Таинства любви (новеллы и беседы о любви)

I

Однажды, когда Савичевы жили еще в старой квартире, к ним позвонили, и в дверях появилась незнакомая девушка с узким, тонким лицом, столь юным и прелестным, что Аркаша и даже его папа невольно загляделись на нее, не приглашая ее войти. Верно, игра света также имела немаловажное значение. Они выглядывали из дневного полумрака их квартиры, а девушка стояла на площадке, освещенной солнцем.

- Здравствуйте! - сказала девушка, узнавая их. - Я - Таня! Вы меня не помните?

Анатолий Николаевич, худощавый, подтянутый, довольно молодой мужчина, рассмеялся и добродушно, в ее тоне, спросил:

- А я кто?

- Папа! - прошептал Аркаша.

- Вы - Анатолий Николаевич! - сказала девушка и покраснела почти до слез, но не плакала, а скорее смеялась. Она стояла у порога, опустив на пол небольшой чемодан и зеленый эмалированный бидон. Стало ясно: Таня приехала из родных мест Анатолия Николаевича, что на севере Калининской области. И теперь, когда бы он ни вспомнил этот день, его обдавало запахом летнего луга, таинственным вкусом меда, и он словно воочию видел ту даль, откуда некогда приехал он сам. Там была маленькая деревушка за лесом, сходившая на нет по мере того, как рос поселок при станции. Этот мир только условно можно было называть деревней. «Где провел отпуск?» - спрашивали сослуживцы. «В деревне!» - отвечал он еще недавно, пока не завел собственную дачу. Издалека так и казалось.

Поселившись у родных на краю поселка, они каждый день приезжали на велосипедах на станцию купить газет, мороженое... Привокзальная площадь с черной землей (от копоти и остатков угля при котельной), полуденное солнце, вызывающее не сладкую дрему, как на реке или открытом лугу, а лень и скуку, и сверкающая сталь рельсов, уходящих в даль зеленых лесов и голубого неба, - всегда производили на них странное впечатление. Так и хотелось взять и уехать еще куда-нибудь. Анатолий Николаевич помнил и такую сценку. В сквере, обсаженном почему-то одними тополями, где даже трава не росла, сидели на скамейке две молоденькие девушки, недурные собою, одетые нарядно. Они никого не ждали и никуда не собирались ехать и не то что скучали, а сидели с таким видом, словно кто-то им велел сидеть, а им не хочется. А чего им хочется, они сами хорошенько не знали. Между тем мимо проносились поезда - деловито и стремительно. «Кого они ждут?» - еще подумал он, а Ирина, словно угадав его вопрос, рассмеялась, и им было радостно при мысли, что они-то свободны и могут уехать отсюда хоть завтра.

Со станции они возвращались лесом, там, за поселком, пролегало шоссе, обычно безлюдное, с редко проносящими машинами. Он помнил светлый ветреный день, когда, казалось, не воздух, а свет обвивает тебя теплом и прохладой. Шоссе идет по холмам - высокие из них прорезая глубоко, а средние - по склону, по макушке, и идешь там или катишь на велосипеде, словно по дну карьера, и над тобою высятся сосны с обнаженными корнями, или вдруг открываются бесконечные дали - и река, и леса, и деревеньки, вся Русь перед тобой, и Москва как будто видна на горизонте. Вдоль шоссе цветет то шиповник, то иван-чай, и розово-малиновый свет светится в глазах...

Таня стояла перед ними, словно вся освещенная не светом из окна, а далекого лета. Ирина и Маргарита - они-то сразу узнали Таню.

Ирина Аркадьевна даже вспомнила, сколько Тане было лет, когда они последний раз приезжали в Кузьминки.

- А сегодня нам... семнадцать, да? А хорошенькая. Молодец! - говорила она, обнимая одной рукой Таню и целуя.

- Да, - отвечала Таня, произнося как-то особенно и полнозвучно такое простое и короткое слово «да».

Она принесла на кухню зеленый бидон, весьма тяжелый, крышка его была затянута наглухо лентой лейкопластыря.

- Мед, - сказала Таня.

Бидон открыли. Действительно, он был весь наполнен светло-золотым, казалось, обладающим живым дыханием медом.

На запах меда, не сговариваясь, прибежали Маргарита и Аркаша. Маргарита принарядилась. Она долго стояла перед трюмо, желая придумать что-нибудь новенькое. У нее была прическа «конский хвост», а то всё носила косички: длинная, худенькая, быстрая, две косички разлетались в стороны. А теперь она нередко выглядела совсем взрослой, и «конский хвост» словно подчеркивал ее отроческую взрослость.

- Мед! - сказала Маргарита сначала довольно-таки чинно, как бы по-взрослому, а потом совсем по-детски еще раз: - Ме-ед! - и кинулась целовать Таню.

Аркаша явился с книжкой в одной руке и с пистолетом в другой.

- Мед? Можно попробовать? - осведомился он деловито, явно не выходя из образа своего героя из книжки.

Таня с улыбкой посмотрела на его оружие и, недолго думая, отлила ему целый стакан меду, раз и навсегда изумив его своей щедростью, ибо и самая ее улыбка была какой-то необыкновенной щедростью.

- Вот здорово! - воскликнул Аркаша уже совершенно иным голосом.

- А мне?! - вскричала Маргарита.

- Я с тобой поделюсь, - поспешил он успокоить сестру.

Таня, вся светло-розовая, полусмеясь, глядела на него, и Аркаша чуть не выронил стакан с медом. Он словно испугался. Чего? Он рассмеялся и все посматривал на Таню за ужином.

- Таня, - говорил он, - ты, наверное, никогда не была в зоопарке? Я сведу тебя туда.

Таня серьезно кивала. Именно дети, как могли, развлекали ее и водили по городу. Анатолия Николаевича она побаивалась, и ему так и не удалось расспросить Таню о ее планах, как-нибудь повлиять на ее выбор, помочь советом или своим опытом. Таня смешно с ним разговаривала, то прикидываясь простоватой, и тогда могла задорно заявить: «Что я? Мы - деревенские!», то была с ним внимательна, то есть как-то послушно-нежна и умна, и когда заходил разговор о деревне, она отвечала с задумчивым выражением на лице, что родилась она не в деревне, а в большом поселке, где жителей семь тысяч... Есть разница.

- А что, деревень уже и нет?

Его тонкие губы морщились в ностальгической улыбке. В движениях была размашистость и вместе с тем какая-то задумчивость, почти стеснительность... Роста чуть выше среднего, давным-давно взрослый и по стати, и по выражению лица, он вдруг обнаруживал симпатичные черты подростка с его застенчивой решительностью и искательной нежностью. И сила, и слабость столь отчетливо проявлялись в нем, что, очевидно, он и счастлив бывал и несчастлив как-то особенно.

- Не знаю, - отвечала Таня. - Откуда мне знать?

А ее голос утверждал то, о чем он тосковал. Савичев уже тогда угадывал: характер у нее - упорный, твердый, склад ее мышления - женский, провинциальный, а в девичьей ее фигурке отмечал мягкость и силу - как основу ее характера и склада мышления. И только в глазах ее, прозрачных и чистых, как ни странно, сияла не деревня, не природа во всей ее первозданности, а как бы уже городская цивилизация и культура, к которой она так стремилась.

II

Таня, закончив восемь классов, не хотела идти учиться, а устроилась на почту сортировщицей и поселилась в общежитии. Этому она так радовалась, что оказалась и разговорчивой, и подвижной, и даже весьма уверенной в себе особой. Она знала: ее подруга работала на почте три года и недавно получила комнату в небольшой коммунальной квартире, а теперь собирается выйти замуж. И такой вариант судьбы, должно быть, как раз и устраивал Таню. Ирина Аркадьевна и особенно Анатолий Николаевич, разговаривая с нею, не удерживались от смеха, и она сама вместе с ними смеялась над своими, столь простыми и обыкновенными мечтами и планами. Но у кого-то они и должны быть обыкновенными.

Над Таней посмеивалась и Маргарита, хотя и она уже, похоже, мечтала о любви и замужестве больше, чем следовало. Только Аркаша, не принимая участия в разговоре, прислушивался к Тане с сочувствием. Но, главное, они еще не знали, что Таня приехала в Ленинград не одна. Маргарита и Аркаша охотно шли провожать ее, а Таня, точно взрослая женщина, как будто скучала с ними. Аркаша еще обратил внимание на то, как Таня, выходя от них на улицу, оглядывалась вокруг... И вот как-то осенью они первый раз увидели Олега Терехина. Он искал Таню. Аркаша открыл дверь и позвал Маргариту, и та, как взрослая, разговаривала с молодым человеком, весьма своеобразным. Таня, оказывается, с ним приехала в Ленинград, но ни словом об этом не обмолвилась.

- Вы студент?

- Да. Инженерно-строительного института.

Он носил темно-синий костюм в крупную полоску, сугубо мужской и по материалу, и по покрою, и можно было подумать, что повзрослевший сын надел отцовский костюм, который и оказался ему впору. Олег в нем выглядел бы явно простовато, если бы не яркая, модной расцветки рубашка и модный галстук. Все это было как-то под стать ему - молодой мужчина-юноша весь светился неброской красотой и силой молодости.

Олег Терехин им понравился, и они обрадовались за Таню... «А какова наша Таня!» - говорила с одобрением Маргарита.

С тех пор жизнь Тани приобрела для ребят двойной интерес.

Правда, Таня и Олег, хотя и знали друг друга с детских лет, заговорили между собою буквально перед самой поездкой в Ленинград. Случилось, они как-то возвращались вместе по шоссе, Таня свернула в свою сторону, Олег последовал за нею, и они оказались в березовой роще: внизу дорога, они же в лесу совсем одни, пусть в двух шагах поселок.

- Я вам завидую, - говорила Таня, взглядывая на него ласково. - Все разъехались кто куда, и вы уедете, и я буду знать...

- Что? - спросил Олег, испытывая волнение уже от одного доверительного тона Тани.

- Прошла моя юность, вот что! - вздохнула она.

Тогда он сказал, что и она может поехать учиться и что вся ее юность еще впереди.

- Нет, - покачала головой Таня, - впереди... молодая жизнь. Это совсем не то, что юность.

- А что же, по-твоему, юность? - спросил Олег, впервые задумываясь о том, что Тане, казалось, давно ясно.

Вообще она предстала перед ним в новом свете. Таня молчала, о чем-то думала, но как-то рассеянно; ее мысль словно заключалась здесь во всем: в березе, в сосне, в высоком знойно-свежем небе. Не составляла ли одно целое с окружающим ее миром она - Таня Косарева, она же сама - вся природа, ее венец? Вот что в ней ему понравилось.

Таня улыбнулась, отвечая на его вопрос.

- Юность - это когда человек ничего не делает или что-то делает, скажем, ходит в школу, ну а живет мечтами, фантазиями. Когда же мы входим в возраст, выходим замуж, нам уже некогда мечтать, - дом, хозяйство, муж, дети... Еще хорошо, если муж добрый, дети хорошие, а то - конец, да и только.

Олег рассмеялся.

- По-моему, - сказал он, - ты несешь какую-то патриархальщину...

- Кабы все так просто! - засмеялась Таня тоже и заторопилась домой, и весь ее вид говорил: «Я - домой! Я - домой! А ты - как хочешь!»

И в самом деле ей особенно некогда было гулять. У них было большое хозяйство - и парник, и огороды, и пчелы, и корова... Родители Тани были люди хозяйственные и денежные, чем и гордились. На мебель, на обстановку, на наряды дочери не скупились, да Таня сама покупала себе все, что понравится. По праздникам наезжали гости, много пили, много ели, было всегда очень весело. Дядя Степан играл на гармони, и гости пели на весь поселок открыто, задушевно. Считалось ведь, что у Тани есть парень - Мишка Волков, ученик машиниста тепловоза. Мишка сам никогда не танцевал, зато только он и провожал Таню домой с танцев в Доме культуры. И вот - Олег Терехин. Они виделись теперь ежедневно, и не по вечерам как-нибудь, а средь бела дня. Разве так можно - то с одним, то с другим ходить? По совести, ей надо кого-то из них выбрать. Олег уезжал учиться, да она и не пара вроде ему. И Таня точно советовалась с ним:

- Мишка, в общем, парень что надо, всем хорош, красивый! Только не так развит и умен, как ты.

Олегу, конечно, приятно ее такое признание, и он старался быть снисходительным:

- И мне Волков нравится... Но...

- Что? Что? - улыбалась Таня, с любопытством поворачивая голову так, чтобы видеть его лицо. Вероятно, разговор шел не о Мишке Волкове, а о чем-то более важном и веселом для Тани.

- И все же, - сказал Олег почему-то с большим недовольством, - нельзя так жить в наше время! Для него все науки и искусства ничего не значат.

«Это он про меня!» - обиделась Таня, но тут же с беззаботным видом сказала:

- Ах, и я такая!

Олег Терехин так и думал о ней, пока не заговорил и не узнал лучше. Теперь он замечал, как во всяком ее движении проглядывает мысль, добрая и светлая, замечал ту особенную грацию, когда хотелось верить, что это не просто повадки природы, как сказал бы Гете, а ум, своего рода духовность ее существа.

- Нет, Таня, - сказал он, - ты совсем не такая, сама знаешь!

- Какая же я, по-твоему? - Таня остановилась и взглянула на него прямо, с веселым лукавством.

И тут Олег потянулся обнять ее и непременно поцеловать, как бы на прощанье с миром детства, для полного счастья. Он почувствовал ее плечо, руки, ее тело, легкое, казалось, и мягкое, как у ребенка. Таня застыдилась и бросилась от него в сторону, вдруг она споткнулась и упала со всего разбега. Олег подбежал к ней, опустился на колени, она быстро приподнялась, оправила платье и вздохнула. У обоих было такое чувство, как будто они сейчас попали в полосу дождя, а дождь уже минул, небо чисто и они не одни: за стыдливо-женственными березами видно шоссе, по нему несутся машины почти непрерывно, как в городе.

- Не тебя я испугалась, - сказала Таня. - Ах, что мне делать? Кто бы посоветовал...

Так они решили вместе ехать в Ленинград, а там уж видно будет. Таня поспешно собрала чемодан, мать попрятала в ее вещи деньги с наставлениями и наказами: «На житье в городе тебе на первое время, на обнову... И нас не забудь! Ты глазастая! Что попадется - купи, я сейчас деньги и вышлю тебе. Только, доченька, не пей вина, чужого не бери, не загуляй, как иные... Ладно?»

Много еще чего наговорила ей мать, а Таня, взволнованная, как будто выходит замуж, готова была расплакаться и сердито отвечала: «Ничего, ничего, не сомневайся!»

Не верилось ей, что уезжает, до тех пор, пока поезд не тронулся. Еще долго они узнавали за окном родные места, а затем неприметно выехали за пределы того мира, где прошло их детство. В вагоне установилась своя особенная атмосфера и свободы, и терпеливого ожидания, как в летние вечера в деревне.

С Таней заговаривали солдаты, моряки и просто словоохотливые дяди и тети. Таня, смеясь, оглядывалась на Олега, те и с ним заговаривали запросто, и все находили, что они под стать друг другу. А поезд летел, и летела вокруг чья-то жизнь... Мимо болот с рощами берез тянулась тропинка, протоптанная множеством детских, мужских, женских ног из года в год, из поколения в поколение, и проносились поезда, как неуловимое движение времени. Но не было ни тропинкам, ни лесам конца, время нескончаемо длилось во все новых и новых и все же узнаваемых и родных, вековечных пространствах - в этих полустанках, деревнях в стороне, за полем, в рабочих поселках, которые превращались как будто на глазах в новые города.

