Таинственный труп

Глава II РАЗЪЯСНЕНИЯ

Воскресенье, 9 февраля 1777 года.

Как всегда, когда Николя заступал на дежурство, инспектор Бурдо являлся в Шатле ровно в восемь утра. С некоторых пор он утверждал, что стал приходить на работу слишком поздно, и ворчливо сожалел о своем прежнем доме, находившемся в нескольких шагах от старинной тюрьмы. Однако когда его многочисленные дети выросли, необходимость переезда в более просторное жилище встала со всей остротой. И вот прошлой весной, в один из воскресных дней, друзья помогли инспектору перебраться в дом с садом, расположенный на углу улиц Фоссе Сен-Марсель и Рен Бланш. В тот день Николя, наконец, познакомился с госпожой Бурдо, веселой крепкой кумушкой, которая при виде его покраснела и неловко поклонилась. Но он тотчас разбил лед, расцеловав ее от всего сердца в обе щеки. Она тут же призналась, что ужасно взволнована: наконец-то она познакомилась с человеком, о котором каждый божий день твердит ее супруг! Она говорила с Николя тем языком, каким говорят женщины из простонародья, простодушно и искренне, чем едва ли не до слез растрогала его. Речь госпожи Бурдо лишний раз подтвердила глубокую привязанность Бурдо к своему начальнику, отвечавшему ему взаимностью. Николя привык, что его друг и помощник всегда крайне скупо рассказывает о своей семье. Поэтому он радовался этому переезду, который, как ему показалось, протянул между ними еще одну нить дружбы. Дверь, всегда пребывавшая на запоре, наконец открылась. Хозяева и их помощники решили встретиться снова, и летняя встреча, веселая, с играми в шары и кегли, позволила госпоже Бурдо вовсю развернуть свои таланты хозяйки.

Отдышавшись, инспектор потряс Николя, уснувшего в дежурной части, уронив голову на руки. Проснувшись и разминая затекшие члены, Николя ругал себя за то, что допустил застать себя в такой позе. Бурдо отправился просить папашу Мари принести им чашечку кофе. Вернувшись, он увидел, что Николя в задумчивости рассматривает крошечный клочок бумаги. Оторвав взор от бумажки, он уставился на инспектора так, словно видел его впервые.

— Этой ночью случились странные события, Пьер. Мне надо тебе кое-что рассказать.

Прибегнув к образному лаконичному языку, снискавшему ему славу рассказчика и, как следствие, особую милость покойного короля, он в подробностях рассказал Бурдо о ночном происшествии и филигранно выписал портрет начальника тюрьмы Мазикура, не скрыв, что своим благодушием и непоследовательностью начальник все же сумел вывести его из равновесия. В завершение он протянул Бурдо крошечный листок.

— Эта записка найдена в углублении стены над кроватью незнакомца из Фор-Левека. Не исключаю, ее мог поместить туда предыдущий арестант. Тем не менее текст весьма интригующий.

Прочитав несколько раз записку и повертев ее в руках, Бурдо вернул ее Николя.

— На каком это языке?

— На первый взгляд кажется, что на английском, но у меня не получается перевести выражение. К тому же, как ты мог заметить, заглавные буквы стоят прямо внутри слов, где также есть ç и ü. Но какой в этом смысл?

Он вытащил из кармана скрученный кусок простыни, отвязанный от решетки.

— Прибавь еще вот это. Ни единой перетертой нитки, следовательно, материал не изношен, однако он не выдержал и разорвался. Хорошо бы узнать, кто принес заключенному столько простынь, что он смог связать веревку нужной длины, чтобы спуститься с четвертого этажа.

— Боюсь, необходимо обследовать всю веревку.

— Заметь, мой дорогой Пьер, я сразу проявил проницательность и сообразительность. Если, как ты предполагаешь, веревка оборвалась, потому что ее плохо сделали, нам придется обследовать ее всю и даже провести некоторые эксперименты.

Раздалось поскребывание, затем дверь отворилась, и появился папаша Мари с дымящейся чашкой кофе в руках.

— Николя, там тебя спрашивает сержант из караула. Ему надо срочно с тобой поговорить. Он назвался Батистом Гремийоном.

— Пусть войдет! Этот сержант возглавлял патруль, обнаруживший труп.

Через несколько минут появился сержант.

— Я хотел сообщить вам о находке, сделанной нами, когда мы подняли тело.

Он протянул Николя позолоченную пуговицу, которую тот тотчас поднес к свече.

— …Пуговица от мундира, сомнений нет. Осталось только определить, от какого.

— Если позволите, господин комиссар, мне кажется, она лежала на улице, а тело упало на нее сверху. А может, она выпала из его кармана. Ее мог потерять любой прохожий…

— Посмотрим, — произнес Бурдо; разгневанный вмешательством сержанта не в свое дело, он подтолкнул его к выходу.

Николя сделал вид, что не заметил возмущения своего помощника.

— Благодарю вас. Ваше рвение поможет нам при расследовании.

Потоптавшись, сержант поклонился и вышел, оставив обоих сыщиков в глубоком раздумье.

— Пожалуй, — нарушил молчание Бурдо, — дело сводится к нескольким вопросам. Кто этот неизвестный? Почему он оказался в тюрьме Фор-Левек? По чьему приказу? Случайно ли его падение? Кто помогал ему готовить побег и почему?

— Браво! Вот готовый план расследования! Однако не стоит заблуждаться — от этого дела издалека веет государственными тайнами. Не удивлюсь, если мы, на нашем месте и с теми сведениями, которые у нас есть, так и не узнаем, ни кто начал эту историю, ни кто ее завершит. Зачем помещать человека, столь, на первый взгляд, ценного, вместе с мелкой сошкой в Фор-Левек?

— Это королевская тюрьма… А что ты предлагаешь?

— Пока как обычно. Первое — вскрытие, по всем правилам, для точного установления причин смерти. Второе — пригласить Сансона и Семакгюса. Ты знаешь мое мнение о хирургах из квартала Шатле…

— Вдобавок нам нужны люди, умеющие молчать!

— …и, наконец, исследовать веревку, применив все возможные научные методы.

Взяв кусок веревки, Бурдо повертел его в руках и, поднеся к носу, покачал головой.

— От простыней исходит резкий запах, а ткань, похоже, запачкана какой-то жидкостью, напоминающей растительное масло.

— Семакгюс, часто работающий в Королевском ботаническом саду, может спросить об этом у своих товарищей. Надо как можно скорее поговорить с ним, тем более что сегодняшний снег и заморозки заставят многих воздержаться от прогулок. Известить Сансона проще и удобнее.

