...Таки-да!

КЛАД Совсем маленькая повесть

Самым шикарным отдыхом у местных пацанов в те далекие-далекие годы, когда машины продавались в магазинах, считались экскурсии по помойкам и развалкам. Не скажу, что на количество развалившихся домов резко повлияло только эхо войны; пройдите по сегодняшней Молдаванке, где многие дома неуверенно опираются на почерневшие от времени бревна, и представьте себе что же тогда было вчера?

А вчера, о котором идет речь, напротив кинотеатра Дружба еще не стоял стандартный урод, вписывающийся в архитектуру старого района Одессы так же удачно, как ее сегодняшние писатели в мировую литературу. Как сейчас помню, в тот день нам особо подфартило; вместо обычно попадающихся дохлых крыс и тщательно опорожненных бутылок, Сеня Рыжий сумел найти необычную жестяную коробку. Коробка скромно валялась среди битого камня, окруженная разновозрастными однотарниками, полуприкрытая обрывками газет, левым башмаком, просившим каши еще при товарище Сталине, и высохшей скумбрийной головой новейших хрущевских времен. Тогда у берегов Одессы вместо кишечных палочек еще водилась скумбрия, но уже возле многочисленных развалок появлялись предупреждающие транспаранты. Не такие лаконичные, как сегодня: «Не бросайте мусор! Штраф 50 рублей», а простые и незатейливые: «Мадамы и паразиты! Если вам нужда кидать гадость, кроме как под мое окно, то предупреждаю - высыпать на свою голову обойдется дешевле лекарства». Небольшими полупечатными буковками на листочке из школьной тетрадки в косую линейку с вполне приемлемым числом грамматических ошибок. Зато с серьезными намерениями. И тем не менее, наивно уверовав в бесплатную советскую медицину, некоторая категория граждан продолжала нарываться на комплименты, как будто их собственное здоровье принадлежало соседям по коммунальной квартире.

В общем, Сеньке Рыжему удалось-таки выколупать именно эту жестяную коробку, полуприкрытую не менее интересными сувенирами. Почему среди других богатств развалки именно она привлекла Рыжего - сказать трудно. Гораздо легче сейчас слетать в Австралию к Сеньке и задать этот вопрос ему, чем строить всевозможные гипотезы. Если вам нечего делать - летите, а для меня главное рассказать не почему в наших руках появилась та жестянка, а что случилось из этого.

Банка была тяжелой, и Рыжий, еще не открыв тару, предложил использовать ее вместо кирпича. На такие штучки он был большой выдумщик; это сегодня у одесских детей, пока живущих в родном городе - английский, плавание и прочее музыкальное напряжение. А тогда мамы щедрым жестом открывали дверь и напутствовали нас добрыми словами: «Иди гуляй понемножку до вечера, а домой придешь, когда жрать захочешь». Жрать хотелось чаще, чем домой, и в этом смысле выручал рядом лежащий базар.

Из игрушек у нас были маялки, самопалы, финки из ножовочных полотен, просто палки и шикарные самодельные самокаты на подшипниках, вроде тех, на которых передвигались безногие и симулянты. Относительная бедность технических возможностей игрушек будоражила и воспаляла и не без того небезопасное детское воображение. Рыжий каждый раз придумывал что-то новое; на но он был большой специалист и в нашей компании по-праву зарекомендовал себя главным технологом разнокалиберных пакостей.

Вы не видели, как поднимается сам собой деревянный люк канализационной системы? Все правильно: разум отказывается верить, а расширяющиеся зрачки фиксируют событие. В нашем дворе был именно такой люк, потому что металлический пионер Панкевич, рискуя надорваться, укатил ранним утром в школу и вывел свое звено на первое место по сдаче металлолома. За это его отмечала классная руководительница и особенно наша дворничка, только совсем другими словами. При ее виде пионер Панкевич храбро влетал в собственное окно до тех пор. пока на зияющее отверстие с подземным журчанием не нацепили пусть деревянный, но все-таки люк. И вот Сенька забил водоспуск дворового туалета, компенсировав отсутствие воды изрядным количеством дрожжевых палочек, благополучно украденных у торговок на Новом базаре. И люк поднялся на две минуты раньше хипеса дворнички и стука плотно закрывающихся окон. Дворничка, которой этот незапатентованный фокус почему-то не понравился, тщательно окунула метелку в своеобразный домкрат, поднявший люк, и начала гоняться за Рыжим с тем же азартом, с каким тетя Маня Гапоненко отлавливала дядю Федю Гапоненко в день получки. Догнать Сеньку было не легче, чем добиться от правительства погашения облигаций, и, может быть, именно это обстоятельство разозлило дворничку еще больше. В течение нескольких минут она растратила ощущенный природой моторесурс, но Сеньку так и не догнала. В качестве компенсации судорожно хватающая глоткой воздух дворничка мазанула веником кстати подвернувшуюся Викульку-Кривульку, справедливо рассудив, что она потенциально готова сделать не меньшую пакость.

Но этого ей было мало. «Мадам Гринберг! - заорала дворничка, с трудом восстановив дыхание в семипудовом теле. - Посмотрите со своего третьего этажа, на первом уже дышать нечем. Вашего Сеньку ни одна тюрьма не примет с его штучками».

Нет, все-таки вам стоит слетать в Австралию не только для того, чтобы отовариться на обратном пути в Сингапуре, но и узнать: может быть, правила тамошней тюрьмы не такие строгие для мальчиков, родившихся в Одессе?

Двор был недоволен. Но двор молчал. В каждой семье произрастало свое чудо, способное сотворить такое, что шутка с люком окажется просто дурно пахнущим пустяком. И двор в очередной раз простил Сеньку. Но Сенька не простил дворничку, потому что был джентельменом, больше того - внуком футболиста команды «Маккаби», и его душа жаждала мести за неправедно казненную веником Викульку-Кривульку.

Окна дворницкой поднимались над синими плитами итальянской лавы, которыми был вымощен двор, и жестяной карниз лежал на них только для красоты. Ночью двор проснулся от небывалых звуков. Конечно, и по весне коты устраивали свои концерты. Но то были сольные номера, носившие непродолжительный характер из-за прицельных продтоварных бросков проснувшихся. Но летом, когда даже ночь истекала жарким потом раскаленного воздуха, услышать такое? Коты орали мерзко и гнусно, их голоса разбавлял непереносимый скрежет когтей по жестяному подоконнику дворнички. И кажется впервые не нашлось во дворе силы, заставившей быстро прервать эти дьявольские звуки.

Проснулись все. Даже Коляша Барабанов, постоянно фиолетовый, как чернила «Радуга» № 2. Вы представляете, что за музыку исполняли коты, если Коляша проснулся в собственной кровати? Когда он засыпал на тротуаре, подобно первому секретарю обкома Козырю, его ни разу не сумел разбудить наряд милиции. И не скажу, тротуар в те годы был мягче, чем постель, пусть даже Коляши Барабанова.

А коты не просто орали, они яростно штурмовали окно дворнички, как дамы последний автобус с толчка.

- Люди, что за геволт? - орал в темноту орденоносец дядя Грицай, обозрению которого мешала выступающая пристройка на флигеле. - Дайте дитям соски и нехай они заткнут себе роты.

- Где у нас случилось? - упал вопрос с высоты третьего этажа до подвала.

Снизу мгновенно ответили:

- Абрамович умер.

- Как? Опять?

Широко распахнув окно, дворничка, словно изрядно распухшая валькирия с папильоткой в поредевшей гриве волос, доблестно отгоняла котов шваброй; они отскакивали в сторону, но возобновляли атаки, стоило только противнику опустить свое оружие. Грязных, ободранных в постоянных стычках уличных котов не могла надолго остановить даже швабра; они храбро шли на запах валерьянки, протискивались к заветному месту, отгоняя и отталкивая друг друга, в общем, вели себя не хуже сегодняшней очереди за вином. Еще окончательно не пришедший в себя голос со второго этажа посоветовал залить карниз водой, отчего на бельэтаже раздался дикий хохот с подвизгиваниями, напоминающими звуки у окна дворнички. Вода ночью, в нашем дворе? Вы что, до сих пор не проснулись?

