Таганский дневник. Кн. 2

Таганский дневник Валерия Золотухина

Кто-то из великих бросил: «У слабых духом есть порочность — вести дневник», и «слабый» духом Валерий Золотухин смело впечатал эту мысль в самое первое (1992 года) карманного формата издание своих потаенных тетрадей. Не согласен, что дневник ведут слабые духом. Совсем наоборот — сильные, рисковые, решительные, страждущие. Тем, которым мало «реальной» жизни, им подавай еще жизнь, прописанную на бумаге. Выходит, в отличие от нас, и впрямь слабых духом, не ведущих дневника, ведущие его — переЖИВают дважды.

А потом когда (или если) таинство полуночных записей издается и весь грамотный мир может прочесть то, что ты писал только для себя одного, а «чернокнижник» переживает свою же жизнь уже в третий раз, то самое страшное именно в этом третьем разе. Вот где нужна сила духа и мужество глядеть в глаза людям. Ведь ты такого в тетрадочке понаписал, что волосы дыбом встают и кровь стынет в жилах. Ведь снять одежду и остаться не только в исподнем, но и без оного, и не только перед одним человеком, мужчиной или женщиной, а перед всеми знающими тебя людьми, перед родными твоими, перед всем человечеством — на это способны лишь единицы. Ну, десятки, ну пусть сотни во всем белом свете. Не более того. Так кто же все же эти записыватели в дневнике, слабые или сильные? Сильные, конечно же, сильные. А тот, кто еще и решается при жизни своей напечатать тайные записи — плод горьких размышлений о суете жизни и любви, бессмертии и ненависти, тот дважды герой. Прямо-таки Геракл мифический. Титан духа.

26.08.1967.

Ночевал Высоцкий, жаловался на судьбу: — Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю, одного в угол поставлю, другого по затылку двину… орут…

26.03.1968

Высоцкий в Одессе: — Шеф: — Это верх наглости… ему все позволено, он уже Галилея стал играть через губу. С ним невозможно стало разговаривать… То он в Куйбышеве, то в Магадане, Шаляпин, тенор…

25.11.1968.

Шеф говорит: — Зажрался. Денег у него — куры не клюют… Самые знаменитые люди за честь почитают его в дом к себе позвать, пленку его иметь, популярность себе заработал самую популярную, и все ему плохо… С коллективом не считается, коллектив от его штучек лихорадит…

31.03.1969.

Высоцкий уволен по ст.47 «г» и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль. Ни одного слова в его пользу. Где он, что, как — никого не интересует.

И это все о самом популярном человеке в стране, о народном витии, о полубоге. Мы-то, рвавшие жилы, чтобы послушать Высоцкого, разве знали обо всем этом. А Золотухин знал, ибо был возле него.

Актер театра на Таганке Валерий Золотухин вроде бы не Геракл, — нога — калека, местами щупловатый, хотя почитать (и вспомнить о нем легенды и сплетни) — может и впрямь он из разряда неординарных особей, ибо секс ему, как и когда-то Джону Кеннеди, нужен каждый день. Это при жене-то, при шестидесяти своих летах. Ибо часть дневника посвящена эпизодам и мыслям о плотской любви. О любви к красивым женщинам, возможностях мужской потенции, о юных своих возлюбленных… Нет, не врет Валерий Сергеевич на бумаге, не врет. Не врет он в любовной части, а именно по ней-то мужик и проверяется. Это как по рыбалке рыболов — щуку во! вытащил, но никто ведь не видел, а где она, щука-то эта? А щука Золотухина дельфиночка, касатка голубоглазая, она рядом с ним и на сцене и в жизни, и на праздниках его, и в тяжелые часы актерской-таганской-высоцкой судьбинушки.