А на закате, когда косые, почти параллельные земле красные лучи пронизывали самый воздух, еще полный сияния дня, какой всесветной тишиной, каким миром веяло от озера, от леса, от целого квартала новых многоэтажных зданий на окраине старинного городка с маковками церквей! По высокому шоссе проносились машины, сияя стеклами и лаком свежей краски, как бы частички города, и поле, и лес казались частью одного вселенского города, или, наоборот, города растворились в лесах...

- Рада? - спрашивал Олег, уже не ухаживая за нею, а просто проявляя ту заботу, какая была необходима в ее положении, в пути.

- Еще как! - отвечала Таня. - А боюсь! - добавляла она, смеясь.

Вдоль железной дороги замелькали один за другим поселки с высокими платформами для электричек... Это поезд подходил к Ленинграду.

А потом ехали в автобусе, и было так любопытно проноситься мимо множества людей на улице, мимо зданий, знакомых по открыткам. Город звенел, сиял, точно здесь всегда праздник, и Таня тихонько переводила дыхание, чтобы не задохнуться от волнения.

Вот с чем Таня приехала в Ленинград, а родные ее еще долго ни о чем не подозревали.

III

Пока Олег сдавал экзамены, был в колхозе, а потом с удовольствием привыкал к студенческой жизни, Таня потеряла его из виду и решила, что забыта. Она не обижалась на него, понимала, что у него перед нею нет никаких обязательств. Тянуло домой, в деревню... И Таня, уже устроившись на работу, чуть обратно не уехала. Она бы уехала, если бы не устыдилась мысли, что ведь кумушки в поселке поднимут ее на смех: мол, Олег ее бросил, она и вернулась восвояси... «У, Олежка! - грозилась Таня в душе. - Где ты? Или не прошел по конкурсу?»

С работы Таня спешила домой, отказываясь от предложений подруг и приятелей (молодых шоферов машин, на которых развозили почту) пойти в кино или еще куда-нибудь поразвлечься.

- Ах, мне некогда! Мне надо борщ варить, - отнекивалась она и в общежитии в мелких заботах проводила весь вечер, рано ложась спать, потому что и вставать приходилось рано. Или Таня не без удовольствия говорила:

- Сегодня иду к своим!

То, что у нее есть свои в Ленинграде, имело большое значение для Тани, ведь на почте работали сплошь и рядом все приезжие, вроде нее. Но вот праздник. Тут уж остаться одной невозможно, и Таня в компании парней и девушек хлопотала больше всех. А всякий праздник, с веселыми хлопотами, с трепетным ожиданием какого-то счастья, напоминал свадьбу, пусть ни у одной из девушек нет ни фаты, ни подвенечного платья - все одеты нарядно, все взволнованны, всем отчаянно весело.

Застолье для Тани, выросшей в большой сельской семье, было делом важным - собирались братья, сестры отца и матери, уважаемые люди, народ серьезный, в летах, переживший не одну войну, при орденах. Гости ели и пили неторопливо, словно молодели, светлели лицами и запевали песни мирных и военных лет, песни, без которых Родину представить нельзя, и застолье, вообще праздник казались тоже делом важным и серьезным.

А эти парни и девушки, собравшись, как на свадьбу, напивались так скоро, что праздничное настроение улетучивалось. Только гремел магнитофон в открытое окно на всю улицу, вызывая усмешку у прохожих.

В этом шумном веселье казалось, что все правильно. Еще ты сама не знаешь, а вокруг уже знают, кто твой парень. Он танцует с тобой, дымя папироской в лицо, а то просто начинает целовать пьяными губами. Вот и все! Вот, оказывается, кто твой жених, а ты - чья невеста на этой многошумной свадьбе.

Наконец жених заговорщически предлагает бежать с ним. Да куда? К ней! В ответ Таня смеялась, испуганная, взволнованная и сердитая донельзя. Не было уже ни веселья, ни праздника, а тоска и отчаянье до слез.

- Оставь меня! Не хочу! Прочь! - порывается она уйти. Он не верит ей: знаем, мол, вас! Смеется и держит за руку - не вырвешься. Это не насилие. Это игра, правила которой надо соблюдать: или веди себя по этим правилам, или не приходи, сиди себе дома одна и жди...

Кого ждать? Этот ясен, он весь перед тобой, парень, в общем, неплохой, отличный шофер, зарабатывает хорошо... Что ему еще надо? Чего ей еще нужно? Сколько таких парней Таня повидала в Ленинграде, будто и не уезжала из своего глухого поселка, будто она здесь родилась и выросла. Эти парни ясны, даже симпатичны ей, но неужели ради них она приехала в город на Неве?

Встречались Тане и другие, чаще из клиентов, может быть, умные, добрые, но тихие, как она их называла. Таня их невольно чуждалась, с ними ей становилось скучно, как в музее среди множества красивых вещей из золота и драгоценных камней или картин...

«Кого ждать? Как быть?» - все раздумывала Таня в полной растерянности, когда наконец ее нашел Олег Терехин.

Как странно, необычно было Тане, когда она прибежала на свидание с ним, как они условились, на Невском, у памятника Екатерине II. Она в вельветовых брюках, модная мягкая сумочка через плечо, как на сцене театра встретились, если вспомнить перелесок у поселка - то их первое свидание, будто лет двадцать тому назад... Этот контраст и радовал ее, и отчего-то было грустно, и Тане подумалось, что не эту ли грусть иной раз она ловит в глазах Анатолия Николаевича, который, правда, больше посмеивался над нею - чуть свысока.

Таня с тихой радостью на лице подошла к скамейке, где среди случайных соседей сидел Олег и что-то рисовал на листке блокнота. Он с живостью показал на памятник Екатерине:

- Гляди, Таня, скорей! Видишь Потемкина? Голубь сел ему на голову! Потемкин словно чувствует его, а?

Таня рассмеялась: в самом деле, хоть голубь улетел, а Потемкин все поглядывал вверх. Именно в ее смехе Олег снова узнал прежнюю Таню, природное, разумное существо, с простодушной прелестью, как в малом ребенке. Он взял ее за руку, и они слились с толпой на Невском, внешне такие же, как все юные и молодые горожане. Но они были далеко, в мире их детства, где то и дело всплывали грезы и видения реки, леса, березовой рощи, далекого летнего неба.

Таня не могла отнести Олега ни к простым парням, ни к «тихим». Он был и прост и совсем не прост. Он рос, как и она, в селе, копался на огороде, носился на мотоцикле, разгоняя медлительных гусей, ходил в ту же школу, и родители его были такие же простые люди, как у Тани, а вместе с тем он рос интеллигентным мальчиком, как будто приехал из города... И в Ленинграде ориентировался уже так, словно родился здесь. А Таня, к удивлению Олега, не удосужилась даже побывать в Эрмитаже.

- А в «Пассаже» небось была? - сказал Олег.

Таня только засмеялась.

Как ни увлекала Олега студенческая жизнь, еще полная для него новизны, о Тане он помнил и время от времени испытывал сильное желание увидеть ее. Ее чистый образ (глаза - как незабываемые цветы!) не совпадал с живой, реальной Таней, с ее чуть простонародным, или провинциальным, обликом. К тому же брюки в обтяжку слишком ее облегали, и хотя она не была вульгарна, некоторая двойственность облика Тани смущала Олега и по-своему привлекала.

Но и Таня очень неровно относилась к нему: то радовалась ему по-детски, смотрела на него нежно, когда была в хорошем настроении, то едва терпела его и все отсылала от себя. Сердилась она, может быть, не на него. Просто он тоже задевал в ней кем-то уже задетые струны, и его присутствие причиняло ей боль. Иногда Таня упорно отказывалась от встреч, отнекивалась по телефону как-то свысока или небрежно. И за всеми приливами и отливами ее настроения он улавливал, угадывал течение ее жизни, спонтанное, неровное, таинственное и для нее самой подчас, очевидно, не на шутку мучительное.

Они живо ощущали, как связывает их свежесть и сила прежней, теперь почти родственной, юности в деревне, их неприкаянность и одиночество в большом городе. Эту связь они легко могли бы назвать любовью. А любовь разве не сближение - интересов, желаний и целей жизни? Они же все дальше отходили друг от друга с каждой встречей и с каждой разлукой, иной раз весьма продолжительной.

Так прошли три-четыре года. Как-то Аркаша и Маргарита заехали к Тане и во второй раз увидели Олега Терехина.

Таня жила на улице Восстания, неподалеку от Невского. К тому времени Савичевы уже жили в новом районе, и приехать в центр для ребят было путешествием, исполненным всевозможных приключений. Заглянули в магазин «Восточные сладости» купить что-нибудь вкусное для Тани, впрочем, всем вместе полакомиться. Глаза разбегались, хорошего так много. С тех пор как Таня получила комнату, она всегда звала их в гости и очень обрадовалась им. Но они смутились - у нее был гость.

Олег Терехин, сидя в кресле за маленьким столиком, просматривал тетрадь, очевидно с лекциями. Поздоровавшись с ними без особого внимания, он продолжал свое дело с некоторым усилием. Он отпустил бородку, похудел и выглядел старше своих лет, этаким небрежным счастливцем и интеллектуальным мучеником противоречивых тенденций и веяний эпохи.

А как вынесла это его превращение Таня? Она у себя дома, в обществе молодого человека, предстала совсем в ином свете. К родным в гости приезжала молоденькая девушка, скорее смущенная и стеснительная, чем свободная и веселая. А здесь встретила их молодая женщина, слегка осунувшаяся, мягкая, вся такая привлекательно слабая, до ногтей женщина и больше ничего. Маргарита и Аркаша невольно переглянулись. Таня как бы в свое оправдание сказала:

- Я нынче с утра ходила в баню, - и встряхнула головой, ее волосы вспыхнули нежным блеском. - Зато ничего не успела сварить.

- Да обедал я! - вдруг подал голос Олег. - Давай нам чаю.

Тут Маргарита достала из сумочки кулек со сластями, сама выражая живейшую радость. Олег бросил на нее пристальный взгляд, и Маргарита первая улыбнулась ему.

Между тем Таня ласково отметила, как Аркаша вырос: молодой человек! Аркаша покраснел и спросил у Тани, как идет ее жизнь.

- Да как, Аркаша? Сказать по правде, не очень весело, - отвечала она искренне и захлопотала о чае.

Маргарита, помогая Тане, на кухне спросила у нее горячим шепотом:

- Жених?

- Не-а! - отвечала Таня с таким беззаботным видом, точно она как раз утверждала обратное.

- А кто же?

- Сероглазый король! Помнишь, у Анны Ахматовой? Впрочем, я не разобралась, кто у нее сероглазый король. Вроде не муж... Надо спросить у студента.

Нынче Таня, как и Маргарита, кончала школу, только вечернюю. Она не втянулась в среду, где жила и работала, может быть, из-за Олега, который уводил ее в сторону, приоткрывая ей совсем иной мир тревог, забот, мыслей. Но она не вошла и в мир Олега, отвлекаемая заботами своей собственной жизни. С Олегом они сто раз объяснялись в любви и тут же в сто первый раз ссорились, даже не понять из-за чего. Не проще ли было им отдаться любви или даже пожениться? Но именно эти вопросы, самые мысли и желания на эту тему порождали недоразумения. Похоже, Таня не очень верила ему. Чем горячее он добивался ее ласки, тем недоверчивее она становилась. А иногда сама ласкалась до головокружения. Наконец, они так измучились, что сочли за благо реже встречаться и вовсе не говорить о любви.

Конечно, они любили друг друга, но как-то на старинный лад - страстно, мучительно и целомудренно. Или это было отголоском их деревенского детства?

После чая они выбрались на Невский. Перед ними возник город, осененный влажным пологом весеннего неба. Был еще далеко не вечер, но свежо и как-то особенно светло, как бывает на закате. В это время оказался на Невском и Анатолий Николаевич. Он быстро шел куда-то, а множество людей, идущих мимо, обгоняющих его, едущих в переполненных автобусах, это множество словно говорило ему, что оно молодо, юно, а он стар и одинок. Впрочем, нет, он не чувствовал себя ни старым, ни одиноким. Просто мир обновился на его глазах. Даже защемило сердце, столь красивой, прекрасной ему показалась жизнь вокруг: город вечный, эти витрины, эти кинотеатры, где в фойе так славно посидеть на низких креслах. Интересны и люди! Молодежь! Он приглядывался к прохожим и чувствовал себя в ином мире, словно в кино. Ему хотелось крикнуть на весь Невский: «Красиво живете, братцы!»

Да он и сам незаметно превратился из крестьянского сына в горожанина, весьма холеного, и все же не переставал удивляться, засматриваясь иной раз на ножки бегущих мимо женщин: какие только чулки не выдумали! В черных, например, во времена его юности щеголяли разве только падшие создания где-нибудь в Париже, а теперь - синие, красные, зеленые, черные, ажурные, в клетку, с ромбиками, с папоротниками... «Ух ты!» - смеялся он, а Ирина урезонивала: «Ты что, Анатолий, с Луны свалился? Смотри-ка, какие у меня чулки!»

Иной раз Анатолий Николаевич чувствовал себя даже странно. С одной стороны, красоту и внешнюю раскованность современных женщин он, конечно, охотно принимал, а с другой стороны, он словно бы сожалел об утрате нравственного чувства, на него находило отвращение и вместе с тем любопытство, постыдное, очевидно. Что наша жизнь? Торжество красоты или блеск пошлости? Хотелось об этом спросить у кого-то, и вдруг он увидел глаза Тани.

Она была не одна, с нею шел Аркаша, поблескивая стеклами очков, а за ними Маргарита и какой-то молодой человек с бородкой. Все они вышагивали беспечно и счастливо, словно бы ничуть не озабоченные тревогами современного мира.

Тут он увидел себя, как на черно-белом экране, юного, в простеньком костюме и кепке, каким приехал сюда некогда и шел куда-то по Невскому. Таня окликнула его:

- Анатолий Николаевич! Добрый вечер!

Всякий раз она какая-то иная.

IV

На деревьях листва едва распустилась, стволы их чернели голо, обнаженно, особенно в виду светлых пространств над темнеющей от ряби водой. В Екатерининском парке Таня все дальше отходила в сторону, словно желая уединиться от всех. Маргарита смотрела, что выходит у Олега Терехина, который у самой воды, среди кустов, раскрыв мольберт, водил легко и быстро кистью. Он довольно точно срисовал уголок парка с каменным мостом и теперь негусто, тонкими мазками окрашивал... Поверх деревьев белые облачка таяли в небесно-голубой сини, напоминая чистотой тона голубизну старинных фарфоровых ваз.

Маргарита поехала с ними в Пушкин, как позже утверждала, с одной мыслью. Она все думала: почему он не женится на Тане, ведь ясно, что они связаны друг с другом, как бы втайне, просто и хорошо?

Таня стояла поодаль с таким видом, как будто она к чему-то прислушивается или кого-то ждет. Вот она повернула голову и оказалась как бы заключенной в пейзаж, в натуру, с которой писал акварель Олег (будущий архитектор, он неплохо рисовал и писал, особенно акварели). Маргарита с любопытством взглянула ему в лицо, заходя немного вперед.

- Нет! - сказал он сердито. - Мне с нею не справиться!

- Но почему? - возразила Маргарита. - Вы постарайтесь!

- Нет.

- А я все думаю, - вдруг прямо высказалась Маргарита, - почему вы не женитесь на Тане? Почему?

- Напрасно вы меня прервали, - сказал он ей на «вы».