Летом вода начинала свое поступление во двор не раньше, чем Барабанов отправлялся похмеляться или ровно в семь часов утра. Зато зимой она шла практически бесперерывно, и это компенсировалось тем, что снижалась подача газа в квартиры. Уставшая дворничка уже собиралась капитулировать, но на выручку пришел дядя Миша, с глубоким вздохом отчаяния выливший на карниз не меньше половины флакона тройного одеколона. Я вам пока не говорю, что потом было со второй половиной флакона, потому что тогда у нас этим почти никто не увлекался. Регулярно водку мог себе позволить даже инженер, которых в то время во дворе было не меньше, чем сейчас доберманов-пинчеров. И объявивший газават котам, страшно злой от ночной, а главное непривычной трезвости Барабанов очень быстро разогнал стаю, в виду явного преимущества человека в трусах над дикой природой. А потом Коляша гордо пошел к себе, зачем-то прихватив по дороге у дяди Миши остатки одеколона.

После этой ночи двор воспринимал Сеньку не то чтоб с меньшим удовольствием, но зато таким, каким он был. И Сенька старался не слишком наглеть, потому что, если от любви до ненависти всего шаг, то сколько сантиметров до нее от снисходительности? И двор выручал Сеньку. Когда он благополучно вывалился из окна парадного третьего этажа, целых пятнадцать метров чувствуя себя летчиком, и упал на небольшой навес над входом в подвал, где жила тетя Поля, но именно она помогла Рыжему благополучно опуститься на землю. Шутка ли, почти два метра, ребенок может поломать себе ноги. Или ребра треснут, как потолок на кухне тети Поли после грохота, устроенного Сенькой.

Но это еще что. Когда гицели, опрометчиво покинув машину у нашего дома, погнались за каким-то цуциком в ошейнике (таких они любили больше других животных из-за последующего выкупа), именно Сенька подарил свободу всему мяукающе-скулящему улову. Освобожденные животные помчались вниз по улице бешеным галопом и произвели на прогульщиков из медицинского училища, бросившихся в аудитории, гораздо больший эффект, чем постоянно загоняющий их туда директор. Сенька тем временем успел влезть на ворота и не хуже самой породистой дворняги облаял гицелей, вернувшихся к автомобилю после неудачной погони. Нужно заметить, что оскалившиеся словно собаки и фыркнувшие, как коты, гицели не унизились до переговоров с Рыжим, который, несмотря на лай, все-таки чем-то напоминал человека. Видимо они были запрограммированы на любой объект, издающий нечеловеческие звуки. Один из гицелей молча вскарабкался на ворота, стащил вниз отчаянно лупящего его всеми конечностями Сеньку и, несмотря на героическое сопротивление, водворил Рыжего в клетку, на как нельзя кстати освободившееся для этой цели место.

Скорее всего гицели просто бы довезли Рыжего до конца квартала, а потом отпустили, наградив на прощание хорошим пинком ниже ватерлинии сатиновых трусов, заменявших тогда шорты, благодаря нашей до сих пор самой легкой в мире промышленности. Однако на пути «собачьей будки» стала тетя Маня Гапоненко. Водитель был явно не выпускником школы № 75, он понял, что объехать тетю Маню по узкому пространству мостовой не удасться. Потому что габариты тети Гапоненко - это вам не размеры, отведенные для движения автотранспорта, а по тротуару ходили начинающие нервничать люди и росли акации, мешающие дополнительному маневру машины.

Вдобавок, самих гицелей атаковал Илюша. Он был очень старым, еле передвигался при помощи палочки и носил черные очки, как заправский американский шпион, засланный сюда, чтобы отравить корову-рекордистку в передовом колхозе. До передового колхоза от улицы Баранова, судя по снабжению, тогда было ближе, чем сегодня, однако Илюша туда все равно не собирался. Он бы не доехал. Дальше трех метров Илюша плохо видел; его правая рука вдавливала палочку в плиты тротуара, чтобы помочь слабым ногам, а левая безудержно тряслась у самого паха. Ко всем своим несчастьям Илюша отличался вспыльчивостью, и если что-то не нравилось, его реакция была такой же стремительной, как у верблюда, которого ткнули палкой в зад, предварительно забыв извиниться.

Гицели вместо того, чтобы сесть в машину, совершили еще одну ошибку. И если первая ошибка преграждала мостовую у самого капота, оставляя возможность машине убегать задним ходом, то Илюша втянул гицелей в дискуссию, не оставив никаких шансов на благополучный исход. Он веско заявил, что все гицели - козлы и их надо поголовно стрелять, как воробьев в Китае. Обидевшийся за выбранную профессию и издевательство над еще недавно братским народом гицель бестактно намекнул Илюше, что на него патрона жалко - и так два дня от могилы отделяют. А еще потому, что из такого смит-тя не сваришь даже поганого хозяйственного мыла. Расплата последовала немедленно. К несчастью для своих организмов гицели не знали об удивительной способности Илюши, о которой были прекрасно осведомлены все пацаны округи. Сколько десятков будущих бойцов в схватке с самой жизнью оттачивали свою реакцию на крутом оселке характера Илюши. Стоило подбежать на расстояние не менее пяти метров и издать заветную фразу «Май нейм из Илюша», как последний тут же быстро плевал на звук. Еще наши старшие товарищи, прошедшие это серьезное испытание, в доходчивой форме объяснили, что дальность и убойная сила плевка составляет восемь метров, но ближе пяти подходить не следует: увернуться никак невозможно. А гицель стоял от снайпера в черных очках буквально в трех шагах. Стоит ли объяснять, что Илюше было, как говорится, раз плюнуть, чтобы попасть прямо в «яблочко». На свою беду второй гицель прокомментировал меткость инвалида каким-то звуком, и Илюша поделился с ним запасом слюны с неменьшей щедростью, чем с напарником. А когда разъяренные гицели пошли в атаку, лишенный другой возможности защищаться Илюша ударил в упор со скорострельностью не хуже, чем у пулемета, пусть даже это допотопный «максим».

О Рыжем гицели уже позабыли, несмотря на то, что он сперва визжал из-за решетки не тише кабана, превращаемого в кнура. А потом Сенька охрип и молча следил за дуэлью по ту сторону клетки. Не оттерев следов Илюшиных попаданий, один из гицелей ловко накинул на хрупкие плечи противника сачок, которым отлавливают бродячих животных, наглядно доказывая, что повисшая на ресницах слюна профессионализму не помеха. И в это время двор стал на защиту Илюши. Прикрытые только полосатыми пижамными штанами мужчины выскочили на улицу и буквально за минуту сломали отчаянное сопротивление специалистов, умевших, как выяснилось, хорошо воевать только с Рыжим и Илюшей. Потому что шавку с ошейником, с которой все началось, они-таки не догнали. Гицели уже не смотрели вперед глазами так победоносно, как они взирают на все бегущее по тротуару, стоя по бокам машины-клетки. И их собирались отпустить работать дальше. Но тут Рыжий, замолчавший во время схватки, снова открыл свой рот, рядом с которым захлебнулась бы от зависти пожарная сирена. И двор стал на защиту Рыжего, решив отпустить гицелей не на работу, а на больничный. Где ж это видано, чтобы ребенка, пусть он даже Сенька, держать в собачьем концлагере?

Шофер, чувствуя, что народное возмущение может захлеснуть и кабину автомобиля, попытался сделать вид, что сел за руль «собачей будки» исключительно по ошибке, что это вообще не его машина и залез он в кабину только чтобы узнать, как выглядит спидометр. Он выскользнул на мостовую, но оставившая свой пост тетя Маня Гапоненко затормозила начинающийся забег на длинную дистанцию ловким движением. Я не помню какой камень был на ее перстенечке, который на горле первоклассника мог вполне сойти за ошейник, но то, что он сыграл решающую роль в мгновенно опухшем ухе водителя и его дальнейшем поведении - это точно.