Так что же все же случилось? О чем сыр-бор? Да ничего вроде бы, но все же. Помните остроумную присказку брежневской поры, когда все мы старались быть оптимистами, потому что много в стране было и нефти и колбасы по 2.20: «да здравствует Все, благодаря чему мы, несмотря ни на что…» Вот и по Золотухину — да здравствует все! Почему же? Да потому что несмотря ни на что — на годы, потери, ураганы, болезни, разлуки, «смертя» он как завелся раз, как запустил машину памяти и освидетельствования, как сделал первую запись, так и ведет ее уже почти сорок лет. А поскольку он пишет не только о любви и женщинах, но и о матери своей Матрене Федосеевне, и о Родине своей большой Московской и малой Быстроистокской под общим названием Советский Союз — Россия и о великом актерском братстве таганцев, то, на мой взгляд, в дневниках Золотухина почти вся история одного из самых ярчайших наших театров. Вся его слава и победы и вся его драматическая история под названием раскол, а может предательство, как хочешь назови, все отражено в откровенных конкретных и страшных прописях.

Скажу, что выпущенная недавно книга воспоминаний Юрия Петровича Любимова под игривым названием «Записки старого сплетника», толстенный фолиант, не произвела на меня впечатления. Многое известно, многое сфор-му-ли-ро-вано, многому не верю. Книгу эту Любимову надо было писать ровно 30 лет назад, когда все горело под ногами у бодавшихся с властями главрежей и актеров. Когда играл еще живой Высоцкий и вся Москва брала штурмом еще тогда «одновходовыходовое» здание на Таганке у кольцевого метро. Тогда надо было писать, Юрий Петрович, тогда. А нынче что же! Столько всякого понаписано про Таганку вашу, что на свежее, неожиданное и не надеешься. А вот записи Золотухина — это и свежее, и кровное, и кровавое, потому что писалось, фиксировалось тогда же, в огне и пожаре, сразу, мгновенно. Да и некогда было придумывать. Не было времени на ложь, на то, чтобы себя показать беленьким и чистеньким.

Составитель Валерий Краснопольский мне рассказал: «Я считаю, что эти дневники сформировали Золотухина как личность. Потому что каждый день он так или иначе задумывался о себе. Он беспощаден по отношению к себе, беспощаден ко всем. Сегодня он кого-то ненавидит, скажем, Веню Смехова, а завтра в другом настроении, пишет о своей любви к нему. Да, записи как бы субъективные, но в них — объективность оценки, ибо когда читаешь дневник, складываешь плюсы и минуты, и они дают результат, впечатление. Нынешний Золотухин — это плод его же собственных дневников. Таков мой, кажущийся парадоксальным, вывод».

Когда я спросил Валерия Сергеевича о том, что больно, наверное, и обидно всякий раз проходить мимо этого настила, где стоял гроб с Высоцким, и что одна только память о том гробе должна объединять, то он ответил:

— Да вы говорите, как романтик, идеалист. О вещах вечных. А в театре за стенкой до сих пор считают, что Высоцкий был бы на их стороне. Человек ведь такая сволочь, что всегда найдет оправдание. Вот и наш театр гибнет, гибнет. Мы его все подкрашиваем, подмалевываем, реанимируем, а время его ушло, зал полупустой. «В телеге прошлого далеко не уедешь».

— А что бы сказал Высоцкий о своем друге Золотухине, прочитай он напечатанное вами о нем?

— Давайте не гадать. Дело не в том, кто и что сказал о Высоцком, а в том, что он сказал сам своим творчеством и что предсказал в «Памятнике». Я уверен, что никакая правда о нем или ложь не испортит его стихов, не погубит память о нем. Все же остальное не имеет к нему никакого отношения. Оно имеет лишь отношение к нашим душам, к нашей ответственности.

— Вот и Марина Влади решила больше не приезжать в Россию. Опостылело ей, видно, здесь.

— Что же, это ее право. Она обижена, оскорблена. Она хочет оставить ту память, которая в ней осталась. Ей многое не нравится из того, что сталось с памятью Высоцкого после его смерти. В своей книге «о прерванном полете» она сказала все, что хотела. Главное, что они любили друг друга и были счастливы.

