Таинственная история заводного человека

Глава 6 БУНТ В УГОЛКЕ ОРАТОРОВ

Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон провел в Южной Америке больше трех недель. Он был небрит, кожа потемнела от загара и обветрилась. Сейчас он сидел в канцелярии правительства Его Величества, на Даунинг-стрит 10, но выглядел как дикий и опасный разбойник.

— Трудные времена, капитан, — мягко отметил лорд Пальмерстон, позволив секретному агенту сесть.

Бёртон утвердительно промычал, изучая восковое лицо премьер-министра, измененное евгениками. Рот, похоже, стал еще больше, несколько новых шрамов от операций появились на углах челюсти и еще пара — под ушами, которые, странным образом, теперь походили на жабры. Он выглядит как чертов тритон!

— Как идет война, сэр? — спросил Бёртон.

— Армией президента Линкольна руководят великолепные стратеги, — ответил Пальмерстон, — но мои еще лучше, и, в отличие от его, им не надо сражаться на два фронта. Наши ирландские войска уже взяли Портленд и большую часть Мэна.[83] На юге генералы Ли и Джексон выбили армию Союза из Виргинии. Я не очень удивлюсь, если к Рождеству Линкольн сдастся.[84]

Очень многие, включая Бёртона, считали именно евгеников ответственными за то, что Великобритания ввязалась во внутриамериканский конфликт. Если бы ученые оставили Ирландию в покое, тогда не было бы проблемы беженцев, а если бы не их нашествие, то Пальмерстон не так агрессивно отреагировал бы на дело «Трента».[85] Евгеники начали сеять семена в Ирландии только в марте, приблизительно во время грабежа в магазине Брандльуида. Это была попытка остановить Великий голод, который опустошал Зеленый остров начиная с 1845 года.[86] Почти два десятилетия неизвестная болезнь уничтожала урожай картофеля, а потом перекинулась на другие растения, превратив Ирландию в настоящую пустыню. Причина оставалась загадкой, хотя то, что несчастье не перекинулось на Британию, заставляло предположить болезнь почвы.[87] Евгеники, работая совместно с ботаником Ричардом Спрюсом, создали измененные семена и посадили их в дюжине мест, специально отобранных для эксперимента. За несколько часов из семян появились ростки, которые стали расти с совершенно неслыханной скоростью и через две недели полностью созрели, а к концу апреля расцвели и опылились. В течение мая их семена и споры распространились по всему острову, и к началу июля Ирландия превратилась в джунгли.

Опять-таки необъяснимо, но растения ограничились одной Ирландией; в других местах их семена не прорастали. И это была удача, потому что, как и во всех экспериментах евгеников, преимущества сопровождались неожиданным побочным эффектом: новая флора оказалась плотоядной. Эксперимент привел к полной катастрофе: в течение июня и июля погибло более пятнадцати тысяч человек. В одних вонзились ядовитые шипы, других задушили усики, чью-то плоть сжег ядовитый сок, кто-то задохнулся от ядовитого запаха, а в тела самых неудачливых вонзились корни и выпили кровь. Ученые растерялись. Ирландия стала необитаемой. Население сбежало. Тем летом Британию захлестнула волна беженцев. В Южном Уэльсе, в Дартмуре, на Шотландском нагорье и в Йоркшир-Мурзе[88] возникли целые города лачуг и быстро превратились в болезнетворные трущобы, в которых царили грязь, насилие и бедность.

Бёртон представил себе, как премьер-министр сидит и размышляет над двумя отчетами: «Ирландский кризис» и «Дело „Трента“». Дело это началось в прошлом декабре, когда два дипломата конфедератов, Джон Слайделл из Луизианы и Джеймс Мэйсон из Виргинии, отправились в Лондон, надеясь убедить Пальмерстона, что независимая Конфедерация заключит взаимовыгодный торговый союз с Великобританией. Они плыли на британском пакетботе «Трент», когда его перехватил корабль Союза «Сан-Хакинто». Северяне взяли «Трент» на абордаж, без лишних церемоний обыскали его и арестовали посланников. Вся Европа посчитала это возмутительным оскорблением и очевидной провокацией. Разозлившийся Пальмерстон потребовал от Союза извинений. Ожидая ответа президента Линкольна, он приказал сухопутным войскам сконцентрироваться у канадской границы, а флоту Его Величества приготовиться атаковать североамериканские корабли в любой точке мира. Ближе к концу января государственный секретарь правительства Линкольна освободил Слайделла и Мэйсона, объяснив в официальном письме, что захват и обыск «Трента» были полностью легальны и соответствовали морскому закону, хотя и были проведены несколько неуклюже.

Ни в коей мере не смягчившись, лорд Пальмерстон решил проблему гениальным, но крайне опасным способом. Внезапно он созвал весь свой кабинет, ворвался в зал заседаний, хлопнул цилиндром по столу и в бешенстве закричал:

— Не знаю, собираетесь ли вы мириться с этим, но я, черт меня побери, нет!

И военные приготовления продолжились. Премьер-министр распорядился построить двенадцать бронированных пароходов, предназначенных для ведения боев в американских прибрежных водах. Кроме того, были построены шесть новых винтокораблей класса дредноут, с бомбовыми отсеками.

4 июля 1862 года Пальмерстон сделал два заявления. В первом он объявил, что отныне Великобритания находится в состоянии войны с Союзом Линкольна. Второе обещало, что семья любого ирландца, который согласится вступить в британскую армию, будет бесплатно отправлена в один из штатов Конфедерации и в придачу получит двести фунтов подъемных. Одним махом он решил проблему иммигрантов, нашел место для бездомной нации и создал одну из самых сильных и боеспособных армий в мире. Даже Наполеон Третий и Бисмарк, угрожавшие британским интересам в Европе, неохотно признали британского премьер-министра гением, ловким манипулятором и политиком, с которым лучше не сталкиваться на узкой тропинке.

В ответ Авраам Линкольн прислал многословную ноту протеста, которая заканчивалась фразой: «Если вы против Союза — значит, вы поддерживаете рабство!» Лаконичный ответ Пальмерстона вошел в историю: «Пошли вы к черту, сэр!» Ричард Фрэнсис Бёртон от всей души ненавидел рабство. Своими глазами он видел массовое истребление населения, унижение и бедность — глубокие раны, которые оно нанесло Африке. И он не удержался:

— А что насчет торговли рабами, господин премьер-министр?

Правое веко Пальмерстона дернулось. Он забарабанил длинными наманикюренными ногтями по массивному столу из красного дерева:

— Я позвал вас сюда не для того, чтобы обсуждать мою политику.

— Я и не собираюсь этого делать. Просто любопытно узнать вашу политику в этом вопросе.

— Это невообразимая наглость!

— Вы неверно поняли меня, сэр. В моих словах нет ни вызова, ни неодобрения. Я знаю о резолюции Криттендена-Джонсона, которая утверждает, что армия Линкольна сражается за восстановление целостности и единства Союза, а не за отмену рабовладения.[89] Я также знаю, что конфедераты собираются продолжать эту грязную торговлю. Так какова ваша позиция?

Пальмерстон шлепнул рукой по столу и крикнул:

— Черт побери! Как вы осмелились спрашивать меня?

Бёртон ответил очень тихим, едва слышным голосом:

— В 1853 году я однажды зашел на арабский рынок. Негритенка или девочку-негритянку можно было купить всего за тысячу пиастров,[90] евнуха — за две тысячи. Девушки из Эфиопии и Кении стоили значительно дороже: их кожа, шелковистая на ощупь, остается холодной в любую жару. Перед продажей рабыням калечат гениталии, чтобы они не могли получать удовольствия от близости с мужчиной. Теоретически, это должно не дать им сбиться с пути истинного. Эти раны…

— Хватит, хватит, я понял вас! — прервал его Пальмерстон. — Очень хорошо, я вам отвечу. Выиграв войну, конфедераты окажутся в долгу перед Британией. И в качестве возмещения я потребую отмены рабства.

— А если они откажутся?

— Тогда я перекрою им морскую торговлю.

— Это большая страна.

— Может быть, это и большая страна, сэр, но за мной стоит целая империя, которая намного больше. И если они хоть на йоту проявят неблагодарность, я, не колеблясь ни секунды, присоединю к ней нашу бывшую колонию.

— Боже мой! — Глаза у Бёртона округлились.

— Империи требуются ресурсы, Бёртон, вот почему вся Европа устремилась в Африку. Но проклятый континент оказался крайне непокорным — возможно, с Америкой нам повезет больше. Очень многие ее части были нашими в прошлом, и все они могут стать нашими в будущем.

— Вы, конечно, шутите?

Пальмерстон еще шире вытянул губы:

— Возможно, вам не хватает воображения, которое необходимо политику.

— Но как вы сумеете оправдаться?..

— Оправдаться?!.. Оправдаться перед кем, сэр?

— Перед избирателями.

Пальмерстон откинул голову и издал смешок, похожий на треск:

— Они уже выбрали меня, Бёртон. И пока я занимаю это место, я буду делать то, что считаю лучшим, нравится это им или нет.[91]

Бёртон изумленно покачал головой:

— Вы, политики, сделаны из другого теста.

Пальмерстон вынул из кармана пиджака серебряную табакерку, щелкнул крышкой, высыпал понюшку табаку на тыльную сторону правой ладони, поднес ее к носу и вдохнул.

— Найдены восемь винтостульев Стэнли.

Бёртон заморгал при внезапном изменении темы и выпрямился:

— Где?

— Около деревни Нтобе, к юго-западу от озера Альберт…[92]

— Укереве Ньянза,[93] — поправил Бёртон.

— Называйте как хотите. Их нашел один арабский торговец. Он… извините меня… — Пальмерстон отвернулся и смачно чихнул, потом посмотрел на Бёртона левым глазом; правый, повернувшись в глазнице, уставился в потолок. — Он привез их Кристоферу Ригби, нашему консулу в Занзибаре.

— А сам Стэнли?

— Ни единого следа. Газетчики уже изловили вас?

— Нет. Я вернулся только вчера. Если кто и поймал меня, то только бессонница.

— «Таймс», «Глоб» и «Империя» призывают к новой экспедиции — миссии спасения. Все они сошлись на том, что есть только один человек, который в состоянии возглавить ее.

— И кто же?

— Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон.

Бёртон сжал зубы. Потом прочистил горло:

— Тогда я начинаю подготовку…

— Нет. Вы заняты.

— Но, конечно, я…

— Я запрещаю: вы выполняете поручение самого короля — вы нужны здесь. Я поговорил с сэром Родериком Мурчисоном: по его рекомендации правительство профинансирует экспедицию Бейкера и Петерика.

Бёртон зло посмотрел на Пальмерстона и промолчал.

— Кстати, о винтостульях, — продолжил премьер, не обращая внимания на выражение лица исследователя: — Его Величество приказал передать вам второй, для мистера Суинберна. Наш монарх был весьма впечатлен тем, как юный поэт помог вам разгадать загадку Джека-Попрыгунчика.

— Благодарю вас, милорд.

— Вы получите его на этой неделе.

Премьер протянул руку вытащил из ящика стола пачку документов и, слегка смущенно, надел пенсне; скрытый дымчатыми линзами правый глаз скользнул на место. Пальмерстон уставился в бумаги.

— Ваш ужасный почерк резко улучшился, — заметил он. — Похоже, теперь я смогу читать эти отчеты, не напрягаясь.

— Я использую пишущую машину.

— Неужели? Не знал, что подобная штуковина существует. Н-да, вы были заняты этим летом: «Дело вампиров на Тоттенхем-Корт-роуд», «Человек, который прыгнул», «Тайна сестер милосердия», «Загадка вежливого болтуна»… Вы заработали свой гонорар, хоть я и не в восторге от вашей привычки называть отчеты так пышно: это ведь правительственные документы, а не бульварное чтиво. Впрочем, в остальном я очень доволен вашей работой. — Он посмотрел на Бёртона поверх очков: — А что там с делом Тичборна? Почему я до сих пор читаю о нем в утренних газетах? И что вы делали за морем последние три недели?

Бёртон выудил из кармана пиджака чируту.

— Вы не будете против, сэр, если я закурю?

— Буду.

Королевский агент с тоской посмотрел на манильскую сигару и вспомнил о деле Тичборна. Начиная с апреля он работал над другими делами, не упуская из виду ни Претендента, ни Кенили. Но с конца сентября события помчались на всех парах.

…Пар. Боже мой! Для Бёртона дело Тичборна никогда не ассоциировалось с паром. Но всё лето Лондон, погруженный в белый горячий дым, который был так не похож на «лондонский особый»,[94] напоминал турецкую баню. Впрочем, лондонцы страдали не только от необычно жаркой погоды: технологистов охватила творческая лихорадка. Секта евгеников упростила и усовершенствовала процесс выведения гигантских насекомых, и с этими созданиями экспериментировали инженеры. В мае Изамбард Кингдом Брюнель объявил о том, что он жив, чем вызвал удивление и радость у британского общества. Своим голосом, похожим на звон колокольчика, он объявил: «Я не могу покинуть устройство, поддерживающее мою жизнь, но мне надоело отшельничество, и я решил осуществить несколько новых инженерных проектов. Благодаря достижениям наших коллег-евгеников становятся доступны всё новые и новые методы передвижения, и я с полной уверенностью заявляю, что вскоре колесо останется в прошлом!»

В июле на дорогах столицы стало так много паронасекомых, что мало кто мог не согласиться с ним. Лондон оказался буквально переполнен странными машинами — прыгающими, ползающими или бегающими, — и, как и опасался инспектор Траунс, результатом стал полный хаос. Посреди всей этой суматохи продолжалось дело Тичборна, которое, несмотря на войну и транспортный кризис, умудрялось неделя за неделей оставаться на первых полосах газет.

О Поющих Камнях Франсуа Гарнье, внедренных в череп Претендента, Бёртон решил какое-то время не говорить никому, даже Траунсу. Важнее было узнать, почему они там, чем арестовать их обладателя и никогда не узнать, что их враг собирался с ними сделать. Поэтому королевский агент лишь издали наблюдал, как доктор Эдвард Кенили пытается через суд завладеть собственностью сэра Роджера.

В середине мая на Монтегю-плейс прибыло сообщение от Герберта Спенсера, который всё еще жил под лестницей в Тичборн-хаусе. Его принес маленький сине-желтый попугай, который приземлился на подоконник кабинета и требовательно постучал в стекло. Бёртон приподнял раму и воскликнул:

— Клянусь святым Иаковом! Неужели это Покс?

— Заткни хлебало! — провизжала в ответ Покс. — Сообщение от очаровательного и бесподобного Герберта Спенсера. Начало сообщения. Претендент, Кенили, Дженкин, Богль и имбецил Лашингтон каждую неделю устраивают спиритические сеансы в чертовой бильярдной, вызывая дух леди Мабеллы. Но мне не удалось подслушать, о чем они там толкуют. Конец проклятого сообщения.

— Хотел бы я знать, что они замышляют! — пробормотал Бёртон. — И почему Лашингтон перешел на их сторону?

— Вонючий толстомордый бездельник! — отрезала Покс.

— Сообщение для Герберта Спенсера, — сказал Бёртон. — Начало сообщения. Уезжай оттуда и забери с собой лебедей. Конец сообщения.

Покс свистнула и улетела.

К началу лета дело Тичборна стало настолько знаменито, что все судебные процедуры были максимально ускорены. Претендент, разумеется, выступал истцом, хотя очень мало кто считал его сэром Роджером Тичборном.

Суд начался в мае. Кенили начал с обзора юности сэра Роджера, которая, по его словам, была весьма несчастной. Джеймса Тичборна он обозвал алкоголиком и жестокосердным отцом, а мать, леди Анриетту-Фелисите, — исключительно властной женщиной, душившей в мальчике любые проявления самостоятельности. Потом Роджер попал в компанию игроков и отъявленных негодяев, общение с которыми портило его аристократическую натуру. Впоследствии она еще больше ослабла во время тяжелейших лишений, обрушившихся на него в течение долгого пути на баркасе после крушения «Ля Беллы».

— Нет никаких сомнений, — заявил Кенили, — что долгое пребывание под палящим солнцем повредило мозг молодого человека.

Сэр Ричард Тичборн, выживший несмотря ни на что, высадился в Мельбурне и бесцельно бродил по Новому Южному Уэльсу, пока не поселился в маленьком городке Уогга-Уогга. Он назвался Томасом Кастро — именем, позаимствованным у человека, с которым познакомился в Южной Америке и у которого работал простым мясником, — пока однажды не открыл газету и не увидел обращения леди Анриетты-Фелисите. Были зачитаны письменные показания, данные под присягой, и перед судом предстали свидетели со стороны Претендента: Энтони Райт Биддалф — дальний родственник сэра Роджера, который пробормотал что-то маловразумительное в его поддержку; лорд Риверс — распущенный аристократ, так и не признавшийся суду, почему он снабдил деньгами Претендента; и Гилдфорд Онслоу — член парламента от либералов, явно руководимый каким-то корыстным интересом. Большой шум вызвало появление полковника Лашингтона, который объявил себя твердым сторонником «сэра Роджера», хотя против него самого тоже был подан судебный иск.

Затем появились несколько карабинеров, служивших вместе с Тичборном, слуги из имения, портной, бывший конюх сэра Эдварда Даути и, как и ожидал Бёртон, доктор Дженкин. Последний, заняв место свидетеля, заявил, что в армии один из товарищей Роджера Тичборна нанес ему на левую руку татуировку. Претендента попросили снять пиджак и закатать рукав рубашки: его левое предплечье, в отличие от правого, оказалось белым и изящным; на его внутренней поверхности было вытатуировано сердце, покрытое якорем. В четырех дюймах над татуировкой[95] руку опоясывали грубые стежки. Плоть на другой стороне была темной, шероховатой и пузырилась жиром.

В середине июня Эдвард Кенили занял свое место, а Генри Хокинс начал перекрестный допрос свидетелей. Суинберн, сидевший на галерее вместе с Бёртоном, заметил, что сэр Роджер стал еще толще.

— «Сэр Роджер»? — спросил Бёртон. Суинберн, массировавший виски, вздрогнул и промямлил:

— Почему я так назвал его? Конечно, я хотел сказать «Претендент»!

— Пожалуйста, назовите суду ваше имя, — попросил секретарь.

— Сэр Роджер… Чарльз… Даути… Тичборн, — последовал медленный ответ. Хокинс проверил образование Претендента, знание истории рода Тичборнов, а также знакомство с фактами из жизни Роджера Тичборна. И хотя любому человеку, обладающему хотя бы минимальным интеллектом, было ясно, что ответы полностью неудовлетворительны, тем не менее мнения о Претенденте оказались диаметрально противоположными.

Один журналист написал: «Вот уже пятнадцать лет как я освещаю драмы, происходящие в зале суда, но еще никогда я не сталкивался со столь жалким представлением, которое устроил претендент на имя Тичборна. Уму непостижимо, как кто-то может сомневаться в том, что это наглый и уверенный в себе самозванец!»

Другой возразил: «Стыдно! Стыдно, что человек, только что вернувшийся домой, должен участвовать в этом жалком цирковом преставлении! Почему бесчестный заговор схватил в свои когти сэра Роджера Тичборна? Ведь никто из видевших его не поверит, что он не тот, за кого себя выдает».

Допросы свидетелей продолжались весь июль. В течение всех этих жарких и влажных недель Претендент раздулся еще больше, став настолько жирным, что пришлось перестроить место для свидетелей, иначе он уже не смог бы там поместиться. Его десны постоянно кровоточили — в итоге три задних зуба выпали. Его речь стало почти невозможно понять, поэтому рядом с ним установили специальный усиливающий экран. Хокинс, напротив, говорил ясно, громко и с убийственной доходчивостью.

— Этот тип, называющий себя пропавшим аристократом, — заявил адвокат присяжным, — не кто иной, как заговорщик, лжесвидетель, самозванец, подлец и негодяй!

Затем он представил своих свидетелей, и каждый из них отрывал еще по кусочку от истории Претендента. К третьей неделе июля присяжные решили, что услышали достаточно. Они остановили процесс и попросили судью разрешить им вынести вердикт. Он согласился. Претендент был признан виновным в лжесвидетельстве. Его немедленно арестовали и поместили в Ньюгейтскую тюрьму. Дело стало уголовным, и Скотланд-Ярд занялся исследованием его подоплеки.

Тем же занялся и сэр Ричард Фрэнсис Бёртон. Королевский агент долетел до Нового Орлеана на военно-транспортном винтокорабле «Пегас». Затем он пересел на пароход, доставивший его в Буэнос-Айрес: там он познакомился с англичанином Уильямом Максвеллом, искавшим пропавшего брата. Бёртон помог ему и в ходе последующего приключения, которое он уже решил озаглавить «Дело Капризного Каннибала», сумел выполнить задуманное. Теперь он сообщил результат лорду Пальмерстону:

— Я знаю, где находится Томас Кастро.

— Тот самый, чье имя заимствовал Претендент?

— Да.

— И где же?

Бёртон ответил. Брови у Пальмерстона не поползли вверх лишь потому, что он больше не мог шевелить ими.

— Вы должны поговорить с ним, — сказал он.

Королевский агент хмыкнул в знак согласия. Они поговорили еще минут сорок, потом премьер-министр посмотрел на стопку парламентских отчетов:

— А теперь я должен заняться политическими и экономическими вопросами, капитан. Вы свободны. — Бёртон встал. — Да, еще одно…

— Слушаю, сэр?

— В вашем отчете… эти Глаза Нага…

— Да?

— Существуют и другие черные алмазы. Я прав?

— Да, сэр, они существуют. Однако, похоже, только Глаза обладают теми странными свойствами, о которых говорил сэр Чарльз Бэббидж.

— Хм-м. — Бёртон направился к двери. — Погодите, — остановил его Пальмерстон. — Я… я хочу кое в чем признаться.

— Сэр?..

— Видите ли, Бёртон, я не был с вами до конца откровенен. Если помните, я сообщил вам, что костюм Джека-Попрыгунчика, то есть машина времени, уничтожен.

— А разве нет? — с наигранным удивлением спросил Бёртон, ибо никогда не верил в это.

— Нет, не уничтожен. Я хотел его испытать. Помните, что Оксфорд носил перед собой этакое круглое устройство?

— Да, сэр.

— Там внутри находится совершенно непостижимая машина. Для начала, в ней нет движущихся частей. Тем не менее мои люди сумели идентифицировать один компонент этой штуковины.

— И что же это?

— Они нашли семь встроенных маленьких черных камней.

— А не издают ли они низкое, еле слышное гудение, господин премьер-министр?

— Именно так: они тихо гудят, вы правы.

— Тогда, скорее всего, в некий момент будущего их вырезали из какого-то Глаза Нага.

Из кабинета Бёртона доносился быстрый звон и стук клинков. Это был combat à la Florentine:[96] Бёртон занимался фехтованием со своим слугой, Адмиралом Лордом Нельсоном; во второй руке они держали по длинному ножу для дополнительной защиты. Механический соперник заставил Бёртона отступить за один из трех столов. Королевский агент оказался на одной линии с книжным шкафом, и тут заводной человек «взорвался», внезапно изменив темп атаки и застав Бёртона врасплох. Это было обыкновенное классическое движение, но выполненное так точно и с такой скоростью, что королевский агент, растерявшись, неверно отбил удар, и его рапира отлетела далеко в сторону. Латунный человек продолжил балестрой — скачком вперед с выпадом — и attaque composée:[97] клинок легко обогнул нож, инстинктивно поднятый Бёртоном, и пробил его оборону прежде, чем знаменитый исследователь осознал, что произошло. Кончик рапиры, уколовший Бёртона в правое плечо, заставил его крякнуть.

— Великолепно! — восторженно воскликнул он. — Повтори-ка этот трюк: я хочу посмотреть, как ты держишь равновесие, когда взрываешься. К бою!

Поединок продолжился. Бёртон, тяжело дыша, парировал безостановочные удары заводного человека. Потом он отступил, перепрыгнув коврик у камина, избежал prise de fer[98] и попытался отжать рапиру противника в сторону. Тот скользнул своим оружием вниз, изогнул механическую руку и нанес удар. Бёртон парировал, но движение оказалось обманным. Латунный человек опять «взорвался», бросился вперед и произвел attaque composée: его клинок пронесся мимо клинка Бёртона, и кончик рапиры уперся в грудную кость королевского агента.

— Бисмалла, ты прекрасен! Еще! Давай! К бою!

Рапиры опять скрестились. И тут в дверь постучали.

— Не сейчас!

— К вам посетитель, сэр Ричард.

— Я не хочу, чтобы мне мешали, миссис Энджелл!

— Это детектив-инспектор Честен.

Бёртон вздохнул.

— Конец схватки, — приказал он. Адмирал Лорд Нельсон опустил свое оружие. Бёртон сделал то же самое и снял маску. — Ох… — раздраженно выдохнул он. — Пошлите его наверх.

Он взял рапиру у слуги и положил обе в футляр, который поставил на одну из полок.

— Мы продолжим позже, Нельсон.

Заводной человек отдал честь, пересек комнату и застыл около бюро между двумя окнами. Мгновением позже в дверь резко постучали.

— Входите!

В комнату вошел Честен, на лбу у него блестели капли пота.

— Привет! Слишком жарко. Чертова погода!

— Входи, старина! И снимай пальто, если не хочешь поджариться.

Человек из Скотланд-Ярда снял пальто, повесил его на крюк за дверью, закатал рукава и устроился на стуле. Он с интересом оглядел кабинет: его взгляд пробежал по шпагам, висевшим на стенах, по битком набитым книжным шкафам, деревянным ящикам, пистолетам, висевшим в альковах по обеим сторонам от каминной полки, по огромному африканскому копью в углу, по трем большим столам и множеству сувениров, собранных Бёртоном во время путешествий.

Честен был худым и старомодно одетым, но гибким и жилистым человеком, а также грозным противником в кулачном бою. Его рыжеватые пышные усы топорщились и закручивались на концах. Покрытые лаком волосы разделял аккуратный пробор. Серые глаза смотрели внимательно, в правый был вставлен монокль.

— Вернулся вчера? — спросил он в своей характерной отрывистой манере.

— Позавчера, — ответил Бёртон. — Вчера я большую часть дня докладывал премьер-министру.

— Удачно съездил?

— Да. Теперь я знаю, где Томас Кастро.

— Неужели, черт возьми! — воскликнул Честен, садясь прямо. — И где же?

— В Бетлемской королевской больнице.

— В Бедламе? В сумасшедшем доме? В Лондоне?

— Точно.

Бёртон достал чируту из ящичка на каминной полке, зажег ее и уселся напротив детектива. Честен наполовину вытащил трубку из кармана пиджака и вопросительно поглядел на Бёртона. Тот кивнул. Пока полицейский выполнял ритуал — чистил чашку и набивал ее табаком, — королевский агент рассказывал:

— За эти три недели я неплохо повеселился. Не буду утомлять тебя излишними подробностями. Достаточно сказать, что я ввязался в приключение, уехал из Буэнос-Айреса, пересек всю Аргентину и оказался в Чили. Там я сумел выйти на след семьи Кастро, и он привел меня в город Мелипилья:[99] это на главной дороге, связывающей Вальпараисо и Сантьяго. Я встретился с Педро Кастро, сыном Томаса, который рассказал мне, что его отец исчез почти десять лет назад, исследуя горы вместе с каким-то французом. Этот человек несколько недель прожил вместе с семьей. Я показал Педро дагерротип Претендента. Он узнал лицо жильца, но был потрясен размером его тела: француз, по его словам, был очень худой.

Честен поднес спичку к трубке и пробормотал:

— Невозможно так разжиреть. Даже за десять лет.

Бёртон кивнул и продолжил:

— Томас и француз несколько недель что-то искали в горах, а потом в один прекрасный день не вернулись домой. Больше никто ничего не слышал о них вплоть до начала этого года, когда поползли слухи о том, что в сумасшедшем доме в Сантьяго находится человек по имени Томас Кастро. Педро поехал туда и навел справки. Ему сказали, что примерно в то самое время, когда исчез его отец, в больницу доставили этого человека в состоянии почти полного безумия. Позже, в момент прояснения, он назвал свое имя: Томас Кастро. Педро, естественно, захотел увидеть его, но, как оказалось, пациента недавно перевезли в Лондон, в Бетлемскую королевскую больницу. Педро сказали, что, похоже, человек этот из богатой английской семьи. Отсюда Педро заключил, что тот сумасшедший не был ни его отцом, ни французом.

— Но он был англичанином?

— Да. И сейчас мы должны точно узнать, кто он такой.

— Роджер Тичборн?

— Вполне вероятно. Вспомни: его воспитала мать-француженка, и говорил он с французским акцентом.

— Которого у Претендента нет и в помине.

— Естественно.

— Но кто забрал его из больницы в Сантьяго?

— А вот это действительно интересно!

— Ну?

— Его забрал очень хорошо известный нам человек.

— Кто же?

— Сестра Флоренс Найтингейл.

— Леди с лампой?

— Она самая. И она весьма интересует меня — главным образом потому, что, как мне сказали, она тоже исчезла.

— Кто сказал?

— Изамбард Кингдом Брюнель, во время грабежа у Брандльуида.

— Бог мой! А она-то здесь при чем? Мы должны увидеть этого человека в Бедламе! Полицейский рейд?

— Ни в коем случае: это слишком топорно! Нет-нет, тише едешь — дальше будешь. Люди Пальмерстона, Бёрк и Хэйр, готовят фальшивые документы: через пару дней я войду в Бедлам под видом правительственного инспектора.

Честен хмыкнул и задумчиво пососал трубку. Бёртон дернул за веревку у камина. Он и его гость сидели молча, пока не появилась миссис Энджелл. Бёртон попросил принести кофе. Когда пожилая леди ушла, королевский агент посмотрел на инспектора из Скотланд-Ярда и спросил:

— Комиссар Мэйн посылал тебя в Австралию узнать побольше об этом самозваном аристократе. Как всё прошло?

— Замечательно! Я взял командора Кришнамурти: помнишь его? Отличный парень! Сейчас он командир Летного взвода.

— Конечно, помню. И что вы оба там нашли?

Честен нагнулся и положил трубку на камин. Потом он облизал губы, сплел пальцы и сложил руки на коленях. Он избегал длинных предложений, но сейчас без них было не обойтись, и инспектор решил сосредоточиться. Дверь кабинета со скрипом отворилась, и по полу прошелестели мягкие шаги.

— Привет, Фиджет, — пробормотал Бёртон. Он протянул руку вниз и ласково потрепал маленького пса за уши. — Боюсь, тебе придется немного обождать с прогулкой.

Пес сел у ног хозяина и поглядел на его собеседника.

— В городе Уогга-Уогга, — начал Честен, — никто о Томасе Кастро ничего не слышал, и на дагерротипе его никто не узнал. Однако они хорошо помнят местного мясника, Артура Ортона. Чудовищно жирный. Ненасытный аппетит. Ел сырое мясо. Загадочно исчез.

— Когда?

— За четыре недели до того, как Претендент появился в Париже.

— Вот как!

— Ортон учился на мясника в Лондоне, сам он из Уоппинга.[100] Вернувшись, я разыскал его семью. Побеседовал с сестрами. Они утверждают, что он уехал в Австралию пятнадцать лет назад. С того времени — ни слова. Я показал дагерротип. Сказали, не он.