Водитель успел только сказать: «Я дико извиняюсь», и уселся на подножку машины, сделав осоловелые глаза и вид, что все происходящее его так же волнует, как если бы только что названный проспект Лумумбы переименовали бы в улицу Чомбе. И он оказался прав: тетя Маня посчитала ниже своего достоинства тратиться на второй удар. Гицелей бережно складировали в наконец-то освобожденном от Сеньки месте, несмотря на то, что они всем своим видом молча показывали: такой сюжет им почему-то не нравится. Шофер, напутствуемый добрым пожеланием тети Мани Гапоненко: «Чтоб вам без остановок до самого морга», - осторожно, на первой скорости поехал по булыжной мостовой. Илюша благополучно пошел своей дорогой, а никак не успокаивающийся Сенька давал грозные клятвы, что завтра же перережет всех гицелей Одессы. В знак своих страшных намерений он водрузил над воротами вместо черного флага побывавший на плечах Илюши сачок, который так и не поместился рядом со своими посиневшими, как два Фантомаса, хозяевами. Выскочившая на улицу мадам Гринберг мгновенно освободила Рыжего от его клятвы, выдав такую затрещину, что аж мне больно стало. В общем, стоит ли после всего сказанного удивляться, что тогда, на развалке эту банку нашел именно Сенька, который по сравнению даже со мной был еще тот подарок?

Сенька предложил использовать находку вместо кирпича. Однако Георгий Тигранович Аратюнян, а по-одесски всю жизнь Жора, тогда еще просто Ара, напомнил, что после вчерашнего с кирпичом нужно бы погодить. Хотя бы до завтра. Потому что у людей сегодня еще свежа в памяти дохлая кошка и вымотаны нервы.

Фасад нашего дома ремонтировался, он был огорожен забором с полуистлевшей надписью «Работы ведет СУ» и свежим добавлением «КА ПЕТРИДУС». Между забором и мостовой для удобств пешеходов оставили узкую полоску тротуара. И Сенька тут же использовал эту заботу строителей. Забор круто заворачивал вправо, так же резко поворачивала параллельно идущая пешеходная тропа. Крутой поворот не обозначался предостерегающими дорожными знаками, и совершенно напрасно. Хотя бы потому, что Рыжий подвесил на очень кстати торчавшую над самой дорожкой планку вовремя раздавленную машиной кошку. Ну вот вы бы были довольны, если, представьте себе, совершенно спокойно идете пешком вдоль забора, поворачиваете и натыкаетесь, пардон, своим собственным носом прямо в живот кошки? И не просто кошки, а дохлой, с вылезшими из орбит глазами, какие бывали только у фанатов на Соборке, когда они обсуждали, стоило ли переименовывать «Пищевик» в «Черноморец»?

Редкий прохожий мог разминуться с этим довольно приятно пахнущим под летним солнцем сувениром. Спаслись только низкорослые. Потому что Сенька, не догадываясь о существовании теории вероятности и высшей математики, в силу природных способностей очень правильно вычислил, на какой высоте кошка может приносить максимальную радость людям и после смерти. Сами понимаете, что на это непредвиденное свидание спешили, в основном, жильцы нашего дома, знающие кто именно способен их так приятно удивить. Многие женщины уверили, что Сеньку с его штучками дешевле сдать в зоопарк, хотя испытание клеткой он уже благополучно прошел. Мужчины встречу с кошкой воспринимали спокойнее, а главное, как неизбежность. Причем, не самую страшную при наличии такого соседа, хотя при этом говорили такие слова, на которые женщины решались только во время кухонных споров.

Так вот Рыжему этого показалось мало. Несмотря на то, что многие успели лично столкнуться с висящим животным, снимать его никто не спешил. Ни один из проходивших по улице, стукнувшись головой с посмертно повешенной, этого тоже не делал. Тогда Сенька вынес на обсуждение еще одну идею: вот вы, к примеру, ползете по улице, ни к кому не приставая, вдруг - бум! шмякаетесь намазанной одеколоном мордой об это счастье. А под ногами - ящик картонный. Какой дурак, чтобы не сорвать радость от невольного общения с животным, не пнет ящик ногой? А под ящиком - кирпич. Или вот эта тяжелая банка.

Но Ара предложил перенести идею с банкой на завтра. Потому что кошка никуда не денется. Вместе со своим запахом. Генрих Оттович, под окном которого она висела, успел заявить, что кошкин запах - еще ничего по сравнению с тем ароматом, который исходит от портянок строителей, когда они их проветривают на перилах. И Сенька отбросил банку: кирпичей возле дома было не меньше, чем сегодня «кирпичей» перед въездами на Дерибасовскую. А Колька Вареник банку подобрал, потому что был чересчур любопытным. И попытался открыть ее, но банка не поддавалась, даже несмотря на то, что он пару раз использовал в виде отмычки кусок ржавой проволоки и обгоревшее по краям полено.

Ничего удивительного, банка была запаянной, а развалка к тому времени нам порядком надоела. Ара выбил из рук Вареника это приобретение, но Колька всегда был упорным человеком и в отличие от Ары умел строить правильные гипотезы. Он предположил, что в коробке клад и открыть ее наверняка поможет кто-то из взрослых, особенно если попросит Сенька. К просьбам Сеньки не прислушивалась только его мама, у других людей, прекрасно знавших Рыжего, почему-то тут же срабатывал рефлекс безотказности. Вооруженные этой идеей мы пошли домой, но ход дальнейших событий решила сапожная будка дяди Васи.

Дядя Вася стоял у своего рабочего места, смотря сквозь мир с презрительной тоской остекленевшими, как у кошки на заборе, глазами. Летом у него почти не было работы. Вокруг подобрался такой удивительный народ, который имел привычку чистить туфли только перед посещением театра или собственных похорон. Работа у сапожника закипала с наступлением холодов, когда люди доставали из шкафов обувку и проверяли ее готовность к предстоящему снежному сезону, густо посыпанному солью. Осенью эту будку окружали таким плотным кольцом, как будто дядя Вася наливал не только себе, но и всем желающим.

Давно исчезла эта будка. И другие будки тоже. Сперва они пропадали как-то незаметно. На углу нашего квартала их было три, примыкающих друг к другу почти вплотную: газ-вода, сапожная, галантерея. Их давно уже нет. Последнюю будку, с газ-водой, вместе с другими, выжившими на нашей улице, ликвидировали в семьдесят девятом году. Как будто чувствовали, что скоро дефицитом станет газ-вода, не будем вести речь за носки. А тогда страна готовилась к Олимпиаде, ожидался мощный поток зарубежных гостей, а тут будки портят вид героического города. Чтобы они не смущали взора потоков туристов, одни будки снесли, зато построили другие, фундаментальные. Но в порту. А как же, столько иностранцев приедет, где на всех туалетами запастись, пока они до города дойдут? В городе же, дебилу ясно, надписи исключительно на нашем языке: «Во дворе туалета нет» или «Параша на переучете». А по-русски в Одессе туристы, родившиеся за границей, хорошо знают только три слова - «Привоз», «ченч» и «шухер». И вот построили прямо на территории порта сортиры, как тогда казалось, в экспортном исполнении. Правда вместо ожидаемых гостей с долларовым блеском в глазах, прибыли совсем другие; некоторые из таких стран, о существовании которых не все географы знали, но зачем же помещениям пропадать? Их немножко модернизировали, и теперь эти туалеты превратились в кабинеты руководителей обработки флота. Вот что значит улучшенное строительство: хочешь туалет, хочешь - работай. Представьте себе, совсем недавно проходил мимо этого многоцелевого здания с англо-русской буквой «Т», выложенной плиткой на фасаде, и ничего, сидят в них стивидоры, так же сильно напрягаясь над решением производственных задач, как в те далекие годы, когда будка дяди Васи еще никому не мозолила глаза.

В общем, дядя Вася окликнул нас, потому что до вечера было далеко, а нечего делать было уже. В качестве потенциальных клиентов он нас не рассматривал, хотя бы потому, что на летний сезон каждому пацану со скрипом для домашнего бюджета приобреталась пара сандалий, а если через максимум три недели на подошве образовывалась с каждым днем все больше расширяющаяся дырка, так кроме владельца это никого не тревожило.

