Глава IV ЗАБЛУЖДЕНИЯ

Каждый, кто едет в Версаль, уверен, что едет ко двору и там его примут.

Дюкло

Понедельник, 10 февраля 1777 года.

Что это за пышный бал? Он не помнил, чтобы кто-нибудь приглашал его сюда. Может, он сопровождает королеву? Внезапно он заметил Эме д’Арране, присевшую в глубоком реверансе, как того требовала фигура танца. Ему показалось, что она заговорщически подмигивает своему кавалеру. Неужели его вновь одолевают навязчивые мысли? Он захотел подойти к ней, но не смог сдвинуться с места: ноги отказали ему. Посмотрев вниз, он обнаружил, что паркет покрыт какой-то густой липкой массой, напоминавшей смолу. Перед ним появился некий субъект в пышном костюме.

— А, господин маркиз! Разве вы не знаете, что нынче молодые женщины предпочитают фараон и бириби?[12] Вот две игры, в которые мы играем во время карнавала, и за них мне гораздо более признательны, чем ежели бы я дал еще два роскошных бала!

Он усмехнулся, и по этой усмешке Николя комиссар узнал его. Он попал на улицу Гренель, в особняк Бонак, а его собеседник был не кто иной, как граф Крейц, посланник шведского короля в Париже.

— Если вы хотите выйти, — произнес граф, распахивая окно, — веревка готова.

Николя подошел к окну, вскочил на подоконник, схватился за веревку и спрыгнул в пустоту. Пытаясь упереться ногами в стену, он почувствовал, что веревка дрожит, как если бы вверху кто-то пытался ее перерезать. Его охватил страх. Он крутился, вцепившись руками в жалкое вервие. Чувствуя, что веревка поддается и он вот-вот рухнет на каменную мостовую, он с ужасом ждал неизбежного конца… Сверху на него в упор смотрело ярко нагримированное лицо. Где он видел его раньше?..

— Отец, пора собираться.

В изумлении увидев перед собой лицо Луи, он почувствовал, как его сковала судорога и пальцы впились в ладонь. Снова Морфей, этот насмешливый утренний божок, сыграл с ним злую шутку.

— Который час?

— Пять утра, отец. Через полчаса нас будет ждать экипаж.

Николя заметил, что проведенная, как он полагал, без сна ночь нисколько не отразилась на молодом человеке. В этом возрасте бессонные ночи почти не оставляют следов. Эта мысль привела его в некое замешательство.

— Вы не ночевали дома.

Он ни о чем не спрашивал, просто говорил как равный с равным.

Луи лукаво посмотрел на него.

— А вы отправили за мной своих шпионов?

— О, если бы! — с такой же улыбкой ответил Николя. — Тогда бы мне не пришлось задавать тебе нескромные вопросы.

— Значит, надо отвечать, даже если придется нарушить другое обещание, столь же священное, как священна для меня ваша воля.

Николя задумался: с кем и каким обещанием мог быть связан его Луи? Чей авторитет был в глаза его столь же велик, как авторитет отца? Правду говорят, сыновья старят отцов задолго до наступления старости.

— Но скажите мне, ради всего святого, что за власть поставила вас перед таким выбором? Насколько мне известно, вы никогда не страдали от отсутствия здравого смысла.

Он не любил семейные перепалки, воскрешавшие в нем его детские горести и угрызения, особенно когда он вспоминал свою последнюю встречу с отцом в замке Ранрей.

— Такая, какую вы, полагаю, готовы признать: власть матери над сыном.

— Власть матери? Что это значит?..

Его внезапно охватило странное чувство.

— Моя мать сейчас в Париже, и я всю ночь проговорил с ней, рассказывая о себе и о…

Нежная усмешка промелькнула на его губах.

— …и о вас, отец мой, ибо она очень за вас волнуется.

Николя хотел сказать, но сын быстро схватил его за руку.

— Нет, не говорите ничего, дайте мне рассказать все до конца. Два дня назад, будучи в Версале, я получил письмо, где мать сообщала мне о своем приезде в Париж. Она приехала, чтобы закупить кружева для своей модной лавки в Лондоне. Ей очень хотелось обнять меня, но она не желала стеснять меня своим присутствием. Поручение госпожи Кампан предоставило мне возможность встретиться с ней.

— И где она остановилась?

— Не знаю, надо ли…

Похоже, сын не склонен раскрывать свои секреты.

— Впрочем, довольно. Вы и так сказали достаточно, к тому же у меня есть возможность самому это узнать. Ваша мать дорога мне, и я не прощу себе, если, зная, что она здесь, не попытаюсь увидеться с ней.

Его слова обрадовали сына.

— Она еще три дня будет жить на улице Бак, там, где прежде была ее лавка, теперь принадлежащая новым владельцам.

— Значит, у нас есть время съездить в Версаль. Я вам очень признателен, Луи, за вашу искренность. Будьте уверены, ваша мать непременно оценит ее, и я сделаю для этого все возможное.

Оставшись один, он под неодобрительным взором Мушетты, которая, в предчувствии его отъезда, укоризненно мяукала, быстро справился с туалетом. Вскоре появился Пуатвен, а за ним с трудом волочащий лапы Сирюс; слуга доложил, что карета на подходе. Через несколько минут отец и сын, борясь с ледяным ветром, пересекли утопавшую во мраке улицу Монмартр и сели в карету.

Новость, сообщенная Луи, требовала тщательного осмысления. Закрыв глаза, Николя снова увидел перед собой страдальческое лицо Антуанетты, представшее перед ним в нижней галерее Версаля. В тот день он был холоден и раздражен и с тех пор не переставал винить себя за это. На самом деле ему не в чем было ее упрекнуть, разве только за то, что она долго скрывала от него существование Луи. Но даже это она сделала, заботясь о нем, ибо не хотела навязывать ему сына. Жизнь сыграла с нею злую шутку, заставив ступить на кривую дорожку, однако при первой же возможности она вновь встала на праведный путь. Всегда держась на расстоянии от порока, она среди превратностей судьбы сумела сохранить чистоту. Отойдя в сторону, она добровольно согласилась со всеми условиями, выдвинутыми Николя, склонилась перед его волей. Она всегда умела справляться с трудностями, не теряя ни чести, ни прямоты. Тогда в чем заключается его превосходство, которым он невольно хвастался перед ней? Его отправили в Париж, не спросив его желания; он остался и стал своим в мире власть имущих. Очень скоро он познакомился с изнанкой этого мира. Величественные здания не вводили его в заблуждение: за их пышными фасадами, как и всюду, процветало преступление. Если он навсегда запретил своему критическому уму судить о поступках короля, то, сталкиваясь с преступлениями, совершенными сильными мира сего, он не мог не соглашаться с самой едкой критикой Бурдо.