— Немедленно отправлю фиакр за доктором и за Парижским господином. Труднее всего добираться Семакгюсу: по такому холоду путь из Вожирара может оказаться очень долгим. Также хорошо бы узнать, что говорилось в «письме с печатью», подписанном, скорее всего, Амло де Шайу. Мазикур не сохранил его.

— А что на месте происшествия? — спросил Бурдо; у него, видимо, пробудились свои соображения.

— Трудно сказать, ибо снова начался снег. Я пошел по следам нескольких экипажей, но ничего подозрительного не обнаружил…

Николя умолк: неожиданная мысль пронеслась, словно на крыльях, и умчалась, а ее место немедленно заняла следующая.

— …Здесь есть над чем подумать. Фонари на улице Сен-Жермен-л’Осеруа не горели вдоль всей тюремной стены. Когда я около одиннадцати возвращался из таверны, что на перекрестке Труа-Мари, помнится, я еще удивился такому недосмотру.

— И хорошо ли там кормят? — заинтересованно спросил Бурдо.

— Так себе. Но я ходил туда не ради еды, а ради слов. Хотел послушать, о чем говорят наши добрые парижане…

— И много чего наслушался! Народ ропщет, и не без основания… Он не сможет долго терпеть… Однако, возвращаясь к фонарям, они ведь должны гореть, несмотря на сильный ветер? Разве не для того их установили по приказанию Сартина? Помнишь, когда прежние фонари сменили на новые, масляные, появились куплеты, в которых мошенники и продажные девицы оплакивали старые добрые фонари, гаснувшие при первом порыве ветра, позволяя красть в темноте кошельки и заниматься любовью!..

— Надо бы зайти на улицу Мишодьер, в контору, что занимается освещением столичных улиц. Хотелось бы узнать, почему вчера вечером на искомом участке не горели фонари.

— Судя по тому, сколь рьяно ты принялся за дело, ты уверен, что за этой смертью кроется преступление.

— Это мое внутреннее чувство; ты же знаешь, я всегда полагаюсь на интуицию. Мне кажется, дело принимает отнюдь не самый лучший вид.

— И понимаешь, куда оно может завести?

Николя лукаво посмотрел на Бурдо.

— Ты видишь меня насквозь! Дождемся вскрытия, чтобы сделать предварительные выводы. Сейчас главное подождать. У нас еще будет время. Опыт подсказывает, что поспешность в таких делах не нужна, ибо, как говорят, поспешишь — людей насмешишь!

— А не кажется ли тебе, что чутье вновь заведет тебя в дебри государственных тайн, с которыми тебе столь часто приходилось сталкиваться?

— Когда за мной прислали, я не мог не пойти. Собственно, прислали за королевским магистратом, чтобы констатировать смерть от несчастного случая. Но это только на первый взгляд. Необходимо выяснить все обстоятельства этой загадочной кончины. Неужели мы отступим перед воображаемой опасностью? Если бы я так сделал, что бы ты обо мне подумал, Пьер?

Бурдо не знал, рассмеяться ему от чувств или же разрыдаться.

— Я бы сказал, что ты не являешься добропорядочным гражданином, руководствующимся добродетелью, сказал бы, что каждый имеет право на осуществление правосудия и что сила должна оставаться за законом. Но все это не помешает мне позаботиться о твоей безопасности.

— Давным-давно, в тот самый день, когда я поступил в учение к комиссару Лардену, проживавшему на улице Блан-Манто, я поставил крест на собственной безопасности. Впрочем, у меня есть ты, а ты всегда обо мне заботился.

Долгая тишина в очередной раз засвидетельствовала всплеск дружеских чувств.

С любовью глядя на доброе лицо Бурдо, Николя возблагодарил Небо и Сартина за то, что они даровали ему такого замечательного помощника. Порой с ним было трудно разговаривать, не раз он сталкивался с его непростым характером, однако он всегда мог положиться на его верность, мужество и преданность, а во время их совместных опасных расследований Бурдо не раз спасал ему жизнь.

— Пьер, — начал Николя, прервав волнующие минуты воспоминаний, — насколько мне позволит нынешнее состояние улиц, я мчусь на улицу Монмартр, чтобы привести себя в порядок, и вернусь к полудню. Тогда мы и подведем первые итоги.

— Ради всего святого, возьми фиакр. На улицах очень скользко, брусчатка обледенела. Я наблюдал, как люди шлепались прямо посреди мостовой. Костоправы и прочие подозрительные лекари с Нового моста потирают руки в преддверии поживы.

— Да, чуть не забыл. Постарайся раздобыть мне списки иностранцев и просмотри отчеты наших осведомителей об иностранных послах. При нынешних обстоятельствах не следует упускать из виду английского посланника лорда Стормонта.

Несмотря на холодную погоду, Николя отметил, что торговля на рынке, раскинувшемся напротив Большого Шатле, шла, как всегда, бойко. Вода в источнике, огражденном невысокой башенкой, замерзла, и теперь к тоненькой струйке, стекавшей с большой сосульки, выстроилась очередь городских водоносов. Какой-то человек ритмично бил в маленький барабанчик, в то время как щенок спаниеля, наряженный в мундир французского гвардейца, перебирал лапами, словно пытаясь попасть в такт музыке. Замерзшие зеваки, громко топая, чтобы согреться, наблюдали за неуклюжим танцором. Под заснеженными зонтиками раскинулись прилавки, где продавали хлеб, вафли, селедку и всякие мелочи. Две кумушки бурно сводили счеты. В конце концов одна схватила за ворот другую, ткань затрещала, и драчуньи под крики и прибаутки набежавшей толпы покатились по земле, колошматя друг друга. Снег на месте побоища немедленно превратился в темную липкую грязь. Неожиданно к возгласам зрителей присоединился рев навьюченного осла. Под деревянными навесами, пристроенными к высоким крепостным стенам, невозмутимый цирюльник в широком черном плаще невозмутимо делал свое дело. Зазевавшись, Николя поскользнулся и, чтобы не упасть, вцепился в вязанку хвороста, висевшую за спиной разносчика; раздался треск, и сучья полетели на землю. Несколько лиаров и добродушные извинения быстро утихомирили разгневанного поденщика. Решив больше не рисковать, Николя остановил медленно двигавшийся в ожидании клиента портшез и приказал отвезти себя на улицу Монмартр.