- Эй, салабоны, что вы там надыбали? - лениво полюбопытствовал дядя Вася, ловко посылая вперед окурок щелчком пальцев.

Гордые обращением самого дяди Васи, мы наперебой стали рассказывать ему о находке. Молчал только Рыжий, ему было стыдно. Обостренный на пакости нюх пасовал рядом с меркантильными соображениями. И дядя Вася решил помочь нам вскрыть банку. Зайди к нему сейчас самый захудалый клиент, пусть босиком, зато со шкаликом, лететь бы нам в обнимку с этой банкой аж До самого мусорника во дворе. А так повезло, свободного времени у сапожника было не меньше, чем у комсомольского лидера после проведения отчетно-выборной кампании. И дядя Вася ловко вскрыл таинственную банку чуть вздрагивающими от трудового переутомления пальцами.

Он отбросил в сторону вату, плотно прижимавшую находившееся в банке, и нам стало ясно отчего банка не издавала ни звука: между рядами аккуратно сложенных монет были ваточные прокладки, тугие, надежные.

- Я же говорил - клад! - победоносно посмотрел на Сеньку Вареник. - Это деньги.

Рыжий сопел молча и безобидно. Он по-прежнему стеснялся.

- Это не настоящие деньги, - сделал вывод Аратюнян.

Дядя Вася позволил всем высказаться, а потом подтвердил, что деньги эти не настоящие и вообще, если честно, то они уже никому не нужны, потому что на них кроме болячек ничего путного не купишь. Мы легко связали его слова с недавно закончившейся денежной реформой, вспомнив, что даже на тротуарах иногда попадаются никому не нужные деньги, годные только трехлеткам для игры в «пожара».

- Они все плохие? - на всякий случай усомнился я.

- Не, - рокировался дядя Вася, - сейчас я вам выберу хорошие.

Ах, если бы он из-за отсутствия работы не принял столько губительной на жаре влаги, то скорее всего просто сменял бы на эту банку даже тупой сапожный нож ко всеобщему счастью нашей компании. Но от сапожника до такой степени несло свежим перегаром, что он тут же сел за честную дележку клада.

- Вот это плохая... плохая... снова нехорошая... дрянная, а вот это то что надо, самый смак, чтоб я так с носом был... снова дрянь, опять никуда не годится, - бормотал дядя Вася, сортируя содержимое коробки с совершенно одинаковыми монетами. Мы с уважением следили за действиями бескорыстного сапожника, оставившего себе львиную долю абсолютно плохой монеты, зато щедро отобравшего нам пусть не так много, зато самых хороших денег. Покончив с экспертской деятельностью, дядя Вася, довольно щурясь от того, что все было справедливо и он доблестно справился с нелегкой задачей по отделению ничего не стоящих денег от хороших, в качестве награды за труды позволил себе всего один глоток мутной жидкости, которой, судя по запаху, вполне можно было травить тараканов. Один раз булькнул - и граммов двести как не бывало; дядя Вася был крупным специалистом не только по монетам.

Вдобавок расщедрившийся сапожник одарил нашу компанию почти целой подметкой, порванным ремешком и еще несколькими аналогичными сувенирами. Воспитанные мальчики поблагодарили сапожника, попутно стянув у него две папиросы. Хотя сейчас я понимаю, что дядя Вася в тот день угостил бы нас с радостью на лице. Мы вернулись на развалку и честно разделили между собой оставшиеся монеты, как сейчас помню, шесть штук на брата, по количеству благополучно прожитых лет.

А так как монеты были положительно охарактеризованы самим дядей Васей, мы, тут же разойдясь в разные стороны, решили проверить их покупательную способность.

Хотя мама очертила круг моих уличных интересов от мусорника во дворе до свалки у кинотеатра, желтые деньги с изображением профиля, немного напоминавшего запомнившегося по единственной купюре в моей копилке Ленина, жгли последний из уцелевших карманов. И я отправился в магазин спорттоваров. В те годы он на меня действовал не менее поражающе, чем витрины западных магазинов на сегодняшнего советского туриста. А в качестве золотой, несбыточной мечты здесь стоял настоящий велосипед. Дома, среди моих сокровищ было колесо от точно такого, даже не столько колесо, сколько обод, который мы гоняли по очереди вокруг садика во дворе. А тут велосипед «Школьник», несбыточная мечта всех пацанов двора. Стоила эта мечта почти двадцать рублей новыми деньгами, дешевле, чем настоящий «Москвич», продававшийся за девять тысяч старыми совершенно свободно. Но тогда велосипед мне был нужен больше всех автомобилей на свете.

Я жег глазами велосипед, как древний папуас бусы, а скучающая продавщица рассматривала меня, словно непредвиденную неприятность. Других покупателей в магазине не наблюдалось, в те годы широкой публике было явно не до спортивных товаров.

- Тетя, - робко поинтересовался я, - можно купить велосипед?

Продавщица иронически посмотрела на меня и откровенно зевнула. Отогнав большую зеленую муху, которая могла поживиться в этом магазине только самой продавщицей (на меня муха тоже почему-то не реагировала) девушка еще раз зевнула, попыталась прикрыть рот ладонью молотобойца и, скуки ради, задала совершенно идиотский, с ее точки зрения, вопрос:

- А у тебе, шкет, деньги есть?

Я протянул вперед ладонь и раскрыл ее, не говоря ни слова. Продавщица тоже ничего не сказала, хотя ее маленькие круглые глазки быстро превратились в большие квадраты. Она сразу стала улыбчивой и подтянутой, предупредительной и вежливой, как продавщицы в кино о зарубежной жизни, которые снимались на «Ленфильме» какой-то десяток лет назад.

Конечно, мальчик может купить велосипед, их как раз выпускают для послушных и хороших детей. И не только «Школьника», можно и спортивный, год назад получили, и до сих она никому его не продает, специально для таких, как я, держит. Но спортивный велосипед меня интересовал так же остро, как золотые монеты, на которые девушка смотрела с не меньшим восторгом, чем слепой кот Базилио на лису Алису перед экскурсией в Страну Дураков. Продавщица окружила меня повышенным вниманием так же надежно, как мировой империализм своими происками Остров Свободы. И невесть откуда вынырнувший грузчик, несмотря на легкость во взгляде издававший такой аромат, что даже дяде Васе нечего делать, молча, самоотверженно и остервенело подкачивал колеса, будто именно на этом велосипеде мне предстояло въехать в светлое коммунистическое завтра, о котором бесконечно говорили по радиоточке. Душевные работники торговли проводили меня до самых дверей, по-японски улыбаясь. Я молил Бога, чтобы по дороге домой не встретились ребята постарше, которые вполне бы могли одолжить велосипед покататься; отказать им в такой просьбе сил тогда у меня явно не хватало.

Двор встречал меня, как триумфатора,' прибывшего на собственной колеснице: настороженно и радостным гулом. Особенно обрадовались моему появлению два незнакомых дяди, окруженных плотным кольцом наскакивающих на них женщин, Увидев меня, дяди тут же прорвали окружение, и один из них вцепился в руль велосипеда с такой силой, словно боялся, что я взмою на нем прямо в небо и буду крутить педали по направлению к близлежащей Турции. Бледная мама даже не пыталась прийти ко мне на выручку, это пугало больше всего, и я, на всякий случай, заревел, хотя второй дядя ласково поглаживал меня по голове и скороговоркой шептал: «Не бойся, мальчик», - озираясь по сторонам. А чего мне, спрашивается, было бояться, ведь на этот раз я не украл велосипед, как месяц назад в соседнем дворе, а честно купил его; но инстинктивно ревел я, набирая обороты с долгими подвываниями, и дяди становились еще ласковее. Один из них выудил из кармана леденец, обертка которого была густо покрыта табачинками, и ловко засунул его в мой рот, когда я набирал в легкие побольше воздуха.

