988

Среда, мой день

Не надо отклоняться от первоначального замысла. Ирбис влетела в жизнь, в сюжет, она поможет мне, моя м-м-милая; как я скучаю, как тоскую, как люблю ее. И — от всего тошнит. И все-таки «Родословная», а все остальное — притоки. Надо ложиться спать, утро вечера мудренее.

Зачем я оставляю открытым дневник? А вообще-то невозможно, нельзя с женой жить и писать, невозможность остаться одному, возможность быть всегда подсмотренным и прочитанным угнетает, бесит, не дает покоя.

23 июля 1988

Суббота, дача, утро

Что-то должно случиться, и справедливость должна восторжествовать. Смехов и Филатов (Славина больна) должны быть наказаны, они должны понести ответственность за свои слова и поступки. Я читаю дневник и вновь и вновь поражаюсь Эфросу. Сколько там было чистого, правого дела! Чем она мне отольется? Чем бы она ни отлилась. Я благодарю Бога, что это случилось. Хоть пить бросил, хоть стало перед кем-то стыдно. Теперь, что бы ни делал, озираюсь на Уфу. Господи! Пошли ей здоровья и спокойствия душевного. И все-таки, когда я прихожу на пруд, я ловлю на себе любопытные взгляды-вопросы. Почему он здесь, в разгар съемочной страды, его что, больше уже не снимают, он что, вышел в тираж? Ведь ни одного киноартиста на дачах, кроме Золотухина. Он что, надоел, не нужен никому… так, мне кажется, обо мне думают люди. И признаться, мне неловко делается, потому, что все это похоже на очень большую правду… Главное — участвовать! А я — не участвую, вот в чем драма. Но я пишу, пишу и я действительно напишу…

25 июля 1988

Понедельник

День памяти В. С. Высоцкого. Зайти поклониться на кладбище и к Нине Максимовне.

На почте ждала меня радость. И как это я вдруг учуял? Раз что-то кольнуло и кто-то сказал: «Иди! Иди на почту, пока не закрылась. Сегодня воскресенье и твоя почта работает, а завтра у них выходной».

Я пошел. И вот тебе раз. Много звонков я вчера сделал, но никто мне не сказал про «Солдатушек», кроме матери Матрены Федосеевны. Ну и Полока, которому, как он говорит, звонили интеллигентные люди и говорили, что программа удачно составлена…

Боль по Эфросу не утихает. И чем больше успехи любимовского дела, и мои в том числе, тем острее чувство несправедливой кончины, внезапной и безвременной Анат. В. И здесь никакие слова не помогут, он не ответит спектаклем, чем, собственно, единственно и может быть защищен от ударов судьбы и критики режиссер.

6 августа 1988

Суббота

Яковлева Саша в восторге от дневников. «Так живешь, живешь и не знаешь… ты совсем открылся для меня по-другому. Зауважала… И о Высоцком я много поняла… Люська-то, Люська хороша… Я думала, знаешь, как и многие, что Марина — это шмотки, бабки, заграница, а она вона что… (А что?) Она (Люська) не поняла, кто с ней рядом, что за мужик, как с ним надо обращаться».

Бедная Саша совсем ни… не поняла.

«Возлегши локтем на Кавказ» — это Ломоносов, а «оттолкнувшись ногой от Урала» — это Высоцкий. Ну и что? Ломоносов точно не читал Высоцкого, но и что Высоцкий знал Ломоносова — вовсе не факт. А если факт — опровергаемый.

Розенбаум ведет атаку на авторитет Высоцкого. Поливает Окуджаву. «Вся молодежь моя… 24 000 — аншлаг» и пр.

Он доиграется. Найдется какой-нибудь очередной Рязанов и развернет любовь и гнев толпы в сторону Саши: ишь ты, на Высоцкого посягнул, тоже мне, возомнил себя Сальери очередным. Рязанов ведь надсмеялся над всеми, меня он так в жертву толпе бросил, а поиздевался-то он над мнением народа. Ах, друг Высоцкого, я покажу, какой он друг, и толпа легковерная закричала в кромешной злобе: «ату-у Золотухина!» О Розенбауме я слышу такое не первый раз. Зачем ему это? Или такой он дурак, или ему лавры Куняева покоя не дают.

— Не дает покоя решение, мечта, идея — плюнуть в лицо или дать публично пощечину… В этом ничего нет хорошего, что я сиднем сижу в номере и не шатаюсь, к примеру, по Парижскому кварталу или там по Рыбацкому бастиону — я всем говорю, что я это все видел сто и больше раз, а сам ни черта не видал и видеть не имею желания. Отчего я не имею желания видеть в Будапеште Парижский квартал? Оттого, что я видел Париж?! В Париже я был, этого не отнимешь, но видел ли я Париж?! Нет, я просто ленивый и не любознательный. Мне больше доставляет удовольствия и радости прочесть страницу тыняновского романа или записать какую-нибудь приблудную мыслишку.

У Чивилихина: «Горе от ума» не было напечатано и не увидело сцены при жизни автора, но было «опубликовано» 40 000 рукописных экземпляров.

«Напечатано» и «опубликовано» — тут вон как повернуто замечательно. Не синонимы, оказывается, эти слова. Действительно, как я не догадался раньше, — у Высоцкого не напечатано, но опубликовано в миллионах км магнитной пленки. Значит, и переписано на бумагу. Значит, осталось в веках, пока существует наверху интерес к нашим векам. Наверху, что у Бога. Пока существует интерес к Высоцкому, есть надежда, что будут помнить и о тех нас, кто в его свет попал так или иначе. Как бы мне хотелось поближе с Распутиным побыть. И вот уже мечтаю, как я лечу в Иркутск, нахожу его. Поселяюсь где-нибудь рядом и наблюдаю, говорю и дышу его воздухом. Так, глядишь, за чужой счет и проберемся в бессмертие. Взял с собой на изучение в Волгоград «Державина» В. Ходасевича.

Японцы, глядя на нашу жизнь: «Мы думали, что вы отстали от нас на 10 лет, а вы, оказывается, отстали навсегда».

24 августа 1988

Среда, мой день

Теперь я, кажется, дошел. Ситуация взаимоотношений между Любимовым и Губенко-«Годуновым» была в 1982 г. резко другая. Тогда Любимов никак не мог его повернуть на человека, роль в смысле. Он его не устраивал во многом как исполнитель. А в этот его приезд я дивился, что он его так стал щадить, весь запал выпуская на меня…

Самолет. Я принял димедрол, но слышен запах пищи — на то был и расчет. Благодаря Ю. В. Яковлеву мы летим втроем, со Штоколовым. Яковлев замерз. Не простудиться бы на свежем воздухе в самолете. Поболтали с Ю. В. — до чего он приятный человек и собеседник. Хотел написать письмо, но не собрался с мыслями, да и темно было. Остался час, Яковлев читает сценарий.

26 августа 1988

Пятница

Нет, это черт знает что! Деньги мы уже получили, и не маленькие… Но не станем обольщаться, надо эти 34 штуки отпахать качественно, но голос сохранить.

В прекрасной компании я оказался — Штоколов, Яковлев. Боже мой! Моя скромная персона теряется среди мастерства и любви народной к этим двум. В Волгограде, может, и пожалеет меня редактор, но центральная печать может ударить по мне с удовольствием: сторонники Любимова — за Эфроса, поклонники Эфроса — за триумф и белого коня Любимова. Но самому надо сидеть тихо-тихо и не принимать никаких решений. Не писать в газеты и не читать их.

— Будет непростительно, Юрий Васильевич, если мы не искупаемся в гейзерах, не сфотографируемся, не поднимемся к вулканам. Неужели мы только и будем говорить об икре, лососях и пр. Мы погибнем в этом меркантильном окружении!

Ну вот и второй день прошел, опять я набираю Москву, и опять она не ответила. Вплоть до того, что загадал, — кто из них первой позвонит, с той и буду жить.

27 августа 1988

Суббота

Однако надо думать о прозе и помнить, что Распутину «очень жаль», что он видит ее редко.

28 августа 1988

Воскресенье

Елизово. Второй день по пять концертов. Вчера выдержал. Да поможет нам Бог! Ни писать, ни читать в закулисье невозможно. Все разговоры про икру и баб.

Алексей Мокроусов — замечательный 22-летний корреспондент. Долго мы с ним говорили, спросил, почему я вожу с собой Петрова-Водкина. Правду я ему не сказал. Дал дневниковые записи о Высоцком, это произвело на него ошеломляющее впечатление.