А что такое вообще дневник, как форма повествования? Он считается внелитературным жанром, близким к автобиографии и отчасти к мемуарам, и его отличает предельная искренность, откровенность высказывания. А это, в свою очередь, означает фиксацию только что случившегося и перечувствованного. Дневник неретроспекгивен, он пишется для себя и не рассчитан на публичное восприятие, что сообщает ему особую подлинность и достоверность. Порой дневники, словно вспышки молнии средь темной ночи, освещают духовные метания целых поколений и становятся едва ли не классикой на века. Убийственная «Исповедь» Руссо и сегодня читается взапой особо интеллектуальными молодыми людьми, «Сентиментальные путешествия» Стерна и «Письма русского путешественника» Карамзина из этого же ряда — в них картина мира и отдельного человека глазами цепкого и талантливого очевидца. «Дневник писателя» Достоевского, автобиографические записи Блока или, скажем, Василия Розанова — до сих пор являют собой незаменимые документы своего времени, а многие записи Достоевского и сегодня воспринимаются как беспощадные и несправедливые по отношению к целой нации. Я имею в виду антисемитские пассажи, рассыпанные по страницам дневника великого писателя.

Иногда кажется, что Валерий Золотухин, это, правда, касается записи последних десяти лет, как бы отстраненно, но с умыслом любуется самим действием изложения на бумагу каждодневных мыслей. Он как бы или вроде бы предполагает, что это высказанное сокровенное непременно будет обнародовано-напечатано. Золотухин — человек крестьянской закваски, с хитрецой и прищуром глаз, которые даются с самым начальным деревенским замесом. Его простаком не назовешь. Он и правду-матку врежет в глаза, и промолчит, когда надо, и стенку прошибет, двигаясь к своей цели.

Вообще, если честно, неуютно при случае стать героем чьих-то мемуаров. Что называется, при жизни и читать про себя, хорошего или плохого, при жизни самого мемуариста. Это жуткое состояние знаю по себе, ибо и сам несколько раз оказывался в таком двойственном положении. Чтобы не быть голословным, назову лишь мемуарную книгу Мариэтты Шагинян «Человек и время», книгу Андрея Вознесенского в вагриусовской серии «Мой двадцатый век» и особенно толстенный фолиант под названием «Долгое будущее» несколько лет назад скончавшейся знаменитой переводчицы и певицы Татьяны Ивановны Лещенко-Сухомлиной, в котором моему скромному имени посвящено чуть ли не полтома. Причем самое жуткое (но разве мог я знать, что моя спутница по парижскому житью-бытью, с которой я жил в одной гостинице, вела дневник) то, что Татьяна Ивановна записывала каждый мой шаг и далеко не всегда награждала меня лестными характеристиками. Несмотря на возраст летописицы, не дотянув до векового юбилея несколько лет, она дождалась издательского подарка, а я до сих пор испытываю всю гамму противоречивых чувств по отношению к человеку, перед которым преклонялся.

Приношу извинения за личное лирическое отступление, но полагаю, что в данном контексте оно кстати. Но мои переживания по части разоблачительных пассажей в мемуарах моей современницы меркнут по сравнению с теми убийственными характеристиками, которые дает Валерий Золотухин близким своим людям, друзьям, коллегам, женам, любовницам. Особенно это касается Владимира Высоцкого, Леонида Филатова, Юрия Любимова, Вениамина Смехова, бывшей любимой жены Нины Шацкой…

Одним словом, по-моему, Золотухин попал в десятку, его дневники не только не скучны и не мелки, в них и впрямь целая эпоха нашего лицедейства, конкретности взаимоотношения культуры и государства, талантливых режиссеров и убогих чиновников, бездарных ремесленников от искусства и гениев. Конечно же, ему повезло, когда прямо из своего алтайского захолустья, из колхозного житья-бытья он влился в коллектив самого яркого театра страны и сблизился с актерами, которые в ту пору являли собой центр духовного притяжения для миллионов людей. Вот почему отныне жизнь и судьба Высоцкого, творческие метания Любимова, да и вся история театральной жизни Москвы будут неполными без знакомства с уникальными дневниками прославленного актера.