- Продолжайте, пожалуйста. Мы поговорим после.

- Нет, все вокруг изменилось. Разве не видите?

В самом деле, особенная голубизна неба исчезла, и поверх деревьев проглядывала лишь приблизительная синева светлого весеннего дня. Зато акварель заиграла тем ярче.

- А хорошо у вас получилось! - воскликнула Маргарита. - Настоящая картинка!

Олег рассмеялся над ее своеобразной оценкой и повеселел, довольный своей работой и восхищением девушки.

Потом они ездили в Петергоф. Таня и Олег словно уже не могли обойтись без Маргариты. Разговаривать друг с другом они не умели или разучились, как муж и жена, которым выяснение отношений уже надоело, все обесценено, и только глубоко где-то теплится былая нежность.

Маргарита подружилась и с Таней, и с Олегом. Она держалась с ними на равных. Конечно, Маргарита рядом с Таней - высокая, тоненькая - выглядела еще подростком, но нельзя сказать, уж совсем невинным. В ней постоянно выглядывали два существа: невинный подросток с капризным голоском и взрослая модница, знающая уже кое-что о своих несомненных достоинствах. В ней не было женской привлекательности, как у Тани, но была юность в изящной и как бы прозрачной форме наисовременной моды. С Маргаритой, с ее преданностью товарища и друга, Олегу было легко.

Прошло лето. Олег уезжал со строительным отрядом в Сибирь, и не Таня, а Маргарита вела переписку с ним. А затем она и вовсе влюбилась в него.

В кабине лифта она засыпала и в каком-то полусне входила в квартиру, где уже вставали, скорее, не ложились спать в ужасном, все усиливающемся беспокойстве за нее. О, она это отлично понимала! Но только пожимала плечами. Мама в халатике улыбалась смущенно, полная сочувствия к ней, а может быть, и зависти. Ведь она была еще молода. Как и папа, который не находил слов от возмущения и только бубнил: «Ну и ну!»

Она раздевалась и падала на кушетку, чуть не плача от усталости, и это тоже было запоздалым ощущением счастья. «Потом, потом! - шептала она. - Потом я вам все объясню!»

Она спала недолго, потому что спешила на свидание. Аркаша подогревал ей завтрак, относясь к ней, как к больной. Стоило ей немножко поспать и поесть, принять душ, как силы возвращались к ней, и снова она была весела... Тут Аркаша позволял себе поворчать:

- И долго это будет продолжаться, сестрица?

- Очевидно, до свадьбы, Аркаша, - отвечала она, наклоняя голову над чашкой чаю.

- Нельзя ли по крайней мере узнать, кто он? Брюнет или блондин?

- Аркаша! Как! Ты не знаешь? - Маргарита, вскакивая на ноги, хватала его за руки. - Ты не знаешь?

- Неужели Терехин? - наконец вполне понял он, хотя ведь догадывался.

- Он самый! - Маргарита потянулась поцеловать брата.

- А Таня?! - закричал Аркаша, встряхивая сестру за плечи.

- Да, в самом деле? - спросил Анатолий Николаевич, заглядывая к ним на кухню.

Маргарита испуганно села, будто ей дали оплеуху.

Анатолий Николаевич почувствовал необходимость действовать. Таня уже не бывала у них. Он заехал к ней как-то после работы. На его звонок дверь в квартиру открыли соседи. Анатолий Николаевич постучал в дверь Тани, а затем приоткрыл ее... Олег Терехин сидел в кресле у двери за маленьким столиком, заставленным тесно закуской, бутылкой вина, вазой с цветами... Он смотрел футбольный матч по телевизору, а на кушетке в глубине комнаты вольно и свободно, как на пляже, лежала с закрытыми глазами Таня. Она спала. А он смотрел футбол.

Шторы, лишь наполовину задернутые, окрашивали часть комнаты в светло-золотистые тона, и поэтому казалось, что здесь соседствуют явь и сон, действительность и мечта... Поза спящей была удивительна: особенная свобода и простота, какая достижима, кажется, только в искусстве.

На легкий стук в дверь бородатый юноша повернул голову, кивнул, приглашая войти, что-то положил в рот и снова уставился на экран. Он следил за игрой, но было видно, что он глубоко погружен в задумчивость, как Таня - в сон.

Анатолий Николаевич, несмотря на всю неожиданность для него этой сценки, спокойно отступил назад и вышел вон. Он понял, что там царит особый мир, пусть далеко не идеальный. Было ясно, что Таня изменилась или изменился мир, в котором она до сих пор жила.

Только при чем тут Маргарита?

Анатолий Николаевич поспешил домой и при жене и сыне сказал дочери:

- Послушай, разве ты не знаешь, что Олег Терехин живет с Таней? Это не моя выдумка, поверь.

Маргарита сжала руки и заплакала.

- Это она нарочно! Нарочно! Он влюблен в меня! Ведь он на ней никогда не женится! - кричала Маргарита сквозь всхлипывания.

- Тем хуже.

- Ну в чем я виновата, папа? За что?!

Ирина Аркадьевна наконец увела дочь в ее комнату. Анатолий Николаевич и Аркаша, смущенные, не решались целый вечер поднять друг на друга глаза. Что же, собственно, произошло?

Маргарита не прошла в институт по конкурсу и сильно переживала. Вот еще одно потрясение.

С тех пор Маргарита посерьезнела. Теперь в ней, казалось, окончательно возобладала над подростком юная, но вполне уже взрослая женщина, что ей и шло. Она работала лаборанткой в НИИ и старательно готовилась к поступлению в вуз в будущем году. Она оказалась права. Олег Терехин по окончании института уехал по направлению в Сибирь на одну из крупнейших строек. Вскоре после его отъезда Таня родила девочку.

Как-то ранней осенью Анатолий Николаевич ехал в троллейбусе. На остановке он увидел тонкую, стройную девушку в вельветовом платье, простоволосую; она вскочила в троллейбус, прошла вперед и, не усаживаясь на свободное место, смотрела неотрывно в окно. Это была Таня. Похудевшее лицо ее было серьезно и грустно, только в глазах и около губ светилась прежняя прелесть. Ничто уже не говорило, что она приезжая, из деревни или из предместья, как он думал о ней и ей подобных. И все же он знал: за новой внешней оболочкой Таня осталась прежней, такой, какой она появилась в один прекрасный день с зеленым бидоном, полным меда. Не так-то быстро меняется природа, хотя бы культура (в ее внешних проявлениях) осваивалась легко, но, как видно, не без утрат и потерь.

Анатолий Николаевич, стоя в толпе на задней площадке, все пытался поймать ее взгляд, пока не понял, что Таня давно заметила его, только ждет, чтобы он первый узнал ее и подошел. Он и подошел. Таня обрадовалась, доверительно взяла его за руку, и они вышли из троллейбуса. Она ни о чем его не расспрашивала и молча шагала, по обыкновению женщин, слегка покачиваясь на высоких каблучках.

- Ну как ты, Таня?

- А ничего, Анатолий Николаевич. Дочка растет. Мама у меня часто гостит. Такая у меня, верно, судьба.

- Это Терехин тебя подвел?

- Олег? Нет, скорее я его подвела. И Маргариту. И вас бы подвела. - Она улыбнулась с легкой обидой.

- Что, ты заметила?

- Конечно. Потому я перестала у вас бывать.

Тут он заволновался, как когда-то на Невском. Уже ничего на свете ему так не хотелось, как любить эту девушку, жениться на ней, чтобы все выправить в ее судьбе.

- Таня! - воскликнул Анатолий Николаевич.

- Ау! Я здесь! - засмеялась она. - Я последовала вашему совету - поступила учиться. Олега тянет в Ленинград. Он обожает свою дочку. Может быть, мы еще будем счастливы.

У ее дома они расстались.

Анатолий Николаевич снова вышел на Невский. Ему представилось, что целая эпоха, начиная с его детства, прошла, промелькнула в судьбе Тани, и эпоха эта кончилась.

- Молодец! Браво! – раздались голоса. – Катя! Признайся, это твоя история!

- Я девушка из предместья? – свысока возразила девушка.

Между тем к столику вышел Алексей Князев, который теперь приезжал к Олениным реже и всегда один, несмотря на просьбы Марины и Вадима прихватить с собой жену Елену. Возможно, у них снова что-то случилось.

- Если вы не устали, я поведаю историю, не свою, а тоже взятую из интернета, в которой ставится проблема инфантильности современных молодых людей. С одной стороны, много деловых парней у нас объявилось, а с другой – немалое число, как жалуются женщины, выказывает явную неприспособленность к жизни. Вообще инфантилизм – явление интересное, как проявления детскости у взрослых.

- Да, даже весьма симпатичное, - согласилась Анастасия.

- Самое удивительное, это может быть проявлением творческого начала у человека, что он не всегда сам осознает. Детскость у великих людей недаром отмечают. Новелла так и называется

I

Как-то вечером (тому много лет назад) у дверей театра на Литейном встретились случайно два человека. Мужчина и молодая девушка. Мужчина был средних лет, но явно из тех, кого женщины называют не иначе как молодой человек - охотно и просто, иногда со значением, словно бы он на самом деле еще очень молод, и в том заключается его достоинство.

Это неизменно смущало Михаила Стенина, так звали героя нашей истории, и он, вместо чувства благодарности, испытывал прямую досаду и даже сердился, недовольный бог знает чем. Он становился невнимательным и не проявлял той самой элементарной любезности, какой ожидают женщины в ответ на их приветливое и даже интимно-ласковое: «молодой человек».

Похоже, он просто не отдавал отчета в том, что это обращение совсем не говорит о его возрасте и тем более об истинном отношении женщин к нему лично. Бывали случаи, когда где-нибудь на улице, не обращаясь к нему прямо, говорили о нем: “мужчина”. “Я стою за этим мужчиной”, скажем. Казалось бы, что тут такого? Разве он не был мужчиной? Неужели женщины должны называть его “гражданин” или “товарищ”? Однако он, то есть Михаил Стенин, всерьез обижался (про себя, конечно), точно его обозвали чуть ли не бранным словом.

Ничего не поделаешь - старея, всем нам приходится волей-неволей привыкать к новым определениям, что вовсе не так безболезненно. Но постепенно привыкаем, а потом даже начинаем гордиться новым своим возрастом, отыскивая и в нем преимущества. И все же всегда находятся люди, которые почти не вписываются в обычный порядок вещей. Михаил Стенин был одним из них. Он с детства выглядел моложе своих лет - на год, на два, затем - на пять, а теперь, пожалуй, на десять...

Не просто выглядел, а держался, жил, мыслил и чувствовал по сей день, можно сказать, как подросток, великовозрастный подросток... Особенность эта всегда бросалась в глаза; но сам он впервые осознал это во время службы в армии, а потом - в годы студенчества и после - даже нарочно лелеял в себе эту детскость и юность чувств и желаний, пока житейские неудачи не постигли его - от них он и поныне не совсем оправился, что было заметно и в его внешнем облике... Невысокого роста, худощавый, подвижный и стройный как мальчик, он имел лицо не то что полное, но по-юношески светлое, а между тем часто казался усталым, задумчивым и тихим до странности. Ходил он не в молодежных спортивных вещах по моде, а в строгом костюме, правда, редко в рубашке и при галстуке, чаще в свитере... Щеголял и в модном вельветовом костюме, что, впрочем, не бросалось в глаза, ибо он никогда не помнил, во что одет...

Был вечер. Возвращаясь домой, Стенин решил вдруг пойти в театр, так, шутки ради - он не был театралом. При входе предлагали лишние билеты, но он нарочно прошел к кассе, и тут его окликнули доверительным шепотом: “Молодой человек! Вам нужен один билет? На сегодня?”

- Да, - отвечал он с недовольным видом, хотя предлагала билет молодая девушка, безусловно хорошенькая и сознающая это.

- Вот! - обрадованно, словно обращаясь к хорошему знакомому, сказала она. - У меня как раз лишний... пропадает... Подруга подвела, - и она невольно улыбнулась, будто подумала: “Хотите - верьте, хотите - нет!”

- Подруга? - тотчас усомнился Стенин, отдавая ей деньги. - Может, жених?

Она рассмеялась, продолжая его обхаживать, хотя цели своей уже достигла и могла бы угомониться.

- Может быть. Вам не все равно?

- Не все равно.

- Почему же? Идемте, идемте! Кажется, был уже третий звонок, - звенел ее живой ласковый - даже чрезмерно, как казалось Стенину, - голос.

Оглядевшись в пустом фойе, они вошли в зал.

- Я хотел пойти в театр один, посидеть, так сказать, инкогнито, - наконец заговорил более любезным и все же весьма насмешливым тоном Михаил Стенин. - А теперь придется ухаживать за вами, вместо отсутствующей или отсутствующего.

Она повернула свое хорошенькое личико к нему и рассмеялась - тому, как он напускал на себя серьезный и даже недовольный вид, как мальчик, который с трудом (от смущения и волнения) выносит ласку старшей сестры или хорошенькой тети.

- Вам это трудно?

- Конечно, - ответил он. - Ухаживать за незнакомкой - по крайней мере надо иметь воображение.

С его точки зрения, у девушки был один, самый естественный для ее возраста “недостаток”: это молодость. Преимущество, которое так же трудно оспаривать, как и утверждать. А она ему показалась из тех, которые пытаются утверждать. И с билетом она подскочила к нему, явно рассчитывая на обаяние молодости. Разве можно ей отказать? Он потому и дерзил, что девушка, правда, понимала иначе: как своеобразное ухаживание человека в годах. Она наконец при ярком свете люстр разглядела своего нечаянного спутника - в первую минуту приняла его за юношу, за ровню, но теперь была готова посчитать стариком.

Вообще в нем была какая-то странность, не отталкивающая, а, наоборот, вызывающая любопытство и интерес. “Кто такой?” - тотчас хотелось спросить, и девушка потому, видимо, продолжала выказывать особую ласковую обходительность, что пыталась поскорее понять, кто он и почему такой. И когда они уселись на свои места, невольно держась вместе, она взглянула на него тем вопросительно-любопытным взглядом, какой он нередко замечал не только у женщин, но и мужчин.

- Вам любопытно знать, кто я? - он продолжал дерзить.

- А вам разве не хочется знать, кто я? - отпарировала она достойно, как ей казалось.

- Впереди у нас целый вечер. Я еще узнаю о вас все или почти все, - снисходительно и задумчиво произнес он.

- Как это?

- Каждым вопросом, каждым словом вы говорите мне о себе. А кроме того - глаза...

- Чьи глаза?

- Мои. И ваши... да, ваши молодые, еще не очень выразительные, глаза. Красивые - чего же больше? Но ведь еще нужна и душа?!

- Значит, вы полагаете, у меня нет души?

- Вам лучше знать.

- Нет, кто же вы все-таки? - рассмеялась она, не думая обижаться, а проявляя, так сказать, спортивный интерес.

Шел спектакль по пьесе, которая называлась так: “Взрослая дочь молодого человека”. В ней моложавые отцы предавались воспоминаниям о былой юности - не о целине или строительстве Братской ГЭС, а о том, как они боролись за узкие брюки и джазовый оркестрик, в конце концов победили, но это была, скорее, пиррова победа - строить жизнь на одних заимствованиях нельзя, что очевидно.

- Это про вас? - прозвучал вдруг насмешливый голос соседки.

Стенин сердито покачал головой.