Новый мальчишка-подмастерье из булочной Парно бросился открывать ему ворота. Поток горячего воздуха, напоенного запахом свежего хлеба, устремился ему навстречу, вселяя в него спокойствие. Дом на улице Монмартр снова обрел вид мирного пристанища. Во дворе дома кошечка Мушетта, некогда подобранная Николя в Термах Юлиана, прыгала по снегу. Он немного постоял, любуясь ее грациозными движениями. Пробуя лапкой белый снежный покров, киска сначала рассматривала лапку, потом яростно стряхивала с нее снег и возобновляла прыжки. Заметив Николя, она тотчас, словно молодая козочка, задрав вверх хвост, помчалась ему навстречу, молниеносно вскарабкалась ему на плечо и принялась тереться мордочкой о его ухо, успевая при этом легонько его покусывать.

Когда Николя вошел в кухню, плутовка тотчас улеглась у него на плече.

— Знимай, знимай живо! — закричала Катрина, увидев его грязные сапоги. — Прось их здесь, я ботом ими займусь. Ты не бришел к опеду, так я тепе кое-что озтавила.

— Я был на дежурстве.

— И обять брестубление? Мы всегда так за тебя поимся!

— Во всяком случае, произошло событие, значение коего мне еще предстоит осмыслить.

В сопровождении Сирюса он поднялся к себе наверх; песик был очень рад видеть и его, и свою подругу-кошечку. Шум, производимый четвероногой братией, известил Ноблекура о приходе Николя, и он пригласил комиссара зайти. Войдя, Николя увидел, что бывший прокурор стоит перед зеркалом в штанах до колен и примеряет роскошный парик времен Регентства.

— Вот уж, поистине, чудо в духе Сартина!

— Нет, господин маркиз, в духе Ноблекура! И прекратите смеяться. Вы что, хотите видеть меня в облачении бегинки и нахлобучивать на меня чепчик, дабы ночью голова не простывала от сквозняков? У всех великих народов о важности государственного сановника судят по размеру его головного убора.

— Что ж, тогда я всего лишь ничтожный канцелярист…

— Довольно, сударь! Везде, во всех обществах, включая дикарей, вожди всегда пытались увеличить зримый объем головы за счет накладных волос, перьев, мехов, колпаков, ну и чего там еще?.. И все это делалось исключительно с целью внушить уважение к самой благородной части тела, содержащей орган мысли, и к рангу владельца сего органа. Как уверяет мой друг, маршал Ришелье, таким образом пытаются доказать, что просторная упаковка свидетельствует о разностороннем уме.

Николя поклонился.

— Господин прокурор, слагаю оружие перед столь блестящими доводами. Но если говорить серьезно, то вы, похоже, собираетесь выйти в свет? Могу ли я вам напомнить, что на улице убийственно скользко и мерзостно грязно?

— Если бы я был не склонен отвечать на настоятельное приглашение, ваше предупреждение меня бы, несомненно, остановило. Но не сейчас, ибо молодость проходит, а потому я не намерен отказываться от сегодняшнего предложения.

Его умиротворенное, с правильными чертами лицо озарилось легкой ироничной улыбкой. Заботы и внимание, окружавшие Ноблекура, благоприятствовали его благодушному виду и помогали сохранять равновесие души, которое он по мудрости своей сумел достичь.

— Позволите ли вы мне простереть свою нескромность еще дальше и спросить, ради кого вы так прихорашиваетесь?

— Ради кого? Признайтесь, вы заинтригованы, по глазам вижу. Чего это он надевает парик и по какому случаю собирается выезжать? — думаете вы.

— Если я не доставлю вам удовольствие замучить вас вопросами, вам самому захочется мне все рассказать. Но, ради всего святого, будьте осторожны, не поскользнитесь и велите подогнать экипаж к самому крыльцу, чтобы вам не пришлось ступать по льду.

— Я попросил Пуатвена сесть на место кучера, и он скоро подъедет. Хотя карета не всегда спасает нас от падений. Один из моих друзей…

— Все тот же герцог Ришелье?

— Вовсе нет, ничего общего.

— Тогда расскажите.

— …так вот, на прошлой неделе с ним произошла пренеприятнейшая история. Он возвращался из деревни, а его лакей и кучер, доверившись лошадям, дремали на облучке. Внезапно, возле ворот Сен-Бернар, кузов занесло. Чувствуя, как карета неумолимо заваливается набок, приятель мой попытался привлечь внимание слуг. Увы! Окошко не опускалось, ибо из-за влажности деревянная рама разбухла. Время упущено, осевая чека выскакивает, карета накреняется и упирается в землю. От толчка кучер летит вниз головой прямо на оглобли. К счастью, стременной сумел остановить лошадей и закрепить переднюю ось. Сей случай доказывает, что нельзя избежать падения даже в карете. А вы, если будете спрашивать, все равно не узнаете, ибо я вам не скажу, что сегодня вечером отправляюсь играть на флейте к Бальбастру, музыканту, виртуозу, органисту, композитору и учителю музыки нашей королевы!

Рассмеявшись, Ноблекур искоса взглянул на Николя.

— Ох, он делает вид, что совершенно спокоен. Ничего, настанет день, когда я наконец помирю вас. Гению надобно прощать.

Николя молчал, вспоминая свою первую встречу с Бальбастром и появление музыканта во время следствия по делу об убийстве Жюли де Ластерье в более чем мрачной роли креатуры герцога д’Эгийона.

— Вы молчите, значит, все еще колеблетесь. Очевидно, рана не затянулась; а может, вы считаете слово «гений» слишком лестной оценкой; что ж, я не настаиваю. И все же подумайте: забвение оскорблений сулит сладостное удовлетворение. Или вы вне времени, вне забот? Мне кажется, вы сейчас обдумываете мои слова.

— Увы, сударь, я размышляю об удручающем меня отсутствии на воскресной службе старосты церковной общины Сент-Эсташ!

— Ну вот, меня нагнали и наподдали! Что ж, я отправлюсь к вечерне. А вас-то там увидят?

Вместо ответа Николя поведал обо всем, что случилось ночью. Ноблекур сел, поглаживая парик, и, внимательно выслушав рассказ, надолго замолчал.

— Вчера ветра не было; это не вопрос, а сообщение. Ваши погасшие фонари меня изрядно беспокоят… Помнится, в начале 1719 года — мне тогда только исполнилось двадцать, в январе, 16-го или 17-го числа… Видите, какая память! Из-за сильного урагана, пролетевшего над городом, пришлось заменить фонари. Они все разбились, а на Новом мосту изогнуло и сломало даже фонарные столбы, имевшие в сечении никак не меньше трех квадратных дюймов!

— Именно об этом я в первую очередь и подумал.

Ноблекур одобрительно закивал.

— Труп, конечно же, перевезли в мертвецкую?

