Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Из дел общественных отметить можно медленное наступление реакции «на идеологическом фронте». Прижимают театры, писателей, журналы. В ход пошли снова покаянные выступления на собраниях, признание в своих ошибках и т. д. (Отечественная история. 2000. № 3. С. 151).

Кстати, – замечает Михаил Золотоносов, – у кадровой замены 1957 г. был подтекст, для Герасимова исключительно обидный: он и Иогансон были врагами, поэтому на картине Иогансона «На старом Уральском заводе» (1937) фабриканту было придано портретное сходство с Герасимовым <…> Естественно, это обстоятельство было известно в художественной среде <…> (М. Золотоносов. Диверсант Маршак. С. 369).

Обосновывая необходимость принудительных мер, профессор И. В. Стрельчук подчеркивает, что «дважды имел возможность видеть тов. Шолохова М. А., он крайне отрицательно относится к лечению. Он говорит, что по своей натуре „он парень неунывающий и мне выпивка не вредит. Это своего рода пищевой рацион“». 7 марта Секретариат ЦК КПСС принял решение «обязать т. Шолохова М. А. в соответствии с медицинским заключением провести специальное лечение в условиях строго больничного режима» (З. Бар-Селла. С. 246–247).

Леонида Черткова, – рассказывает Людмила Сергеева, – за громкие возмущения по поводу Венгрии, которые он позволял себе в институте и других местах, начали вызывать в КГБ, провели дома обыск, нашли по их понятиям антисоветские стихи. <…> Со всеми мансардовскими тоже беседовали под протокол – пытались шить им групповое антисоветское дело. Но все держались стойко, никого не предали, группового дела не вышло (Л. Сергеева. С. 56).

Потом, – вспоминает Валентин Хромов, – был суд на Каланчевке. Кошмарное событие. В сравнении с ним будущий всем известный суд над Бродским – просто детский сад. Здесь – тихая расправа, там – громкий пиар. <…> Потом распространилось мнение: «Так набирают очки на нобелевку» (В. Хромов // Зеркало. 2016. № 48).

Некоторые мещане у нас ликвидацию культа личности поняли так, что теперь вся грязь, которую они держали у себя на задворках души, в дальней части своего сознания, может быть выплеснута в качестве, как говорится, высокого достоинства искренности, правдивости и роскошной непринужденности натуры. Рядом с законным уточнением многих вопросов, и, в частности, вопроса о том, всегда ли мы соблюдали ленинские нормы в проведении национальной политики в нашей стране, рядом с глубоко исторически прогрессивной постановкой этих проблем возникли и перегибы, когда люди с позиций защиты национальных прав и национальной культуры любого из братских народов Советского Союза соскакивали или в великодержавный шовинизм, или в буржуазный национализм.

И сейчас, когда справедливо ликвидируются последствия перегибов, имевших место в пору борьбы с космополитизмом, раздаются голоса о том, что вся эта борьба объяснялась чистым наваждением.

Нет, это не наваждение.

<…> Перегибы перегибами, но космополитизм был и продолжает оставаться на вооружении нашего врага. <…> Проблема борьбы с космополитизмом, равно как и проблема серьезной и длительной борьбы с рецидивами буржуазного национализма и великодержавного шовинизма, остаются по-прежнему жизненными.

в августе 1956 года писатель Б. Пастернак передал итальянскому издателю Фельтринелли рукопись своего романа. <…>

После беседы с ним Б. Пастернак частично согласился с критикой его книги и признал необходимым переработать ее. В связи с этим было бы целесообразно направить от его имени письмо или телеграмму итальянскому издателю с предложением возвратить рукопись.

О содержании обращения Пастернака к Фельтринелли и порядке отправки его адресату можно будет договориться с т. Лонго244, прибывающим в Москву 17 января. Перед т. Лонго будет также поставлен вопрос о необходимости принять срочные меры по линии итальянских друзей в целях изъятия рукописи Пастернака и возвращении ее в СССР (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 603).

Надеюсь, что дальнейшей своей работой, смысл которой для меня состоит только в служении народу и партии, я докажу, что эта моя ошибка была лишь случайной (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 620).

В нашем понимании «сталинист», как и сам Сталин, неотделимы от великого звания коммуниста. <…> Мы критиковали Сталина не за то, что он был плохим коммунистом. Мы критиковали его за некоторые отклонения, отрицательные качества, за то, что он допустил серьезные ошибки. <…> как говорится, дай бог, чтобы каждый коммунист умел так бороться, как боролся Сталин (с. 2).

В состав нового правления Московского союза советских художников в октябре 1956 г. были избраны такие живописцы и искусствоведы, которые в течение многих лет отстаивали формалистические взгляды (О. М. Бескин, Р. Р. Фальк, П. В. Кузнецов, В. В. Рождественский, А. А. Каменский).

Используя справедливое недовольство художников недостатками в области нашего искусства, поднявшие голову формалистические элементы пытаются возглавить творческие союзы и навязать им свою ошибочную программу.

Ряд художников и критиков открыто выступил и против партийного и государственного руководства искусством. На собрании московских художников в октябре 1956 г. критик В. И. Костин с возмущением сказал: «Неужели нужны еще чиновники, стоящие над творческими союзами!» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 606).

Она <А. А. Ахматова> обедала в Переделкине у Бориса Леонидовича. Роман его все-таки будет печататься! Слава Богу. В Гослите. Подписан договор. Борис Леонидович объявил Анне Андреевне, что он счастлив – да, да, вообще совершенно счастлив. Во всех отношениях (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 234).

я не только не жажду появления «Живаго» в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществимость этого издания и радуюсь всякому препятствию (Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 10. С. 204).

Гослитиздату было рекомендовано отказаться от издания романа В. Дудинцева в связи с идейными недостатками этого произведения. Издательству «Молодая гвардия» было разрешено выпустить этот роман тиражом 30–50 тыс. экз. с тем, чтобы лишить демагогических элементов поводов для утверждений о том, что роман В. Дудинцева «запрещен». <…>

Однако бюро ЦК ВЛКСМ приняло решение не выпускать отдельным изданием роман В. Дудинцева. Как сообщил т. Шелепин, бюро ЦК ВЛКСМ исходило из того, что молодежь не поймет, почему роман, подвергнутый критике, издается в молодежном издательстве.

Отдел культуры ЦК КПСС считает, что выпуск романа В. Дудинцева небольшим тиражом с верным по направлению предисловием автора был бы целесообразен. <…> Передача романа для выпуска в другое издательство вызвала бы новые нежелательные разговоры (Там же. С. 613).

О. Берггольц в своем письме в партийную организацию признала правильность критики в ее адрес.

В. Кетлинская, не присутствовавшая на собрании из‐за болезни, просила огласить ее письмо. В нем она сообщала о своем отношении к ряду принципиальных вопросов, обсуждавшихся на последних партийных собраниях, а также к роману «Не хлебом единым». Однако ее заявление не удовлетворило собравшихся. В письме не чувствуется искреннего признания В. Кетлинской своих ошибок (с. 3).

Едва ли не единственный член Союза писателей, продолжающий жить как бы в башне из слоновой кости, – это Б. Пастернак. Он предпочитает четыре стены своей комнаты общению с людьми. Жалко крупного художника, автора «Лейтенанта Шмидта», обрекшего себя на одиночество, ушедшего в своеобразную «внутреннюю эмиграцию» (с. 1).

Публицист Тарсис написал объемистое исследование (100 п. л.), в котором продолжает опровергать марксизм. Не так давно писатель Пастернак написал контрреволюционный роман „Доктор Живаго“. Ошибочные взгляды писателя Константина Симонова становятся почти знаменем советской литературы (Кинематограф оттепели. 1998. С. 71).

Больше года, – 29 июня пишет Б. Пастернак А. Синявскому, – шла подготовка и составление моих избранных стихотворений. Над книгой живо и плодотворно поработал составитель Н. В. Банников, а я написал для нее биографическое вступление <…> Долго верили, что книга будет издана. Я редко, периодами, и очень слабо разделял эту веру. Но нынешняя обстановка ничего от этих вероятий не оставила. Книги не напечатают, так же как и «Доктора Живаго», романа в прозе, об издании которого тоже была речь (Б. Пастернак. Т. 10. С. 235).

к сожалению, не сумел, как мне кажется, раскрыть образы их непримиримых противников, воплощающих ведущие принципы нашей жизни, – академика Флоринского, Галицкого и других – с той художественной полнотой и силой, как они того, конечно, заслуживают (с. 257).

это положительно скажется на творческом процессе в республике, явится большим политическим фактом, поможет устранить ненормальное положение литераторов РСФСР в Союзе писателей СССР» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 617).