Выпытывая Валерия Сергеевича о том, как же все-таки он решился на рисковый словесный прорыв, как хватило духу в течение почти сорока лет быть распахнутым перед будущим читателем, он разразился горячим монологом, который при следующем переиздании можно включить в обозреваемую мной книгу:

— Я это все читать не могу, не могу я читать это. Если бы я целиком рукопись увидел, то не решился бы ее печатать, по крайней мере сидел бы дома и выправлял бы, редактировал, убирал бы «похабные» места, а на х… мне эта работа нужна. «Вам нравится?! Вот и печатайте». Конечно я понимал, «на что поднимаю руку», но в этом и есть… храбрость что ли, когда не знаешь, что тебя ждет впереди… Но вот любопытно, через двадцать лет будет ли эта книга кому-нибудь интересной?

…А ведь я ничего не могу изменить, ну хотя бы в моих отношениях с Ириной. Знали бы вы, как еще раз перевернулась моя жизнь, когда 16 января 2000 года моя Ирина упала с трехметровой конструкции прямо на деревянный помост. Как полгода нянчил я ее по всем операциям, по всем больницам. Как отвез я ее в Склифосовского со слезами на глазах и молил Бога, чтобы цел остался позвоночник. Я так боялся, что редкий ее организм и индивидуальность телесной конструкции, а она гибкая, как кошка, не сможет более играть на трубе вниз головой, делать шпагаты, выписывать кульбиты, играть на скрипке, и даже петь, а ведь у нее абсолютный слух. Когда профессор сказал мне приговорно «операция», я чуть не сошел с ума, а он добавил: «Операция! Если она хочет нянчить детей, если она хочет на турнике крутить солнце». Она в гипсе пролежала полтора месяца. Потом долгая реабилитация. А во Франции с Авиньоном Любимов подписал важный контракт и ждал восстановления Ирины. Торопил, сам не зная, кого. Ибо театральная машина не останавливается и ни на что не обращает внимание. И Ирина победила, она ночи не спала в Авиньоне, так болело плечо и спина. Оказалось, что врачи не доглядели компрессионный перелом позвонка, почти не показываемый рентгеном. И в спектакле она была на высоте, никто ничего не заметил.

…Мне видится, что Ирину просто сглазили. В ее падении было что-то мистическое. Я все время молился, я просил Бога спасти ее, а получается, я просил Его простить мне мой грех.

…Алла Демидова, о которой Золотухин пишет с пиететом, не в восторге от дневников: «Он пропил свой талант, — считает она, — у него это идет рефреном через всю книгу. Когда-то он был очень талантливым и очень тонким человеком. Да, при нем осталось имя, способности, опыт, которые все закрывают, но рожден он был на большее. Ведь как актер он тоньше и интереснее Высоцкого. Высоцкий все бросил в костер. И наркотики, о которых мы никогда не говорили, и о которых все сейчас пишут. И я одна из немногих понимала, что они ему нужны, чтобы удержаться на высоте. На пределе связок. В золотухинских записях, конечно же, об этом сказано, но далеко не все.

15.06.1966.

Выпустили «Галилея». Высоцкий играл превосходно, просто блеск, но сегодня играл Калягин. В первый раз, как будто в сотый.

— Успех такой же. Неужели каждый может быть так легко заменен? Страшно. Кому тогда это все нужно?

26.01.1968.

Вчера Высоцкому исполнилось тридцать лет. Удивительный мужик, влюблен в него, как баба. С полным комплексом самых противоречивых качеств. На каждом перекрестке говорю о нем…

14.12.1968.

Вчера на репетиции шеф: — Есть принципиальная разница между Губенко и Высоцким. Губенко — гангстер. Высоцкий — несчастный человек… любящий театр.

4.10.1969

…Полковник Кравцов встречался с высоким лицом из КГБ Бобковым, тот обещал оторвать башку Баскакову и Романову, если те утвердят Высоцкого… и «дело не в его песнях, а в его поведении»… Кумир нарушил правила игры? Любовь и роман с Мариной Влади обернулись ему ненавистью толпы. Толпа не может простить ему измену с западной звездой.