Дверь кабинета открылась, вошла миссис Энджелл с кофейником и налила каждому по чашке.

— Благодарю вас, моя дорогая, — сказал Честен. Хозяйка улыбнулась, и в этот момент во входную дверь нетерпеливо ударили.

— Схожу посмотрю, — сказала она и исчезла.

— У меня создалось отчетливое впечатление, инспектор, — продолжил Бёртон, — что кто-то сплел крайне запутанную сеть.

— Согласен. А кто это к тебе ломится?

— Этот стук я узнаю где угодно. Это наш общий друг, инспектор Траунс.

По лестнице прогрохотали шаги, и дверь распахнулась. В кабинет влетел Траунс, краснолицый и запыхавшийся, и ударил котелком по столу:

— Его взяли на поруки! А, Честен, вот ты где! Привет, Бёртон, давненько не видались! Претендента привезли в Олд-Бейли[101] сегодня в девять утра, но ровно через полчаса он уже вышел оттуда свободным человеком! И еще его приветствовала толпа идиотов! Каким образом, черт побери, жирный монстр заручился поддержкой стольких людей всего за несколько недель? Объясни мне, капитан!

Он подтащил к ним кресло, рухнул в него и яростно взъерошил короткие волосы, потом с силой ударил рукой об руку и крикнул:

— Чтоб его черти взяли!

— Адмирал Лорд Нельсон, — обратился Бёртон к слуге, — не принесешь ли ты чашку кофе для детектива-инспектора Траунса, пожалуйста?

Заводной человек отдал честь и вышел из комнаты.

— Провалиться мне на этом самом месте, — воскликнул Честен, — я думал, что это металлический панцирь!

Бёртон задумчиво потер подбородок.

— Не знаю, Траунс, — сказал он, — не знаю, старина. Но ты совершенно прав: самая замечательная особенность этого дела в том, что с самого начала Претендент заработал поддержку и левых, и правых, и центра. Судя по тому, что́ я видел, он излучает какую-то месмерическую силу, хотя, почему она действует на одних и не властна над другими, остается загадкой.

Бёртон вспомнил, как люди в суде терли голову, словно она у них болела, внезапную головную боль полковника Лашингтона при виде Претендента в Тичборн-хаусе, странную мигрень Эдвина Брандльуида. Конечно, черные алмазы что-то излучают. Чарльз Бэббидж говорил, что они могут сохранять и передавать электрические поля, сгенерированные человеческим мозгом. И все свидетельства заставляют предположить, что влиять на мозг они могут тоже.

— Средний человек с улицы считает, что существует заговор против Претендента, — сказал Траунс. — Для рабочих он стал героем.

— Аристократ, работавший мясником, — заметил Честен, — им это нравится.

Траунс хмыкнул в знак согласия. В кабинет вошел латунный человек с чашкой в руке.

— Адмирал Лорд Нельсон, не нальешь ли кофе детективу-инспектору Траунсу? — попросил Бёртон.

— Боже милосердный! — пробормотал Честен, когда заводной человек подчинился. Внезапно с улицы долетели пронзительные визгливые крики.

— Похоже на Суинберна, — заметил Траунс.

— Который, держу пари, сейчас ругается с кэбменом, — согласился Бёртон. — Он, видите ли, убежден, что любая поездка в кэбе в пределах Лондона стоит шиллинг, и если кэбмен не согласен, то наш Алджи спорит до посинения.

Бёртон улыбнулся. Со своим эксцентричным помощником-коротышкой он не виделся совсем недолго, но уже успел по нему соскучиться. Через несколько минут зазвонил дверной колокольчик, и из холла донесся крик:

— Здравствуйте, сладкий ангел!

На лестнице раздались шаги, дверь в кабинет открылась, и миссис Энджелл объявила:

— Экспресс одиннадцать тридцать только что подошел к третьей платформе, сэр Ричард. Будут ли еще пассажиры, которые пройдут через эту станцию? Или я могу идти и спокойно погреть свои больные мозоли в горячей воде?

— Пошлите его сюда, матушка, — хихикнул Бёртон, — и считайте, что ваша служба приостанавливается вплоть до дальнейших распоряжений.

Мисс Энджелл повернулась, собираясь идти, и в комнату мимо нее впрыгнул Суинберн:

— Здрасте, здрасте, — крикнул он, — привет всем и каждому! Вперед! Встаем и идем! Живей! Шевелите ногами! Шляпы на головы! Надо идти! Мы не можем это пропустить!

Бёртон подошел к другу, пожал ему руку, хлопнул по спине и сказал:

— Привет, Алджи! Куда надо идти? И чего не пропустить?

— Я тоже счастлив тебя видеть, Ричард, но, пожалуйста, вкладывай поменьше силы в твое приветствие: всякий раз, когда ты дружески дотрагиваешься до моей спины, я чувствую, как трещат кости. Клянусь святым Иаковом, ты загорел! Тебе понравилась Южная Америка?

— Не слишком.

— Привет, Попрыгунчик! Привет, Честен! Как поживают лондонские воры?

— Заняты, — ответил Честен.

— Чрезвычайно, — добавил Траунс, нахмурившись: он не любил свое прозвище.

— Может быть, они думают, что туман покроет их грехи? Идемте! Пошевеливайтесь!

— Черт побери, Алджи, — проворчал Бёртон, — куда пошли? Ты что, напился?

— Да, откровенно говоря, я пьян в стельку! Но мы должны увидеть Кенили и его жирного клиента: они собираются выступить в Уголке ораторов!

— Уголок ораторов? — воскликнул Траунс. — Претендент только что вышел из Ньюгейта!

— Знаю. Но на улице только и жужжат об этом: меньше чем через час он будет выступать перед толпой, и я не хочу, чтобы эта толпа собралась без меня!

— Я с тобой, парень! — с энтузиазмом заявил Траунс.

Бёртон взял поводок с подставки для шляп и прицепил его к ошейнику Фиджета. Все четверо аккуратно застегнули свои пиджаки, надели шляпы и, взяв трости, спустились в туман, окутавший Монтегю-плейс. Пес послушно последовал за хозяином.

— Пошли по Глостер-плейс, — предложил Суинберн, — тогда будем на месте через пять минут.

Они быстро зашагали на восток и увидели на углу тележку мистера Граба, материализовавшуюся из тумана. Бёртон приветственно коснулся полей цилиндра:

— Доброе утро, мистер Граб. Как дела?

— Не твое собачье дело! — огрызнулся торговец.

— Прошу прощения?

— Неужели? Так ты его не получишь, чертов хлыщ!

— Ого! — выдохнул Суинберн. Честен повернулся к торговцу и сказал, выпятив грудь:

— Эй, приятель, нельзя ли повежливее? Уважай тех, кто лучше тебя!

— Лучше меня? Ха-ха! Да ты сам ничем не лучше дерьма, точно тебе говорю!

— Черт возьми, что с вами стряслось, мистер Граб? — спросил Бёртон, а Траунс добавил:

— Успокойтесь, дорогой друг. Конечно, вам не стоит говорить с нами в таком тоне!

— А почему бы вам всем не убраться отсюда к чертовой матери? — парировал Граб.

— Да что случилось, черт возьми? — с недоумением повторил свой вопрос Бёртон.

— А то, что вы, чертовы бездельники, стоите здесь и не даете пройти честным работягам, которые хотят купить у меня моллюски и улитки.

— Да? А что вы скажете, если я куплю у вас пакетик? — предложил Суинберн. — Я люблю моллюски, обрызганные уксусом, если вы не против. — Поэт икнул.

— Против, и можешь подавиться своими деньгами, ты, хрен знает что! Убирайтесь отсюда! Уносите ноги, дьявол вас всех забери!

Конец чудовищно длинной лапы ударился о мостовую рядом с ними, и появился паук-сенокосец, класс Phalangium opilio.[102] Этот колоссальный арахнид, которого называли «длинноногий папочка», на самом деле был одноместной машиной. Восемь длинных лап поднимали на двадцать футов[103] маленький чашеобразный панцирь, в котором было вырезано сиденье для одного человека; сзади пыхтел паровой мотор. Под сиденьем болтался на веревках деревянный ящик. Два дымохода выкинули в воздух толстые струи дыма, которые мгновенно обволокли всех; мистер Граб исчез в темноте. Когда они вновь увидели его, он держался за голову, и лицо было искажено болью.

— Убирайтесь отсюда, скоты! — только и сумел пробормотать он, пока арахнид исчезал за углом.

— Я арестую вас именем… — начал было детектив-инспектор Честен.

— Не надо, — прервал его Бёртон, хватая полицейского за руку, — оставь его: он хороший парень. Пошли.

— Но…

— Вперед! — И Бёртон решительно повел всех прочь. Суинберн оглянулся и с изумлением посмотрел на уличного продавца.

— Клянусь Юпитером, что за невероятная наглость! — пробормотал он.

— И совершенно не в его характере, — заметил Бёртон. — Возможно, у него неприятности дома.

— Его надо было арестовать, — проворчал Честен, — это же оскорбление офицера полиции!

— Нам надо поджарить рыбу потолще, — многозначительно заметил Бёртон.

Они шли вниз по Глостер-плейс, пока не показался северо-восточный угол Гайд-парка. Там уже собралось огромное число народу, все почти сплошь рабочие: штаны на подтяжках, суконные шляпы, рукава закатаны. Немногочисленные джентльмены в цилиндрах роились за краями толпы. Около подиума стояли доктор Кенили и Претендент. Несколько щегольски одетых молодых людей, по-видимому «развратников», окружали их, охраняя от восторженных рабочих.

— Ну и народу! — заметил Траунс, когда они ввинтились в толпу.

— И все пришли поглазеть на чертова урода! — в рифму отметил Суинберн. Человек с рябым лицом и плохими зубами сказал, наклонившись к нему:

— Он не чертов урод, мистер: он аристократ, у которого проклятые законники стырили то, что принадлежит ему по праву!

— Прекрасный сэр! — запротестовал поэт.

— Не лезь, когда тебя не спрашивают! — приказал Траунс рабочему. Тот мерзко усмехнулся, повернулся к ним спиной и заковылял прочь, тихо ругаясь. Они остановились и стали ждать. Минут через десять Бёртон спросил:

— Мне это кажется — или на нас действительно бросают злобные взгляды?

— Ш-ш-ш, — перебил его Суинберн, — Претендент собирается говорить.

Он вытащил из кармана сюртука серебряную флягу и хлебнул из нее. Грубый жирный гигант взгромоздился на подиум, и толпа внезапно затянула песню:

Суинберн засмеялся и присоединил к хору свой высокий визгливый голос:

— Тише, идиот, — прошипел Бёртон, — ты привлекаешь внимание!

Доктор Кенили влез на подиум, встал рядом со своим клиентом и повелительно махнул рукой. Толпа неохотно утихла.

— Я хочу представить вам, — громко начал он, — человека, который хорошо знаком с аристократическими семьями страны, поскольку сам из их числа.

— Фу! — зашикал кто-то рядом с Бёртоном и его товарищами.

— На самом деле, — продолжал Кенили, — он далекий родственник моего клиента.

— Ура! — заорал тот же человек, который только что шикал.

— Пожалуйста, уделите немного вашего времени мистеру Энтони Биддалфу.

Кенили сошел вниз, и его место рядом с Претендентом занял невысокий худой человек с усами и пышными бакенбардами.

— Друзья мои, — на удивление громко проговорил Биддалф, — я могу назвать нескольких английских джентльменов, которые выдержат испытание на джентльмена не лучше, чем вот этот человек, — он положил руку на предплечье Претендента. Из толпы раздались смешки. — Независимо от обстоятельств их рождения, они ничем не лучше фермеров, и я бы поместил Тичборна среди представителей этого класса.

— Тысяча чертей! Уж не думаешь ли ты, что все аристократы придурки? — крикнул кто-то. Толпа зааплодировала.

— Я имею в виду обвинение в том, что этот человек не блещет образованием и якобы лишь поэтому не тот, за кого себя выдает. Ну тогда позвольте мне сказать: я своими ушами слышал, как английские джентльмены несли такую чушь, что вы приняли бы их за безграмотных погонщиков свиней!

— Что ты имеешь против погонщиков свиней? — крикнул кто-то. — Я-то знаю, сам такой, но я грамотный!

Смех в толпе усилился.

— Вот именно! — крикнул Биддалф. — А этот человек — единственный аристократ, который знает, что́ такое зарабатывать на жизнь тяжелым трудом!

Под громкие крики одобрения Биддалф сошел с трибуны.

— Тичбо-о-орн! — пророкотал Претендент, бессмысленно улыбаясь; с его нижней губы текли слюни. Рядом с ним опять появился Кенили:

— Все вы слышали возражения наших врагов! — крикнул он. — Все вы знаете, что они отказываются признать в этом человеке сэра Роджера Тичборна!

— Это заговор! — крикнул кто-то.

— Именно так, — согласился Кенили — заговор! У меня здесь бывший карабинер, который служил вместе с моим клиентом, спал с ним в одном бараке и проводил день за днем в его компании. Уделите минутку внимания мистеру Джеймсу Мак-Кэнну.

Кенили снова исчез с подиума, и на его место поднялся кряжистый мужчина, который объявил мелодраматическим тоном:

— У меня нет никаких сомнений в том, что человек, который стоит рядом со мной и который стал немного толще, чем раньше… — толпа перебила его громким гоготом, — …несомненно Роджер Тичборн, или «француз», как мы его обычно называли. Я узнал его, как только увидел: на всем белом свете нет такого лба, такой головы и таких ушей! — Гогот стал еще громче, и приветственные крики чуть не заглушили нового оратора. — И эти уши я видел в кровати каждый день в течение двух лет.

— Торчали из-под одеяла, да? — послышалось издали. Бёртон встал на цыпочки и огляделся: с той минуты, как они пришли сюда, толпа как минимум утроилась.

— Насколько я знаю, в этих ушах нет ничего необычайного, — ответил Мак-Кэнн, — только то, что я их знаю. Но не знаю, смог ли бы я узнать его по этим ушам, если бы не увидел ничего другого!

По толпе пробежал новый взрыв грубого смеха. В воздух полетели суконные шляпы. Над собравшимися заволновался туман, его волны покатились с востока на запад. Трибуну мгновенно заволокло, и, когда Бёртон снова увидел ее, Мак-Кэнн уже исчез, а Эдвард Кенили призывал огромную аудиторию к тишине.

— Сейчас к вам обратится сэр Роджер Тичборн лично, — объявил он. Приветственные крики быстро сменились выжидательной тишиной. Претендент оскалился и заговорил, как обычно растягивая слова:

— Жестоко преследовали… они… меня. Да-с-с. Но, конечно… я вижу… что много честных люде-э-эй… под… поддерживают меня. Я… я призыва-а-аю британское общество… защитить… меня. Да-с-с. Я призываю вас помочь… слабому против… против сильных.

Бёртон с удивлением посмотрел на Фиджета. Маленький пес ощетинился, шерстинки на спине встали дыбом. Королевский агент оглянулся. Взгляды большей части собравшихся сосредоточились на Претенденте, однако слева от него разгорался спор между маленькой группой джентльменов и рабочими, стоявшими вокруг. И еще… Бёртон мигнул и уставился в туман. Бисмалла! В безостановочно волнующемся белом пару двигались… фигуры.

— Смотрите! — прошипел он друзьям. Но ни Суинберну, ни Траунсу, ни Честену не хватало роста, чтобы посмотреть через головы окружавших их людей. Один Бёртон увидел смутные просвечивающие фигуры, которые материализовались среди толпы, рассеивались, вновь сгущались, становясь видимыми, и в то же мгновение исчезали. Он видел их лишь искоса; как только он пытался рассмотреть их ясно и отчетливо, они мгновенно таяли.

Бёртон потер рукой лицо, потом плотно закрыл и опять открыл глаза. Внезапно слева от него один из джентльменов закричал от боли.

— Что там? Что случилось? — спросил Траунс.

— Я настаиваю… на… — объявил Претендент, — честной игре… для каждого… челове-э-эка!

— Драка, — ответил Бёртон. Он стал протискиваться влево, Фиджет жался у его ног, Суинберн и оба детектива следовали за ними.

— Я смотрю… на рабочий класс! — громко, но невнятно рявкнул жирный оратор. — Это… самая благородная… ча-а-асть… британского общества!

Толпа оглушительно заревела. Бёртон увидел, как с чьей-то головы сбили цилиндр.

— Гляди, куда прешь, вонючий козел! — выплюнул человек, которого оттолкнул королевский агент.

— Эти законники… называют меня… плохими имена-а-ами, да-с-с, — громыхал Претендент.

Бёртон едва не споткнулся о лежащее тело. Он взглянул на траву и увидел хорошо одетого юношу: из носа у него лилась кровь. Рядом стоял звероподобный человек постарше, одетый в полотняные штаны и грязную хлопковую рубашку: он с размаху бил лежащего ничком юношу сапогом в бок. Бёртон оттолкнул хулигана:

— Оставь его, слышишь?

— Ого! Тоже захотел получить? — агрессивно ответил тот.

— Эй, Джеб, скажи ему, чтобы держал свой чертов нос подальше отсюда! — добавил кто-то из толпы. Суинберн наклонился над молодым человеком, пытаясь помочь ему встать на ноги, но внезапно икнул, потерял равновесие и упал на него.

— Упс! — сказал поэт. Юноша оттолкнул Суинберна, бросил на него подозрительный взгляд, подобрал смявшийся цилиндр, вскочил на ноги и попятился. Траунс и Честен встали по обе стороны от королевского агента. Человек по имени Джеб подошел к Бёртону вплотную и попытался посмотреть на него сверху вниз:

— Эй, приятель, твои кореша так и будут путаться у меня под ногами?

— Мои кореша — из Скотланд-Ярда, — спокойно ответил Бёртон, мрачно и угрожающе глядя на Джеба. Тот посмотрел на Траунса, потом перевел взгляд на Честена, и снова на Бёртона.

— А, так тебя защищают бабы? А самому что, слабо и пальчиком пошевелить?

— Ай! — вдруг заверещал Суинберн. Джеб взглянул вниз и увидел маленького пса, вцепившегося в щиколотку рыжеволосого поэта. Потом он посмотрел наверх и увидел кулак, летящий ему в лицо. Сильнейший удар между глаз свалил его наземь; из носа полилась кровь, заливая его приятелей. Траунс и Честен бросились вперед и схватили его за руки. Он сопротивлялся, что-то невнятно крича. Бёртон вгляделся в сумасшедшие глаза Джеба и содрогнулся. Лица в толпе поворачивались к нему, слышались ругательства и проклятия. Он резко повернул голову, когда что-то вдруг пронеслось справа от него. Ему показалось, что это была призрачная фигура, но увидел он только завитки тумана, крутящиеся и извивающиеся.

— Убирайся отсюда, босс, — прошипел чей-то голос, — сматывайся, пока цел!

Бёртон обернулся и с удивлением увидел рядом с собой Герберта Спенсера. Его маленькая плоская шляпа была туго натянута на лоб.

— Спасибо, — пробормотал юный джентльмен с окровавленным носом и присоединился к трем хорошо одетым молодым людям, стоявшим неподалеку. Вся компания стала протискиваться наружу, вслед им неслись насмешки и оскорбления.

— Тихо! — со злостью крикнул Траунс.

— Попробуй заткнуть нам рот! — послышался еще более злобный ответ. Честен одной рукой заломил руку Джеба за спину, а другой достал из-за пояса дубинку. Траунс последовал его примеру.

— Эти при… приви… привилегированные классы… решают судьбу… честных людей! — продолжал Претендент. — Я не сомне… ваюсь, что законники могут много… сделать, да-с-с. Они часто делают… делают так, что черное… кажется белым. Мне очень жаль, но… еще чаще они заставляют белое… казаться черным!

Бёртон нахмурился. Претендент никогда так не говорил: было ясно, что он повторяет написанный кем-то текст.

— Сейчас будут неприятности, — прошептал Спенсер. — Видал призраков? Это те самые, что были у озера в Тичборн-хаусе. Зуб даю, они подогревают толпу!

— Похоже, ты прав, — ответил Бёртон, поглядев на море искаженных злобой лиц. Траунс и Честен стали пробиваться сквозь толпу, таща за собой своего пленника. Они протискивались мимо людей с лицами, перекошенными от ярости, а те ругали и оскорбляли их.

— Привет Герберт, — сказал Суинберн, который только заметил Спенсера. — Интригующе, да? Ты можешь сопротивляться влиянию? Я — да!

— Алджи, — спросил Бёртон, — что ты несешь?

— Меня пытаются заставить поверить, что вот эта связка жирных кишок и есть Роджер Тичборн! — ответил поэт. — Я чувствую, как они тычутся в мою голову. Но на сей раз им это не удалось! — Он поднял руки и потряс кулаками в воздухе: — Чертовы призраки, я вам не дамся!

Фиджет снова его укусил.

— Агр-рх!

— Перестань, пьяная задница, — оборвал его Бёртон, — успокойся! И пошли отсюда, пока еще не поздно!

Суинберн покачнулся.

— Черт побери! Я совершенно пьян, — проворчал он, нащупывая фляжку. Все трое и Фиджет последовали за двумя полицейскими. Где бы они ни проходили, на них обрушивался вал оскорблений. Перед Бёртоном возник какой-то большой бородатый парень и попытался ударить его в челюсть. Королевский агент пригнулся, пропуская удар над собой, и со страшной силой ударил бородача в живот.

— Ублюдок! — крикнул кто-то. Над суконными шляпами зазвенел голос Кенили:

— Вы слышали слова моего клиента. Я уже говорил и повторю: это заговор! Правительство пытается обвинить человека, прекрасно зная, что он не совершал никаких преступлений! И ясно, почему: они хотят сохранить огромное поместье Тичборнов в руках Арунделлов и Даути, но все знают, что представителей этих двух семей можно найти чуть ли не во всех частях английского общества. Католические семейства! Католики! Неужели мы допустим это?

— Нет! — взревела толпа.

Траунс и Честен, таща за собой извивающегося Джеба, уже почти вырвались из толпы. Спенсер, Суинберн и Бёртон с Фиджетом следовали за ними. Бёртон заметил, что четверо молодых джентльменов, которых он видел несколько минут назад, опять оказались в руках громил. Те сбросили шляпы юношей на землю и потоптались по ним, а трости сломали. Только Бёртон решил отправиться к ним на помощь, как от толпы отделились несколько человек и, подбежав к Траунсу и Честену, набросились на них с кулаками. Кряжистый тип ударил Траунса в затылок — полицейский упал. Бёртон подбежал к бандиту, схватил его сзади за пояс и швырнул на землю. Тем временем Джеб, чью левую руку железной хваткой держал Честен, извернулся и ударил полицейского освободившейся правой. Честен успел откинуть голову назад, удар просвистел мимо, и полисмен с силой ударил Джеба дубинкой по ребрам. Здоровяк застонал и повалился на колени. Траунс, пытавшийся подняться на ноги, перехватил сапог, летевший ему в лицо, и с силой крутанул его. Человек, с чьей ноги сняли сапог, грохнулся наземь. Какой-то неприятный парень запустил пальцы в плечо Честена. Бёртон схватил его за воротник, развернул и отправил в толпу тех, кто торопился повеселиться. Все они бесформенной грудой повалились на землю.

— Хватай Суинберна и тащи его отсюда! — рявкнул Бёртон Спенсеру. Философ шагнул к поэту, но споткнулся, когда невысокий жилистый человек ударил его по лбу железной палкой. Спенсер рухнул на Суинберна, и они оба упали на траву. Посмотрев вверх, Суинберн увидел, что у напавшего на них человека огромный нос.

— Тысяча чертей! Да это же Винсент Снид! — воскликнул он. Именно Снид был его хозяином, когда поэт маскировался под трубочиста во время расследования дела Джека-Попрыгунчика. — Привет, Рубильник!

В поросячьих глазках Снида сверкнули искры злобы:

— Как ты, сука, назвал меня? — прошипел он. — Рубильник, да? Рубильник? Эй ты, чертова кукла, ты кто?.. — И тут его глаза расширились. — Ни хрена себе! Это ты? Тот самый проклятый молокосос, который бросил меня в беде?

— И с большой радостью, ты, бессердечный мерзавец! — заявил Суинберн, вскакивая на ноги. — Но за каким дьяволом ты перебрался сюда из Ист-Энда?

Снид выставил вперед свою тощую грудь и гордо объявил:

— Теперь я чистильщик воронок!

Чистильщики воронок работали на огромных винтокораблях технологистов, прочищая все трубы и дымоходы. Эта работа, безусловно, была шагом вперед для скромного мастера-трубочиста: за нее платили достаточно хорошо — человек мог выбраться из трущоб и снять более приличное, хотя и дешевое, жилье.

Взгляд Снида пробежал по модному костюму, пиджаку и брюкам коротышки.

— Чо эт-ты вырядился, как чертов джентльмен?

— Потому что, мистер Рубильник, — ответил Суинберн, — так получилось, что я… ик!.. и есть джентльмен! И как таковой считаю своим моральным долгом…

Не потрудившись закончить фразу, Суинберн испустил пронзительный крик, низко пригнул голову, бросился вперед и ударил лбом прямо в живот Снида. От недостатка воздуха ошеломленный кокни[104] застонал, но сумел ухватить поэта за пояс и поднять вверх ногами.

— Ну, мелкая крыса, я… — начал он.

— Нет, не ты! — крикнул Герберт Спенсер и заплел его ноги снизу. Трубочист упал на спину, и плечо Суинберна поразило его в пах.

— Уф-ф! — только и сумел выдохнуть Снид, и, когда поэт скатился с него, свернулся в клубок и остался лежать на траве; его рвало.

— Ха! Это научит тебя, грязная свинья! — Поэт принял стойку, которую считал боксерской, и, покачиваясь, крикнул: — Вставай, и я снова положу тебя на землю!

— Прошу прощения за непочтительную речь, — прервал его Спенсер, схватив за запястье, — но тебе не выстоять против этого негодяя и пяти секунд. Так что дуй за мной подальше от этой заварушки!

— Что? Ну нет! Я хочу разбить его чертов нос, Герберт! Этот злодей жестоко бил меня, когда я…

Следующие слова Суинберна утонули в шуме нарастающей драки, и Спенсер потащил его к краю толпы. Снид, который наконец сумел сделать вдох, заорал ему вслед:

— Я достану тебя, мелкий урод! Мы еще увидимся, и, клянусь дьяволом, я поджарю тебя живым на медленном огне!

Бёртон тем временем помог Траунсу встать на ноги:

— Траунс, скорей! Честен, брось этого парня! Бежим!

— Он арестован! — запротестовал сильно потрепанный Честен.

— От него слишком много проблем! — крикнул Бёртон и подобрал с земли Фиджета. Появился Герберт, тащивший за собой Суинберна.

— А-аргх! — крикнул поэт, потом он вырвался из рук философа, размахнулся, изо всех сил треснул воздух, споткнулся и упал. Спенсер подобрал его и вскинул на плечо. Бёртон и его товарищи бросились из толпы. Рабочие выкрикивали оскорбления и потрясали кулаками.

— Черт побери, что происходит? — выдохнул Траунс.

— Начинается бунт, — сказал Бёртон, — и мы должны уносить ноги. Как ты? Тебя очень сильно ударили по голове.

— Знаю. Болит страшно.

— У меня тоже, — заметил Честен. — А ведь меня не били.

— И меня. Но под черепом всё равно что-то пульсирует, — отметил Бёртон.

— А я в ажуре! — вмешался Спенсер. — Может быть, жизнь на улице делает человека сильнее?

Наконец ругань и угрозы остались позади. Быстро миновав Уголок ораторов, они вырвались на Парк-лейн. За ними уже лился поток рабочих. Зазвенели разбитые стекла, послышались крики и вопли. Бёртон оглянулся и увидел, как одна группа рабочих перевернула кэб. Другая остановила паросипед, стянула на землю седока и принялась его избивать. Королевский агент и его товарищи бежали до угла Эджуэр-роуд. Мимо прогрохотал многоножка-омнибус, который называли многобус; выброшенная им туча окутала всю оживленную улицу. Клубы пара сформировали две призрачные фигуры, которые, однако, быстро растаяли.

— Спусти меня вниз, — проворчал Суинберн. Спенсер поставил поэта на ноги, и коротышка тут же согнулся вдвое, схватившись за голову. Бёртон взял своего друга за руку и спросил:

— Ведь это та самая боль, которую ты испытывал в лабиринте Тичборн-хауса, не так ли?

— Да. Стук в мозгу. Говорю тебе, Ричард, они словно пытаются проникнуть ко мне в голову!

Траунс взглянул на Суинберна и сказал:

— Клянусь святым Иаковом, я понимаю, что он имеет в виду!

— Непонятная невидимая сила, которая пытается подчинить наш разум, — ответил Бёртон. — В прошлый раз ей удалось проделать это с Алджи, но теперь он в состоянии сопротивляться.

Детектив-инспектор Честен обернулся к своему коллеге:

— Вызываем подкрепление: бунт разрастается — может стать совсем плохо!

Траунс схватился руками за лоб:

— Конечно! Я совершенно забыл о своем долге! И вообще почти не в состоянии думать. Капитан Бёртон, прости, но мы с Честеном вернемся к работе: позовем констеблей и попробуем утихомирить толпу.

Бёртон спустил Фиджета на землю и отстегнул поводок, потом потряс руки обоих полицейских:

— Очень хорошо! Удачи вам! И будьте поосторожнее!

Честен и Траунс бросились прочь, а Бёртон обратился к бродячему философу:

— Спасибо, Герберт, ты вытащил нас из большой беды! Но что ты вообще там делал?

— Работал в толпе, босс.

— То есть просил милостыню?

— Точно.

— Но ты же работаешь и хорошо получаешь!

— Более или менее, но, как говорится, люблю держать себя в форме. Правда, сегодня только время потерял. Если они что и давали, так одному лишь чертову Претенденту, а не мне! — Спенсер поглядел на Суинберна, который едва стоял, тяжело навалившись на Бёртона. — Ну, парень, как ты?

— Хочу бренди!

— Хватит с тебя на сегодня! — фыркнул Бёртон.

— Проклятый Винсент Снид! И все остальные!.. — простонал поэт.

— Герберт, пошли ко мне: я перевяжу твою рану на лбу, — сказал Бёртон.

Они пошли по Эдвард-роуд, потом свернули на Сэймур-плейс. Мимо, в том же направлении, пробегали люди. Грохотали кэбы и паросипеды, выбрасывая дым в и без того душную атмосферу: все они тоже бежали от бунта. Бёртон отчетливо видел, как хорошо одетый призрак материализовался в струях пара и подплыл над булыжной мостовой к уличному певцу, который стоял, прислонившись к фонарному столбу. Его глаза были закрыты, он не обращал внимания ни на приближающегося призрака, ни на панику вокруг и печально пел песню «Молли Малоун»:

Призрак закружился над певцом. В какой-то момент привидение стало полностью непрозрачным, превратившись в силуэт высокого бородача, потом снова растаяло. Бард остановился, вздрогнул, тряхнул головой и опять запел, но песня изменилась, хотя, похоже, он сам об этом вряд ли подозревал:

— Да! — крикнул проходивший мимо лоточник. — Да здравствует храбрый сэр Роджер!