Сегодня, когда он пользовался привилегией рождения, преимуществами должности, а также особой близостью к королю, он продолжал задаваться вопросом: а чувствует ли он свою принадлежность к придворному обществу? Он с легкостью усваивал правила политеса, привычки, обычаи, иногда даже находя в этом удовольствие. Не отличаясь ни особой сдержанностью, ни скрытностью, он всегда сохранял дистанцию; не приемля ни лицемерия, ни надменности, ни напыщенности, он сумел сохранить в чистоте душу, не идя на компромиссы. Он дал себе труд быть собой, а остальное за него сделала судьба. Всем, чем наделила его природа, он обладал в избытке, хотя он и не просил об этом.

Он внимательно относился к окружающим, но его сочувствие шло рука об руку с отчужденностью и одиночеством. Не обделенный счастьем, он не привык на него рассчитывать, хотя иногда пытался удержать его или поймать на лету. Счастье всегда являлось неожиданно и пребывало эфемерным, словно ослепительный луч солнца. Осознав, что от размышлений об Антуанетте он незаметно перешел к мыслям о самом себе, он упрекнул себя за эгоизм.

Резвые лошади размеренно трусили в утреннем мраке; выпавший снег заглушал стук колес и смягчал тряску. Николя не открывал глаза. Хотел ли он таким образом избежать разговора с сыном, сообщившим ему о приезде в Париж Антуанетты? Он и сам не знал. Чем старше становился Луи, тем чаще беседы их сводились к легкой болтовне о лошадях, конюшне, охоте и придворных новостях. Разумеется, он продолжал щедро одаривать сына советами, но сейчас сын жил в Версале и имел собственных начальников, которым не мог не подчиняться. Теперь оба зависели от своих обязанностей по службе, и эта сходство положений могло не только послужить темой для разговора, но, возможно, и упростить их общение. Он часто сравнивал свои отношения с Луи с отношениями, которые когда-то установились у него с маркизом де Ранреем. Маркиз всегда отличался безоговорочностью суждений и не терпел ни возражений, ни дискуссий. Сурово произнесенное слово воина обладало непререкаемостью истины. С собственным сыном Николя не мог использовать подобный образец поведения, ибо он не соответствовал его характеру; вдобавок он до сих пор неуверенно чувствовал себя в роли отца, доставшейся ему достаточно поздно.

Что мог он внушить чувствительному юноше, делающему первые шаги в самостоятельной жизни, тем более если эта жизнь, блистательная и полная опасностей, проходит при дворе, излюбленном пристанище лицемеров и капканов? И все же их объединяла взаимная привязанность и молчаливая поддержка, более красноречивая, нежели самые громкие слова; при этой мысли он улыбнулся. Неожиданно Луи вскрикнул и, забарабанив в переднюю стенку, чтобы кучер остановил лошадей, высунулся из окна. Николя приподнялся, но тут же тяжело упал на сиденье: карета дернулась и резко остановилась. В окошко доносились ржание, крики, гомон и щелканье кнутов.

— Эй, что там? Что случилось?

— Придворная карета, отец. У нее отлетело колесо. Мы же не оставим их без помощи?

— Пойдем посмотрим. Только будь осторожен.

Карета, с которой приключилась поломка на обочине дороги, часто являлась ловко замаскированной ловушкой, поэтому в подобных случаях комиссар предпочитал проявлять бдительность: за семнадцать лет службы он не раз попадал в такую западню. Так что прежде чем выйти из кареты, он убедился, что маленький пистолет, подарок инспектора Бурдо, не раз спасавший ему жизнь, находится на своем месте, а именно под крылом треуголки. Спрыгнув на землю, Луи, а следом и Николя моментально увязли в снегу. Пока разгребали снег, к ним на взмыленных конях подскакали два всадника в запорошенных снегом плащах и угрожающе наставили на них пики.

Вглядевшись в завалившийся набок кузов, Николя различил на дверце герб Франции. Часто бывая во дворце, он узнал в лицо одного из всадников, лейтенанта из роты личной гвардии короля. Очевидно, он эскортировал карету кого-то из членов королевской семьи. Твердой рукой удержав Луи, комиссар обратился к всадникам:

— Добрый вечер, точнее, добрый день, господа! Я маркиз де Ранрей, а это мой сын Луи, паж Большой конюшни. Можем мы чем-нибудь помочь вам?

Он назвал свой титул и знатное имя, под которым его знали при дворе.

— Я вас знаю, господин маркиз. Ваш слуга! Мы сопровождаем ее величество, но у кареты неожиданно сломалась ось и отскочило колесо.

— На помощь! — раздался женский голос. — Королеве дурно!

Двое гвардейцев, не справляясь с конями, натягивали вожжи, но кони продолжали топтаться на месте, взбрыкивали и мотали головами. Устремившись к упавшей карете, комиссар и его сын помогли молодой женщине в роскошном бальном платье и в маске выбраться наружу. Коснувшись снега ножкой в легкой туфельке, она издала сдавленный визг, напоминавший жалобное мяуканье, и запрыгала на месте, словно воробей. Заглянув в карету, Николя увидел королеву; она уже пришла в себя после обморока. Узнав Николя, она с улыбкой протянула ему руку, холодную даже через шелк перчатки. Зябко поводя плечами и распространяя вокруг себя запах жасмина, Мария-Антуанетта приподняла голову, увенчанную высокой прической.

— Сударь, мне очень приятно, что именно вы пришли мне на помощь.

— Смею надеяться, — произнес Николя, — ваше величество не пострадали?

Она улыбнулась и с его помощью выбралась из кареты. Затем он достал из кузова голубую шелковую накидку, и королева тотчас набросила ее на плечи и надвинула капюшон, скрывший ее бледное лицо. Подошел лейтенант, ведя на поводу усмиренную лошадь.

— Я пришел за приказаниями, ваше величество. В такой час мы не найдем ни одного каретника, а сами мы вряд ли сможем починить экипаж. Поэтому предпочтительнее…

— А что предлагает господин де Ранрей? — перебила его королева. — Всем известно, он мастер давать полезные советы.

— Если ваше величество не против, вы вместе с вашей придворной дамой могли бы занять место у меня в карете.

— Мы не покинем королеву, — сказал старший офицер. — Об этом не может быть и речи.

Королева недовольно поморщилась.

— Решение очень простое, — объяснил Николя. — Королева и сопровождающая ее дама займут места в моей карете, один из вас сядет рядом с кучером, другой встанет на запятки. А мы с сыном возьмем ваших лошадей и верхом поедем в Версаль.