- Нет. Все было иначе... Без саксофонов, без модных штучек и завихрений... Это всего лишь комические пассажи на задворках истории... нэпманов моды. Освобождение от догматизма прошлого, конечно, расширило наш кругозор, нам пришлось как бы снова начать с азов, чтобы подняться до вершин мировой культуры. Мы еще не догнали Америку, - хотя исторически мы давно впереди, - мы еще не догнали себя - тех, какими могли бы быть, длжны уже быть...

Сказав это в антракте, Стенин хотел уйти и непременно ушел бы, будь он один. Но оставить девушку или предложить уйти вместе он не решился, да и разговорились они так, словно хорошо и давно знакомы. Зал был неполный, зрители хлопали из вежливости, да и то чуть оживились лишь к концу спектакля.

Вышли на улицу. Над городом сияла светлая беззвездная ночь. Мимо них изредка проносились машины, медленно и сонно проплывали трамваи, троллейбусы. Михаил Стенин уже давно не гулял в белые ночи и предложил девушке пройтись пешком.

Долго шли молча.

- Мне почему-то кажется, - искоса взглядывая на своего спутника, заговорила наконец девушка, светловолосая, синеглазая, в бело-синем модного фасона платье, спокойная в своих движениях, несмотря на живость нрава или просто свободу здорового жизнерадостного существа, - что я вас давно знаю.

- Откуда?

- Кажется, - уточнила она. - Ведь я ничуть не сомневаюсь, что встретились мы впервые. И, расставшись сейчас, может статься, уже не увидимся больше...

Голос ее звучал задушевно, словно ей было жаль чего-то.

- Почему же? - возразил он. - Почему же нам не увидеться?

- А вы хотите? - с сомнением спросила она.

Ведь все время он совсем не набивался в знакомые, не занимал ее и не старался как-то заинтересовать собой.

- Я-то да, - отвечал он. - А вы?

- Я не знаю. Но у меня такое чувство, будто вы в чем-то не уверены - может быть, во мне? Или в себе? То есть, я хочу сказать, в необходимости нашей встречи. Ведь мы по-настоящему не познакомились.

- Нет, нет, тут вы не правы, - опять возразил он. - Мы не только познакомились, но и успели даже немного подружиться. Вот почему вам кажется, что вы знаете меня давно... И я вас тоже давно и хорошо знаю.

- Вот как! Это приятно. А я вот себя совсем не знаю. Интересно, что вы обо мне думаете?

- Я отвечу на этот вопрос... вскоре, как мы расстанемся... Мне нужно время, чтобы впечатления дня, ощущение от нашей встречи сложились в нечто целое, стройное. Вот когда для меня определится ваш образ, тогда я смогу ответить на ваш вопрос.

- Это что, намек, чтобы я дала телефон? - лукаво улыбнулась девушка.

- Нет, - Стенин даже отвернулся от нее, - звонить я не стану. Если хотите, звоните вы. Мой номер легко запомнить, - и он назвал его.

Девушка машинально повторила и рассмеялась:

- Ну нет! Я тоже не буду звонить.

- Как хотите.

И он, повернувшись, собрался уже уходить, поскольку они стояли возле ее дома.

- Послушайте! - окликнула она негромко, последовав за ним. - Ну, что вы - как ребенок. Вы человек свободный?

- Да. Самый свободный на свете.

- Я тоже, можно сказать... Стало быть, ничто не мешает нам встретиться хотя бы еще один раз...

Он предложил увидеться на следующий день на Марсовом поле.

- Почему на Марсовом поле?

- Теперь там цветет сирень, - сказал он. - А я уже и не помню, когда последний раз видел сирень.

Он был неожидан для нее в каждом слове. Никто из ее знакомых не предложил бы пойти специально полюбоваться цветущей сиренью.

- Договорились, - она протянула ему руку. - Меня зовут Марина.

Он назвал себя.

- Стенин? - переспросила она. - Что-то знакомое... Мы не учились в одной школе?

- Когда я ходил в школу, вас еще и на свете не было, - простодушно улыбнулся он.

- Ах да! - рассмеялась она и вмиг исчезла в подъезде дома, хорошо знакомого Стенину, как все здания и улицы вокруг - от Литейного до Смольного. Здесь он родился и вырос.

Стенин отправился в свою сторону быстрым шагом, похожим на бег, весьма довольный неожиданным приключением.

II

Марине Лазакович исполнился двадцать один год, но уже давно, в семнадцать, она вполне обрела тот внешне привлекательный и полный образ молодой девушки, который вызывает у нас невольное восхищение, и какие-то опасения, и словно досаду, а то и глупую колкость, разумеется, в зависимости от нашего умонастроения и поведения юного, сильного существа, созданного, казалось, лишь для любви и счастья.

То она кажется нам стройным красивым животным, чем-то вроде ласковой лани, то большим, но еще слабым ребенком, склонным к утонченным фантазиям, к слезам от сущих, на наш взгляд, пустяков... Каждый из нас, может быть, и ошибается в чем-то, но все мы - едва ли. Перед нами действительно особое существо, и оно по-своему совершенно. Здесь та же тайна детства и юности, нежность девичества, предшествующего женской судьбе... Это особенное существо в особенный его возраст - как деревце ранней весной, куст или трава, пробивающаяся иногда и сквозь асфальт...

Итак, Марина была молодой девушкой в лучшей ее поре, о чем она помнила, уже боясь (без всякого на то основания), как бы ей не остаться старой девой. Прежде она довольно старательно занималась в школе, теперь так же прилежно училась и в институте, где в группе своей выделялась тем, что была ленинградкой, когда большинство составляли приезжие, и считалось, - может быть, именно оттого, - что вне института идет у нее своя, интересная, особая жизнь.

Она так и держалась, - общительно, ровно, без панибратства; одета была, как правило, в юбку прямого покроя, с каким-нибудь современным изыском в виде складок или пуговиц на боку... Все в ней было продолговатое - и лицо, и бедра, и ноги, вроде бы крупные, но с тонкой, изящной щиколоткой, которую успел разглядеть Стенин. Пожалуй, классический тип, отдаленно похожий на “Спящую Венеру” Тициана, еще подумал он.

Придя домой, Марина, скинув только туфли, вошла к себе, но так и не переодевшись, появилась на кухне, где приготовили чай... К столу не села, а все прохаживалась, решая для себя какой-то вопрос... Ни отец, ни мать, оба еще относительно молодые, может быть, потому как-то осторожно и ревниво воспринимающие жизнь дочери, не добившись от нее ничего, смущенно молчали.

Зазвонил телефон, Марина сняла трубку:

- Славик! Ну вот, по твоей милости я познакомилась с одним... человеком, и завтра у меня с ним свидание.

Слышно было - Славик рассмеялся.

- Я не шучу, - продолжала Марина, улыбнувшись.

- Что, любовь с первого взгляда? - справился он свысока, очевидно не воспринимая всерьез.

- Перестань смеяться. Я бы ничего тебе не сказала, если б дело обстояло так просто.

- Ничего себе - “просто”! Хорошо. По твоему тону я в самом деле вижу, что тебе не до шуток. А что все-таки случилось?

- Еще не знаю.

- Он красивый очень, да?

- Нет. Кроме того, он уже не молод.

- А кто он? Ну, по профессии?

- Не знаю. Я сама все думаю и не могу понять, чем же он меня заинтересовал?

- Мне-то ясно: это ты заинтересовала его.

- Вряд ли. Он и не пытался за мной ухаживать...

- А свидание?! - вскричал Славик.

- Я сама напросилась.

- Он что, знаменитость какая?

- А кто его знает? Может, и знаменитость. Хотя держится, как неуверенный подросток, дерзит и посмеивается... Ну, пока. Завтра я постараюсь его раскусить. Не беспокойся, здесь не любовь с первого взгляда, а чисто человеческий интерес.

- Марина!

- Все, все. Хватит. Уже поздно.

Марина опустила трубку. Мать, небольшого роста миловидная женщина, стояла в дверях кухни, не скрывая своего любопытства.

- С кем это ты познакомилась, Марина? - спросила она полушепотом.

- Но ведь ты слышала, мама, а больше я и сама не знаю...

- А зачем ты сказала Славику? - в ее шепоте слышалось беспокойство.

- А что скрывать? Пусть знает.

- Марина, так нельзя! - заволновалась мать. - Впрочем, - она вдруг что-то сообразила и улыбнулась, - пусть побегает, да?

- Вот видишь, какая я хитрая, - рассмеялась Марина, отступая назад, чтобы пойти к себе. Едва она отвернулась, как улыбка сошла. Она с задумчивым, даже озабоченным видом разделась, накинула на плечи халатик и стала разбирать постель.

Спала она спокойно, без снов, что говорило не просто об ее самочувствии, скорее о настроении - певучем, как она обозначала его, то есть в каком-то предвкушении радости, как бы в ожидании праздника.

Утром Марина отправилась в институт, где нашел ее Славик, высокий, стройный юноша, на первый взгляд мягкого, тихого нрава, студент-заочник. Он подъехал на машине, совсем небольшой, с закрытым кузовом, на котором было написано: “Холодильники. Объединение “Сокол”. Обслуживание населения на дому”. Славик нередко так делал и, если удавалось со временем, отвозил Марину домой, что, впрочем, с некоторых пор ее не совсем устраивало. Славик съедал весь обед, и надо было тут же что-нибудь придумывать для родителей. Кроме того, однажды, когда родители были на даче, он овладел Мариной и теперь при каждом удобном случае старался воспользоваться своим правом. И всегда наспех, и сразу бежать... точно, надкусив яблоко, бросал за недосугом либо теряя всяческий интерес... Да и она спешила его выпроводить, а сама куда-нибудь уходила, будто по делу, чтобы унять волнение и тревогу. Ей уже казалось, что она беременна, что само по себе было и рано и неловко, а Славик не спешил с женитьбой, поскольку работал и учился и не имел своего угла.

- Послушай, Марина, - сказал Славик, - ты это серьезно?

- Что?

- Идешь на свидание.

- При чем тут серьезно или несерьезно? - возмутилась она. - Я же тебе сказала вчера.

Они шли по запутанным коридорам института, где Славик с трудом ориентировался, и это всегда сбивало его с толку.

- А зачем он тебе нужен? - кричал он, размахивая руками и никому не уступая дороги.

Марина заторопилась с ним расстаться, сказав, что ни на какое свидание она не пойдет. Но позже, по пути домой, как бы ненароком все же оказалась на Марсовом поле. Может, ей просто захотелось полюбоваться цветущей сиренью?

Светило солнце, отдельные белые тучки в бледно-синем небе уходили в сторону - далеко за город, где над полями и лесами, верно, им будет веселее нестись туда, куда манит или гонит их ветер... Простор и тишина охватили Марину. И цвела высокими кущами сирень. Узнаваемая и новая. Это-то и было интересно. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Марина оглянулась. Вслед за нею по аллее шел ее новый знакомый, на этот раз в вельветовом костюме, в котором он все-таки не выглядел модно одетым, а так, как люди старшего поколения в чем-то для них давно привычном.

Марина остановилась, не зная, рада ему или нет, подать руку или нет, и он, словно угадав ее сомнения, сдержанно кивнул головой вместо приветствия и продолжал идти по аллее, и ей пришлось зашагать рядом. Это было похоже на то, как бывает во сне. Подходя к ней, Стенин внимательно оглядел ее, не таясь; вид у него был явно взволнованный, и Марина сама невольно заволновалась, уже ощущая неловкость за то, как “холодно” она его встретила. Она еще не сознавала, что тут не ее вина: в нем была какая-то странность и к нему приходилось заново привыкать. “Оттаяв” с опозданием, она с трепетом и невольной лаской выдавила из себя:

- Добрый день!

Он улыбнулся и уже как ни в чем не бывало заговорил о вчерашнем:

- Я могу теперь сказать, кто вы. Только не возгордитесь, - заметил он, оглядывая девушку, как и сирень, как бы издали и словно бы свысока.

- Постараюсь, - насторожилась Марина.

- Вы - красота в ее собственной, идеальной сфере.

- Что? - Марина не совсем поняла, она вообще не считала себя особо хорошенькой. - Это что же, мечта?

- Разве вы мечта? Вы реальность. То есть вы столь же мечта сама по себе и для себя, как и реальность, живое существо со всеми его определениями.

- Допустим. И что же?

- А ничего. Вы есть - и слава богу.

Он говорил вообще. Марина, еще не понимая, чем она недовольна, возразила:

- Хорошо, хорошо! Только от этого мне не легче... Мне есть хочется, у меня недавно был грипп в такой тяжелой форме... А еще мне хочется счастья в полной мере, понимаете?

- Естественно, - улыбнулся он, может быть, радуясь тому, что вызвал ее на откровенный выпад.

- А вам нет? - чуть ли не с издевкой, насмешливо спросила она.

Стенин покачал головой.

- Что - нет? Как - нет?! - не поверила Марина.

- Все это уже было - хватит! - почти грубо отрезал он.

- Что, обожглись? Вы были женаты?

В то время они подошли к краю Марсова поля и направились машинально, перейдя мост через Мойку, по Садовой. Переглянувшись, свернули в Михайловский сад. Кроны деревьев сомкнулись над ними; набежали тучи; легкий сумрак окутал их.

- Простите, - ласково сказала Марина, - если мой вопрос вам неприятен.

- Нет, ваш вопрос к делу не относится, - отвечал он после некоторого раздумья. - Конечно, я был женат. Правда, давно. Целая жизнь позади. Может статься, и не одна, а две-три...

- И что же, вы разошлись с женой? Или она умерла?

- Она оставила меня, обнаружив, что я никак не могу повзрослеть. Я действительно выглядел до недавнего времени совсем как мальчик.

- Вы и теперь иной раз похожи на мальчика. Я думаю, вы ненамного старше меня.

- Вот, вот! - проговорил он, точно находя в ее словах подтверждение своей мысли.

- Что такое?

- Не стоит говорить о моем возрасте. Здесь есть какая-то тайна, - с серьезным видом добавил Стенин.

- Тайна? Какая может быть тайна?

“Тайна рождения, - подумала вдруг Марина. - Он сирота?”

Но Михаил Стенин имел в виду нечто иное.

- Видите ли, - он поднял голову, словно решившись заговорить о себе. - Если бы мы хоть чуточку верили в чудеса, скажем, в легенду о Фаусте - не в ее поэтическую и философскую интерпретацию Гете, а именно в средневековую легенду, - можно было бы предположить, что в моей судьбе тоже приняла участие нечистая сила.

- Что? Что?

- Есть такого рода явление - инфантилизм, - продолжал Стенин, - которое впервые себя обнаружило, кажется, еще в конце прошлого - начале нынешнего века, а в наше время распространилось весьма широко...

- Как и акселерация, - вставила Марина, представляющая из себя как раз этого самого акселерата.

- Да, это два разнонаправленных явления, причем акселерация - из области физиологии и анатомии, а инфантилизм - это явление сугубо духовного порядка. Причины и в том, и в другом случае до конца не ясны. Обвинять молодое поколение в инфантильности, конечно, можно. Но разве это не похоже на наши сетования на погоду, на природу за позднюю запоздалую весну? Все хорошо в свое время. Это справедливо. Но, с другой стороны, есть события и явления, примечательные именно тем, что имеют место не в свое время. Что такое Моцарт или Пушкин? Или поразительные успехи юных гимнасток? Можно не сомневаться: именно детство и юность таят в себе еще неизведанные возможности, какие, если их привести в действие, дают тотчас же или со временем величайшие результаты, что мы связываем с человечским гением и талантом. А дальше и вовсе напрашивается фантастическое допущение, вполне реальное если не сегодня, то в будущем: если индивид по каким-либо причинам - субъективного или объективного свойства - проскочит детство и юность, не раскрыв предполагаемых в нем способностей, то его, по желанию, можно будет вернуть в детство, разумеется, не буквально, а чисто психологически. Представьте, нечто подобное приключилось со мной.