— Разумеется.

— Погода способствует долгой сохранности… Только не ждите слишком долго… Повидайте Лавале.

— Лавале?

Тяжело поднявшись, Ноблекур направился к маленькому секретеру из розового дерева, нажал секретную пружину и достал из выскочившего ящичка крошечный медальон из дерева акации; в него был вправлен выполненный пастелью женский портрет. Бывший прокурор показал портрет Николя.

— Это Луиза, моя жена, она скончалась в пятьдесят лет. Лавале нарисовал ее портрет перед тем, как тело ее опустили в гроб…

Голос его изменился, дрожащей рукой он схватился за подбородок.

— Не правда ли, лицо кажется совсем живым?

Николя не понимал, какое направление приняли мысли старого магистрата.

— Закажите Лавале портрет вашей жертвы, и пусть один из осведомителей покажет его в Париже разным лицам. Будьте уверены, результат не заставит себя долго ждать. Конечно, немного подождать придется. Посмертный портрет рисовали с Картуша, знаменитого разбойника, но тогда речь шла всего лишь о грубой гравюре. Мастерская Лавале находится на улице Шьен, напротив коллежа Монтегю, на холме Сент-Женевьев.

Николя молчал, пораженный мыслью, только что брошенной ему для обдумывания.

— Это несложно сделать, — настаивал Ноблекур. — Не стоит преувеличивать трудности. Полое часто оказывается наполненным, а породистому жеребцу негоже скакать по двору.

Изречения Ноблекура часто казались комиссару излишне заумными, превосходящими всяческое понимание. Тем не менее, руководствуясь этими загадочными изречениями, он нередко достигал вполне определенных целей. Придется вычленять из них квинтэссенцию. Пока же, озадаченный и сбитый с толку, он ощутил, как в душе его поселилась смутная тревога.

— У вас на лице, друг мой, все написано: вы считаете, что я еще способен посещать маленькие домики, и опасаетесь, что дурная компания утащит меня в пропасть. Наш дорогой Лаборд, чье любопытство, как вам прекрасно известно, не имеет границ, во время своего прошлого визита преподал мне начатки китайской философии. Дао, как именуется эта философия, стал для меня неисчерпаемым источником размышлений и развлечений. А вот вам результаты его урока. Старик с улицы Монмартр отнюдь не безумец, как мог бы подумать суетный народец; отсутствие истины может породить свет, а такой упорный и проницательный человек, как вы, не должен довольствоваться полумерами. Засим, покончив со скромными советами, я оставляю вас поразмышлять, а сам отправляюсь довершить свой туалет.

Николя, предшествуемый Мушеттой, вернулся к себе на этаж; пока он поднимался, кошечка через каждые три ступени оборачивалась, желая удостовериться, следует ли он за ней. Сирюс долго колебался, однако перспектива преодолевать коридоры и лестницы, похоже, нисколько его не вдохновила, и он, жалостливо повизгивая, остался подле хозяина. Зная, что, вернувшись после дежурства, комиссар непременно будет мыться, Катрина велела разносчику воды заранее наполнить медную ванну. Николя разделся и с наслаждением погрузился в теплую воду, растворившую ночную усталость. На какое-то время он даже задремал. Мушетта, терпеливо ожидавшая окончания водных процедур хозяина, наконец решилась разбудить его и ловко плеснула лапой воды ему в лицо. Пробудившись, он вымылся и, стряхивая воду прямо на подвернувшуюся киску, вылез из ванны; возмущенная, Мушетта отправилась жаловаться Сирюсу. С наступлением холодов плутовка остерегалась выходить на улицу.

Обнаружив, что дремал он довольно долго, он быстро побрился и причесался, уделив, как всегда, особое внимание выбору ленты, чтобы завязать волосы. Он решил отправиться на улицу Мишодьер, в управление полиции, отвечавшее за городское освещение. Если взять фиакр, он доберется до места очень быстро, а столь важная для города служба должна работать по воскресеньям. Перед уходом он предупредил Марион, Катрину и Пуатвена, что вечером он намерен привести друзей, в том числе и Сансона. Бывшую маркитантку, много чего повидавшую на своем веку, сообщение его нисколько не взволновало, а вот бедняжка Марион так перепугалась, что принялась судорожно креститься. Николя успокоил ее, заверив, что его друг — нежный супруг и отец и вдобавок отличается скромностью и обходительностью. Ноблекура можно было не предупреждать: чуждый любым предрассудкам, он уже давно желал видеть Сансона у себя за столом.

Выйдя во двор, где подмастерье булочника расчищал деревянным скребком снег перед входом в булочную, он подозвал мальчишку и попросил сбегать за фиакром к церкви Сент-Эсташ. Фиакр подъехал, и он быстро нырнул в него. Нависшие над городом свинцовые облака окрасили все вокруг в грязный серый цвет, обычно присущий последнему месяцу зимы. Тысячи каминных труб дымили, выбрасывая черный жирный дым; ветер подхватывал его и разносил всюду, препятствуя появлению любой яркой краски. Париж, в теплое время года являвший собой красочное зрелище, сейчас напоминал оттиск с гравюры, смазавшийся при печати.

Проехав улицы Кокийер и Пти-Шан, он вскоре добрался до места назначения, туда, где, пересекаясь, улицы Луи-ле-Гран и Мишодьер выходили на бульвар Мадлен.[5] Его поражало, как много в этом квартале строилось зданий. Горы тесаного камня и кучи гравия, припорошенные снегом, обозначали новые строительные площадки. Строительные материалы обостряли кое-чью алчность. Ходили слухи, что граф Артуа, брат короля, исполнившись решимости ускорить работы по постройке своего нового замка в Булонском лесу, настолько простер свое рвение, что стал задерживать телеги с камнем, известняком и прочими материалами, предназначенными для сооружения частных домов; его люди останавливали телеги и принуждали возчиков везти груз туда, куда они велят. Злоупотребления, возникавшие то ли из-за спешки, то ли из-за недобросовестности подрядчиков, не без основания вызывали множество нареканий. Но начальник полиции, постоянно получавший связанные со строительством жалобы, мог отвечать на них только кротостью и неопределенными обещаниями.

Как Николя и предполагал, управление было открыто. Правда, служащих в нем оказалось немного, и он с трудом отыскал в глубине коридора комнату дежурного, где сидел маленький сгорбленный человечек в черном колпаке, плаще и митенках и, уткнувшись носом в бумаги, переписывал бесконечные сводки. Окинув критическим взором непрошеного визитера, он уставился на него, всем своим видом выражая упрек пришельцу, дерзнувшему побеспокоить его и оторвать от важного дела.