— Ура! Ура! Ура-а-а! — отозвалось множество голосов.

— Все аристократы ублюдки! — завопил разносчик молока. — Долой чертовых ублюдков! — Он нагнулся, подобрал с земли камень и запустил его в окно.

Бёртон и Спенсер, волоча за собой Суинберна и Фиджета, добрались до Монтегю-плейс и поднялись по ступенькам дома номер четырнадцать. Парадная дверь оказалась открыта, стол в прихожей перевернут, картины висели криво; юный Оскар Уайльд, продавец газет, собирал с пола куски разбитой вазы. Его лицо выглядело так, словно по нему прошлись острые когти. Из чулана под лестницей доносились глухие крики и шлепки.

— Что здесь произошло, Язва? — воскликнул Бёртон, сгружая Суинберна на стул.

— О, это вы, капитан! Наконец-то, — ответил Оскар. — Я шел мимо и услышал какой-то непонятный шум, доносившийся из дома. Вы же знаете: торговля газетами надоела мне хуже горькой редьки, и я предпочитаю совать нос в чужие дела. Похоже, ваша служанка совсем сбрендила: она напала на миссис Энджелл.

— Что? Элси? А где миссис Энджелл? Она цела?

— Не беспокойтесь, капитан, она в полном порядке, просто отправилась вниз немного отдохнуть. А я пока навожу порядок.

— Спасибо, Язва, ты славный парень! — Бёртон поставил стол на ножки. — Так ты запер Элси в чулане, верно?

— Конечно. Иначе эта юная мисс разнесла бы весь дом. Ну и коготки же у этой дикой кошки!

Бёртон вздохнул:

— Ладно, пусть остается там, пока не успокоится. Я бы спросил, что на нее нашло, но, увы, я знаю ответ: Тичборн!

— Да, похоже на то. Она что-то непрерывно верещала о подавлении рабочего класса.

— Тичборн не рабочий класс, — пробормотал Суинберн.

— Вы совершенно правы, мистер Суинберн! Но человек, который утверждает, будто он Роджер Тичборн, скорее всего, именно рабочий, как вы думаете?

— Мне это кажется совершенно очевидным, — сказал Бёртон, — но тех, кто думает иначе, подозрительно много. Судя по тому, что я видел сегодня, его поддерживают три четверти лондонцев, хотя, безусловно, им известно, что он лгун и шарлатан. Это какое-то всеобщее умопомешательство!

— Ну, теперь я точно знаю, что вы в своем уме, — ответил Оскар, — несогласие с тремя четвертями британского общества — явный признак душевного здоровья!

Глава 7 БЕДЛАМ

Скрестив ноги на кресле с седельным вьюком, Алджернон Суинберн принял из латунных рук Адмирала Лорда Нельсона уже второй стакан кофе, установил его у себя на щиколотке и стал рассматривать темную жидкость.

— Какой бы головной болью ни страдал я вчера, сегодня ее сменила другая: похмелье. Но, странное дело, я этому рад!

Герберт Спенсер, сидевший напротив и внимательно смотревший на механического слугу, рассеянно кивнул и отпил из своего стакана. Бёртон, вечный наблюдатель, стоял у окна и глядел на улицу. Кое-где он заметил следы вандализма, но в целом бунт миновал Монтегю-плейс, хотя, судя по отдаленным крикам, в других местах он был в полном разгаре.

— Полагаю, еда пошла тебе на пользу, Алджи? — полюбопытствовал королевский агент. — Как хорошо, что миссис Энджелл приготовила нам поесть, несмотря на вчерашние события!

— Ее характер полностью соответствует имени, — скаламбурил Суинберн,[107] — с полным желудком я чувствую себя намного счастливее.

— Для тебя есть еще кое-что радостное. Я собирался рассказать раньше, но всё было не до того. В моем гараже стоит второй винтостул — личный дар Его Величества.

— Вот это да! Подарок от короля? Великолепно!

— Не советую особенно радоваться: пока не закончено дело Тичборна, нам надо быть поосторожнее с летающими машинами. Враги уже продемонстрировали сверхъестественную способность ломать пружины, часы, заводные фонари и спусковые механизмы револьверов. А поскольку в моторе у винтостула используются пружинные клапаны, то, боюсь, пока нам придется ограничиться лебедями.

— Черт побери! У меня новая игрушка, а я не могу с ней поиграть!

— Кроме того, мне всё больше кажется, что Джон Спик к этому делу непричастен. Что бы там ни происходило, все подозрения на его счет нам, похоже, придется отбросить.

— Почему?

— Банальная кража бриллиантов обернулась общественными волнениями. Это совсем не стиль Джона: он слишком эгоистичен, чтобы даже думать о таких делах.

— Тогда кто? Эдвард Кенили?

— Нет, парень, — вмешался Герберт Спенсер. — После вашего отъезда из имения там был спиритический сеанс, и чертов Кенили советовался с леди Мабеллой. Если хотите знать мое мнение, то за все веревочки дергает этот треклятый призрак.

Бёртон хмыкнул в знак согласия, но тут в его памяти всплыли слова: «Кукольница — сама кукла».

— Очень странно, — сказал он, — когда сэра Альфреда волокли через весь дом на смерть, привидение предупредило меня. Оно сказало: «Не вмешивайся!» — но услышал я это как бы внутри себя. И даже узнал акцент. Отчетливый русский акцент.

— А почему это странно? — спросил Суинберн. — Ну, не считая очевидного.

— Леди Мабелла — англичанка, родом из Хэмпшира. Вот почему привидение, посещающее Тичборн-хаус, — кем бы оно ни было, — это не призрак той, которая в свой смертный час ползла вокруг пшеничных полей. На самом деле, я даже сомневаюсь, что это вообще привидение.

— А мне кажется, очень похоже.

— Тогда как ты объяснишь, почему оно простукивало стены, а не проходило сквозь них?

— А ты?

— Я никогда не верил в привидения, но много читал об эфирных проекциях, они же астральные двойники. Спириты и оккультисты утверждают, что, будучи в астральной форме, можно проходить сквозь твердые предметы, однако если заниматься этим слишком часто, то разрушается связь между физическим и эфирным телами. Полагаю, что мы видели такую эфирную проекцию, которая предпочитала уплотнять пальцы и обыскивать дом, вместо того чтобы рисковать навсегда расстаться со своим материальным телом.

Пока Бёртон говорил, руки и ноги у Суинберна подергивались, что явно свидетельствовало о его всё растущем возбуждении.

— То есть ты хочешь сказать, что мы имеем дело со спиритизмом, столоверчением и всё такое?

— Да, теперь мне кажется так. Эта леди Мабелла, или кто она там, похоже, умеет управлять камбоджийскими камнями и южноамериканским Глазом для передачи и усиления медиумных проекций. Я почти убежден, что именно таким образом она и вызвала массовые волнения, притом лишь для того, чтобы поддержать Претендента, которого любой в здравом уме сразу же сочтет самозванцем. Но для меня остается загадкой: почему эти эманации влияют не на всех, а только на некоторых? Ты, вероятно, очень чувствителен к ним, хотя, когда пьян, сопротивляешься сильнее. Мы с Траунсом и Честеном едва ощущаем их, а Герберт не замечает вовсе.

— Мне кажется, что наиболее подвержены этому воздействию рабочие, — предположил поэт, — едва ли я могу причислить себя к этой категории. А вот Герберт…

— …чертов философ, — прервал его бродяга. Он с трудом оторвал взгляд от механического человека и взглянул на поэта из-под густых бровей, при этом одна из них вопросительно приподнялась.

— Хорошо-хорошо, — уступил Суинберн, — прости меня за это наблюдение, дружище, но, мне кажется, ты крайне неудачливый философ. Что у тебя за философия? Может быть, природа твоих мыслей как-то связана с твоей невосприимчивостью к эманациям Претендента?

— Очень любопытная гипотеза, — оживился Бёртон и обернулся к обоим гостям: — Расскажи нам, Герберт!

— Хм-м, — хмыкнул Спенсер, — дайте мне пару минут на подготовку: боюсь, не так-то просто всё это изложить.

— Давай, готовься. Мы подождем.

Королевский агент и его помощник с интересом наблюдали, как бродяга отставил стакан, уперся локтями в ручки кресла, сплел пальцы у лица, закрыл глаза и откинул голову на спинку. Потом Спенсер расслабился: похоже, им овладело спокойствие. Суинберн взглянул на Бёртона, который почти беззвучно прошептал:

— Самомесмеризм.

На каминной полке тихо постукивали часы. С улицы доносились отдаленные крики и шумы… Пара минут прошли. Герберт Спенсер глубоко вдохнул, прочистил горло и начал говорить. Причем заговорил он языком безупречно образованного человека:

— Джентльмены, — начал он, не меняя позы и не открывая глаз, — я готов предложить вам немного пищи для ума. Представьте себе, что вы ослепли и не знаете, где находитесь. Вы вытягиваете руки и медленно идете вперед, пока не натыкаетесь на стену. Это может быть одна большая стена, преграждающая вам путь, а может быть и стена в комнате: этого вы не знаете. Однако вы уверены, что стена существует. Что вы сделаете? Я не имею понятия. Но вот что я знаю совершенно точно: какое бы действие вы ни выбрали, вы будете исходить из того, что дошли до стены. Может быть, вы переберетесь через нее, может быть, попытаетесь ее разрушить, а может быть, построите дом, прилегающий к ней.

Бёртон и Суинберн переглянулись, потрясенные красноречием и великолепным голосом своего друга; кроме того, они пока не понимали, куда он клонит.

— Зададим себе вопрос: если бы вы были не единственным слепым, который уперся в стену, — скажем, рядом с вами еще двадцать таких же слепых, — то кто из вас способен лучше всего справиться с ситуацией? Я не говорю о наиболее сильном, умном или решительном — нет. Я спрашиваю: кто из вас обладает способностями и качествами, которые помогут лучше приспособиться к существованию стены? Вы меня понимаете?

— Конечно, — ответил Суинберн. — Помнишь, когда мы первый раз встретились, ты сказал: «Выживают наиболее приспособленные»? Ты ведь это и имел в виду, не так ли?

Спенсер открыл глаза, странно остекленевшие, и выставил в сторону поэта палец:

— Именно так. Только не ошибитесь, считая, будто наиболее приспособленные — это самые здоровые, умные или еще что-нибудь в этом духе. Нет, я имею в виду, что, например, квадратная свинья наиболее приспособлена к квадратной дыре. Приспособленный человек устроен так, что подходит именно к тем условиям, в которых он оказался. Это связь в обе стороны: особая природа личности противостоит особой природе реальности. Или, я бы сказал, тому, чем реальность кажется.

— Кажется? — спросил Бёртон.

— Конечно. Ибо невозможно узнать, правильно ли мы воспринимаем реальность. Мы можем иметь дело лишь с собственным представлением о ней — не более того.

Бёртон нахмурился и кивнул:

— Невозможность полного знания? Мы видим — или, в случае с вашими слепыми, ощущаем — только наружность.

Спенсер опять закрыл глаза и сплел пальцы у лица:

— Да, что-то в таком духе, но я не исхожу из того, что наши чувства обманывают нас. Пусть мы знаем лишь малую часть реальности — тем не менее это реальность, и мы постигаем ее, так что наше представление о ней имеет определенную ценность. Я утверждаю, что само существование есть непрерывное приспособление внутренних связей ко внешним условиям. И это приводит нас к главному вопросу, ибо если бы наше существование зависело не от способности приспосабливаться, а от силы, выносливости и здоровья, притом что реальность была бы целиком и полностью нами измерена и изучена, тогда определить индивидуальные возможности выживания одного человека по отношению к другому было бы относительно просто. Именно на этом основании евгеники предлагают улучшить человеческую породу. Но они ошибаются, ибо не замечают, что поскольку реальность одного человека не обязательно совпадает с реальностью другого, то и желаемые качества у разных людей тоже будут различны.

Суинберн возбужденно подпрыгнул на стуле:

— Понял, понял! Человек, который преодолевает барьер, нуждается в ловкости и силе, чтобы перелезть через него. Человеку же, который считает его основанием, больше подойдет талант архитектора и строителя.

— Именно так, — не открывая глаз, кивнул философ. — Разнообразные понятия о жизни и о том, как лучше приспособиться к ней, заставляют человеческую расу развиваться в сторону разнообразия. Каждый специализируется во всё более узкой области и изменяется таким образом, чтобы как можно лучше приспособиться к своему собственному восприятию реальности. Поэтому, для того чтобы компенсировать такое разнообразие, человеческий род развил способность интегрировать в наше общество почти любого. И я уверен, что если мы разрешим евгеникам изменять породу в соответствии с их бесконечно узкими критериями, то результатом окажется разрыв всех связей между людьми, и они будут обречены на неизбежное вымирание.

Не спуская глаз со Спенсера, Бёртон подошел к своему любимому креслу и сел в него:

— Я мог бы согласиться с тобой в том, что касается взаимосвязанных различий, — задумчиво сказал он, — но не кажется ли тебе, что преобладающее разделение способно погубить общество? Я говорю о том, что мы видели сегодня: о разделении общества на элиту и простонародье.

— Да, капитан Бёртон, ты попал в самую точку. Подход евгеников, конечно, ошибочен, но они совершенно правы, утверждая, что наше общество должно либо измениться, либо погибнуть. Именно это заставило меня спроецировать теорию Дарвина на общественные отношения.

— Что-что?

— Видишь ли, если мы перенесем механизм естественного отбора из биологии в социологию, то немедленно увидим, что сейчас взаимосвязь достигла такого состояния, которое блокирует всякую эволюцию: специализация индивидуумов зашла слишком далеко. Возьмем нашего доисторического предка. Он умел разводить огонь, делать оружие, охотиться, сдирать с животных шкуры и прикрываться ими, готовить их мясо на костре и поедать их плоть, делать из их костей инструменты и так далее. Что из всего этого может сделать человек девятнадцатого столетия? Ничего! Зато у нас есть инженеры, кузнецы, портные, повара, ремесленники и строители: каждый из них — замечательный специалист в своей области и совершенно ничего не смыслит в других!

Спенсер снова открыл глаза и обернулся к Адмиралу Лорду Нельсону, стоявшему на своем обычном месте у бюро.

— Говорят, что империя развивается. Ничего подобного: это коварный миф! Посмотрите на этого латунного человека: развиваются наши орудия труда — не мы! Мы же идем в противоположном направлении. Пока элита, всё больше отделяющая себя от простого народа, собирает информацию о том, куда идет мир, большинство населения постоянно совершенствуется в одной-единственной области, всё меньше понимая остальные.

В ответ Суинберн перефразировал слова Бёртона, сказанные в тот вечер, когда был ограблен Брандльуид:

— Приобретение знаний стало настолько трудным, что все бросились в объятия веры!

— Очень печальная ситуация! — заметил Спенсер. — Вот принцип, который стал плотиной на пути любой информации, опровержением любых рассуждений, способом сохранить народ в вечном невежестве: неуважение знаний; неуважение, вырезанное из непоколебимого камня веры. Таким образом, джентльмены, массы не только охраняют от знаний, которые помогли бы им адаптироваться и эволюционировать, но и они сами активно отвергают их. Рассудки попадают в плен укоренившихся социальных условий. Родители-рабочие внушают своим детям, что реальность преподносит им лишь тяжкие испытания, их удел — бедность, а мелкие вознаграждения можно получить только борьбой и работой. Зачем же, спрашивается, они должны учить детей чему-то другому, если сами живут в тех же самых условиях? Ребенок считает слова родителей неоспоримой правдой: другой для него не существует. Желание изменений остается несбыточной мечтой. Адаптация обесценилась. Эволюция остановилась.

Внезапно на лице Спенсера появилось выражение крайнего страдания.

— Всё, выпустил весь пар, — сказал он. — Мой чертов мозг не может совладать с этим.

Его руки упали и повисли вдоль кресла с обеих сторон, голова наклонилась вперед, и он громко захрапел.

— Боже милосердный! — воскликнул Суинберн.

— Уснул, — сказал Бёртон. — Что за необычайный человек!

— Ричард, что ты обо всем этом думаешь?

Бёртон потянулся к ящичку с сигарами:

— Думаю, это дает мне право на две чируты, Алджи. Посиди тихо: мне надо как следует подумать.

Способность сидеть тихо не входила в число талантов поэта-коротышки, но он героически стиснул зубы и молчал все десять минут, пока Спенсер храпел, а Бёртон курил.

— Очаровательно! — наконец высказался Бёртон. Спенсер фыркнул и проснулся:

— Привет, босс. Не дрых ли я?

— Да, Герберт. Ты всегда засыпаешь после своих философских рассуждений?

— Ага. Они истощают мой чертов мозг. И как я? Надеюсь, не опозорился?

— Опозорился? — воскликнул Суинберн. — Бог мой, конечно нет, Герберт, ты был великолепен! Ты говорил просто замечательно!

— Прости меня, Герберт, — сказал Бёртон, выпустив струйку табачного дыма, — не хочу тебя обидеть, но какого черта ты ведешь такую жизнь? С таким интеллектом ты должен писать книги и читать лекции в университете!

Спенсер пожал плечами и коснулся виска.

— Если знания не упорядочены, то чем больше человек знает, тем больше у него путаница в голове. — Потом он посмотрел на Адмирала Лорда Нельсона и вздохнул: — Хотел бы я быть таким, как он! Вот у кого с головой всё в порядке!

— Не знания, Герберт, — возразил Бёртон, — совсем не знания! Может быть, ты хочешь сказать, что проблема в твоих мыслительных процессах?

— Ну да. Когда я сижу и калякаю — всё путем, но по большей части в мою черепушку словно соломы накидали.

— Хм-м. Возможно, именно поэтому ты и оказался невосприимчив к эманациям Претендента?

— Ричард, это вздор, — возразил Суинберн, — в основном Претендента поддерживают рабочие — значит, они больше подвержены его воздействию. Если же невосприимчивость была бы следствием беспорядка в мыслях, тогда ни рабочие, ни большинство лондонских джентльменов, включая тебя, тоже не отреагировали бы на эманации Претендента!

— Нет, Алджи, всё не так просто. Позволь-ка задать тебе вопрос: кем бы ты был, если бы не стал поэтом?

— Трупом.

— Алджи, я серьезно.

— Я тоже. Я не мог бы стать никем другим. Я родился поэтом. Я думаю, как поэт, действую, как поэт, выгляжу, как поэт. Я поэт!

— Допустим. А вот Герберт, напротив, уже при первой нашей встрече высказал сомнение в том, что философия — его призвание.

— Да уж, этим на кусок хлеба не заработаешь, — проворчал Спенсер.

— Что касается меня, — продолжал Бёртон, — я никогда не имел ясного представления о своем призвании. Солдат, разведчик, географ, переводчик, исследователь, писатель, теперь вот королевский агент, всякий раз я становился тем, кем хотел. Мне кажется, что все дворяне в этой стране имеют массу возможностей: иными словами, у них так мало ограничений, что они могут позволить себе заниматься всем, что только взбредет им в головы.

— Герберт использовал выражение «попадают в плен». Не хочешь ли ты сказать, что именно умы, попавшие в плен предрассудков, наиболее чувствительны?

— Именно.

— Великолепно! Я никогда не считал себя склонным к предрассудкам. Как раз наоборот!

— Речь не о том, что твой ум или воображение как-то ограничены, Алджи. Но ты никогда не хотел делать ничего другого. Даже моим помощником ты стал лишь для того, чтобы избавиться от глубокой тоски и достичь больших вершин в своей поэзии.

— Чего и добился. Итак, ты подозреваешь, что черные алмазы ломают ментальные структуры, направляющие наш ум в определенное русло, и поэтому рабочие внезапно почувствовали недовольство, осознав, что их обманули и лишили возможности выбора. Так?

— Да. Вспомни стихотворение: «И недовольству бедных нет предела». А рассказ Эдвина Брандльуида? В полдень перед грабежом он внезапно почувствовал полнейшее разочарование в своей судьбе.

— Но, Ричард, что всё это значит? Чего они добиваются?

— Судя по сегодняшним событиям, их цель — ввергнуть страну в хаос, может быть, даже спровоцировать восстание: разрушить все структуры нашего общества. Я бы даже не побоялся утверждать, что под удар поставлена вся Британская империя!

— Ничего себе! Заграница?

— Или тиран, рвущийся к власти. Теперь ты понимаешь, почему Спик, скорее всего, тут ни при чем?

Суинберн кивнул.

— Может быть, пруссаки? Ты сам сказал, он уехал в Пруссию. С другой стороны, если наше привидение из России…

Бёртон попросил Адмирала Лорда Нельсона пополнить их опустевшие чашки кофе, и некоторое время они сидели молча.

— То есть мы на пороге революции? — прошептал Суинберн. — Нас могут ввергнуть в хаос, как во Франции? И всё закончится правлением ужасного диктатора, вроде Наполеона?

— Необязательно, — пробормотал Спенсер. — Чего ж тут плохого, если рабочий человек, а может, и баба, кстати сказать, получит немного власти? Вдруг они сделают то, что давно назрело и требует немедленного решения?

— Может быть, — ответил Бёртон, вспомнив графиню Сабину и очередной сон: «Отныне начинается Переход: один Великий Цикл перетекает в другой». — Но неужели мы действительно хотим, чтобы такое изменение осуществила посторонняя сила? Я нисколько не верю в то, что она действует нам во благо. — Бёртон бросил огрызок чируты в камин, встал и вернулся к окну. — Мы обязательно должны докопаться до сути событий!

Он взглянул вниз на улицу. Двое рабочих пристроились за джентльменом и безжалостно насмехались над ним. Однако, несмотря на эту сцену, на Монтегю-плейс было необычно тихо для этого времени дня.

— Чтобы победить врага, мы должны сами стать сильнее. Мне очень не хотелось этого делать, Алджи, но теперь я просто обязан тебя загипнотизировать.

— По-настоящему?

— По-настоящему. Видишь ли, нельзя, чтобы ты становился на сторону Претендента всякий раз, когда он окажется рядом. Если с гипнозом не выйдет, тогда тебе придется оставаться вечно пьяным, а этого я хотел бы избежать.

Суинберн надул щеки и с шумом выпустил воздух.

— А что, не так уж это и плохо!.. Кстати, раньше ты всегда отказывался использовать меня как подопытного кролика.

— Верно, — подтвердил Бёртон. — Но ты ведь легко возбудимая натура и можешь отреагировать самым непредсказуемым образом. Впрочем, ты и так ведешь себя непредсказуемо, а потому настало время забыть мои прошлые опасения. Я использую технику суфиев[108] и заодно укреплю свой собственный ментальный барьер. А для тебя у меня есть работка.

— Отлично! Что надо делать?

— Меня очень интересуют «развратники»! Мы до сих пор не знаем, кто у них новый предводитель, и я хочу, чтобы ты с ними пообщался. Только веди себя хорошо!

— Я поговорю со своими приятелями-либертинами. Хотя, может статься, между Претендентом и «развратниками» нет никакой связи. Наш таинственный враг пытается расшевелить рабочих, зачем ему «развратники», эти беспечные аристократы?

— Ты читаешь мои мысли, Алджи!

Внезапно Суинберн застыл и с недоумением посмотрел на своего друга.

— Призрак, — сказал он. — Над уличным певцом. Ты его заметил?

— Вполне отчетливо.

— На мгновение он как бы затвердел, и я увидел высокого сутулого человека с длинной бородой. Клянусь, на нем были очки в проволочной оправе. И я чувствую, что видел его раньше.

— Ты считаешь, что за призраком стоит реальный человек?

— Да. Я уверен, что этот клуб дыма напомнил мне кого-то, с кем я пересекался раньше, но теперь, хоть убей, не вспомню, кого. Еще на ум лезет какое-то имя — что-то вроде Бойл… или Фойл…

— Алджи, постарайся вспомнить: это может оказаться чрезвычайно важно!

Спенсер потер рукой голый череп:

— Босс, а я могу чем-то помочь?

— Спасибо, Герберт, да, конечно. Твоя невосприимчивость и твоя, не обижайся только, отвратная внешность позволяют тебе свободно бродить в толпе. Я бы хотел, чтобы ты внимательно глядел по сторонам, высматривал привидения и — это очень важно! — установил бы те улицы, где они появляются особенно часто.

— Уже бегу, босс!

— Только сперва заверни к мисс Мэйсон и купи мне кое-что.

Бёртон объяснил Спенсеру, что́ надо купить, и снабдил его достаточной суммой.

— Уже без четверти восемь, Ричард, — пропищал Суинберн. — Что скажешь, если мы отправимся в Клуб Каннибалов и поболтаем с Монктоном Мильнсом?[109] Он намного лучше меня в курсе того, что делается у «развратников». А потом можешь меня загипнотизировать.

— Отличная мысль! Возьмем пенни-фартинги: не хочу идти ночью по городу, в котором рабочие вооружены булыжниками.

Через полчаса Герберт Спенсер отправился в ЛЕСБОС на Орандж-стрит. Тем временем Бёртон и Суинберн спустились в цокольный этаж, где хозяйничала миссис Энджелл. Суинберн остался у задней двери, а Бёртон тихонько постучал в гостиную. Голос пожилой леди разрешил ему войти, и он сунул голову внутрь:

— Я лишь хотел узнать, как вы себя чувствуете, матушка Энджелл, — сказал он. — Надеюсь, вы ничего не будете нам готовить? Было бы очень мило с вашей стороны, если бы вы так и сделали!

— Я в порядке, Ричард, не о чем беспокоиться. Царапина на бедре, вот и всё. Как там малышка Элси?

— Доктор Штайнхауэзер дал ей успокоительное — она спит в гостиной и не проснется до утра. Я послал сообщение ее родителям — скоро они ее заберут. Так что сегодня вечером вам ничего не надо делать. Только отдыхайте, моя дорогая, и, если вам что-нибудь понадобится, зовите Адмирала Лорда Нельсона.

— Так и сделаю. Благодарю вас, Ричард.

Бёртон вернулся к Суинберну, и они вдвоем отправились в гараж. Через несколько секунд они выехали на Уиндем-мюз и направились к Лейстер-сквер. В чистом вечернем небе, темном и глубоком, уже мерцало несколько звезд. Легкий ветерок бесцельно и лениво шевелил теплый воздух. Ленты пара медленно вились вдоль мостовой, иногда приподнимаясь, как змеи, готовые к удару. Они неохотно отползали прочь от изредка проезжающих карет и паросипедов, а потом возвращались обратно.

— Куда же все подевались? — проорал Суинберн, пытаясь перекричать пыхтение мотора своего пенни-фартинга.

— Скорее всего, дрожат за дверями, закрытыми на все замки, — ответил Бёртон. — Или отдыхают после тяжелого дня мятежа.

— Ну и ну, сколько битых окон! Словно сквозь город пронесся торнадо…

— Лучше гляди, куда едешь: на дороге могут быть обломки… Эй! Ты куда?

— Давай сюда: срежем! — провизжал поэт, внезапно свернув в узкий переулок.

— Черт побери, Алджи, что ты затеял?

— За мной!

В боковой улочке пар оказался намного гуще: это было плотное молочно-белое одеяло, очень похожее на то, которое поднималось над Карачками в Тичборн-хаусе. Верхний слой пелены колыхался на уровне сидений паросипедов — примерно на высоте головы человека среднего роста, — и два пенни-фартинга, грохотавшие сквозь нее, оставляли за собой расходящийся след, словно катер на воде. Яркие газовые лампы подсвечивали белый туман, стены и углы зданий на другой стороне переулка отбрасывали резкие тени.

— Давай помедленнее, Алджи, а то я не вижу мостовую. Ты уверен, что знаешь, куда ехать?

— Не беспокойся, я ходил здесь тысячу раз.

— Куда?

— В «Вербену Лодж».

— В бордель?

— Именно!

— Я должен был дога… даться. — Зубы у Бёртона клацнули, когда паросипед подпрыгнул на выбоине.

Они свернули направо, в одну плохо освещенную улицу, потом налево — в другую, и сразу же очутились в центре какого-то скандала. Вдруг раздался громкий хлопок, похожий на револьверный выстрел, и Суинберн исчез. Королевский агент заметил, как маленькое колесо паросипеда его помощника взлетело вверх и снова исчезло в тумане. Мотор яростно заработал, потом закашлялся, затрещал и затих. Бёртон нажал на тормоз, заглушил мотор, спрыгнул с паросипеда и погрузился в облако.

— Алджи! Ты обо что-то ударился? Ты в порядке?

— Ричард, сюда! Я…

Вжик!

— Ой!

Бёртон двинулся в направлении переругивающихся голосов, напряженно вглядываясь в какие-то фигуры, мерцающие впереди во мгле.

— Алджернон?

— Ой!

Из клубящегося тумана вылетел мужчина. На нем были рваная окровавленная рубашка, цилиндр, пара носков, поддерживаемые гамашами, — и больше ничего.

— Да она рехнулась! — проныл он и проскочил мимо. За ним последовал другой джентльмен, босой, на ходу застегивающий свои штаны:

— Бегите отсюда: шлюха распустила коготки!

Потом появилась женщина в цветастом пеньюаре и проорала им вслед:

— Эй! Сэр Джордж! Мистер Фидлхэмптон! Вернитесь! Вернитесь назад: вы не заплатили вашей чертовой Гувернантке! — Женщина посмотрела на Бёртона: — Ты кто, чертов легавый, или как? Если легавый, получишь от меня шиш с маслом!

— Я не из полиции. Что за шум? Кто кричит?

Вжик!

— Ой! О! О! Ха-ха!

Алджи!

— Что происходит? Отвечай!

Женщина показала пальцем через плечо:

— Это ж Бетси, не узнал? Да-а, кнуты у нее — то, что надо!.. Эй, если ты не легавый, мы могли бы…

Бёртон проскользнул мимо нее и шел до тех пор, пока не оказался в маленькой толпе полуодетых мужчин и девушек, образовавших широкое кольцо вокруг привлекательной брюнетки с пышными формами. Она была сильно накрашена, и, кроме тугого черного корсета из китового уса, французских панталон и сапог на высоких каблуках, на ней не было ничего. В левой руке она держала кнут, его конец был обмотан вокруг шеи мужчины, стоящего на коленях и одетого в одни подштанники. В правой руке она держала другой кнут и с ожесточением стегала маленькую фигурку, которая подпрыгивала, дергалась и плясала перед ней.

Ну, конечно, Алджернон Суинберн!

Вжик! Кожаный кнут обвился вокруг тощей задницы поэта.

— Ох! Ух! Да! Но, Бетси, что ты хочешь…

Вжик! Она стегнула его по талии, разорвав рубашку и пояс.

— Ай! Нет! Оу! Оу! Что ты хочешь сделать с…

Вжик! Штаны Суинберна соскользнули на лодыжки.

— Ах-хм! Уф-ф! A-a-a!.. с этим бедным джентльменом?

Бёртон бросил взгляд на пленника шлюхи. Потом он посмотрел более внимательно и узнал его: это был Уильям Гладстон.[110]

— Мистер Гладстон, — тихо спросил Бёртон, протискиваясь мимо проституток и разозленных клиентов, — что вы здесь делаете, сэр?

— Заткнись! — рявкнула женщина с кнутом, которую Суинберн назвал Бетси.

— Всё в порядке, Ричард, — выдохнул поэт, — я контролирую ситуацию.

— Вижу, — саркастически отозвался Бёртон.