Действительно, повеяло какой-то тайной.

В пруду плавали как ни в чем не бывало дикие утки. От густой листвы деревьев казалось тесно и вообще отдавало волшебством. Марина во все глаза смотрела на Стенина, который представлялся ей одновременно то маленьким мальчиком, то взрослым мужчиной, ровесником ее отца. Слушала она его при этом с таким напряженным вниманием, что ему не понравилось, и он, нахмурившись, замолчал.

- Я слушаю вас, - сказала она испуганно. - У вас очень хороший голос, совершенно особый, - у детей такие голоса бывают.

- Да, я знаю, - отвечал он с грустью. - Но говорить так, на ходу, трудно, да и неловко... Знаете, - вдруг он остановился, - я лучше напишу вам... А теперь как бы дождик не пошел...

Они направились к выходу из заметно потемневшего сада.

- Значит, вы хотите затеять со мной переписку? - спросила Марина дружелюбным тоном, показывая тем самым готовность с ее стороны.

- Вовсе нет. Вам и отвечать не нужно. Мне просто хочется удовлетворить ваше любопытство. К тому же мне самому интересно. Иногда полезно бывает по-новому взглянуть на свою жизнь, произвести, говоря философским языком, переоценку ценностей. Возможно, и у вас когда-нибудь появится такое желание. Пока вы благополучны и молоды, но вы человек думающий, ищущий. Да и пора у вас такая...

- Какая это?

- Пора первых итогов, разочарований, исканий.

- Это правда! - согласилась Марина, вспомнив о Славике.

Они сели в автобус у Летнего сада. Марина вышла на следующей остановке, он же поехал дальше. Дождевые облака пронеслись мимо, и над городом снова засияла синева со светло-белыми тучками.

III

Придя домой, Михаил Стенин сразу сел за стол, стоявший меж двух высоких узких окон, из которых (приподнявшись) он мог видеть дома и крыши до Литейного и Невы. Какое-то время он сидел неподвижно, лишь глаза его светились редким оживлением, можно сказать, ясным счастьем. Это и понятно: перед ним в синем небе, в светло-белых тучках то и и дело всплывал образ девушки в ее сине-белом платье, которое она, видимо, надела, чтобы ему легче было ее узнать.

Он жил в большой коммунальной квартире, в высоком шестиэтажном доме, построенном в начале нынешнего века, в стиле модерн. Занимал комнату, в которой вырос, где умерла его мать и куда он привел было молодую жену, был счастлив, казалось, как никто, а потом снова остался один и, вместо горя и слез, вздохнул с облегчением...

Жизнь свою он не раз обдумывал, со школьных лет вел дневник... Он достал несколько тетрадей, кое-что просмотрел, улыбнулся - и оставил их...

“Надо вам сказать, - начал он набрасывать на больших листах мелким отчетливым почерком, - я родился еще до войны. Вывезенный на Большую землю с детским садом, я вернулся в Ленинград в 1944 году и едва признал мать. Я помнил некое лицо, глаза, руки молодой - даже не женщины, а девушки, может быть, по фотографии, мною утерянной, а встретила меня крикливая некрасивая тетка, которая отчаянно целовала меня и говорила неестественно ласковым голосом: “Мишутка! Сыночек мой! Не узнаешь ты меня, родненький? Не узнаешь? Я твоя мамочка!” - “А папа где?” - спросил я, освобождаясь от ее больших грубых рук. “Папа погиб. Мы одни с тобой на свете остались, совсем одни. Слава богу, хоть ты уцелел! И каким чудом ты уцелел? Слава богу, и я выжила. Миленький ты мой? Какой ты хорошенький! Если бы папа увидел тебя, то сказал бы, что не зря погиб. Ты очень похож на него. Отрада моя! Счастье ты мое! Горе ты мое!”

Безудержные ее ласки смущали меня и утомляли, казались мне незаправдашними. Я так до конца и не признал ее, то есть в моем отношении к ней оставался холодок смущения и как бы унижения... Подростком я уже совсем запретил ей ласкать себя... Впрочем, это в порядке вещей. Хуже, я все больше отбивался от рук... Надо вам знать, что мы учились отдельно - мальчики и девочки, в мужских и женских, так сказать, гимназиях...

Как видите, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... И вдруг нас соединили - в восьмом классе мы оказались вместе - мальчики и девочки - в одной школе, в одном классе, за одной партой... Что это было! Так любопытно, интересно и стыдно! Романы, романы, романы! Мы все, особенно мальчики, были сущими дикарями, а я - пуще всех, самолюбивее и дичее своих сверстников. Я совершенно перестал учиться и школу окончил благодаря матери - она постоянно была в родительском комитете. Я не хулиганил, хотя изредка и дерзил учителям, я витал в облаках. Я был вечно в кого-то влюблен, и довольно счастливо, как теперь понимаю, но все это лишь сбивало меня, и я уносился куда-то на подножке трамвая (в те времена деревянные двери деревянных трамваев закрывались на уровне пола, поверх ступенек, и, встав на эти ступеньки, держась за поручни, можно было ехать снаружи при закрытых дверях, едешь, разумеется, бесплатно, а кондуктор тебе грозит в окно...).

После школы мама привела меня на завод, где работала токарем еще с блокады, а сама года не прошло как слегла. Я начал зарабатывать, но продолжал по вечерам бить баклуши, пробовал вино и выглядел этаким рабочим пареньком, к тому же из отпетых... А маму уже дважды увозили в больницу, затем завод выделил ей путевку в санаторий... Но она так и не поправилась... В Ленинграде живут мои дядья и тетки, они и похоронили ее... Я не плакал, все косо смотрели на меня, считая, видимо, виновником ее смерти...

Как люди бывают несправедливы, и особенно самые близкие! Когда мама моя заболела, к ней вернулись и мягкость ее и спокойствие, интимная женская привлекательность, какую будто я помнил из довоенной поры. Я полюбил ее, и она это видела. Она уже знала и верила: во мне есть нечто, что не даст сбиться с пути. Когда ее снова положили в больницу, я понял: это все - и прибежал к ней. Она смеялась, глядя на меня сквозь счастливые слезы, ее умиляло, какой я у нее уже взрослый. Лишь позже я сообразил, что мне было тогда почти столько же, сколько моему отцу, когда они поженились и у них родился сын - и началась война... Они точно предчувствовали, что война отнимет у них все: и счастье, и любовь, и молодость, и самую жизнь.

Это случилось весной, в мае, и когда пришла повестка из военкомата, я обрадовался. Я не мог оставаться дома, мне нужно было куда-то уехать. Меня призвали в армию, и здесь, на службе, когда вчерашние юнцы взрослеют, превращаясь в мужчин, со мной приключилась странная, неожиданная метаморфоза.

Солдатская форма, вообще-то довольно-таки нелепая, идет молодым парням, они скоро осваиваются с ней и чувствуют себя как рыба в воде. Я же все три года выглядел как ополченец, среди новобранцев редко кто имел среднее образование, и начальство смотрело на меня как на интеллигента, как сегодня, пожалуй, смотрят на тех, кому приходится служить уже по окончании института...

Правда, мне повезло и в том отношении, что я попал в войска связи, но не разъезжал по лесам и болотам, а сидел при части в качестве писаря и кладовщика. У меня был досуг, и впервые в жизни я читал запоем - буквально дни и ночи. Время от времени (а я служил в Подмосковье) с непосредственным начальством своим я ездил в Москву, где иной раз мы застревали на неделю и больше. В Москве у меня были родственники. У них я переодевался в гражданский костюм и мог целыми днями бродить по Москве. Разумеется, я не раз побывал в Третьяковке, в Музее изобразительных искусств, - и неожиданно для себя полюбил живопись. Да, это случилось не в Ленинграде, не в Эрмитаже или в Русском музее, куда нас водили на экскурсии и где шедевров не счесть...

В те же годы я познакомился с одной девушкой, вернее молодой женщиной... Она одевалась по моде тех лет и сильно красилась, все это у нее получалось вызывающе и как-то беспомощно. Было ясно, что девица, раз кем-то обманутая или совращенная, гуляет без зазрения совести... Приголубить солдата она даже сочла своим долгом. Вспоминаю о ней, в зависимости от настроения, не без брезгливости или с благодарностью... В ее отношении ко мне под конец стало проглядывать что-то материнское. Она как-то успокоила меня по части женщин, то есть страстей, что властвуют над нами и неведомо для нас определяют нашу будущность, толкая на всевозможные авантюры.

Но женщина, как и армия, не сделала из меня мужчину, а, наоборот, словно бы вернула меня в детство. Завершая службу, я мечтал об одном - о возвращении в “классные комнаты”. Мне хотелось снова пойти в школу, так, класс в восьмой... Мне это столь явственно представлялось, что и поныне иной раз вижу сон - будто бы я и в самом деле осуществил свое намерение, я снова в классе, при этом и во сне я помню, что уже успел окончить университет, что меня ничуть не смущает.

Приехал я домой уже в штатском, в новом светло-сером импортном костюме, с чемоданчиком и солдатским вещмешком. Соседи меня едва узнали. Уезжал на службу разбитной малый, лихой рабочий паренек, одетый в телогрейку, а появился перед ними чуть ли не интеллигент, во всяком случае, студент, каковым я вскоре и стал.

Позади осталась еще одна жизнь, настолько отличная от той, какая у меня была при матери, что казалось, у меня было два детства - и тем не менее я только-только вступал в жизнь. Конкурсные экзамены - на удивление самому себе - я сдал на пятерки, только по английскому языку получил четыре. Сразу после последнего экзамена, еще до решения приемной комиссии, меня отправили в колхоз, где я оказался среди таких же счастливчиков, как и сам. Никто не давал мне моих лет, я подружился с семнадцатилетним юношей со своего курса, с нами, как с ровней, держались вчерашние школьницы, те, что родились уже после войны, сплошь модницы и интеллектуалки, так сказать.

Одна из филологинь все время была возле меня, на поле, по дороге лесом... Был конец августа, прекрасная пора лета... Она молча и выжидательно посматривала на меня, у костра в ночь садилась так, чтобы видеть мое лицо, и я испытывал почти неудержимое и вместе с тем робкое искушение коснуться ее плеча, лица, глаз рукой, она догадывалась, и волнение охватывало нас обоих. Я снова был отроком. В последний вечер я осмелился взять ее за руку, и она не отняла ее. Полночи мы оставались одни, в условиях весьма благоприятных. Но я не решился пойти дальше, ведь у каждого возраста есть свой предел допустимого, когда самая нетронутость исполнена доверия, нежности и счастья, может быть, более полного, чем минутная неловкая страсть обладания наспех.

Она была недостаточно благоразумна, но, видимо, не догадывалась, с кем имеет дело. Как же она удивилась, узнав, что я успел отслужить в армии и на целых пять лет старше ее! Выведав каким-то образом о моем московском “романе”, она - как ни странно - почувствовала себя как бы польщенной даже. О, юность, которая ценит опытность там, где она ничего не стоит!

Не чувствовал я за собой никакой опытности, не ведал никакого знания! Там было совсем не то... Меня, как никогда, занимала тайна любви и счастья... Впрочем, как и сегодня...

В том новом состоянии, по существу отрочества, в каком я пребывал тогда, студенческие годы промелькнули быстро, незаметно и, смею думать, в высшей степени плодотворно.

Здесь следует сказать, что мы с филологиней в городе вновь встретились и немудренно было нам увлечься, полюбить друг друга, свободу, самую любовь и страсть. Мы тотчас решили пожениться, хотя на свою стипендию я не мог прокормить даже одного себя. Сложили две стипендии, и выходило, по моим расчетам: жить можно. Я собирался, конечно, подрабатывать, но всерьез этим так и не занялся, по своей беззаботности. Маша (так я назову ее здесь) была из вполне обеспеченной семьи, и нас подкармливали, а Машу и одевали - и хорошо одевали. Она была серьезной, училась старательно, вела нашим расходам скрупулезный счет, а я, отдав ей свою стипендию, не знал никаких забот.

О счастливых годах рассказывать нечего. Остались в памяти Гегель и Шеллинг, Сартр и Камю, Блок и Рильке... В один-два года по окончании университета все переменилось. Я и в аспирантуре продолжал жить, как прежде, и получал ненамного больше. Маша работала в школе, постоянная нехватка денег, а главное, мой уход, как она говорила, от забот о семье, о ней стали ее раздражать... Она забеременела, я уже стал свыкаться с мыслью, что мне предстоит стать отцом, то есть надо повзрослеть, взять всю ответственность за семью и вообще за жизнь на себя... В мысли этой есть что-то неизъяснимое и необходимое...

И вдруг Машу увезли в больницу, у нее выкидыш. Врач априори сказала, что она приняла какие-то лекарства, не желая иметь ребенка. Случившееся сильно потрясло Машу. Она похудела и как-то сразу повзрослела. Раньше она не любила одна бывать у родителей, теперь же все чаще уходила к ним, все лето прожила на даче и даже съездила с ними на юг. Я же сидел в городе, за машинкой, чувствуя все яснее и яснее, что диссертация моя не вытанцовывается, получается нечто сухое, неинтересное, и в тот момент, когда я ее закончил, я понял - дитя мертворожденное, никому оно не доставит радости, даже если защита пройдет успешно.

Я это понимал отчетливо уже тогда. Но ведь все так пишут - и диссертации, и статьи, и монографии... Профессиональные философы друг друга читают, занимаются критикой буржуазных теорий, но все это вне внимания, вне интереса широкой публики... Мне с самого начала моих собственных философских изысканий хотелось, чтобы слово проникало в сердца людей, находило отклик в их душах, помогало им в извечных поисках человеческого духа перед лицом жизни и смерти.

Изредка приезжая с дачи в город, Маша толковала мне о том, что как бы хорошо было, если б я был просто ее другом... “А как муж, ну кто ты? Тебе ведь не до меня!” - говорила она.

Маша менялась на глазах. Она оставила школу и работала... Теперь уж не знаю, кем и где... Менялся и я. Чувствовал я себя, как никогда, больным и старым, а главное - был словно в каком-то безысходном тупике... Две статьи мои, написанные в новом духе, в живом стиле, нечто вроде философского эссе, вернули мне из научного журнала, посоветовав опубликовать их в литературно-художественном, а из “толстого” журнала вернули, объявив, что это не их профиль... Что и говорить, от философской критики мы отвыкли, а до философских эссе еще не доросли. Я этого тогда не понимал, находя прежде всего беспомощным и слабыи самого себя. Нередко среди ночи я просыпался с таким ощущением, будто поверх одеяла бегают мыши...

Все это стало невыносимо, и мы решили расстаться. Я знал, да и Маша тоже верила, что один я скорее встану на ноги, скорее приду к чему-то определенному. Я боялся за Машу. Она не выносит одиночества... Не сразу, но она все же призналась, что у нее есть неплохая возможность устроить жизнь. Она назвала имя человека, которого я, в общем, знал, вполне устоявшаяся личность. На каком уровне - это дело другое, у него передо мною было неоспоримое преимущество: он устоялся.

Мы расстались.

На сегодня, пожалуй, хватит”.

На следующий день Михаил Стенин сделал приписку: “Следовало бы все это переписать или даже отпечатать на машинке, да боюсь засушить или вообще потерять интерес... Посылаю с условием, что вы вернете мне эти десять страниц”.