Королева кивнула в знак согласия, пресекая тем самым любые дискуссии и возражения. Николя проводил королеву к карете, Луи оказал ту же услугу придворной даме. Опустив капюшон еще ниже, королева прошептала:

— «Компьеньский рыцарь» всегда появляется вовремя. Отныне у нас есть два наших дорогих Ранрея! Госпожа Кампан ждет вас. И я тоже…

Карета тронулась с места, и лошади быстро взяли в галоп. Николя пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить предоставленных им коней; возбужденные дорожным происшествием, животные не хотели повиноваться незнакомым всадникам. Тогда Николя, положив руки им на морды, по очереди пошептал им что-то на ухо, и кони на глазах у удивленного сына успокоились. Не спеша они тронулись в путь, стараясь избегать наледей и рытвин, столь опасных для всадников. Прибыв на Оружейную площадь, они отвели коней в Большую версальскую конюшню. Хотя Луи и валился с ног от усталости, он все же нашел силы объяснить отцу, почему королева оказалась на Версальской дороге в неподобающее для ее величества время.

В жирное воскресенье, последнее воскресенье перед началом поста, она решила еще раз посетить бал в парижской Опере и из ложи герцога Орлеанского полюбоваться масками и танцами. Николя знал, что тихие придворные забавы были ей скучны, поэтому она искала подвижных развлечений на стороне. Катание в санях, охота в ближних лесах и особенно ночные выезды в столицу порождали множество толков и слухов. Вдобавок за эти развлечения королеве часто приходилось расплачиваться насморками, к счастью, без тяжелых осложнений. Посланник императрицы Марии-Терезии Мерси д’Аржанто, который после поездки Николя в Вену охотно поверял ему свои тревоги, жаловался, что королева постоянно забывает о мерах предосторожности, а на балах в Опере и вовсе разговаривает с кем попало, танцует с подозрительными молодыми людьми и ведет себя вольно и непринужденно.

Прежде чем приступить к исполнению обязанностей пажа, Луи, попрощавшись с отцом, отправился немного отдохнуть, Николя прошел дворик, именуемый «Лувром»[13], где уже вовсю обсуждали утреннее происшествие. Его все знали, поэтому он прошел беспрепятственно, задержавшись только, чтобы спросить, надобно ли ему присутствовать при малом выходе короля. Потом он отправился в Зеркальную галерею и бродил там до тех пор, пока не настал час, когда, в согласии с требованиями приличия, можно отправляться на аудиенцию к королеве. Он понимал, что его хочет видеть не только госпожа Кампан, но и сама Мария-Антуанетта. Запах жареного лука защекотал ему ноздри и довел его до прихожей «Бычий глаз», откуда можно было понаблюдать за тем, что происходит в апартаментах короля. Огромного роста широкоплечий швейцарец приветствовал его, как приветствуют своего и вдобавок уважаемого человека во дворце; швейцарец жил здесь, обедал и спал. Простая ширма загораживала его кровать и стол, равно как и жаровню, где он готовил себе пищу. Он никогда не покидал своей позолоченной пещеры и четко знал, когда и какие из девяти внушенных ему слов следует произносить: «Проходите, господа, проходите!», «Король, господа!», «Отойдите, входа нет, сударь». При звуках его громкого голоса плотные толпы придворных, устремивших взор на его широкую руку, лежавшую на позолоченном шарике дверной ручки, становились либо еще плотнее, либо рассеивались.

Ждать пришлось долго. Из-за позднего возвращения королевы малый прием и одевание, во время которого она принимала лиц, имевших право присутствовать при ее туалете, откладывались. Завершив прием, ее величество обычно отправлялась во внутренние комнаты, где встречалась с друзьями, а главное, со своей модисткой Розой Бертен для обсуждения и примерки новых нарядов. Сидя в кордегардии, Николя видел, как прошла модистка, а следом за ней госпожа Полиньяк. Госпожа Кампан появилась около девяти; она указала ему место на скамьях, протянувшихся вдоль стен огромного зала.

— Простите, господин маркиз, здесь нам будет удобнее и не придется опасаться лишних ушей. После нашей беседы вас примет королева. Честно говоря, даже не знаю, с чего начать…

Она теребила в руках кусок малиновой ленты.

— …Дело очень деликатное, что оправдывает срочность письма, которое ваш сын любезно согласился вам доставить. С чего же начать?

— Сударыня, если хотите знать мое мнение, расскажите мне все просто и без прикрас, словно мы с вами, удобно устроившись у камелька, обсуждаем последние сплетни.

Он чувствовал, что, несмотря на твердый характер, позволявший ей безо всякого снисхождения выговаривать сумасбродному окружению королевы, несмотря на известное влияние на свою госпожу, обязанное как постоянству привычки, так и ее безоговорочной преданности, она никак не может решиться начать разговор.

— От вас ничто не ускользает ни при дворе, ни в городе; могу я спросить, знаете ли вы некую госпожу Каюэ де Вилле?

Николя задумался: он уже где-то слышал это имя. Действительно, в последние годы царствования Людовика XV досужие языки долго обсуждали интриганку с таким именем, сумевшую мошенническим путем получить значительные суммы. Обладая прекрасными манерами, она благодаря своей потрясающей наглости втиралась в доверие к состоятельным людям. Выдавая себя за любовницу короля, она утверждала, что только опасение рассердить официальную любовницу, графиню дю Барри, лишает ее возможности открыто пользоваться своим положением. Она регулярно ездила в Версаль, где тотчас скрывалась в меблированных комнатах дешевой гостиницы, в то время как все думали, что ее призвали ко двору по причине, называть которую вслух не принято. Сартин, бывший в ту пору начальником полиции, установил за ней наблюдение. Благодаря супругу она завела знакомства среди сильных мира сего. Когда же супруг потерял место начальника одного из отделений в департаменте иностранных дел, то, хитрая и изворотливая, как сам дьявол, она не постеснялась соблазнить нескольких министров и сумела втереться в доверии к честному аббату Террэ, тогдашнему генеральному контролеру финансов, и тот назначил ее супруга генеральным казначеем королевского дома.

— Муж и жена. И у обоих одинаковая репутация.

— Какая же?

— Очень дурная.

— Ваш ответ упрощает задачу. Вы знаете Розу Бертен?

— Кто ее не знает? Достаточно только поглядеть на платье королевы, как тотчас вспоминаешь о ней. Я видел, как она только что прошла во внутренние покои.

— Так вот, представьте себе, она стала жертвой этой Каюэ де Вилле! Мошенница научилась подделывать почерк королевы и втайне использовала эти фальшивки самым бесчестным образом. Она получала так называемые поправки, деньги, возникающие при пересчете сумм на заказы, предъявляя модистке от имени королевы записочки собственного изготовления. Когда мадемуазель Бертен показала мне ворох этих записочек, мне, к великому моему сожалению, пришлось сообщить ее величеству, как злоупотребили ее именем и ее подписью. И…

— И что же?..