Ездили на Паратунку — термальные источники, три бассейна.

2 сентября 1988

Пятница

В книжном магазине стоит огромный кирпич — «Дневники» Н. Д. Мордвинова. Перелистал, посмотрел. Кому это интересно? Кто его помнит? Кто знает? Зачем он это писал?! Для души, для работы, душа у него трудилась, это правда. Но вот стоит этот исповедальный «кирпич», и я думаю… И мой «кирпич» когда-нибудь вот так встанет на какой-нибудь полке, в далекой, заброшенной Богом дыре. И снова всплывает зацепка: в моем «кирпиче» нет-нет да и промелькнет имя Высоцкого, и уж ради этого «кирпич» мой какой-нибудь чудак купит для своей библиотеки. Будет искать дорогие имена.

8 сентября 1988

Четверг

Через час мы должны оказаться в Новосибирске. В моей Сибири уже будет вечер.

9 сентября 1988

Пятница. Новосибирск

Губенко — интервью… «А вот что касается нравственной атмосферы в театре, то она была действительно из ряда вон заболочена. Экология отношений была запятнана всеми теми болями, обидами, страстями, которые коллектив переживал последние пять-шесть лет. Сейчас, мне кажется, в этом смысле положение улучшается, и это единственное, на мой взгляд, что оправдывает мое присутствие здесь. Ведь дело в том, вы меня поймите правильно, что я влюблен в свою профессию кинематографиста, я знаю все ее слагаемые, я хочу заниматься этим. Мне не раз Любимов предлагал поставить что-нибудь самому, но у меня к этому не лежала душа… Так складывается наш следующий сезон, что пока реальной возможности для этого нет».

Комментарии, как говорится, излишни. Главного режиссера у нас по-прежнему нет.

Пресс-конференция в Новосибирске. Стыд-позор на всю Европу, и виноваты мы. Глупее и завиральнее редко бывает. Они спросили: «Почему вы не привезли „Бориса Годунова“», а мы ответили: «А у вас нет горячей воды, мы приехали работать, а не отдыхать, создайте нам условия» и т. д. Но ведь у них в квартирах тоже нет горячей воды, чего мы на них-то нападаем. В ответах (Эфрос — Любимов — «Скрипка мастера») столько лжи, что опять тоска и виселица. Да, мы виноваты, мы плохие, что не сняли Высоцкого в «Пугачеве», в «Гамлете», в «Преступлении». Но теперь мы приобрели хорошую высококачественную технику и снимем наших живых актеров, оставим для потомков. Ну, бред! На х… потомкам мы?!

— Валерий! В прошлый приезд вы убедительно говорили, что вы и Высоцкий друзья. Как же случилось, что вы своему другу не уступили в его просьбе. Я имею в виду «Гамлета». Это как-то не вяжется со словом «дружба».

Господи Боже ты мой! И здесь меня настиг этот вопрос. Лучше бы его задать Любимову, который за два месяца до смерти В. В. заставлял меня в Польше играть «Гамлета». А потом я уступил просьбе Высоцкого и Гамлета не играл. Теперь жалею. Не знал, что такие страсти вспыхнут вокруг такого простого и для театра обычного дела, как второй состав. Он существует даже в космонавтике. Дублеры он называется. К сожалению моему и по своей слабости характера я дублером Высоцкого не стал, о чем, повторяю, сейчас жалею, потому что уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.

Филатов:

— Дай я отвечу… — И он что-то потом запальное в мою защиту говорил, но сбился на Пугачеву, на скандал в гостинице и смял свое выступление.

А потом мне пришла записка: «Валерий, не обращайте внимание на упреки в Ваш адрес по поводу „Гамлета“. Нас не волнуют внутритеатральные и личные отношения актеров. Мы Вас любим за Ваш талант. Не расстраивайтесь».

По выступлению с «Банькой» — зритель трудный, настороженный. Однако скандеж, аплодисмент плотный. Ленька читал свою сказку превосходно, но вот записка: «Вы почему считаете, что в Сибири не читают журнал „Юность“ и не смотрят телевизор? Зачем повторяться? Неужели больше нечего сказать?»

«Тов. Смехов! Удивлены… Не ожидали, что с таким театром произойдет такая примитивная встреча. Как мы ждали, волновались от предстоящей встречи с Вами. Простите, но сегодня Вы проявили неуважение к нам, зрителям. К таким встречам надо готовиться… Могли бы заменить встречу спектаклем, но, видимо, не захотели. Настроение испорчено. Потерявшие к Вам веру зрители».

11 сентября 1988

Воскресенье

Вчера вечер провел у них — Филатовых-Шацких. Ленька читал свои стихи, а потом рассказывал, цитируя, пьесу по М. Салтыкову-Щедрину. Показывал убийственно смешно. Я хохотал так, что позвонила горничная — нарушаю покой жильцов. Я люблю их — и Леньку, и Нинку. Мне с ними хорошо, хотя я абсолютно не согласен, с Ленькой все по тем же злосчастным пунктам: Эфрос, Любимов и пр.

12 сентября 1988

Понедельник

Радость еще отчего главная — современная драматургия не подвела. Фраза Любимова запомнилась мне с великой радости первопрочтения совершенно правильно и с тем смыслом, который я хотел услышать, узнать. Вот она: «А что же мне делать, если мне кажется, что Золотухин играет лучше, чем Губенко? Я смею считать себя лучшим специалистом в режиссуре и в работе с актерами, чем вы». У Сережи умер попутай, которого он нашел на улице. Я им говорил: повесьте объявление и отдайте. Не послушались. Сережа из-за него чуть кота не прибил, но кот совершенно ни при чем был. И вот умерла птичка.

Вчера Петр Леонов занес альманах «Современная драматургия». Говорили о гастролях, «Годунове», Любимове, а Петя смотрел на портрет Эфроса, стоящий на моем столе вместе с иллюстрацией Петрова-Водкина и Денискиными фотографиями. Энтузиазм моей защиты Эфроса относится еще и к тому, что всегда хочется встать на защиту слабого. Почему-то так казалось мне всегда. Любимов не нуждался и не нуждается в этом, а Эфрос нуждался. Может быть, я тут ошибся. До меня только что дошло, что передо мной — Обь, что это та дорога, та вода, которая от моего дома течет, от Быстрого Истока, и по ней я могу на Родину уплыть. Это та вода, которая вчера еще омывала Быстроистокскую пристань, те берега, на которых мы родились, выросли и влюбились. Это странное такое чувство и состояние очень конкретное, материальное.

С матерью никогда так долго и хорошо при встрече не разговаривали. Она одна и я один, и от трубки ее не отнять, не оторвать.

По городу идет шум: приезд прославленной «Таганки» — позорище. Что-то часто поминают Филатова с его телесказками, байками и невразумительными ответами. Что говорят про меня?

Иваненко:

— Две трети труппы разочаровались в Губенко. То, что к нему подходит «фашист», — это все знали. Но чтобы так расходились слова с делом! Он отшвырнул от себя верящих в него людей…

На что они рассчитывали, бедолаги!! Ведь ясно как Божий день — кто бы ни пришел, они играть уже не будут никогда!! Они думали, что Коля — спасение от Эфроса? Господи! До чего же наивные, если не сказать «дурные» люди.

15 сентября 1988

Четверг

Сегодня должен прилететь из Германии в Москву Губенко, а 17-го будет здесь. Не радует меня перспектива его приезда, однако он будет здесь один, вне окружения Филатова и Смехова, и я надеюсь о многом поговорить с ним, во всяком случае, прочистить его мозги в отношении моих воззрений и нравственных позиций в театре.

Быть может, дам ему дневники. Быть может. Меня обидело его отсутствие на моих концертах. Он обещал быть на 21 час и не пришел. Провожал Филатова. Они думают, что Филатов — звезда «Таганки». Он — звезда, но в другом созвездии. Но визит этого «немца» неприятен мне — уж очень он деловой и держится вдалеке. Да Бог с ним, что мне до него. Вон какая беда! Драган. Мифический серб, очевидно, в Союзе и должен появиться в Москве. И Ирбис рвется к нему на свидание. Впервые всерьез я глянул на свое отражение в зеркале и понял, что серб, над которым я смеялся, — это, может быть, неодолимый, серьезный молот. Ах ты батюшки мои! Это же точный мой прогноз. И заметался Валерий Сергеевич, пойманный в ловушку ревности. Поневоле вспомнишь Тамару и посочувствуешь, и пожалеешь. Ах ты мать твою перемать! То-то писем нет, у нее не хватает сердечных ресурсов на двоих.