- Мадам Смирнова! - громче моего визга успокоила маму тетя Поля прямо из своего подвала, не вынимая изо рта прилепившейся к нижней губе папироски, - я всегда говорила, что из вашего сына вырастет самый настоящий валютчик. Только он сделал такое крупное приобретение.

Слово «валютчик» тетя Поля произнесла с явным оттенком уважения, потому что по ее понятию валютчик стоял на ступенях социальной лестницы где-то между водопроводчиком и директором оптовой базы. В это время, привлеченный столпотворением во дворе, в него зашел высокий жилистый старик с мешком за плечами и рявкнул: «Стары вэщи покупаэм!» Дяди, придерживавшие меня вместе с велосипедом, одновременно вздрогнули и повернулись к старику. Видимо старьевщик прочитал на их лицах такое же выражение, каким его наградили вслух после того, как он сделал свое объявление в нашем дворе во время похорон бабушки Оли. Поэтому старьевщик рассудил, что двор опять еще не созрел для торговых сделок и, наглухо задраив открывшийся было рот с нагло торчащим зубом, попятился вглубь подъезда.

- Самый настоящий валютчик! - радостно повторила тетя Поля, потому что из-за появления старика к ее словам мама, а тем более двор, как следует не прислушивались.

Валютчиком тетя Поля называла меня не впервые. А все началось с дяди Юры, жившего на втором этаже. Он был самым настоящим валютчиком и имел машину. В те годы личная машина была таким событием, как сегодня свой самолет у бывшего советского гражданина. В нашей дворе есть машины поголовно у всех пацанов, выросших в нем, у некоторых даже две. А тогда мы ждали появления дяди Юры с не меньшей, кротостью, чем жившая в подвале баба Лиза Ерошкина Страшного Суда. Она так и не дождалась этого события на сто седьмом году жизни, объясняя столь редкое для одесситов долголетие ежедневным употреблением ста граммов или пары кружек пива, а самое главное - отсутствием детей.

Дядя Юра заезжал во двор на «Москвиче», широким жестом распахивал дверь и добродушно приглашал: «Байструки! Карета подана», - а потом совершал вместе с набившейся в салон оравой круг вдоль забора садика. Тогда у нас во дворе был еще садик и всего одна машина. А сегодня от садика остались только несколько деревьев, не считая воспоминаний. В память о дяде Юре еще несколько лет назад я катал сыновей наших пацанов вокруг с трудом дышавшего садика, но со временем от этой традиции отказался. Во дворе уже стоит столько машин, что лавировать между ними может только каскадер. Дяде Юре было легче. Он регулярно катал нас вокруг буйно цветущего тогда садика до тех самых пор, пока другие дяди не увели его из нашего двора, как оказалось, навсегда. Это потом мы узнали, что дядя Юра был валютчиком, а следовательно, преступником по оценке государства. Потому что удачливый конкурент в глазах предпринимателя любого ранга, а тем более целой страны, не может казаться кем-то иным. .

В судьбе дяди Юры не было ничего удивительного. Мы жили на улице Баранова, который был то ли революционером, то ли партийным деятелем районного масштаба. Об этом и сейчас толком никто не знает. Но известно, что революционеры были парни отчаянные. Что касается всяческих экспроприаций, то они умели во все времена вести эту работу на заглядение. Томиться в царских казематах для предвестников новой жизни было так же привычно, как для нынешних заседать в парламенте горсовета. И люди, жившие на улице имени революционера, старались вести себя с подобающей ей героикой.

Не говоря о всяких мелочах, мне даже довелось однажды видеть перестрелку на некогда тихой Княжеской еще в те годы, когда на улицах стреляли исключительно в Чикаго и прочих каменных джунглях хищного мира капитала.

Среди бела дня на улицу выскочили выяснять отношения папаша Федотов со своим, как ему тогда казалось, сыном Гриней. Папаша Федотов был в обычном состоянии, позволявшем усмотреть даже в поведении домашнего таракана покушение на его жилплощадь без ордера. Хотя Гриня так же был схож с тараканом, как с Федотовым, на которого его записали в метрике о рождении, он тоже хотел своей доли квадратных метров. В качестве главного аргумента в споре папаша использовал допотопное ружье. С красной, как у индейца, мордой и налитыми бизоньими глазами с почти федотовским отблеском, Гриня издавал воинственные крики, изредка мелькая между деревьями, размахивая колуном не хуже, чем ирокез томагавком. Общее сходство с индейцем дефовских фильмов дополняли перья из благополучно разорванной подушки еще в самом начале героического решения проблемы жилплощади отцов и детей. Перья путались в могучей шевелюре Грини, попадали на глаза, но это не мешало ему короткими перебежками менять диспозицию после очередного промаха папаши.

Обычно многолюдная улица опустела за три секунды после того, как папаша Федотов выпустил по ней первый заряд дроби. Я проявил мужество по техническим причинам: ветка, на которую пришлось залезть за очередной шелковицей, находилась слишком высоко от тротуара, а о переносе боевых действий на улицу папаша Федотов никого не предупредил из-за врожденной скромности.

После того как папаша истратил последний заряд, он высоко поднял ружье над головой и, издав воинственный клич, не уступавший по красоте исполнения сыновьему, храбро пошел в рукопашную. Достойный наследник Федотова смело запрыгал навстречу однофамильцу с топором наперевес. Милиция подоспела вовремя, но не раньше, чем папаша Федотов истратил последний патрон. Тогда еще не было групп захвата с дубинками, «черемухой», наручниками, но и без этих деликатесов правопорядка папу с сыном скрутили очень быстро, несмотря на то, что они за долю секунды, заключив перемирие, попытались организовать круговую оборону.

Впрочем, правопорядку на нашей улице не всегда было такое везение. Незадолго до описываемых событий два милиционера настигли Витьку Грека в кузове грузовика и попытались его скрутить. Вот тогда никто не разбегался. Огромная толпа окружила грузовик, словно арену, и с явным удовольствием бесплатно смотрела на бой современных гладиаторов. Беда милиционеров состояла в том, что они явно старались выкрутить Греку руки, но тот подло наносил им удары тяжелыми ботинками. А чтобы скрутить Витьке ноги у милиционеров уже не хватало рук. Среди зрителей было немало тех, кто порывался взлететь в кузов: некоторые мечтали уровнять численные шансы противоборствующих сторон, другие хотели помочь милиционерам повязать Грека, который своим противным поведением давно позорил всех хулиганов улицы. Но за явное оказание услуг милиции тогда вполне можно было получить перо в бок, а за помощь Греку - не менее десяти лет. И то и другое могло вредно сказаться на здоровье. Так что даже самые отчаянные оставались в рядах зрителей, издавая одобряющие возгласы при умелых действиях что Грека, что милиции. В конце концов Грек победил, но перед зрителями подобно современным спортсменам он не раскланивался, а просто спрыгнул и гудящую недовольную толпу, обложившую бандюгу нехорошими словами по причине быстро закончившегося зрелища.

Грека взяли ровно через три дня, после того как он под покровом ночи вернулся домой и потребовал у жены политического убежища. Не успев его получить как следует, беженец от милиции повздорил с супругой за какой-то пустяк и привычно провел серию воспитательных ударов по ее корпусу. Витькина жена не стала подобно милиционерам выкручивать ему руки, а просто и незатейливо стукнула свою тогда еще вторую половину качалкой по голове. Грека увезла карета «скорой помощи», окончательный курс лечения он уже проходил под присмотром профессора с погонами старшины.

Так то был Грек, так себе фигура. А что тогда говорить о королях мануфактуры и принцах Плодовощторга, шивших свои фамильные гнезда на нашей улице? Слоном, появление милицейского «бобика», забирающего кого-то из жильцов улицы Баранова, было столь же привычным явлением, как теперь реклама об услугах для граждан со свободно конвертируемой валютой. Тогда за валюту не предлагали по телевизору средиземноморский тур, потому что из всего конвертируемого отдыха предоставляли возможность любоваться только красотами Сибири от восьми до пятнадцати лет. Если не ставили к стенке. Дядя Юра просто поспешил родиться. Сегодня он бы был менеджером за то, за что тогда стал арестантом. Но самое смешное, что его наследником сделался я.