идею выставки подали Яков Флиер (пианист), Б. Филиппов (директор ЦДРИ) и члены правления ЦДРИ Б. Ефимов и О. Лепешинская. Выставка не согласована с МОСХом и Главным управлением ИЗО Министерства культуры и другими организациями, в т. ч. с Б. В. Иогансоном – учителем Глазунова, в то время как известно, что персональные выставки студентов, как правило, не проводятся.

Дирекция института им. Репина и тов. Б. В. Иогансон, когда узнали, что открылась выставка Глазунова, возмутились этим вопросом (И. Глазунов. С. 684).

Никогда, – говорит годы спустя Глазунов, – не забуду море людей, пришедших на открытие выставки никому не известного ленинградского студента-дипломника. Волны зрителей, как прибой, нарастали с каждым днем. А в день обсуждения выставленных мною работ накатил просто «девятый вал», для укрощения которого была вызвана конная милиция. Я пребывал словно в полусне – все происходящее казалось мне миражом. <…>

К сожалению, эта моя первая атака на великую ложь официального искусства сегодня старательно замалчивается нашими искусствоведами. Очевидно, потому, что мне были чужды в одинаковой степени как догматы соцреализма, так и великая ложь и террор авангарда «передового коммунистического искусства». <…> Мое инакомыслие и моя неожиданная выставка сделали меня, как отмечали тогда многие западные газеты, «первым диссидентом» (И. Глазунов. С. 678, 679).

Я очень хорошо помню, – 28 июня 1962 года на заседании редколлегии «Литературной газеты» вспоминал Валерий Косолапов, – как об этой выставке страшно гневно говорил непосредственный учитель Глазунова Б. В. Иогансон, когда накануне съезда художников в ЦК собирали группу художников, чтобы поговорить о предстоящем съезде. (Вел тогда заседание Шепилов…) Я помню, как яростно, гневно топтал эту выставку Иогансон, открытую Глазуновым без ведома и вопреки желанию руководства Союза художников (цит. по: В. Огрызко. Охранители и либералы. Кн. 2. С. 164–165).

Чем живет художник? – задавал риторический вопрос В. Косолапов. – Живет он тем, что пишет портреты дипломатов, жен дипломатов, отпрысков дипломатов и разных иностранных гостей, посещающих Советский Союз. Эти иностранные гости больше о нем знают, чем советские люди.

Все это идет через Министерство иностранных дел, а квартира, где мы были, и мебель с бирками хозо МИДа. Потому что там, где он жил, он сказал, что в таких условиях я иностранцев принимать не могу и рисовать не буду. Его снабдили служебным удостоверением МИДа, и он в квартире, снимаемой МИДом, принимает иностранцев и рисует портреты. (За портреты он берет 80–100 рублей в новых деньгах.) (Там же. С. 165)

В начале февраля, – говорит Иван Толстой, – Жаклин отнесла два тяжеленных тома <…> во французское посольство в Москве, где работала ее знакомая Анастасия Дурова, и та, безусловно нарушая внутренние правила, отослала «Живаго» в Париж дипломатической почтой, которую КГБ не контролировал (по крайней мере, официально). К середине февраля секретный груз добрался до рю Френель, парижского семейного дома Жаклин <…> (И. Толстой. С. 122).

В нашем государственном издательстве настаивают, чтобы я отправил Вам телеграмму с просьбой задержать итальянское издание моего романа до времени его издания здесь в отредактированном виде. Я предложил бы Вам предельный срок, к примеру, в шесть месяцев. Подчинитесь этой отсрочке, если это не противоречит Вашим планам, и дайте телеграмму в ответ не мне, а по адресу издательства: Москва. Новая Басманная 19. Гослитиздат (Б. Пастернак. Т. 10. С. 201).

«Детали» из МГУ. Прошла дискуссия о романе Дудинцева. Старенький профессор делал доклад о художественных особенностях романа «Не хлебом единым». Студенты послушали, послушали – да и взбунтовались. К черту художественные особенности, нам нужен идейный смысл романа! Началась ругань, начались выступления, и профессора принялись постепенно смываться. Дискуссия страшно затянулась. Все выступления носили острый, яростный характер. Книгу превозносили за ее остроту, за ее «революционность». На трибуне появился растерянный Дудинцев. Очевидцы свидетельствуют, что очень мямлил и «держался трусливо». Он говорил, что его не так поняли, что он не то хотел сказать в своей книге, что его «революционность», короче говоря, преувеличена. В конце концов студенты освистали Дудинцева! Ни больше, ни меньше. Выступил один поляк, очень способный парень, которого называют «будущим Белинским» (если не ошибаюсь, дискуссия происходила у филологов МГУ). Этот молодой поляк сказал, что поражен выступлением Дудинцева. Можно ли назвать писателем такого советского писателя, который оправдывается и извиняется за то, что написал книгу, разоблачающую бюрократов и приспособленцев? Это было громовое выступление. Дискуссия длилась до 5 часов утра. На другой день все, кто не читал роман, кинулись искать в библиотеке «Новый мир» №№ 8–10. Но ректорат опередил студентов: «Новый мир» с романом перестали выдавать, говоря, что он занят. Студенты МГУ написали Дудинцеву уничтожающее письмо (Р. Назиров. Из дневника 1957 года // Назировский архив. 2016. № 2. С. 83).

Однажды я встретился на партконференции Краснопресненского района с поэтом А. Безыменским, сказал:

– Саша, я ставлю вопрос о реабилитации Павла Васильева.

– Как? Этого бандита!

– Тебе не стыдно бросаться такими словами?

– Пашка будет реабилитирован через мой труп!

Позвонил Елене Усиевич, она отреагировала:

– Иван Михайлович! Побойтесь Бога! Это же контрреволюционер, антисоветчик, а вы хотите поднять вопрос о реабилитации!

– Елена Феликсовна, нам с вами говорить больше не о чем! – я повесил трубку (С. Гронская. С. 57).

«Литературная Москва», – в феврале написал Э. Казакевич в редакцию журнала «Крокодил», – и впредь будет считать своим долгом содействовать в духе решений XX съезда партии реабилитации ушедших от нас, забытых и оклеветанных литераторов, восстановлению поруганных литературных репутаций. Выступление тов. Рябова мы не можем истолковать иначе как стремление остановить, задержать плодотворные и необратимые процессы в нашей общественной жизни (Э. Казакевич. Слушая время. С. 389).

<…> Месяц тому назад я долго беседовал с товарищами Сусловым и Поспеловым, которые меня заверяли в том, что с «администрированием» у нас покончено, что всем писателям предоставлена возможность работать и что не может быть речи о поощрении какой-либо групповщины. Вот что происходит на самом деле. <…> Вскоре после этого появилась грубая статья Рябова в «Крокодиле» под названием «Смертяшкины», поносящая память Цветаевой и упрекающая меня за предисловие. Статья Рябова не литературная критика, а пасквиль. Наши поэты самых разных литературных течений – Твардовский, Маршак, Луговской, Исаковский, Щипачев, Антокольский, К. Чуковский и другие, написали в «Литературную газету» протест против статьи Рябова. Протест этот не был напечатан. Мало того, не только «Литературная газета» в отчете с собрания прозаиков, но и «Правда» – орган ЦК – выступили с нападками на Цветаеву и на мое предисловие. <…> Если руководство ЦО и ЦК становятся на сторону одного литературного течения против другого, то мне остается сказать, что заверения товарищей Суслова и Поспелова не подтверждаются действительностью. Мне было бы весьма тяжело видеть, что писателям, не разделяющим литературные оценки Рябова, Кочетова и их друзей, закрыт рот и что они должны отстраниться от участия в культурной жизни страны. Я надеюсь, что Вы как руководитель идеологического отдела ЦК рассмотрите поднятые мною два вопроса и примете справедливое решение (И. Эренбург. «На цоколе историй…». Т. 2. С. 431, 432).

Критик <В. И.> Костин на заседании Министерства культуры СССР в присутствии тов. Молотова предложил освободить наше искусство от руководства государством и партией. <…> Нас удивляет, что партийная организация МОССХ, да и правление МОССХ, не удосужились до сих пор обсудить антипартийную вылазку Костина. Спрашивается, как же могло случиться, что за последние годы в Московском союзе создалась такая нездоровая обстановка? Как могло случиться, что в столичном коллективе, который состоит из здоровых прекрасных художников, была попытка отстранить партию от руководства искусством? (цит. по: В. Воловников. С. 10–11).

В Соединенных Штатах немало больших писателей, выдающихся ученых и замечательных музыкантов (последние, между прочим, – почти сплошь родившиеся в Европе эмигранты <…>). И все же Соединенные Штаты так и не создали своей самобытной, подлинно национальной культуры (с. 4).