— В чем дело, сударь, что случилось?

— Сударь, простите мне мое вторжение, — заискивающим тоном начал Николя, — без сомнения, я отвлекаю вас от важной и спешной работы, кою вы так торопитесь сделать, что занимаетесь ею даже в воскресенье.

Маневр удался, лесть сделала свое дело, клерк на лету подхватил брошенный ему мячик.

— Ах, сударь! Да будут услышаны…

И он посмотрел на потолок, где, видимо, прятался грозный, но глухой гений-покровитель.

— …ваши справедливые слова! Как хорошо, что вы это понимаете и готовы признать. Если могу быть чем-нибудь полезен, я к вашим услугам. Я прекрасно вижу, с кем имею дело, и полагаю, что могу вам доверять.

— Николя Ле Флок, комиссар полиции Шатле. У меня к вам вполне определенный вопрос, связанный с расследованием, которое я веду.

Зябко поежившись, человечек плотнее запахнул плащ.

— Я вас слушаю. Речь идет о покупке или поставке масла и свечей? А, наверное, о качестве этих товаров? О! Мы знаем, с каким дымом и вонью горит масло, полученное путем вытапливания жира. Когда масло поступает к нам из салотопни с Лебяжьего острова, жалобы просто рекой текут! А еще жалуются на содержание светильников, на прочность веревок и шкивов. Представляете, некоторые используют их для совершения самоубийств, проще говоря, вешаются на фонарях, и веревки их выдерживают, сударь, выдерживают! А может, вы хотите пожаловаться на работу мальчишек — фонарщиков? Да, знаю, они, действительно, отвратительные малые. Быть может, вы составили несколько протоколов о нарушениях, о которых мы не знаем? Нарушены предписания магистрата? Наверняка. Какие-нибудь мошенники или либертены, эти вечные возмутители спокойствия, расколотили несколько фонарей, воспользовавшись карнавальной сутолокой?.. Или?.. Боюсь, я не смогу объяснить вам, почему они упорно бьют фонари. Должен ли я…

Любой ценой следовало заткнуть сей фонтан.

— Ничего подобного, сударь. Все гораздо серьезнее, и боюсь, даже серьезнее вашей работы, от которой мне пришлось вас оторвать.

— Праведное небо! Вы меня пугаете. О чем же может идти речь?

— О темноте.

— Ах, господин комиссар! Мы ненавидим темноту. Она наш враг!

— Хочу вам сказать, что вчера вечером, начиная с одиннадцати часов, несколько масляных фонарей на улице Сен-Жермен-л’Осеруа погасли, погрузив всю улицу во мрак.

— Вот, я же говорил: мрак! Сударь, это непостижимо!

Он озадаченно покачал головой, словно его охватило отчаяние.

— Стекла? Разбиты?

— Все.

— Сколько фонарей вышли из строя и не могут освещать улицу?

— Кажется, три.

Губы чиновника зашевелились. Затем он стал считать на пальцах.

— Иначе говоря, на двух отрезках. Расстояние между фонарями равно тридцати туазам, следовательно, шестьдесят туазов.[6] Фонари обязаны работать на протяжении всего года, за исключением полнолуния, но вчера ни о каком полнолунии речи не было. Будем молиться, чтобы причина этого нарушения заключалась не в нерегулярности обслуживания фонарей.

Повернувшись назад, он взял со стола списки.

— Сен-Жермен… Сен-Жермен-л’Осеруа, вот! Улица, которую пересекают другие улицы, следовательно, фонари двухрожковые. Смею надеяться, что в них налили достаточно масла. Господин комиссар, вы даже представить себе не можете, сколько неприятностей причиняют нам лихоимство и служебные злоупотребления. Так, так, значит, в десять часов вечера, из-за того, что не хватило масла или горел только один рожок, фитиль погас.

— А где я могу узнать, в чем причина? Вы смогли бы мне подсказать?

— Здесь выяснять напрасно. Я представляю управление, заведующее освещением.

— Совершенно верно.

— Обратитесь к тому, кто отвечает за фонари. Это господин Согрен, проживающий на улице Понсо, возле ворот Сен-Дени.

— А он сможет ответить на мой вопрос?

— Смотря по обстоятельствам… А еще можно обратиться к господину Болье, инспектору на складе фонарей, что возле монастыря Капуцинов, на улице Сент-Оноре. Но, насколько мне помнится, на улице Понсо всегда есть служащий, отвечающий за срочные неполадки с освещением. Господин Согрен регулярно осматривает места происшествия, чтобы лично знать, в каком состоянии фонарь.

— А вы, простите за вопрос, — с усмешкой спросил Николя, — сами-то вы за что отвечаете?

Собеседник презрительно взглянул на него снизу вверх.

— Я описываю положение дел, сударь, иначе мы бы пребывали в полнейшем неведении о состоянии фонарей в нашем городе, как старых, так и новых. Именно в поддержании в порядке всей этой массы цифр, постоянно изменяющихся, ибо цифры отражают картину ad hoc…

И, взмахнув рукой и простерев ее в неопределенном направлении, он завершил:

— …и заключается величие нашей каждодневной ревностной службы!

Поблагодарив за нудную речь, Николя поклонился и, раздраженный, вскочил в ожидавший его фиакр и приказал ехать по бульварам на улицу Понсо, к подрядчику, который, как он надеялся, сообщит ему интересующие его сведения. У заставы Сен-Дени он после долгих поисков наконец отыскал нужный ему дом. Его встретил молодой человек приятной наружности, зять господина Согрена. Внимательно выслушав комиссара, он стал сверяться с длинным списком, а Николя обреченно ждал, опасаясь, что ему придется вновь выслушивать речи, подобные тем, коими его встретили на улице Мишодьер. В реестр заносились все несчастные случаи, жертвами коих стали уличные фонари.

— Понимаете, сударь, жалобщики идут к нам с раннего утра. Парижанин не терпит беспорядка и стремится отнести жалобу туда, где его точно выслушают. Смотрите, вот запись, где говорится как раз об интересующем вас деле. Я получил ее сегодня утром, ее написал некий Мишель Лекюйе, торговец веерами, проживающий на вышеуказанной улице. Заявившись сюда, он громко потребовал восстановить освещение на улице Сен-Жермен-л’Осеруа, где ночью вдруг стало темным-темно.

Молодой человек в задумчивости склонился над реестром.

— О! Этот вздорный сутяга уже не в первый раз выговаривает нам.

— Я не слишком злоупотреблю вашей любезностью, если спрошу вас, не уточнил ли он, когда именно на улице стало темно?