Госпожа Кампан помолчала.

— Уже не в первый раз сия дама выставляет себя не в лучшем свете. Так, мой муж, господин Кампан, несколько раз встречал ее у господина Сен-Шарля…

— Я с ним не знаком.

— Габриэль де Сен-Шарль — интендант финансов, обладающий привилегией каждое воскресенье присутствовать на приеме в спальне королевы и, как я полагаю, любовник сей дамы. Вышеупомянутая дама сделала копию портрета королевы и попыталась через моего мужа убедить меня показать ее работу ее величеству. Представляете, какова дерзость! Наслышанный о ней, господин Кампан решительно отказался исполнить ее просьбу. Так вот, спустя немного времени он увидел, что этот портрет стоит на канапе у королевы. Интриганка достигла цели при посредничестве принцессы де Ламбаль! К счастью, королева отослала его назад, посчитав его несовершенным и практически не передающим сходства.

— И спутала карты аферистки, тем самым положив конец ее карьере?

— Нет! Мы узнали о других темных делишках, лишний раз подтверждающих ее неслыханную дерзость. Господин Бас, ювелир, намерен предъявить к оплате векселя за драгоценности, якобы заказанные для ее величества. Говорят о какой-то инкрустированной шкатулочке, о табакерке с портретом Генриха IV и кошельке с серебряным шитьем. Ювелир намерен отстаивать свои права. Вот о каких печальных обстоятельствах я хотела поговорить с вами, сударь.

— А что думает обо всем этом королева?

— Увы! Став жертвой злоупотреблений, она лишь попросила вразумить виновницу. Я в отчаянии.

— И тем не менее она одобрила ваше обращение ко мне. Она знает о нашей беседе…

— Да… Однако имеется некое недоразумение, которое я не могу понять.

— Как бы там ни было, ваши опасения совершенно справедливы. Поверьте, я непременно объясню королеве, какому риску она подвергается, оставляя все как есть. Но если она решит проявить снисхождение, я не смогу пойти против ее воли.

— О, я все понимаю. Но зная, что вы в курсе этих историй, я буду чувствовать себя спокойней. Вы, полагаю, смогли бы издалека наблюдать…

— Разумеется, сударыня, только издалека. Успокойтесь, я сделаю все возможное.

Из апартаментов королевы высыпала толпа придворных, и госпожа Кампан встала со скамьи. К Николя подошел паж и сказал, что королева ждет его. Они пошли во внутренние покои. Ходил слух, что королева недовольна тем, что реконструкция ее апартаментов продвигается слишком медленно. Николя, знакомый со многими дворцовыми закоулками, плохо разбирался в лабиринте комнат женской половины. Паж провел его мимо парадной спальни, туда, где начиналась лестница в туалетную и гардеробную антресольного этажа, затем провел через аттик[14], в маленькую прихожую, где недавно устроили бильярдную, и дальше, в комнату, временно оборудованную под библиотеку; обращенные на юг окна комнаты выходили на двор.

Ничто, кроме домашнего платья и не уложенных в прическу волос, не указывало, что королева провела бессонную ночь. Ей же всего двадцать три, подумал Николя. Мария-Антуанетта сосредоточенно катала бильярдный шар; заметив, что вошел Николя, она бросила шар на сукно, тот покатился, разбил собравшиеся в кучку шары и вернулся в руки хозяйки.

— Ах, сударь, я ждала вас, — произнесла она, вертя в руках бильярдный шар.

— Я к услугам вашего величества.

— Я знаю, вы только что это снова доказали.

Николя отметил, что она по-прежнему делает ошибки во французском языке, хотя по сравнению с тем, как она говорила семь лет назад, когда только что приехала во Францию, она заметно преуспела в языке.

— …Вы выслушали госпожу Кампан?

— Да, ваше величество.

— И что вы скажете об этом деле?

— Мой ответ зависит от степени доверия ко мне вашего величества. Есть поступки, которые нельзя ни забывать, ни прощать. Осмелюсь утверждать, что королева должна себя вести осмотрительнее. Подделка подписи монарха является оскорблением величеств. Махинации этой женщины грозят расшатать основания трона.

Королева гордо вскинула голову.

— Кто осмелится угрожать мне и на чем основано ваше заявление, сударь?

— Пусть королева поймет меня правильно. При дворе и в городе есть множество лиц, настроенных неблагожелательно к вашим величествам. Уже много лет мне приходится иметь с ними дело!

— Вы считаете, я об этом не знаю?

— Тогда, рискуя вновь вызвать неудовольствие вашего величества, скажу, что вам следует действовать со всей строгостью и не бояться досужих разговоров…

Она так встрепенулась, что он решил, что в искренности своей зашел слишком далеко; однако это оказался жест не гнева, а отчаяния.

— Увы, сударь, что могу я сделать, если я даже не знаю, как выбраться из ловушки, куда я сама себя загнала? Я взываю к вашей преданности. Помогите мне.

— Однако моя преданность не безгранична, и я обязан предупредить об этом ваше величество.

— Что вы такое говорите, сударь?

— Вы можете полностью положиться на мою скромность, за исключением тех случаев, когда дело касается…

— Кого же?

— Короля, сударыня, короля, которому я принес клятву верности и обязался помогать, насколько хватит моих сил. Я поклялся на реликвиях святого Ремигия накануне церемонии коронации в Реймсе.

— Сударь, — с таким чувством произнесла королева, что Николя с трудом сдержал слезы умиления, — ах, я до сих пор вас не знала. Скажите, разве я могу довериться кому-либо другому, кроме вас? Знайте, королю известны все мои слабости. Он в курсе моего пристрастия к азартным играм… Он оплачивает мои проигрыши… столь… значительные этой зимой.

Она повернулась к окну и, устремив взор вдаль, надула губки, словно капризный ребенок.

— Я прибегла к посредничеству госпожи Каюэ де Вилле для получения ссуды из казначейства. Мои долги достигают четырехсот тысяч ливров. Я попросила ее раздобыть мне двести тысяч. Тогда я смогла бы поручиться, что выплачу остальные.

Он молчал, угнетенный открывшимися перед ним мрачными перспективами. Королева, позволившая себе добровольно ринуться в расставленные ей сети… о, сколько всего сможет теперь натворить эта интриганка!

— Так что вы понимаете, сударь, что снисходительность моя происходит отнюдь не от природной склонности, а из осторожности. Я отдаю себя в руки «кавалера из Компьеня»: теперь ему предстоит восстановить равновесие.