— Кто вы, сэр? — горделиво осведомился стоящий на коленях политик.

— Сэр Ричард Бёртон.

— Я сказала: заткнись! — приказала Бетси.

— Головорез Пальмерстона?

— Ну, я не стал бы использовать столь сильный эпитет…

Вжик! Бёртон вскрикнул и, схватившись за голову, упал на колено; из раны над левым ухом потекла кровь.

Вжик! Хлыст обвился вокруг его предплечья и шеи, сжался, разорвал рукав и соскользнул. Королевский агент упал на булыжники и быстро откатился в сторону; хлыст опять свистнул в воздухе и ударил рядом.

— Эй, эй! — крикнул Суинберн. — Стегай меня, не его!

— Заткни пасть! — скомандовала Бетси.

— Да уж, — согласился Бёртон, — помолчи, Алджи.

К общему шуму добавились позвякивание и лязг: приближался краб-мусороуборщик. Толпа стала таять — люди заскользили в туман.

— Бёртон, — сказал Гладстон, — не поймите превратно то, чему вы стали свидетелем. Я просто пытался спасти этих падших женщин.

— В подштанниках?

— Они украли мою одежду!

Бетси оскалилась, обнажив желтые зубы, и прошипела:

— Тиран! Лицемер! Заговорщик!

— Бетси, дорогая, — успокаивающе сказал Суинберн, — середина улицы не место для дискуссий… Кстати, а что мы, собственно, обсуждаем?

— Извращенец!

Вжик!

— А-а-х! У-у-у-х! Ты хотела сказать: поэт?

— Довольно! — нетерпеливо прорычал Бёртон. Тремя длинными шагами он покрыл расстояние до проститутки и схватил ее за запястья. Она яростно взвыла и стала извиваться и кусаться.

— Алджи! Надень-ка свои чертовы штаны и помоги мне!

Суинберн подтянул штаны и, поддерживая их одной рукой, другой начал снимать хлыст с горла Гладстона.

— Я женат, — торопливо заговорил политик, — и никогда не позволял себе изменить жене!

— Если бы вы сказали это на судне, — усмехнулся поэт, — моряки бы вам не поверили. Вот так: теперь вы свободны.

— И вам лучше убраться отсюда до того, как прибудет полиция, — добавил Бёртон.

— Полиция? — в ужасе воскликнул Гладстон и, вспрыгнув на босые ноги, тут же исчез без оглядки.

— Хотел бы я посмотреть, как он явится домой! — мечтательно сказал Суинберн.

— Проклятие! — заорал Бёртон: зубы Бетси вонзились ему в запястье. Королевский агент оттолкнул от себя проститутку и начал отступать, Суинберн последовал за ним. Женщина, державшая по кнуту в каждой руке, сплюнула и завыла как дикий зверь. Толпа рассеялась: мужчины сбежали, женщины вернулись в бордель.

Вжик! Кончик кнута ударил Бёртона по лбу. Он покачнулся. Тонким ручейком потекла кровь, затекая в глаза. Бетси кружила около них обоих.

— Тичборн невиновен! — внезапно выкрикнула она. Позади нее из тумана выплыла громоздкая серая фигура мусорного краба. Механизм громко стучал по мостовой всеми восемью ногами; две дюжины тонких щупалец свешивались у него с живота и метались взад-вперед, подбирая грязь и отправляя ее в пылающую утробу.

— Отошли бы вы в сторону, мадам, — посоветовал ей Бёртон.

— Почему бы тебе не закрыть свою поганую пасть?

— Бетси, у тебя за спиной мусорный краб, — пропищал Суинберн.

Бетси безумно хихикнула:

— Никогда еще не видала таких идиотов!

— Он же вас… — начал было Бёртон. Проститутка пронзительно вскрикнула и замахнулась для очередного удара. Королевский агент отпрянул, но в этот момент кончик кнута отлетел назад и обвился вокруг одного из ищущих металлических щупалец. Кнут яростно дернулся и сбил Бетси с ног. Упав на землю, она подкатилась под подъехавшего краба, и все двадцать четыре щупальца замолотили по ней. Женщина закричала, выгнулась и потеряла сознание. Через несколько секунд активизировалась система безопасности: краб застыл, в спине у него отворилась заслонка, и оттуда с воем повалил сжатый пар — одновременно завыла аварийная сирена.

Бёртон обошел машину, нагнулся и посмотрел на лежащее ничком тело.

— Она мертва? — воскликнул Суинберн, пытаясь перекричать сирену.

— Нет, но здорово поцарапана.

— Слава богу, — облегченно вздохнул поэт, — это одна из моих любимиц!

— Неужели?

Суинберн кивнул, улыбнулся и пожал плечами. Его штаны тут же упали.

— Не пожимай плечами, пока не найдешь новый пояс, — посоветовал ему Бёртон. — Пошли, давай убираться из этого чертова борделя! Бетси скоро очухается, а сирена краба очень быстро привлечет внимание констебля. И пусть с этой девицей разбирается полиция, я уже ею сыт по горло!

Они вернулись к своим пенни-фартингам, завели моторы и проехали мимо громадного чистильщика улиц.

— О! А! Да! У-у-у! — запел Суинберн. — Знаешь, Ричард, эти костетрясы — не лучшее решение для моей свежеотхлестанной задницы!

— Сделай одолжение, Алджи, избавь меня от подробностей!

Они выехали на большую улицу.

— Это подтверждает… ох!.. твою теорию, — сказал поэт.

— Каким образом?

— Девушки в «Вербене… a-a-a!.. Лодж» — это жертвы обычной… у-ух!.. печальной судьбы. Ты ведь знаешь, как это бывает: они начинают работать служанками, потом их соблазняют… о-о! а-ах!.. хозяева, они беременеют, и их хладнокровно выбрасывают на улицу, где они должны заботиться о себе сами.

— Подлецы! — прорычал Бёртон.

— Но самое печальное… оуах!.. что всё это повсеместно распространено.

— А своей вины ты не чувствуешь, когда злоупотребляешь их несчастьем?

— Ричард, умоляю! Я же никогда… ой!.. не трогал их и пальцем. Я плачу им только за то, чтобы они меня отхлестали, больше ничего!

— Хм-м…

— Так или иначе, Бетси — исключение. Она не пострадала от жестокой судьбы: она из тех немногих, кто… ой!.. родился в борделе. Она дочь… а-ау!.. мадам. Другими словами, она не знает ничего… уф-ф!.. другого — и, вероятно, никогда не мечтала стать никем иным, чем… ох!.. шлюхой в борделе.

— Рассудок, пойманный в сеть…

— Совершенно точ… ах!.. точно.

Дальше они ехали без приключений и через четверть часа оказались на Лейстер-сквер, около итальянского ресторана Бартолини. Дверь была заперта, а окно, по-видимому разбитое, заколочено. Бёртон постучал, и Бартолини выглянул наружу. Его глаза полезли на лоб, когда хозяин увидел кровь на голове посетителя, но он быстро взял себя в руки и действовал так, словно не произошло ничего необычного.

— Vi prego di entrare, signori, — сказал он, слегка поклонившись. — Il ristorante è chiuso, ma i vostri amici sono al piano di sopra.

— Grazie, signore,[111] — ответил Бёртон.

Миновав общий зал, они вошли в дверь с надписью «Частный кабинет» и поднялись по лестнице на второй этаж. В большом уютном помещении, обшитом деревянными панелями, обставленном дорогой мебелью и даже имевшем собственный бар, они нашли своих друзей по Клубу Каннибалов: капитана Генри Мюррея, доктора Джеймса Ханта, Томаса Бендиша,[112] Чарльза Брэдлафа[113] и, конечно, Ричарда Монктона Мильнса.

Высокий и статный, но при этом загадочный и мрачный, Мильнс был верным сторонником и одним из лучших друзей Бёртона. Когда всякие ничтожества пытались отравить существование знаменитому исследователю, Мильнс неоднократно использовал свое богатство и влияние, чтобы им помешать. У него была обширная библиотека эротической литературы, возможно, богатейшая из всех частных коллекций: например, в ней было всё написанное маркизом де Садом, а также еще тысячи запрещенных томов, посвященных колдовству и оккультизму. Естественно, Мильнс был либертином, хотя на эмоциональном уровне он отделял себя от них, предпочитая выстраивать все свои отношения на основе чистого интеллекта. Некоторые считали его чопорным. Другие, включая Бёртона, понимали, что он лишь наблюдает или изучает жизнь, сам не увлекаясь ничем. Движение либертинов гармонировало с его темпераментом, но не сумело затянуть достаточно глубоко: Мильнс редко участвовал в их политических выступлениях и прочих делах.

Войдя в комнату, Бёртон и Суинберн увидели его стоящим в центре и рассуждающим о новинках технологистов:

— …и вот они взяли представителей вида Scarabaeus sacer,[114] — говорил он, — более известного как скарабей, а евгеники увеличили их до размера молочного фургона!

— Ни хрена себе! — воскликнул Брэдлаф.

— Как только жук вырастает, — продолжал Мильнс, — технологисты убивают бедное насекомое, вычищают его внутренности и крепят спереди сиденье с рычагами управления, а сзади — скамью и мотор. Таким образом, человек садится в жука, сажает назад всю свою чертову семью и едет куда хочет!

— Разрази меня гром, — воскликнул Мюррей, — ведь это же еще один вид транспорта!

— Нет, дорогой мой, — возразил Мильнс, — ты не совсем понял, в чем дело! Это не просто вид транспорта — это вид насекомых, притом священных для древних египтян! Евгеники выращивают их на фермах, а потом сразу убивают, безо всяких там «с вашего разрешения», — и только ради их панциря. Особая наглость здесь в том, что технологисты назвали эту машину по-немецки: «Фольксваген», то есть народный фургон. Но ведь это же не фургон — это жук! Живое создание, которое люди безжалостно используют в своих целях. Это святотатство!

— Интересно: ты бранишь ученых за эксплуатацию жуков, тогда как большая часть населения Лондона бунтует из-за эксплуатации рабочих аристократами, — заметил Бёртон. — Или, по-твоему, рабочие ничем не лучше жуков?

— Ричард, — воскликнул Мильнс, обернувшись к гостям, — как приятно видеть тебя! Сколько же тебя не было? Но, клянусь святым Иаковом, почему твое чертово лицо в крови? Неужели очередная потасовка? Или, может быть, ты пьян? Привет, Суинберн!

— Мы оба абсолютно трезвые.

— Причем у меня небольшое похмелье, — уточнил поэт.

— Бедняги! Хант, старая кляча, приготовь-ка этим добрым джентльменам выпить, да побольше! В медицинских целях! Мюррей, будь другом, принеси таз с водой.

Бёртон и Суинберн упали в большие кожаные кресла, с благодарностью приняв предложенные бокалы.

— Что стряслось? — спросил Бендиш. — Неужели ты наткнулся на толпу рабочих, как Брэбрук?

— А что с Брэбруком?

— Получил лопатой по голове. Проходивший мимо уборщик ни с того ни с сего напал на него, безо всякой причины.

— Он не слишком пострадал, — добавил Брэдлаф: — легкая контузия и неприятная рана на лбу, но он будет на ногах через пару дней.

— Бедный старина Брэбрук! — воскликнул Суинберн.

— Вы тоже оказались в самой гуще, не так ли? — спросил Мильнс.

— Похоже на то, — ответил Бёртон. — Мы были в Уголке ораторов, когда началась потасовка.

— Ага, — радостно воскликнул Бендиш, — так, значит, это началось там, верно? Неужели всех спровоцировал юный Суинберн, выступив с речью?

— Нет, не Суинберн. Это был Претендент Тичборн.

— Бог мой, — воскликнул Мильнс: — определенно, этот тип наступил на осиное гнездо!

— Да, притом он продолжает его топтать. Мы сумели выбраться оттуда, но потом, по пути в клуб, на нас напала какая-то шлюха.

Все расхохотались.

— Но, конечно, бизон Бёртон не дал себя избить?

— Уверяю тебя, мне было не до смеха! И давай без «бизона», если не возражаешь.

— Она почти обезумела, — перебил их Суинберн, — и хлестала нас кнутами! — Он усмехнулся и вздрогнул от удовольствия.

— Как же тебе удалось вывести ее из себя, мой мальчик? — полюбопытствовал Мильнс.

— Держу пари: попользовался бедной девочкой — и не дал даже шиллинга! — гоготнул Бендиш.

— Ничего подобного, — буркнул Бёртон, — мы ехали сюда, и нас схватили прямо посреди улицы, безо всякого повода.

— Грязные люмпены сошли с ума! — отрезал Мюррей, только что вошедший в комнату с тазом горячей воды в руках и с белыми полотенцами на локтях. — Всё это дело рук Претендента Тичборна.

— Мильнс только что говорил об этом, — согласился Брэдлаф.

— Претендент стал какой-то марионеткой, — продолжал Мюррей, — для низших классов он воплощает всё плохое в аристократах и всё хорошее в рабочих, притом в весьма утрированной форме. Явный абсурд!.. На, оботри кровь с лица: ты ужасно выглядишь!

— Мне кажется, — сказал Бёртон, — что это чудище не набрало бы такой силы, если бы общество было против. Генри, налей еще стакан портвейна, если тебе нетрудно: первый я проглотил залпом и не распробовал. — Бёртон взял полотенце, смочил его уголок в воде и протер лицо. Потом он взглянул на Мильнса: — На самом деле, мы здесь как раз из-за Претендента. Каким-то образом он обзавелся телохранителями из «развратников». Ты не знаешь почему?

— Неужели? — удивился Мильнс. — Мне это кажется очень странным.

— Мне тоже. А что вообще поделывают «развратники»? И кто теперь их новый предводитель?

— Хм-м, боюсь, я знаю довольно мало… Секта окружила себя завесой секретности: до сих пор она никогда не была настолько законспирированной. Насколько я знаю, их новый предводитель русский, и прибыл он в начале февраля. Кто он и где остановился — на эти вопросы у меня нет ответов.

— Он? Или она? — уточнил Бёртон.

— Не могу сказать… Женщина? Это кажется невероятным. Но одно я знаю точно: с тех пор как появился этот таинственный лидер (неизвестного нам пола), «развратники» стали устраивать спиритические сеансы.

— А вот это уже интересно! С кем же из покойников они пытаются пообщаться? Быть может, с Лоуренсом Олифантом? Или с Генри Бересфордом?[115]

— Не знаю, Ричард, но если они и в самом деле беседуют с усопшими, то, скорее всего, не с их бывшими предводителями.

— Почему?

— Потому что «развратники», которые были действительно близки к Олифанту и «Безумному маркизу»,[116] в последние месяцы покидают секту: новый режим усердно избавляется от сторонников старого.

— А кто близок к новому предводителю? Ты можешь назвать имена?

Мильнс на мгновение задумался, потом пожал плечами:

— Я бы помог тебе, Ричард, но я не знаю никого из этой новой толпы.

— А нет ли там парня по имени Бойл или Фойл? — спросил Суинберн. — Такой высокий, сутулый, с длинной бородой и в очках с проволочной оправой.

Мильнс покачал головой:

— Не припомню такого.

— Может быть, ты имеешь в виду Дойл? — спросил Брэдлаф.

— Не знаю. А что, похож?

— Под описание подходит, и он, несомненно, «развратник». Он был на вечеринке у меня дома несколько месяцев тому назад. Прямо перед Рождеством. И ты там был, пьяный в стельку. Правда, и я тоже, если откровенно.

Суинберн картинно вскинул руки:

— Я был у тебя дома?

Брэдлаф хихикнул:

— Неудивительно, что ты ни черта не помнишь, поскольку набрался задолго до того, как появился у меня! Как только мой лакей открыл дверь твоей кареты, ты тут же шлепнулся лицом на брусчатку, а твой цилиндр закатился в сточную канаву. Впрочем, если это тебя утешит, Дойл — гораздо худший пьяница, чем ты.

— Ничего не знаю о нем! — фыркнул Бендиш. — Было время, когда… — он запнулся: Бёртон крепко сжал его руку.

— Извини, Том, но это может оказаться очень важно! Скажи, Брэдлаф, этот парень, Дойл, кто он такой?

— Иллюстратор из Эдинбурга, Чарльз Альтамон Дойл; он брат моего друга Ричарда Дойла, тоже художника. Ты, вероятно, видел его картины: он довольно известен.[117] Чарльз, напротив, настолько не от мира сего, что не хочет никому о себе рассказывать. Он ужасно мнительный тип: всегда в мрачном настроении и в постоянной депрессии — мне кажется, именно поэтому он и пьет. Настоящая трагедия. У него молодая жена и бог знает сколько детей, которых надо содержать, но он пропивает буквально всё, что зарабатывает. Обожает красное бургундское и не остановится ни перед чем, чтобы его добыть; а если его нет, то пьет всё, что только может достать. Ходят слухи, что однажды, оказавшись в таком отчаянном положении, он выдул бутыль политуры для мебели.

— О боже! — воскликнул Хант. — Да этому человеку самое место в сумасшедшем доме!

— Ни секунды не сомневаюсь, что он там скоро окажется, — ответил Брэдлаф. — У меня на той вечеринке он буквально балансировал на грани безумия. И еще у него есть навязчивая идея — мания, которая, похоже, мучает его ежечасно: в ту ночь он очень напыщенно говорил о ней и замолчал, лишь когда свалился с ног.

— А что у него за мания? — спросил Суинберн.

— Он убежден в существовании фей: они выходят с ним на связь из невидимого мира.

По рукам у Бёртона побежали мурашки. Бисмалла! Опять феи!

— Неужели он слышит голоса? — спросил Суинберн.

— Именно. Бьюсь об заклад: пьянство повредило ему мозг!

— Где он сейчас? — спросил Бёртон. — И где он живет?

— Только не с женой. Она бросила его, когда он украл карманные деньги одного из их детей. Полагаю, он снимает комнату где-то в городе, но не знаю где именно.

— А адрес его жены?

Брэдлаф назвал адрес, и Бёртон записал его в свою книжку. Потом королевский агент взглянул на запятнанное кровью полотенце, которое держал в руках.

— Прошу простить нас с Алджи, но мы должны отправиться в ванную и привести себя в порядок. Вернемся через пару минут.

— Конечно, конечно! Не желаете ли еще чего-нибудь? — осведомился Мильнс.

— Мне не помешал бы ремень, — ответил Суинберн, который, стоя, вынужден был придерживать штаны руками.

— Кто бы говорил! — ухмыльнулся Бендиш.

Следующим утром, пока Алджернон Суинберн навещал жену Чарльза Дойла, к Ричарду Бёртону наведались Дамьен Бёрк и Грегори Хэйр, тайные агенты лорда Пальмерстона. Несмотря на жару, одеты они были как обычно: черные сюртуки, черные жилеты и белые рубашки с высокими воротниками «гладстон», накрахмаленные концы которых угрожали проткнуть глаза при каждом повороте головы. Широкие бриджи заканчивались чуть ниже колен, приоткрывая бледно-желтое трико, на ногах башмаки с большими серебряными пряжками, в руках цилиндры. Оба изрядно веселили Бёртона, хотя своим видом напоминали могильщиков восемнадцатого века.

Первое, что они услышали, войдя в его кабинет, было радостное приветствие:

— Слюнявые недоумки! Неуклюжие тупицы!

— Прошу прощения, джентльмены, — улыбнулся Бёртон, — новому члену семьи недостает хороших манер. Это Покс, моя личная болтунья, — сказал он, указав на насест у книжного шкафа.

— Отвали, урод! — просвистела птица.

— Вы храбрый человек, капитан Бёртон, — замогильным голосом сказал Бёрк, — мало кто способен выдерживать этих дьяволят у себя дома.

Бёрк был высок, слегка горбат и совершенно лыс, хотя носил очень длинные бакенбарды «пикадилли». На его лице застыло плаксивое выражение: рот изогнут вниз, толстые щеки обвисли, глаза источали мировую скорбь.

— Вы побывали на войне, сэр? — спросил он. — Простите мою бестактность, но, похоже, вас там слегка потрепали.

— Это не война: это бунт, — поправил его королевский агент. — Но все эти раны и порезы быстро заживают.

Бёрк поставил на стол какой-то предмет, завернутый в полотно, по форме он напоминал обыкновенный револьвер.

— Сегодня я еще не был снаружи. Как там? На улицах стало спокойнее?

— Отчасти, сэр, — ответил Хэйр. — Как вы полагаете, мистер Бёрк?

Хэйр был ниже и намного шире своего товарища, с массивными плечами и длинными, как у обезьяны, руками. Его голову украшала копна абсолютно белых волос, которые спускались короткой челкой на лоб и огибали маленькие толстые уши; квадратную челюсть обрамляла клочковатая борода; бледные серые глаза глубоко сидели в хрящеватых глазницах. Еще Хэйра отличали сплюснутый, многократно сломанный нос и невероятно широкий рот, уставленный большими ровными зубами. С точки зрения Бёртона, оба выглядели устрашающе.

— Совершенно верно, мистер Хэйр, — ответил Бёрк. — Я, однако, должен отметить, что Претендент Тичборн собирается обратиться к народу с трибуны Сент-Джеймсского парка[118] ровно в четыре часа.

— Не думаете ли вы, что после этого бунт вспыхнет с новой силой? — спросил Бёртон.

— А вы, капитан?

— Полагаю, это весьма вероятно.

— Мы разделяем ваше опасение. Не так ли, мистер Хэйр?

— Разумеется, мистер Бёрк.

— Насосы со зловонной жижей! — просвистела Покс. Хэйр проигнорировал птицу и указал на пакет:

— Ваш подарок, капитан.

— Подарок?..

Хэйр распаковал сверток. Внутри оказался зеленый предмет, на вид органического происхождения, с коротким толстым стволом, имевшим множество выступов, и с рукояткой, у основания которой росли маленькие белые корни. Один из выступов по виду весьма напоминал револьверный курок.

— Это еще что? — недоуменно спросил Бёртон.

— Кактус, — ответил Бёрк.

— Кактус?

— Из Ирландии.

— Но в нем нет шипов.

— На самом деле есть, только растут они у него внутри. Знакомы ли вы с джентльменом по имени Ричард Спрюс?

— Да, конечно, член Королевского географического общества. Последнее время он всё время в центре общественного внимания, и я довольно часто вижу его.

— Похоже, он стал парией, не так ли?

Бёртон кивнул:

— Общество и пресса считают, что он один в ответе за трагедию в Ирландии.

— О да, капитан, безусловно. И эта трагедия, по мнению некоторых, вынудила нас вмешаться во внутриамериканский конфликт. Не кажется ли вам, что такая ноша чересчур тяжела для одного человека?

— Я склонен согласиться с вами.

— А известно ли вам, что на прошлой неделе Спрюс, вместе со своими коллегами-евгениками, встретился с немецким агентом графом фон Цеппелином[119] и попытался бежать в Пруссию?

— Он действительно пытался бежать?.. Загнанный в угол идиот!

— Обезьянья сперма! — добавила Покс.

— Вы можете называть его идиотом, сэр, я называю его предателем: ущерб, который он мог бы причинить империи, если бы продал эти, — Бёрк кивнул на кактус, — и некоторые другие государственные секреты, был бы просто неисчислим!

— Кактус — государственный секрет? — поразился Бёртон.

— Этот — безусловно.

— К счастью, мы сумели перехватить Спрюса и его соратников до того, как Цеппелин увез их в Пруссию, — подхватил Хэйр. — Сам граф, к сожалению, сбежал, зато евгеники теперь в Тауэре.

— Почему именно там?

— Мы оборудовали специальное помещение под старыми темницами. Именно там должны были закончить свои дни Дарвин и Бэббидж, если бы вы, сэр… хм-м… не позаботились о них. Я прав, мистер Бёрк?

— Безусловно, мистер Хэйр, безусловно! — Бёрк осторожно коснулся кактуса. — В любом случае, подобные устройства никак не должны попасть в чужие руки, и менее всего — в руки пруссаков. Династия Бисмарков пытается объединить все германские государства и основать Европейскую империю[120] — это может привести к войне, какой еще не видел мир. И мы не можем допустить, чтобы у пруссаков появилось оружие вроде этого.

— Ибо буйны будут грядущие перемены… — тихо процитировал Бёртон. — Многих мягкотелых из твоего рода вихрь сбросит с поверхности Земли…

— Что вы сказали, капитан?

— Ерунда. Однажды я слышал эти слова.

Скоро разразится шторм, ты будешь свидетелем Конца Великого Цикла и ужасающих мук при рождении Нового; прошлое и будущее вступили в ожесточенную схватку.

Он вспомнил свой сон. И графиню Сабину. Вспомнил, что Джон Хеннинг Спик уехал в Пруссию вместе с несколькими евгениками. Затем он взглянул на кактус и спросил:

— Это оружие?

— Да, — ответил Хэйр. — И вы должны быть крайне осторожны с ним. Носите его всегда с собой и не разрешайте врагам даже коснуться его.

— Позвольте продемонстрировать, — сказал Бёрк, беря со стола кактус и держа его как револьвер. — Руке очень удобно: рукоятка слегка пружинит, но остается твердой и увесистой. Видите выступ? Дерните его — и кактус сразу перейдет в защитное положение: соки внутри загустеют, и за доли секунды образуются острые ядовитые шипы. Теперь я делаю так…

Бёрк направил кактус на противоположную стену и нажал на выступ-«курок». Бах! — И в стене застряло несколько шипов.

— Бог мой! — воскликнул Бёртон. Шипы продырявили обои в опасной близости от миниатюры, украшенной дорогой рамкой и изображавшей его родителей. Бёртон подошел к стене и сосчитал шипы: их было ровно семь — в отверстиях влажно блестели иголки три дюйма длиной.[121]

— Не прикасайтесь! — вскрикнул Хэйр, когда Бёртон протянул руку, собираясь вытащить шип. — Они покрыты сильнейшим ядом: достаточно одной капле попасть на кожу, как вы мгновенно потеряете сознание и придете в себя не раньше чем через три часа.

— Неслабо!

— Яд станет безвредным примерно через пять минут.

— Он уже перезаряжается, — сказал Бёрк, махнув «револьвером». — Пока кактус в защитном положении, он непрерывно производит шипы. Вы можете стрелять из него много часов — «пуль» всегда хватит. Однако… — Бёрк отжал выступ активации, — …вот так. Сейчас он спит, и вы не простре́лите себе ногу. Я — тоже. Я вообще очень осторожен по природе. Верно, мистер Хэйр?

— Конечно, мистер Бёрк. Вы очень осторожный человек.

— Кактус ваш, капитан, возьмите, — сказал Бёрк. — И не забывайте каждую неделю опускать в воду вот этот конец, с корнями, на пару часов. — Бёртон подошел к своим гостям и принял оружие. На ощупь оно казалось странно живым — впрочем, именно таким оно и было на самом деле.

— Простите меня, капитан, если я позволю себе коснуться одного весьма деликатного вопроса, — продолжил Бёрк. — Выполняя некоторые задания, вам пришлось совершить несколько убийств. Мы знаем, как все они произошли, и полностью поддерживаем вас.

Хэйр утвердительно кивнул и добавил:

— Даже в случае с сэром Чарльзом Бэббиджем. Хотя некоторые назвали бы это убийство неспровоцированным.

Бёртон сглотнул и тихо сказал:

— Должен признаться, я всё время спрашиваю себя: оправданы ли были мои действия? Не совершил ли я преступления?

— Нет, — хором ответили Бёрк и Хэйр.

— В тот день у меня был приступ малярии, и я ни о чем не мог судить здраво.

— Вы рассудили совершенно правильно, — подтвердил Бёрк. — К тому времени мы уже наблюдали и за Бэббиджем, и за его работой. По нашей классификации, он был «потенциальной угрозой».

— Игломет облегчит вам моральное бремя, капитан Бёртон, — добавил Хэйр, — ведь вы только оглушаете врага и сразу зовете нас. А мы забираем его в безопасное место, где сможем допросить и, если удастся, восстановить.

— Звучит довольно зловеще.

Оба гостя промолчали. Часы начали бить одиннадцать.

— Заячьи гондоны! — прошипела Покс.

— Благодарю вас, джентльмены, — сказал Бёртон, укладывая кактус в карман. — Будем надеяться, что этот удивительный «револьвер» послужит на благо империи. А теперь к делу. Вы подготовили бумаги?

— Разумеется, — ответил Бёрк.

— И они выдержат проверку?

— Самую тщательную, — подтвердил Хэйр.

— В таком случае, любезно попрошу вас обоих проследовать за мной в гардеробную: я подберу вам грим и одежду, которая больше подходит инспекторам.

Хэйр сглотнул и с тоской посмотрел на Бёрка. Бёрк прочистил горло, посмотрел по сторонам, потом перевел взгляд на Хэйра и, наконец, опять на Бёртона:

— Я полагал… — пробормотал он, — мы могли бы пойти в своей одежде…

Бёртон расхохотался:

— Поверьте мне, коллеги: если вы войдете в Бедлам в таком виде — обратно уже не выйдете!

В 1247 году братья и сестры Ордена Вифлеемской звезды воздвигли монастырь напротив Тауэра. В 1337 году он стал Бетлемской королевской больницей. Через двадцать лет в ней начали лечить сумасшествие; правда, «лечение» означало, что пациента попросту запирали и мучили. В 1660-е годы больница получила прозвище Бедлам, и очень скоро это слово вошло в язык, означая беспорядок, разор и умопомешательство. В 1770 году Бедлам открыл двери для зевак, которым разрешалось смотреть на сумасшедших и зубоскалить над их гримасами. В середине 1800-х годов были приняты некоторые меры для улучшения больничных условий, и Бедлам переехал в огромное новое здание. Впрочем, понадобилось совсем немного времени, чтобы и оно стало темной, убогой, зловонной дырой, из которой почти ни для кого уже не было выхода.

Ричард Бёртон, Грегори Хэйр и Дамьен Бёрк уже миновали северное, восточное и южное крылья здания больницы. Теперь они исследовали ее западное крыло, открывая одну дверь за другой. Сопровождал их главный врач по имени Генри Монро — человек среднего роста и обычного сложения с бледным лицом, широко расставленными карими глазами, коротко стриженными седыми волосами и небольшой бородкой. Время от времени его рот искажал нервный тик, а сам он громко вскрикивал, при этом голова у него отлетала вправо. За ними следовали двое санитаров огромного роста; их кожаные фартуки были испачканы какими-то бурыми пятнами, которые выглядели весьма подозрительно.

Инспекция длилась уже четыре часа. Четыре часа ужасных криков, стонов, воплей, болтовни, шипения, хохота, проклятий, угроз и мольбы — какофония безумия. Бёртон чувствовал, что его собственный рассудок вот-вот повредится от омерзительного зловония и кошмарного зрелища бесчисленных маньяков. Посмотрев на своих спутников, обычно флегматичных, он заметил, что Бёрк и Хэйр тоже не в своей тарелке.

— Держитесь, — прошептал он на ухо Хэйру, — тот, кого мы ищем, заперт в этом крыле. И очень скоро нам не придется больше слушать этот ад.

Хэйр зло посмотрел на него, наклонился поближе и тихо сказал:

— Шум меня не волнует, капитан. Это всё костюм, который вы напялили на меня. Крайне неприличный! Если бы не галстук, который вы, слава богу, позволили мне сохранить, я бы чувствовал себя голым!