Видимо дядя Юра предчувствовал, что очень скоро за ним придут добрые дяди, в планы которых входит его перевоспитание, даже при помощи расстрела. И чтобы облегчить сроки перековки, сосед успел выкинуть из окна прямо в мусорную кучу небольшой газетный сверток. Надо ли вам долго объяснять, что пока дяди стучали по стенкам его квартиры, я уже надежно заныкал этот сверток в самой глубине мусорника, догоняя детским умом: если дядя Юра впервые в жизни решил выбросить из окна какую-то гадость, то она может представлять из себя определенный интерес?

В свертке оказались непонятные бумажные деньги. Не такие, как с портретом Екатерины, которых у нас было полным-полно, а совсем другие, с не ясными для многих до сих пор буквами, но полностью нашими цифрами. Короче говоря, я здраво рассудил, что эти деньги такие же старинные, как из наших коллекций, и смело банковал на них против керенок и сталинок Ары. Читать тогда мы почти не умели, но до двадцати одного считать научились гораздо раньше, чем ходить в коммунальный туалет. Мы сидели на огромном деревянном сундуке, исчезнувшем из двора незадолго до того, как Брежнев впервые стал Героем Советского Союза. В те годы Леонид Ильич был только единожды Героем Социалистического Труда, и, может быть, поэтому чужие старые сундуки никого не интересовали.

Ара смело прикупил на пятнадцати еще одну карту и, потно дыша, напряженно вглядывался в мои пальцы, потому что, как назло, фарт валил банкомету дуром и к десяткам я прикупал исключительно тузов. Когда банковал Ара, все почему-то получалось совсем наоборот. Но пока я выигрывал и смело накладывал деньги с женским лицом на свои, где был изображен мужчина с несоветской стрижкой. Номинальная стоимость купюр не играла никакой роли, игра велась бумажка на бумажку. Карта шла мне до тех самых пор, пока банковать не стал Ара. Теперь мои деньги лежали поверх его и тут, как назло, мимо проходил старик Шведский, который никогда не переживал из-за того, что дети играют. Он пристально посмотрел на наши купюры, тщательно трижды поправил очки на вздрогнувшем носу и почему-то впервые в жизни проявил к нам повышенное внимание.

Старик Шведский закружил возле сундука, словно стервятник, немного похожий на гиену, несмотря на прыгающие по носу очки. А потом, сделав вид, что его очень интересует сыграть с Арой, достал из кармана бумажник и скромно попросил разрешения поставить на кон целый рубль. Несмотря на молодость Ара сообразил, что выиграть в «очко» у старика Шведского не то что легче, чем у государства в его же лотерею, а еще более затруднительно. Даже в том случае, если старику не давать колоду в руки. Поэтому он заявил, что пока партнер не вышел из игры, кон занят и старику Шведскому придется немного подождать. Однако старик, в свою очередь, понимал, что при такой манере игры она может длиться вплоть до окончательного построения коммунизма в восьмидесятом году, к чему он явно не стремился в отличие от советского народа и всего прогрессивного человечества. И старик Шведский нагло попытался форсировать события.

Выскочивший на отчаянную ругань своего единственного наследника, Тигран Львович походил на пантеру, галопирующую к сундуку в трусах ниже колен. Старик Шведский тут же превратился из грифа-стервятника в полевую мышь скромной окраски, которая, как известно, своим видом пантер не привлекает. Поэтому Тигран Львович не обратил на него особого внимания, дал нам на всякий случай по затрещине, а потом стал интересоваться, что же произошло. Чутко следившая за этой сценой тетя Бетя высунулась из окна и заявила: если этот шум будет дальше мешать ее Игорю кушать котлету, то она не пожалеет для своих соседей целого ведра помоев. Потому что когда во дворе шум, Игорь постоянно стремится выскочить на него, позабыв даже про котлету.

На крик из окна первым среагировал хорошо знавший нрав тети Бети и состав ее помоев инвалид Грицай. Еле передвигавшийся мимо нас дядя Грицай, запамятовав опереться на костыли, расправил их в стороны, как ангел крылья, и заорал в ответ: «Я, кажется, сейчас перенервничаю». В таком положении он почему-то бросился на улицу, цепляя костылями стены подъезда. Только у самых ворот дядя Грицай снова принялся доказывать своим видом, что его ноги имеют исключительно декоративное значение.

Пространство у сундука быстро заполнилось скучавшими до сих пор соседями. Тогда на их голову еще не было Андропова с его рабочим временем и районными отделениями КГБ. Но и при Андропове соседи не поменяли манеры поведения, так что тогда говорить о только-только получающем большую власть единожды Герое Брежневе и его времени?

А потом стало чуть тише. Потому что к сундуку подошли незнакомые мужчины. В точь-точь такие, которые уводили дядю Юру из двора, которые всегда почему-то ходят попарно. Один из них протянул руку к купюрам, но я схватил деньги на секунду раньше, ловко пронырнул мимо второго дяди и со скоростью полуторапудового ветра, равной спринту дяди Грицая без костылей, рванул к подъезду.

Я не знаю, настучал ли кто-то этим мужчинам по телефону-автомату или дядя Юра, пробыв всего день под опекой наших славных органов решил облегчить свою учесть чистосердечным раскаянием, но пара незнакомых мужчин в нашем дворе появилась совсем не случайно. И тем более не случайно они побежали за мной, другие их почему-то совсем не интересовали. Ведь соседи стояли на месте, а не уносились в непонятном направлении, сжимая, как я теперь понимаю, хороший инвалютный куш. Дяди с довольно приличной физической подготовкой уже почти догнали меня, когда внезапно на помощь пришла бельевая веревка. Мои сто восемь сантиметров выше пола позволили безнаказанно прошмыгнуть под канатом, пересекающем двор, убранство которого по цветастости могло поспорить с украшением флагманского корабля в праздничные дни. Только вместо крохотных разноцветных флажков на канате висели чуть менее разноцветные трусики тети Тамары Бахчеван минимум шестьдесят второго размера. Один из дядь, не успев в отличие от второго вовремя затормозить, влетел в единицу белья оранжевого цвета и запутался в ней, как рыба в браконьерской сетке. И в это время произошло сразу три события: второй дядя догнал меня и схватил за руку, из парадного с котлетой в руке вылетел Игорь, попавший с разбега головой мгновенно взревевшему Тиграну Львовичу ниже пояса, а на крылечко довольно резво вынесла свой зад тетя Тамара Бахчеван и с криком: «Барабанов, чтоб ты подох!», -ударила сковородкой по спине заблудившегося в ее трусиках дядю. Тетя Тамара возненавидела Коляшу Барабанова с тех пор, как он, отчаявшись добавить в измученный организм еще пару стаканов драгоценной влаги, стащил с ее каната свежевыстиранные голубые штаны с начесом и попытался их продать под видом импортной плащ-палатки на толкучке за пивной будкой.

Сильно ударившийся головой Игорь, не потерявший своей котлеты, и Тигран Львович, увидев эту картину на мгновение забыли о своих травмах. Тетя Тамара, поняв, что ошиблась, помогла выпутаться из оранжевой ловушки чужому дяде, попутно пожелав подохнуть и ему. Через минуту под осуждающий шепот двора дяди крепко взяли меня за руки, но отнять пачку денег было выше их сил.

Мне сравнялось почти шесть лет, и я не страдал не то что непонятливостью дяди Юры, но и даже примерным поведением заместителя директора ресторана «Аист», уже поменявшего к тому времени отдельную квартиру в соседнем дворе на малокоммунальную камеру. Стоило ему туда попасть, как на следующее утро он сам попросился на допрос и вспомнил, что запрятал под бетонированной дорожкой дачи два трехлитровых бутыля с золотыми закрутками. Эти консервы не могли отыскать даже с помощью разных передовых по тем временам технических штучек во время обыска. Вот что значит создать нужные условия для экстренного излечения от склероза и помочь человеку мгновенно раскаяться перед обществом.