— Нет, но я могу дать вам его адрес: Мишель Лекюйе, известная вам улица Сен-Жермен-л’Осеруа, дом под вывеской «Четыре розы», возле тюрьмы Фор-Левек.

Николя прыгнул в фиакр: ему предстояло заново пересечь Париж, теперь уже в обратном направлении. Он испытывал хорошо известное ему чувство охотника, взявшего след дичи. Добычей его становились сведения, и стоило им появиться в поле его зрения, как его охватывала дрожь. Любую улику следовало проверять, и только вдумчивость и внимательность могли помочь сыщику выявить ложь в показаниях и уликах. Смотреть не означает видеть, слышать не значит слушать. При расследовании он всегда использовал свои врожденные качества, загадочный талант, заключавшийся в присущем ему необъяснимом понимании вещей, основанном на совокупности его наблюдений. Всю дорогу до места назначения он размышлял о собственных методах ведения расследования. Единственным приметным зданием рядом с домом, который он искал, была тюрьма, так что он быстро нашел искомую лавку. Дом оказался заперт, и, сколько он ни стучал в дверь предназначенным для сей цели молотком, никто ему не открыл. Внезапно у него за спиной раздался разъяренный блеющий голос.

— Да прекратите же, сударь, что вы себе позволяете? Если вы и дальше будете так стучать в дверь, вы ее вышибете! Вы что, считаете, что моя лавка должна быть открыта даже во время мессы, начало которой мне пришлось пропустить из-за… впрочем, вас это не касается. Думаете, я такой плохой христианин, что должен работать в воскресенье? В конце-то концов, чего вам нужно?

Маленький человечек старался выглядеть выше, чем на самом деле; его худое морщинистое личико, словно птичья головка, выглядывало из беличьего воротника плаща из коричневой шерсти.

Николя представился, и по мере того, как он излагал свою просьбу, настроение человечка улучшалось; он даже пригласил Николя зайти к нему, дабы не продрогнуть от холода. В лавке с закрытыми ставнями он зажег свечу и, окинув подозрительным взором помещение, вытащил из ящика покрытый пылью флакон и два жестяных стаканчика. Он хотел непременно выпить с гостем. Алкоголь обжег глотку, но по сравнению с успокоительным папаши Мари это был сироп для грудных детей. Помимо доминирующего вкуса перца и легкого аромата яблок, в напитке присутствовало нечто, что комиссар не смог определить. Вздохнув, он приступил к расспросам. Обладая огромным опытом по допросу свидетелей, он научился превосходно усыплять их внимание, а потому начал издалека. В точности следуя советам, вычитанным некогда в труде отцов-иезуитов, обнаруженном им в библиотеке коллежа в Ванне, он тянул за веревочку в свою сторону, в то время как другие тянули ее совершенно в противоположную. Представившись чиновником из городского магистрата, каковым он, в сущности, являлся, он заявил, что ему поручено следить за состоянием освещения улиц, хотя этого ему, разумеется, никто не поручал. Не переставая критиковать нерадивых, он огласил длинный перечень жалоб на коптящие фонари, на вредоносный дым, на жуликов-фонарщиков, ворующих хорошее масло, на множество иных недостатков… Затем наступила очередь Николя выслушивать господина Лекюйе… Незадолго до полуночи тот, возвращаясь от сестры, проживавшей в нескольких туазах отсюда, на улице Дешаржер, после праздничного ужина, устроенного по случаю окончания карнавала… кстати, после смерти супруга сестра никак не может решить дело о наследстве, так как собственные дети, один из которых — пергаментщик по профессии, обобрали ее и…

— Короче, — прервал его Николя, — вы возвращались домой, и по дороге?..

Речь человечка постоянно прерывалась генеалогическими экскурсами и всевозможными жалобами на неблагодарность детей.

— Я пытался, сударь, пытался! Отныне по нашим улицам нельзя пройти, не рискуя покалечиться или убиться насмерть! Напрасно умножают преграды из прекрасного тесаного камня, чтобы защитить углы домов от колес мчащихся карет. Какие углы, нас самих за день раз двадцать могут раздавить!

Смирившись, комиссар больше не пытался прервать поток его речи. Парижанин так устроен, что от власти он ждет только одного: чтобы его выслушали. Он даже не хочет, чтобы его жалобам давали ход; главное, чтобы к его несчастьям отнеслись сочувственно.

— Итак, я возвращался от сестры, после ужина, и, подходя к своей лавке, неожиданно оказался в кромешной тьме. Вдобавок еще пошел снег. Неожиданно послышался шум, и меня чуть не сбила карета, проскользнувшая мимо без опознавательных огней. Тогда мне показалась, что она остановилась неподалеку, рядом со стеной тюрьмы Фор-Левек. Я услышал голоса, однако слишком далекие, чтобы разобрать слова; вскоре карета уехала. Честно говоря, снегу нападало немного, под снегом лежала ледяная корка, но стука копыт совершенно не было слышно, словно их обернули мягкими тряпками! Карета-призрак!

Николя вспомнил рассказы Жозефины, своей кормилицы, и содрогнулся при мысли об Анку, мчавшемся по бретонским ландам, спеша сообщить о чьей-нибудь кончине, и с трудом удержался от желания перекреститься. Его испуг не ускользнул от торговца, довольного впечатлением, какое произвел его рассказ на гостя.

Откуда-то в нос ударил неприятный запах, и Николя с трудом удалось сдержать рвавшееся наружу чихание; лукавый продавец вееров это тоже заметил.

— Ах, ерунда, я уже ничего не чувствую! Привычка. Признаюсь вам, что, несмотря на вывеску, розами здесь не пахнет. Чтобы сделать красиво, приходится повозиться в грязи…

Решительно, подумал комиссар, у Ноблекура есть свои последователи среди лавочников…

— …а то, что вы сейчас вдыхаете, является для меня настоящей амброзией, ибо запах исходит из кастрюли с клеем, который, наконец, начал закипать.

— И что вы делаете с этим клеем?