Монро открыл последнюю дверь мрачного коридора, который вел из южного крыла в западное. Повернувшись лицом к трем посетителям, он — наверное, в сотый уже раз — громко сказал, заглушая шум из-за двери:

— Честное слово, джентльмены, я не понимаю, в чем необходимость этой… эк!.. инспекции! Последняя была здесь меньше года назад и нашла всё в полном порядке, без малейших упущений. И даже отметила значительные улучшения в управлении заведением.

Бёртон, надевший коричневый парик и длинную белую бороду, в сотый раз ответил:

— Я уже вам говорил: это чистая формальность. Был небольшой пожар, и бумаги последней инспекции сгорели. Мы обязаны восстановить их, и поэтому повторяем инспекцию. Я понимаю, что доставляю вам изрядные неудобства, но, поверьте, это неизбежно.

— Не поймите меня превратно, я вовсе не хочу избежать инспекции, — возразил Монро, — мне нечего скрывать. На самом деле, я очень горжусь тем, что мы здесь делаем, и счастлив продемонстрировать вам нашу работу! Просто вы кажетесь мне еще более въедливым, чем ваши предшественники, из-за этого вы мешаете нормальной работе больницы и… эк!.. тревожите пациентов.

— Мы следуем распоряжениям правительства, доктор.

— Как бы там ни было, я хочу, чтобы вы вписали в свой отчет: я скрупулезно исполняю свой долг, больница предлагает пациентам самое лучшее лечение, а все эти проверки потенциально опасны и чреваты неприятностями.

— Я непременно так и сделаю.

Немного смягчившись, Монро улыбнулся, состроил гримасу, отбросил голову вправо и сказал:

— Эк… В этой части больницы пациентов сравнительно немного. Однако те несчастные, которые находятся в палатах, весьма возбудимы и легко приходят в ярость, так что прошу вас не смотреть им в глаза. Кстати, именно поэтому у нас здесь нет общей палаты, а только отдельные.

Монро повел посетителей по грязному, усеянному дверьми коридору; старшая сестра секции приветствовала их реверансом. Оба его помощника скользили вдоль стен, открывая глазки. Бёртон, Бёрк и Хэйр переходили от двери к двери и заглядывали в квадратные клетушки, пытаясь игнорировать представавшие им омерзительные картины и лившуюся в уши брань. Они шли коридор за коридором: в каждом следующем было еще больше сестер, палат и кошмарных зрелищ человеческой деградации. Бёртон шел, скрестив руки у груди и прижав ладони к ребрам: он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как они дрожат.

В девятом коридоре четвертого этажа доктор Монро представил Бёртону очередную медсестру:

— Сестра Кэмберуик, она отвечает за эту секцию. Сестра, эти джентльмены из министерства: инспекторы Криббинс, Фэйтфул и… эк!.. Скайларк.

— Добрый день, джентльмены, — сказала сестра Кэмберуик, сделав книксен. — Уверена, что здесь вас всё вполне удовлетворит.

Проверка девятого коридора шла так же, как и всех остальных, пока Бёртон не обернулся к Монро с предложением:

— Доктор, я убедился, что мы только напрасно тратим ваше время. Не ускорить ли нам процедуру?

— Конечно, и с большой радостью. Каким образом?

— Помимо общей проверки, нам также предписано побеседовать с некоторыми членами персонала…

— В прошлый раз такого требования не было! — возразил Монро. — Уверяю вас, что условия работы… эк!.. совершенно…

— Конечно-конечно! — поднял руку Бёртон, не дав ему договорить. — Уверяю вас, это обычная формальность и лишь ради того, чтобы завершить дело и оставить вас в покое.

Бисмалла! Покой! Здесь? В этом Джаханнаме?[122]

Монро облизал губы, пожал плечами и кивнул:

— Хорошо. Очень хорошо. Как мы поступим?

— Мистеры Фэйтфул и Скайларк продолжат обход вместе с вами, а я тем временем побеседую с сестрой Кэмберуик и ее ассистентками: так мы соблюдем все условия инспекции. Потом сестра проводит меня в контору. Там мы попрощаемся с вами и, будьте уверены, составим самый благоприятный отчет. Осмелюсь даже предположить, что вы никогда больше не увидите нас.

Доктор тяжело вздохнул, улыбнулся, и лицо его снова перекосило. Через пять минут Бёртон уже сидел в маленькой комнате вместе с сестрой Кэмберуик. Дверь была закрыта, крики и ругань больных теперь были слышны приглушенно.

— Стакан чаю, мистер Криббинс?

— Нет, благодарю вас, сестра. Пожалуйста, садитесь и расслабьтесь. Это чисто рутинная процедура, вам незачем нервничать.

— Я не нервничаю. — Она села и поправила чепчик. — После работы в сумасшедшем доме перестаешь чувствовать собственные нервы.

— Полагаю, это большое преимущество?

— Да, сэр.

— Когда вы начали работать?

— В начале года. В первых числах февраля. — Она посмотрела ему прямо в глаза, потом опустила взгляд на юбки и разгладила их.

— А до этого?

— В Крыму. Когда закончилась война,[123] служила в работных домах.

— В Крыму… Вы, наверное, видели много страданий?

Он придвинул к ней стул и начал декламировать низким мелодичным голосом:

Нижняя губа сестры Кэмберуик задрожала.

— «Святая Филомена» Генри Уодсворта Лонгфелло, — прошептал Бёртон. — Посмотрите на меня, сестра. — Ее взгляд скользнул прочь, потом вернулся и остался. Бёртон начал едва незаметно раскачиваться взад-вперед. — Вы великолепно действовали там, в Крыму. — Она наклонилась поближе, чтобы лучше слышать. — И продолжаете великолепно действовать здесь. — Завороженная глубоким мягким голосом, она, сама не сознавая, что́ делает, начала раскачиваться в такт с ним. — И сейчас очень важно расслабиться, — прошептал он. — Вам поможет простое упражнение: я хочу, чтобы вы дышали именно так, как я скажу. Наберите воздух в правое легкое: вдох — выдох. Теперь — в левое: вдох — выдох. Медленно… медленно…

Мягко и терпеливо Бёртон обучил ее суфийской технике медитации, наблюдая, как ее внимание концентрируется на нем и только на нем. Потом он изменил цикл ее дыхания, переведя с двух вдохов на четыре, и всё увеличивал сложность упражнения, пока полностью не подчинил ее себе.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Патришия Кэмберуик.

— А раньше? Другое имя? То, которое вам запретили использовать.

— Флоренс Найтингейл.

— Как вы очутились здесь, мисс Найтингейл?

— Я… я… не помню.

— Знаю. Вашу память заблокировали и поработили месмерическим воздействием. Вы чувствуете, что в вашем мозгу выстроена стена, не так ли?

— Да.

— Но это лишь потому, что вы так думаете, на самом деле — это дверь. Просто войдите в нее, Флоренс. Откройте — и войдите. — Бёртон мысленно поблагодарил Герберта Спенсера, подсказавшего ему эту месмерическую технику.

— Я вошла.

— Видите, как просто! Теперь все барьеры, выстроенные в вашем рассудке, потеряли силу.

— Да, стены больше нет.

— Тогда расскажите мне, что произошло.

— Женщина.

— Какая женщина?

— Русская. Не знаю, как она вошла ко мне в лабораторию. Я проводила эксперимент и закрыла все двери: не хотела, чтобы мне мешали, но вдруг услышала позади шаги. Я обернулась — и увидела женщину.

— Как она выглядела?

— Среднего роста. Крепкая: такие женщины становятся хорошими матерями. И ужасные черные глаза.

— Она была твердой? То есть я хочу сказать, ведь она не была привидением?

— Привидение? Призрак?.. Нет, обыкновенная женщина.

— Что произошло потом?

— Я… меня затянуло в ее глаза. О, эти глаза!.. Я упала прямо в них!

— Она загипнотизировала вас. Что она приказала вам сделать?

— Отправиться в город Сантьяго, в Южную Америку, прийти в сумасшедший дом и, используя мое влияние, потребовать пациента по имени Томас Кастро. Мне нужно было доставить его в Бедлам и остаться здесь медсестрой. Я должна была забыть свое настоящее имя и назваться Патришией Кэмберуик. В Бедламе, сказала она, меня уже ждут. Моя главная задача: заботиться о Кастро, охранять его и не разрешать никому увидеть его, кроме этой женщины… и еще мужчины по имени Эдвард Кенили.

— Кастро все еще здесь?

— Да, на этом этаже, в отдельной палате.

— Почему мы ее не видели?

— У доктора Монро и у других врачей стерли память об этой палате. И внедрили в них отвращение к двери, которая ведет туда: они уверены, что там чулан с метлами.

— Значит, не считая русской женщины и Кенили, этого Кастро посещаете только вы?

— Да.

— Проведите меня к нему.

— Да.

Найтингейл встала и, двигаясь как во сне, вышла из комнаты; Бёртон последовал за ней по длинному коридору. Остановились они у двери без вывески. Вынув из кармана передника связку ключей, Флоренс открыла дверь. За ней оказался еще один коридор, покороче, который оканчивался дверью, запертой на несколько засовов. Сестра поочередно вставила и повернула ключи, откинула засовы, сняла висячий замок и убрала цепь. Под нажимом ее плеча тяжелая дверь со скрипом отворилась. Они переступили порог и оказались на галерее, бежавшей вдоль стен высокой круглой комнаты на высоте пятнадцати футов.[125] Огромное помещение, диаметром не менее пятидесяти футов,[126] освещали четыре мигающие газовые лампы. Внутри стояли стол, стул и кровать. «За деревянным занавесом, — подумалось Бёртону, — должны были бы быть туалет и ванна».

Тонкая цепь, прикрепленная к железному кольцу в центре зала, оканчивалась железным обручем, обвивавшим левую щиколотку человека, лежавшего на кровати. Одетый в рваные штаны и нижнюю рубаху, он был исключительно худ. Вместо левой руки у него была культя, перевязанная прямо под локтем. Лицо его полностью скрывала железная маска — обычный лист железа с четырьмя прорезями: для глаз, носа и рта.

Томас Кастро.

Человек сел и поглядел на них.

— Ce qui maintenant?[127] — хрипло прошептал он. — Новые пытки? Кто это? Раньше я его не видел!

Он говорил с сильным французским акцентом. Бёртон повернулся к Найтингейл:

— Идите за мной. — Он шел по галерее, пока не нашел лестницу, по которой спустился к пациенту. Кастро с трудом встал на ноги. — Пожалуйста, не напрягайтесь, — сказал королевский агент, — и садитесь. Насколько я понимаю, вы сэр Ричард Тичборн, не так ли?

— Тичборн? Mon dieu![128] Вы первый назвали меня так за очень долгое время. Всё Кастро да Кастро… — донесся из-под маски глухой голос.

Бёртон взял стул и сел у кровати. Тичборн тоже опустился на тонкий матрас и сказал:

— Вы обратились ко мне «сэр». Разве я унаследовал титул баронета?

— И уже достаточно давно. Боюсь, что ваши отец и дядя умерли в 1854-м, незадолго до того, как вас схватили. Тогда же было объявлено, что вы утонули в океане по пути в Англию. Баронетом стал ваш брат, Альфред. Но я с сожалением вынужден вам сообщить, что и он умер тоже: совсем недавно ваши враги убили его.

— Альфред! — прохрипел Тичборн. — Mon cher frère![129] — Он поднял руку и прижал ее к маске. — Какой сейчас год? — глухо спросил он.

— Сентябрь 1862-го.

На мгновение воцарилась тишина, потом пленник тихо заплакал. Бёртон наклонился к Тичборну и положил руку ему на плечо.

— Сэр, вы оказались жертвой великолепно спланированного заговора. Я пытаюсь распутать эту паутину, а также выяснить, кто ее сплел и зачем. Вы очень помогли бы мне, если бы рассказали свою историю от начала до конца. Вы в состоянии?

Тичборн поднял голову:

— Неужели вы хотите помочь мне?

— Я сделаю все, что в моих силах. Меня зовут Ричард Бёртон, я королевский агент.

— Нет, погодите, — встрепенулся Тичборн. — Non, non![130] Этого не может быть. Non. Это обман. Это демон, — сказал он, указав на Найтингейл, — она одна из заговорщиков. И если она с вами — значит, вы тоже с ними!

— Вы ошибаетесь, сэр. Женщину, которая известна вам под именем сестры Кэмберуик, на самом деле зовут Флоренс Найтингейл, и действовала она в состоянии глубокого месмерического транса. Она не отдавала себе отчет в том, что делает и зачем. Она такая же жертва, как и вы.

— Ce n’est pas possible![131] A сейчас? Почему она не зовет на помощь?

— Потому что я сам месмерист и перехватил контроль над ней.

Тичборн какое-то время сидел молча, рассматривая медсестру. Бёртон видел, как его мокрые глаза без век сверкают через прорези маски.

— Моя история… — прошептал баронет. — Моя история… — Он взглянул на Бёртона. — Хорошо, я расскажу ее. С какого момента начать?

— С вашего путешествия в Южную Америку. Только у нас мало времени, сэр Роджер, поэтому прошу вас, по возможности, не вдаваться в детали.

— Bien.[132] Я отплыл в пятьдесят четвертом. Я ухаживал за Кэтти, своей дальней родственницей…

— Кэтрин Даути? — прервал его Бёртон.

— Ah! Oui. Elle vit?[133]

— Да, жива. Она в полном порядке.

Тичборн кивнул, помедлил и спросил:

— Замужем?

— Да, сэр.

— Oui. Oui. Naturellement.[134] — Он опустил взгляд, пробежал пальцами по левой культе, потом снова взглянул на Бёртона. — Родители Кэтти были от меня не в восторге, и я не могу осуждать их: я был молод и безответствен. Я чувствовал себя обязанным доказать им, что кое-чего стою, и вбил себе в голову, что должен отправиться в Чили по следам деда, который, как гласит семейное предание, нашел там огромный черный алмаз. Этого алмаза никто никогда не видел: все были уверены, что это миф, но легенда раззадорила мое воображение… Каким же дураком я был!.. Я приплыл в Вальпараисо…

— Где узнали, что ваш дядя скончался.

— Mais non![135] Ничего подобного! Я провел в порту всего один день и следующим же утром отправился в Сантьяго. Добравшись до городка Мелипилья, у подножия кряжа Серро-Патагуа, где, как я подозревал, мой дедушка нашел свой алмаз, я поселился в семье у человека по имени Томас Кастро. Вместе с ним мы уходили в горы, иногда на много дней, и жили в палатках. То, что произошло потом, трудно объяснить, месье: мои воспоминания отрывочны и спутаны. В тот раз мы с Кастро поднялись выше, чем обычно, и нам обоим не хватало воздуха. На него высота подействовала еще хуже: у него начались видения. В бреду он утверждал, будто мы разозлили каких-то таинственных горцев, поэтому единственный способ умилостивить их — жертвоприношение. Тогда я начал опасаться за свою жизнь: мне показалось, что он сошел с ума!

— Таинственные горцы? — прервал его Бёртон. — А как он их называл?

— Oui. Он называл их черуфе. Он говорил, что это призраки древней расы, которая когда-то населяла Землю.

— И что случилось потом?

— Шли дни, и мной всё больше овладевал ужас: не столько от Кастро, сколько от созданий, которые прятались среди камней и под землей.

— Что за создания?

— Мне трудно сказать. Но вы должны понять, месье: они ненастоящие! Это были просто видения — от недостатка кислорода.

— Поверьте, это очень важно, сэр Роджер! Что именно вы видели?

— Я видел фей, лилипутов с крылышками, как у бабочек, мотыльков и стрекоз. Я видел их в свете солнца, а ночью они являлись мне во сне. Я чувствовал, что постепенно схожу с ума. Кастро окончательно обезумел: однажды ночью он попытался меня убить. Он ударил меня по голове и положил на камень, сказав: «Это будет алтарь!» Потом он взял нож и попытался заколоть меня прямо в сердце. Я успел скатиться с камня, и мы начали бороться. Он стал похож на дикого зверя: его глаза полыхали безумием. Я толкнул его — он упал, ударился головой о камень и раскроил себе череп. А вокруг нас собрались эти лилипуты и с интересом наблюдали за схваткой. Они так напугали меня, что, думаю, месье, именно тогда я и сошел с ума… Я почти ничего не помню, что было потом… до тех пор, пока однажды не осознал, что нахожусь в сумасшедшем доме. Все называли меня Томас Кастро: похоже, они приняли меня за того, кого я убил. Я протестовал: говорил, что я английский джентльмен, но мне никто не верил. Меня постоянно мучили ночные кошмары, и я был уверен, что мне не выбраться оттуда. Время, которое я провел в этом аду, — это… это…

Тичборн наклонился и зарыдал так, что весь задрожал с головы до ног. Бёртон крепко взял его за плечо:

— Сэр Роджер, я даю вам слово: ваши страдания скоро закончатся! Вам осталось продержаться совсем немного.

— Извините, месье Бёртон, я слишком слаб. Если вы… вы…

— Я понимаю. Пожалуйста, доскажите вашу историю.

— Однажды эта женщина, — он кивнул в сторону Флоренс Найтингейл, стоявшей с пустыми глазами неподалеку, — пришла в сумасшедший дом, дала мне успокоительного и забрала с собой. Потом меня привезли сюда. Я не помню, сколько времени я здесь. Я не видел никого, кроме этой женщины, той русской ведьмы и сумасшедшего по имени Кенили.

— А эти двое, русская и Кенили, что они хотели от вас?

— Алмаз! Только алмаз! Я всё время повторял им: нет никакого алмаза — это миф, абсурд, вроде легенды о проклятии рода Тичборнов! Тогда они стали выспрашивать о проклятии Тичборнов, я рассказал им о моем предке, о леди Мабелле и о Даре Тичборнов. И тогда… тогда…

— Что тогда?

— Тогда они привели меня в какую-то комнату, привязали к столу и дали успокоительное. Перед тем как потерять сознание, я увидел, как она, эта connasse,[136] — он ткнул пальцем в сторону сестры Найтингейл, — склоняется надо мной со скальпелем в руке. Когда я проснулся, у меня не было ни лица, ни руки. Mon dieu! Mon dieu!

— Прошу прощения, — уточнил Бёртон: — и с того самого времени они держат вас здесь в плену?

— Да, но это еще не всё! Они часто приходят сюда и спрашивают о моей жизни и моих привычках. Они хотят знать всё! Каждую деталь! Снова и снова! Вопросы… вопросы… вопросы!

— У них есть человек, которого они выдают за вас, — объяснил Бёртон.

— Они… что? Но зачем?

— Как я уже сказал, это очень тщательно разработанный план, сэр, и я не уверен, что знаю его конечную цель. Но скоро узнаю, не сомневайтесь. Я остановлю их, сэр Роджер, притом очень скоро, и тогда я освобожу вас из этого ужасного места! А пока вам придется остаться здесь и сохранить мой визит в тайне. Могу ли я положиться на вас?

— На меня — да. Но можете ли вы доверять ей?

— Сейчас я выведу сестру Найтингейл из транса и открою правду о ней самой. Я верю, что она согласится поработать с нами ради вашей свободы. Она странная женщина: в последние годы медицинские исследования увлекли ее в область, сомнительную с точки зрения морали, но никак нельзя забывать всего того, что она сделала и во время Крымской кампании, и после нее. Я думаю, что она желает добиться еще большего блага, и это иногда ее подводит.

— Я доверяю вашему мнению, месье Бёртон. Но не могли бы вы забрать меня отсюда прямо сейчас?

— Как только я это сделаю, ваши враги моментально поймут, что я готов нанести им удар, и сбегут до того, как я успею выяснить их намерения. Будет гораздо лучше, если мы оставим их в неведении.

— Хотите, чтобы я остался? Откровенно говоря, не знаю, смогу ли я выдержать! Вы дали мне веру в то, что свобода близка, и теперь каждое мгновение в этом аду будет казаться мне вечностью! Впрочем, я понимаю ваши доводы: если надо остаться — я останусь! В конце концов, что такое несколько дней или недель по сравнению с тем, сколько меня уже продержали здесь!..

— Благодарю вас, сэр Роджер. А теперь я должен бежать: я и так уже задержался у вас слишком долго! — Бёртон встал и подошел к Флоренс Найтингейл: — Вы слышали весь разговор?

— Да, — равнодушно ответила она.

— Сейчас вы сделаете несколько дыхательных упражнений, а потом придете в сознание. И вспомните всё.

— А, мистер Криббинс, наконец-то, вижу, вы беседовали вдвое дольше, чем… эк… собирались!

— Прошу меня извинить, доктор Монро: я был буквально зачарован одним из ваших подопечных.

— Вы помните его номер?

— Пациент номер десять тридцать шесть, из девятого коридора.

— Десять тридцать шесть? А кто это?

— Джентльмен, который съел свою мать.

— Ах, да… Действительно, бесподобный случай! На нем мы отрабатываем один любопытный метод терапии. Мы… эк!.. свели его с другой нашей пациенткой: она съела своего сына.

— И как успех?

— Теперь они обедают вместе.

— Вы шутите?

— Разумеется, в присутствии докторов.

— Весьма интригующий сценарий, доктор Монро, — сказал вышедший вперед Бёрк, — но я чувствую, что мы и так отняли у вас слишком много драгоценного времени. Нам надо идти, не так ли, мистер Скайларк?

— Вы совершенно правы, мистер Фэйтфул. Что скажете, мистер Криббинс?

— Правда-правда! Мои извинения, доктор Монро, мы искренне благодарны вам за экскурсию по вашему великолепному заведению! Не преувеличу, если скажу, что она произвела неизгладимое впечатление на всех нас!

Монро улыбнулся и пожал руку Бёртону, Бёрку и Хэйру. Все четверо спустились в вестибюль и вышли на крыльцо. Монро окончательно простился с ними, указав на запряженный лошадьми экипаж, ждавший их на дороге:

— Он довезет вас до… эк!..

— …до ворот, — помог ему Бёртон.

Монро прищурился, пожевал губами, развернулся и скрылся в больнице. Королевский агент посмотрел на небо и нахмурился: в душном влажном воздухе плыли отвратительные струйки дыма и падали хлопья пепла.

— Давненько мы не видали «лондонский особый»! — прошептал он.

Они забрались в экипаж и через пару минут подкатили к огромным главным воротам, в которые была вделана маленькая дверь. Поблагодарив кучера, они приветствовали охранника, который открыл им ее. Ричард Бёртон, Дамьен Бёрк и Грегори Хэйр вышли из сумасшедшего дома.

В безумие.

Глава 8 ЛОНДОН В ОГНЕ

Лондон горел. По земле струился удушающий дым. Сквозь крутящиеся облака сверкали дьявольские красные и оранжевые огни.

— Что за…

Бёртона прервал безумный крик. Из тумана появился человек, одетый только в штаны и сапоги; его голый торс был в крови, в поту и в саже, а лицо перекошено животной яростью. Прежде чем кто-либо успел отреагировать, он ткнул вилами в левое плечо Дамьену Бёрку. Агент Пальмерстона закричал от боли и упал. Грегори Хэйр прыгнул сзади, выхватил у напавшего вилы и отбросил их в сторону, потом обхватил огромным предплечьем его шею, сжал ее и через несколько секунд опустил безвольное тело на мостовую.

Только тут Бёртон пришел в себя. Безжалостная стремительная атака застала его врасплох, и он застыл на месте.

— Черт побери! — пробормотал он и опустился на колени рядом с Бёрком.

— Плохо дело, — выдохнул тот, — сломана.

— Вы быстро теряете кровь. Хэйр, дайте мне ваш галстук: необходимо немедленно наложить жгут. Не беспокойтесь, старина, — подбодрил он Бёрка, — мы мгновенно перевяжем вас.

— Мистер Хэйр позаботится обо мне, капитан, — ответил Бёрк слабым голосом. — А вам я рекомендую вытащить игломет и заняться нашей обороной.

Он кивнул на улицу за спиной у Бёртона. Резко обернувшись, королевский агент увидел двух мужчин и трех женщин, возникших из тумана: все они были в растрепанных одеждах и с дьявольскими усмешками на лице, глаза у всех расширились и остекленели. Одна из женщин держала оторванную руку, с которой капала кровь: скорее всего, она вырвала ее из собственного плеча. Заметив потрясенный взгляд Бёртона, она закричала:

— Мясо! Тичборн хочет мясо! — Потом она поднесла отрезанную руку ко рту и, с приглушенным смешком, вонзилась в нее зубами. Кровь потекла ей на подбородок, смешок превратился в бульканье.

— Револьвер, сэр! — простонал Дамьен Бёрк. Бёртон выругался, встал, сунул руку в карман, вынул пистолет и нажал на выступ, активируя его.

— Подохните! — крикнул один из приближающихся людей. — Вы… аристократические… ублюдки!

Увлеченная вкусом крови, женщина потеряла интерес к Бёртону и его товарищам, уселась на землю и начала обгладывать с костей плоть оторванной руки, уминая толстые куски окровавленного человеческого мяса за обе щеки. Бёртон, чувствуя тошноту, хотел, но не мог отвести от нее взгляд. Тогда он поднял свой странный револьвер и выстрелил женщине в лоб. Она упала и осталась лежать, прижав руку к горлу. Оставшиеся четверо завопили и бросились вперед с вытянутыми руками, согнутыми в когти пальцами и глазами, бесцельно вращающимися в глазницах.

Поддерживая левой ладонью правую руку, Бёртон задержал дыхание и быстро выстрелил по очереди в каждого. Выдохнув, он посмотрел на упавшие тела и позволил себе опустить руки. Он дрожал, как во время приступа малярии.

— Что же происходит, черт побери? — пробормотал он. Вдали что-то взорвалось. Он бросился к воротам больницы и заколотил по ним кулаками:

— Впустите нас! Откройте!

Никакого ответа. Скорее всего, охранник запер дверь и вернулся в главное здание вместе с кучером.

— Помогите мне, капитан, — сказал Хэйр.

Бёртон поднял шляпу, содрал с себя парик и фальшивую бороду, сунул их в карман, надел цилиндр и отправился на помощь Хэйру.

— Сегодня бунтовщики более агрессивны, чем вчера, — заметил человек премьер-министра, — и еще более безумны. Мне нужно доставить мистера Бёрка в Уайтхолл. Предлагаю пойти по Ламбет-роуд к Сент-Джордж-сёркес, а потом по Ватерлоо-роуд к мосту. Что скажете?

— Пошли.

— Теперь, когда мистер Бёрк может стоять, я в состоянии поддерживать его. А вы держите наготове револьвер.

Бёртон кивнул и начал медленно двигаться сквозь клубы смрадного пара, его товарищи медленно шли сзади. Внезапно сверху ударили столбы света. Над их головами появился огромный полицейский винтокорабль, его турбины ревели, из труб валил дым. Нисходящие потоки воздуха от его винтов разогнали туман, и Бёртон увидел разбросанные по улице обломки зданий и тела людей.

— Это полиция, — объявил чудовищно громкий голос. Королевский агент посмотрел вверх и увидел множество рупоров, торчащих вниз с корпуса корабля. — Возвращайтесь в свои дома. Оставайтесь внутри, заприте все окна и двери. Не выходите на улицу. Объявлено чрезвычайное положение. Это полиция. Возвращайтесь в свои дома. Оставайтесь внутри…

Гигантская полицейская машина медленно скользнула прочь. Наполненный пеплом дым опять сгустился над Бёртоном и его спутниками. Мимо пронеслась лошадь, волоча за собой сломанные оглобли. Где-то недалеко разбилось стекло и упало на мостовую. Вблизи и вдали слышались нечленораздельные крики. Очень осторожно все трое продолжали идти дальше. Впереди послышался умоляющий голос:

— Помогите мне! О, милосердный боже, помогите мне. Нет! Пожалуйста! Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла…[137]

Голос оборвался. Из тумана вылетел обломок трости и упал на булыжники в нескольких дюймах от ног Бёртона. Спустя несколько мгновений он увидел вторую половину: ее держала за конец рука рычащего уличного торговца. Второй конец, сломанный, был воткнут в основание подбородка престарелого клерка и торчал у него из затылка. Торговец держал жертву прямо, но отпустил, увидев троих людей; мертвец рухнул на мостовую. Убийца засмеялся, изо рта у него текла пена. Он вытер окровавленную руку о бедро. Бёртон без колебаний выстрелил торговцу в шею и вздрогнул, когда его череп глухо ударился о мостовую.

— Нам нужно идти быстрее, — сказал он агентам Пальмерстона. — Вы выдержите?

— Да, капитан, — ответил Хэйр. — Хотя мистер Бёрк, кажется, теряет созна… Смотрите!

Бёртон выдохнул и отступил на шаг: прямо перед ним материализовался призрак. На этот раз он отчетливо увидел человека, одетого в длинный сюртук и с цилиндром на голове; его рот скрывали огромные обвислые усы. Оставив за собой полосу грязного тумана, привидение рассеялось.

— Это еще что? — прошептал Хэйр.

— Не знаю, но каждый раз, когда я вижу их, они кажутся всё более плотными и твердыми. Я думаю, что они набирают силу и подстрекают людей к жестокости.

Они пошли быстрее и достигли Сент-Джордж-сёркес. Из лавки выскочил мужчина, встал перед ними и поднял антикварный мушкетон:

— Подохните за Тичборна, уроды! — крикнул он и нажал на курок. Оружие взорвалось, осколок снес ему правое ухо.

— Иисус Христос! — завизжал он. — Моя проклятая голова!

Бёртон выстрелил в человека, и тот рухнул на землю. Из тумана донеслось громыхание приближающихся колес.

— Хоть бы пустой кэб! — взмолился Бёртон. Так оно и оказалось. Из дыма вынырнула несущаяся во весь опор паролошадь, все ее детали дребезжали. За собой она тащила старомодное ландо, объятое пламенем. Лошадь проскочила мимо них, подпрыгнула на мостовой и врезалась в окно таверны. Стекло с шумом разлетелось на куски, из здания послышались злобные крики. Котел машины взорвался, во все стороны понеслись горячие металлические обломки. Фасад здания рухнул на землю, в воздух взлетели кирпичи, стекло и камни.

Грегори Хэйр завопил от боли. Бёртон обернулся и увидел, что в левую руку его товарища вонзился кусок металла. Он скользнул под плечо Бёрку, почти потерявшему сознание, и удержал его на ногах, одновременно помогая устоять Хэйру.

— Уф! — выдохнул Хэйр. — Нехорошо. Ох! Ох! Совсем нехорошо, капитан!

— Подождите! — рявкнул королевский агент и осмотрел рану. Затем он опустил обоих на землю, стянул с себя пиджак, отбросил его в сторону и оторвал рукав от рубашки. — Сколько еще жгутов придется мне наложить, а, Хэйр? Почему вы оба всё делаете вместе? Даже раны вы ухитрились получить в одно и то же проклятое место!

— Прошу прощения, сэр, — прошептал Хэйр, — мне ужасно неудобно. Вы серьезно?

— Три человека, из них двое тяжело ранены, на всех одно оружие, и вокруг бунт! Да, я чертовски серьезен! Что касается раны, она была бы такой же тяжелой, как у мистера Бёрка, но, к счастью, ваш бицепс размером с мышцу бедра — кость не задета.

— Спасибо, сэр. Мне ужасно неудобно.

— Не будьте дураком! — прорычал Бёртон, посильнее затягивая жгут. — Вы же не сами прыгнули под этот осколок!

— Это полиция. Возвращайтесь в свои дома. Оставайтесь внутри… — послышалось издали. Из разрушенной таверны взметнулись языки пламени. Крики стали громче. Бёртон подобрал пиджак и надел на себя.

— Мистер Бёрк потерял сознание, оставайтесь с ним. Вот, держите, — Бёртон вложил кактус в руку Хэйру, — через минуту я вернусь.

Он нырнул во мрак. Кое-что привлекло его внимание несколько секунд назад; может быть, удастся спастись.

— Мы должны идти, капитан, — позвал его Хэйр. Бёртон бежал обратно тем же путем, которым они шли сюда, пока не оказался на краю площади. Он уставился в крутящуюся мглу справа от себя. Да, он там!

— Брошенный многобус, — сообщил он, вернувшись к Бёрку и Хэйру, и забрал себе револьвер. — Предлагаю его похитить. На нем мы окажемся у моста Ватерлоо через минуту.

— Вы умеете им управлять? — спросил Хэйр.

— Попробую. Не думаю, что рычаги там чем-то отличаются от винтостула. Пошли!

Вдвоем с Хэйром они доволокли Бёрка до гигантской механической тысяченожки. Она стояла посреди дороги, совершенно пустая, не считая водителя: его труп свисал с края сиденья.

— Похоже, его убили дубинкой, — прошептал Хэйр. Они с трудом подняли Бёрка по лестнице, втащили в панцирь и положили на скамью; он дергался и стонал.

— Помогите мне избавиться от водителя, — сказал Бёртон. — И попробуйте не пользоваться раненой рукой: я не хочу, чтобы вы потеряли еще больше крови.

— Я тоже, сэр Ричард.

Они спустились к гигантской голове бывшего насекомого и выволокли мертвое тело на край дороги.

— Мне кажется, основная волна бунта прошла через эту часть города, — заметил Хэйр: — видите, на улицах почти нет народа. Хотел бы я знать: где они теперь? Не думаете ли вы, что всё уже утихло, капитан?

— Судя по крикам и воплям, страсти еще кипят, — ответил Бёртон. — Тем не менее, похоже, вы правы: волна убийств схлынула или ушла в другую часть города, и мы ее не видим. В таверне, которую протаранило это ландо, этих несчастных явно было не так уж много.

Внезапно Бёртон навел револьвер на агента Пальмерстона и спустил курок. С мягким хлопком семь шипов пронеслись мимо уха Хэйра и вонзились в горло женщине, появившейся из мглы у него за спиной. Длинная труба, которую она держала в руках, собираясь размозжить голову Хэйру, выпала из онемевших пальцев и со звоном ударилась о мостовую. Женщина упала рядом.

— Очень благодарен! — сказал Хэйр.

— Берите кактус: я веду — вы стреляете!

Хэйр схватил предложенное оружие и забрался в многобус. Он встал у скамьи, на которой лежал Бёрк, устроился под пологом и прижал раненую руку к боку, держа игломет наготове. Бёртон уселся на место водителя и проверил приборы: один показывал, что котел работает, другой — что давление на пределе. Королевский агент поставил ногу на площадку, которая работала так же, как подножка у винтостула: если седок давил на нее, скорость увеличилась, если отпускал — уменьшалась; когда же площадка возвращалась в исходное положение, машина останавливалась. Два рычага управляли поворотами.

— Достаточно просто, — прошептал Бёртон. — Поехали.

Он мягко надавил на пластину. Механическое насекомое вздрогнуло и загрохотало; из труб, расположенных между его ногами, пошел пар; затем оно резко дернулось вперед, остановилось, моторы затрещали, и диковинная машина зашагала. Бёртон сражался с рычагами управления. Многобус был такой длинный, что, когда он вывел его с площади и направил в сторону моста Ватерлоо, середину занесло и машина с силой ударилась об угол булочной; кирпичная крошка взлетела в пыльный воздух. Некоторые ноги сломались и хлопнули по зданию. Витрина лавки разлетелась на куски.

— Осторожнее! — вскрикнул Хэйр. Бёртон прижал пятки к площадке. — Постарайтесь ехать посреди улицы: иначе мы потеряем все ноги на этой стороне!

— Извините, — пробормотал королевский агент и посмотрел назад, вдоль многобуса, пытаясь оценить расстояние. — Что за идиотская затея превратить насекомое в чертов «бус»! — проворчал он, потом дернул за правый рычаг и плавно отвел его назад. Машина отошла от угла и побежала по середине улицы.

Непрерывно сражаясь с рычагами, Бёртон вел многобус. Он метался из стороны в сторону, наталкиваясь на брошенные телеги, перевернутые жаровни и всякие другие обломки; что-то отлетало в сторону, что-то машина давила множеством мощных ног. Бёртон попытался ехать медленнее: он едва видел дорогу. Но площадка оказалась невероятно чувствительной, и его неуклюжая попытка привела лишь к тому, что машина тряслась, как в лихорадке. У Бёртона застучали зубы, а Хэйр сердито закричал:

— Пожалуйста, капитан, либо остановитесь, либо поезжайте, только, ради всего святого, выберите из этого что-нибудь одно!

Королевский агент посмотрел на указатели. Возможно, если… Бёртон протянул руку к маленькому колесику под барометром и повернул его против часовой стрелки. Тут же по всей длине многобуса из выхлопных труб вылетели клубы дыма, и машина стабилизировалась.

— Давление было слишком велико, — крикнул он, — сейчас я его привел в норму.

Бах! Бах! Бах!

Бёртон оглянулся. Грегори Хэйр стрелял в брум, который вынырнул из крутящейся тьмы и ехал рядом с многобусом. Его паролошадь громко пыхтела, а кучер вопил непонятно что. Один человек уже свешивался из пассажирской кабины, его руки болтались, а из головы торчали иголки кактуса. За ним, как за укрытием, прятался еще один и стрелял по Хэйру из двух револьверов.

— Подстрелите чертова кучера! — крикнул Бёртон.

— Пытаюсь! Вы можете вести машину ровнее?

— Проклятое идиотское насекомое! — сквозь сжатые зубы проворчал Бёртон. — И за каким дьяволом я уехал из Африки! — Он повернул левый рычаг, заставив многобус обогнуть неподвижного и искалеченного краба-уборщика. Мимо его уха просвистела пуля. — Меня не трогали львы. Я смирился с москитами. Я научился ладить даже с моим чертовым спутником-предателем. Но без гигантских паровых насекомых я уж как-нибудь могу…

Многобус ударил фургон в бок, в воздух полетели щепки.

— …счастливо…

Машина взбрыкнула и затряслась, переваливаясь через разбитую телегу.

— …обойтись!

— В меня попали! — вскрикнул Хэйр. Бёртон оглянулся: агент Пальмерстона лежал на полу, держась за бедро; его широкий рот перекосила боль. Брум подъехал ближе к голове гигантского насекомого.

— Ах ты, чванливый альфонс! — проорал кучер. — Думаешь, тебе удастся надуть Тичборна?

Пули забарабанили по панцирю на стороне Бёртона. Многобус промчался мимо пустых будок таможенников и выехал на мост Ватерлоо, в ноздри королевскому агенту ударило зловоние Темзы. В душном воздухе виднелся Биг-Бен. От башни отражался оранжевый свет: здание парламента горело…

Выстрел просвистел у самого уха.

— Зажравшийся подонок! Высокомерный говнюк! — проорал пассажир брума. — Тичборн навсегда!

— Да вы оба хуже болтунов! — рявкнул Бёртон. — И очень мне надоели!

Он потянул за правый рычаг, заставляя многобус отклониться в сторону фургона, и держал его до тех пор, пока гигантская машина не столкнулась с преследователями. Кучер от ужаса закричал, а экипаж с размаху врезался в парапет моста.

— Иисус милосердный! — воскликнул человек в кабине, когда брум ударился о каменный барьер, развалился на куски и взлетел в воздух. Паролошадь опрокинулась, разбившийся экипаж перелетел через нее, ударился о перила и упал в реку.

— Вот так, джентльмены, — пробормотал Бёртон, — немного речной водички вам не помешает: вымойте свои грязные рты! — Он посмотрел через плечо: — Хэйр, как вы там?

— Продолжайте ехать, капитан! Двигаться не могу, но жить буду.

Группа призраков затрепетала в воздухе у моста, потом унеслась прочь. Путь многобусу преградил человек с обезглавленным женским телом через плечо. Бёртон нажал площадку посильнее — человек взглянул вверх и ухмыльнулся: из уголков его рта струилась кровь. Многобус ударил его в грудь, и человек исчез под множеством ног, быстро молотящих мостовую.

— Идиот! — сплюнул Бёртон.

Машина стала постепенно замедлять ход и остановилась.

— Я заметил полицейский кордон в самом конце моста, — сказал королевский агент, перейдя с водительского места назад, к Хэйру, — похоже, они перекрывают выход на Стрэнд и могут нам помочь.

Бёрк простонал и открыл глаза.

— Похоже, вы ранены, мистер Хэйр, — пробормотал он.

— Да, мистер Бёрк. Как и вы. Но не беспокойтесь: мы уже недалеко.

Он посмотрел на Бёртона, протянул ему игломет и сказал:

— Ваше орудие, капитан.

— Нет. Подержите его, пока я сбегаю наружу.

— Но…

Королевский агент спрыгнул на землю, подобрал обломок доски с острым концом и, держа его наперевес, как копье, пошел вперед. Его глаза жгли кружившиеся повсюду частицы сажи и пепла.

— Эй, там, — послышался крик, — идите домой! Уходите с улицы — или будете арестованы!

— Полиция? — крикнул Бёртон.

— Да.

— Я капитан Ричард Бёртон!

— Парень Ливингстона? Вы шутите!

— Я совершенно серьезен, констебль! И, пожалуйста, больше не называйте меня «парень Ливингстона»!

Из тумана вынырнул человек в мундире:

— Простите, сэр, я не хотел вас обидеть. Кстати, я сержант. У меня за спиной полицейский кордон. Боюсь, я не могу разрешить вам пройти.

Бёртон отбросил самодельное оружие, сунул руку в карман, достал бумажник, вынул оттуда карточку и, подойдя к полисмену, протянул ему.

— Не может быть! — воскликнул сержант, внимательно изучив документ. — Похоже, вы действительно важный человек!

— Да, похоже, — сухо ответил Бёртон. — Со мной двое раненых. Сержант…

— Киллер, сэр.

— Как это мрачно и уместно!

— Да, сэр. Сержант Сидни Киллер к вашим услугам.

— Мои товарищи — личные агенты премьер-министра: их необходимо как можно быстрее доставить в Уайтхолл. Вы можете выделить мне эскорт?

— Конечно. Они там, за вами?

— Да. В многобусе.

— Тогда я помогу вам их вытащить и донести до будок. Там, в конце кордона, я обеспечу вам транспорт.

— Благодарю вас.

Они поторопились обратно к гигантскому паронасекомому, где нашли Бёрка, сидевшего под балдахином с иглометом в руке.

— Слава богу, капитан, — выдохнул он. — Похоже, я пришел в сознание, как раз когда мистер Хэйр его потерял. Однако, боюсь, я могу присоединиться к нему в любой момент: у меня жуткие боли!

Бёртон взял револьвер и помог Бёрку спуститься на дорогу.

— Это Киллер, — сказал он.

— Вот это уж, по-моему, перебор!

— Сержант. Киллер — фамилия.

— О, простите, любезный!

Полисмен скользнул под здоровое плечо Бёрка:

— Не беспокойтесь, я вас удержу. Пошли.

Они заковыляли обратно, а Бёртон опять взобрался в многобус, поднял с пола лежавшего ничком Хэйра, спустил его по ступенькам и последовал за сержантом. Спустя пару минут их окликнули:

— Эй, сержант, сюда! А, это вы, капитан Бёртон?

— Да. Кто это? Подойдите и помогите мне!

Из расступившегося тумана появился констебль Бхатти.

— Привет, капитан! Клянусь богом, это вы! А кто эти двое?

— Люди Пальмерстона.

Сержант опустил Бёрка на землю и сказал Бёртону:

— Прислоните его к будке. Констебль Питерс, — обратился он к ближайшему полисмену, — приведите карету. И побыстрее, пожалуйста! Я доставлю вас обоих в больницу, — добавил он, обернувшись к Бёрку.

— Нет, — хрипло ответил тот, — нам надо в Уайтхолл! Я дам вам адрес.

— Но, черт побери, у вас кошмарные раны!

— Там мы получим любую медицинскую помощь. Делайте, как я сказал!

Киллер пожал плечами:

— Ладно, сэр.

— Капитан, — тихо сказал Бхатти, — я тут недавно видел мистера Суинберна, одетого оборванцем, и перекинулся с ним парой слов. Он был с Гербертом Спенсером, и они следовали за парнем по имени Дойл.

— Когда точно это было? И куда они направлялись?

— Возможно, час назад. В таверну «Чеширский сыр» на Флит-стрит.

— Отлично! Может быть, они еще там.

— Если вы собираетесь туда, то советую пойти той же дорогой, что и они: вдоль набережной, а потом вверх по Фаррингдон-роуд. Не самый короткий путь, зато вам не придется идти через Стрэнд:[138] там шастают какие-то чудища, и ни один из тех, кто пошел туда, обратно не вернулся.

— Чудища? Кого вы имеете в виду?

— Я не знаю, кто это: видел одного сквозь туман. Кажется очень большим. Мы попытались провести разведку с воздуха, но винтостулья падают, как камни: потеряли четверых. Потом решили оседлать лебедей, но они запаниковали, как только подлетели к Стрэнду, и улетели прочь, унося с собой седоков. Бегунки и болтуны возвращаются оттуда спокойно, но, как вы понимаете, нам это ничего не дает. Так что дождемся утра, а потом попытаемся навести там порядок. Кстати, а что случилось с мистером Суинберном?

— В каком смысле?

— Хм-м, могу ли я говорить откровенно? Мне он показался еще более странным, чем обычно.

— Ах, да… Мое упущение. Я его загипнотизировал — и это побочные эффекты: в свое время они пройдут.

— Загипнотизировали? Зачем?

— Я уверен, что за этим бунтом стоят какие-то медиумы, потому и пытался защитить Алджи.

— Ого! — воскликнул Бхатти. — Хотел бы я, чтобы вы остались и загипнотизировали некоторых моих товарищей. Среди нас есть сторонники Претендента Тичборна, некоторые убегают на Стрэнд и не возвращаются, а кое-кто не может даже стоять от головной боли… Короче, полный хаос!

— А вы, констебль? Как вы себя чувствуете?

— С самого начала этого хаоса у меня голова раскалывается на куски, но это я переживу… Я слышу звук экипажа? Или мне кажется?

— Да, похоже на то. Вы позаботитесь о Бёрке и Хэйре?

— Да, капитан. Сержант Киллер и я перевезем их туда, где им помогут.

Бёртон обернулся к агентам Пальмерстона: оба пришли в сознание и стояли, опираясь на будку.

— Ребята, перепоручаю вас сержанту Киллеру и констеблю Бхатти.

— Очень хорошо, сэр, — сказал Бёрк. — Кстати, мы не успели спросить: удалось ли вам сделать всё, что вы хотели?

— Еще бы! Мои благодарности вам обоим.

— Удачи, капитан.

Королевский агент кивнул им, стукнул по плечу Бхатти, вежливо попрощался с Киллером и исчез в крутящихся клубах тумана. Добравшись до края моста — констебли, которых уже предупредили, разрешили ему пройти, — Бёртон спустился по лестнице на набережную Альберта,[139] по которой побежал на восток. Здесь его сразу же окутало зловоние Темзы: он кашлял, глотая на бегу отравленный грязный воздух; слезились глаза, и текло из носа. Наконец, добравшись до конца Мидл-Тэмпл-лейн, он остановился, согнулся вдвое, и его стошнило «кофейной гущей». Голова кружилась, грудь нехорошо хрипела, словно скрипучие меха Изамбарда Кингдома Брюнеля. Бёртон сплюнул, пытаясь очистить рот от привкуса пепла, желчи и дыма, потом двинулся дальше. Время от времени около него возникали призраки, но только двое живых попытались подойти к нему — и немедленно свалились с парализующими иглами в бедрах.

Добравшись до Фаррингдон-роуд, Бёртон пошел по ней на север, подальше от вони реки. Горело всего несколько домов, дыма стало меньше, и теперь он лучше видел пустынную улицу. Смазанным серым пятном мимо промчался бегунок. Всмотревшись, Бёртон увидел еще нескольких собак, мчавшихся по улице: беспорядки заставили полицию использовать бегунков для оперативной связи между подразделениями. По улице брело несколько людей, выглядевших смущенными и озадаченными: скорее всего, они не понимали, где находятся. Один из них попытался броситься на Бёртона — другие оставили его в покое. Потом его осенило: все таверны, мимо которых он проходил, были набиты битком, и оттуда доносились шум веселья, крики, песни и смех. Очевидно, теперь, когда настал вечер, бунтовщики решили освежиться и вознаградить себя за тяжелую работу изрядными порциями спиртного. Бёртон спросил себя: не ослабило ли то, что владело ими, свою хватку, как это произошло с Суинберном? Он свернул на Флит-стрит и не успел пройти нескольких ярдов, как увидел Герберта Спенсера, прятавшегося в дверном проеме.

— Босс, — воскликнул бродячий философ, — не ожидал увидеть тебя здесь!

— Привет, Герберт! А где Алджи?

— Внутри, — ответил Спенсер, указывая на древнюю таверну: над дверью красовалась вывеска «Старый чеширскiй сыръ». — От миссис Дойл он узнал, что ее непутевый муженек снимает комнату над пабом «Лягушка и Белка». Тогда мастер Суинберн оделся как последний попрошайка и отправился в бар, где и нашел Дойла, пьяного в стельку. Тот сказал, что у него вроде какая-то встреча, только он выполз из бара — ваш друг потопал вместе с ним. Я видел, как они потащились по набережной, в обход Стрэнда, ну и увязался за ними. Вот они и пришли в этот паб. Между прочим, на Стрэнде полным-полно призраков и еще бродят тучи «развратников». Но знаешь, что странно… — он замолчал и вздрогнул.

— Что, Герберт?

— Те «развратники», которых я видел…

— Ну?

— Мне кажется, что они дохлые.

Бёртон нахмурился.

— Как же тогда они ходят?

— Я знаю, что это невозможно, но черт меня побери, если я этого не видел! Они как бы уже подохли, но еще этого не поняли!

— Ходячие трупы? Черт возьми! А что это за огромные чудища? Их видел констебль Бхатти.

— Есть только одно, босс: это Претендент Тичборн, который стал толще кита! Зуб даю: пойдешь на Стрэнд — призраки сведут тебя с ума, мертвые «развратники» изобьют до смерти, а чертов Претендент тебя съест!

— Что значит съест?

— Ну, он любит человечье мясо, а придурочные бунтари следуют его примеру.

— О да, это я видел своими глазами… Герберт, что происходит, черт побери?

— Понятия не имею. Но ничего хорошего, это уж точно! Подумать только: в марте мы думали, что это обыкновенная кража бриллиантов!

— Хотел бы я знать, что узнал Алджи об этом парне, Дойле! Как думаешь, если я войду в таверну, эти придурки не накинутся на меня?

— Ну, ежели ты снимешь с себя всё, кроме рубашки, а у нее оторвешь рукава, тогда пожалуй… А рожа твоя и так черна, как у трубочиста!

Бёртон снял с себя пиджак и жилет, передал их бродяге и с сожалением посмотрел на оставшийся рукав рубашки.

— Думаю, что пройду проверку, — пробормотал он. — Во всяком случае, выгляжу я так, словно только что побывал в потасовке!

— Что да, то да. Только не обижайся: рожа у тебя, как у уличного забияки.

— Прости меня, но мне твое замечание не нравится. Ну, как сейчас?

— Неплохо. Только взлохмать свои космы побольше, босс. — Бёртон послушался. — Супер!

— Жди меня здесь, Герберт: надеюсь, скоро вернусь. Всё зависит от того, насколько надрался мой своенравный помощник.

Он пересек улицу, немного постоял снаружи, толкнул дверь и вошел. В помещение с низким потолком набилось неимоверное число рабочих и женщин самого низкого пошиба, а также воров, убийц и шлюх. Пьяная шумная толпа громко праздновала победу: у многих взгляд уже был осоловевший, а некоторые допились до того, что могли лишь неподвижно стоять среди всей этой какофонии с пустыми лицами и тупо вращать глазами. Толпа смеялась, кричала, пела и ругалась; Бёртон проложил себе дорогу сквозь нее, каждую секунду ожидая, что в грудь воткнется нож или на голову с размаху опустится бутылка.

— Аристократов к чертовой матери! — проорал кто-то. Поднялся гул одобрения, к которому присоединился и Бёртон, чтобы не выделяться.

— Ари-сто-кра-а… — проскрипел человек рядом с ним.

— Гип-гип ура сэру Роджеру!

Бёртон подхватил вместе со всеми:

— Да здравствуют рабочие!

— Ура-а-а! — закричали все.

— Ура-а-а! — закричал Бёртон.

Он протискивался между рабочими (по виду, обитателями богадельни), когда они громко запели:

Песню приветствовала волна безумного гогота, который сначала перешел в низкий вой, а потом внезапно оборвался. Один рабочий стоял, глупо ухмыляясь; изо рта у него текла слюна.

— Эй, дайте бедолаге еще выпивки, — крикнул кто-то, — пускай его мотор опять заработает!

— Да! — подхватил другой. — Кто не пьет, тот урод, мы ему проткнем живот!

Воздух наполнился радостными криками и поднятыми стаканами. Бёртон обратил внимание на парадокс: именно самые пьяные сохранили больше всего рассудка. Это подтверждало его мысль: алкоголь каким-то образом помогает сопротивляться эманации Претендента. Наконец он увидел Суинберна: тот был одет уличным мальчишкой и жался в углу вместе с очкастым длиннобородым человеком.

— Эй, пацан, — проорал королевский агент, — подымай свой тощий зад и ползи сюда, чертово отродье!

— Задай ему, мистер! — хихикнула вымазанная в грязи шлюха, толкая Бёртона локтем в бок. — Перегни проказника через колено и как следует поработай кнутом! А потом сделай то же со мной!

Раздался грубый хохот. Бёртон присоединился к нему и заорал:

— Ага! Ты что, уже забыл мой большой кнут? И не хочешь, чтобы тебя отведал большой толстый друг? Но я не имею в виду его милость Тичборна!

Оглушительный смех приветствовал его грубую шутку, и, прикрываясь шумом, поднятыми пивными кружками и радостными криками, он махнул рукой Суинберну, чтобы тот подошел. Поэт что-то сказал сидевшему рядом с ним, встал и протолкался к Бёртону. Королевский агент обернулся к двери и громко проорал:

— Пошли отсюда! — Потом он схватил своего помощника за ухо и выволок из паба на улицу.

— Мое ухо! — пропищал поэт.

— Извини, служебная необходимость! — буркнул Бёртон. Они пересекли улицу и присоединились к Спенсеру. — Как ты, Алджи?

Суинберн потер горящее ухо:

— Великолепно! Как насчет порки?

— Ты и так получил сполна в «Вербене Лодж». Что делает Дойл?

— Постоянно пьет. Кружку за кружкой, и каждую залпом. Я просто поражен, что он еще стоит на ногах: а ведь я, как ты знаешь, в этом деле мастер! В общем, очень впечатляюще. И если дело дойдет до соревнования…

— Хватит болтать: давай к делу! Пожалуйста!

Бёртон в очередной раз спросил себя: не ошибся ли он, загипнотизировав поэта? Как он и ожидал, появились непредсказуемые последствия и среди них — словесный понос.

— Он собирается на сеанс, Ричард. В десять вечера. Виселичная Дорога, дом пять. Это окраина Кларкенуэлла,[140] близ Клуба Джентльменов-графоманов. Ты же знаешь это место: ты, кажется, был там вместе со стариком Монктоном Мильнсом. Если я правильно помню, ты хотел обсудить с ними свою копию «Семи опасных поз любви» — книгу одного из твоих мрачных, или, лучше сказать, смачных арабских поэтов. В этом клубе, предположительно, находится тайный список…

— Знаю, знаю! — прервал его Бёртон.

— Ничего себе! Как ты думаешь, они выбрали Виселичную Дорогу из-за названия? Просто идеальное место для того, чтобы вызывать призраков!

— Алджи, ты можешь секунду помолчать? Я должен подумать.

— Хорошо, больше не скажу ни слова. Мои губы…

Бёртон схватил своего помощника, крутанул, прижал к себе и закрыл ему ладонью рот.

— Скажи, Герберт, Дойл примерно ростом с меня, верно?

— Да, босс, более или менее. Только он худой как щепка.

— Можешь запустить руку в левый карман моего пиджака? — Пиджак, который королевский агент снял перед заходом в таверну, висел у Спенсера на левой руке. Философ достал оттуда коричневый парик и накладную бороду, которые Бёртон надевал в Бедламе. — Подходят, как думаешь?

— Я бы так сказал, босс: может, чуть потемнее, но ненамного.

— М-м-мх!.. — подтвердил Суинберн.

— Отлично. Сейчас Дойл выйдет из таверны. Мы на него набрасываемся, стаскиваем пиджак со шляпой и надеваем их на меня. А потом вы с Алджи волочете его на Монтегю-плейс. Делайте с ним что хотите, но он не должен оттуда уйти! Понятно?

— Целиком и полностью.

— Допросите его. Он пьян в стельку и может выболтать что-нибудь интересное. Да, и спросите его о феях!

Суинберн дико изогнулся, вырвался из цепких рук Бёртона и возбужденно запрыгал вокруг:

— Феи? — запищал он. — Феи? При чем здесь его мания?

— Просто спроси его, Алджи. Посмотрим, что он скажет.

Спенсер взглянул на Суинберна.

— Если только Дойл сумеет вставить хоть словечко.

— Ричард, ты же не собираешься…

— Да, Алджи, собираюсь. Я собираюсь пойти на спиритический сеанс под видом Чарльза Альтамона Дойла.

Глава 9 Сеанс

У двери дома номер пять по Виселичной Дороге стоял человек, отдаленно напоминающий Чарльза Дойла. Грим из карманного набора скрыл шрамы; щеки и глаза стали, как у заядлого пьяницы, но зрачки остались черными, в то время как у Дойла они были бледными и водянисто-голубыми, а щегольской пиджак оказался слишком тесным.

Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон не зря считался мастером переодевания, но даже он не мог переодеться в другого человека настолько убедительно, чтобы обмануть своих знакомых и друзей. Сильно нервничая, он постучал в дверь.

На темной улице не было никого. Издалека доносился рокот полицейского винтокорабля. Дверь открылась, и газовая лампа осветила неясный силуэт.

— Да?

— Я опоздал?

— Да, мы уже ждем.

— Бунт…

— Знаю. Входите. Оставьте шляпу и трость на стойке. — Бёртон вошел внутрь. — Наденьте вот это. Никаких имен: вы знаете правила.

В руке у Бёртона оказалась черная креповая маска. Он поднес ее к глазам, завязал на затылке и с облегчением вздохнул: теперь его точно никто не узнает. Человек закрыл дверь и обернулся: на нем тоже оказалась маска.

— Идите за мной.

Они прошли через прихожую и вошли в большую гостиную. По комнате плавал густой табачный дым, сизой пеленой накрывая всех присутствующих. Центр занимал большой круглый стол, вокруг него было семь стульев. Двое стояли около бюро, еще трое — у камина. Одетые как «развратники», все они дружно повернули к Бёртону свои лица в масках.

— Джентльмены, мы начинаем! — сказал человек, открывавший дверь. — Пожалуйста, поставьте ваши стаканы, потушите сигары и займите места за столом.

Все выполнили приказ. Хозяин дома притушил газовые лампы, комната погрузилась в полумрак, и Бёртон, выждав, нашел стул, предназначенный для него. Наступила тишина, только чуть слышно тикали старинные часы.

— Я начинаю этот сеанс так же, как начинал все сеансы, — низко и нараспев произнес хозяин ритуальным тоном, — с провозглашения цели, ради которой мы взяли на себя огромную работу. Те же, кто колеблются, должны вспомнить, что через некоторое время наша работа принесет огромную пользу всему человечеству.

— Огромную пользу человечеству! — эхом отозвался хор. Бёртон подвигал челюстью. Он должен предвидеть эти повторения и присоединяться к ним. Ошибаться нельзя!

— Наш пароль — свобода.

— Свобода!

— Наша цель — освобождение.

— Освобождение!

— Наше будущее — анархия.

— Анархия!

— Возьмитесь за руки. — Бёртон вытянул руки и почувствовал, как соседи схватили их. — Свобода приходит не от прав, гарантированных судами и законами, но от полного отсутствия судов и законов. Свободу нельзя навязать снаружи: она должна расцвести изнутри. Истинная свобода — не право делать что-то, но возможность делать всё. Истинная свобода не знает оков, границ, морали, веры, времени, места, состояния и Бога.

— И Бога! — ответил хор.

— Джентльмены, законы должны быть нарушены.

— Законы нарушены!

— Приличия должны быть отвергнуты.

— Приличия отвергнуты!

— Жизнь должна потерять равновесие.

— Потерять равновесие!

— Хотя каждый из нас занимает привилегированное положение, всем нам придется пожертвовать им, ради того чтобы человеческий род мог развиваться. Ибо Великий Цикл Времени сменился, и настало Время Перемен. — Бёртон едва не вскрикнул от удивления: опять эти слова! — Каждый из вас должен сыграть свою роль в предстоящем Великом Перевороте. Каждая роль — необходимая составляющая всего спектакля. Не робейте. Не сомневайтесь. Не задавайте вопросов.

Внезапно у Бёртона возникло ощущение, что в комнате появился еще кто-то невидимый. Часы остановились. Голос хозяина изменился: им заговорил кто-то другой. Женщина.

— Этой ночью мы должны продолжить, что начали раньше. Мы передадим колебания, которые изменяют людей. Мы направим их к истинной свободе.

— К истинной свободе! — пропел хор.

— Урк! — вдруг сказал хозяин, потом откинул голову назад и открыл рот. Из его внутренностей вылетела пузырящаяся, колеблющаяся субстанция: королевский агент увидел, как по пищеводу поднимаются волны какого-то вещества. Эктоплазма! Загадочная субстанция со свойствами и жидкости, и газа начала сплетаться в клубы табачного дыма. Бёртон прищурился, не представляя себе, как можно было бы объяснить увиденное. Слой дыма засветился и начал выпячиваться вниз, к центру стола. Комнату наполнил женский голос. Он больше не раздавался изо рта хозяина: казалось, заговорил сам воздух.

— Дети мои, вышлите ваши астральные тела. Выполняйте нашу огромную работу. Идите наружу, коснитесь непросвещенных душ.

Дымная выпуклость быстро застыла, превратившись в женскую голову и плечи, свисавшие из облака. От плеча потянулась тонкая вращающаяся рука, призрачный палец коснулся лба одного из «развратников». Бёртон с изумлением смотрел, как от сидящего мужчины отделилась призрачная фигура. Какое-то мгновение она колыхалась перед ним, потом неощутимый ветерок унес ее, и она растворилась в темноте комнаты.

— Вперед, апостолы: освободите растоптанных и угнетенных!

Она говорила с отчетливым русским акцентом. Палец женщины коснулся лба следующего человека: из него тоже вылетел призрак и исчез. Она обернулась и посмотрела на «развратника», сидевшего слева от Бёртона. Ее блестящие черные глаза сверкали как жемчужины!

Леди Мабелла, убийца сэра Альфреда Тичборна.

— Лети через астральный план, мое дитя и…

Она остановилась. Ее глаза повернулись и уставились на Бёртона:

— Ты!

Бёртон откинулся назад на стуле и вдохнул, пытаясь встать. Не вышло: слепящая боль охватила его голову, словно холодные пальцы вонзились в мозг.

«Шпион!» — раздался голос внутри его черепа. Хозяин дома дергался и задыхался, изо рта у него вытекала эктоплазма. Те двое, чьи астральные тела исчезли, по-прежнему неподвижно сидели на своих местах. Остальные трое обернулись к Бёртону. Один из них что-то сказал, но не издал ни звука. В комнате вообще стояла глубокая, неестественная тишина. Всё замедлилось и остановилось, двигался только женский призрак. Что-то зашевелилось в мозгу у Бёртона.

«Кто ты?» — прошипела она. Он мигнул и попытался изгнать ее щуп:

«Убирайся из моей головы!»

«Ого! Сопротивление? Я впечатлена: у тебя есть сила воли! Не имеет значения: твоя защита для меня ничто. Тебя зовут Ричард Бёртон. У тебя репутация. Ученый, исследователь и… непоседа».

Королевский агент загипнотизировал себя, углубился в свое сознание и вообразил все ментальные комнаты и структуры, которые он там установил. Все знания, полученные от Эдварда Оксфорда о будущем, которое должно было наступить, но так и не наступило, он похоронил как можно глубже. Он обесценил все дороги, ведущие к ним, так что в глазах стороннего наблюдателя они должны были казаться совсем незначительными. При этом он укрепил ментальные стены, окружавшие самые личные и чувствительные воспоминания, пытаясь сделать их непроницаемыми. Используя свое опасное положение, он попытался прельстить призрак другой добычей, уводя от информации, которую хотел защитить.

И это сработало.

«Нет-нет, май литпл мэн:[141] от меня не спрячешься!»

Слова как меч пронзали его насквозь.

«Кто вы, черт побери? И не пытайтесь вешать мне на уши лапшу о леди Мабелле!»

Хихиканье под черепом.

«Ах да, этот несчастный род Тичборнов и их глупое проклятие! Как вовремя оно подвернулось!»

В стенах появились бреши.

«Прекратите!»

«Ах, моя маленькая хитроумная собачонка, кто же ты такой? Ого, да ты служишь самому королю! Я была права. Шпион!»

На него уставились блестящие черные глаза. Бёртон попытался отвести взгляд и не сумел. Тогда он попытался отвлечь ее:

«Со всеми вашими дешевыми фокусами вы просто убийца и воровка! Вы убили Жана Пеллетье, так?»

«Фу! Я просто явилась перед ним, и он упал мертвым от страха. Бедный дурачок!»

«Вы украли его бриллианты. А потом — Поющие Камни Франсуа Гарнье!»

«Да, да. Достать их из сейфа, не повредив металлическую дверь, так же легко, как сейчас вынуть мозг из твоего черепа, не повредив кожу».

«И заменили их кристаллами из оникса. Зачем? Неужели вы думали, что этого никто не заметит?»

«Думала. Но теперь вижу, что не вышло. Как ты раскрыл мой маленький обман?»

Бёртон почувствовал, что она проникает в него всё глубже. И он разрешил ей войти, обнаружив, что, пока она роется в его воспоминаниях, он способен украдкой войти в ее.

«Май гуднэс![142] Брюнель и Бэббидж! Этих омерзительных технологистов тоже интересуют алмазы?»

«У Бэббиджа были планы на эти камни. Вы, однако, собираетесь сделать нечто значительно более гнусное! И, чтобы достигнуть своих целей, жертвуете ничего не понимающими „развратниками“!»

«„Ничего не понимающими“? Безмозглыми! У них в головах вообще ничего нет! Стать предводителем этой жалкой клики — детская игра для такой, как я!»

Бёртон нащупал явную слабость женщины: ее непомерное тщеславие. Она была в высшей степени уверена в собственных способностях и, не имея понятия о познаниях Бёртона в области суфийских техник, недооценила его. Однако, чтобы извлечь из нее информацию, ему надо было чем-то ее занять. Сейчас к этому был единственный путь — пожертвовать самыми глубокими областями своего сознания, открыть ей доступ к своей неуверенности, печалям и потерям.

Бёртон почувствовал страшную боль. Его сердце сжалось, когда она добралась до воспоминаний об экспедиции в Берберу. Но, оттолкнув от себя эту боль, он ошеломил ее новым вопросом:

«Кто такой Артур Ортон?»

Его неожиданный удар оказался настолько сильным, что ответ вспыхнул в ее сознании прежде, чем она успела его закрыть. Мясник Ортон и Претендент Тичборн — один и тот же человек. Она выбрала его для своего плана, потому что он обладал удивительно хорошо развитой способностью проецировать ментальную энергию, даже не подозревая о своем таланте. Подсознательно Ортон использовал его в Австралии, зазывая клиентов к себе в лавку, — и они приходили, хотя боялись и ненавидели его из-за отвратительной страсти к сырому мясу. Поющие Камни, имплантированные под кожу черепа, резко увеличили эту его способность.

Щуп женщины вторгся в его сознание еще глубже:

«Очень умно, господин Бёртон! Но я узна́ю о тебе намного больше, чем ты в состоянии узнать обо мне. Я уже глубоко проникла в твои воспоминания. Я вижу бедного лейтенанта Строяна. Ты убил его. Как неосторожно с твоей стороны!»

Она всё еще неверно судила о Бёртоне и, роясь в его самых болезненных воспоминаниях, открыла о себе намного больше, чем сама подозревала. Он почувствовал овладевший ею триумф. Она гордилась тем, что британские рабочие попались на ее удочку и охотно заглотнули наживку. История о пропавшем аристократе, вернувшемся домой и отвергнутом обществом лишь потому, что он жил, как простой рабочий, пробудила их спящие страсти. Какой ценной находкой оказались Тичборны! Мнимый блудный сын не только дал ей возможность околдовать рабочий люд, но и помог найти южноамериканский алмаз.

Собирая информацию, Бёртон старался не обращать внимания на ее насмешки. Он вспомнил своего храброго друга и сказал:

«Строян умер так, как всегда хотел: храбрым человеком, выполняющим свой долг».

«Чушь: это ты его убил! И твоя вина ест тебя поедом!»

Тогда он снова попытался удивить ее, чтобы заставить приоткрыть кое-что еще: «Скажите, мадам: как вы узнали о Глазах Нага?»

И тут он почувствовал, как женщина дрогнула:

«Дарлинг![143] — воскликнула она. — Ты знаешь слишком много!»

Однако на этот раз ответ не вспыхнул в ее сознании. Вместо него Бёртон уткнулся в непроницаемый барьер, словно часть призрака была… Он не смог определить, что чувствует.

«Как я узнала о камнях, не имеет значения: я использую их для того, чтобы раскрыть умы бедным и обездоленным. Видишь, как умело я сняла шоры у них с глаз?»

«Вы говорите так, словно помогаете обществу. Но ведь вам нужно не это! Скажите правду: чего вы добиваетесь?»

«Революции».

«Вы хотите подорвать мощь Британской империи?»

«Уничтожить ее до основания».

«Зачем?»

«Затем, что я пророчица, май литл мэн! Я проникла далеко в будущее и знаю судьбу моей любимой страны. Я видела, как Россия-матушка встала на колени. Я видела, как она ослабела и умерла!»

«Но, черт побери, при чем здесь Британия?»

«При всем! Увидь то, что увидела я!»

Мозг Бёртона раскалился. Видения призрака проникли в его сознание, и он закричал от нестерпимой боли: невероятное количество информации хлынуло в его сознание, сжигая установившийся между ними туннель, ошеломляя все его чувства и рассказывая ему намного больше того, что собиралась рассказать женщина.

Бёртон почти остолбенел. Не способный пошевелиться, не в состоянии думать, он беспомощно наблюдал, как перед его мысленным взором медленно развертываются картины будущего.

Кровь. Свет. Первый глоток воздуха. В России рождается ребенок, сын крестьянина: Григорий Ефимович Распутин. Он благословен — или, возможно, проклят — даром провидца. Несчастное детство. Все знают, что он другой, странный. Он держится в стороне от всех. Только брат и сестра любят его и играют с ним. Он обожает их. Но сестра тонет в реке, а брат, вытащенный из ледяной воды, умирает от пневмонии. Распутин знает, что однажды и он умрет в воде. Это знание чуть не сводит его с ума — он становится беспокойным и вспыльчивым.

Родители отправляют его в монастырь в глубине Уральских гор. Но они не знают, что святой храм захвачен сектой хлыстов, занимающихся самобичеванием: их разнузданные ритуалы заканчиваются физическим истощением, а у Распутина, помимо того, — исступленными видениями. Через два года монастырь покидает долговязый юноша с растрепанными волосами, опьяненный чувством собственной важности и не сомневающийся, что захватит власть в этой стране и приведет ее к процветанию. Он это видел. Это предсказано. Это — будущее.

В неполные двадцать лет он женится, довольно скоро начинает ненавидеть жену и детей, очень много распутничает — и наконец уходит из дома, чтобы никогда в него не вернуться. Он бродит взад-вперед по России — и через три года приходит в Санкт-Петербург. Там он быстро становится известен: все называют его «Безумный монах». Он святой человек: лечит больных, предсказывает будущее. Он и развратник: пьет, соблазняет замужних дам и их дочерей. Привлеченная репутацией чудотворца, к нему приходит царица: ее сын при смерти. Распутин облегчает страдания мальчика и завоевывает доверие царской семьи. Алкоголик и извращенец, он становится ушами русского царя.

Наступает новое столетие. Уже несколько лет Британия и Пруссия (ныне Единая Германия) сталкиваются в Центральной Африке. Конфликты, поначалу мелкие и незначительные, углубляются всё больше. Напряжение нарастает — и английские технологисты начинают гонку вооружений с немецкими евгениками. Британское правительство нервничает: оно рассматривает евгенику как коварное зло, угрозу цивилизации, полную противоположность свободе и правам человека. Премьер-министр старается публично преуменьшить вражескую угрозу. Кроме того, Британская империя огромна: в нее входят Северная Америка, Индия, Карибские острова, Австралия, огромные части Африки и еще множество территорий поменьше. Что может сделать сравнительно маленькая Германия против такой глобальной силы?

В девяносто лет умирает британский король Альберт. Ловкая манипуляция лорда Пальмерстона позволила Альберту занять трон после убийства Виктории, но теперь наследников нет. Набирает силу республиканское движение. В Британии начинается кризис. Правительство не знает, что делать. Германия вторгается во Францию, в Бельгию, в Данию, в Сербию и в Австро-Венгрию: все они сдаются — рождается великая Германская империя. Британия объявляет ей войну. Император Герберт фон Бисмарк[144] посылает своего канцлера, Фридриха Ницше, просить русского царя о поддержке. Ницше тайно встречается с Распутиным. Это их первая личная встреча, но уже много месяцев они общаются в астрале: Ницше, как и Распутин, ясновидец; кроме того, он развратник, наркоман и садомазохист. Вместе они вырабатывают план. Распутин должен убедить русского царя присоединиться к Германии. После поражения и расчленения Британии обе королевские династии, и Романовы, и Бисмарки, будут уничтожены. Ницше и Распутин станут вдвоем править всем западным миром. Они договариваются о том, что править будут строго, но справедливо.

Заговор воплощается в жизнь. Царь Николай не может сопротивляться месмерическому влиянию Распутина. Россия объявляет войну Британии. Три следующих ужасных года во всем мире бушует война. Паровые машины британских технологистов сражаются с флорой и фауной, выращенной германскими евгениками. Целое поколение людей уничтожено. Европа сражается до тех пор, пока не превращается в гигантское кровавое болото. Британия шатается, но сражается; когда в войну вступают Американские Штаты Британии,[145] Германия впервые отступает и терпит поражение. Русские войска появляются как раз вовремя — война получает новый толчок. Следующие два года война бурлит по всей разрушенной Европе; наконец, крупнейшая империя мира сдается и рушится. Война заканчивается. Добыча делится.

И тут следует предательство. Царь Николай и его семья схвачены и расстреляны. Император Бисмарк гильотинирован, его семья и сторонники казнены. Канцлер Ницше узурпирует власть и получает лечение, продлевающее его жизнь. Начинается почти столетнее царство ужаса, из-за которого он получает прозвище «Диктатор-дьявол». Британия, лежащая на смертном одре, в последний раз пытается отомстить. За два дня до коронации Распутина окружают трое дворцовых слуг: все они британские агенты. Они вытаскивают револьверы и в упор его расстреливают.[146] Все три револьвера заклинивает. Распутин давно опасается покушения и постоянно испускает медиумическую энергию: она расслабляет пружины всех пусковых механизмов, поэтому ни один револьвер, попадающий в это поле, не может выстрелить. Он смеется в лицо своим горе-убийцам и одним небрежным жестом поджаривает мозги у них в черепах. На следующий день его отравляют цианистым калием. Сообразив, что его опять пытаются убить, Распутин замедляет обмен веществ в своем организме и начинает выдавливать яд сквозь поры.[147] Четверо убийц загоняют его в угол, бьют топором, заставляя подчиниться, связывают по рукам и ногам, заворачивают в ковер, несут к покрытой льдом Неве и бросают в полынью. Несмотря на ужасные раны, именно вода — как он всегда и предвидел — убивает его.

Распутин умирает, пребывая в уверенности, что ему отомстили британцы. Но он ошибается: его убийцы немцы. Ницше, самый могущественный человек в мире 1916 года, считает, что пришло время избавиться от «Безумного монаха»: без него Россия не представляет никакой угрозы для великой Германии. Она остается в одиночестве, без союзников, никем не управляемая, охваченная нищетой. Миллионы русских убиты на войне, работать некому, хозяйство разрушено, от голода умирает каждый десятый. Суровая зима довершает дело. Россия умирает, медленно и мучительно.

В черепе у Бёртона снова раздалось шипение. Он вздохнул, по всему его телу пробежала дрожь, и сознание вернулось.

«Вот! — повторила женщина. — Вот почему я делаю это! Я видела, как умерла матушка-Россия, и я этого не допущу! Нет, нет и нет! Я изменю историю! Я добьюсь, чтобы Британия не смогла противостоять Германии! Мировая война продлится месяцы, а не годы. Я заставлю ваших рабочих поставить эту страну на колени. Эта ужасная война всё равно начнется: ничто не в силах ее остановить — и тогда Германия сотрет ослабевшую омерзительную империю с лица земли без помощи России. За это время Распутин сделает мою родину сильной и могущественной: война закончится, Германия ослабеет, и он нанесет удар! Больше не будет ни Британии, ни Германии — одна великая Российская империя!»

«Вы сошли с ума!»

«Нет! Я пророчица. Я спасительница своей страны. Я — защитница Распутина, смерти Британии и уничтожения Германии. Я Елена Петровна Блаватская[148] — и я изменяю Историю!» — Она еще дальше проникла в мозг Бёртона. Беззвучный крик вылетел у него изо рта. Он чувствовал себя так, словно под его черепом ползают черви. — «Дарлинг, — воскликнула она, — ты убил Бэббиджа! Но что это? Еще большая вина? Ну-ну, господин Бёртон, у тебя такой блестящий ум… но в нем столько страхов, неуверенности и столько сожалений! Нет, тебя мало просто убить: я знаю то, чего ты боишься больше. Решено! Вот это и будет твоим наказанием: твоя собственная слабость сведет тебя с ума!»

Ее месмерическое воздействие усилилось. Она с легкостью разрушила ослабленную оборону Бёртона и подавила его способность мыслить независимо. Отворилась щель: физическое тело королевского агента начало расходиться с его астральным телом, разделился и его рассудок. Под новым углом зрения Бёртон заметил, что смотрит на самого себя снаружи.

Разум в его физических глазах угас. Он стал призраком. И, тем не менее, он всё же обрел слабую возможность спастись.

Глава 10 СПАСЕНИЕ

Алджернон Суинберн не смог ничего узнать ни у кого. Сначала он пил с Чарльзом Дойлом в «Лягушке и Белке», потом — в «Старом чеширском сыре» и, по мнению Спенсера, сделал еще один шаг к хроническому алкоголизму. Философ надеялся, что жалкое состояние Дойла чему-нибудь научит юного поэта. «Развратник» почти не сопротивлялся, когда они с Бёртоном накинулись на него. Когда же они сказали ему, что спиритический сеанс откладывается (разумеется, это было враньем), и пригласили пропустить с ними стаканчик на Монтегю-плейс, он с облегчением схватил их за руки и крикнул: «Веди нас, Макдуф!»[149]

Туда они и отправились, сначала устроив фарс с обменом шляпами и пиджаками, чем изрядно озадачили уже пьяного Дойла и повеселили не менее пьяного Суинберна. Бёртон направился к Виселичной Дороге, а Суинберн и Спенсер повели Дойла сначала на север по Грэйс-Инн-роуд, потом на запад по Эйстон- и Мэрилебон-роуд. Восставшие всё еще неистовствовали, но не обращали внимания на троицу, пробиравшуюся между развалинами и пожарами; никто не заинтересовался мальчишкой, бродягой и пьяницей с заплетающимися ногами. Дважды их останавливала полиция, но, к счастью, Суинберн знал обоих констеблей: оба раза он незаметно приподымал парик, показывал свои рыжие, как морковка, волосы и шептал объяснения — после чего полицейские разрешали им пройти.

Однако следующее препятствие оказалось намного страшнее. В ответ на стук в дверь появилась рассерженная миссис Энджелл и встала на пороге, загородив дверь и уперев руки в бедра:

— Если вы думаете, что можете войти в этот дом вдрызг пьяными, то вы явно выпили больше, чем бунтовщики! Сколько раз я должна повторять это, мастер Суинберн?

Свою секретную миссию поэт ей открыть не мог: Дойл стоял в двух шагах. Тогда он принялся очаровывать, льстить, требовать, извиняться и умолять — всё безрезультатно.

Вдали Биг-Бен пробил десять. Внутренним взором Суинберн увидел Бёртона, присоединяющегося к спиритическому сеансу, и запрыгал от разочарования. Но потом он вспомнил, что агент и домохозяйка условились о пароле в тех особо важных случаях, когда речь идет о службе королю.

— Ничего себе! Матушка Энджелл, у меня совершенно вылетело из головы! Абдулла.

— Надеюсь, молодой человек, вы используете это слово не просто так? Сэр Ричард этого не потерпит, знаете ли!

— Клянусь, дорогая леди, я использую его совершенно осознанно и прекрасно понимаю, что могу вызвать ваши подозрения, которые, я настаиваю, полностью необоснованны. Абдулла, миссис Эй![150] Абдулла, и еще раз Абдулла! Клянусь святым Яковом, я даже добавлю еще одного для полного счастья! Абдул…

— Прекратите молоть языком и входите. Но предупреждаю вас, джентльмены: одна дурацкая выходка — и Адмирал Лорд Нельсон выкинет отсюда ваши пьяные задницы одним пинком своей железной ноги! — Она отступила и разрешила им войти. — Мастер Суинберн, бегунок принес письмо для сэра Ричарда: я оставила его на каминной полке.

Они поднялись по лестнице и вошли в кабинет.

— Сраные морды! Бордельные соски! — Покс пролетела через комнату, уселась на плечо к Спенсеру и пропела: — Прекрасный баловень любви!

Дойл упал в кресло. Суинберн прочел письмо, принесенное бегунком:

— Старый враг может стать новым другом, — прошептал поэт, приподняв брови. Потом он взял графин с бренди из бюро Бёртона, присоединился к Дойлу, и они принялись опустошать его вдвоем. Спенсер пить не стал, чувствуя, что обязан остаться трезвым и запомнить любую полезную информацию, которую Суинберн сумеет извлечь из Дойла. Напротив, помощник Бёртона горел желанием доказать гостю, совсем не осознающему себя пленником, что он находится среди друзей и может говорить совершенно свободно, а потому стал пить наравне с «развратником».

Последующий разговор, если его можно так назвать, с точки зрения Спенсера оказался тарабарщиной. Нимало не заботясь о том, что пьянствует с мальчишкой, Дойл потчевал «малыша» «фактами» о феях. Он говорил невнятно, часто запинаясь и глядя в никуда с отсутствующим выражением лица:

— С-смотри. Они вы-выби-выбирают человека… ну, как вы-выбрали меня… а потом начинают с ним ба-баловаться. Игра в прятки, ей-богу: ты их ж-ждешь… ни хрена… потом от-отвлекаешься и… ик!.. они появляются и ш-шепчут, когда тебе не надо. Да-а, это не те маленькие феечки, которых я ри-рисую для детских книг… ну, ты знаешь. Нет, даже близко. Я-то рисую их такими, чтобы п-продать. — Он охнул, глотнул из стакана и пробормотал: — Пропади они… ик!.. пропадом!

— Но откуда они приходят, мистер Дойл? Что они хотят? Почему мучают вас? Как они выглядят? Они могут говорить? У них есть разум?

— Ох, парень, давай по одному во-вопросу за раз! Это эф-эфирные твари, и они цепляются за мое ас-астр-астральное тело, пока я ра-разделяю эм-эма-эманации.

Суинберн начал было что-то говорить, но Спенсер встрял раньше:

— Разделяю эманации? Это еще что, черт побери?

Дойл осушил стакан, рыгнул, вытер рот рукавом и протянул пустой стакан Суинберну. Его руки тряслись. Суинберн прицелился и налил бренди, пролив половину на стол.

— «Ра-развратники» хотят построить лучшее об-общество… но никто не слушает нас, верно? Никто не во-воспринимает нас всерьез. Ты видал н-наши листовки?

— На стенах и столбах, — кивнул Суинберн и процитировал: — «Нам плевать на ваши идеалы. Мы презираем социальный порядок, который вы пытаетесь увековечить. Мы не уважаем… ик!.. взгляды наших вождей, и не руководствуемся ими. Мы думаем и действуем наперекор общественному мнению. Мы смеемся над вашими догмами. Мы презираем ваши законы. Мы — анархия. Мы — хаос. Мы — личности. Мы — „развратники“».

— Вздор! — прокудахтала Покс с плеча Спенсера.

— Да-а, только бесполезная трата добрых ч-чернил. И наш новый предводитель… — Внезапно Дойл замолчал. Его глаза остекленели, стакан выпал из руки, бренди вылилось на колени, и он повалился ничком.

— Вот досада, — пропищал Суинберн, — надо же было этому чертову алкашу отключиться именно в тот момент, когда он только начал говорить что-то интересное!

— Да, парень, похоже на то, — заметил Спенсер. — Теперь он не продерет глаза до завтра, помяни мое слово! Ну, и что нам с ним делать?

— Давай отнесем прохвоста наверх, в спальню для гостей, и положим на диван. Я буду спать на кровати рядом. А ты можешь устроиться здесь, в кресле, если оно не слишком неудобно тебе.

— Я спал в стольких чертовых дверных проемах, что это кресло для меня верх роскоши!

— Моя сладкая конфетка! — прошелестела Покс. Суинберн встал и какое-то время стоял, покачиваясь из стороны в сторону. Потом он неуверенно шагнул.

— Что за чертовщина все эти феи, как ты думаешь, Герберт?

— Что б я пропал, если понимаю!

В полночь Алджернон Суинберн лежал в кровати и глядел в потолок спальни для гостей: его горло горело, и он страстно желал избавиться от резкого привкуса бренди. Он хотел заснуть, но не мог; комната медленно вращалась вокруг него. Он чувствовал себя очень странно — совсем не так, как после обычной пьянки. Всё началось тогда, когда Бёртон загипнотизировал его. Однако сегодня ночью он почувствовал что-то еще более странное. Поэт беспокойно задвигался. Распростертый на диване Дойл дышал глубоко и ритмично: с таким звуком волны накатывают на пляжную гальку. Дневное тепло покидало дом: доски пола тихо скрипели и что-то шептали, мягко постукивали оконные рамы, негромко стонали стропила.

— Чертов шум! — пробормотал Суинберн. Издали донеслись слабый гул винтокорабля и приглушенное полицейское предостережение. — И ты заткнись, тоже!

Он спросил себя, какой урон нанес бунт. Огромное количество поджогов, разрушенных домов и памятников. Ну, конечно, драки и убийства тоже…

— Лондон, — прошептал он. — Бастион цивилизации.

Невозможно поверить, что возвращение предполагаемого наследника могло вызвать такой хаос. Он посмотрел в занавешенное окно.

— Что это? — Он услышал слабый, едва различимый стук. — Нет, не болтун, совершенно точно. Если, конечно, он не замотал клюв ватой. — Стук повторился. — Боже мой, что со мной происходит? Я по-настоящему нервничаю! — Тук, тук, тук. — Улетай!

Суинберну показалось, что, кроме него и Дойла, в комнате есть кто-то еще. Его это не испугало — поэт не знал, что такое страх, — но определенно встревожило, а он знал, что не заснет, пока не столкнется с незнакомцем лицом к лицу.

— Кто там? — негромко спросил он темноту. — Вы за занавеской? Если так, то предупреждаю: я не люблю дешевых мелодрам!

Тук, тук. Он вздохнул, отбросил одеяло, сел и сунул ноги в арабские тапки, которые позаимствовал в комнате Бёртона и которые были ему велики. Потом он встал, завернулся в халат, который взял со стула, пошаркал к окну и рывком отдернул занавеску. По окну стлались струи пара и дыма, подсвеченные уличными лампами.

— Неужели еще не прояснилось? — пробормотал поэт. — Этому городу нужен хороший порыв ветра. Ой! Что это? — Дым уплотнился, образовав фигуру. — Призрак? Здесь? Черт побери, что происходит? — Он приподнял раму и высунулся из окна. — Что это значит? Пошел прочь, придурок: я сыт призраками по горло — иди надоедай кому-нибудь другому! Я пытаюсь заснуть… Нет, погоди! Погоди!.. Что?.. Не может быть! Это… это ты, Ричард? — Призрачная фигура, сгустившая в нескольких дюймах от него, несомненно принадлежала сэру Ричарду Фрэнсису Бёртону. — Нет! — крикнул поэт. — Ты не можешь умереть! Не можешь!

Призрачные губы его друга задвигались. Звука не было, но Суинберну показалось, что защитные стены, которые Бёртон воздвиг в его сознании, стали крошиться и шум разрушения превратился в шепот:

«Помоги мне, Алджи!»

— Помочь тебе? Помочь? Но как? Я… Боже мой!

Он заковылял обратно и бросился в кровать. Призрачная форма Бёртона растаяла.

Суинберн какое-то время сидел, открыв рот, потом резко встал, схватил одежду и выбежал из комнаты. Промчавшись по ступенькам вниз, он влетел в кабинет.

— Герберт! Герберт! Просыпайся, приятель!

— Э?

— Ричард в беде! Мы должны найти его!

— В беде? В какой беде? Откуда ты знаешь?

— У меня было видение!

Бродячий философ внимательно поглядел на рыжеволосого поэта:

— Угомонись, парень: это бренди…

— Нет, клянусь, я трезв как стеклышко! Одевайся! Двигайся, черт побери, шевелись! Мы должны лететь! Встретимся на заднем дворе!

Спенсер безнадежно всплеснул руками:

— Ладно, ладно!

Суинберн бросился вниз по лестнице, одеваясь на ходу. В прихожей он снял со стойки поводок, спустился в подвал и оттуда во двор. Пробежав через двор, он присел на корточки перед конурой Фиджета.

— Просыпайся, старина, — сказал он негромко. — Я знаю тебя и знаю, что мы по-разному друг к другу относимся, но сейчас нам придется поработать вместе: твой хозяин сейчас очень нуждается в нас!

Послышался хриплый зевок, за ним шуршание. Из конуры появилась собачья голова, и пес печально уставился на поэта.

— Нужен твой нос, Фиджет. Будь хорошей собачкой, дай мне надеть на тебя поводок. — Суинберн застегнул кожаный ремешок на ошейнике собаки, потом встал и сказал: — Давай, за работу! — Фиджет вынырнул из конуры и вцепился поэту в щиколотку. — Оу! Ах ты, дрянь! Довольно! У нас нет времени на забавы, малыш!

Из дома вышел Спенсер в шляпе и в мешковатом пальто.

— Возьми это маленькое чудовище! — прокричал ему Суинберн.

— Итак, парень, куда мы топаем? — спросил философ, хватая поводок Фиджета.

— Виселичная Дорога, дом пять.

— Сейчас полночь, повсюду бунтовщики. Как ты собираешься добраться до чертова Кларкенуэлла? Мало нам досталось на Флит-стрит?

— Иди за мной и держи этого барбоса подальше от моих лодыжек!

Суинберн подошел к задней стене двора, открыл дверь в гараж и вошел внутрь.

— Возьмем их, — сказал он, когда Спенсер зашел за ним.

— Винтостулья? Я не смогу править этой проклятой машиной!

— Сможешь. Это очень просто. Не бойся, я покажу тебе. Всё дело в координации. Если уж им могу управлять я, то сможет любой!

— А что делать с псом?

— Посидит у тебя на коленях.

— Черт побери!

Суинберн открыл большие двери гаража и выволок машины во двор. Несмотря на протесты, Спенсер без проблем усвоил летный инструктаж — теперь осталось только набраться опыта.

— На лебедях люблю, — пробурчал он, — они ведь живые. Но поднять в воздух груду дерева и металла? Полная чушь! Как эти заразы вообще летают?

Суинберн кивнул и улыбнулся:

— В первый раз я чувствовал то же самое. Это всё уголь Формби: он дает столько энергии, что даже эта неуклюжая штуковина может подняться в воздух. Должен, однако, предупредить тебя, Герберт, что наш враг может заставить их перестать работать. И мы грохнемся с неба. Тогда костей не соберем, понял?

Спенсер уставился на Суинберна:

— Ты что, шутишь?

— Черт возьми, сейчас не до забав! Ричард может быть в ужасной опасности!

— Хм… Да, пожалуй. А пес случаем не прыгнет вниз?

— Нет. Фиджет уже летал с Ричардом: похоже, ему понравилось.

Суинберн подошел к машине Спенсера и завел мотор, потом проделал то же самое со своей, забрался в кожаное кресло и пристегнулся. Надев очки, он ухватил рычаги управления и отжал подножку. Шест начал вращаться у него над головой, потом раскрылись шесть лопастей. Приняв горизонтальное положение, они медленно завертелись, потом набрали скорость, и на их месте возникло расплывчатое пятно. Мотор закашлялся и заревел, из выхлопной трубы, прижимаясь к земле, повалил пар, уносимый потоком воздуха прочь от винта. Полозья машины дернулись, сдвинулись на пару футов[152] вперед и приподнялись. Суинберн дернул средний рычаг: винтостул взлетел вертикально и поднимался до тех пор, пока смог, которым был затянут город, не оказался внизу, а мерцающие звезды — вверху.

Бунт, похоже, ограничился центром Лондона, сосредоточившись главным образом в Сохо и Вест-Энде. Далеко на востоке «Котел»[153] оставался совсем темным: там не было видно ни огней, ни пожаров.

— И почему они должны быть? — спросил себя Суинберн. — Там нет ни одного представителя высшего общества, на котором можно было бы выместить свою злобу. Но, боже мой, можно себе представить, что будет, когда проснется спящий дракон!

Спенсер пролетел вверх рядом с ним, замедлил полет и стал опускаться, пока не оказался на одном уровне с поэтом. Суинберн радостно вскинул кулак с оттопыренным большим пальцем и повел свою машину в сторону Кларкенуэлла. Они долетели туда быстро и без приключений, хотя видели множество полицейских винтостульев, кружившихся над крышами. Добравшись до Корамз-филдз, они снизились и перелетали с одной улицы на другую, пробиваясь сквозь облака дыма, пока не нашли констебля. Суинберн приземлился около полицейского и остановил мотор.

— Эй! Констебль!

— Сэр, вам нельзя здесь приземляться. Если я… О, так вы не один!

Машина Спенсера опустилась на мостовую, с силой ударилась об нее, заскользила на полозьях, выбивая искры из булыжников, и наконец остановилась. Фиджет залаял.

— Джентльмены, — сказал полицейский, когда шум моторов затих, — сейчас совсем не та ночь, когда можно летать по улице на такой дорогой машине!

— Мы здесь по делу британской короны! — объявил Суинберн. — Я хочу, чтобы вы охраняли эти винтостулья и при первой возможности вернули их в дом номер четырнадцать по Монтегю-плейс.

Констебль снял шлем и почесал затылок:

— Простите меня, сэр, но почему я должен выполнять ваши приказы? Тем более когда они отвлекают меня от исполнения прямых обязанностей.

— Дорогой сэр, я личный помощник сэра Ричарда Фрэнсиса Бёртона, — гордо возразил Суинберн, вытащил из кармана карточку и помахал ею перед самым носом у констебля. — А сэр Ричард Фрэнсис Бёртон — агент Его Величества. А Его Величество, благослови его Бог, правит этой страной. Кроме того, я имею честь называть детективов-инспекторов Траунса и Честена своими близкими друзьями. А также командора Кришнамурти, констебля Бхатти и…

— Довольно, сэр, я сдаюсь! — сказал полисмен. Прочитав карточку, он вернул ее Суинберну, надел шлем и отдал честь: — Я в вашем распоряжении, сэр, приношу извинения. Я присмотрю за тем, чтобы ваши машины быстро вернулись назад. Не возражаете, если на ночь я перевезу их в Скотланд-Ярд для сохранности?

— Благодарю вас. Меня это вполне устроит. Я обязательно упомяну вас… Оу! Герберт! Говорил же я тебе держать этого дьяволенка подальше от меня!.. До свиданья, констебль. Благодарю вас за помощь.

Полисмен кивнул. Суинберн, Спенсер и Фиджет пересекли улицу и подошли к началу Виселичной Дороги.

— Если увидишь какого-нибудь «развратника», иди как ни в чем не бывало, — прошептал Суинберн.

— Не знаю, как ты, — пробормотал Спенсер, — но я всегда так и делаю!

Они вошли на плохо освещенную улицу и остановились у дома номер пять. Внутри не горело ни огонька.

— Держи пса покрепче, Герберт, — прошипел Суинберн, — сейчас я сяду на корточки и поговорю с ним, но не хочу, чтобы он откусил мне нос!

— Лады.

— А теперь, маленький паршивец, — обратился поэт ко псу, — ищи! Ищи своего хозяина, Фиджет! Где твой хозяин? Знаю, в воздухе полно пепла, но я уверен, что твои чертовы ноздри смогут отличить зёрна от плевел. Ищи!

Темно-карие глаза Фиджета, надменно глядевшие на Суинберна, медленно затуманились.

— Ищи хозяина, Фиджет! — ободрил его Суинберн. Фиджет моргнул, посмотрел вправо, влево, потом на Суинберна и, наконец, на Спенсера. — Нюхай! — Фиджет опустил нос к земле и начал принюхиваться. Внезапно он вскинул голову, бешено залаял и бросился вперед, чуть не сбив Спенсера с ног.

— Нашел! — обрадовался Суинберн и помчался за Фиджетом. Они пробежали по Грэйс-Инн-роуд, свернули налево, достигли железнодорожной станции Кингс-кросс, потом опять свернули налево, на Эйстон-роуд.

— Кажется, он очень уверен в себе, — на бегу пропыхтел Спенсер.

— Его нос не ошибается никогда, — выдохнул Суинберн. — В прошлом году он спас мне жизнь. Как жаль, что такой нюх нельзя использовать отдельно от этой зверюги!

На углу Рассел-сквер они встретили двух констеблей, которые боролись с каким-то бесноватым: единственной его одеждой был фартук мясника, запятнанный кровью.

— Какого черта вы тут делаете ночью? — крикнул один из них.

— Государственное дело! — объявил Суинберн.

— Чтоб поморочить мне голову, могли бы придумать что-нибудь поизобретательнее!

— А-а-арх! — провыл мясник. — Ты только посмотри на этого мерзкого рыжеволосого коротышку! Вот чертов хлыщ! Мочи его! Мочи!

— Заткнись! — оборвал его второй полисмен и тут же получил от мясника коленом в живот. — Билл, — проворчал он, обращаясь к товарищу, — а ну-ка стукни этого негодяя по голове! Да покрепче!

Поэт, философ и пес быстро убежали от дерущейся троицы. Фиджет вел за собой обоих до тех пор, пока не показалась нижняя граница Риджент-парка. След прошел мимо нее и вывел их на Мэрилебон-роуд, по которой они пробежали около мили.

— Никогда не думал, что буду благодарен бунтовщикам! — выдохнул Суинберн.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Разве не понимаешь? Те, кто похитил Ричарда, не смогли найти кэб и идут пешком!

Они пробежали еще около мили. Вся улица была завалена обломками и булыжниками. Пожары всё еще бушевали, повсюду вились клубы черного дыма. Многие газовые лампы оказались разбиты — одна из главных магистралей Лондона погрузилась в чернильный мрак.

— Упс! — крикнул Спенсер, когда Фиджет неожиданно свернул влево.

— Бишопс-Бридж-роуд, — прокомментировал Суинберн. Прямо перед ними засверкали огни Паддингтонской железнодорожной станции, пробиваясь сквозь огромное облако белого пара; Фиджет нырнул прямо в него.

На станции царил полный хаос. Локомотив сошел с рельсов прямо на въезде, врезался в одну из платформ и лежал с открытым котлом; из его разодранного бока хлестал пар. Вокруг суетились полицейские и станционные рабочие. Буквально в ту же секунду, как Суинберн и Спенсер вбежали в здание вокзала, на них набросился констебль с гигантскими усами:

— Остановитесь! Что вы здесь делаете? — Потом он с любопытством оглядел Суинберна. — Так-так, где-то я вас видел. Ага, знаю: на Трафальгарской площади, когда нашли заводного человека. Меня зовут Хор, сэр. Констебль Сэмюэл Хор.

— Здравствуйте, Хор. Мы здесь по делу государственной важности, взгляните на это! — Помощник Бёртона передал свою карточку человеку в мундире. Тот тщательно ее проверил и приподнял густые брови. Фиджет скулил и отчаянно тянул за поводок. Хор покачал головой.

— Слишком высокий уровень для меня, — сказал он. — Я позову начальство, если не возражаете. — Хор сложил руки рупором и крикнул в туман: — Командор! Командор!

Когда пар расступился, Суинберн с облегчением выдохнул. Перед ним стоял командор Кришнамурти в новой форме Летного взвода: длинное кожаное пальто и плоская офицерская шляпа с козырьком; с шеи у него свисали летные очки.

— Эй-эй-эй! — закричал поэт вне себя от счастья. — Кришнамурти, старый хрен! Я не видел тебя со дня битвы при Олд-Форде! И не жарко тебе в этой коже?

— Суинберн! Дружище! — воскликнул Кришнамурти, широко улыбаясь, схватил руку друга и горячо потряс ее. — Чертовски жарко! Правила, пропади они пропадом! Но что, черт побери, ты делаешь здесь в такое время ночи? Погодите… — он внимательно оглядел Спенсера, — а вы случайно не философ Герберт Спенсер? Мой кузен Шиамджи Бхатти рассказывал о вас. Пел вам дифирамбы, можно сказать.

— Очень мило с его стороны, — ответил Спенсер. — Вы очень похожи на него.

— Такой же стильный и симпатичный? Большое спасибо, мистер Спенсер! Итак, что же случилось, мистер Суинберн?

— Сюда нас привел нюх Фиджета. Мы идем по следу Ричарда: он в опасности!

Кришнамурти посмотрел на пса:

— Судя по его виду, след кончается не здесь: дайте ему вывести нас к цели! Остальное расскажете мне по дороге. Констебль Хор, оставайтесь с нами!

— Есть, сэр! — ответил усатый полицейский. Остаток пути не занял у Фиджета много времени: на краю платформы номер три след пропал.

— Они сели на поезд, — заключил Кришнамурти. — Но когда? Сейчас полвторого; поезда не ходят с той минуты, как бунтовщики что-то бросили на пути и локомотив сошел с рельсов. Это произошло где-то час назад. Что скажешь, Суинберн?

— У Ричарда была встреча ровно в десять, — ответил поэт. — Я получил его… хм-м… э… послание около полуночи. Так что поезд должен был уехать отсюда за час до аварии.

Кришнамурти обернулся к своему подчиненному:

— Хор, не могли бы вы принести Брэдшоу?[154] Нам надо проверить время отправления и станции назначения поездов.

Пока констебль бегал за железнодорожным справочником, Суинберн коротко описал события, заставившие Бёртона просить помощи.

— И он послал тебе сообщение, да? Очень изобретательно! И как? С болтуном?

Суинберн прочистил горло:

— Нет. Я услышал стук в окно…

— А что это за небылица про сеанс? И что случилось с «развратниками»? Я получил абсурдные отчеты из Вест-Энда: некоторые мои коллеги утверждают, будто мертвые «развратники» шатаются взад-вперед по Стрэнду…

— Так оно и есть, — подтвердил Спенсер.

— Если мы вырвем Ричарда из их рук, — сказал Суинберн, — то он наверняка расскажет нам, что происходит!

Вернулся Хор вместе с осанистым дородным джентльменом.

— Я привел вам кое-кого получше, чем Брэдшоу, сэр: это начальник станции.

— Здравствуйте, мистер Аркрайт, рад видеть вас. Полагаю, вы знаете расписание поездов лучше, чем собственную ладонь?

— Безусловно, — согласился мужчина в форме железнодорожника. — Раньше я мог бы пропеть его вам во сне, но теперь, после этого несчастья, я не скоро засну. Вы только взгляните на мою станцию!

— Благодарю вас, серенады нам не нужны. Просто скажите: какие поезда отправлялись с этой платформы за час до аварии? Скажем, после половины двенадцатого.

— Только один, сэр. Он стоял в ночном расписании, поскольку мы сняли многие поезда из-за беспорядков.

— То есть?

— Оскорбление короля, сэр, таково мое мнение!

— Я имею в виду поезд, мистер Аркрайт. Во сколько он вышел со станции? И куда отправился?

— В двенадцать сорок пять, сэр; пневматический, в Уэймут через Ридинг. Остановки: Бэйсингсток, Уинчестер, Истли, Саутгемптон, Борнмут и Пул. Должен прибыть в…

— Уинчестер! — перебил его Суинберн. — Вот куда они увезли его, даю голову на отсечение!

— Да, — согласился Спенсер. — А потом на коляске в Алресфорд — и в Тичборн-хаус.

— Проклятие! — выругался Суинберн, всплеснув руками. — А наши винтостулья где-то между Кларкенуэллом и Скотланд-Ярдом! Эй, Кришнамурти, дружище: не мог бы ты достать нам пару полицейских винтостульев?

Командор с сожалением покачал головой:

— Конечно, я бы с радостью, но из-за ночных беспорядков все они в воздухе. Мы следим за зоной бунта и за тем, как она расширяется. Чем больше она становится, тем ближе мы к исчерпанию наших ресурсов, и мы уже в отчаянном положении!

— Если это полицейское дело, вы можете взять пневматическую коляску, — тихо сказал начальник станции.

— К дьяволу! Мы должны добраться до мисс Мэйсон, хотя задержка может оказаться роковой и она уже устала от наших бесконечных просьб… — Внезапно Суинберн остановился и посмотрел на Аркрайта: — Что вы сейчас сказали?

— Я сказал, что, если это полицейское дело, вы можете взять пневматическую коляску. Мы используем их с момента аварии, и у нас их полно. Поездов же до рассвета не будет ни одного. Я телеграфирую на все насосные станции и сигнальные будки — вам будет обеспечен свободный проезд. До Уинчестера всего шестьдесят миль,[155] а пневматическая коляска делает как минимум пятьдесят пять миль в час.[156]

— Вы можете дать нам водителя?

— Он вам не нужен, сэр, — и это даже хорошо: некоторые из этих несчастных повредились в уме, а другие серьезно больны. Коляска полностью автоматизирована.

— Я с вами! — рявкнул Кришнамурти, ударив кулаком о ладонь.

— И я, сэр, если вы позволите, — вмешался констебль Хор. Суинберн хлопнул в ладоши:

— Спасательная экспедиция, вперед!

Ширококолейную пневматическую железную дорогу изобрел Изамбард Кингдом Брюнель. Между рельсами тянулся трубопровод диаметром пятнадцать дюймов.[157] Сверху по всей длине у него был паз, покрытый кожаной задвижкой. Под вагонами сквозь этот паз шел тонкий стержень, который крепился к гантелевидному поршню и плотно входил в трубопровод. Через каждые три мили[158] стояли насосные станции, которые высасывали воздух перед поездом и нагнетали его позади: таким образом, за счет разницы в давлении состав мог двигаться с приличной скоростью.[159]

Добрались они быстро и без происшествий. Коляска прибыла в Уинчестер в половине пятого, и ее пассажиры перепрыгнули на платформу, где их уже встречал ночной смотритель.

— Специальный отряд полиции из Лондона, — сказал он неизвестно кому. — Командор?

— Я, — ответил Кришнамурти. — Выходили ли пассажиры из предыдущего поезда?

— Совсем немного, сэр. Их встречал какой-то темнокожий с паролошадью и большим фургоном. Медицинский случай, сэр: они сопровождали пациента.

— Ричард! — воскликнул Суинберн. — А фургон наверняка пригнал сюда Богль.

— Джентльмены, я не знаю, что вы собираетесь делать, но, уверяю вас, в это время здесь нет ни одного кэба.

— Далеко отсюда до Тичборн-хауса, мистер Суинберн? — спросил Кришнамурти.

— Примерно четыре мили.[160] Думаю, мы легко дойдем пешком.

— Тогда вперед!

Благодаря знаменитому кафедральному собору Уинчестер стал городом, правда, очень маленьким: четыре человека с собакой быстро прошли его насквозь. Практически вся земля на востоке была обработана: повсюду виднелись кукурузные и пшеничные поля, разделенные высокими изгородями и хорошо утоптанными дорожками, низкие холмы, неглубокие долины и чучела, черневшие на фоне звездного неба.

Все шли молча. Суинберн был вне себя от беспокойства: своей нервной энергией он заразил весь отряд, и никто не вспомнил, что не спал этой ночью. Они шли, сжав челюсти и кулаки, ожидая сражения и собираясь победить. Наконец они взобрались на последний холм и увидели имение Тичборнов: на горизонте уже смутно намечалось оранжевое пятно зари. Суинберн сообразил, что смотрит в сторону горящего Лондона, что враги без помех осуществляют свои планы и что единственный человек, способный им противостоять, ими же и пленен либо убит.

Спасательная экспедиция уже спустилась в неглубокую долину, которая подходила к задней стене дома, и вела к окаймленному ивами озеру.

— Это человек? — внезапно спросил констебль Хор.

Да, это был человек. Притом мертвый. На какое-то ужасное мгновение Суинберн подумал, что это Бёртон, но, когда они добрались до тела, лежавшего за сгорбленным деревом, и перевернули его, он узнал Гилфойла, смотрителя парка.

— Что с ним произошло? — выдохнул Кришнамурти. Под кожей лица у Гилфойла взорвались все капилляры, и кровь, еще свежая, текла из глаз, носа, рта и ушей. Губы раздвинулись, обнажив зубы; на лице застыло выражение крайнего страдания.

— Бедолага, — вздохнул Герберт Спенсер. — Отличный был парень! Присматривал за лебедями мисс Мэйсон, пока я кантовался в доме: смотрел, чтобы они не померли с голодухи.

Рядом с трупом лежала двустволка. Кришнамурти поднял ее и осмотрел:

— Один ствол заряжен.

— В доме нет света, сэр, — заметил Хор.

— Уф! — выдохнул Спенсер, когда Фиджет дернул поводок. — Похоже, пес снова почуял запах!

— Позвольте ему показать дорогу, — приказал Кришнамурти. — И тише, джентльмены, как можно тише!

Вслед за Фиджетом они поднялись по откосу к Тичборн-хаусу, пересекли дворик и через открытую дверь вошли в оружейную. В доме царила тишина. Хор коснулся руки начальника и указал на пол. Кришнамурти глянул вниз и в слабом утреннем свете увидел черные следы. Он наклонился, коснулся одного, поднес палец к носу и прошептал:

— Кровь! Кто-то ранен.

— Не Ричард, надеюсь, — прошептал Суинберн.

Они пересекли комнату, прошли на цыпочках по коридору и оказались в большом танцевальном зале. Нос Фиджета и кровавый след вывели их через зал в другой коридор, через который можно было попасть в курительную. Но пес не дошел до нее и, свернув, потащил их в третий коридор.

— Там лестница, которая ведет вниз — в комнаты слуг, на кухню и ко входу в лабиринт, — вспомнил Суинберн.

— Думаешь, они потащили его под Карачки? — спросил Спенсер.

— Очень похоже на то.

Командор Кришнамурти снял с пояса дубинку и кивнул Хору, который последовал его примеру.

— Идите сзади, джентльмены, — сказал он.

Поэт и философ подчинились. Они прокрались дальше, добрались до лестницы и осторожно спустились под аккомпанемент низкого монотонного громыхания.

— Чертов храп миссис Пиклторп! — проворчал Спенсер. Через несколько шагов до них донесся голос из кухни.

— Ш-ш-ш, — выдохнул Суинберн: — слушайте!

— …учитывая финансы поместья, нам надо продержать дурака живым еще какое-то время. — Поэт мгновенно узнал наглый голос Эдварда Кенили.

— Сможем ли мы заставить сотрудничать этого упрямого старого осла? — спросил незнакомый голос.

— Не волнуйтесь: его упрямство рассыпется в прах, как только я опять поднесу к нему алмаз. Он очень восприимчив — вообще не может сопротивляться. Богль, как там доктор?

— Истекает кровью, сэр.

— Я выздоровею, не волнуйтесь! — заговорил четвертый, заметно дрожащий голос. Суинберн узнал его.

— Но, Дженкин, мы нуждаемся в вас для сеанса! — сказал Кенили.

— Просто перевяжите меня покрепче, — последовал ответ. — А потом Богль отвезет меня в Алресфорд, к врачу. Я вполне могу участвовать!

— Я могу вынуть из вас пули, сэр.

— Нет, Богль, — рявкнул Кенили, — нет времени! Мы должны связаться с госпожой как можно быстрее: она хочет проверить состояние Бёртона. Уэйт, помогите мне найти стол и стулья: мы перенесем их в центральную залу — сеанс надо провести в присутствии пленников.

Кришнамурти обернулся к остальным и прошептал:

— Их всего четверо, и один из них ранен. Вперед!

Он и констебль Хор бросились вперед, Суинберн, Спенсер и Фиджет — за ними. Они ворвались в кухню. Первым делом Суинберн увидел лежащего на столе Дженкина, полуголого и окровавленного; рядом с ним стоял Богль. Эдвард Кенили и «развратник» по имени Уэйт стояли около кладовой.

— Полиция! — проревел Кришнамурти.

— Не двигаться! — воскликнул Хор.

И тут весь ад сорвался с цепи.

— Черт! — пролаял Кенили, быстро обернулся и поднял правую руку. Суинберн нырнул в сторону; синяя молния, вылетевшая из руки адвоката, обогнула всю комнату и окружила головы полицейских. Кришнамурти закрыл глаза и упал на колени. Но главный удар принял на себя Хор: его тело закостенело, взлетело невысоко над землей и заплясало, окруженное аурой синей энергии; потом его затрясло, и он пронзительно закричал от боли. Лицо его покраснело, потом посинело; из носа и из глаз хлынула кровь.

— Черт побери! — проверещал Спенсер, спрятавшийся за буфетом. — Останови его!

Суинберн оглянулся и увидел чугунную сковородку. Сам не понимая, что делает, он схватил ее и швырнул в Кенили. Сковородка со страшным звоном ударила адвоката по лбу. Кенили зашатался и рухнул на пол; энергия, вытекавшая из его руки, соскользнула с Хора, зашипела на потолке и испарилась.

Констебль упал. Уэйт прыгнул к столу, схватил деревянную кухонную доску и запустил ее в Суинберна. Поэт пригнулся. Доска пролетела в опасной близости от его головы и ударилась о стену позади него. Кришнамурти застонал и упал на руки. Богль схватил тарелку и запустил ею в Спенсера. Фиджет залаял и вылетел из кухни. Кухонные принадлежности носились по воздуху взад-вперед; сковородки, тарелки и ножи с оглушительным грохотом бились о стены и шкафы. Дубинка констебля Хора подкатилась под ноги Спенсеру: философ схватил ее и бросил в Уэйта. Страшный удар поразил «развратника» в горло, и он, кашляя, согнулся пополам. Кришнамурти, стоная от напряжения, пополз вперед. Он почти добрался до Кенили, когда адвокат пришел в себя, перекатился и посмотрел наверх. Из раны у него на лбу струилась кровь. Он вытянул руку к полисмену. На пальцах заиграло синее пламя.

— Этого только не хватало! — пробормотал командор и треснул Кенили дубинкой по руке. Адвокат заорал: дубинка раздробила ему палец. Кришнамурти упал на пол и потерял сознание.

— Что здесь происходит? — раздался требовательный голос. У двери стояла великолепная миссис Пиклторп, в ночном халате и в бигудях: она с удивлением взирала на сцену сражения. В это мгновение сковородка, метко брошенная Боглем, ударила ее прямо между глаз. Миссис Пиклторп отлетела к стене коридора и сползла на пол. Суинберн бросил полную бутыль вина в Богля и завопил от радости, увидев, как она ударила ямайца по голове, отлетела и разбилась о шкаф. Дворецкий покачнулся и, согнувшись, упал на Кенили. Адвокат вытянул здоровую руку в направлении Суинберна.

— Я убью тебя! — рявкнул он. Спенсер прыгнул к шкафу и запустил толстую поваренную книгу прямо в голову Кенили — тот потерял сознание. Тяжелый том открылся на титульном листе: «Книга мисс Мэйсон по домоводству».

— Отлично, чтоб мне провалиться на этом месте! — пробормотал Спенсер, наклонился, поднял том и с размаху ударил им Уэйта по голове. Тот упал и затих. Дженкин сел и застонал, прижимая обе руки к левому боку; между пальцами у него текла кровь.

— Ублюдки! — хрипло сказал он.

— Оскорблять нас едва ли разумно, — заметил Суинберн. — Полагаю, вас подстрелил Гилфойл?

Спенсер встал на колени и помог Кришнамурти подняться.

— Да, — простонал Дженкин. — Он попытался забрать у нас Бёртона. Кенили убил его, но двустволка успела выстрелить. Единственное несломанное ружье во всем поместье — и я под него подставился!

— Что это за молния, которой стреляет Кенили?

— Отвезите меня в больницу — иначе я истеку кровью и умру!

— Ответите на вопрос — и я подумаю, — сказал Суинберн. Спенсеру показалось, что прежде рыжеволосый коротышка никогда не говорил так мрачно.

— Эфирная энергия. У Кенили талант к ее использованию, а госпожа развила его еще больше.

— Госпожа? Это еще кто?

— Предводительница «развратников». А-а-а! Больно! Мне нужна перевязка, черт побери!

— Предводительница «развратников»? Знаю. Она русская. Как ее зовут?

— Не имею понятия, клянусь! Хватит! Видите кровь? Ну же, помогите мне, черт возьми!

— Бёртон жив? — с угрозой в голосе спросил Суинберн.

— Возможно. Он в центре лабиринта.

— Сколько человек его стерегут?

— Никто.

— Врете!

— Правда.

— Хотите поиграть? Пожалуйста, доктор. Но тогда лечите себя сами: сдохнете от потери крови — я и глазом не моргну, чертов негодяй!

— Хорошо, хорошо: там только один человек, клянусь! Его зовут Смизерс. Он и Уэйт привезли Бёртона с сеанса на станцию Паддингтон. Там… — он простонал, потом продолжил шепотом: — там они встретились с Кенили и на поезде поехали в Уинчестер. На вокзале их встретил Богль с коляской, но сразу за Алресфордом паролошадь сломалась. Тогда они поволокли Бёртона пешком. Они уже пересекали поместье, когда вмешался Гилфойл и получил свое. Пожалуйста, мне нужен врач! Я не хочу умирать!

— Сэм Хор тоже не хотел! — в ярости заорал Кришнамурти, которого поддерживал Спенсер. — А теперь он лежит здесь мертвый, ты, чертова свинья!

Дженкин упал на стол и еле слышно сказал:

— Это не я. Его убил Кенили.

— Джентльмены, будьте добры: помогите мне связать этих троих! — хрипло попросил Кришнамурти, указав на Кенили, Уэйта и Богля, лежавших без сознания. — Я останусь здесь и попробую что-нибудь сделать для поварихи. Будет настроение — займусь и этим типом. С другой стороны, может быть, лучше позволить ему умереть, как бешеной собаке?

— А ты, вообще, в состоянии? На вид как-то не очень, — сказал Суинберн. Действительно, командор выглядел ужасно: из глаз, ушей и носа текла кровь, и он непрерывно дрожал.

— Боюсь, что бегать по туннелям я действительно не в состоянии, но скоро я приду в себя. Как только мы свяжем этих подонков, я немного отдохну, потом найду местных полицейских, и мы наведем здесь порядок. А вы повезете Бёртона в Лондон.

Через несколько минут, связав по рукам и ногам всех троих, Суинберн и Спенсер вошли в кладовую, дверь которой вела в лабиринт. Фиджет сунул голову на кухню, увидел, что драка закончилась, и помчался за ними. Все вместе они вошли в туннель, прошли под домом и под дорогой, а затем направились к Карачкам. Туннель оказался хорошо освещен, и никто не мешал им идти по спирали, всё время пересекающей саму себя. Наконец они приблизились к центру лабиринта. Там Суинберн поскользнулся на своих коротеньких ножках и на повороте врезался в «развратника» Смизерса, который шел ему навстречу. Оба рухнули на пол, сплелись в клубок и начали колотить друг друга руками и ногами, пока к ним не подбежал Спенсер. Философ без лишних слов схватил Смизерса за волосы, задрал его голову кверху и с силой ударил о каменный пол. Руки «развратника» дернулись, и он затих.

— Оттащим его в центральную комнату, — предложил Суинберн, с трудом переведя дыхание. Они взяли «развратника» за ноги и протащили последние несколько ярдов, пока не вышли из туннеля во внутреннюю комнату.

— Это вы? Э-э-э… — спросил знакомый голос.

— Алджернон Суинберн. Здравствуйте, полковник.

— Ужасно приятное зрелище. То есть я рад вас видеть.

Лашингтон сидел у стены, его руки были связаны за спиной. Всегда тщательно одетый, сейчас он выглядел растерзанным и неопрятным, а его экстравагантные бакенбарды скорбно повисли.

— Боюсь, что Бёртон — всё, — объявил он, кивнув в сторону маленького водопада. — Потерял рассудок, бедняга.

Королевский агент сидел, не подавая признаков жизни, прямо под потоком; его руки, широко разведенные в стороны, были прикованы к стене по обе стороны от водопада. Горячая вода, падавшая из щели сверху, стекала ему прямо на голову. Суинберн заорал от ярости и бросился к другу.

— Герберт, помоги мне отомкнуть эти чертовы наручники!

Пока они с философом отстегивали цепи, Лашингтон рассказывал о себе:

— Откровенно говоря, я почти не помню, как оказался здесь. Последние несколько месяцев как в тумане. Кусок ночного кошмара, на самом деле. Поддержал ли я этого жирного самозванца? Думаю, да. Ничего не мог поделать. Всякий раз, когда он оказывался рядом, я был уверен, что это сэр Роджер. Боже мой, я даже на суде свидетельствовал в его пользу! Никак не мог заставить себя собраться с мыслями и начать думать! И вот, нахожу себя тут, неизвестно где, связанным.

— Вы под Карачками, полковник, — сообщил ему Суинберн.

— Неужели? Тогда это ближе к дому, чем я думал. Не видал ни одной живой души днями, неделями, месяцами… кроме негодяя Богля, который носил мне еду, и этого пройдохи Кенили!

— Готово, парень, — буркнул Спенсер, снимая наручники с запястий Бёртона. Он и Суинберн оттащили бесчувственное тело исследователя от водопада и положили на пол. Его открытые глаза смотрели в никуда. Он что-то пробормотал. Поэт наклонился ближе.

— Что, Ричард?

— Аль-Маслуб, — прошептал Бёртон.

— Что?

— Аль-Маслуб.

— Чего он там бормочет? — спросил Спенсер.

— Что-то по-арабски. Аль-Маслуб, — ответил Суинберн.

— Это еще что за хреновина?

— Не знаю, Герберт.

— Он постоянно повторял это слово, — вмешался Лашингтон. — И, кроме него, больше ничего. Совсем ничего. Быть может, какое-то чертово место?

Философ подошел к полковнику и начал развязывать узлы у него на запястьях. Поэт беспомощно уставился на королевского агента.

— Что с ним случилось? — крикнул он, в ужасе глядя в бессмысленные глаза друга. Потом схватил Бёртона за плечи и потряс: — Ричард, очнись! Ты в безопасности!

— Бесполезно, — печально сказал Лашингтон. — У него всё в голове перепуталось.

— Аль-Маслуб, — прошептал Бёртон. Суинберн уселся на пол и обернулся к Спенсеру. По его щеке текла слеза.

— Герберт, что делать? Я не вижу смысла в его словах. Я не знаю, что такое Аль-Маслуб!

— Вначале — самое главное, парень: нам надо отвезти его домой!

Внезапно Бёртон сел, откинул голову назад и завыл. Потом, что было намного страшнее, бессмысленно захихикал.

— Аль-Маслуб, — негромко промычал он. Его глаза задвигались, челюсть безвольно отвисла, и он медленно повалился на бок. Суинберн посмотрел на него и судорожно всхлипнул. Он никак не мог отогнать от себя мысль, что их враг победил. Лондон, сердце империи, погрузился в хаос, а Бёртон, единственный человек, который может спасти страну, выглядит так, словно его можно снова отправлять в Бедлам — теперь уже навсегда!