Но я, повторяю, был не дядя Юра и даже не заместитель директора ресторана «Аист». Я оглушил покушавшихся на мои деньги таким воплем, что дяди синхронно отрыгнули в сторону, из подвала выскочила тетя Поля, а Тигран Львович на всякий случай сбегал домой и надел штаны. Старик Шведский тоже на всякий случай выскочил на улицу, а Игорь съел котлету: иди знай, может после моих денег и она дядь заинтересует? А соседи на всякий случай приняли мою сторону.

- Что вы имеете до ребенка, аспиды? - ласково спросила дядь тетя Поля, пытаясь успокоить меня всего одним шалобаном.

Тише, мадам, не портите себе кров, мы из милиции, - попытался успокоить тетю Полю один из дядь совсем по-нашему, потому что в те далекие годы среди милиционеров попадались не просто городские жители, а также одесситы,

- Люди, посмотрите, что творится среди здесь, - театрально заорала в ответ тетя Поля, позабывшая о том, что вчера сама пообещала отвести меня в милицию после того, как я попал камнем вместо в Игоря прямо в ее окно. - Они уже за детями едут у «черном вороне»!

Соседи о чем-то зашелестели между собой, а я внес маленькую поправку:

- Он у них желтый...

- Бедный ребенок, - умилилась тетя Поля, - он уже знает и за это.

Тетя Поля медленно повернулась к милиционеру, говорящему на одесском языке, по-матерински посмотрела на него. И тот все понял. Он медленно достал из кармана самодельную зажигалку с истертым колесиком, чиркнул несколько раз, и обугленный фитиль, загоревшись, обдал двор запахом чада и бензина. Моя рука, плотно сжимавшая комок валюты, немного расслабилась.

- Махнем? - предложил милиционер и почему-то вздохнул.

- Махнем! - как-то моментально согласился я и посмотрел на второго дядю милиционера. Тот стремительно отвел взгляд в сторону, но я продолжал буравить его карман взглядом до тех пор, пока дядя не выудил из него перочинный ножик с облупленным перламутром на ручке.

- Бандюгу вооружаешь! - завопила из окна тетя Тамара Бахчеван, внимательно следившая за событиями во дворе даже по ночам, и тут же поспешила писать очередной донос, теперь уже на самих милиционеров. Об этой слабости тети Тамары знал весь двор, милиция к ней тоже привыкла, но тетя Бахчеван продолжала переводить бумагу.

Я молча совершил ченч с милиционерами, и тетя Поля, усмехнувшись, подтолкнула меня в затылок далеко не материнской рукой со словами:

- Беги домой, валютчик!

А в это время дядя милиционер вдруг о чем-то вспомнил и сказал:

- Мне надо понятые...

Он еще не успел закрыть рот, а двор уже разлетался в разные стороны, как воронья стая после выстрела из рогатки, хотя бежать домой было предложено только мне. На роль понятых согласились оторвавшаяся от составления сигнала кому следует тетя Бахчеван и ее муж дядя Боря, ветеран войны, который, как он сам признавался тете Бете, с гораздо большей охотой послужил бы и войсках вермахта.

Я не помню, куда девалась та допотопная зажигалка, но перочинка с облупившимся перламутром не пропала. Сегодня с ней играет мой сын и, глядя на этот крохотный ножик, я с нежностью вспоминаю тех милиционеров, самых первых милиционеров, проводивших мое перевоспитание. И, главное, вам наконец-то понятно, почему после этих событий тетя Поля решила, что я стану непременно валютчиком?

Уже в те годы я инстинктивно понимал, что быть явным валютчиком так же опасно, как сегодня пить воду из крана. И поэтому принял слова соседки с явным неудовольствием, не то что дяди, плотно сжимавшие руль «Школьника». Они вцепились в сверкающий под солнцем металл с такой силой, будто велосипед за двадцать рублей все-таки обладал способностью вертикального взлета. Кованным не одним одесским поколением шестым чувством я догадывался, что поведение дядь каким-то образом связано с этим приобретением, хотя никакого криминала в своих действиях по-прежнему не усматривал.

В глубине двора уже маячил Колька Вареник с красными следами раскаяния на лице. Из окна третьего этажа раздался вопль Сеньки Рыжего, который, видимо, пока еще не раскаялся окончательно. Что касается Ары, то его не было ни видно, ни слышно, хотя тетя Тамара Бахчеван удобно устроилась за занавеской у окна, приготовив кусок старых обоев для ведения протокола.

Все беды начались с глупого Вареника, который первым догадался о кладе в банке. В отличие от нас он, не делая никаких покупок, притащился домой, где в это время его родители вместе со своими друзьями обмывали купленную накануне мебель. Родители Вареника еще не подозревали, что им было бы гораздо дешевле обмыть свое приобретение позже и мебель бы от этого явно не рассохлась. Совершенно напрасно не обращая никакого внимания на гостей, Колька продемонстрировал маме монету из нерастраченной доли находки. Мама Вареник, сделав вид, что сын ей предъявил очередную гадость, решительно отогнала его от вчера купленного стола, щедро залитого винными лужами. Однако, у одного из гостей глаз оказался не хуже, чем у орла, свившего гнездо по соседству с башней ювелира. Или чем у старика Шведского. Милиция приехала прямо на семейное торжество ровно через двадцать минут после того, как этот гость вышел в дворовой туалет. Мама Вареник встретила очередную дозу гостей, тем более таких, без особого энтузиазма, а папа Вареник, имевший в свое время опыт общения с Законом, никаких чувств вообще не выразил. Он просто сильно побелел, несмотря на то, что выпил минимум литр исключительно красного.

При виде милиции число прежних гостей поредело, словно они дважды поднимались в штыковую атаку после усиленного артобстрела. Новые гости поинтересовались золотым запасом семьи Вареник и на всякий случай решили выяснить, где сейчас околачивается ее наследник. Мама Вареник пыталась придать невразумительным объяснениям стройную картину, папа Вареник молчал, как подпольщик на допросе первой степени. Когда наконец-то в подвале был обнаружен младший из Вареников, милиционеры даже не обратили внимания на то, что он там курил, хотя чтобы отучить его от этой привычки мама Вареник пугала сына исключительно органами правопорядка. После появления Кольки по месту прописки родителей, одна золотая монета нашлась очень быстро. Насчет остальных Колька благоразумно молчал, доказывая, что пошел характером в папу. Милиция намекнула маме Вареник, что, возможно, она возьмет на себя функции грузчиков после того, как опишут уже благополучно обмытую мебель. И мама Вареник капитулировала раньше сына; тогда этот гарнитур был ей дороже всего золотого запаса страны, а не то что каких-то жалких монет, учитывая их стоимость. Пятерку царской чеканки в то время фарцовщики отдавали не дороже, чем стоил велосипед «Школьник», а мама Вареник умела считать даже после банкета.

Она убедительно воздействовала на сына, и нужно сказать, что своей мамочки Колька боялся больше, чем всей милиции города вместе с родным папой, у которого к тому времени прорезался голос. И Вареник под одобрительные возгласы служивых раскололся, словно банка с кладом в руках дяди Васи.

Рыжий не запирался, когда его прижали фактами и намеками на очную ставку. Сенька уже благополучно съел все три порции мороженого, купленные за шесть золотых пятерок, прекрасно понимая, что теперь их не отберет даже милиция. Труднее всего оказалось найти долю Аратюняна. Он благополучно спустил монеты во время игры в «стенку» на соседней улице, и по следам растворившегося в карманах игроков золота была пущена поисковая группа. Узнав о валютных ставках сына против обыкновенных медяков, Тигран Львович был явно недоволен, но вслух при милиции не высказывался. Двое оставались во дворе поджидать меня, остальные направились к дяде Васе. Когда в его будку втиснулась довольно плотная группа людей, сапожник сперва даже обрадовался, но потом быстро поскучнел, видя, что дырявая обувь на ногах клиентов с совершенно одинаковыми прическами отсутствует. И дядя Вася, пользуясь попустительством милиции, на всякий случай быстро допил остатки своей излюбленной жидкости, а потом раскололся гораздо быстрее, чем банка с золотом и семья Вареников, хотя его будку никто не собирался описывать.