IV

На третий день, как письмо было опущено в почтовый ящик, позвонила Марина.

- Оказывается, мы с вами соседи, - весело сказала она, радуясь, может быть, тому, что номера телефона она не спутала и он отозвался, потому что тотчас уже иным тоном - некоторого недоумения продолжала: - Я прочла ваше письмо-исповедь, признаюсь, с удивлением и недоверием. Не пойму, какую цель вы преследуете?

- Какую цель! - воскликнул от неожиданности Михаил Стенин. - Вы имеете в виду по отношению к вам?

- Да.

- По отношению к вам, смею уверить, никакой. “Цель поэзии - поэзия”. Это слова Пушкина. Цель исповеди - исповедь. Если она не вызывает у вас интереса или почему-либо неприятна, верните поскорее мне письмо - и все! Этого следовало ожидать, - добавил он.

- Нет, нет! Вы мне все хорошо объяснили. Мне просто никогда не приходилось получать таких писем. Ваша искренность подкупает. И впечатление хорошее, светлое, чистое... Это и понятно: вы как-то до сих пор не вышли из детства, в которое вас словно бы и на самом деле вернули... Между тем... вы из поколения моих родителей, и ваша исповедь проясняет мне многое в их воспоминаниях о юности... Так что, прошу продолжения.

- Хорошо, - рассмеялся Стенин. - Мне и самому уж не остановиться.

- А потом мы с вами как-нибудь увидимся, да? - Марина не успела подумать, как произнесла эти слова, словно бы снова напрашиваясь на встречу. Он не ответил, может быть, уже не услышал их.

Стенин вернулся к себе и долго прохаживался по комнате, смущенный, точно обласканный Мариной или вообще добрым отношением людей к нему или друг к другу. Как человек пишущий, он ценил всякий отзыв и отклик - даже на письмо.

Занявшись неотложными делами, затем, уже улегшись спать, Стенин поминутно ловил себя на том, что продолжает разговор с Мариной, то есть целые фразы проговаривались в уме, переиначивались и т.д. За окном сияла белая ночь. Он никогда не занавешивал окна, зимой, засыпая, видел звезды, а в эту пору розовую феерию белых ночей. Сон не шел. Наконец он приподнялся и, опершись о подушку спиной, начал писать:

“Припомнив, на чем я остановился в прошлый раз, я вижу, что почти все уже рассказал, разумеется, в том плане, в каком возник вопрос... Никакого фантастического допущения не требуется, хотя элемент чудесного сохраняется. Инфантилизм не есть моя индивидуальная черта. Робким и нерешительным перед людьми и жизнью, безвольным и ленивым, капризным и требовательным, то есть, говоря попросту, маменькиным сынком я никогда не был. Если в армии и особенно в университете я с головой ушел в мир науки и искусства, весь поглощенный поэтическим и философским (эти два определения для меня идентичны) постижением Природы, Истории и Культуры, то это ведь естественно. Мне посчастливилось, может быть, и в том отношении, что заботы о семье, о детях не обременяли меня, и в том, что беспокойство духа, нетерпение и страсти, отвлекающие внимание и силы молодости, были усмирены женитьбой, и, главное, в том, что я постигал науки и искусства с увлечением, можно сказать, вдохновенно, как поэт.

Разумеется, чисто эмоциональное восприятие философских систем и произведений искусства, к тому же весьма избирательно, отдает дилентантизмом, но я всегда знал, что не могу, да и не хочу, быть философом академического склада, то есть солидным и всезнающим комментатором чужих идей и чужих трудов.

Меня, таким образом, занимала не собственно философия, а нравственное и эстетическое самосознание личности, в первую очередь моей и в то же время каждого из нас. А это вечная тема, содержание и форма искусства.

Оставшись один, я решил было забросить диссертацию, чтобы все - и жизнь - начать заново, на новом уровне. К счастью, научный руководитель настоял на обсуждении моей работы на кафедре. Это был для него и для меня своего рода необходимый отчет. Мы с ним уже не ладили, и в случае моего провала он мог официально отказаться от меня. Обсуждение прошло более чем успешно, а защита - вообще с триумфом. Не испытывал радости я один. Не хуже других усвоив навык холодного, сухого, так сказать, строго научного, объективного теоретизирования, весь в плену методологических проблем вне живого философского миросозерцания нашего современника, то есть человека новой эпохи и новой культуры (ибо в мировоззрении буржуазного человека вот уже лет сто нет никакой новизны), я лишь до конца прояснил, по крайней мере, для самого себя, бессодержательность, безжизненность подобного пути, уходящего от конкретики живой жизни в пустые абстрактные построения и схемы.

В то же время одну из моих статей отметили премией на Всесоюзном конкурсе работ молодых ученых. То и дело приглашали меня участвовать в конференциях и семинарах... Но со мной что-то происходило... Врачи нашли крайнее переутомление, нервы, сосуды и т.п. Я был болен буквально телом и душой года три. Это отдельная тема. Всего не расскажешь, да и не нужно.

И все-таки, несмотря на глубокие морщины, прорезавшие мой лоб, никто не давал мне моих лет, а еще мой “успех” - меня принимали, смешно сказать, чуть ли не за вундеркинда, молодые девушки и женщины из круга, условно говоря, интеллектуальной элиты улыбались мне и заглядывались на меня так, что я до сих пор не могу понять, кого они во мне видели? Чего им хотелось?

Я невольно отворачивался от них, иной раз дерзил и убегал... Однажды буквально удрал - уехал в ночь из Москвы в Ленинград за день до завершения какого-то мероприятия, на котором меня обхаживала молоденькая девушка безупречной внешности, сотрудница “Литгазеты”, как она мне представилась. А чего я боялся? Теперь, когда моя будущность определилась, мне хотелось повзрослеть, прийти в соответствие со своим настоящим возрастом, но что-то не срабатывало во мне.

Если возвратное движение в детство и отрочество, пришедшееся на студенческие годы, было бесконечно плодотворно, теперь, замешкавшись там, я в самом деле превратился в инфантильное существо, творчески бесплодное и беспомощное. Именно это состояние оказалось для моего организма чем-то противоестественным и гибельным. Получалось как будто так: силы, что вернули меня в детство с добрыми намерениями, забыли обо мне - или, если это были инопланетяне, покинули Землю, а я - объект их эксперимента - так и остался в детстве, будучи все же взрослым, уже почти пожилым человеком.

Я был болен и вместе с тем словно постоянно выздоравливал - на дню по нескольку раз, и тогда мир, город я видел обновленным, как бывает после болезни... Я воспринимал, скажем, произведения Пушкина, знакомые до каждого слова, как первый раз... То иду я по улице, никого не видя и не слыша (стараясь), сердитый на суету, спешку, столпотворение людей и машин, на пьяниц, на толстых бабок, как правило, весьма нахальных, на юнцов и девчонок, выросших словно на задворках западных столиц, примитивных, вызывающих и жалких, - то тут же, будто солнце выглянуло после грозы и проливного дождя, все менялось вокруг - откуда-то одни красивые, умные молодые лица, чудесная осанка, волшебная походка, нежный взгляд, и я точно молод и юн...

Несмотря на нездоровье, я работал еще больше, чем прежде, но все как-то впустую. Все выходило не то... Я долго искал причину своих неудач, пока не понял: это - инфантилизм!

Что такое инфантилизм? Это не детскость, чудесное свойство детей и великих людей. Это - боязнь жизни, может быть, из-за болезненной восприимчивости к ее гримасам, но и к ее красоте, что тоже пугает. Некоторая осторожность, страх - это еще идет на пользу в детстве и в юности, но позже становится тормозом... Затоптавшись на месте, человек обнаруживает под ногами песок, в который уходят жизни и нерасцветшие дарования.

Я долго разбирался во всем этом, в истории болезни, понятно, не только моей. Теперь мне яснее ясного: инфантилизм сродни дилетантизму, равно губительному для личности, для таланта. Да и для общества в целом. У нас слишком много развелось дилетантов - от науки, от производства, от сельского хозяйства, от литературы и искусства. Вред они наносят громадный. И чем скорее мы это осознаем, тем лучше.

Теперь, когда я по нечаянному случаю раскрыл перед вами тайны своей души, - видимо, не следовало мне этого делать, - я вынужден распрощаться с вами. Жизнь, счастье - все это у меня было. А у вас еще впереди. Я нахожу, что душа моя осмыслилась, я чувствую в себе силы исполнить мои планы. Остается слишком мало времени, ничто уже не должно меня отвлекать.

Прощайте! Будьте злоровы и счастливы!

М. Стенин.

Неожиданный постскриптум удивил и озадачил Марину. Что бы это значило? Зачем? Ведь не исповедуются перед первым встречным! Нет, не исповедуются. Она понравилась ему. Еще бы. Красота в ее собственной, идеальной сфере. Если он видит ее такою и раскрывается перед ней, значит, между ними установилась какая-то важная, серьезная связь. И он хочет оборвать ее? Не может быть. Скорее она могла и должна была первой пойти на это.

Но именно в эти дни Марина узнала о Михаиле Стенине нечто новое.

- Ну, кто он, твой новый знакомый? - все приставал Славик.

- Я думаю, он философ, - сказала Марина не совсем уверенно.

- Разве в наше время еще есть философы?

- Конечно, есть.

- Что-то не слыхал.

- Ну откуда тебе знать?

- Это верно. Но знаешь, ведь я никогда не читал ни Аристотеля, ни Платона, а имена мне известны. Философ - это же непременно крупная величина, он как Эльбрус или Монблан должен возвышаться над миром. Иначе... он, как все мы, у каждого своя профессия, вот и все.

- Не скажи, - возразила Марина. - Я раньше всегда думала: “Какой у меня папа умный!” И мама не промах. А Михаил Стенин...

- Как ты сказала? Стенин? Вроде я слышал эту фамилию, и именно в этом плане...

- В каком плане?

- В философическом...

- Ну?

- Да, говорили про него... и чуть ли не у вас! Спроси у мамы.

Славик съел весь обед и уехал. В тот же вечер Марина справилась у матери. Людмила Ивановна, не долго думая, заявила, что Михаил Стенин - это литературный критик.

- Ты уверена?

Людмила Ивановна, улыбнувшись, нашла номер одного из “толстых” журналов за прошлый год со статьей М. Стенина, которую и Марина читала с интересом.

- Мама! Это и есть мой новый знакомый! - с легким торжеством рассмеялась она.

- Поздравляю! Как это случилось?

- Как это случилось, ты знаешь. Билет у меня с рук взял именно он... Мы разговорились и познакомились. Но он ни словом не обмолвился, кто он такой.

- Он что, молодой?

- На первый взгляд не старше Славика... Но ему столько же примерно, сколько тебе или папе... Странный он какой-то, но интересный!

- И между вами завязалась переписка?

- Как видишь.

- Он увлекся тобой? - Людмила Ивановна перешла на шепот, чтобы до поры до времени не посвящать отца в неординарную историю дочери.

- Не знаю, - смутилась Марина.

- А что он пишет?

- Мама, сама понимаешь, без его разрешения я не могу показать тебе письмо... Он пишет вообще, то есть больше о себе...

- Хорошо, - мать не настаивала. - Перечитаем его статью.

Семья из года в год выписывала один-два “толстых” журнала, а Людмила Ивановна вообще обожала разговоры на литературные темы.

- Ты знаешь, - сказала она позже, - мне нравится его статья. Он пишет искренно и прямо, без обиняков. Мне бы очень хотелось с ним познакомиться. Ты можешь это устроить?

- Пожалуй, - рассмеялась Марина, ибо мать говорила шутливо-важным тоном, как она обыкновенно разговаривала при гостях. Журнал, статья, автор которой словно вошел в их жизнь, вдруг представили разговор матери с дочерью в новом свете, уже в не индивидуально-личном, а как бы в более широком плане, как небо открывается над городом, когда выходишь на улицу... Впрочем, Людмила Ивановна, в характере которой всегда присутствовало это стремление к более широким горизонтам жизни, не забывала и о том, что она мать.

- Кстати, - сказала она, - это и необходимо, чтобы ваши отношения не зашли куда-нибудь не туда. Ты меня понимаешь?

- Да, мама, - отвечала Марина, как примерная и послушная дочь, какой она чаще всего и была.

- У меня к нему много вопросов.

Вопросы были и у Марины, но он - “Прощайте! Будьте здоровы и счастливы!”

V

Марина заколебалась: как быть? Оставить Стенина в покое, как он того хочет? Тогда - зачем была эта исповедь?

Чтобы долго не гадать, она позвонила ему.

- Мы можем с вами встретиться? - спросила без лишних слов.

- Случилось что-нибудь? - голос его звучал отстраненно, словно он никак не мог оторваться от своих мыслей.

- Можно сказать, да.

- Хорошо! - откликнулся он наконец. - Когда? Где?

- Приходите к нам. Кстати, мама моя знает вас по вашим публикациям, папа - тоже... Они так загорелись... Разумеется, я не показывала ваших писем. Приходите запросто! Придете? - Марине, пока она уговаривала, отлично сознавая, что для него это приглашение, в сущности, бессмысленно и даже, может быть, неприятно, самой почему-то очень захотелось, чтобы он пришел, и в последнее слово она невольно вложила тайный, волнующий смысл интимного обещания.

Но Стенин, неожиданный для Марины во всем, спокойно ответил:

- Нет, Марина.

- Почему? - уже капризно и нежно, как бы не таясь, справилась она. - Но почему, Михаил?

- Разве неясно? Я охотно увижусь с вами... Если не боитесь, приходите ко мне. Отказываясь от вашего приглашения, - добавил он, по своему обыкновению, продолжая думать вслух, - я должен ответить любезностью. - Приходите. Кстати, занесете мои... опусы.

- И вы ожидаете, что я соглашусь? - задала вопрос Марина скорее риторически, ибо в его предложении она не усмотрела ничего неприличного.

- Почему нет? Впрочем, мы можем встретиться... например, в Таврическом саду.

- Знаете, я зайду к вам. Когда лучше?

- Да хоть сейчас.

- Видите ли, мне о многом хотелось бы расспросить вас и поговорить, так сказать, по душам. Это можно?

- Конечно, - сказал он и объяснил, как его найти.

Дома никого еще не было, и Марина без задержки отправилась на свидание, довольно для нее неожиданное. Через полчаса она входила в дом по проспекту Чернышевского, на который и раньше обращала внимание, высокий, коричневый, с узкими на верхних этажах окнами, облицованный снизу мрамором.

Поднявшись в старом громыхающем лифте на пятый этаж, Марина в окно на среднем пролете лестницы увидела внизу верхушки деревьев и крыши соседних домов... Чувство было такое, будто она оторвалась от земли... Не успела она позвонить, как дверь отворилась, и Марина оказалась в узком длинном коридоре, направо и налево двери, за ними слышны голоса, музыка, радио, и вдруг свет и снова ощущение - будто ты на крыше, а внизу город, - это Михаил открыл дверь в свою комнату, ярко освещенную солнцем, повисшим где-то над морем...

Марина прищурилась и всплеснула руками. Ей все представлялось, что она идет по крыше, без опоры, как бывает во сне.

- Вы живете в поднебесье, - сказала она.

Одетый в костюм, как для выхода на улицу, новенький, темно-серый, Стенин был при параде и дома как бы не находил себе места. Марина даже остановилась, не усаживаясь в кресло, которое он придвинул к столу у окна. Но он поспешил уверить, что никуда не торопится, что дел у него никаких. Небольшая комната, вся заставленная вдоль стен книжными шкафами красного дерева, напоминала чисто прибранный кабинет - с маленькой кушеткой. Да и хозяин (теперь Марина ясно видела) походил на работающего человека, который принимает гостя, не прерывая своих занятий, во всяком случае, раздумий.