не считает нужным со своими статьями и письмами обращаться (как это обычно делают литераторы) непосредственно в редакцию газеты, а обращается в ЦК КПСС как в почтовое отделение (Вопросы литературы. 1993. № 4. С. 270).

Такие художники, как А. Герасимов, В. Ефанов, Д. Налбандян, И. Тоидзе и некоторые другие, работы которых провозглашались образцами следования традициям русской школы, а на самом деле порывали с лучшими из этих традиций, уводили советское искусство в сторону от великих заветов русской школы (с. 23)248.

присутствовавший на съезде секретарь ЦК КПСС Д. Т. Шепилов произнес речь, понятую слушателями как проявление новых, более либеральных веяний» (А. Турков. Что было на веку… С. 171).

если бы в наших художественных музеях мы показывали в определенной пропорции наиболее яркие образцы формалистического искусства 20‐х годов – Татлина, Малевича, Кандинского, Филонова и ряда других, мы бы не совершили ошибки и, может быть, прояснили некоторые нездоровые головы, млеющие перед «новым» искусством Запада (Материалы Первого Всесоюзного съезда советских художников. С. 74).

предусматривает общность идейных и политических воззрений художников. Однако эта общность не только не исключает, но и предполагает многообразие и богатство жанров, форм, стилей, средств художественного выражения, определяемых особенностями творческой индивидуальности художника (Там же. С. 348).

На улице Чаплыгина около Покровских ворот в квартире физика Валентина Рокотяна, с февраля по апрель и по май на эту выставку стояла очередь по всей лестнице и выходила даже на улицу. Когда я выходил из метро «Площадь Дзержинского», «Лубянка» нынешняя, то там уже спрашивали, а где выставка? Стояла картонная коробка, на которой было написано «На краски», и туда клали деньги, и на эти деньги друзья Куклиса очень долго гуляли. Все стены были увешены в три ряда работами. Результаты творчества 55–57‐го года все были на этой выставке от пола до потолка. Был вечер поэта Красовицкого, были академик Ландау, Лившиц академик, его секретарь. Они там сели с трех часов до 12-ти ночи, все смотрели и открывали рот. Ландау говорил: «Я люблю стихи Лермонтова, но то, что я слышал сегодня, меня потрясло». Выставка была довольно смелой по тем временам (цит. по: М. Уральский. Избранные, но незванные. С. 84–85).

сыграли огромную роль в дальнейшем развитии художественного творчества по пути социалистического реализма. <…> Атаки на постановления ЦК из враждебного нам лагеря, склонность некоторых наших товарищей представить их устаревшими, не отвечающими требованиям нового периода – все это рассыпается в прах при беспристрастном и объективном анализе249 (с. 15).

Кое-кто неправильно толкует призыв партии поднять бичующую силу нашей сатиры до уровня гоголевской и щедринской. Забывается при этом, что сатира Гоголя и особенно сатира Салтыкова-Щедрина была направлена на расшатывание основ существовавшего тогда строя.

цель нашей сатиры – беспощадное осмеяние всего мешающего движению народа к коммунизму, то есть утверждение советского строя путем критики недостатков (с. 21).

У нас и до сих пор появляются статьи, в которых подсчитывается, сколько пьес на тему об интеллигенции написано и сколько драматических произведений о рабочем классе поставлено на сцене. Конечно, для чиновного отчета важны эти цифры, но при чем здесь искусство? Неужели то обстоятельство, что будет написано еще несколько десятков слабых пьес о рабочем классе, доставит радость кому-нибудь, кроме чиновничьего сердца?! (с. 190–191).

Эта статья <…> – указывает Андрей Тюрин, – получила отповедь со стороны руководства города, была названа «опасным явлением», вызвавшим в областном и городском комитетах «серьезную тревогу» (А. Тюрин. С. 69).

Они, эти произведения, – издержки, а не завоевания советской литературы на ее едином с партией и народом трудном и сложном, но победоносном, героическом пути250 (Там же).

Читал ублюдочную статью Е. Ну их всех к чертовой матери! Надо делать свое дело», – 14 марта в письме Э. Казакевичу откликнулся на эту статью К. Паустовский (http://paustovskiy-lit.ru/paustovskiy/letters/letter-284.htm).

К сожалению, в прошлом году появились и такие произведения, в которых авторы не нашли своей правильной позиции, не учли обобщающей силы искусства, не сумели с реалистической полнотой решить поставленные перед собой идейно-творческие задачи. Это прежде всего роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» и рассказ Д. Гранина «Собственное мнение», опубликованные в «Новом мире», рассказы А. Яшина «Рычаги», Н. Жданова «Поездка на родину», Ю. Нагибина «Свет в окне», появившиеся во втором сборнике «Литературной Москвы». <…> Причины таких срывов надо искать в идейной незрелости этих писателей, оказавшихся несостоятельными, когда перед ними встали сложные вопросы жизни, в слабости мастерства, особенно проявившейся в обрисовке положительных героев (Литературная газета. 19 марта. С. 1).

На пленуме, – как сказано в отчете «Литературной газеты», – завязались длительные споры вокруг произведений, помещенных в сборнике «Литературная Москва», опубликованной в «Литературной газете» статьи Д. Еремина об этом сборнике и романа В. Дудинцева «Не хлебом единым» (с. 1).

Мне неоднократно приходилось отстаивать ту точку зрения, что при всех недостатках романа Дудинцев писал его с добрыми намерениями. Но вот в той позиции, которую занял здесь Дудинцев в своем выступлении, я этих добрых намерений не усматриваю. Больше того, в этом выступлении я усматриваю дурное намерение. Оно состоит в том, чтобы под внешним покровом смелости уйти от прямого, по-настоящему смелого и требующего действительного гражданского мужества ответа на вопрос – что в романе, вопреки основному замыслу автора (а я хочу продолжать в это верить), оказалось работающим не в ту сторону? <…>

Мне кажется, что Дудинцев до конца, глубоко не задумался над тем, что к полному коммунизму есть только один путь – через диктатуру пролетариата, со всеми вытекающими из нее последствиями, о которых нам нет причин застенчиво умалчивать, ибо писатель социалистического общества не тяготится, а гордится тем, что он работает под руководством партии, не стыдится, а гордится тем, что он полностью и безраздельно ставит себя на службу интересам народа, осуществляемым в форме диктатуры пролетариата, и сознательно отвергает в своем творчестве то случайное, наносное, что могло бы в том или ином случае работать вопреки интересам этой диктатуры (с. 3).

И тут, – вспоминает В. Дудинцев, – я потерял сознание (В. Дудинцев. С. 99).

заверил нас, что без всяких колебаний, по своей личной глубокой убежденности выступит на Пленуме и подвергнет суровой критике Дудинцева, речь которого вызывает у него искреннее возмущение (В. Огрызко. Охранители и либералы. Кн. 1. С. 413).

Над стилягами принято у нас смеяться. Но следовало бы задуматься. Постепенно именно эти как бы и странные фигуры становятся героями нашего времени. В них выражается (пусть крикливо, часто безвкусно и подражательно) желание обрести свой внешний облик, перестать быть людьми как все, стертыми людьми. <…> Зеленые пиджаки и яркие галстуки – протест против стертого стандарта советского общества строителей будущих идеальных общественных строев. <…> Чего они хотят, это и самим им неясно. Но чего они не хотят, против чего фрондируют, кого хотят эпатировать всем своим обликом – это они понимают, чуют всем нутром своим (Отечественная история. 2000. № 3. С. 154).

Всю свою жизнь я трудился как скульптор.

Мною создано более 3000 произведений скульптуры, которые находятся во многих городах нашей родины и за рубежом.

Мне 80 лет. У меня хранится около двухсот моих скульптурных работ.

Прошу принять их от меня в дар нашему народу и моей любимой родине.

Желательно, чтобы коллекция не была разрознена и помещена в Русский музей (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 640).

считает целесообразным удовлетворить просьбу С. Д. Эрьзя. Приносимую им в дар коллекцию произведений скульптора следует разместить в Государственном Русском музее, включив в экспозицию лучшие работы.

Помещение в экспозиции музея всей коллекции произведений С. Д. Эрьзя нецелесообразно, поскольку в ее составе имеются и малозначительные и явно модернистские работы (Там же. С. 640–641).

за систематическое непосещение занятий, неявку на зимнюю экзаменационную сессию и несдачу экзаменов в дополнительно установленный срок (И. Фаликов. Евтушенко. С. 86).

Вскоре после этого выступления, – писал он, – меня исключили из Литинститута (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 348).