— А вы, случаем, явились не секреты мои выведывать? Я уж поостерегусь их раздавать. С помощью этого клея я соединяю два листа, которые затем натягиваю на рамку, но прежде…

Николя, не склонный обучаться ремеслу веерщика, равно как и выслушивать историю несчастий семьи Лекюйе, с трудом прервал лавочника. Прощаясь, мэтр засыпал Николя предложениями купить хотя бы один из его великолепных вееров, ибо в лавке его имеются и веера из слоновой кости, и веера, инкрустированные поддельными самоцветами, и веера с похотливым подмигиванием, не говоря уж о специальной модели, где, при многократном раскрытии, непристойные изображения начинают двигаться…

Сев в карету, он взглянул на часы, пытаясь определить, как скоро Семакгюс и Сансон сумеют доехать от себя до улицы Монмартр. Для успокоения совести он заехал в Шатле, где застал папашу Мари за приготовлением рагу из дешевых мясных обрезков. По совету Ноблекура Николя решил попытать счастья у художника-пастелиста. Квартал, где проживал живописец, находился ровно на противоположном берегу реки, так что имелся полный резон отправиться туда. Нельзя допустить, чтобы труп незнакомца начал портиться, ибо тогда уже никакой живописец не сможет восстановить его внешность.

Когда экипаж, проехав набережную Жевр, достиг моста Нотр-Дам, Николя привычно заткнул нос и задержал дыхание: возле поворота на узенькую, шириной в один шаг, улицу Планш-Мибрэ находился отстойник знаменитой клоаки, где барахтались огрызки и отбросы, а с берега, со двора скотобойни, сбегали кровавые ручейки, превращая сей уголок в постоянный источник заразы. Ветер разносил удушающие ароматы, достигавшие кривых домишек, примостившихся над соседними сточными канавами. В окнах мелькали набеленные лица с красными пятнами на скулах; здешние жрицы любви, подобно часовым, целыми днями, беззубо улыбаясь, поджидали своих клиентов — мясников с соседних скотобоен. Что тут сказать, вздохнул Николя, глядя на дрожащих от холода крыс, трусивших по застывшей грязи, если вторая после Самаритен водокачка в городе черпала отсюда воду, необходимую парижанам!

Выехав на мост, по обеим сторонам которого произрастали древние дома и домики, он — в который раз — пожалел, что эти ветхие строения препятствуют любоваться панорамой города. Члены городского муниципалитета и начальники полиции давно высказывали опасения, что однажды весной, когда после суровой зимы вскроется лед, ледоход потянет за собой зимовавшие на реке лодки и баржи и швырнет их на опоры моста, угрожая разрушить устаревшее сооружение; однако дело с места не двигалось.

Экипаж пересек Сите, затем Малый мост, выехал на улицу Сен-Жак, потом Сент-Этьен-де-Грес и наконец свернул налево, на улицу Шьен, где мирно уживались сады, монастыри и коллежи. Среди ручейков, змейками сбегавших по склонам холма Святой Женевьевы, то там, то тут, словно дурной лишай, вспучивались хижины прокаженных.

Найти нужный дом оказалось нетрудно: маленькое узкое строение с облупившимися стенами располагалось напротив коллежа Монтегю. Стоило ему переступить порог, как из темного угла на него, вооружившись метлой, выскочила разъяренная служанка с лицом рассерженной землеройки. Он сообразил, что имеет дело с привратницей. Чего ему тут надо? О! Кому, как не ей, знать этих висельников, что вваливаются в дома, чтобы грабить бедных людей! Николя сухо предложил ей успокоиться и спросил, где живет господин Лавале, живописец и художник-пастелист.

— А, этот! — все еще злобно проворчала мегера. — Наверняка с одной из тех шлюх, что готовы сношаться хоть по-собачьи! Этот старый беспутник и не на такое способен! Никакой сифилис ему нипочем! Любая честная женщина при взгляде на него бежала бы куда глаза глядят. Никогда ни лиара, ни привета…

Умолкнув, она поднесла руку к несуществующей груди.

— Короче говоря, — ледяным тоном произнес Николя, — где он живет?

— Вот, вы, как и все, слишком торопитесь! Ежели вам неймется, идите вон туда, в глубь двора, во флигель, и толкните дверь. Он никогда ее не запирает — а вдруг он кому понадобится?

И она с такой силой плюнула в сторону комиссара, что тот едва увернулся. Постучав в дверь флигеля и не дождавшись ответа, Николя толкнул дверь и вошел в тесную прихожую, напоминавшую склад, забитый старым хламом. Услышав в конце коридора голоса, он прошел вперед, пробираясь среди всевозможной рухляди, и стал свидетелем весьма поучительного зрелища: во главе стола в глубоком кресле сидел, спрятав ноги в меховой мешок, лысый человек в спадающей с плеч холщовой хламиде, испачканной разноцветными красками. Топорщившиеся на груди седые волосы выдавали его возраст. У него на коленях, замотавшись в простыню, раскинулась молодая женщина с распущенными волосами; девица раззадоривала художника, вливая ему в глотку содержимое то устричной раковины, то бокала с шампанским — если судить по валявшимся на полу бутылкам. Каждый раз, когда она поднимала руку, простыня соскальзывала, обнажая упругую грудь с острыми коралловыми сосками. Николя кашлянул, черная кошка с шипением стрелой метнулась через комнату, красавица поправила простыню, однако столь неловко, что едва не потеряла ее совсем. Мужчина с раздражением уставился на гостя.

— Сударь, кем бы вы ни были, знайте, что по воскресеньям мастерские художников закрыты, а если хотите купить гравюру, так идите в галереи Лувра!

— Сударь, прошу меня простить за не совсем вежливое вторжение, но я стучал, а так как никто мне не открыл, я счел своим долгом войти, тем более что дверь была не заперта…

— И что за срочная нужда привела вас?

— Я пришел просить вас о помощи. Известный вам господин де Ноблекур посоветовал мне обратиться к вам, заверив меня, что вы являетесь верным и честноподданным короля.

— Ноблекур, бывший прокурор? А, ну тогда другое дело! Послужить королю? Всегда готов. Хотя сильно сомневаюсь, что ему могут понадобиться мои скромные таланты! «Требовался счетчик, а посему на это место взяли танцора!»

— Нет, сударь, от вас требуется проявить именно ваше искусство, примером коего я имел возможность любоваться.

— Портрет госпожи де Ноблекур, полагаю? Осмелюсь утверждать, именно поспешность, с которой пришлось его исполнить, сделала его истинным шедевром. Все случилось летом, и мы не могли ждать…

— Именно поэтому я хотел бы просить вас призвать на помощь все свое умение…

Николя знал, что с художниками любой комплимент никогда не будет лишним.

Старческое лицо сморщилось от удовольствия, в то время как красотка изобразила на лице недовольную гримаску.

— Знаете, сударь, я учился у самих Ла Тура и Перонно. Один научил меня рисовать природу, состояние души, характер моих персонажей и наделять сгустки краски дыханием жизни. Другому я обязан полетом фантазии, игрой красок и света, да, именно света.

Художник все больше возбуждался, и в порыве благородной страсти лицо его, отмеченное печатью самых грубых излишеств, присущих эпикурейцам, изнутри словно озарилось.