1901.1997 (воскресенье)

Интервью в «Спид-инфо» с Дарьей Асламовой приведет к скандалу, катастрофе. Ну, туда нам всем и дорога! «Не лжет только фантазия» (Франсуа Мориак).

20.09.1997 (суббота)

50 лет Тамаре Владимировне Золотухиной! Господи, спаси и сохрани ее и детей ее. Помилуй ее, и дай ей до шестидесятилетия дожить, а там и дальше. Храни семью нашу, Господи. Сейчас я пойду за цветами жене моей единственной и неповторимой по своей глубине совести и ума, и к тому же женственности. А то, что болезни искорежили ее, так что же теперь делать? Другого бы ей мужа…

16.01.1998 (пятница, Мариуполь)

Вчера за вечерей вспоминали с шефом Целиковскую.

— Сколько ты прожил с Шацкой?

— 15 лет.

— Да, тоже срок. А я двадцать. Терпеливые мы с тобой люди, — сказал шеф, усмехаясь.

— Ты мне скажи, женишься ты на мне или нет?

— Думаю, что не женюсь.

Слово сказано, и теперь будь, что будет, но знать она должна.

Сейчас опять разыграется трагедия, слезы, истерика. В последнюю встречу она прижала меня к себе и выдохнула: «Единственный мой, любимый, неповторимый»…

…Если я пойду с кем-то под венец, то только с ней, с Тамарой.

Хочется читать и читать, и узнавать у автора воспоминаний все, что творилось вокруг него в огромном пространстве времени. Да, подробности убивают, и для тех, кто не понимает слова, скажу, именно они держат литературу. Не красоты стиля, вычурное воплощение замысла, а именно дотошность, микроскопичность всего, что творит Человек и Время. Чем в свое время поразила и Мопассана, и Франса, и Золя, и целое поколение интеллигентных людей гениальная художница Мария Башкирцева в своих, вышедших уже после ее смерти дневниках: подробностями ощущения трагедии бытия, мятежностью души и сердца, деталями быта, ярким словесным всполохом, в котором горела и Россия ее родная и приютившая ее Франция…

Литература ли дневники Валерия Золотухина? Когда я их читал, то я не думал об этом. Меня не коробил ни стиль письма, ни глубина или (мелкота) мысли, ни отражение душевных переходов из одного состояния в другое. Я просто не мог остановиться, ибо текст захватывал. Золотухинская жизнь и судьба, запечатленное на бумаге время, легкость и сочность рассказа, особенные краски и звучность словесных конструкций, как писал в своем отзыве на одну из книг актера Валентин Распутин, — это и литература. Недаром актер стал членом Союза писателей России и выпустил около десятка книг прозы. И мне безразлично, на какую полку поставит читатель это издание — на полку художественных книг, беллетристики, или она будет лежать у него на столе на самом видном месте, как необходимость постоянного притяжения для каждого дня. По-моему, важнее второе.

В судьбе Валерия Золотухина и его дневников был страшный роковой момент: в квартиру актера залезли случайные воры. А может, и не случайные. Чего-то успели вынести, да их спугнули. Тетрадки, лежавшие в шкафу, не тронули — макулатуру нынче вроде бы не принимают. И этим спасли Золотухина, и жизнь его, и слезы, и любовь. Ибо каким и кем был бы он без дневников-то своих, актером всего лишь, лицедеем из любимовского гнезда. А тут — эпохописатель, очевидец и участник таганской драмы, смелый фиксатор былого и дум. Еще не известно, в какие скрижали занесут потомки имя народного артиста Валерия Золотухина, наверняка ведь появятся и новые гениальные театры, и новые удивительные пьесы, и новые неповторимые режиссеры, сольющиеся со спешащим в бездну 21-м веком. А вот эксклюзивных дневников Валерия Золотухина уже не будет никогда, ни при какой погоде. Откроет эту книгу любой зрячий и любопытный — и целая четверть, а может, и половина самого страшного века на земле предстанет перед ним. Читай, переживай, сочувствуй и плачь.