- Я в самом деле не помешала вам? - спросила Марина.

- Как вы можете помешать? Вот ласточки летают, - он показал в окно, раскрытое настежь. - Как и они, помешать вы не можете.

- Это они свистят? - спросила Марина; последние его слова внезапно задели ее, и она даже заволновалась.

- Да, ласточки удивительные существа, - сказал он, выглядывая в окно.

Марина была в темно-синих вельветовых брюках, в босоножках на босу ногу, в полосатой блузке с короткими рукавами и с открытой шеей. Все это так к ней шло, будто она в них родилась. Босые ее ноги, еще совсем не загоревшие, на свету отливающие нежной белизной, привлекали его внимание. Марина то выглядывала в окно, то садилась к его столу, то опускалась на кушетку, не зная, куда на время спрятать свои ноги. Она чувствовала неловкость и смущение, исходившее и от Стенина, который всегда бывал взволнован, когда наведывались к нему приятели, а тут - и подавно. Он не предлагал чаю, ни о чем не спрашивал, и она молча посматривала вокруг, не решаясь взглянуть ему в глаза. Между тем он прохаживался по комнате, оглядывая ее как бы издали.

- Уф! - наконец вздохнула она, сидя на кушетке, и рассмеялась. Глаза их встретились, он смотрел на нее с ласковым восхищением. Марина покраснела и опустила голову. Он подошел, сел с нею рядом и взял ее за руку.

- Ну, что? - сказал Стенин. - Какие проблемы мы решаем?

- Да нет, - проговорила она, осторожно отнимая руку, - внешне пока все нормально.

- Рассказывайте.

Поднявшись, он снова заходил по комнате.

- О чем рассказывать?

- Обо всем. О семье. О детстве... Ведь я высказался, теперь и вы хотите ответить мне тем же. Это естественно.

- А зачем все-таки вы... исповедовались передо мной? - спросила Марина, словно желая определить предварительные условия ее исповеди.

- Какая исповедь? Это были наброски эссе под названием “Инфантильный индивид”.

Марина вскочила.

- Вы хотите сказать...

- Нет, нет. В этих набросках, конечно же, много автобиографического, но все же мне хотелось создать в какой-то степени обобщенный образ, портрет, составленный, так сказать, из пороков целого поколения.

Марина, стоявшая к нему спиной у окна, обернулась.

- Какие пороки? Разве инфантилизм - порок?

- Инфантилизм, или, может быть, лучше инфантильность, - это определенное психологическое состояние души человека... Мягкость, податливость, нерешительность - свойства, которые служат основой других, далеко не безобидных проявлений личности, социальной или гражданской незрелости, например...

- А разве инфантильный индивид - это не антипод так называемого делового человека или всевозможных дельцов?

- Да, но не всегда. Сами дельцы чаще всего крайне инфантильны по своим представлениям о мире, о жизни, на этом, кстати, и горят в конце концов. Ну, бог с ними! Я слушаю вас, Марина.

На чистом небе появились светло-синие кучевые облака. Они постепенно надвинулись на солнце, и тотчас стало заметно, что наступил вечер.

- Почему вы не пришли к нам? - спросила Марина полушепотом.

- Ну, зачем мне знакомиться с вашими родителями? Это же нелепо. Ведь я не собираюсь жениться на вас, да вы и не пойдете за меня! - воскликнул с горячностью Стенин, как человек, собеседник которого не понимает самых простых вещей.

Марина вздрогнула и всполошилась:

- Мне, очевидно, надо уйти?

- Помилуйте! Я оскорбил вас?

- Нет, вы, конечно, правы. Но я не могу, - теперь она забегала по комнате, а он неподвижно стоял у окна. - Не понимаю, зачем я прибежала сюда? И почему вы решили, что я бы не пошла за вас?

Он рассмеялся и осторожно обнял ее.

- Боже мой! Что вы со мной делаете? - спрашивала она, близко всматриваясь в его лицо, в его глаза. - Что вы играете со мной, как кошка с мышкой? Вам хорошо, а мне? Обо мне вы подумали?

На глазах показались слезы, она улыбалась ему с виноватой лаской. Он невольно отпустил ее, превозмогая искушение поцеловать, и она села на кушетку, поправляя локон на лбу.

- Ты права, Марина, - отступил он. - У тебя молодость, у меня ум, каждый из нас играет своей силой. Не надо плакать, если на этот раз ты потерпела поражение. Надо, наоборот, радоваться.

- Чему, чему радоваться? - переспросила она, засмеявшись. - И почему ты думаешь, что я потерпела поражение? Стоит мне поманить, - и она загоревшимся, исполненным лаской взором взглянула на него и чуть даже поманила его рукой.

- Как! - удивился он. - Ты это нарочно?

- Что?

- Чудный взгляд, волнение до слез, нежность... И это всего лишь минутная импровизация?

Марина смутилась.

- Жаль, - проговорил он, тоже смущенный, - жаль. Я уже никогда не забуду, какой ты была минуту назад. Если бы это не понарошке!

- Что же тогда?

- Что тогда... Да и пусть понарошке! Ты победила, Марина. Это я потерпел поражение. Ну, что ж! Почему бы и нет?

- Что случилось?

- Не понимаешь?

- Нет, - и снова ее глаза загорелись шаловливой лаской.

- Честно? Или опять понарошке?

Марина покраснела и, потупившись, тихонько промолвила:

- Ничего не понарошке. Вот уж не думала, что меня сочтут за кокетку.

- Марина, - Стенин остановился в двух шагах от нее. - Мне кажется, я влюбился в тебя. Боже мой, какое ты счастье, ты и сама не знаешь!

Она подняла голову.

- Почему не знаю?

- Ты была влюблена? Тебя любили?

Марина вскочила, словно наконец вспомнив свои обстоятельства, и засобиралась. Ей хотелось поговорить со Стениным о многом, и даже о своих отношениях со Славиком, ведь со стороны виднее. Но теперь уж нельзя.

- Да, - отвечала она честно. - Я пойду. Не надо меня провожать. Хочу побыть одна и подумать...

- Можно мне поцеловать вас?

- Мы с вами, кажется, перешли на “ты”, - и снова в глазах ее вспыхнула ласка и нежность. Он приблизился к ней, обнял и стал целовать, страстно, неудержимо.

- Довольно! - Марина испуганно отшатнулась.

- Да, это безобразие, - проговорил Стенин. - Дорвался. Прости. Ничего подобного я больше себе не позволю. Звони и приходи запросто. По вечерам, да и с утра я обыкновенно дома.

Он вызвал лифт, и она спустилась в громыхающей кабине вниз, вышла на улицу с ощущением какого-то наваждения или сна. Что же было? Почему она повела себя так? “Звони и приходи запросто”. На что он рассчитывает? Он увлекся ею, но по своему характеру или даже просто по возрасту не может, не хочет бегать за нею, то есть звонить, искать ее и добиваться встреч, а будет ждать инициативы с ее стороны. Ну, а ей он зачем, когда у нее есть Славик? Марина вышла к Неве, добралась до Летнего сада, Марсова поля и все не могла додумать каких-то своих мыслей, на чем-то остановиться...

Солнце село, было поздно, хотя и светло как днем и многолюдно... Никто не думал о сне, все куда-то шли или просто прохаживались в ожидании чего-то... Марина поспешила домой.

VI

Дома Марина застала Славика, который не просто поджидал ее, а вел какие-то переговоры с родителями. Все они сидели на кухне за остывшим чаем и с явным смущением глядели на нее.

- Что это с вами? - рассмеялась Марина.

- Нет, ты лучше скажи, что с тобой происходит?

Как ни странно, тоном выговора эти слова произнес не папа и даже не мама, а именно Славик. Между тем он продолжал сидеть за столом, катал хлебный шарик, показывая тем самым, очевидно, что вопрос задал от имени семьи, будто он муж ее или жених, с которым полностью солидарны родители. А она, стало быть, в чем-то провинилась перед ними. Ничто так не задевало Марину, как самый намек на ее вину, виновата она или нет. Обычно рассудительная и спокойная, она повернулась и ушла к себе, прикрыв за собой дверь.

Все неловко молчали. К счастью, зазвенел телефон, и папа заговорил с сослуживцем о предстоящей командировке.

- Марина! - Людмила Ивановна заглянула к дочери. У нее был смущенный, но, в общем, веселый вид. - Ты знаешь, о чем толкует Славик? О свадьбе, дорогая моя!

- С чего это?

- А разве вы об этом не говорили?

- Нет, почему же? Он обещал, он клялся никогда не бросать меня, непременно жениться, если что случится, добиваясь своего...

- Вот он и говорит...

- Что говорит?

- Боже мой! Ну, вы уже не дети. Я догадывалась, понимаешь? А твой папа давно порывался поговорить со Славиком...

- Поговорил?

- Не делай из нас... каких-то там... Мы понимаем... У нынешней молодежи...

- Ни стыда, ни совести!

- Я этого не говорю! И ты не кричи.

- Ну да, у меня современные родители. А ведь вы росли в иных условиях, зачем же вы приноравливаетесь к нам? Вы пасуете перед юнцами, которые только и знают, что сегодня модно, и больше ничего. Ничего!

- Вообще-то ты права, Марина, - смущенно улыбнулась Людмила Ивановна. - Но Славик тебя любит. Он уверяет, что и ты к нему привязана, только тебе не по душе... свободная связь... Он и решил узаконить ваши отношения... Уф! Это буквально его слова, - Людмила Ивановна покачала даже слегка головой, словно желая сказать, какая, однако, галиматья.

- Кто это его обязывает? - усмехнулась и Марина.

- Что, Марина, разве ты не любишь его? - понижая голос, спросила Людмила Ивановна.

- Как же, как же! Я еще недавно была от него без ума...

- Это прошлым летом, когда он приезжал на дачу, было заметно. А теперь что?

- А теперь я как-то забываю о нем... от свидания к свиданию, и мне спокойнее быть одной, жить с вами...

- Коли так, - посерьезнела Людмила Ивановна, - надо прекратить отношения либо выходить замуж. Или - или. И папа твой так скажет. То есть он уже сказал Славику.

- А что Славик на меня накинулся?

- Ревнует. Он и слышать не хочет о том, что Стенин тебе в отцы годится.

- Он прав, - тихо улыбнулась Марина.

- Что ты хочешь сказать?

- Потом, мама, потом!

Было решено, что Марина остается в своей комнате, Славик отправится домой, им надо еще раз хорошенько обо всем подумать...

- Мне думать нечего! Я все решил! - громко говорил Славик. - Завтра зайду!

Марина не усидела в своей комнате, выскочила и закричала, как дети кричат:

- Инфантильный индивид! Подрасти сначала, акселерат!

Никто ничего не понял, но все невольно рассмеялись и разошлись.

Что ни говори, Марина оказалась в затруднительном положении. Славик хлопочет о свадьбе, а она в это время заводит роман на стороне, разве это не глупость? В самом деле необходимо собраться с мыслями и хорошенько все обдумать. Она ждала каких-то советов от Стенина, но теперь придется одной все решать, потому что для родителей никаких проблем больше не было, коль скоро Славик сделал предложение. Этот факт, которому она еще недавно безумно обрадовалась бы, нынче вызывал тревогу. Может быть, это естественно, ведь как-никак поворотный момент в ее жизни, с чем неизбежно связано то, что Стенин называет переоценкой ценностей.

Воспользовавшись случаем, Марина поселилась в студенческом профилактории на время сессии. Но Славик нашел ее и там. Он торопил с окончательным решением, находя, как и родители, что она напрасно тянет, ведь исполняется всего лишь ее желание, заветная мечта всякой девушки... Проходя, кстати, в профилактории определенный, чисто символический курс лечения, Марина не без основания смотрела на себя, как на больную, и просила томным голосом жениха подождать до полного ее выздоровления... Славик всерьез начинал беспокоиться и становился послушным, ручным, что на него мало было похоже.

Забегая домой переодеться, Марина неизменно спрашивала:

- Мне не звонили? Кто?

Стенин не давал о себе знать. Не хочет брать на себя инициативу? Оставить его, забыть? Или просто позвонить, сказать о своем замужестве и распрощаться с человеком по-хорошему?

Между тем Михаил Стенин, влюбленный, особенно много и плодотворно работал в эти дни, прислушиваясь к телефонным звонкам... Марина не звонила, и его, погруженного в работу, которую надо было скорее закончить, это даже устраивало. Прошла неделя, и он забеспокоился... И чем больше он впадал в тревогу, сомнения и раздумья относительно Марины, тем труднее ему было просто взять и позвонить девушке. В субботу он уехал на дачу к приятелю и вернулся лишь на другой день под вечер. Впервые в жизни он “унизился” до расспросов у соседей: “Мне не звонили?”

Стенин без всяких на то оснований обиделся на Марину и, желая, как он внушал себе, вывести ее на чистую воду, позвонил сам. Никто не отозвался. Он вздохнул с облегчением. Теперь он мог спокойно ждать еще неделю. Она позвонила в среду - ей предстояло решительное объяснение со Славиком, и речь должна была пойти о дате свадьбы, о свадебном путешествии, о жилищном кооперативе, то есть о сроках и финансах... Ее согласие подразумевалось само собой.

- Видимо, вы уже забыли обо мне? - сказала Марина. - Между тем я, кажется, выхожу замуж - и очень скоро.

- Этого следовало ожидать, - после некоторого раздумья отвечал Стенин глуховатым голосом. Ей уже приходилось слышать от него такие слова в том же тоне недовольства не то собою, не то ею. На этот раз, скорее всего, ею, и она невольно съязвила:

- А вы и рады?

- Представьте, да. Разумеется, за себя - меньше соблазна... А за вас - не знаю... Кто ваш жених?

- Как вам сказать... Ему двадцать четыре, то есть старше меня на три года... Он работает и учится... Из интеллигентной семьи... Очень услужливый, все может достать...

- Как это?

- Не понимаете?

- Нет, я не понимаю, как вы можете в таком уничижительном тоне отзываться о вашем женихе?

- А что такого я сказала?

- Он все может достать. Или вы это в похвалу ему сказали?

- А что, если и в похвалу?

- Да с кем это я разговариваю? Вы - Марина?

- Я! Я! Вы меня совсем не знаете, - отвечала Марина, оскорбленная до глубины души. - Мы люди маленькие. Нам тоже надо как-то устраиваться, жить...

- Марина! Мы маленькие постольку, поскольку ставим перед собой маленькие задачи!

- Не все же могут ставить большие задачи...

- Почему нет? Великий талант, гений действительно редкость, но я имею в виду нечто чисто человеческое: прожить все жизни всех великих людей, всех людей на Земле в ее прошлом, настоящем, да и в будущем, - вот что дано каждому из нас. Здесь заключается, может быть, высочайшая цель всемирной истории, слияние человечества и индивида в непрерывном, по-детски живом развитии... Способность сопереживания, сочувствия, эстетическая восприимчивость, то есть, по существу, всемирная отзывчивость Пушкина и русского народа - вот что высшая цель и идеал... Вот залог... Только животному дается одна жизнь, за пределы которой ему не выйти, а человеку столько, сколько он может вместить в себя и вынести... Жизнь велика и необозрима, и вся она - жизнь каждого из нас, если мы не замыкаемся в узкие рамки индивидуального существования, в жалкие пределы эфемерных веяний моды. - После некоторой паузы он сказал: - Мы можем увидеться? Или нет, я лучше напишу... завершение истории инфантильного индивида.