17 сентября 1988

Суббота. Число мое. Новосибирск

Клуб Высоцкого открывает сегодня улицу его имени, просят, чтоб я ввернул 4 шурупа.

Очень хорошая была последняя встреча в «Прогрессе».

В дождь завернул шурупы на доме, с которого начнется улица им. В. Высоцкого. Читал стихи, потом хорошо говорил Дупак. Почему-то не было Веньки, хотя он в городе. И закончились мои гастроли в Новосибирске. Отыграл нормально. Первую половину проиграл, вторую где-то выиграл, но и вправду «последний бой — он трудный самый».

4 октября 1988

Вторник

Расул Гамзатов: «Присвоение Вам высокого заслуженного звания является поводом выразить Вам свою благодарность за радость, которую Вы доставляете всем своим высоким искусством. Ваш Расул Гамзатов».

Утром думал: неужели Распутин и сибиряки не поздравят? Неужели не знают? Из Алтайского отдела культуры Ломакин прислал телеграмму и ждет на шукшинских чтениях. Что же это такое? Звонков 15 из разных кооперативов — выступить, выступить, выехать и пр. Сколько же этих концертных кооперативов развелось?

Как сохранить «Мизантропа» с Яковлевой? Спектакль нельзя отдавать на сторону, этого ни с нравственной, ни с производственной стороны театру делать нельзя и не нужно. Но во многом Оля права, я на это почему-то смотрю более трезво и реально. Спектакли надо играть и тем доказывать верность мастеру и живучесть его искусства. Это и сам Эфрос говорил, это его слова, его факты и аргументы против ухода Шаповалова, Смехова и др. Кто явится арбитром в этой ситуации? А если гл. режиссеру не нравятся спектакли Эфроса? Просто не нравятся и все, по искусству не нравятся. И что ему делать с этим, коль он главный художественный арбитр и судья над продукцией, идущей на сцене? Мы его об этом просили и голосовали за него единогласно. А теперь, видите ли, Иваненко заявляет, что 2/3 труппы разочаровались в нем. Повода для разочарования Николай пока еще не дал. Этим поводом может послужить только его собственная продукция. Но в производство ее он вас вряд ли пригласит.

5 октября 1988

Среда, мой день

К Харченко иду сегодня в 16.30. А с утра к Дупаку. Какое единодушное неприятие моей подруги, как они ее называют, — Демидовой. Конечно, своими заявлениями, что ей не с кем играть, она расшевелила дерьмо и тут надо было ей быть осторожнее, но ведь и ее довели. Одна Славина, за ней Кузнецова чего стоят… Другую бы на месте Демидовой давно Кондрат хватил или бы сбежала она куда глаза глядят, а она еще вкалывает и плюет на эти укусы. Но и сама жахнула из гаубицы. Ох, бабы, бабы…

Базар-вокзал у Жуковой. На мою затею смотрит смеясь, несерьезно. Просит открыть театральную школу, а не пельменную, не понимает…

Тоска от себя, от путаной своей ситуации. Культура неделима. И тот, кто хочет отделить меня или от меня Любимова или Эфроса, поделить на ваших и наших, делает глупость и ошибется, жестоко просчитается.

Крымова о Любимове после моего монолога о неделимости культуры:

— Мне ведь это непонятно. Казалось, что бы сделал другой человек? После двух-трех часов, как прилетел, позвонил мне. Ну мало ли что он там про Ан. Вас. наговорил, написал, но ведь нас долгие годы связывали узы взаимной выручки, взаимного внимания. Он знает, как я к нему относилась, как писала о театре, как меня выгоняли из журнала «Театр». Есть смерть, которая все расставляет и расставит и есть прожитая жизнь. Что его так переменило?

Она ждала звонка от Любимова, который ее обвиняет в смерти А. В., потому что уверен — она средактировала идею прихода Эфроса на Таганку. Это он мне сам сказал, как обычно, проходя верхнее старое фойе… И потом он наверняка опасался со стороны Наташи выпада: а не пошлет ли она его куда подальше или еще чего хуже?! Да мало ли!! Нет, звонить он не думал, вот если бы она захотела, она могла появиться в ВТО, случайная встреча могла кинуть их друг другу в объятия — горе мирит людей. Или плюнула бы в лицо — и тогда это на весь мир и на всю жизнь.

Любимов приезжает с Катей и Петей. Не хочет жить в гостинице, хочет жить в квартире. Вчера об этом Дупак говорил Жуковой.

— Таганка? От Таганки подальше. Таганка — место двусмысленное.

— Что это значит?

Любимов:

— Это место кровавое…

«От Таганки подальше»… Хорошо. А зачем вы туда пошли и Эфроса пригласили, — сразу начинаю защищаться. Нет, все не просто. Сразу поднимаются со дна души вся боль и муть.

Крымова:

— Что это за художник, который панически боится режиссерского столика? Который ни разу за все время не сел за режиссерский столик?

Губенко она не любит. Я начинаю его потихоньку защищать. Он стоит того, за полгода, неправда… Он много раз сидел и сидит за режиссерским столиком. Да, он, кажется, многого не знал про Эфроса, его сбили его «мюраты». Но, кажется, он по-человечески начинает что-то соображать, умнеть. Крымова тут же иронизирует:

— Ну, если Губенко поумнел… ну, если он умнеет…

8 октября 1988

Суббота. Борт самолета

Беспокоит левая сторона горла. Мы отправляемся в Грецию через Болгарию.

Демидова:

— На тебя такую бочку Любимову накатили. Катя в тебя молнии метала. Не знаю, удалось ли мне ее в чем-то убедить…

11 октября 1988

Вторник

Как хороша была бы заграница, когда б не надо было думать, на что потратить драхмы! И не просто потратить, а с большим толком. Кошмарные заботы. Но об этом я уже писал и в Югославии, и в Париже, и в Варшаве, и в Милане, и в Мадриде. Теперь — Афины. Осознаю ли я то место на глобусе, где нахожусь, откуда пошла, где зародилась вся культура европейская? Эллада…

Мне нравится Николай. Определенно нравится, хотя мы до сих пор, кажется, ощупываем, ревнуя, друг друга. Он легок, весел, умен и в разговоре серьезном, и в трепе за столом. И это поднимает мое настроение, хотя сам я ужасно грустный.

«Театр — история одного поколения» — мысль, принадлежащая Товстоногову и очень верная.

— Валерий, — говорит Николай, — сколько мы еще просуществуем?

— Год!

— Что так мало? Впрочем, надо еще и год прожить…

За «Кузькина» страшно. Страшно, как сложатся наши взаимоотношения с Любимовым. Вести от Демидовой не радуют меня и в душе червя поселяют. Не дай Бог появятся раздражительность и озлобление. Но победим мы это, как и всегда, смирением.

Нет, дорогой мой Коля, он хочет и настаивает, чтобы я играл в «Бесах». Уж кого он мне даст, это неважно, но поработать с ним необходимо душе и телу. Он — учитель, как ни крути-верти. Голос у него был хороший.

Губенко вчера был в посольстве.

— Лишил Ю. П. гражданства наш всеми уважаемый К Черненко. А у Ю. П. сын. Он хочет обеспечить ему безбедное существование. Для того чтобы Ю. П вернулся, ему нужно вернуть гражданство. А вернув себе гражданство и работая в стране, которую он не покидал, сможет ли он получить за свой труд столько, чтобы обеспечить сыну и жене в будущем безбедное существование — вот так теперь стоит вопрос.

Коля не свои же постулаты выкладывает. Безбедное существование сына!

Юрий Петрович меня любит. Я смотрю на фотографии, где он мне показывает, как играть, а я вижу через эту фотографическую эмульсию, что он любит меня. Он взял себе в жены работу. Он жестокий человек, но это его качество проявляется прежде всего в его отношении к себе самому и, уж естественно, оно не может не распространяться на других. Если человек жесток по отношению к собственной жизни и судьбе, как от него ждать снисхождения к другому!!! Он в жутком чемоданном режиме, если он не будет работать, он погибнет от тоски. Да простим ему его поиски и оставленных им близких его и друзей. «А он, мятежный, просит бури…»

А музыка у греков аж прямо душу вынимает, какая-то вся наша, православная, русская. Пение мелодичное, что называется душещипательное, женское, как Россия.

А он ставит «Мастера и Маргариту» в театре у Бергмана. Как, интересно, примет его эта прославленная труппа, капризная и звездная. Она ведь, должно быть, воспитана на других принципах, на других ценностях, в другом психофизическом режиме. Оставляет ли Любимов после себя какие-либо записи, наблюдения, размышления? Как хочется заглянуть в его душу. Но он ее скрывает тщательно, он не забывается в игре и не приоткрывает маску.

— Ты очень грустный, мрачный, угрюмый даже! Что случилось? — Губенко за завтраком.

«Дорогой Юрий Петрович!

Целый день хожу со слезами на глазах, и руки мои дрожат от волнения и счастья! Я счастлив, услышав от Вас, что надо работать и репетировать в „Бесах“. Это значит — подан мне знак, что я не лишен Вашей милости, Вашего расположения ко мне как к профессионалу, принадлежащему Вашей команде. Так было всегда. Лучшее, что я сыграл, сделано с Вами, и я отдаю себе в этом полный и трезвый отчет.

Люди наговорили Вам про меня дурное. Не собираюсь ни оспаривать их, ни оправдываться. Время и история Театра на Таганке рассудит нас. Одно скажу: нельзя, недопустимо, прикрываясь Вашим именем, топтать другого. В этом я стоял и стою до конца, и эти разногласия не между Вами и мной, а между мной и некоторыми из моих коллег.

Их обвинения в моей беспринципности мне смешны. Любимов и Эфрос не те два стула, когда можно сидеть на одном, на другом или между. Это два явления одной культуры, которая, как известно, неделима. И ни Смехову, ни Золотухину, ни генсеку Горбачеву не дано их судить и рассуждать в праздности и озлоблении, кто из них какое место занимает (не по чину, матушка), тем более желать во имя преданности одному физической смерти другому. Да-да, было, не удивляйтесь. Говорю Вам об этом первому. И если я согрешал против Вас словом, то в пылу полемики и раздражения, в силу обстоятельств. Простите меня. Позволю напомнить в связи с этим слова Иисуса, сына Сирахова, ст. 14: „Расспроси друга своего, может быть, не говорил он того, а если сказал, пусть не повторяет того“.

Ст. 16: „Не всякому слову верь“.

Ст. 17: „Иной погрешит словом, но не от души, и кто не погрешил языком своим“.

Особенно важно последнее — кто не погрешил словом? Я считаю себя Вашим учеником, я пришел к Вам из театра им. Моссовета, где проработал всего один сезон. И 20 лет работы с Вами — это и есть мои профессиональные университеты. И, что бы ни случилось, кровная эта связь измениться уже не может, это — данность. Я молюсь за Вас и семью Вашу. Кланяюсь Катерине, привет Петру Юрьевичу. Парень большой, уже и величать пора. Храни Вас Господь!

С уважением и любовью, В. Золотухин».

17 октября 1988

Понедельник. Мы покидаем Афины

Счастье заключается в том, чтобы кого-то осчастливить. На холме Акрополя я видел себя с Ирбис и Тамарой. Я понимаю Альцеста: «Чтоб я гордиться мог, как любовь моя вас дарит благами земного бытия». Я плачу. Да, я не общественный человек, я эгоист, одиночка норный. Я подозреваю, что верность очень близка к гордости. Ведь Эфрос, в сущности, был очень гордым человеком, он знал секрет, он им владел, этим секретом, он хотел открыть, отомкнуть Таганку. И он бы ее отомкнул, он бы развернул любовь к себе, но слишком сильна была привязанность, мистическая привязанность и вера труппы в отца, в хозяина, в Любимова.

Николай — человек действительно нежный и заботливый. В туалет ко мне пришел с анальгином, искал лекарства для моего живота. Сам же сказал: «Хватану виски!» Почему-то хочется ему удачи пожелать.

22 октября 1988

Суббота

Написал письмо Пащенко, лягнул и Распутина невзначай. Ну, в самом деле, как в темной бане собрались они мракобесничать в Иркутске, перед миллионной страной глупости говорить.

Увидел вчера у Николая шрам аппендицитный и вспомнил, как мы с Шацкой приходили к нему в больницу, что рядом с театром. Помнит ли об этом Николай? И как он относился к нам, любопытно! Поговорить с ним сердечно, без задней мысли не удается. Хочу передать Жанне строчки — любопытно, что скажет Жанна, какое мнение обо мне возникнет у нее. Хотя, с другой стороны, к чему?

26 октября 1988

Среда, мой день

А в Москве дела гнусные — на волне былой славы Дмитрий Певцов, Мальчиш-Плохиш. Конечно, это все дело рук К. и X. Многим не по шерсти, что Любимов на коне и «Годунов» признан лучшим спектаклем сезона. В «Советской культуре» укусы появились. Теперь нападают прямо на Губенко, что он не ставит спектакли, а восстанавливает, а Филатова и Смехова встречают аплодисментами после истории в «Современнике». Не тебе судить, сопляк, и мешать все в одну кучу. Сами разберемся. И про пьянство осветил сполна, и про саботаж главным исполнителем спектакля «На дне». Это Дима Ванечке припомнил речь его на паспортном контроле по прилету из Испании.

7 ноября 1988

Понедельник

Замечательный ответ Кости Щербакова Певцову в «МН». Просто и убедительно. Что бы я делал на месте Певцова? Кто его успокаивает?

8 ноября 1988

Вторник

Вчера на «Годунове» был Вайда. Зайдя в кабинет Губенко, я застал их за беседой о предполагаемом сотрудничестве, чтобы Вайда сделал постановку. Губенко сетовал на труппу, опасаясь, что окончательно распадется. Вайда о Европе. — «В Европе работать в театре негде, можно наколоться на дилетантов, на самодеятельность». Оговаривали название.

«Терпи, нетерпеливое сердце!»

Разговоры с Хвостовым о Певцове, Смехове и Яковлевой, и все неприятные. Хвостов убежденно мне заявляет, что у Певцова вся правда и все возмущены! Истины в этом театре не добьешься. Надо замолчать, замолчать и писать.

13 ноября 1988

Воскресенье

650 000 — таков объявленный тираж книги Марины Влади с правом переиздания. Это, значит, все издательства (Воронеж и пр.), как «Мастера и Маргариту», переиздадут эту книгу, наводнят ею страну, и наконец-то удовлетворится обывательское любопытство. Без единой купюры.

16 ноября 1988

Среда, мой день

Прочитал «Роман летел к развязке» — Ивинская о Пастернаке. Судьба, жизнь, любовь. Жалко, ужасно обидно, что она не родила ему. Проклятое время, выкидыш… Боже, Боже мой! Все огромное, талантливое, кажется, в чем-то и с твоим романом жизни перекликается, и ищешь, тщетно, может быть, аналогии. Ах Боже, Боже мой! Полдня говорю «люблю» одной, полдня — другой. Вру напропалую, спасает Кузькин. Принесли билет и командировку в Норильск

18 ноября 1988

Пятница

В «Юности» публикация о работе над спектаклем «В. Высоцкий». Какое-то неприятное ощущение, как от не очень чистой игры. И вот беда — тогда позволительно и Певцову говорить.

«Когда меня изгнали из СССР…» — вот эта самая противная для меня фраза в любимовском построении оправдательного слова. Он пытается внушить, и многим он мозги запудрил, что его, якобы, выдворили, выслали из России. Как ему хочется, чтоб было, как у Солженицына! Зачем? Меня тошнит от его интервью — «все не так, ребята…» И очень много слов говорится о высокой художественности спектакля «Живой». Ах ты, беда какая! Какие же векселя оплачивать скоро придется! Как мне противны эта шумиха, показуха. Неужели без них нельзя обойтись?!

Ведь куда правильнее и честнее было бы даже такое: «Стало невыносимо жить, работать, я покинул СССР под первым предлогом, лишь бы не видеть, не слышать, не участвовать». Ведь так оно и есть… чем глупостями добиваться лишения гражданства.

Валерий! Чего ты себя распаляешь?! Оставь ты этого старика в покое, пусть он играет как умеет. Важно что? Чтоб приехал, чтоб был здоров, чтоб был в форме и выпустил хороший спектакль. Время всех рассудит и все разложит по полкам.

Томление и грусть. Все собрались вокруг моего стола. Тамара читает письма Набокова, в который раз перечитывает «Дар». Я завидую. Сережа болтает, вычитал, как делать деготь.

21 ноября 1988

Понедельник. Аэропорт Норильска

Встретили меня там отменно — Дом Высоцкого в Норильске.

27 ноября 1988

Воскресенье

К/т «Высота». Кооператив «Кит».

Записка: «Какое отношение вы имеете к кооперативу «Кит»? Мы заплатили по 2 руб. 50 коп. Вам от этого что-нибудь перепадет?»

Перепадет обязательно. Особенно за рассказ о Ельцине, как он хотел помочь перестройке — завалить страну мясом, взяв 34 млн долларов у США.

В «Советской культуре» подбор писем в защиту Любимова и «Годунова».

«Вести себя раскованно с дураком рискованно» — это мой случай с Рязановым. Одни мыслят, другие цитируют.

Шевелев Илья Нисонович, профессор из Алма-Аты, прислал мне свою книжку «Афоризмы». Есть и мне косвенный совет:

«Развод в 30 лет — неприятная реальность, в 40 лет — неблаговидный поступок, в 50 лет — подлость, в 60 лет — глупость». Где-то мои намерения к подлости склоняются. Сейчас попалась мне на глаза фотография Крицкой Ларисы — роман четвертого и пятого курса ГИТИСа, прерванный внезапной женитьбой на Шацкой. Чего жалко, так это того, что у нас с Шацкой не было романа. Роман обязательно должен быть. Быть может, он-то и есть то, что составляет основу, сердцевину, суть любовного дела, интриги. Так все быстро вспыхнуло, потом свадьба и хорошая жизнь 4 года, а потом… романы мои бесконечные довели Нинку до ручки и до Филатова. После фотографии Крицкой наткнулся я на письма Жени Сабельниковой и узнал по строчке поэтическую душу Жени. Замечательный был роман. Но роман, не закончившийся женитьбой.

«Московская правда» — «Троянский конь у ворот Таганки». Нина Велихова с дерьмом Певцова смешала. Бедный мальчик! Чем больше в его адрес серьезных слов, тем выше он в собственных глазах — расшевелил-де улей. Вот и так ведь багаж популярности наживается. Сочувствующих у него и тайных, и явных много — по разным причинам и поводам, я думаю. А уж вне стен театра и подавно. Думаю, если бы не грядущий приезд Любимова и не будущее распределение в «Бесах» и у Губенко, число открытых голосов против нынешнего худ. руководства было бы куда больше. И никому тут ничего не докажешь, все аргументы не принимаются заранее — с момента назначения в главные Губенко нет самостоятельной работы. И что мне делать — архив свой хранить вне дома?! Лет 13 назад передо мной вставала та же проблема. И я хотел дневники свои сестре Тоне отвезти. Кому теперь?

Ей известны все мои тайны, которыми жива моя душа, еще не совсем лишенная мало-мальски поэтического воображения — Ирбис, красный конь, ладьевидная радость. Почему я разрешаю над этим смеяться? Ну, конечно, она оскорблена ужасно. И я подлец, очевидно. Да не очевидно, а подлец. Но что мне делать, если я влюбился.

Остановил меня вчера гаишник.

— Ваше удостоверение, Валерий Сергеевич… Ах, Валерка ты, Валерка…

— А что я сделал?

— Сейчас я тебе, Валерка, объясню, что ты сделал. Ты, Валерка, не с той полосы выехал. И когда ты, Валерка, перестанешь нарушать, а? С той полосы вправо поворачивать надо. А? Как же так, Валерка, когда же ты правила выучишь!! Что там у вас в театре интересненького идет? «Солдат и Маргаритка» идет? «Мастер и Маргаритка» и «Иван Грозный»… А, «Борис Годунов»! Я двадцать лет вас останавливаю всех, и Любимова останавливал, и вашего хрипатого наркомана, не люблю я его… не любил. Значит, ничего интересного у вас нет, а чего к вам тогда народ прет? От нечего делать?! Ах, Валерка ты, Валерка… Ну спой мне, Валерка, «Мороз, мороз» и езжай, да больше не нарушай, береги себя.

29 ноября 1988

Вторник

Сегодня после спектакля пресс-конференция. До чего же я не люблю это занятие!

3 декабря 1988

Суббота. Самолет

Марк Захаров. На вечере 23-го я спрашивал, получил ли он мое письмо.

— Нет, точно нет, у меня это как-то зафиксировалось бы.

— Письмо на вашу статью о Тихонове.

Так вот, Захаров открывал театральный фестиваль, говорил со сцены этого прославленного и многострадального театра В словах могу быть не точен, но смысл следующий. Говорил, какая новая энергетика заложена в «Годунове». Любимова назвал не только великим режиссером, но и выдающимся общественным деятелем. Это было новое в характеристике Любимова. Марк умный и хитрый. Характеристика художника как общественного деятеля имеет две стороны. Любимов, особенно последнее время, именует себя только художником и от политического театра открещивается. А Марк как бы напоминает: «Да нет, дорогой товарищ, популярность ваша лежит как раз в области возбудителя общественного спокойствия, именно как политического интригана». С другой стороны, Любимову должен весьма импонировать статус человека-борца, «сахаровость» бунтаря против партийного, коммунистического удушья. Все переплелось как в ленте Мебиуса. А самолет летит. На пресс-конференции запустил я в массы мысль: «Почему от Губенко ждут какого-то театрального манифеста, от его первого спектакля? Все выдающиеся режиссеры начинали с неудачи. Ну и что, Тарковский — «Гамлет», Панфилов — «Гамлет»? Не нужно ставить «Гамлета». Все ждут: вот поставит спектакль Губенко — вот тут-то мы его и потерзаем. Он художественный руководитель, он вообще может не ставить спектакли. Ульянов ведь не ставит, он сам поставил такое условие, хотя мне говорили, что это труппа так поставила вопрос о худруке. Короче, я дал Губенко разрешение на провал и вообще отпускную от постановки. Это Николай четко оценил, заметил, во всяком случае. Велихова в своем письме говорит о беспрецедентной смелости и справедливости суждений Любимова о положении в стране и обществе периодов культа и застоя. Да разве это не может не взволновать самолюбие остальных театральных деятелей! Ведь он оказывается ОДИН и САМЫЙ-САМЫЙ. Как же, как же, а мы что, получали премии и награды, звания и ордена? Мы что, ничего не делали, не были смелыми? И ответ Смелкова про то же самое. Все смешалось, все перепуталось и с этим ударом по Эфросу. Театр дошел до такой жизни, что билеты на новые спектакли, поставленные уже не Любимовым, продавались в кассах метрополитена в нагрузку к другим, более интересующим зрителя. Да, я это слышал сам и был ранен. Но сам Эфрос на кассу театра смотрел иначе, вот в чем вопрос. И тут правых или виноватых нет. И в моей статье «В границах нежности» об этом сказано. Но факты вещь упрямая. Однако с этим ударом по мертвому Эфросу душа моя ни справиться, ни согласиться не может. Или не хочет? А-а-а, самого себя, кажется, изловил.

12 декабря 1988

Понедельник. Стокгольм

Встреча с Ю. П. Любимовым прошла спокойно, деловито. Шеф мало останавливал и был совершенно другой, чем в Мадриде и особенно в Москве. Предвещает ли это хороший спектакль?

13 декабря 1988

Утро вторника

Николай что-то задумал. Такое впечатление, что он закусывает удила, с труппой у него начинается внутренний конфликт в присутствии Любимова. Каким будет Любимов сегодня?! Вчера он был добреньким Дедом Морозом.

14 декабря 1988

Среда, ах ты батюшки, мой день!

Писать, писать, все писать. А дело-то вот в чем. Английская опера «Ковент-Гарден» дала Любимову полную отставку. Его версия — как всегда. «Они надоели мне, я устал от них». Неделю назад он получил телекс о том, что его увольняют. 11 декабря вышли газеты на всех языках цивилизованного мира. Для западного деятеля это означало бы полное банкротство, крах профессиональный, безработица. К тому же позорная. Все это сообщила мне переводчица, которая работает с ним уже три года. Вы опять на первой полосе скандала, Ю. П. Контракт у него был на три постановки. Одну он сделал довольно успешно, а за вторую выплатили они ему гонорар, но от услуг его отказались. Он уволен, и формулировки для западного мира скандальные. Надеялся он на поддержку директора, но тот его не поддержал. Мы думали, что шведы, пока он здесь, не будут печатать эту информацию, но это не в правилах западной прессы.

В русскоязычной израильской газете накануне отъезда я прочитал беседу двух журналистов, Семена Чертка и N. Там вообще заронено одно поганое семя не только для Любимова, но для всей 20-летней «таганской» жизни. Разговор начинается с обмена мнениями о «Добром», которого он поставил — перенес на другую сцену, в другую страну, в страну с иной судьбой и другим народом, воспитанным совсем на других, свободных культуре, слове и пр. И, допустим, слова Брехта, обращенные в зал: «Если городом правят несправедливо — город должен восстать!» — в стране фашизма-сталинизма-большевизма звучали как призыв к восстанию, и публика понимала, о чем идет речь, и эмоционально взрывалась. Те же слова, с поколениями габимских[35] артистов, звучат просто… Театр подтекста, искусство подтекста, иллюзий — и рядом открытое искусство вечное — Солженицын, Максимов, Владимов, Шостакович, Ростропович. И когда наступила гласность, искусство подтекста потеряло смысл, а вечное осталось… Наше искусство, чем мы гордимся и чем были сильны, называется таким образом временным и не получает пропуск в вечность.

А спектакль вчерашний прошел хорошо. От шефа я услышал то, чего и хотел: говорят, я был в ударе, хотя «Фонтан» я уронил. Играл невнятно для себя, хотя шел упорно к серьезу и в этом, кажется, достиг определенного успеха. Хотя что-то случилось с дыханием, я все никак не мог вздохнуть нормально, желудок поднялся к горлу. «Время мастера ушло вместе с мастером» — фраза, вставленная Крымовой, имеет под собой определенную правоту. — Шефу нужен успех, не скандал, а успех. «Евгений Онегин» — это был страшный провал. Русская опера — и на тебе.

15 декабря 1988

Четверг

Что-то произошло со мной вчера — впервые за 25 лет работы я разозлился на своих партнеров и попер против своей актерской, профессиональной совести нервно болтать текст, выстреливать, выпуливать. В результате говорят, что я спас вчерашний спектакль. На все это мне наплевать, но Демидова, конечно, фрукт. Она кладет партнеров под себя разными методами, демагогией, какой-то актерской болтовней, выходя на свои сольные куски, абсолютно не слушая, не слыша партнера. И вот написал я ей сегодня с утра письмо. Отдам ли? Но, кажется, надо.

«Дорогая Алла Сергеевна!

Происходит весьма странная ситуация, мне уже неудобно и перед коллегами. Одна история с хвостом лисьим чего стоит! Любимов делает замечания Вам (это еще с тех времен) — Вы относите их ко мне. О своих недостатках я знаю больше, чем кто-либо, но… Любимов просит меня помочь Вам: «Заставь ты ее заговорить по-человечески, сдерни ты ее со странных ее интонаций, как это делал мой учитель Щукин со своими партнерами» («Клянусь вам Богом и детьми!» — «Нет, Шуйский, не клянись!»). На это я ему, естественно, говорю, что мне, дай Бог, со своими заботами справиться, зная, как болезненно реагируют артисты на поучения своих коллег. Вы же ко мне постоянно с претензиями: то это не так, то то по-другому. Твердите мне постоянно о ритме, в котором я, как мне кажется, тоже что-то соображаю. Но, как видно, под этим термином мы разное разумеем. Вы понуждаете меня (зачем?) идти супротив моей природы актерской (и человеческой, кстати), которая лежит в стихии игры сегодняшней (а думать надо было вчера), и я начинаю соображать: угодил ли я демидовскому ритму. Я не пребываю в эйфории от своего исполнения, но предпочитаю не говорить об этом. И потом, делать поучения партнерам можно, конечно, но достойнее все же обращать внимание прежде всего на самого себя и „ложиться“, в хорошем смысле, под партнера, а не наоборот. Тогда выигрыш будет обоюдный. Если мы разрушим наши человеческие взаимоотношения, нам будет тошно выходить на сцену, и тогда пиши все пропало. Я люблю Вас, поэтому пишу, а не выясняю отношения на сцене.

И не выливайте ледяную воду на мою потную башку, пожалейте — у меня впереди огромная дистанция.

С приветом, В. Золотухин».

Теперь мы разрешим важный вопрос: отдавать ли ей это письмо, поможет ли оно или разрушит оставшееся — играть она по-другому не может, не умеет, значит, опять залупится в защиту-нападение. И тогда проиграю я и оба. После Финляндии отдам.

Так, теперь вышли первые рецензии — «триумф», «сенсационный театр», «самое выдающееся событие минувшего театрального года». А Любимов не пришел на вчерашний спектакль. Думаю, что не отпустили Катя с Петей, он их тоже не видел два месяца. Здесь ничто не мешает ему часами с Петей по-русски общаться. Но наши решили — стыдно ему стало после вчерашней репетиции. «Маргаритки» — клише. А я думаю, и какая здесь, в сущности, кроется мысль: сколько в результате минувшего года сделал Николай для воскрешения имени Юрия Любимова как в Москве (главное), так и за рубежом (Мадрид, Афины, Стокгольм). И ведь это еще только начало. Когда время топит Любимова (не без его собственной помощи), Николай один, как Атлант, на плечах своих мощных держит этот гибнущий «Титаник» под псевдонимом «Таганка». В буквальном смысле для воскрешения и очищения имени, чем, собственно, и разозлил многих.

Вместо симпозиума я написал письмо Демидовой. Вместе с письмом Бондаренко, народного артиста из Ялты, где он пишет:

«С Демидовой я не знаком лично, но, посмотрев ее на сцене, мне стало все абсолютно ясно. С Высоцким я подружился в Ялте и очень хорошо знаю от него лично, что ему устраивала Демидова. Но это на ее совести. Я в это не вмешиваюсь. Характер у Высоцкого тоже… можно желать лучшего».

Вместе с вышеуказанным письмом это уже серьезное обвинение. Ну да Бог ей судья.

Несмотря на мою взнервленность и серчание на партнеров (Николай шумел в антракте на артистов, на всех без исключения: «Обтуристились!»), голос у меня звучал не хуже, чем в первом спектакле. Если сегодня не поврежу (может быть, уже вчера это случилось; скажется это только, когда пойду в «келью» сегодня вечером), то, может быть, Стокгольм я проскачу, а это уже победа. Четыре спектакля подряд — это скажу вам… Как Николай выдерживает?

Во какие слова! Это что же такое получается, что действительно «вины отцов не должно вспоминать»! Тогда вся эта идея с мемориалом жертвам террора — выдумка законников?! С ума сойти!! Нет, я думаю, не стоит Демидовой это письмо показывать, это вроде как я над ней становлюсь, я ее вроде как унизить хочу, смирить…

А не лучше ли самому вспомнить о смирении и помолиться Богу за нее и за себя. Кого теперь исправишь в таком возрасте и при том, что она находится в конфликте со всеми.

А завтра, если что… Завтра закрытие, и наверняка будут Любимов, пресса и пр. И снова захочется отдохнуть. Но где вот сейчас девушки гуляют, смотрят Стокгольм? А я «от отроческих лет по келиям скитаюсь», по номерам и, запершись, пишу!..

Шацкая — странно! — не была ни на премьере, ни на репетиции «Мастера». Вообще не появляется на глаза. Я понимаю — друзья, путешествия, магазины. Но ведь есть и человечьи проявления. Странно, странно, и хоть я видел ее во сне и был счастлив за нее, что у них с Ленькой будет ребенок, я радуюсь, что разошелся с ней. Счастлив ли я с Тамарой? Был, конечно. Сейчас какой-то странный период. И не Ирбис, да простит она меня, виной тому. Я сам. А кто же еще? Все я! Это уже Годунов…

16 декабря 1988

Пятница

Я не отдал письмо, и вовремя пришедшая мысль о смирении спасла меня — мы с Аллой как ни в чем не бывало. Попросил я не лить на меня воду — она справилась о моем здоровье, нет ли у меня температуры, и все покатилось путем, и нет у меня к ней уже никакой обиды. Второй акт целиком смотрела вся семья Любимова. Игралось мне, как кажется, более-менее удачно, хотя не хватало голосовых мощностей. После спектакля шеф был в хорошем, деловом настроении, сделал пару предложений: мне — надеть парик, Алле — по существу сцены. Катя в очень хорошем расположении, ласкова и разговорчива со мной. Петя очень плохо или совсем не говорит по-русски, Николай общался с ним по-английски. Шеф доволен, что Катя добра и вежлива со всеми. Николай спросил, когда завтра забрать чемоданы у них, чтоб отправить с багажом театра, а потом со смехом:

— А когда будем переезжать из Иерусалима?

Катя:

— Ну, вы очень спешите!

В общем, взаимоотношения, как мне кажется, с семьей улажены. Катерина чувствует, что СССР ей не миновать, аренда дома в Иерусалиме закончилась 15 декабря (1000 долларов в месяц), им надо до Москвы где-то прокантоваться, ему еще лететь в Лондон закрывать свои дела — и в Москву, в Москву… Но Петя в Союз не хочет, не говоря о Кате.

18 декабря 1988

Воскресенье. Хельсинки

Провожая, дали нам шведы по бутерброду, бутылке пива и пластинку с песнями Высоцкого в их исполнении.

Вечер. Прилетел в 17.00 Любимов и, бросив чемоданы, понесся в театр. Записывали с 18.30 до 24.00 световую партитуру. Теперь видно, что у него гора с плеч свалилась. Рецензенты хвалят Мастера, а «артисты до уровня его требований не дотягивают».

20 декабря 1988

Вторник. После завтрака

Борис Глаголин:

— На Петровича я не могу смотреть. Каждое слово вызывает во мне злость, раздражение. Вчера включил лампу, дирижирует вами, потом увидел, что его не снимают, — сник и лампу выключил. Все играет, играет… И то, что он писал в КГБ, — для меня это сейчас абсолютно ясно. Если бы было что-то, меня, по моему положению парторга, вызвали бы и спросили. Меня за 20 лет никто ни разу ни о чем не спросил. Значит, они все знали от него самого, и ему было многое позволено, и все это была игра.

Вчера на пресс-конференции вопрос о «Ковент-Гардене» был ключевым, как рассказывают. До того шло обычное интервью, а как дошло дело до «Ковент-Гардена» — зажглись все лампы, заурчали все теле- и кинокамеры, защелкали все фотоаппараты. Про шведских артистов в «Мастере»: «Я не жалуюсь, как доктор на своих пациентов».

Куда он едет? А куда ему теперь ехать? Ему надо скорее цепляться за Москву. Ну, поедет он в Венгрию показывать Петю родне, восстановит и там что-нибудь, вроде очередного «Мастера» или «Обмена». Коротенький контракт, быть может, и возьмет.

Губенко:

— Начал читать то, что ты дал мне, с огромным интересом, но вчитываться не стал. Надо думать, и некогда…

А раз начал — значит, прочитает. Этот материал притягивает.

Переписка Маяковского с Брик заставит меня, кажется, полюбить Маяковского и прочитать его. Он нежнейший мужчина, Вся его животно-звериная символика весьма по мне. И у меня ведь есть мой Ирбис.

Долго перелистывал я книжку у «русского» прилавка. Набокова нет. Много Высоцкого.

Приходил Николай, справлялся о моем горле. Так я его напугал, что он всю ночь повторял текст Самозванца, представляя в роли Бориса Шопена. Ничего, как-нибудь с Божьей, и только с Божьей, помощью доиграем мы эту игру.

21 декабря 1988

Среда, мой день

Шеф много суетится, энергично проводит все «пятиминутки», как будто хочет показать, что ему вовсе не 70 с лишним лет, и совсем не похож на того, каким мы увидели его в Швеции. Он соскучился по собственным замечаниям, когда он может говорить без переводчика, показывать.

Демидова:

— Я не могу зависеть от твоих импровизаций!

А позавчера — так плохо еще никогда не играли, и тут-то ее шеф и похвалил. Ужасно фальшивая дама. Говорит, распространяется, пишет книжки о партнерстве Высоцкого, а Бондаренко свидетельствует, как она его доводила в том же «Гамлете». В этом деле надо быть осторожными. Мы не знаем, что и как Володя говорил про нас другим, и тут мы можем наплести сеть из паутины. Потому что «монах трудолюбивый», он же время, сплетет и расплетет все до полочкам, и мы можем оказаться голыми королями. Володино суждение или частный разговор нельзя принимать как абсолютно, единственно верный взгляд…

Мне как-то обидно, жалко, что Жанна не приходит в театр на наши рауты, встречи… Или она болеет, или вправду они поссорились. Ее совершенно не видно, не слышно. В принципе, это замечательно, что жена главного не мозолит глаза и уши. Но, с другой стороны, не комплекс ли это?!

Ю. П.:

— Играл ты прекрасно. Только не ори! Когда ты завопил «Тень Грозного!..» — я аж испугался.

— Это была проверка.

— Какая проверка?

— Проверка организма. Выдержит или не выдержит. Выдержал.

— Ну, сегодня выдержал. В общем, дело не в этом. Не пей так много. Ты уж немолодой мужик…

Это он мне на прощание, после того как израильские посол и послиха вознесли меня до небес Иерусалима. Я успел ввернуть, что мы мечтали побывать с гастролями в Израиле. Любимов: «Мы об этом много говорили и, кажется, договорились». Целовались мы и с Катей, похоже, она была счастлива.

Играли сегодня блестяще. С букетом цветов, раздетая Катя побежала посла провожать до улицы. Для нее посол Израиля важнее нашего посла в сорок раз. Пошли они все в дыру! Дело в том, что я сегодня счастлив, ведь сегодня последний, 7-й спектакль этой дикой дистанции. И я закончил его блестяще. Благодарю Тебя, Господи!

Тепло и грустно, по-моему, чуть дело до слез не дошло, попрощался с нами шеф.

— Жду с вами встречи в Москве. Много накопилось злобы, обстоятельства сложились у нас трагически. Во многом зависело не от нас с вами. Но эти два спектакля, «В. Высоцкий» и «Борис Годунов», произвели, на мой взгляд, очень важную для нас с вами работу… Они как-то объединили и дали надежду, что, может быть, еще что-то можно успеть сделать. С Рождеством, с наступающим Новым годом! Здоровья всем…

Губенко:

— Ну что, Валерий, мы можем друг друга поздравить, выдержали… Есть еще ресурсы в организме.

— Есть, Коля. Я третьего дня испугался не на шутку, но Бог спас меня.

Любимов (в прощальном слове):

— В свободные минуты, хотя у меня их почти не бывает… как говорил у нас Гамлет, я размышлял, что со мной и с нами произошло…

Все-таки размышлял, думал. Его отношение ко мне резко переменилось, во многом, конечно, благодаря смиренному, примиренческому моему письму, опущенному в почтовый ящик в Курске, а написанному в Афинах. Это Бог меня надоумил. Вообще в Афинах думалось благодарно.

22 декабря 1988

Четверг

Власова Г. Н.:

— Ты играл вчера ге-ни-аль-но! Это был лучший твой спектакль из всех. Любимов сказал мне: «Прекрасно играл». Ну вот, а мы не сговаривались. Это потому, что я кое-что понимаю. Про Аллу я не могу этого сказать. Для имени Любимова мы тоже кое-что сделали.

А у меня два спектакля подряд в душе и сердце звучала фраза Ионеску: «Быть в ладу со своим ремеслом». Так вот вчера я особенно был в ладу со своим ремеслом.

Маяковский носил письма Лили Брик в «оттопыренном боку», я вожу письма Ирбис с собой в водонепроницаемом, пуленепробиваемом пакете.

Мы едем вместе с Дупаком в одном вагоне, в одном купе. Это замечательно. Будет возможность и пописать, и почитать. И с Николаем поговорить. Теперь успокоиться и начать думать о московских делах. Отправил письма любимым.

Хорошо сострил Смирнов: «Мы ездим, а он (Любимов) скитается».

23 декабря 1988

Пятница. Утро в Суоми

Любимов хотел купить в Швеции «мерседес», а Коля должен был бы его перегнать, если Жанна разрешит.

25 декабря 1988

Вторник

Все и во всем привыкли обвинять, подозревать Дупака. Тележка с чемоданами привезла к другому вагону чужой чемодан — и в этом усмотрели вину Дупака. А он все оправдывается, все взывает:

— А тот (Любимов) мне два пальца подает, не может простить, видите ли, что я работал с Эфросом, ну надо же… Лучше бы мне не возвращаться с Бронной…

В театре в эти дни тоже звонко. Кулевская (дублерша Яковлевой) в больнице, Яковлева из театра ушла и не придет, «Мизантроп» заменен «Тартюфом», Кузнецова с Погорельцевым отказались играть, а Дупак все-таки спектакль назначил — в результате срыв спектакля. Не допустить к вечернему представлению — неправильное, горячее, поспешное указание. Пришлось увещевать и Галину, и Николая: «Это противоправное дело, пусть играют, а завтра разберемся». И это решение было правильное, хотя я и приехал в театр и подстраховал.

На Евгению Семеновну, жену Семена Владимировича Высоцкого, упала сосулька и убила.

Жена Марка Розовского погибла в автомобильной катастрофе.

21-летний сын Маши Лемешевой (девочка в розовом в ГИТИСе) упал с балкона и разбился насмерть.

Последние две смерти пересказала мне Наташа Тарнапольская, которой, к счастью, мы купили билеты в Париж на 1-е января. Всем этим занимался вчера, в день нашего приезда из Хельсинки.

Звонил Певцов — я не согласился играть 27-го Пепла. От него в «Живом» надо избавляться. Не надо, чтоб они с Любимовым встречались. Любимов читал всю прессу, и может разразиться, вспыхнуть такой скандал, что мои коллеги разорвут Диму в клочья. Сегодняшний срыв спектакля — удар по театру, сильный удар по Дупаку. Зря он связался с этими идиотами, которых, впрочем, и обвинить не вправе. У Погорельцева больна бабушка, Кузнецова в стрессе… и не в себе от злости, зависти и пьянства. Уход Яковлевой, скандал в «Московской правде» с «Троянским конем», неуправляемость ситуацией — все в вину Дупаку поставят. Да еще он накричал на Галину Н. А та: «Я вам не девочка, чтоб так со мной разговаривать!» — И бросила трубку.

А мне все хуже и хуже.

26 декабря 1988

Понедельник

Последняя трудовая неделя старого года начинается.

Страшная трагедия в Армении произошла. Такого землетрясения не было еще. Зарубежные страны помогают, вся страна отчисляет рубли пострадавшему народу. Мародерство, грабежи, убийства.

Алексеева:

— Показывают Филатова два часа, а Золотухина нет ни в жизни, ни на экране. Нет, я раньше к нему хорошо относилась, а тут… Он разоблачается, раскрывается полностью. Этот рационализм, напор, самоуверенность даже там, где он не прав. Таких сейчас много. А таких, как Золотухин мой, человек тонкой души… Они редки и всегда были в большой цене. Мы смотрели, несколько человек, и у всех сложилось такое мнение, такое впечатление.

Она, конечно, бальзам мне в душу влила, хотя я и смотрел передачу несколько мгновений, но в позитуре, якобы распеванности и свободе, дохнула на меня с экрана невыносимая для меня манера, неприемлемая форма существования, выявления, проявления. Черт его знает, может и не прав, но, ей-богу, зависти нет ни капельки. И не хотел бы я таким быть. Смирение — вот чего нет и в помине, надо положить замок на уста свои. Что-то в этом есть ужасающе неприятное, наглое.

27 декабря 1988

Вторник

Большая, интересная, ужасно драматическая передача о Шифферсе. Я многое знал, но жил своей деловой и внешне счастливо-благополучной жизнью. Не углублялся, не вникал, функционировал на поверхности, добивался невольно званий, известности, печатал какие-то повестушки, рассказы. Жил значительной жизнью — пил вино, любил женщин, гулял, пел всякую ерунду и не совсем ерунду. А где-то в кресле сидел удивительный, гениальный человек и мыслил, и жил куда «живее», чем мы, барахтающиеся в этой тине, которая нам нравится. Мы эту тину часто принимали за нирвану. Вот такая чепуха и глупость.

Шифферс и Шнитке. Они очень похожи и лицами, и энергией излучения, и оба добрые, несмотря на жестко произносимые, оформленные в слова мысли свои, суждения. Нет, они не озлобились, они не проклинают время потопное, не смирились. Нет, они ему противостояли своим активным в себе житием. Аввакумовское мужество. Это люди не суетливые, «смертию смерть поправшие»…

Вчера — репетиция, разочарования и нахождение в коллегах (и, очевидно, в себе) признаков очередных и неотвратимых симптомов разложения, какой-то старческой капризности, брезгливости. И весьма малого достоинства при кажущейся защищенности и отстаивании своей крепости-мнения.

«Дети одного райка — Михалков, Филатов, Райкин-младший».

Губенко:

— Прочитал твои записи. Очень интересно, потрясающе. Сколько раз себе говорил: записывай каждый вечер. Но ведь ты рискнешь это опубликовать. Оставил Жанне, но страшно… Ужас какую жизнь прожили, жуть.

Я так понимаю, что это только часть, связанная с Володей.

28 декабря 1988

Среда, мой день

Губенко:

— Я мечтаю о том, когда я смогу с тобой выпить…

Это делает мне честь, пьяным он меня видел, значит, я не произвожу скучного или скотского впечатления в этаком виде. Я всем говорю комплименты и добрые слова.

Уходит год. Турник был сделан Макаровым для поддержания формы, снятия лишнего жира. Это была мера для подготовки формы к приезду Любимова, к Самозванцу. Можно сказать, что я выиграл это сражение. Когда я умру, я попрошу написать на камне такую эпитафию: «Он жил в ладу со своим ремеслом».

Как бы я хотел встретить Новый год, как Гоголь! Сижу я трезвый за письменным столом и пишу в «зеленую тетрадь», хорошо бы художественное сочинение. И у меня получается! Но тут по радио-теле кто-то из вождей начинает говорить про уходящий год и меня зовут к столу.

— Выпей, Валерий Сергеевич, за уходящий год, за год «Годунова» и Ирбис, за то, что остались живы, за то, что здоровы дети наши! — И я выпиваю рюмку и, пока не брякнуло двенадцать, бегу дописывать неоконченную фразу, и дописываю ее удачно.

Но тут бьют куранты и меня опять от письменного стола зовут к обеденному и говорят

— Выпей, Валерий Сергеевич, за год приходящий, змеиный год, твой год гада, чтоб был он для нас не хуже прошедшего! — И я выпиваю и молю Бога, чтоб все было хорошо и чтоб простил Он мне мои прегрешения и пролил милость свою на семью мою.

Выпил бы я еще один бокал и всю ночь бы писал. И тогда можно было бы рассчитывать, что в 1989 г. я что-нибудь напишу-таки и закончу. Вот как я мечтаю встретить Новый год.

Как говорил И. Карамазов: «Если вздумаю в пропасть прыгать, то прыгну обязательно вверх тормашками, по-русски». Это мне советуют по поводу пельменной действовать с размахом.

29 декабря 1988

Четверг

День вчерашний был занят ожиданием аккумулятора и подготовкой к вечернему прослушиванию. Оно состоялось и, мне кажется, было полезным. Проходило оно в кабинете Любимова — помогали мне бюсты-шаржи Мейерхольда и Станиславского и моя кукла, Водонос. Три с лишним часа я кувыркался с большим для себя удовольствием: читал Рубцова, Пушкина.

— Если бы, — говорю, — не вы, стал бы я так выворачиваться перед этими старушками.

— Стал бы, может быть, хотя и не с такими энтузиазмом и вдохновением и не в таком объеме. Но ведь ты честный мастер, ты все делаешь на полную катушку. Кто-то написал за твоей спиной на стене: «Берегите Любимова, потому что он, слава Богу, сам себя не бережет». Так вот и вы, В. С., себя не экономите.

При выходе из кабинета девочки-секретарши встретили меня возгласами. «Нам сейчас позвонили и сказали, что по ТВ, по литературному видеоканалу, была большая передача о «Годунове», и какой-то немецкий театральный критик сказал, что лучше всех в «Годунове» играл Золотухин. Вы представляете — на всю страну!» Девочки «болеют» за разных артистов, они спорят, ругаются, интригуют.

31 декабря 1988

Суббота, 20.36

Интересно, год Змеи 1989, минус 12 — значит, 1977 год был тоже моим годом? Что же было в нем? Заглянем в дневники.

Это был год «Дребезгов», год скандалов с Шацкой, год выхода книги в «Молодой гвардии», год встречи с Распутиным, год сидения моего на даче в Корае, в Междуреченске, год выхода спектакля «Мастер», год гастролей театра в Париже, год разгара романа моего с Тамарой и, кажется, разгоравшегося романа Шацкой с Филатовым. При всей кажущейся неустроенности года много выпито, мало написано в дневники, что потом я отмечу в другом дневнике. При всем том год был продуктивный, нельзя жаловаться ни на «дракона», ни на «крысу», ни на «свинью». Сделано в нем, вернее, реализовано в нем то, что было задумано раньше. Мы выпили по три рюмки водки, закусили салатами, я вернулся к дневникам. И 1977 год был годом «Анны Снегиной», записи песен и текста, где я каждой строчкой звал Тамару.

Загрузка...