Воспользовавшись передышкой, Николя окинул взором мастерскую. Эскизы и завершенные картины привели его в восторг. Основными заказчиками Лавале выступали парижские буржуа. Нарисованные типажи отличались поистине пугающей достоверностью; особенно поражали глаза, взгляд которых оживлял не только сам портрет, но и картину в целом; видимо, поэтому заказчики у мэтра не переводились.

— Однако, — произнес Николя, — персонаж, чей портрет я хотел бы заказать, может вызвать у вас неприязнь…

Запахнувшись в свою тогу, Лавале встал.

— Поверьте, сударь, нет такой задачи, с которой я бы не мог справиться!

— Вы неправильно меня поняли. У меня даже и в мыслях не было, что вы сможете не справиться. Просто заказ мой может затронуть вашу чувствительную натуру.

— Вы, наверное, намекаете на непристойные или нечестивые картинки, за которые некоторые любители платят золотом? Если вы это хотите мне предложить, нам не о чем с вами разговаривать. Хоть я и либертен, но подлецом никогда не был!

— Сударь, речь идет вовсе не об этом, — с улыбкой ответил Николя. — Я комиссар полиции Шатле, меня зовут Николя Ле Флок. Вчера скончался один человек. Несчастный случай или убийство, этого мы пока не знаем, мы даже не сумели установить его личность. Тело находится в морге. Не согласитесь ли вы, употребив свой талант, сделать портрет с трупа? Мне бы не хотелось принуждать вас… Но если вы согласитесь нам помочь, мы сможем отыскать тех, кто его знал.

— Я к вашим услугам.

— Ваша цена…

— Никакой цены, сударь. Я просто воспользуюсь возможностью воздать внуку за то, чем я обязан его деду, покойному королю. Пенсия, пожалованная мне за портрет… но понимаю… в общем, она позволила мне удержаться на плаву. Словом, я иду переодеваться, ибо, как полагаю, время не терпит. Киска, дочь моя, налей немного шампанского нашему гостю. При такой погоде приходится пить, чтобы согреться!

И он исчез в задней комнате, оставив Николя наедине с красоткой.

— Ну же, идите сюда, — поманила она, — отведайте устриц, их только что доставили сюда с улицы Монторгей. Скоро пост, но пока еще есть время наесться до отвала!

— Вы, видимо, любите устрицы.

— Они нежные, и их удобно глотать.

Когда он подошел к столу, она обняла его за шею, и вместе с запахом моря, исходящим от устриц, он ощутил ее дыхание. Когда она протянула ему раковину, одеяние соскользнуло с нее, обнажив ее хрупкую фигурку, но девицу это, похоже, не смутило; когда же он, наклонившись, чтобы поднять простыню, случайно коснулся щекой ее бедра, она томно вздохнула. В висках застучала кровь, напомнив Николя о внезапно пробудившемся вожделении. Ее прелести неумолимо притягивали его взор, и он поторопился накинуть на нее простыню. Она подняла на него подернутые поволокой глаза, и дыхание ее заметно участилось. Когда казалось, что жертвоприношение вот-вот случится, шум шагов разлучил их. Отстранившись, он схватил стакан с вином и одним махом опустошил его.

— Я готов следовать за вами куда прикажете, — произнес Лавале.

В парике, шляпе, плаще с меховым воротником, в узорчатых чулках и прочных грубых башмаках, он стоял, держа в руках необходимые принадлежности своего ремесла.

Прощаясь с Николя, Киска присела в насмешливом полупоклоне и, поддерживая обеими руками на груди простыню, одарила его долгим, исполненным упрека взором. Заметив направление ее взгляда, художник насмешливо прищурил глаза. В экипаже оба мужчины долго молчали; Лавале первым нарушил тишину.

— Я не слепой, вы соблазнили Киску. Вы красивый кавалер, с изрядной долей меланхолии, которая так нравится женщинам. Если хотите, я пришлю ее к вам.

Николя не ответил. Он не любил подобного рода предложений, особенно в открытую, ибо они разрушали тот невидимый барьер, который в глубине души он сооружал вокруг самого себя. Только зная современные нравы, он мог поверить словам художника; впрочем, он не исключал, что сцена с Киской была подстроена, чтобы возбудить притупившуюся чувственность старого живописца.

— Благодарю вас, — сухо отрезал он. — Но для меня сей лакомый кусочек слишком шустр.

Ответ его нисколько не обидел Лавале, и он тотчас заговорил о своем искусстве. Но комиссар его не слушал: он думал об Эме д’Арране. Впервые со времени их знакомства он был готов изменить ей, хотя и при дворе, и во время его визита в Вену искушений хватало. А тут какая-то продажная красотка почти довела его до… Он задумался о нравах эпохи, которым он часто чувствовал себя чуждым. Искушения возникали на каждом шагу каждую минуту; все, словно сговорившись, соревновались в развращении сердец. Грех, обман и сладострастие, обрядившись в престижные одежды, завлекали и соблазняли, обостряя желания и возводя на пьедестал непостоянство.

Видя, что Николя не слушает, Лавале обратился к нему.

— Сударь, по возрасту я гожусь вам в отцы, и мне нет резона вас обманывать. Скажу честно: если бы вы согласились на мое предложение, я бы послал вас ко всем чертям. Вы первый выдержали это испытание.

— Откровенность за откровенность: признаюсь, что соблазн одолел меня только в вашем доме.

— Понимаю. Ваша искренность лишь добавляет уважения к вам. У каждого свои недостатки. Примите мои, и будем друзьями. Вашу руку!

— Да будет так, — с облегчением ответил Николя. — Вы мастер своего дела, и для меня большая честь числить вас среди своих друзей.

Вплоть до самого Шатле они оживленно разговаривали. Помогая художнику донести вещи до двери мертвецкой, он неожиданно остановился.

— Сударь, не хочу пугать вас, а потому предупреждаю заранее: помимо моего непосредственного помощника и моего друга, корабельного хирурга, на сеансе будет присутствовать мэтр Сансон, парижский палач. Я знаю его давно и питаю к нему глубокое уважение. Тем не менее, если вы не захотите находиться рядом с ним, я вас пойму.

— Долой детские причуды! Достаточно того, что он ваш друг. Я казню своих заказчиков точно так же, как и он, мой приговор зачастую разит сильнее, чем орудия палача. Спросите у моих клиентов, тех, что отказались забирать свои портреты… ибо они явили слишком большое сходство!

Успокоившись, комиссар повел своего гостя в подземелье старинной крепости.