Вы стали одиозной фигурой в студенческом коллективе и сами себя поставили вне его, а приказ только оформил созданное Вами самим положение. Если Вы этого не понимаете, то обижайтесь на себя. <…>

Чего же Вы хотите? Люди верили Вам, а Вы сами подорвали в них веру в себя и требуете, чтобы Вам снова поверили на слово? Нет уж, извините, нема дурных! (Литературная Россия, 27 апреля 2017 года).

по сей день продолжается паломничество значительного количества посетителей, основную массу которых, как и прежде, составляет студенческая молодежь.

Мастерская Эрьзя фактически превратилась в выставку, которую в отдельные дни посещало свыше двух тысяч человек.

В беседах с посетителями Эрьзя по-прежнему выражает неудовлетворенность своим материальным положением, жалуется на «нечеловеческое» к нему отношение. Для того, чтобы подчеркнуть свое бедственное положение, Эрьзя одевается теперь в тряпье, ходит в одних галошах, на постаменте одной из своих скульптур разбросал медные монеты и специально поставил банку для сбора денег. <…>

Результатом этого являются непрекращающиеся попытки со стороны отдельных лиц использовать имя скульптора для дискредитации советского строя и демагогических выпадов против политики партии в отношении советского изобразительного искусства (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 637, 638).

как и прежде, С. Д. Эрьзя не пользуется ни предоставленным ему помещением мастерской, ни квартирой из 2 комнат и продолжает проживать в темной прихожей, принимать посетителей в загрязненной части мастерской и собирать денежные пожертвования от посетителей (Там же. С. 639).

Да, вот еще одна новость: Шолохов дал согласие стать во главе журнала «Молодая гвардия»256. В Москве по этому поводу в среде русских, точнее, нееврейских литераторов – ликование. Авось, хоть один журнал будет вне их монополии. Хотелось бы, чтобы это был не просто разговор (цит. по: В. Огрызко. Охранители и либералы. Кн. 2. С. 443).

Вы оказались правы в отношении М. А. Шолохова и «Молодой гвардии». Состоялось решение о назначении его главным редактором. Но затем рюриковы поставили перед М. А. такие условия, что он вынужден был отказаться.

Рюриковы257 – это силища! Пользуясь тем, что в связи с крайне напряженной обстановкой «верхи» не занимаются деталями культуры и идеологии, рюриковы спешат как можно больше здесь напакостить (Там же. С. 444).

В это время, – комментирует протоиерей Александр Мень, – начались самые бурные, самые активные антирелигиозные выступления. <…>

Начались закрытия храмов, пресса была полна враждебных выпадов, появились первые самиздатские ответы.

<…> Не было газеты, будь то «Советский спорт» или какая-нибудь местная «Вперед», где бы ежедневно не долбилось, не долбилось… <…> Прямо стрельба из «катюш», из минометов… (А. Мень. С. 116, 117).

Втайне они вынашивали мрачные планы восстановить в Венгрии фашистский режим и оторвать Венгрию от социалистического лагеря. <…> Принимая вас, мы радуемся, что мрачные дни прошлогодней осени уже позади (Правда. 28 марта. С. 1).

Последнее время сижу на съезде композиторов, – 31 марта пишет Дмитрий Шостакович Исааку Гликману. – Слушаю выступления разного рода ораторов. Особенно мне понравилось выступление тов. Лукина. Он напомнил съезду о вдохновляющих указаниях А. А. Жданова о том, что музыка должна быть мелодичной и изящной. «К сожалению, – сказал тов. Лукин, – мы не выполняем это вдохновляющее указание!» Много ценного и интересного было и в других выступлениях (Письма к другу. С. 125).

Тут уж я совсем не понимаю, – заявил Александр Дымшиц, – как можно в юбилейном году печатать Мандельштама? Какой тут критерий? Что может последовать за опубликованием стихов? Нездоровый интерес, ненужные разговорчики. С моей точки зрения, <…> опубликование стихов Мандельштама именно к этим датам – по меньшей мере, большая необдуманность, если не сказать большего – грубейшая безответственность (цит. по: М. Золотоносов. Гадюшник. С. 552).

Мандельштам – большой поэт. <…> И даже у него в тех стихах, которые мы хотим опубликовать, мы видим, что наша советская жизнь переучивала и его. Может быть, мы заблуждались, но нам казалось, что в этих стихах именно даже и у него прозвучала тема любви к нашим людям, к нашей стране.

Лично я <…> не разрешаю редколлегии печатать стихи Мандельштама. Пусть она проходит через мой запрет, через запрет Секретариата (цит. по: М. Золотоносов. Гадюшник. С. 553).

Было, – указывает Михаил Золотоносов, – решено продолжить работу над альманахом, но Панова сразу сложила с себя обязанности главного редактора в знак протеста против идеологической цензуры – редактором стал Далецкий, в итоге стихи Мандельштама напечатаны не были (Там же).

И однажды, – вспоминает Генрих Сапгир, – члены отборочной комиссии Молодежной выставки увидели: тощий молодой человек в больших очках ставит у стены совершенно необычные холсты – на больших плоскостях было изображено… это были сильно увеличенные детские рисунки. Это было ни на что не похоже. Это были первые произведения поп-арта в России. Теперь это понятно. Но тогда смущенные вконец члены МОСХа все-таки отобрали пару холстов. И выставили, не подозревая, что натурой художнику послужили рисунки его дочери Катечки (Арион. 1997. № 3. С. 84).

Ленинских премий могли бы дать больше, – 3 мая в письме Сергею Сергееву-Ценскому комментирует Иван Шевцов. – Но я рад, что не дали Шостаковичу и ему подобным. А такая опасность была259. Могли бы дать художнику Вл. Серову за картину «Зимний взят». Хорошая картина. Но автор «антикосмополит», Эренбурги его ненавидят (цит. по: В. Огрызко. Охранители и либералы. Т. 2. С. 445).

Книгу отпечатаем в мае, а за ней приналяжем на «Живаго». Г. И. Владыкин <директор издательства> согласен, чтобы Вашего доктора лечил (редактировал) Старостин. Через две недели займусь вплотную романом. Советую <…> думать о здоровье и не встречаться с людьми, которые могут Вас волновать. У Вас один ответ. Гослитиздат роман издает. Работаю, переделываю, дополняю. Сейчас болен. Поправлюсь – продолжу работу. Срок – сентябрь. Я глубоко верю в благополучное завершение всех наших начинаний (цит. по: Е. Пастернак. Борис Пастернак. Биография. С. 689).

<…> Около года назад Гослитиздат заключил договор со мной на издание книги, и если бы ее действительно выпустили в сокращенном и цензурованном виде, половины неудобств и неловкостей не существовало бы. Но даже и теперь, когда преувеличивая значение создавшейся нескладицы, тем самым способствуют возникновению шума по поводу этого случая в разных концах света, даже сейчас выпуск романа в открыто цензурованной форме внес бы во всю эту историю тишину и успокоение (Б. Пастернак. Т. 10. С. 288).

Якобы за идейность, – в тот же день записывает в дневник Нина Бялосинская. – А на самом деле просто удар по тем, кто выступал против полного списания Пастернака на дискуссии в Литинституте. И как же она шита белыми нитками. Многоточия. Никогда не поверю, что Белла Ахмадулина сказала: «Я аполитична». А Юнна <Мориц>? Надо один раз посмотреть на нее, чтобы убедиться, какой это советский человек. Вот подлость.

Теперь «правое крыло» Литинститута <…> настаивает, чтобы этих (самых талантливых) ребят исключили. Директор260 мечется. Он в очень тяжелом положении. Понимает, что исключать нельзя. Но и с реакцией ссориться боится. Пока дело обходится без исключения. Но жмут на этих ребят крепко (Н. Бялосинская // Знамя. 2018. № 8. С. 58).

Мамина книга продолжает висеть в воздухе, оттиски раздали кому-то на консультацию, и от этих отзывов будет зависеть ее дальнейшая судьба «быть или не быть». С нетерпением жду возвращения из Японии Эренбурга, с ним всё легче, и он может многое сделать, несмотря на то, что все взъелись именно на предисловие (цит. по: В. Огнев. Амнистия таланту. С. 177).

А взъелись, – комментирует автор одной из внутренних рецензий на эту книгу Владимир Огнев, – на предисловие, которое в виде статьи «Поэзия Марины Цветаевой» было опубликовано во втором сборнике «Литературной Москвы» (1956). Начались нападки на подготовленный сборник, книгу приостановили, верстку дали на отзыв, как оказалось, не одному мне. Сборник вышел несколько лет спустя, сокращенный и без предисловия261 (Там же).

Встретил случайно А. Т<вардовского> <…> Он говорил, что рад тому, что разрешили такие слова, как победа, родина, писать с малой литеры (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 23).

На первомайской демонстрации в колонну Куйбышевского района влились четыре баптиста. Пользуясь замешательством толпы и всеобщим весельем, баптисты вскинули полотнище белого цвета, на котором был написан лозунг «Любовь есть Бог». Баптисты приехали в Москву из Кзыл-Орды ради этого первомайского дня. Их забрали люди в одинаковых пальто (Сегодня вечером мы пришли к Шпаликову. С. 143).

Во время длинного антракта (приблизительно сорок пять минут, как принято в России) бóльшая часть публики бросается к телефонам, чтобы рассказать своим друзьям о том, что они только что пережили. Поднимается настоящая буря, и толпы москвичей со всех концов города съезжаются к консерватории. Когда начинается второе отделение, в зале яблоку негде упасть, а многие еще остались на улице. <…> Гульд вынужден сыграть на бис «Фантазию» Свелинка и десять «Гольдберг-вариаций», прежде чем ему позволили закончить концерт. Он еще кланяется, когда начинают гасить свет, и его атакуют при выходе из консерватории. <…>

Русская публика никогда не слышала такого пианиста, как Гульд. Даже сегодня те, кто присутствовал на его концертах в 1957 году, <…> отмечают, что Гульд был для них кем-то вроде пришельца с другой планеты и завоевал их чувства мгновенно. Позже Гульд вспоминал, что был «принят, как кинозвезда» (К. Баззана. С. 154, 155).

Популярность Гульда столь велика, что он соглашается дать четвертый (бесплатный) концерт – утром 12 мая в Малом зале Московской консерватории. Речь идет о концерте-лекции, названном им «Музыка на Западе», на котором, по просьбе Ростроповича и других музыкантов, он представил Шёнберга и нововенцев. В России этот репертуар был уже давно запрещен. <…> Он играл Сонату Берга, Вариации Веберна и две части Третьей сонаты Кшенека. Исполнение сопровождалось краткими комментариями, касающимися музыки нововенцев, и музыкальными примерами. «Это было одно из самых волнующих музыкальных событий, в которых я принимал участие», – рассказывал он Каршу (Там же. С. 156, 157).

спектакли Берлинского ансамбля, показанные в Москве в 1957 году, в разгар «оттепели», живо напомнили о Мейерхольде и его новаторских режиссерских приемах: политическая тематика, социальный гротеск, монтаж аттракционов, неожиданный лиризм, знаменитое «остранение» (цит. по: Е. Абелюк, Е. Леенсон. С. 11).

Наш «нигилизм» в поэзии – это мода, естественно, преходящая, но мода. Когда талантливый и страстный поэт Е. Евтушенко в своей небольшой поэме «Станция Зима» подвергает все и вся критическому подозрению, – это все очень по-юношески. Если из него получится мужчина-поэт, он будет писать по-другому (с. 3).

Очень высокая художественная культура, цельность и органичность, – 15 мая записывает в дневник Сергей Владимиров. – Сейчас все это – как воспоминание (печальное, ушедшее) – вся эта жизнь, о которой он поет. И как воспоминание она не кажется такой искусственной. Всё, всё в прошлом. Не допел программы, очень устал. Старое, бабье лицо. На аплодисменты радостные глаза, пожимал руки (С. Владимиров. С. 118–119).

Сейчас это трудно представить, но около театра стоял кордон конной милиции. Обычно мы говорим о ней в переносном смысле, а тут это действительно был единственно возможный способ поддержания порядка «на подступах» к театру.

<…> Пьеса показывала реалии окружающей нас жизни – времени освобождения от кошмара культа личности, она повествовала о неумирающем, как крошка Цахес, Иване Ивановиче, иными словами, о стойкой тени партбюрократии, тени, способной обрести плоть даже в чистой по природе душе человека, которому поручили в Стране Советов управлять каким-либо, даже самым малым человеческим социумом. Иван Иванович перерождался из хорошего человека в чудовищно раздувшуюся, набрякшую от сознания собственного «авторитета» бюрократическую машину.

Главную роль в этом спектакле блистательно играл Борис Тенин. Зрители были в восторге. Как говорят в таких случаях, они «висели на люстрах». Иногда действие прерывалось аплодисментами, которые длились минут пять (Г. Менглет. С. 283, 284).

Вот здесь говорят – можно ли критиковать, вскрывать недостатки, никто из вас не вскрывал еще. Дудинцев – это цыпленок, ему ли вскрывать недостатки партии, которые сам ЦК вскрывает? Он их не понимает (Никита Сергеевич Хрущев. Два цвета времени. С. 455).

Он, – вспоминает о речи Хрущева Вениамин Каверин, – говорил два часа. <…> Пересказать его речь невозможно. Она была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи. Начал он с заявления, что нас много, а он один. Мы написали много книг, но он их не читал, потому что, «если бы он стал их читать, его бы выгнали из Центрального Комитета». Потом в середину его речи ворвалась какая-то женщина «нерусской национальности», которая когда-то обманула его в Киеве. За женщиной последовал главный выпад против Венгрии с упоминанием о том, что он приказал Жукову покончить с мятежниками в три дня, а Жуков покончил в два. Вот здесь, кажется, он и перешел к «кружку Петефи», подражая которому некоторые писатели попытались «подбить ноги» советской литературе. Кажется, он не назвал «Литературную Москву»262, но совершенно ясно было, что речь идет именно о ней. Тут же досталось и всему Союзу писателей в целом.

<…> Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен. «Они хотели устроить у нас „кружок Петефи“, и совершенно правильно, по‐государственному, поступили те, кто ударил их по рукам». Это было подхвачено, это передавалось из уст в уста. Именно это софроновская команда положила в основу клеветнического утверждения, что мы хотели организовать какой-то «параллельный центр» в литературе. Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что «мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов» (В. Каверин. Эпилог. С. 371, 372).

речь Хрущева – она многими благоговейно и дословно записана – рассеяние последних иллюзий. Все то же, только хуже, мельче. Рады одни лакировщики, получившие решительную и безоговорочную поддержку. <…>

Вечером после совещания поехали на могилу Фадеева. С поминок на поминки, как сказал очень удрученный Овечкин (А. Твардовский. Дневник. С. 264).

За последний год положение в литературе складывалось просто, я бы сказал, трагически. <…>

Появляются один за другим романы вроде романа Дудинцева, рассказы, театры наводняются спектаклями черт знает какими. Это волновало всю партию.

Наступает наш писательский пленум. <…> Перед ним произошел решающий для нас разговор с Никитой Сергеевичем, потому что ходили всякого рода слухи по поводу позиции тов. Хрущева по отношению к литературе, якобы он сказал, что не надо вмешиваться в писательские дела и т. д. Всякие подобные слухи деморализировали и тормозили работу среди писателей. А подавляющее большинство писателей, как показал писательский пленум, – 99,99%, стоит на правильных позициях. Только какая-то кучка, до крайности активная, создавала массовидность протеста против партийности нашей литературы и умелыми объединенными действиями создавала угрожающее положение в нашей писательской организации. Она была за размагничивание советской литературы.

В этот момент и произошел решающий разговор. Назавтра должен был состояться пленум. Никто из этой кучки, которая только что потрясла основы социалистического реализма и партийности в литературе, – никто из этой кучки на пленуме не сказал ни слова. Это сыграло ясную и определенную роль. Большое значение имела в этом деле большевистская, партийная речь тов. Хрущева. Мы радовались ей, это был для нас праздник – для подавляющего большинства советских писателей. Перед этим была просто ужасная муть (Молотов. Маленков. Каганович. 1957. С. 409, 410).

Давайте-ка подумаем, как нам приободрить этих литераторов. Что, если в следующее воскресенье собрать всех московских писателей и артистов у меня на даче? Пусть погуляют, поудят рыбу, потом подадим им обед на свежем воздухе. Идите, распорядитесь (цит. по: У. Таубман. С. 339).

Примером неверного изображения нашего общества, характера наших людей может послужить и стихотворение Р. Рождественского «Утро», также опубликованное в сборнике «Литературная Москва» (сборник первый). Стихотворение носит аллегорический характер, но смысл этих аллегорий совершенно ясен. Если верить автору, то только сейчас наступает «рассвет», а вот до недавней поры в нашей жизни господствовала сплошная «ночь», воплощенная в облике страшного существа, подчинявшего людей своей безраздельной власти и заставлявшая их служить себе – одному себе, больше ничему и никому (с. 1).

В этой заметке дается крайне одностороннее представление о Н. Заболоцком, неверно ориентируется и сам поэт, в творчестве которого подчеркивается и выделяется стремление уйти от реальной жизни, противопоставить ей бесплотную «грезу».

говоря о последствиях культа личности, было бы неправильно преувеличивать его вредное влияние. <…>

Не оставляя в тени ни одного отрицательного явления в развитии советской литературы в годы распространения культа личности, мы не должны забывать, что социалистическая природа нашего общества помогала большинству писателей избежать пороков, принесенных культом личности.

<…> Однако в 1956 году были единичные выступления в печати и на собраниях, где прямо или чаще всего косвенно отдельные литераторы ставили под сомнение правильность некоторых решений партии по вопросам литературы в послевоенные годы.

Таковы были публичные выступления О. Берггольц и К. Симонова с требованием пересмотра партийных решений по идеологическим вопросам, принятых в 1946–1948 гг. (Литературная газета, 16 мая. С. 1).

П. Бровка: В докладе секретариата довольно пространно разбираются недостатки романа В. Дудинцева и некоторых других произведений, но мне кажется, что эта критика дана в какой-то обтекаемой форме, с постоянными оговорками. <…>

Роман В. Дудинцева и подобные ему произведения – явление в литературе отрицательное. <…> Мы не можем мириться с тем, что у нас появляются произведения, в которых возводится клевета на нашу действительность (Литературная газета, 21 мая. С. 1–2).

С. Михалков: В последнее время в нашей литературе каким-то потоком появились произведения, вызывающие, мягко говоря, недоумение и тревогу: путаные статьи, двусмысленные рассказы, странные стихи. Авторы этих произведений, скажем, А. Яшин или В. Дудинцев, метя в противника, попадают в своих. Не хотели, но попали (Там же. С. 2).

В. Закруткин: Еще до приезда на пленум мы слышали о тех довольно тревожных и горестных делах, которые происходили среди некоторой части московских писателей. Почему же эти товарищи не говорят, чего они хотят, почему они не отстаивают свою точку зрения? Если получилось так, что отдельные наши произведения принял на вооружение враг, надо, чтобы авторы этих произведений сказали об этом.

Мы ждем, чтобы эти московские товарищи вышли сюда, на трибуну, и сказали, что они думают, чего они хотят, какие позиции они отстаивают в литературе, что они намерены делать завтра и послезавтра (Там же. С. 3).

М. Бажан: Среди нашей интеллигенции нашлись, к сожалению, неустойчивые люди, которые думали в панике, что необходима переоценка всех ценностей, полная смена вех. Неправильно ставился вопрос и о личности И. В. Сталина. Многие ретивые редакторы дошли до того, что имя Сталина стали вычеркивать из наших произведений. <…>

Зачеркивать все, что было сделано Сталиным доброго, зачеркивать весь тот путь, который мы прошли, веря в Сталина как воплощение наших мечтаний и идеалов, видя в Сталине воплощение партийной воли и партийного руководства, было бы недостойно честных советских людей и честных советских писателей (Там же).

Е. Долматовский: Некоторые наши товарищи с какой-то подвижнической страстью принялись искать и выпячивать теневые стороны нашей жизни. А вокруг этих заблуждений уже, как назойливые мухи, стала кружиться окололитературная шушера. <…>

Мне отвратительно нытье, которым занялись некоторые наши поэты. Но посмотрите, что поддерживается в критике. Лидия Чуковская объявила Заболоцкого классиком литературы. А ведь в стихах Заболоцкого преобладает унылый и маленький мирок. Произведения же оптимистического звучания подвергаются нападкам или замалчиваются (Там же. С. 4).

В. Кочетов: О «Рычагах» и прочем говорили уже достаточно. Мне хочется сказать о последней части трилогии «Открытая книга» В. Каверина. Каверин очень обстоятельно расписывает всякого рода «зажимщиков» и бюрократов. Но ведь только на «зажимщиках» и бюрократах книгу о современной жизни не построишь, только через них сегодняшнюю жизнь не покажешь (Там же).

А. Дымшиц: Неправильно причислять некоторые произведения, принадлежащие прошлому, к каким-то значительным явлениям нашей жизни. Имена Хлебникова, Цветаевой, Мандельштама становятся известными, но иногда они популяризируются неверно, и молодежь под влиянием этого начинает увлекаться ими. Сейчас снова поднимают Цветаеву. Что же тогда делать с Ахматовой? Ведь по сравнению с Цветаевой она неизмеримо выше. Цветаева – явление крошечное. <…>

На днях в Ленинграде была проведена, на мой взгляд не совсем удачно, дискуссия о поэзии, на которой выступил очень уважаемый и любимый всеми наш поэт П. Антокольский, который начал безудержно расхваливать творчество Б. Пастернака.

Я помню, какое для нас в свое время имели значение поэмы «1905» и «Лейтенант Шмидт», но последующий путь Пастернака нас огорчал и огорчает по сей день. Я думаю, что такими стихами, какие печатает Пастернак сейчас, он расплачивается за отход от жизни, за позицию, которую он занял. И неверно его возносить перед лицом молодежи, для части которой он становится знаменем эстетства и жречества в литературе (Литературная газета, 22 мая. С. 1).

Е. Поповкин: Здесь подверглись критике сборник «Литературная Москва», журнал «Новый мир», подверглись критике некоторые писатели Москвы. Но я, товарищи, не слышал здесь голоса тт. Казакевича, Алигер, Каверина, Рудного. Я полагаю, товарищи москвичи, что над этим следует подумать, так как иначе мне, человеку, живущему в Крыму, придется вернуться и рассказать, что их позиции так и остались неясными для нас, участников пленума (Там же. С. 2).

Л. Соболев: Пройдет еще год-два, и начисто забудутся эти «гениальные», «непонятые» рассказы, романы, стихи. Да, забудутся. Это пена на волне, прокатившейся по нашей стране после XX съезда партии. А пена, как известно, лопается (Там же).

П. Антокольский: <…> самое больное – это появление ряда принадлежащих перу членов Московского отделения Союза писателей произведений и статей, о которых приходится говорить как о тяжелом и горьком явлении в нашей общей жизни.

И я здесь прямо признаюсь. Мне сейчас нелегко переоценивать свое прежнее отношение к подобным произведениям, сложившееся тогда, когда я еще не видел, чтó стоит за всем этим. Что отражают эти произведения, появившиеся одно вслед за другим? Отражают ли они труд великого советского народа на всех участках его жизни так, как мы знаем об этом труде; отражают ли они думы, чаяния и надежды народа и даже его волю? Нет. Эти произведения отражают идейные шатания у некоторых элементов из кругов нашей интеллигенции (Там же. С. 3).

Н. Чертова: В конце концов, не так уж плохо, что мы услышали с трибуны пленума правления Московского отделения выступления и Каверина, и Алигер, и Кабо, и, наконец, выходящую из всяких рамок речь Дудинцева в его поистине непонятном состоянии самоупоения. Гораздо хуже было бы, если бы все они промолчали. Теперь мы ясно видим, что происходит, а главное, знаем, что надо нам делать. И уже делаем, правда, пока еще, с моей точки зрения, с излишней предосторожностью, с подкладыванием мягких подушечек уговаривания и увещеваний. Если говорить о коммунистах, имена которых здесь назывались – о Рудном, о Маргарите Алигер и тех, которые стоят за ними, – мне кажется, наступило время прямого и резкого большевистского разговора с ними (Там же).

своей биографией и своими стихами постороннее отношение к тому, что делает и делал за последние сорок лет наш народ. <…>

Позиция, занятая редакторами «Литературной Москвы» на обсуждении второго сборника в Доме литераторов и на пленуме правления Московского отделения, явно показала их боевое стремление настаивать на всем, что содержит этот сборник, и делать из этой позиции определенную литературную платформу, в которой идейно-политические моменты преобладают над стилевыми. И странно, что на этом пленуме товарищи предпочли отмалчиваться, не доверили пленуму своего кредо, своих сомнений и своих убеждений. <…>

«Подвиг молчания» в наших условиях – ширма, прикрывающая мелочность мелкобуржуазного фрондерства. Замкнувшись в скворечник молчаливого отсутствия, можно очень легко оказаться в стороне от жизни. Нужно набраться мужества и переоценить свои ложные позиции.

Было бы крайне вредно, если бы мы сочли деятельность нашего пленума, проходившего на большом накале политической страсти, каким-то сигналом к стрельбе по инакомыслящим в литературно-творческих вопросах. Задача убеждения, задача перевоспитания была и остается для нас главной задачей и базой для настоящей консолидации. Но осуществлять сплочение нужно на четкой идейной платформе, объединяя все живые силы литературы и отметая всё, что мешает ее развитию (Там же).

Для участников встречи был дан обед, во время которого состоялся оживленный обмен мнениями по вопросам литературы. С речами выступили товарищи Н. С. Хрущев, Д. Т. Шепилов, А. И. Микоян, К. А. Федин, А. А. Сурков, Б. В. Иогансон, Т. Н. Хренников, Л. С. Соболев, К. М. Симонов, М. В. Исаковский, С. В. Михалков, А. Е. Корнейчук, Е. А. Долматовский, М. Турсун-заде, С. В. Герасимов, Н. М. Грибачев, М. И. Алигер, Е. Е. Поповкин. <…>

Встреча, – как указывается в официальном сообщении, – прошла в обстановке исключительной сердечности и теплоты (Правда, 20 мая, С. 1).

катались на лодках, на тенистых полянах их ждали сервированные столики отнюдь не только с прохладительными напитками. Обед проходил под шатрами. Легкий летний дождь, запахи трав и вкусной еды – все должно было располагать к дружеской беседе. Но шла она довольно остро. Выступали многие известные писатели, актеры, музыканты, художники. У каждого была своя боль (А. Аджубей. Те десять лет. С. 169).

Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе – «„лакировщики“ не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!» – под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели – «Литературная Москва»!

<…> Весь свой монарший гнев Хрущев неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.

– Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!

– Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии…

<…> Но Хрущев обрывал ее:

– Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..

Осанистый Соболев <…> усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:

– Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить! <…>

Через несколько дней по Москве разнесся слух, что поведение Никиты Сергеевича на приеме осуждается… даже в его ближайших кругах (Новый мир. 1988. № 9. С. 27–28)263.

Молотов помрачнел, резко так согнал с лица приветливость. Наступила неприятная пауза (Д. Гранин. Причуды моей памяти. С. 197).

Откликом на эту встречу стало четверостишие Ильи Сельвинского «В минуту отчаяния», написанное тогда же, но опубликованное только спусти 32 года (Огонек. 1989. № 37. С. 20):

Критикуя альманах «Литературная Москва», редакция «Литературной газеты» по непонятным нам соображениям упоминает фамилии лишь четырех членов редколлегии альманаха, а именно: тт. Э. Казакевича, М. Алигер, В. Каверина и В. Рудного.

Мы, нижеподписавшиеся, тоже являемся членами редколлегии альманаха «Литературная Москва», как это указано на заглавном листе первого и второго сборников, и полностью несем ответственность за их содержание (цит. по: О. Розенблюм, М. Тендрякова // Знамя. 2019. № 7. С. 148–149).

Однако, – как вспоминает Галич, – какое-то очень высокое начальственное лицо вызвало директора театра и приказало ему прекратить репетиции. Тот растерялся: «Но, позвольте, спектакль уже на выходе, что же я скажу актерам?!» Подобные мелочи начальственное лицо не интересовали, поэтому оно лишь усмехнулось и ответствовало: «Что хотите, то и скажите! Можете сказать, что автор сам запретил постановку своей пьесы!..» В результате спектакль был снят с репертуара (М. Аронов. Александр Галич. С. 108).

Правда, – говорит Михаил Золотоносов, – это были эскизы декораций и костюмов из частных коллекций, но тем не менее «реабилитация» состоялась (М. Золотоносов. Диверсант Маршак. С. 362).

Реакционная роль этого декадентского объединения достаточно хорошо известна, – 12 ноября 1957 года откликнулась на выставку газета «Советская культура». – <…> Кажется, у русского реалистического искусства не было более непримиримого врага, чем «Мир искусства» (с. 4).

Следует сказать, что фрондерствующая группа московских литераторов пытается оказать влияние и на другие виды искусства. Так, например, на художественном совете киностудии «Мосфильм» Э. Казакевич, А. Твардовский отстаивали вместе с автором сценария В. Тендряковым порочный кинофильм «Тугой узел», который был объявлен подлинно партийным, программным для нашего искусства произведением (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 678).

Если этим хотят уничтожить фрондерский дух молодежи, – комментирует в дневнике Давид Самойлов, – то скорее добьются обратного. Интеллигентская молодежь пойдет на заводы, где интеллектуальное фрондерство превратится в социальное. С другой стороны – рабочие придут в вузы и сомкнутся с интеллигенцией там. База фрондерства расширится, изоляция интеллигенции уменьшится (Д. Самойлов. Поденные записи. Т. 1. С. 286–287).

суд состоялся здесь 10–11 сего месяца. Аркадий получил 8 лет. С обвинительным заключением я не знакома, но из подслушанного у двери во время судебного заседания знаю, что речь шла об антисоветской агитации, о слушании радио и о враждебных взглядах Добровольского. Свидетелей 5 человек, из них один – приятель Аркадия еще по 36 году на Неринге, вместе тачки катали и в жестяной банке на костре чай варили. Этот приятель показал, что взгляды Добровольского и убеждения – антисоветские. Жалкий трус и подлец! Аркадий сказал ему после его показаний, сказал так громко, что и за дверью я услыхала: «Ну, Петро, пусть тебя рак совести сожрет!» От защиты Аркадий отказался и вел себя на протяжении этих двух дней, как должен себя вести мужчина и настоящий человек, не совершивший никакого преступления. Все показания отрицал, на все вопросы отвечал обстоятельно и на высоте эрудиции. Может быть, не надо было так ясно обнаруживать свое превосходство… В перерыве секретарь прибежала вниз, где была отведена комната, и просила Аркадия говорить не так быстро и «более понятными словами». Я – что я… я знаю, что мой муж, как и в 37 году, ни в чем не виноват, что он перед всеми предстал мужчиной и человеком честным и что долгая неволя куда лучше той свободы, которую имеют сейчас друзья вроде Петра Андреевича (В. Шаламов. Собр. соч. Т. 6. С. 159).

зачем и кому понадобилось редколлегии давать в сборнике, выходящем в юбилейный год, накануне празднования 40-летия советской власти, подборку стихов Мандельштама (цит. по: А. Тюрин. С. 63).

Такой «Прибойчик» лучше всяких слов говорит о том, что групповщина существует не только в Москве, но что ее корни глубоко гнездятся и в нашей писательской организации. Скорее это группочка довольно влиятельных писателей, которая, как это ни странно для нашего времени и строя, командует в издательствах, оказывает давление на газеты и журналы, шумит в секциях» (Там же. С. 64).

обнаружила несколько статей, которые были исключены из сборника из‐за своей «ревизионистской» направленности. Особое внимание привлекла статья Горелова «О свободе творчества», в которой усматривалось намерение доказать «пагубность партийного и общественного воздействия на литературу». Помимо этого Горелов был обвинен в попытках опубликовать несколько неправильных статей в журнале «Звезда» и уволен из его редакции (Там же).

Известно, что в прошлом году ряд писателей допустил ошибочные устные выступления, опубликовал статьи, содержащие неверные положения, произведения, искаженно отражающие нашу действительность. Некоторые из них – К. Симонов, О. Берггольц, В. Губарев – с партийной ответственностью отнеслись к критике в свой адрес и признали свои заблуждения. И зря кое-кто из литераторов иронизирует по этому поводу. Прямое и честное признание коммунистом своих ошибок – это партийный долг. Нельзя не отметить, что и беспартийный писатель С. Кирсанов, серьезно отнесясь к критике своей поэмы «Семь дней недели», заявил, что решительно переделывает свое произведение.

К сожалению, иначе ведут себя В. Дудинцев и В. Каверин.

<…> Члены редколлегии «Литературной Москвы» коммунисты Э. Казакевич, М. Алигер, В. Рудный, В. Тендряков, упорствуя в своих ошибках, пошли по пути разобщения со своими товарищами по партийной и писательской организациям. Активно защищая свои позиции на пленуме московского правления и не желая внять голосу справедливой критики, товарищи из «Литературной Москвы» затем на третьем пленуме правления Союза писателей СССР решили оборонять свои позиции молчанием.

<…> Из опыта идеологической борьбы нашей партии с чуждыми влияниями надо научиться делать правильные выводы. Это необходимо сказать и тем товарищам, которым импонирует ложная стойкость, – скажем, М. Алигер. Но это не стойкость, а упрямство, помноженное на самолюбие и зазнайство! (Литературная газета, 6 июня. С. 3).

Затем выступил Э. Казакевич. Крайне односторонне, – как отмечено в газетном отчете, – рассказав о деятельности редколлегии «Литературной Москвы», он отстаивал произведения, опубликованные во втором сборнике.

В выступлении Э. Казакевича, – подчеркивает репортер «Литературной газеты», – не сказалось желание честно признать совершенные ошибки, именно поэтому оно не удовлетворило собрание.

Этого желания не было и в письме М. Алигер, оглашенном на собрании, и в выступлении А. Яшина, которое показалось присутствовавшим крайне наивным уже потому хотя бы, что автор до сих пор не может уяснить, в чем порок «Рычагов» (Там же).

Э. Казакевич в своем выступлении, а также М. Алигер и А. Бек, письма которых были оглашены на собрании, признали справедливой критику ошибок, допущенных «Литературной Москвы», и заявили, что своей дальнейшей работой исправят эти ошибки269 (Литературная газета, 13 июня. С. 1).

В единогласно принятом решении отмечаются единодушие и сплоченность московских писателей, которые на всем протяжении истории советского общества ощущали себя верными помощниками Коммунистической партии в осуществлении ее великих целей (Там же).

Братья-писатели продолжают вкупе подличать и выслуживаться. «Проработка» Дудинцева, Гранина, Яшина, Алигер, Кирсанова, «Литературной Москвы» идет всесоюзно. В Тифлисе, в Киеве, в Минске, в Ленинграде. В последнем собрание писателей одобрило «принципиальную критику проявлений гнилого скептицизма в литературе». Правда, на собрании отсутствовали В. Панова, В. Кетлинская, А. Горелов, Ю. Герман. А прилежный А. Дымшиц заявил: и «у нас нашел отражение пресловутый „подвиг молчания“. Целый ряд видных писателей просто не почтил своим присутствием наше собрание» (Отечественная история. 2000. № 3. С. 155).

всё о том же, всё о «групповщине», о 2-м сборнике «Литературной Москвы», о рассказе Яшина, романе Дудинцева, а более всего о том, почему не кается редакция злосчастной «Литературной Москвы», как смеет не каяться, как не понимает, что нужно каяться, нужно говорить, что требуют. Так почтенный писатель учит других писателей, а заодно и читателей, лицемерию. По Федину, нет никакой разницы между Союзом советских писателей и Коммунистической партией. Там и тут требуется полное внешнее единство мнений (Там же. С. 156).

У нас роман270 никогда не будет издан. Лишения и беды, которые, возможно, ожидают меня, когда появятся заграничные издания и не будет аналогичного советского – это не наше дело, ни мое, ни Ваше.

Нам важно только, чтобы работа, невзирая на это, увидела свет, – помогите мне в этом (Б. Пастернак. Т. 10. С. 233).

ключевую роль в спасении Хрущева в те дни сыграли председатель КГБ Иван Серов и министр обороны Георгий Жуков. Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал. Члены ЦК собрались в Свердловском зале, заявили, что они поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит? (Л. Млечин. Фурцева. С. 224).

Нам, членам ЦК КПСС, стало известно, что Президиум ЦК непрерывно заседает. Нам также известно, что вами обсуждается вопрос о руководстве Центральным Комитетом и руководстве Секретариатом. Нельзя скрывать от членов Пленума ЦК такие важные для всей нашей партии вопросы.

В связи с этим мы, члены ЦК КПСС, просим срочно созвать Пленум ЦК и вынести этот вопрос на обсуждение Пленума.

Мы, члены ЦК, не может стоять в стороне от вопросов руководства нашей партии (Молотов, Маленков, Каганович. 1957. С. 281).

Когда, – продолжил свой рассказ уже на съезде Н. Г. Игнатов, – доложили Президиуму об этой просьбе, фракционеры подняли страшный шум.

<…> Как вы думаете, почему? Да как это члены ЦК осмелились к ним обратиться?! Товарищ Хрущев и другие поддерживавшие его товарищи решительно настаивали на приеме членов ЦК. И тогда это так называемое арифметическое большинство – фракционеры предложили, чтобы членов ЦК принял не Президиум, а один из их сторонников – Булганин или Ворошилов. Увидев, куда гнет эта группа, Никита Сергеевич Хрущев заявил, что и он пойдет на встречу с членами ЦК, и настоял на своем. И какое это было счастье для судьбы нашей партии! (Правда, 25 октября 1961 г. с. 3).

вывел из состава членов Политбюро ЦК и из членов ЦК КПСС тт. Маленкова, Кагановича, Молотова; снял с поста Секретаря ЦК КПСС и вывел из состава кандидатов в члены Президиума ЦК и из состава членов ЦК т. Шепилова (Правда, 4 июля. С. 1)271.

у группы Молотова было большинство: к ней присоединились также Н. А. Булганин, М. Г. Первухин, М. З. Сабуров и Д. Т. Шепилов, не говоря уже о Кагановиче, Маленкове и Ворошилове. Но Молотов просчитался. Он не имел большинства на Пленуме ЦК, который был созван по требованию сторонников Хрущева. Молотов не пользовался поддержкой ни КГБ, во главе которого стоял И. А. Серов, ни армии, во главе которой стоял Г. К. Жуков. Большинство членов ЦК КПСС опасались, что с приходом к власти Молотова снова начнутся репрессии среди партийного и государственного аппарата. Поражение группы Молотова на июньском Пленуме ЦК КПСС было настолько полным, что даже сторонники Молотова проголосовали за принятие постановления, осуждавшего ее деятельность. Воздержался при голосовании лишь сам Молотов. <…> Это был единственный случай в истории КПСС, когда Центральный Комитет партии не подчинился решению своего Президиума (Политбюро) и отменил его решение (Юность. 1989. № 3. С. 78).

Борьба, завершившаяся на пленуме, – записывает 4 июля в дневнике Давид Самойлов, – не была борьбой идеологической и не отражала настроений широких слоев народа. Это была борьба внутри сложившегося правящего новообразования. Значение этой борьбы в том, что она является важным этапом социального самосознания этой прослойки, победой его наиболее организованного, активного крыла – партийного аппарата.

«Фракционеры» (а их большинство!) не были поддержаны именно потому, что несли в себе традицию прежнего Политбюро, стоявшего над классом аппаратчиков. Такого рода орган нужен бы<л> в период складывания диктатуры и не нужен в пору сложившегося самосознания. <…>

Низы партии встретили сообщение о пленуме с недоумением, кое-кто с неприязнью (Д. Самойлов. Поденные записи. Т. 1. С. 288, 289).

Таким образом, – 10 июля комментирует победу Хрущева Сергей Дмитриев в своем дневнике, – процесс, который занял примерно 6–10 лет после смерти Ленина (1924–30–34 гг.) и завершился установлением диктатуры Сталина как единственного вождя и руководителя партии, государства и народа, сейчас протекает как будто бы быстрее. Трудно сказать, завершился ли он. Но пока что понадобилось лишь 4 года для восстановления фактического единодержавия. Конечно, полностью история не повторяется. Внешность единодержавия может быть различная. Приемы единодержцев также, равно их вкусы и претензии. Нельзя забывать и того, что Сталину ко времени установления им своего единодержавия было 50 лет (примерно 1929 г.), а Хрущеву же близится в 65 (в 1957 г.) (Отечественная история. 2000. № 3. С. 157–158).

Интересно, как «реагнёт» на это простой народ. Рабочие будут за Молотова. Евреи за Кагановича. Крестьяне за Маленкова. Московские интеллигенты за Шепилова. Недовольство Хрущевым еще более увеличится. Скоро Хрущев перевыполнит норму глупостей.

Отдел культуры ЦК КПСС считает, что подобные выступления в печати наносят идеологический вред. Следовало бы указать главному редактору журнала «Иностранная литература» т. Чаковскому и главному редактору журнала «Новое время» Т. Леонтьеву на ошибочность опубликованных ими в таком виде статей И. Эренбурга и необходимость более требовательного подхода к публикуемым материалам.

Было бы целесообразно рекомендовать редакции «Литературной газеты» выступить с критикой неправильных утверждений И. Эренбурга (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 692, 693–694).

Если я совсем не знаю, был ли бы в наши дни живой и пишущий в СССР Стендаль членом Союза советских писателей, то я зато хорошо знаю, что, даже будучи членом этого союза, он бы за каждое написанное им слово подвергался проработке со стороны всех Таманцевых… Обвинение против Эренбурга выходит далеко за пределы статьи о Стендале. <…> Сомнению подвергается весь Эренбург, его предыдущие статьи, само его творчество (Les lettres françaises, 1957, 19–25 IX).

Для нас, советских писателей, деятельность антипартийной группы Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ней Шепилова представляла особую опасность. Анализируя события последних двух лет, невольно приходишь к выводу, что была определенная связь их фракционной деятельности с ревизионизмом и нигилизмом, на какое-то время захватившими и некоторых литераторов. Так родились «идейки» вывода нашей литературы из-под влияния партии. Но эти жалкие «идейки» получили единодушный и весьма энергичный отпор на III пленуме правления Союза советских писателей. На этом пленуме присутствовал Шепилов, но он промолчал, хотя до этого очень охотно произносил длинные речи. Теперь-то ясно, почему он молчал: писательский пленум пошел вопреки желаниям этого двурушника и мелкого политикана, пытавшегося сделать литераторов «разменной монетой» в своей борьбе против партийного руководства, как об этом справедливо говорилось на недавнем партсобрании московских писателей (с. 1).