— Я сделаю все, что будет в моих силах. Смею надеяться, что слух об этом деле еще не прошел.

— Увы, если эта дама найдет деньги, она не станет прятаться…

— Сударыня, вам следовало бы отказаться от крайних способов…

— У меня много врагов, — помолчав, сказала она. — Вы знаете аббата Жоржеля? Это рука и жало принца Рогана, он пользовался этим жалом, когда был послом в Вене.

— Во время моей поездки в Австрию господин де Верженн и барон де Бретейль предостерегали меня против махинаций этого господина. По его вине я пережил немало неприятных минут…[15] И это еще мало сказано.

— Принц Роган, желая заполучить наследство монсеньора де Ларош-Эмона, а именно место главного раздатчика милостыни при особе короля, в качестве подкрепления своих притязаний выдвинул устное полуобещание короля, данное господину де Субизу и госпоже де Марсан, той самой, привязанность к которой его величество питает с самого детства. Когда стало ясно, что дни прелата сочтены, вся клика Роганов громко потребовала для кардинала нового поста…

Она возмущенно вскинула голову.

— Если это случится, для меня это будет большим несчастьем, ведь мне придется выносить его дерзости и интриги, от которых страдала моя матушка, когда он был послом в Вене. А зная себя, я не смогу не выказывать ему своего отвращения, ибо питаю к нему совершенно непреодолимую неприязнь. Относительно аббата мне известно, что в свое время его использовали для написания подложных писем за подписью императрицы… Он станет душой, действующим лицом и распорядителем клики, жертвой которой был и остается Бретейль, клики, презирающей меня, свою королеву, и не доверяющей мне.

— Я не могу поверить, что мошенница дерзнула обратиться к королеве, — произнес Николя.

— И правильно не верите, сударь, — бросила она, заливаясь краской. — Это господин де Сен-Шарль, интендант финансов, имеет доступ в мои апартаменты, и именно через него была передана просьба, без каких-либо предварительных переговоров.

— Теперь мне становится понятно. Пусть ваше величество успокоится. Все не так уж плохо, и дело не столь запутано, как кажется на первый взгляд.

— Да услышит вас Господь, сударь! — воскликнула она, протягивая ему руку для поцелуя.

Внизу возле малой лестницы его ожидала госпожа Кампан, надеявшаяся — как оказалось, напрасно — выяснить у него подробности разговора.

— Еще один вопрос, сударыня, — промолвил Николя, внезапно охваченный неким озарением. — Сколько раз королева прибегала к услугам госпожи Каюэ де Вилле?

Он не раз убеждался, что на вопрос, заданный так, словно ты уже знаешь ответ, начинал бить фонтан истины.

— О! Два или три раза, в моем присутствии. Один раз — во время большого утреннего приема, и дважды — во внутренних покоях.


В кордегардии лакей в голубой ливрее, дернув его за рукав, сообщил, что господин де Сартин ждет его у себя кабинете в министерском крыле. Подобное приглашение пробудило в нем раздражение. У Сартина на все всегда имелись объяснения и причины. Бывший начальник, видимо, полагал, что Николя все еще находится у него под началом, поэтому, каковы бы ни были нынешние обязанности бывшего подчиненного, он, не моргнув глазом, мог в любое время призвать его к себе. Вызовами, более всего напоминавшими приказы, Сартин, как чувствовал Николя, проверял на прочность связующую нить, сплетенную их долгим сотрудничеством и чувством признательности со стороны комиссара. Ждать Николя не пришлось: его немедленно провели к Сартину; видимо, служащих предупредили о его визите. Сартин сидел за письменным столом и что-то писал; его склоненное лицо скрывали букли длинного парика, который Николя прежде не видел. Наконец Сартин поднял голову и откинул назад крылья парика. Прищурившись, Сартин вопросительно уставился на него; тонкое лицо министра, казалось, усохло окончательно. Несмотря на мрачный вид, бывший начальник встретил комиссара вполне любезно. Впрочем, виртуозный лицемер, министр всегда умел усыпить бдительность собеседника, дабы своими проницательными вопросами завлечь в заранее подготовленную западню.

— Вы только что вышли от королевы. Ее величество вернулись после вечера, проведенного на карнавале в Опере, и, без сомнения, захотели поблагодарить маркиза де Ранрея за то, что он помог ей выбраться из кареты, у которой по дороге в Версаль сломалось колесо, наткнувшись на камень. Кстати, не забудьте сказать Ленуару, что фонари на дороге погасли из-за нехватки масла…

— Сударь, вы плохо информированы: сломалась колесная ось…

Осведомленность Сартина давно не удивляла Николя. Сумев сохранить особые отношения с полицейскими осведомителями, Сартин по-прежнему использовал их для сбора сведений: раскинутая им некогда сеть помогала ему быть в курсе всего; от него не ускользало ни единой подробности из жизни двора и столицы. А когда он чего-либо не знал, он принимался распространять ложные сведения, чтобы из-под них выудить истину.

— Колесо или ось, какая разница! Это великое умение — оказаться в нужное время в нужном месте.

И он с такой силой швырнул перо на стол, что от него во все стороны полетели тучи мелких брызг.

— Всего лишь дело случая.

— Надо признать, похоже, вы, действительно, правы. Итак, королеву волнуют ее долги?

Николя постарался сосредоточить взгляд на чернильнице, окантованной позолоченным серебром, сверкавшим отраженным пламенем свечей.

— Полно, ваше молчание лишь подтверждает мои догадки. От меня ничего не ускользает, и уж кому, как не вам, это знать…

Смотря по обстоятельствам, подумал Николя. Сведения, получаемые министром, зачастую бывали точны в целом, но он не всегда располагал знанием деталей, а значит, не всегда мог их проверить.

— …Неужели вы считаете, что я не знаю, что она позволила себе завести дурные знакомства, а теперь избрала вас своим советчиком и защитником? Я всегда одобрял вашу преданность и скромность, однако подобного рода знаки внимания коронованной особы нисколько не облегчат вам путь к счастливой развязке. А так как я желаю вам добра…

Добро от Сартина не всегда можно считать благом, усмехнулся про себя Николя.

— Я намерен сообщить вам сведения, из которых вы, мне думается, сумеете извлечь пользу. Есть некая особа, которая считает, что сезон охоты открыт, а двор — место, где раздолье браконьерам. Эта ненасытная дама намерена просить помощи от имени королевы. Представляете себе эту картину! Ее величество не получает ни крошки, а та, другая, продолжает беззастенчиво грабить, извлекая прибыль из интриг, плетущихся в коридорах между антресолями и передними. Королева — предлог, подпись, простодушный ключ, открывающий все двери… и сундуки. Обратите взор на тех, у кого имеются солидные средства: они наверняка станут жертвами этой особы.

Умолкнув, он некоторое время ласково поглаживал свой парик.

— Я благодарен вам, сударь, за эти сведения. Не прилагается ли к ним, случайно, какое-нибудь имя?

— Ох, вот уж, поистине, святое любопытство! Узнаю свою гончую! Разумеется. Постарайтесь сблизиться с господином Луазо де Беранже, генеральным откупщиком. Ваш друг Лаборд познакомит вас с ним. Немного сноровки, и вы узнаете немало интересного об этой интриге.

Он взял перо и, обмакнув его в чернильницу, принялся писать, перестав обращать внимание на посетителя. Николя не шелохнулся.

— Идите. Не теряйте времени.

— Один вопрос, сударь. И вы, и я — мы знаем эту женщину уже давно. Почему бы не арестовать ее немедленно?

— Неужели вы не понимаете, что нельзя компрометировать королеву? Если начнется открытый процесс, об этом сразу станет известно всем, и бурные гнойные волны мерзких памфлетов, песенок, листовок и афишек выплеснутся на улицу. Отродье, против которых вы и я боремся много лет, гидра, о которой с гневом говорила добрая дама из Шуази, тотчас поднимет голову. Но королева — не Помпадур, королеву недолюбливают, поэтому ее ни в коем случае нельзя отдавать на растерзание волкам: своими острыми зубами они мгновенно раздерут ее. Тут надо умело сочетать силу и осмотрительность и не поднимать бурю в стакане воды. Впрочем, в этом вы преуспели.

Последнее высказывание подкрепил мощный удар кулаком по столу. Сартин успел погрузиться в свои бумаги, когда вошел лакей и что-то сказал ему на ухо. Министр с раздраженным видом вскинул голову.

— Николя, — произнес он с одной из своих узких, вымученных по случаю улыбок, — у меня посетитель… желающий сохранить инкогнито.

Он встал и открыл дверь, оборудованную в книжном шкафу с нарисованными переплетами. Подталкиваемый торопливою рукой, Николя очутился в мрачном коридоре, в конце которого маячил свет. Коридор вывел его непосредственно в прихожую министра, где сидел изнывавший от безделья лакей. Внезапно Николя захотелось разузнать о посетителе Сартина. С присущим ему вниманием он окинул взором лакея. В этом мире мелкие подручные власти напоминали монетки: тех, кто ценился на вес золота, было мало, большинство гроша медного не стоило. Субъект, изнывавший в прихожей, явно принадлежал к последней категории. Конечно, может статься, порядочность возьмет в нем верх, но… Николя решил попробовать.

— Друг мой, похоже, вы занимаете прекрасное место; давно ли вы тут служите?

— С того самого времени, как господин стал морским министром, — ответил лакей, слегка озадаченный подобным началом беседы.

— У вас наверняка имеются трудности, но, полагаю, преимуществ все же больше?

— Смотря с какого конца посмотреть.

Николя вынул из кармана табакерку и предложил лакею взять понюшку, что тот и проделал с поразительной скоростью. Некоторое время они чихали вместе.

— Много ли вы зарабатываете на огарках?

Слуги из знатных домов, а тем более из дворца, неплохо наживались на незаконной продаже огарков свечей. При виде озадаченной рожи лакея, Николя, продолжая хранить суровый вид, с трудом удержался от смеха. Все, противника застали врасплох, пора наносить решающий удар. И он начал вкрадчиво:

— Вы знаете, кто сейчас прошел к министру?..

Лакей не усмотрел в его вопросе злого умысла.

— …сам адмирал д’Арране, не так ли? — уточнил Николя.

— Он самый, — кивнул лакей.

— Запомните: с ним надобно обходиться с особым почтением. Полагаю, я вас не удивлю, если скажу, что он давний друг министра.

И, откланявшись, он собрался уходить; неожиданно он обернулся и сказал:

— Когда станете собирать огарки, помните, друг мой: не берите лишнего, жадность никогда не идет на пользу. Как вас зовут?

— Перигор, — ответил ошеломленный лакей.

— Хорошенькое имя. Для тех, кто понимает.


Потеря времени приводила его в бешенство. Снова пошел снег, и он не рискнул взять лошадь. На Оружейной площади ему удалось отыскать свободный экипаж, возвращавшийся в Париж. Устроившись, по привычке, в углу, он смотрел, как за окном тянулись унылые пейзажи: землю окутывал грязный серый покров тающего снега. Его так и подмывало начать сортировать полученные за день впечатления. Внезапно на него снизошло вдохновение, и он приказал кучеру везти его в особняк д’Арране, расположенный на авеню де Пари, иначе говоря, на большой торной дороге в Париж. Этот дом стал его вторым домом; там ему отвели отдельные апартаменты, где он хранил охотничий костюм, ружья, книги и предметы туалета. Он останавливался в нем, когда приходилось оставаться в Версале. Как обычно, его приветствовал дворецкий по имени Триборт, которого Семакгюс некогда спас от ужасной раны, полученной в морском сражении.

— Мерзкая погода, господин маркиз, самое время раскурить трубочку! От сырости ноют кости и скрипят суставы. Надо бы раздобыть бобрового жира для своих старых болячек.

— Триборт, друг мой, дома ли адмирал?

Дворецкий уставился на него своим единственным глазом. Выражение выжидательности на его изборожденном шрамами лице сменилось выражением сожаления.

— То-то и оно, что сейчас на баке никого.

— Значит, я подожду его.

Он не мог понять, почему он упорствовал. Неужели интуиция? В ответе старого матроса прозвучало некое колебание.

— Он уехал с попутным ветром. И пробудет в Бресте несколько дней.

— Спасибо. А мадемуазель? Она тоже уехала с ним?

Триборт расслабился.

— Нет, она на борту. Я сейчас передам.

— Отлично! А я подожду в гостиной.

Хотя все в доме знали его привычки и его особое положение, уважение к благопристойности вменяло соблюдение правил. Рельефный план битвы при мысе Финистерре по-прежнему занимал середину гостиной. Преследуемый взглядом адмирала, сурово взиравшего на него с портрета в полный рост, Николя в задумчивости оглядывал комнату, с которой его связывало столько счастливых воспоминаний. Легкое шуршание тканей вывело его из состояния задумчивости; он обернулся. Эме, в домашнем платье, с непроницаемым лицом стояла на пороге гостиной. При ее появлении его сердце учащенно забилось.

Воззрившись на нее, сама Любовь решила,

Что мать прекрасную свою она узрела

Муслиновая косынка прикрывала вырез декольте. Непричесанные волосы, подобранные лентами, двумя прядями ниспадали на плечи. В серых, с синими крапинками глазах плескался гнев.

— Опять вы, сударь?

— Что вы говорите? Снова я! Так-то вы меня встречаете…

Он подошел, намереваясь обнять ее. Но едва он заключил ее в объятия, как она скользящим движением высвободилась и оттолкнула его.

— Довольно, сударь! Вы забываетесь! Кто дал вам право так обращаться со мной?

— Но, послушайте, Эме, откуда эта злость? Какие у вас есть причины столь сурово обходиться со мной? Сейчас, когда я веду важное расследование и выкроил время, чтобы заехать к вам…

В его словах содержалась только часть правды, и он тотчас отругал себя за это.

— Он еще спрашивает! А когда он встретил меня, он меня даже не узнал! Видимо, вы нашли себе другой, более достойный объект для постоянных забот… А я-то думала, что я вам не безразлична…

— По какому случаю, сударыня, я заслужил такую порку? Я категорически опровергаю все ваши подозрения и немедленно приказываю вам сказать, где и когда я вел себя неучтиво!

Слушая себя со стороны, он чувствовал, что говорит мерзким тоном судейского.

— Сударь, сегодня утром, на заре, вы гордо, не удостоив меня даже взглядом, проехали мимо дамы в маске, торопясь воздать законные почести ее величеству.

— Как, этой придворной дамой были вы? Но я думал, вы состоите в свите Мадам Елизаветы.[16] Никогда бы не поверил! Я даже не узнал ваш голос.

— Я могу состоять в свите Мадам Елизаветы и принимать приглашения королевы. А голос я нарочно изменила, — задорно добавила она.

— О! — вздохнул Николя. — Злой умысел и коварная месть. Так обмануть меня! Вы заслуживаете…

— Чего же?

Подойдя к двери, он запер ее на задвижку и, вернувшись к изумленной Эме, заключил ее в объятия. Не сопротивляясь, она прильнула к нему и молча отдалась страсти, доказав, что нисколько на него не сердится. Он отнес ее на софу, и они вступили в жаркую схватку, которой, озабоченные охлаждением своей любви, оба жаждали уже давно. От их бурного сражения изрядно пострадал рельефный план: клочья пакли, изображавшие орудийный дым, один за другим падали на содрогавшиеся палубы миниатюрных кораблей.


После многократных прощаний он наконец забрался в экипаж, и в голове его немедленно возникла масса каверзных вопросов, из которых он отобрал главные. Почему Сартин, получающий сведения обо всем и вся, не знал о гибели узника королевской тюрьмы Фор-Левек? И тут же спросил себя: а почему он сам не заговорил об этом со своим бывшим начальником? Почему министр военно-морского флота хотел скрыть от Николя визит адмирала д’Арране? Сартин прекрасно знал, какие узы связывают его с адмиралом, поэтому, наоборот, он должен был бы… непонятно. Пожалуй, этот вопрос придется осмысливать особо.

Королева искренне просила помочь ей, однако весьма скупо изложила суть дела. Если она, пусть даже против воли, продолжает поддерживать отношения с Каюэ де Вилле, то перспективы у этого дела и вправду мрачные. Тем более что любитель изощренных интриг Сартин не только не пытался встать у него на пути, а, напротив, рекомендовал ему как можно скорее заняться этим делом и даже дал полезный совет. Его бывший начальник никогда не вдавался в подробности расследования, именуемые им следственной кухней, поэтому его неожиданный совет заставлял подозревать, что он ведет какую-то свою игру. Не исключено, что, заостряя его внимание на деле королевы, он хотел отвлечь его от другого дела, тайного и, возможно, неприглядного. Все, вплоть до дружелюбного тона, убеждало Николя в неискренности Сартина. Что ж, пора впечатлениям отстояться, затем надо вычленить из шелухи главное и начать действовать, но действовать осторожно, особенно в случае с делом королевы, избегая любых катаклизмов, способных запачкать грязью трон.

Нельзя держать в стороне Ленуара: ему следует рассказать про оба дела. Королева была сдержанна в объяснениях, но значит ли это, что он обязан хранить ее историю в тайне? Он согласен: подробности расследования не должны выйти за пределы надежного узкого круга людей, но само ли собой разумеется, что к этому кругу принадлежит Ленуар? Сам он в этом уверен, но уверен ли министр королевского дома Амло де Шайу? В голове его тотчас зазвенели куплеты:

Малыш Амло,

Язык твой крив,

Он все грязнит,

И невпопад он говорит.

Пух для тебя — груженый воз,

Ты до министра не дорос,

Беги скорей, а то твой нос

Прищемят, ей-же-ей!

Свита не делает министров, она их свергает. Вместо того чтобы платить доносчикам, министрам следовало бы обзавестись преданными агентами, дабы те извещали их об умонастроениях публики. А как же Бурдо? Сейчас его помощник нужен ему как никогда: когда расследование начинало топтаться на месте, его проницательность часто позволяла находить неожиданные решения. Но если он посвятит инспектора, семья которого некогда пострадала от королевского дома, в дело о долгах королевы, тот, будучи сторонником новых идей, вряд ли отнесется к нему благодушно. Оно лишь усилит его желчное отношение к королевской власти, которой он, впрочем, верно служит. Рассудок продолжал разрываться между недоверием и доверием, но сердце уже сделало свой выбор в пользу верного друга и помощника.

Он вздохнул, осознав грандиозность задач. Внезапно перед ним возник образ Сатин, и ему ужасно захотелось повидать ее. Он неожиданно сообразил, что в тот памятный день, случившийся почти три года назад, он не только встретил в лесу Фос Репоз Эме д’Арране[17], но и поссорился с Сатин. Случайно заметив Антуанетту с ее лотком в Большой галерее замка, он резко и грубо выразил ей свое неудовольствие. Этот проступок, как и последний разговор с маркизом де Ранреем, завершившийся ссорой, как гневный порыв, побудивший его покинуть дом Жюли де Ластерье, когда ее жизни грозила опасность, тяжким грузом лежали у него на сердце и постоянно бередили душу. Ему пришлось учиться жить с этим грузом. Когда на него накатывал приступ горьких сожалений, только вера в Провидение и тепло дружбы давали ему поддержку, опору и утешение.

Когда его экипаж проезжал заставу Конферанс, что между Сеной и Тюильри, пробило четыре часа пополудни. Николя посчитал справедливым воспользоваться близостью площади Карузель, где после женитьбы проживал его друг Лаборд. По дороге он бросил взор на здание больничного приюта Кенз-Ван: здание намеревались снести, а на его месте разбить площадь Людовика XVI, приют же обещали перенести на улицу Шарантон, в бывшие казармы серых мушкетеров. Став генеральным откупщиком, Лаборд отдал большинство дел по откупам в руки своих верных служащих, оставив себе время для досуга. Поправив финансовые дела, он продолжил свои любимые занятия: изучение географии, китайского искусства и музыки. Взявшись за подготовку монументального четырехтомного труда о старой и новой музыке, он надеялся за несколько лет завершить эту работу.[18] Николя нашел Лаборда в библиотеке; в домашнем халате с куньим воротником, откупщик сидел за письменным столом, заваленным партитурами; гость бросил восхищенный взор на выстроившиеся вдоль всех стен переплеты.

— Боже! Как я вам завидую: вы со всех сторон окружены книгами. Сколько их у вас?

— Ах, войску сему несть числа, думаю, не менее двадцати пяти тысяч.

— Настоящая армия, которая защищает вас, разговаривает с вами и развлекает вас.

— Защищает меня? Пожалуй, да, но только не от пожаров. Их я боюсь больше всего.[19] Но чего мне стоило…

— Я прибыл из Версаля, — произнес Николя, садясь в обтянутое красным шелком кресло-бержер. — Я разговаривал с королевой, потом с Сартином. Министр посоветовал обратиться к вам.

— Вы же знаете, для вас я готов сделать невозможное. О чем идет речь?

— Познакомьте меня с господином Луазо де Беранже, вашим товарищем по генеральным откупам.

— …И чтобы слова «комиссар» и «полиция» ни разу не прозвучали, и чтобы пустой предлог оправдывал, я бы даже сказал, настоятельно требовал встречи с целью… с целью, которую, как мне кажется, я знаю.

Лицо Николя приняло самое невинное выражение.

— У вас обычно настолько искренний вид, мой дорогой Николя, что избыток простодушия тотчас вызывает самые черные подозрения…

И оба расхохотались.

— Итак, в Париже ходит слух, что некая знатная дама, имя которой я называть не стану, влекомая страстью, кою я не назову, попалась в ловушку, от которой кое у кого есть ключ. Оказавшись без средств, эта дама прибегла к помощи некой особы, а эта особа пустилась в сомнительные махинации. Некто (то ли он, то ли она) решился провести посредническую операцию с целью извлечь сумму, большую, я бы даже сказал, гораздо большую, чем требуется. В поисках Грааля сия фея посетила меня и без всяких колебаний предъявила мне бумаги, изготовленные с целью убедить меня дать поручительство и… золото. Она уверила меня, что королева найдет способ выразить мне свое согласие во время какого-нибудь торжества. Собственно, это фея обещает каждому, кто клюнет на ее приманку и позволит заманить себя в ловушку. Вот, мой дорогой, что вы, без сомнения, желали узнать, а в довершение…

— Кажется, господин Беранже согласился на ее условия и попался.

— …я назову даже имя — Каюэ де Вилле, с которой мы имели дело в последние годы жизни покойного короля, нашего оплакиваемого повелителя. К несчастью, она сумела втереться в доверие к королеве, которая продолжает множить свои неосторожные поступки… Да, нынешнему двору не хватает рассудительности… Впрочем, это вам известно лучше меня.

Николя молчал; он мысленно любовался королевой, выходившей из сломавшейся на скользкой Версальской дороге кареты.

— Надо оградить ее величество от необдуманного поступка, — продолжал Лаборд. — Зло таится среди ее окружения. Не секрет, она делит свою привязанность между принцессой де Ламбаль, управляющей ее двором, и графиней де Полиньяк. Графиня входит в партию принцессы де Гемене. Там гудит целый рой молодых людей, обладающих слишком вольными, на мой старческий взгляд, манерами. Они высмеивают все, что заслуживает уважения, исподтишка вредят тем, в ком видят угрозу для себя. Неразборчивая клика обожает интриги, а графиня Полиньяк, мечтая уничтожить свою соперницу и выставить напоказ собственные заслуги, постоянно наушничает Морепа[20], впитывающему в себя как губка все самые мелкие подробности того, что думает и что делает королева.

— Ее величество всегда умела внушить своему окружению уважение и остудить горячие головы.

— Вы истинный златоуст и верный слуга. Остается оборотная сторона медали. Если потребуется, принцесса де Ламбаль возьмет свое. Она нисколько не хуже и не лучше, а среди ее окружения можно встретить даже простолюдинов. Ее кружок усиленно посещают герцог Шартрский и все, кто поддерживает дом Орлеанов. Королева ничего не выигрывает, сменив одну привязанность на другую. Вдобавок в этом кружке замечен граф д’Артуа. Прошлой осенью во время последней поездки в Фонтенбло королева начала крупно проигрывать. Впрочем, сначала ей сообщили об этом те, кто желает ей добра…

Николя предположил, что речь идет о господине Мерси-Аржанто, австрийском посланнике, или об аббате Вермоне, чтеце королевы, чья преданность дочери Марии-Терезии не подвергалась сомнению.

— Подобные вечера опасны также своими последствиями. В угоду развлечениям Мария-Антуанетта оставляет короля в одиночестве, окончательно отбивая у него желание проводить ночь в ее покоях, так что отныне они спят в разных спальнях. Среди молодых женщин нынче это модно… А ведь Франция ждет наследника трона!

Николя подозревал, что наследника с нетерпением ждал и сам Лаборд. Его молодая жена уже несколько лет страдала от приступов меланхолии, и медицина в лице медиков Сорбонны никак не могла ее вылечить.

— Но если бы речь шла только о картах! Игра в бильярд, столы для которого установлены в комнатах королевы, притягивает к себе молодых вертопрахов. Теперь они делают погоду при дворе! В наше время, дорогой Николя, нравы были иные, хотя, признаю, образцовыми я бы их не назвал. Не желая брать на себя роль цензора, я тем не менее утверждаю, что бал правили пристойность и мера, и ничего не просачивалось за пределы дворца.

Наконец коротенькая записочка к Луазо де Беранже была написана, запечатана и вручена Николя. Прежде чем попрощаться с комиссаром, Лаборд пожелал показать ему свое последнее приобретение — китайскую картину на шелке, изображавшую двух ланей, щипавших травку под соснами.

— Полюбуйтесь на изысканную красоту этого простенького пейзажа: едва намеченный задний план, деликатность штриха, застывшее движение настороженных животных… Автор ее, художник Ми Фу, жил в XII столетии при династии Сун. Созерцание сей картины утешает меня во многих горестях.

Вновь сев в карету, Николя подумал, как несправедливо молва отнеслась к его другу Лаборду, создав ему скандальную репутацию либертена. Меж тем Лаборд любил и ценил искусства, а трогательная забота, которой он окружил свою вечно страждущую жену, искупала все его отступления от праведного пути. Беспримерная же верность Людовику XV, по его мнению, заслуживала безоговорочного отпущения.

Загрузка...