Откровенно говоря, я тоже не запирался и честно выложил, в каком магазине совершил покупку. Моя сделка оказалась самой выгодной, не зря тетя Поля выдала мне такой комплимент. Валютчик в Одессе - это все-таки фигура даже сегодня, все равно как директор ликеро-водочного в средней полосе России, не меньше. Самое главное, что велосипед у меня никто не отнимал, вот что интересно. Но даже если бы через три дня милиция вспомнила о нем, она бы безнадежно опоздала на целые сутки. После усиленной эксплуатации «Школьника» всем двором, последним аккордов в жизни велосипеда стало падение вместе с пионером Панкевичем в подвал. И останки «Школьника», купленного за шесть золотых пятерок, доблестно украсили вершину дворового мусорника еще до того, как в нашем дворе побывал участковый.

Это был пожилой кремезный дядька, натерпевшийся на своем веку от нашей улицы больше, чем от собственного начальства, а потому смотревший на жизнь усталым философским взглядом.

- Хлопчики, - ласково сказал участковый, - если вы когда-то еще найдете где-то, то должны сдать клад государству. Безвозмездно.

А потом, вспомнив, торопливо добавил:

- Вам отдадут четверть от того, что вы нашли.

Делавший абсолютно безразличный вид Шведский, одновременно нюхая цветок в садике и ловя поросшим седым волосом ухом каждое слово участкового, при выражении «безвозмездно» на секунду скривил рот. Вечером, выдавая Коляше хронически недостающие ему до стакана вина восемь копеек, пользуясь отсутствием тети Тамары Бахчеван, он злобно передразнил участкового, рассказывая на ухо Барабанова и весь двор: «Безвозмездно... государству... сдавать... Этому государству безвозмездно можно сдавать только анализы мочи». Коляша согласно кивал головой, потому что за восемь копеек он был готов утверждать, что безвозмездно клады нужно отдавать только старику Шведскому и никому другому.

- Шведский, заткните свой рот, - искренне посоветовала проходившая мимо тетя Поля, - или вам мало насиделось? Вы что не видите - дети слушают внимательнее Барабанова...

Ах, если бы старик Шведский дожил до наших времен и узнал, что на семьдесят третьем году ненавидимой им Советской власти на Привозе вместо чируса в бочках стали продавать окурки в банках, вы представляете, что бы он сказал? Но старик Шведский давно умер, еще раньше, чем Коляша Барабанов. И за ушедшее время мои некогда белые кудри успели густо почернеть, а потом покрыться пока тонкой серебряной паутиной. И, несмотря на свои тридцать пять, я стал стариком в нашем дворе, потому что из всех сверстников, кто родились в нем, остался один. И теперь я, старик, понимаю, что та банка с царскими монетами девяносто шестой пробы не была настоящим кладом...

Прошло почти двадцать лет, как переехала из подвала в отличную квартиру тетя Поля со своим мужем дядей Мишей и двумя не похожими друг на друга близнецами Изей и Петей, наводившими ужас на участкового еще до моего появления на свет. Первые годы двор получал от тети Поли письма и фотографии, на которых дядя Миша выглядел не хуже министра, в костюме-тройке, а мы привыкли видеть его только в вечно замасленной робе, лежащего под драндулетом с громким названием «машина», на котором он развозил молоко. И пусть чужая американская земля, которая, уверен, никогда не стала для них своей, будет дяде Мише пухом тополей нашего двора, по крайней мере, есть еще люди, которые помнят о нем.

О нем и о старом чудаке Генрихе Оттовиче, мечтавшем дожить до того дня, когда в Одессе снова откроется кирха, похороненном под тенистыми кронами Германии, которую он впервые. в жизни увидел незадолго до смерти. И о бабушке Лизе Ерошкиной, которой я украдкой таскал водку, когда старушка уже не могла дойти до ближайшего гастронома, вспоминавшая в свои последние дни: «Я ж тэбэ малэнького повсегда защищала». И о Людмиле Адамовне, регулярно молившейся в костеле за заблудшие в неверии души соседей, никогда не отказывавшей нашим тогда совсем молодым папам и мамам, изредка вырывавшимся в кино, оставляя в ее крохотной комнатке своих очень бойких наследников. И, конечно о тете Поле, протопавшей всю войну в тяжелых солдатских кирзачах, со слезами положившей свой партбилет «за измену Родине» на стол людям, которые плохо понимали, что значит для человека это слово - родина, потому что сами бросили родные поля, переехав командовать в не любимый ими город.

Весь флигель, в котором жила тетя Поля, от подвала до третьего этажа уехал из Одессы кто куда, а в основном - в ту же Америку, хотя Сенька Рыжий и его соседка Бэллочка наверняка могли встретиться в далекой Австралии. И работает в известной фирме «Ампекс» далеко не на рядовой должности один из братьев Абрамовичей, который в Одессе, несмотря ни на что, так и не смог стать больше чем просто инженером. А его младший брат Борька, доводивший меня из-за стены своей скрипкой с шести утра ежедневно без выходных и праздников, разъезжает со своим оркестром по всему миру, хотя он так и не закончил одесской консерватории.

Лет десять назад я случайно встретил на пляже Кольку Вареника, который стал ленинградским архитектором, несмотря на то, что в детстве больше любил ломать, чем строить. И переехал из нашего маленького дворика куда-то на Черемушки Додик Макаревский, самый первый кавээновский чемпион Одессы, всего один из того поколения, которое само себя назвало потерянным. И благополучно ушла в иной мир семья стукачей Бахчеван, которым весь двор с удовольствием бы вручил медаль «За освобождение Одессы», когда они переезжали, чтобы осчастливить еще один город. Жорка Аратюнян, в отличие от многих одесситов, почему-то уехал в Париж.

А наши старики, еще помнившие отблеск величия и славы Одессы, никуда не уезжали; они тихо умирали один за другим, и двор хоронил их, поминая у тогда еще цветущего садика. И давно выросли и обзавелись парами собственных сыновей Сашка Медведев и Сашка Чмерковский. Два крохотных шаловливых пузыря, привезенных в наш двор, они успели превратиться в заматеревших мужиков общим весом за двести кило; на волосатой груди каждого висит золотая цепочка, у одного Сашки на ней крестик, а у другого - магындувыд, но это никогда не мешало им понимать друг друга. И живу еще в нашем старом доме я, знающий, что настоящим кладом была не та банка с золотом, а растаявший в пелене прошлого двор, люди, растившие меня, ни с чем не сравнимые годы детства и юности, где остался друг мой Женька, живущий сейчас в Нью-Йорке. Когда Женька уезжал, я, имеющий полное право носить на шее и магындувыд, и крест, снял с цепочки звезду Давида и повесил ее на цепочку Женьке. А если надумает уехать мой последний друг Сашка, я сниму с цепки оставшийся в одиночестве крест, потому что мне не во что будет уже верить.

И если вы считаете, что ностальгию могут испытывать только уехавшие, то глубоко ошибаетесь: мы, последние из коренных одесситов, которых в родном городе меньше, чем в Москве или Тель-Авиве, не говоря уже о Бруклине, знаем, что это такое. У меня подрастает сын, который бойко бакланит на почти правильном английском языке, я уже помолчу за русский. Но он уже никогда не скажет мне: «Папа, где мы идем?», - как говорили когда-то все одесситы; он спрашивает: «Папа, куда мы идем?», - и это звучит правильно, но мне почему-то становится грустно. Он говорит так, как мои добрые новые соседи, живущие в бывших квартирах плоти от плоти одесской, ставшей чем-то лишней в родном городе, униженном до положения крупного областного центра.

И я благодарен Оле Брагиной, единственному человеку в нашем дворе, который изредка спрашивает у меня: «Где ты идешь?» Потому что после этого неожиданно для самого себя у меня, как когда-то, в далеком детстве, становится совсем легкой походка, и словно растворяется за плечами груз прожитого, где навсегда остался наш утопающий в зелени двор, сломанный велосипед «Школьник» и банка, набитая золотом, имеющего только цену этих воспоминаний...