- Вы не все рассказали? Так я и думала. Жду.

Он был для нее неожидан во всем, как человек из другого мира, из другой жизни. Что же она обещала? “Жду”. Теперь она ничего не решит со Славиком, пока не получит письма от Стенина. Возникла непостижимо странная для нее ситуация. Ни она сама, ни ее родители, ни Славик решали ее судьбу, а словно бы совершенно чужой человек. Но по какому праву?

Стенин так продолжал свою исповедь: “Я буду по возможности краток. Лет семь тому назад, в пору, когда я уже понемногу выздоравливал и выходил на настоящую дорогу, меня познакомили с молодой женщиной, которая знала меня понаслышке, видела несколько раз мимолетно... Дело было на даче у моего приятеля, где я и поныне ее вижу - изредка и издали. Что-то было в ней... Высокого роста, гибкая, сильная - с таким свежим и чистым цветом лица, что вся она светилась нежным, молочно-розовым светом... Так и чувствовалось, что наследственность и природные данные у человека исключительно счастливые, и это светлое превосходство молодой женщины казалось не только природой во всей ее чистоте, но именно свойством ее личности, высокой и совершенной, о чем словно бы говорила ее легкая, смущенно-самолюбивая улыбка.

Мы отчаянно влюбились, чему способствовали море, пустынный берег и прибрежные сосны, в которых свистел ветер даже в тихую погоду. Но я-то стреляный воробей, я уже не хотел повторения того, что у нас было с Машей, да и времена переменились... Она знала о Маше от жены моего приятеля.

- Ты же от меня потребуешь всего, - сказал я ей, - чего ожидала и не получила Маша... Устроенного быта, уюта, заботы, благополучия...

- Я сама тебе все это создам! - отвечала Таня (так я ее назову здесь) с уверенной улыбкой человека, привыкшего иметь все, чего душа пожелает.

- Да, - впадал я в еще большее сомнение, - ты будешь хлопотать вокруг меня, когда все это пустяки и не нужно.

Таня смеялась надо мной, как над маленьким мальчиком и не очень слушала мои рассуждения (в чем, пожалуй, и состояла ее ошибка). Ей я казался ясным. Она считала, что я не живу, мало с кем общаюсь, а так нельзя. Она знала, как жить, а я не знал.

Представьте нас на берегу Финского залива в час заката. Волей-неволей нам становится грустно, будто жизнь наша уже прошла. В конце концов она обвинила меня в том, что я просто струсил, испугался жизни, любви, счастья, как известный всем Рудин.

Возможно, и так. Но мне представлялось иначе. Если испытания любовью герой Тургенева (как и в повести “Ася”) не выдерживает, я полагал, что у меня иной случай. У меня была любовь. А теперь пришла пора добровольного самоотречения (это уже мотив Гете), чтобы стать властелином своей творческой силы. Суть человека, кем бы он ни был, - в творчестве, как где-то сказано, и справедливо. Задача каждого человека - самоосуществиться. Только на этом пути достигается полнота жизни, что и есть высшее счастье.

Мы расстались. Сегодня я, может быть, поступил бы иначе. Не потому, что иной раз мне кажется, что я продолжаю ее любить, скорее из-за нее. Дело в том, что она, может быть, и довольна собой, но что у нее за жизнь? Она замужем, все у нее есть, но в чем-то она неуверенна, и эта неуверенность проявляется, в частности, в том, что она курит. Она курит, даже наклоняясь над коляской ребенка. Встретив ее на дороге среди сосен, с коляской, можно ослепнуть от этого скромно-победного сияния “чистейшего образца”. Увидев ее мельком, легко перенестись из обыденной жизни в мир вечный и прекрасный, в небеса, куда Рафаэль переносил изображения мадонн... Все хорошо, пока Таня идет с коляской сына, все еще хорошо, когда и закурит, но стоит ей заговорить - все пропало!

У нее хороший голос, но интонация ее неровная и вольная до глупости. Почему?! Разговор и круг ее понятий самый примитивный и пошлый. Поручик Пирогов, может быть, и обрадовался бы такому обстоятелсьтву, но бедный художник Пискарев не выдержал бы и, верно, сейчас бы сошел с ума, не в силах совместить ангельский вид молодой особы и ее вульгарные, впрочем, самые обыкновенные, понятия.

А теперь представьте такую сценку, похожую для меня на сновидение. Высокие сосны, освещенные солнцем, и горячий песок, не совсем чистый, с примесью дерна, сухих сучьев у травы и с зеленой массой водорослей у воды... Купающихся нет - еще вода холодна. Зато раздолье тем немногим, кто выбрался на природу в один из весенних, уже по-летнему теплых дней.

Вот компания молодых парней и девушек. Как чинно и празднично появились они здесь. Впереди всех вел коляску с грудным младенцем весьма приличный с виду молодой мужчина, а рядом вышагивала высокого роста молодая женщина с красивыми волосами. Это она! Сразу за ними следует группа парней и девушек под стать им, только явно еще не связанных не только узами брака, а ничем не связанных. Лишь двое из них то и дело целовались.

Раздеваясь, все зашумели, загалдели, а из коляски с транзистором у ног ребенка раздался торжествующий голос зарубежного певца... И в мире высоких сосен, освещенных солнцем, с видом на тихую, светлую воду залива, что-то резко изменилось. Никто не думал купаться, все боялись холода, зато тотчас достали из-под коляски три бутылки вина, вместо закуски стали поспешно закуривать. Женщины пили и курили наравне с мужчинами. Напиться они не могли и не хотели, просто это был некий ритуал, во исполнение его все и делалось. Они говорили заведомо всякого рода глупости и хохотали, пугая весенних птиц в кустах, и те надолго замолкали. Они “отдыхали”. Все они были не какие-нибудь бездельники, бесплодные отпрыски богатейших фамилий по ту сторону моря, а работяги, как они говорили о самих себе. Умели вкалывать, зато умели и “отдыхать” на всю катушку.

А те двое, теперь лежа на песке, чуть в стороне от других, назойливо и слепо целовались.

Все это осталось в памяти моей возмутительным и пошлым наваждением. Впечатление такое, как от сценки между Гигантом и Блудницей в “Божественной комедии” Данте: он бьет наотмашь свою преданную подругу за единый ее взгляд в сторону Поэта.

Только во сне, в жутком сне все смешивается - и добро, и зло, и чистота, и грязь. Но это был не сон.

У нее уже двое детей. Навещая приятеля на даче, где я и познакомился с нею, изредка вижу ее, обыкновенно с детьми... Ведет за руку старшего, а впереди катит в колясочке малыша... В последний раз видел ее на велосипеде... Я не показываюсь ей на глаза, но мне кажется, она всегда знает, когда я из-за сосен слежу за нею... Она взглядывает в мою сторону, слегка встряхивает головой и, заторопившись, проходит или проезжает мимо...

Теперь она все чаще грустна, и эта грусть ей идет. Теперь у нее трудная пора. Она стоит, говоря философским языком, перед выбором, который каждый человек рано или поздно должен сделать. На то нам и дан разум.

И вы, Марина, стоите перед выбором. И это хорошо. Потому что выбор один. Альтернативы нет. Дело не в вашем замужестве, хотя это важный повод и случай для нравственного выбора, который определит вашу человеческую сущность и будущность.

Прощайте! Обо мне не жалейте. Я вас люблю, и на том спасибо. Вы одарили меня тем, что хорошо знали Данте, Петрарка, Пушкин: безответная любовь и есть высшая форма любви”.

VII

На этот раз Марина едва дождалась и раскрыла письмо Стенина с большим нетерпением, ожидая окончательных разъяснений... Только вот - относительно чего? Она сама уже хорошенько не знала. В первую минуту письмо сильно задело ее, в особенности в той его части, где упоминается о Гиганте и Блуднице, вообще пляж, молодая компания, в которой она узнала Славика с его приятелями и себя в одну из веселых, безалаберных минут, впрочем, довольно невинных. Марина сначала невольно рассмеялась и влруг заплакала. Но тут же усмехнулась при мысли, как давно она не плакала, уже и не припомнить... И ей было приятно поплакать, точно что-то тяжелое оторвалось от сердца.

Она полулежала на тахте и, поплакав, даже вздремнула немножко, так, не совсем забываясь и точно грезя наяву: “Я вас люблю, и на том спасибо”. Чудак, право, это какое-то донкихотство в новом роде! Конечно, он правильно сделал, что не женился на этой Тане. Устроила бы она ему жизнь! Но как он одинок... И дело даже не в его инфантильности, она в конце концов ему идет, а в его непостижимом одиночестве. А он словно не сознает его или сознает, как свою свободу... Он словно вне времени, как человек, который действительно прожил две-три жизни... Он представлялся одновременно и старым, и юным. Он поведал ей историю своей души. Это непрерывное, по-детски живое, органическое развитие человека, в чем прослеживается не только его судьба, но и жизнь общества в известный период, вселяло в ее душу оптимизм.

Хотя он в очередной раз распрощался с нею, ей хотелось написать ему: “Вы превращаетесь для меня в миф, в некий символ... Но этого я не хочу, я хочу вас видеть таким, каков вы есть, я хочу, чтобы вы любили меня и никогда не покидали... Теперь я знаю, не я вам нужна, как вообразила я себе (пустое самомнение юности), а вы - мне... Мне нужно пройти хотя бы часть того пути, какой вы уже прошли. Кто же мне поможет, если не вы?”

Марина очнулась. Людмила Ивановна, вернувшись из магазина, заглянула к ней.

- Ты дома? Что, опять письмо получила? От Михаила Стенина? Интересно?

- Если хочешь - прочти.

- Можно?

Марина поднялась и прошла на кухню, захватив мамину сумку с продуктами. Выкладывать из сумки покупки она любила с детства.

- Послушай, Марина, - с недоумением спросила Людмила Ивановна, выходя к дочери, - о чем это он пишет?

- О себе.

- Нет, он любит тебя и предостерегает от замужества!

- Разве он не прав? Кому нужно мое замужество?

- Он любит тебя!

- Это его дело.

- Какое он имеет право вмешиваться в твою жизнь?

Беспокойство Людмилы Ивановны легко было понять, но Марина, как нарочно, упорствовала и выводила мать из себя. Людмила Ивановна схватила дочь за руку, чтобы сейчас же пойти к Стенину, но тут пришел Славик.

- Пойдешь и ты с нами! - властно приказала Людмила Ивановна, сумбурно передавая ему содержание письма, считая и его оскорбленным этим вмешательством.

Марина, которая уже не знала, плакать ей или смеяться, все же сохранила самообладание, улыбнулась грустно и посоветовала матери просто позвонить и высказать Стенину все, что она о нем думает.

Людмила Ивановна опомнилась. Она даже поправила прическу перед тем, как снять трубку. Марина продиктовала номер телефона и увела Славика на кухню.

Стенин отозвался быстро, и разговор был вполне корректен.

- Простите, ради бога! Вас беспокоит мама Марины. Прежде всего хочу сказать, что мы все, всей семьей, с большим интересом читаем ваши статьи... Да... О многом хотелось бы расспросить вас, да нынче вот голова не тем занята. Марина выходит замуж... Вы знаете? Спасибо, спасибо! Но, понимаете, женихи страшно ревнивы... Ваша переписка...

Михаил Стенин усмехнулся, обещал больше ничем не возбуждать ревности жениха и попросил позвать к телефону Марину. Поколебавшись, Людмила Ивановна все же позвала дочь.

- Кажется, вам досталось из-за меня и от мамы, и от жениха? - спросил Стенин.

- Мне? Скорее им от меня, - отвечала Марина сердито.

- Что вы хотите сказать?

- Не сразу, когда соберусь с мыслями, я вам напишу.

- Но нам как будто запрещают переписку...

- Ответа не потребуется, как вы не требовали его от меня. Все будет по-вашему! Прощайте!

Прошло лето. Вскоре по возвращении из отпуска Михаил Стенин получил письмо от Марины Лазакович. Она писала: “Я сделала все, что вы требовали от меня с первой минуты нашей встречи. Имеется в виду ваш нравственный максимализм. Я рассорилась с родителями, порвала с женихом, я близка к тому, чтобы бросить институт, куда поступила бессозательно, по выбору родителей (а они известно чем руководствовались)... Ума не приложу, как вы, все время отстраняясь от меня, достигли этого? Если бы я полюбила вас, тогда бы еще можно было это понять. А ведь я не люблю, скорее сержусь на вас и испытываю досаду. Никого и ничего не боялась я в жизни, а теперь всего боюсь. Я вздрагиваю от грубого слова в случайном разговоре мужчин и женщин в автобусе, на улице... Я краснею от нескромного взгляда... Я не нахожу себе места, когда родители переругиваются, на что никогда не обращала внимания, как дети то делают и - для своего возраста - весьма разумно. Поистине я теперь представляю собою слабый пол - и больше ничего. Я чувствую себя беззащитной, легкоуязвимой, но в чем-то и сильной. Мне кажется, я могу пойти на подвиг, на самопожертвование, хочется в жизни чего-то большого, яркого.

Как видите, мне мало “красоты в ее собственной, идеальной сфере”. Теперь я отчетливо понимаю цель вашей исповеди или эссе: вам хотелось пробудить мою душу, вы достигли ее. А дальше что? “Пусть вас носит судьба”?

Впрочем, этот вопрос я ставлю не перед вами. Жизнь все решит.

М. Л.”

Фраза “Пусть вас носит судьба” была из последней повести Антона Павловича Чехова “Невеста”. Марина вольно или невольно отвела ему роль “Александра Тимофеевича, или попросту Саши”, которого героиня, перевернувшая свою жизнь под его влиянием, любила, как хорошего, самого близкого человека, ясно сознавая при этом, что “от его слов, от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу”.

Если и не Марина, то Михаил Стенин все чаще смотрел на себя именно так.

Но от прошлого до будущего - всего один шаг, миг настоящего. Не принадлежа еще прошлому, Михаил Стенин впервые в жизни думал о наступающей старости со смирением, в котором сквозила своего рода важность зрелого мужа или глубокого старца. Он знал, что вступает в период свершений и, не осуществив своих планов хотя бы в главнейших чертах, не умрет. А замыслов накопилось много.

Кто знает, может быть, тот, кто был долго молод, да не в усладу себе, а перерабатывая и усваивая всю человеческую мудрость и культуру, проживет и в старости не одну жизнь?

Остается добавить, что переписка и телефонные звонки между Мариной и Стениным на этом не прекратились, да и трудно было им это сделать. Через год после описанных событий Марина вышла замуж за Стенина, который на новом витке своего развития нашел, что отказываться от жизни нельзя, что жизнь, какая бы она ни была, и творчество - взаимосвязаны. Наконец он стал Мужем, в котором детскость составляет одно из самых привлекательных свойств.

Есть читатели, которым не нравится счастливый конец. Я не считаю его таковым. Впереди - еще целая жизнь...

- Но это же давняя история. Интересно, как сложилась у них жизнь, - проговорила Катя.

- А как сложилась жизнь у девушки из предместья? – шутливо усмехнулся Виталий Ивик.

- Это же почти готовый сценарий! – воскликнул Вадим. – Кто автор?

У хозяйки давно был накрыт стол, поэтому обсуждение решили совместить с ужином, но, конечно, отвлеклись, а после вечерней прогулки застали Анастасию у овального столика. Она приготовилась рассказать историю из жизни одной семьи, знакомой ей с детства.

Все быстро расселись и утихомирились, ожидая нечто необычное. Анастасия заговорила с легкой улыбкой в глазах: