Таким был Саша Гитри

1 Кочевое детство

«Он чудовище, но это совершенно ничего не значит, мы любим его и таким!»

Склонившись над колыбелью новорождённого, Люсьен Гитри, с глазами, полными печали, убеждён, что этот ребёнок, такой красный, что походит на ободранного, определённо будет своего рода находкой для ярмарки!

Однако беспокойство быстро рассеивается — в холоде русской зимы наш юный герой вскоре обретает обнадёживающие краски.

21 февраля 1885 года, Санкт-Петербург.

Актёр Люсьен Гитри (Lucien Guitry), известность которого продолжает расти, и его молодая и восхитительная жена, Рене Дельмас (Renée Delmas), состоят в браке менее трёх лет. 5 марта 1884 года Рене родила замечательного ребёнка, которого окрестили Жаном (у пары был уже первенец Юбер, но он, увы, не выжил). Через несколько недель Рене снова забеременела. Это был третий мальчик, который появится на свет менее чем через год в доме номер 12 по Невскому проспекту.

Его родители думали над тем, какое имя ему дать. Так как Люсьен подписал контракт на следующие девять сезонов в Михайловском театре Санкт-Петербурга[1], а его императорское величество, царь Александр III[2], был одним из постоянных зрителей, то вполне естественно, что это натолкнуло их на мысль: «Назовём его Александром!»

Это оказалось удачной находкой, так как император согласился стать крёстным отцом новорождённого, который при крещении получил имя Александр-Жорж-Пьер (Alexandre-Georges-Pierre).

Однако родители находят имя Александр слишком официальным. На одном из обедов, где присутствовала вся петербургская аристократия, Люсьен доверяется баронессе Бредовой:

— Это имя Александр, как это сказать? Не громоздко?

— Ну, — отвечает элегантная аристократка, — зовите его Саша! У нас это сокращённое имя, очень подходящее для ребёнка, а во Франции оно будет именем оригинальным!

Так родился Саша Гитри!

«Русская» карьера Люсьена Гитри обусловлена, прежде всего, чисто финансовыми интересами. После женитьбы на Рене молодому актёру, добившемуся солидных успехов и завоевавшему дружбу Сары Бернар, необходимо было зарабатывать на жизнь надёжным и регулярным способом. Он любит свою жену, хочет воспитать детей и полностью принять на себя новые обязанности главы семьи. Контракт, предложенный ему Императорскими театрами России, далеко не ничтожен: 40 000 франков в год с ангажементом на длительный срок.

Люсьен не долго колебался, тем более, что у него была возможность каждый год возвращаться во Францию на продолжительный период театрального межсезонья.

Кроме того, Санкт-Петербург, основанный Петром Великим, — самый очаровательный город во всей Святой матушке Руси. Люсьен знал, что он не будет чувствовать себя неуютно в этом новом мире, потому что на берегах Невы в то время царил дух Франции XVIII века. Будь то архитектура, живопись, литература или театр, звон серебра зовёт сюда самых блестящих французских художников. Быть так востребованным русскими — знак большого признания.

Однако, со времени своего прибытия в Михайловский театр он испытал и некоторые серьёзные разочарования... В коллективной памяти зачастую остаются слишком завораживающие воспоминания о французском театре Санкт-Петербурга. Потому что если Россия может гордиться несколькими очень крупными актёрами, такими, как Давыдов[3] и Варламов[4], чья игра сначала удивила, затем поразила и была принята Люсьеном Гитри, то остальная часть труппы Михайловского театра произвела на него совершенно другое впечатление.

Актёры постоянного состава, играющие только на французском языке (единственный благородный язык аристократии и петербургской буржуазии), могли быть очень известны, очень ценимы и даже в некоторой степени «боготворимы» подавляющим большинством зрителей, но следует признать, что уровень игры большинства актёров сравним с любительским. Их манера игры с постоянной аффектацией больше напоминает «искусство» бродячих актёров, нежели сообщество «Комеди-Франсез» (Théâtre Comédie-Française).

Более того, эта шайка весельчаков обладает чрезмерной тягой к шуткам любого рода, большинство из которых не отличаются особой утончённостью, а постоянное использование импровизации на сцене — лишь удобный способ не учить тексты так, чтобы от зубов отскакивало. Необходимо отметить, что ни одна пьеса не живёт долее чем одну неделю, в Михайловском театре даётся не более четырёх представлений, так как публика в основном состоит из завсегдатаев или держателей абонемента. Этим, вероятно, можно объяснить постоянную разболтанность труппы.

В первое время это всерьёз разочаровывало Люсьена Гитри. Разве он не был одной из самых больших надежд французского театра? Так не грозит ли ему годами прозябать в России?

И это ему, кто добился стольких успехов с тех пор, как Сарси (Sarcey), критик «Le Temps», упрекнул его в статье, опубликованной в 1878 году: «Это несчастное дитя... не умеет ни одеваться, ни причёсываться, ни держаться. Он явился к нам с чубом сердечком на лбу! И каким чубом! Весь зал содрогнулся. А усы! Нет, вы себе не представляете, какой вид придавали ему эти усы! Его одежда задралась у него на спине и пошла складками. Он играл, прижав руки к телу, неестественно и заторможенно. Три акта без единого проявления чувственности или страсти. Мы были потрясены. Нам казалось, что сам он должен был ужасно страдать. Наконец, к четвёртому акту он окончательно оттаял. В большой классической сцене он говорил с большой пылкостью, когда бросал банковские билеты на землю. У этого мальчика такой восхитительный голос! Он умеет сдержанно выразить порывы самой неистовой страсти. Волосы и усы не в счёт, а внешность у него интересная. Он быстро научится тому, чего ещё пока не знает».

И всё же Люсьен не сохранит неприятные воспоминания о девяти сезонах в России. Даже наоборот! С одной стороны, этот ангажемент приносит ему некоторый достаток, который позволяет вести жизнь лёгкую и даже, местами, роскошную. Четыре представления в неделю дают ему достаточно свободного времени для обзаведения друзьями, а также для ознакомления с рассеянным образом жизни, сопровождающимся попойками, дуэлями и галантными похождениями (от которых его супруга будет ужасно страдать). С другой стороны, Люсьен считает, что нет ничего лучше жизненного опыта для совершенствования в своём искусстве, и он идёт ещё дальше, утверждая, что нет ничего более полезного, чем дурной опыт.

За время, проведённое в России, он не только обретёт уверенность в себе, необходимую, чтобы справиться с любой ситуацией на сцене, но и научится всему, «чего особенно нельзя делать» в этой профессии.

Гораздо позже, когда ученики Высшей национальной школы драматического искусства (Conservatoire national supérieur d'art dramatique) приходили за советом к Мэтру, он неизменно отвечал им: «Вам ясно было сказано, чего делать нельзя?»

Люсьен замечает свои успехи в профессии. Год за годом куётся характер великого актёра, которым он станет, когда окончательно возвратится во Францию. Он твёрдо убеждён в этом, особенно с тех пор, как Чайковский, после того как увидел его на сцене Михайловского театра, написал ему: «Я хочу ещё раз поблагодарить вас за то огромное наслаждение, которое вы доставили мне позавчера. Моё восхищение, моё сочувствие к вашему прекрасному таланту теперь живее, сильнее, чем когда-либо. Последние два дня я много думал о вас и я позволю себе выразить свои соображения по поводу вашего артистического будущего. Вам необходимо взяться за одну из ролей Шекспира, — Ромео или Гамлета. Это необходимо потому, что текущий репертуар не способствует раскрытию всех возможностей вашего таланта, как своеобразного и симпатичного, так серьёзного и значительного. Только когда вы сыграете Шекспира, мы сможем оценить его по достоинству.

[...] Но я пишу вам не только для того, чтобы дать вам совет (право, которое я произвольно присвоил). А для того, чтобы обещать вам наверняка, если вы будете играть Ромео или Гамлета, подготовить увертюру и интермедии, специально адаптированные к возможностям оркестра Михайловского театра. Это бы доставило мне большое удовольствие и я был бы горд посильно участвовать в вашем успехе...»

Люсьен последовал его советам и поставил «Гамлета» в 1887 году в Михайловском театре.

Играя так много и такое большое количество ролей, зная их в совершенстве (для него не может быть и речи о том, чтобы принять небрежность других актёров), он развивает свою память потрясающим образом. Да, конечно, Михайловский театр много дал Люсьену Гитри!

Жан и Саша провели свои первые годы, разрываясь между Россией и Францией, воспитываемые матерью и опекаемые армией домашних. Каждое лето они возвращались в Париж к своим бабушкам и дедушкам, затем ехали на какой-нибудь курорт, чтобы провести там счастливые солнечные дни детских каникул. Но в небе супругов Гитри уже появляются первые тучи. Смерть новорождённого ребёнка не исправила ситуацию. Люсьен вошёл во вкус лёгкой жизни в России, с её частыми вылазками с товарищами, где он мог полностью удовлетворить все свои желания. Рене, конечно, чувствовала, что муж с годами отдаляется от неё и что семейная жизнь, к которой он так стремился, в конце концов ему наскучила. Она также понимала, что он большой обольститель и мало кто из молоденьких русских актрис, которые его окружали, могли противостоять его напору.

По возвращении во Францию летом 1889 года она объявила Люсьену, что не намерена возвращаться в Россию осенью. Люсьен не настаивал. Супруги подали на развод, и Рене получила опеку над своими двумя сыновьями. Она с детьми поселилась в Париже, на улице Сонтэ (Sontay) у своего отца. В Санкт-Петербург Люсьен возвратился один.

Этот сезон 1889-1890 был тягостным для Люсьена. Так далеко от Парижа он страдал от отсутствия сыновей, особенно Саша, как будто предчувствовал, что младший будет больше похож на него, с кем он будет так близок, и которым позже он будет так гордиться... Этой печальной нескончаемой русской зимой Люсьен считал дни, которые отделяли его от возвращения во Францию.

Если он и был легкомысленным мужем, то всю жизнь он будет хранить настоящую любовь к своим детям, которую не смогут разрушить даже продолжительные размолвки.

Год 1891 был последним сезоном Люсьена Гитри в Михайловском театре. Он твёрдо решил не возобновлять контракт, потому что хочет жить вместе со своими детьми, в одном городе с ними, и хочет начать строить большую карьеру во Франции. Но после восхитительного летнего отдыха, проведённого между Берком и Виши, где он нашёл своих сыновей, приближается срок этого последнего петербургского театрального сезона!

Люсьен всё время думает об этом и говорит себе, что не хочет снова пережить такую жуткую, такую безнадёжную зиму в полном одиночестве в Санкт-Петербурге. Однако он знает, что о разрыве контракта не может быть и речи, и в любом случае такое не в его правилах. В жизни мы выполняем свои профессиональные обязательства во что бы то ни стало! И тогда в его сознании родился дьявольский замысел...

Каждое воскресенье, даже когда Люсьен находился в России, Жан и Саша проводили у своей бабушки, которая жила в Пале-Рояле (Palais-Royal) (квартал в Париже, соседствующий с дворцовым комплексом. — Прим. перев.). А когда их отец находился во Франции, он подолгу бывал у своей матери, где встречался с детьми и даже оставался на обед. Брат Люсьена, дядя Эдмон (Edmond), обычно присоединялся к их маленькой компании, потом, во второй половине дня, провожал детей обратно к матери.

Рене приняла распорядок этих воскресений в Пале-Рояле. Она пользовалась случаем, чтобы отдохнуть, зная, что с её сыновьями ничего не может случиться, так как они под присмотром.

Наступил сентябрь 1890 года... Воскресенье, день Господень — для Люсьена самая пора действовать. На этот раз он пришёл к матери довольно рано. После обеда, как обычно, он предложил детям пройтись за пирожными на десерт. Сыновья, как обычно, были в восторге.

Своим красивым низким голосом, производящим впечатление на детей, он обращается к ним тоном, не терпящим возражений:

— Я знаю, что Жан эту неделю вёл себя неподобающим образом. В качестве наказания ты сегодня не пойдёшь вместе со мной и Саша выбирать сласти. Ты будешь ждать нас здесь!

Жан опускает глаза, принимая выговор и мягкое отцовское наказание, думая о том, что главное — не быть лишённым десерта. И потом, Жан прекрасно знает, что его отец не любит их ругать. И нет никакой необходимости осложнять положение.

Люсьен и Саша садятся в фиакр около театра «Комеди-Франсез». Отец что-то прошептал извозчику на ухо. Но, как ни странно, фиакр не остановился ни перед одной из кондитерских, которые они раньше посещали. Саша удивился, но отец его успокаивал:

— Видишь ли, Саша, я не думаю, что в этих кондитерских делают достаточно хорошие пирожные. Я знаю одну, немного дальше, которая делает лучшие десерты в Париже.

Ребёнок больше не беспокоится, но несколько удивлён, когда фиакр останавливается у Восточного вокзала, а Люсьен ему говорит:

— О! Думаю, мы пока обойдёмся без пирожных. Я предпочёл бы отправиться с тобой в замечательное путешествие на поезде. Только ты и я! Что скажешь, Саша?

Мальчуган, конечно, в восторге, ведь отец — его герой. И ребёнок будет следовать за своим героем до конца света с закрытыми глазами... Позже Саша напишет: «То, что он сделал, было, конечно, ужасно жестоко, так как мама не видела меня потом восемь месяцев. Но о свершившемся я нисколько не сожалею, так как всё это время я был любим, лелеян, избалован, как никакой другой ребёнок!»

В Пале-Рояле забеспокоились. Люсьен и Саша не вернулись к столу. Очень скоро, отбросив предположение о несчастном случае, бабушка и дядя поняли, что произошло в действительности. Люсьен, уезжая в Россию на последний театральный сезон, не смог себя заставить поехать туда без Саша. Нужно было безотлагательно сообщить об этом Рене. Эдмон и Жан бегут туда и сообщают о случившемся. На улице Сонтэ воцарилась паника.

Рене в слезах не прекращает повторять:

— Он похитил моего сына! Он украл его! Когда я снова его увижу? Это ужасно... Папа... папа! Сделай хоть что-нибудь, я тебя прошу!

Дед Пон-Жест (Pont-Jest), у которого были какие-то связи, немедленно вызвал полицию и требует, чтобы его зять был арестован на границе. Всё это он делает, повторяя дочери:

— Вот что значит выйти замуж за шута, ни веры, ни закона! Я говорил тебе об этом, когда ты настаивала! Ах, если бы ты послушала меня, этого бы не случилось!

Но время уже работало на Люсьена. Мощный локомотив на всех парах мчался на восток, и когда полиция распорядилась арестовать Люсьена Гитри на границе, это оказалось слишком поздно... Но при каждой проверке, чтобы не пробудить подозрительность таможенников, он прячет Саша, заботливо завёрнутого в толстое одеяло, под высокие сиденья своего купе.

Гитри, отец и сын, прибывают в Санкт-Петербург. Так что всё обошлось. А эти «знакомства» дедушки со стороны матери повредить здесь уже не могут.

Саша доволен... Прежде всего, он вновь обрёл свою «Нани», которая заботилась о нём с рождения и которую он не забыл. Её ласки вполне заменяют ласки матери. Потом Люсьен нашёл «девицу» на роль наставницы — молодую незамужнюю женщину французского происхождения. Но самое большое счастье ребёнка — стать постоянным центром внимания отца, решившего сделать Саша маленьким принцем этой русской зимы. Для него ничего не может быть лучше, и «забытые» сентябрьские пирожные были выгодно заменены папа-пирожным, с которым они уезжают на долгие прогулки в санях или смотрят, как катаются на коньках петербуржцы по замёрзшей Неве.

Однако больше всего юного Саша очаровывает волшебный мир театра. Люсьен разрешает своему сыну следовать за ним за кулисы Михайловского театра, когда там даются утренние представления. Ребёнок восхищается заколдованным миром актёров, которые проводят время гримируясь, переодеваясь, на которых для него сосредоточено всё внимание мира. Изумительные декорации, театральная позолота, бесконечные коридоры, ложи, в которых мерцают рампы с большими электрическими лампочками, для маленького Саша — своего рода кукольный театр в натуральную величину.

Так это и есть театр? Это намного красивее самой чудесной игрушки!

Он находит, что его папе очень повезло с такой работой. Впрочем, он уже догадывался об этом, когда расспрашивал свою Нани, куда это уходит папа по вечерам, на что она ему ответила:

— Твой папа уходит на работу, он играет!

Его отец занимается довольно необычным делом — он проводит жизнь играя, совсем как дети!

На протяжении всей своей невероятной карьеры Саша будет считать театр не такой работой, как прочие, он говорит об этом своей последней жене: «Театр — это не ремесло, — это страсть!»

Люсьен сознавал, что сын увлечён тем, чем он занимается. Дома, или во время их долгих прогулок, всего лишь пятилетний Саша, не переставая, расспрашивал его о театре. Ласковый, нежный, предупредительный отец теперь становится педагогом и обстоятельно отвечает на вопросы, открывая в своём сыне одарённого ученика.

Чтобы развить обнаружившийся интерес, Люсьен попросил костюмеров Михайловского театра пошить на маленького Саша такие же сценические костюмы, в которых он сам будет играть в спектаклях этого последнего русского театрального сезона. Гардероб молодого Гитри пополнился нарядами в тысячу раз более поразительными, чем те, которые можно было приобрести на Рождество в магазинах на больших парижских бульварах. Какой ещё ребёнок пяти лет мог нарядиться Гамлетом, Людовиком XI или Рюи Блазом?

Развивая начатое, Люсьен учит Саша нескольким известным отрывкам из своего репертуара. Эти очень короткие вещицы, несколько стихов, ребёнок неустанно повторяет до тех пор, пока не выучит их назубок, пока, наконец, не сможет выйти в костюме и прочесть их с самым серьёзным видом перед друзьями отца, собравшимися в гостиной квартиры на Невском проспекте.

«Определённо, у папы самая лучшая работа на свете!» — подумал покорённый театром ребёнок.

Люсьен восхищался актёром Давыдовым, который вошёл вместе с клоуном Дуровым[5] в круг его близких знакомых. Дуров — человек странный, упитанный, почти робкий, в любом случае добрый, проводивший долгие часы у Гитри. Саша он нравится, а этот симпатичный толстяк в свою очередь заинтересовался малышом. Когда в один прекрасный день отец сказал ему:

— В воскресенье мы поедем к Дурову в цирк Чинизелли, — мальчик пришёл в восторг.

В цирке, уютно устроившись с отцом в ложе, зарезервированной для наиболее видных личностей, Саша недоумевал, куда мог подеваться этот здоровяк, друг папы, с которым они должны были встретиться.

Представление началось, это была нескончаемая феерия. Саша был вне себя от радости, он хлопал в ладоши на всех номерах. Какой восторг!

В это время появился клоун в костюме с блёстками. Он — кумир юных зрителей цирка Чинизелли, которые разражались смехом после каждой его шутки. Этот замечательный клоун не стеснялся обращаться к кому-нибудь из своих маленьких обожателей, а в особенности к Саша, затрагивая самые тайные подробности жизни детей. Мальчик был так поражён тем, что на протяжении всего номера он постоянно выделял Саша изо всей публики.

После окончания представления, с глазами, ещё полными восторга, Саша не переставая говорил, вспоминая подробности спектакля, который он только что посмотрел. Потом, внезапно остановившись, он сказал своему отцу:

— Как жаль, папа, что мсьё Дуров так и не пришёл к нам, как ты мне говорил.

Ребёнок не узнал друга отца в костюме клоуна!

После того как толстяк подарил Саша маленькую копию своего белого клоунского костюма с блёстками, их полное сближение стало неизбежным и окончательным. И даже тогда Саша будет не уверен, тот ли это человек, которого он видел на сцене. Определённо, как притягателен этот мир лицедейства...

Тем временем Давыдов собирался предложить первую для Саша роль на подмостках...

Гитри обедают в большой столовой, окна которой выходят на замёрзшую реку. Шёл конец 1890 года. Закончив трапезу, Люсьен говорит сыну, что хочет поговорить с ним о чём-то очень важном.

— Ты знаешь, мой дорогой, кто твой крёстный?

— Да, папа, это царь.

— Хорошо, твой крёстный делает нам честь, Давыдову и мне, попросив написать маленькую пьесу для театра, которую мы сыграем при дворе. Мы как раз заканчиваем написание и вскорости нам придётся приступить к репетициям. Мы расскажем о жизни Пьеро. Ты знаешь Пьеро?

— Да, папа! Это Лунный Пьеро!

— Да, Пьеро — это персонаж, которого играл величайший мим всех времён, некто Дебюро. Все актёры, воздавая ему должное, исполняют эту роль. Но, видишь ли, Саша, у Пьеро в нашей пьесе есть сын. Маленький Пьеро... Давыдов и я решили, что эту роль должен сыграть ты, на сцене, со мной, перед крёстным, царём.

Удивительная новость для Саша! Он с таким удовольствием декламировал перед немногочисленными слушателями, состоящими из друзей и прислуги, а теперь сможет прочесть стихи перед теми же людьми, которые аплодируют отцу каждый вечер. На кровати ребёнка лежал новый костюм Пьеро, уменьшенная копия того, который изготовили для Люсьена.

В последующие дни Саша часами репетировал свою роль в костюме маленького Пьеро рядом с Люсьеном и Давыдовым. Растроганный отец учит его, как следует жестикулировать и передвигаться по сцене.

Это так же просто, как игра... и даже лучше!

Наступает торжественный вечер, и маленькая труппа играет перед царём, императорской семьёй и двором. Александр III — искушённый франкофил, следящий за тем, чтобы его окружение свободно говорило по-французски. Он заботится о том, чтобы французская культура распространялась внутри российской элиты. Поэтому он способствует проведению такого рода представлений. Более того, в течение нескольких лет он работает над изменением военных союзов, особенно в последние два года он стремится к политическому сближению с Францией, чью финансовую помощь он желает получить для индустриализации своей империи. Все возможности хороши для налаживания связей с Парижем.

Для заказанной им пантомимы царь выбрал наиболее подходящие декорации для вечера. Это был дворец великого князя Алексея[6]. Спектакль был хорошо принят и не раз прерывался аплодисментами. В восхищении от вечера, Александр III приглашает на обед всю труппу. И возникает проблема протокола... Кого из двух известных актёров, француза или русского, царь поместит справа от себя? Чтобы не пришлось делать этот деликатный выбор, он обращается к самому юному актёру:

— Ты, маленький Александр, будешь сидеть рядом со мной. Это нормально, ведь ты уже большой актёр, да ещё и мой крестник!

Саша очень гордится этой честью, хотя ему страшно оказаться рядом с императором. Мальчик на протяжении всего обеда не перестаёт смотреть на молодого человека в безупречном белом мундире, который смотрит ему в лицо улыбаясь. Он имел вид тихий и даже немного мечтательный. Саша сразу его полюбил — это был царевич, будущий Николай II.

Очень хорошо разбираясь в этикете русского двора, как и парижских салонов, Люсьен потратил много времени, чтобы объяснить Саша как держать себя за царским столом, и самым решительным образом рекомендовал ему не накладывать себе более того, что он наверняка может съесть, и тем более ничего не оставлять на тарелке.

Юный герой вечера хорошо усвоил урок и так хорошо ведёт себя за столом, что может прочесть в глазах отца гордость за него. Но вот лакей подносит ему блюдо с сырами... Накладывая, ребёнок нечаянно роняет на свою тарелку весь кусок швейцарского сыра. Саша страшно от мысли, что ему придётся съесть весь этот кусище. Это ужас! Он бросает отчаянный взгляд на отца, который даёт ему понять, что не может ничего для него сделать. Затем для ребёнка начинаются мучения по поглощению этого сыра среди, как он напишет позднее, «страшной и неестественной тишины». Александр III, заметив что происходит, переглянувшись с Люсьеном, оставляет Саша наедине с его неловкостью, прежде чем разразиться могучим и освобождающим смехом! Лакей спешно убирает тарелку с этим огромным куском грюйера, к величайшему облегчению мальчика.

Наступило Рождество с вереницей подарков. Саша обнаруживает куклу Полишинеля, такого же роста, как и он сам, превосходно одетого в красный и зелёный велюр, украшенный роскошной вышивкой. Ребёнок сразу же предпочёл его всем остальным игрушкам и больше не расстаётся с ним. В это рождественское время Люсьен торжествует в «Гамлете», своей последней большой роли в Михайловском театре. Саша не раз видел, как отец исполнял эту роль. Шекспировская драма живо его заинтересовала. Он не пропускал ни одной реплики, некоторые из них даже знал наизусть, и никто его этому не учил.

Через два дня после Рождества любимый Полишинель исчез из комнаты Саша. Люсьен был удивлён и спросил сына:

— Дорогой мой, ты очень любишь своего Полишинеля?

— Да, папа, я его очень, очень люблю!

— Но я больше не вижу его в твоей комнате...

— Ну, он умер!

Люсьен был несколько озадачен таким ответом мальчика и не стал настаивать, дав указание своему слуге отправиться на поиски игрушки. Очень скоро её нашли спрятанной на дне шкафа, за кучей картонных коробок и разных предметов.

На следующий день Люсьен возобновил разговор о судьбе несчастного Полишинеля:

— Ты сказал мне, Саша, что твой Полишинель умер?

— Да, папа.

— Ты только представь, что он нашёлся на дне шкафа!

— Я знаю. Именно потому, что он умер, я его туда и положил!

И Саша с большим апломбом объяснил, что Полишинель на самом деле был Полиниусом (Полонием. — Прим. перев.), выдавшим себя за игрушку. Когда хитрец был разоблачён, Саша бросился в кладовку, где хранились все его костюмы, идентичные костюмам его отца, и надел костюм Гамлета. Затем он дождался, пока его Полишинель-Полиниус заснул, чтобы убить его мстительным ударом кинжала, как это делал Люсьен Гитри в трагедии.

Всё самое замечательное когда-то кончается: в апреле 1891 отец и сын Гитри должны были покинуть город, где были так счастливы вместе. Придётся расстаться... Саша это знает и боится, как он потом это отразит в реплике своей будущей пьесы «Кадриль» («Quadrille»): «Расставаться — это не покинуть кого-то, это покинуть друг друга». Люсьен опасается возвращения, ещё более страшится противостояния с женой. Подготовка к поездке занимает всё больше и больше дней. Нани, мадмуазель и слуги безутешны, потому что они очень хорошо знают, что больше не увидят ни отца, ни сына.

Необходимо остановиться на перемене, произошедшей в Саша за эти несколько месяцев...

Конечно, он совсем ещё маленький ребёнок, но это пребывание в России оставит в его душе сильный отпечаток и определит «его философию» и его будущий жизненный выбор.

Одно можно сказать наверняка. Между Люсьеном, этим будущим мизантропом, и мальчиком, который до последнего времени не находил той любви, которая бы отвечала его ожиданиям, родилась большая любовь-страсть. Конечно, мать его любит, и он её тоже любит. Но ему пришлось разделить её любовь между отцом и братом, а потом, позже, между братом и дедом. И с его обострённой чувствительностью он не может не чувствовать себя отстранённым.

Надо понимать, что если для Люсьена двое его детей, умерших в младенчестве, лишь часть прошлого, то Рене всё ещё находится под ужасной тяжестью воспоминаний о них. На протяжении всей короткой жизни это будет преследовать её как неодолимая тоска, как будто эти мёртвые дети с каждым днём всё больше заслоняют тех, кто остался, живых...

В эти долгие недели полного согласия Саша наконец-то обнаружил идеальную отцовскую и материнскую любовь, объединённую в одном существе — отце. Он почти не скучал по матери, и ему хотелось бы, чтобы эта жизнь в Петербурге, рядом с дорогим отцом, длилась вечно.

Он, маленький принц русской зимы, впервые почувствовал себя любимым, обожаемым отцом, иногда даже восхищённым им! Его баловали все — его Нани, мадмуазель и целая армия слуг, нанятых для их удобства.

Со своей стороны Люсьен чувствует положительные последствия этого похищения. Родилось настоящее соединение со своим младшим сыном. Это идеальный ребёнок, о котором он только мог мечтать! Саша добрый, красивый, толковый, ко всему ещё и любопытный. Можно ли желать лучшего?

У мальчика также появилось это «чувство восхищения», которое теперь будет преследовать его очень долго. У взрослого, которым он станет, всегда была потребность в восхищении, иногда чрезмерном, иногда удушающем для его окружения, для тех, кто становится образцом для него и кого он зачисляет в свой личный пантеон, тех, с кем он хочет жить, даже если они давно покинули сей мир. И теперь Люсьен займёт первое место среди них.

Великий автор, которым станет Саша, будет считать, что тот, кому недоступно пылкое восхищение — несовершенен. К тому же он будет жить в окружении реликвий тех, кого любит, до такой степени, что превратит свои различные жилища в музеи Восхищения.

Ребёнок также понял, что прежде чем требовать от других полнейшей отдачи в достижении совершенства, хорошо сделанной работы, следует потребовать этого от себя. Он видел, как отец неустанно отрабатывает свои роли, и никогда не бывает полностью удовлетворён своим мастерством, всегда желая стать лучше, опасаясь неудачи. Он поражён этим примером и запомнит его навсегда.

Наконец, Саша убедился в том, что только страсть позволяет чего-то добиться в жизни, и именно страсть надо прочувствовать, чтобы учить. И всё та же страсть даёт желание учиться и совершенствоваться. Без любви, без страсти обучение бесполезно. После того, как у него был такой идеальный учитель, как папа, хотя и нежный, но и ужасно требовательный, те, кто последуют, будут казаться очень жалкими, вызывая у него только безразличие или насмешку. Он бы всему научился, если бы его учил папа... Воспитывать своего сына ежедневно — это обязанность отца, а не грустных и скучных учителей. Кроме того, когда он напишет один из своих величайших шедевров, «Мой отец был прав» («Mon père avait raison»), и когда будет играть вместе с отцом (время, которое он будет считать самым большим счастьем в своей жизни), он сделает своего главного героя, Шарля Белланже, идеальным отцом, который после ухода жены намеревался поместить сына в пансион, изменил своё мнение и занимается его воспитанием в одиночку:

— Да, ты!.. И я научу тебя всему, что знаю... всему!.. Сначала это нас позабавит... а потом, в один прекрасный день, я думаю, это нас увлечёт... Ах! Если бы я мог... если бы я мог сделать человека счастливым!

Весной 1891 года Люсьен и Саша уже в Париже. Рене с нетерпением ждала этого возвращения. Она немедленно хочет вернуть своего сына, но Люсьен не слышит этого, несмотря на упрёки бывшего тестя, который кроет его последними словами. Тесть расценивает это «похищение» как низость, акт мести, но никак не акт любви. Вскоре диалог между обоими родителями становится невозможным, Рене обращается в суд.

Люсьен, возвратясь из России, не испытывал финансовых затруднений и решил поселиться с Саша на улице Россини 15, в просторной и красивой квартире, которую он собирался обставить с показной роскошью нувориша.

Порель (Porel), владелец знаменитого театра «Одеон» (Théâtre de l'Odéon), к тому же муж знаменитой Режан (Réjane)[7], очень хочет, чтобы Люсьен дебютировал у него. Это первый успех артиста, который соблазняет парижскую публику пьесой Порто-Риша (Porto-Riche)[8] «Amoureuse», на афише которой он делит место с Режан. Потом будут «Kean», «Macbeth» и «La Conjuration d’Amboise», и всё это в «Одеоне».

Суд довольно быстро выносит решение. Рене получает опеку над Саша. Судьям не понравилось поведение Люсьена несколько месяцев назад... Важно было не желание ребёнка, а строгое следование букве закона. Саша было грустно расставаться с отцом, но ему обещали, что он будет видеться с ним каждую неделю. Таким образом, он возвращается жить к матери. На этот раз жизнь, о которой он мечтал, надолго откладывалась.

Одно только радует мальчика — он снова с братом, товарищем по играм, которым он очень дорожит. Саша принёс большую часть своих костюмов из отцовского дома и не устоял перед желанием надеть их один за другим, продемонстрировав таким образом себя перед Жаном. Старший посмотрел это представление с любопытством, прежде чем спросить:

— Почему ты одеваешься как обезьяна?

Ребёнок ожидал совсем не таких комплиментов, это несколько утихомирило его пыл. Вспоминая этот эпизод, Саша скажет о своём брате: «У него уже был тот остроумный, насмешливый взгляд, который позднее придал ему обаяния, а у меня уже был... тот слегка придурковатый вид, от которого я долго не мог избавиться...»

Жан так и не сблизился с матерью, несмотря на долгие месяцы отсутствия Саша, посему воссоединение было счастливым. Однако он знает, что Саша любимец отца и что между ними существует некая общность, недоступная ему. Но всё же он намерен играть роль старшего, брата-защитника.

Отсутствие проявлений материнской нежности очень их сблизит, и Саша, с деликатностью, сохраняемой всю жизнь, никогда не выставит напоказ отцовское предпочтение. Тогда старший брат с досады прикроется своего рода фатализмом с оттенком цинизма. Такова судьба детей, которые лишаются права на любовь, на которую они надеялись.

После случайной смерти Жана, много лет спустя, Люсьен и Саша будут сильно винить себя за то, что не сумели полюбить этого сына и брата так, как он того заслуживал, как ожидал. Но те совершенные отношения, которые сложились между Саша и отцом, и которые ничто не сможет разрушить, вряд ли оставят место кому-либо ещё в семейном кругу...

Однако внушительная фигура отца не мешает Жану и Саша ценить другого большого человека в семье — дедушку по материнской линии. Это потому, что Реми-Леон Дельмас (Rémy-Léon Delmas), известный как Рене де Пон-Жест, весьма своеобразный человек. Происходя из довольно зажиточной среды, он в первую очередь сделал карьеру военно-морского офицера. Он находит в борождении океанов такое же удовольствие, как и в беге за юбками или вызове на дуэль тех, кто его не уважает... Чтобы портрет был законченным, мы должны добавить неумеренный вкус к игре (он чуть не погибнет, разорившись) и огромную симпатию к монархическим движениям.

Его военная карьера блестяща. Он получил Крест за спасение Дюнкерка в 1870 году. Но после падения Империи республиканские власти отказываются от его услуг, и он очень быстро утешился тем, что больше не должен служить этой «Gueuse» (шлюхе) — республике.

Человек ещё достаточно молодой (ему было не более сорока лет), он с радостью занялся изданием газеты, что приносит ему некоторый достаток, «La Gazette des Tribunaux», и посвятил себя другой большой страсти своей жизни — писательству.

Не следует искать в его литературном творчестве бессмертные творения, но у него много работ в периодических изданиях (и очень крупнотиражных) — популярные романы, названия которых сами по себе целая программа: «Красный паук» («L'Araignée rouge»), «Проклятая кровь» («Sang maudit»), «Герцогиня Клод» («La Duchesse Claude»). Стиль приятный и живой. Нет недостатка в напряжении и поворотах сюжета. Успех настолько велик, что несколько его романов публикуются в «Le Petit Journal» в форме романов с продолжением (feuilletons). Однако, не желая ограничиваться ролью фельетониста, как бы он ни был популярен, он написал другие, более серьёзные произведения, серию личных и военных воспоминаний, такие как «Французские эскадры в Северном море и Балтике» («Les Escadres françaises dans la mer du Nord et la Baltique»), или «Индийские и китайские воспоминания» («Souvenirs des Indes et de la Chine»). Мужчина — обольститель. В литературном Париже того времени у него было много друзей и неплохая репутация.

Однако громкий судебный процесс противопоставит его Жюлю Верну, которого он обвинил в использовании одной из своих книг при написании «Путешествия к центру Земли». Дело наделало много шума, но Рене де Пон-Жесту было отказано в иске. Можно утешиться тем, что Жан и Саша не будут читать романы мсьё Верна, ужасного плагиатора. Деду они придумали кличку «Броненосец» (Tatou).

Если с материнской стороны было прекрасно известно происхождение семьи Рене, то с отцовской — совсем иначе. Конечно, формально Саша действительно сын Люсьена (физическое сходство настолько поразительно, что никто не осмелится оспорить его) и Рене де Пон-Жест (урождённой Дельмас). Но что гораздо менее точно, так это реальная личность деда Саша, отца Люсьена. Люсьен родился 13 декабря 1860 года во II округе Парижа, потребовалось четыре года, чтобы Луи-Эдмон Гитри (Louis-Edmond Guitry) признал его своим сыном (ровно 18 октября 1864 года в мэрии I округа), его мать официально была некой Аделаидой Нурри (Adélaïde Nourry) — но это будет упомянуто только при признании отца, потому что раньше Люсьен был признан рождённым от неизвестных отца и матери. Эта последняя прожила пятнадцать лет с Луи-Эдмоном и имела от него четырёх детей. Но никогда эта пара не посещала ни мэрию, ни, тем более, священника. Аделаида Нурри никогда не признавала детей своими. В её свидетельстве о смерти указано, что она вдова таинственного Огюста-Луи-Филиппа (Auguste-Louis-Philippe). Таким образом, тайна оставалась не раскрытой...

Но теперь появился совершенно новый документ, который был известен только Люсьену и, вероятно, Саша — что переворачивает то, что было известно до того. Действительно, благодаря Жаку Лорси (Jacques Lorcey), большому специалисту по семейству Гитри, который любезно доверил мне этот документ, легко продемонстрировать, что Гитри — это не Гитри, в том смысле, что отец Люсьена, Луи-Эдмон Гитри, был только приёмным отцом Люсьена, следовательно, приёмным дедом Саша! Действительно, благодаря этому наиболее достоверному документу, «забытому» Саша и его отцом до конца их жизни (но взятому из их архивов), мы узнаём правду.

Речь идёт о проекте рукописного завещания, составленного Луи-Эдмоном Гитри (и написанного им собственноручно), преамбула которого уже содержит признание: «Я создал семью, на которой была сосредоточена вся моя любовь, до сих пор вполне оправданная, и ничто не предвещает, что когда-нибудь мне придётся раскаяться в этой привязанности, что составляет счастье моего существования».

Об этой «приёмной» семье, состоящей из Люсьена, его брата Эдмона и третьего лица по имени Валентина, он пишет: «Они со мной, я воспитываю их и ухаживаю за ними, как если бы они были моими детьми». Затем он добавляет ряд положений для завещания им всего своего имущества, не забыв и о некой даме, так называемой «вдове Филиппа» (пресловутая Аделаида Нурри), и учреждении семейного совета с опекой или попечительством.

В конце этого завещания было добавлено следующее уточнение: «Я не могу удержаться, завершая свои завещательные распоряжения, чтобы не высказать пожелание, которое, я надеюсь, мои наследники примут во внимание. Я вижу в Валентине нравственные качества, которые будут только возрастать по мере её взросления. Сердечность, здравый рассудок, ум и ранняя рассудительность. Поэтому я прошу её наставлять своими советами Эдмона и Люсьена, которых она считает своими братьями, и призываю последних всегда проявлять к ней величайшее почтение и в полной мере прислушиваться к её советам. Пусть они, со своей стороны, никогда не оставят её и служат ей защитниками и братьями. Я уверен, что она примет любые хорошие советы, продиктованные интересом и дружбой, которые они ей могут дать, и что она последует им».

Луи-Эдмон Гитри хорошо объясняет в этом документе, что он «создал семью», собрав двух мальчиков, Люсьена и Эдмона (были ли они на самом деле братьями?), а затем одну девушку, Валентину, не имеющую никакой кровной связи с ними обоими. Тем не менее в своем письме от 4 декабря 1940 года Саша, — в то время он ищет свидетельства о крещении, чтобы доказать своё «арианство», — пишет священнику из Мерльро (Merlerault, местечко в 150 км к юго-востоку от Парижа. — Прим. перев.), представив ему Валентину как сестру своего отца и, разумеется, Эдмона как его брата.

Таким образом, эти трое детей не Гитри по рождению. И в этом проекте завещания (написанном тогда, когда трое наследников были несовершеннолетними) Луи-Эдмон указывает: «Я желаю, чтобы мои наследники, достигнув совершеннолетия, обратились к Хранителю печати (министру юстиции), чтобы им разрешили носить моё имя, и сделали все необходимые шаги для достижения этого».

В конце концов Луи-Эдмон проживёт много лет после составления этого завещания. Он увидит женитьбу Люсьена и даже рождение Саша. Итак, мы знаем, что к тому времени всё было упорядочено как следует, и что Луи-Эдмон признал этих детей своими, избегая тем самым пресловутых обращений к Хранителю печати.

Кто был отцом Люсьена? Кем была его мать? До настоящего времени это нам неизвестно... Но маловероятно, что Люсьен был действительно родным сыном Луи-Эдмона, хоть и признанным таковым впоследствии. Скорее можно утверждать, что Люсьен, как Эдмон, так и Валентина не его дети по крови, но они могут быть детьми одной из женщин (по крайней мере Люсьен и Эдмон), с которой зажиточный торговец «создал семью».

Во время бракоразводного процесса Рене претендовала и получила опеку над обоими своими сыновьями под предлогом, что их отец, артист, не может заботиться о них как следует пополудни во время репетиций и вечером, во время представления. Но вот их мать, воспользовавшись возвращением Люсьена в Париж (и, конечно же, репутацией и адресной книгой её бывшего мужа...), в свою очередь начала карьеру актрисы в 1890 году под именем Рене де Понтри (Renée de Pontry) (ловкое сочетание имён Пон-Жест и Гитри!). Именно в «Menus-Plaisirs» (Théâtre Antoine - Simone-Berriau) она играет в «Девушках из мрамора» («Filles de marbre») в том году. Затем будет «Преступление Жана Мореля» («Le Crime de Jean Morel») в Théâtre du Château-d'Eau в следующем году. Её также можно было увидеть в «Страсти» («La Passion») и даже в «Мишель Строгофф» («Michel Strogoff») по пьесе Жюля Верна, (написанной по его же роману), в «Шателе» («Théâtre du Châtelet») в ноябре 1891 года в роли Сангаре.

До 1900 года у неё не было проблем с получением второстепенных ролей, но с тех пор как она, к сожалению, заболела туберкулёзом, ей пришлось прекратить всякую профессиональную деятельность.

С момента возвращения из России Саша страстно рассказывал ей о часах, которые он провёл за кулисами Михайловского театра, наблюдая за игрой отца. Поэтому Рене, внемля его просьбам, начинает водить его в разные театры, где она выступает, чтобы он мог удовлетворить свою страсть. Но понимала ли она, что в парижских театрах, в отличие от таковых Санкт-Петербурга, ребёнку было скучно до того, что он засыпал.

Становится очевидным, что его интересует только игра и роли, которые играет его отец... Очень скоро, проявив немного настойчивости, он получает материнское разрешение ходить, хотя бы раз в неделю, в «Одеон», смотреть, как играет отец. Когда на вершине славы кто-нибудь из его друзей или журналист попросит его вспомнить пьесы, которые он видел ребёнком, он мог часами описывать каждую роль, которую играл отец, перемежая рассказ тысячью рассказов из той жизни. Но, когда речь шла о матери, он признавался, смущаясь: «Я не помню своей матери на сцене, разве что я видел её в "Мишель Строгофф", но настолько смутно...»

На горизонте замаячило возвращение в школу, и настало время принять решение относительно Саша. Его зачислили в частное учреждение, которых так много существовало в тогдашнем Париже. Эти школы в большинстве своём назывались именем их владельца, который был и директором, а зачастую главным или даже единственным учителем. Своеобразный наставник для совсем небольшой группы детей зажиточных буржуа. Обычно занятия проходили в скромной обстановке, немного грязной и иногда сумбурной, но учитель был всегда серьёзен и терпелив.

Сын Люсьена начал свою школьную «карьеру» у мсьё де Сен-Анж-Ботье (M. de Saint-Ange-Bautier), на улице Сен-Фердинанд, дом 15, в XVII округе. Хозяин был с совершенно незапоминающейся внешностью, немного грустный, но очень добрый. Саша на это не жаловался, но до него не доходили некоторые вещи.

Вернувшись домой, он рассказывает деду свои впечатления, и начинаются расспросы:

— Знаешь, Тату, он спросил нас в понедельник, сколько будет два и два.

— Да, Саша, и что вы ему ответили?

— Ему сказали, что будет четыре.

— Это хорошо!

— Но во вторник он опять спрашивал нас об этом, и ещё вчера, и позавчера! Это печально, он вынужден спрашивать нас об этом каждый день, потому что не может вспомнить, бедняга...

Саша оставался у Сен-Анж-Ботье до сентября 1892 года. Он немного осваивается с чтением, но у него возникают некоторые трудности с письмом, и ещё более со счётом... О, если бы это папа занимался обучением, то он бы уже всё это давно знал.

К тому же ребёнок столкнулся с глупостью своих маленьких товарищей, удивлённых его необычным именем, которые с первого же дня со злобным удовольствием дали ему клички «Барин» и «Сопля» («Pacha», «Crachat»)...

Школа — это определённо мир, который ему не нравится, населённый детьми его возраста, не имеющими ничего общего с Саша, считающего их довольно глупыми. Он спрашивает себя, почему его заставляют посещать эти занятия, длящиеся неделями, когда то, что происходит у него дома, а тем более в театре, так интересно. Изучение того, что содержится в книгах, кажется ему абсурдным:

— Раз это написано в книгах, зачем же нужно это изучать? — скажет он.

После этого первого года посредственного обучения, видя разочарование учителя Саша, родители решили, что он должен заставить себя серьёзнее относиться к учёбе. Осенью 1892 года он отправляется в престижное учебное заведение на Рю де ля Помп в лицей Жансон-де-Сайи (Janson-de-Sailly). Его мать хочет, чтобы он стал полным пансионером (интерном). Люсьен предпочёл бы, чтобы его маленький Саша жил дома, в компании брата Жана, и ежедневно ходил на занятия в лицей (экстернат). Он говорит, что готов нанять гувернантку, чтобы присматривать за сыновьями, и клялся, что они будут приходить к матери каждые выходные. Но Рене, учитывая свой прежний печальный опыт, настаивала на полном пансионе. У неё есть опека над детьми и она намерена сохранить её в полном объёме. Их сыновья станут пансионерами...

Саша записан в шестой Б. Этот лицей его ужасает. Там он чувствует себя совершенно потерянным, дистанцируется от кого только возможно и ожидает вечера, чтобы поплакать в постели. Зачем его ввергли в этот ад? Что он сделал такого ужасного, что его так наказали?

Наконец-то наступили первые выходные, и за ним приезжает сестра матери, тётя Мари. Саша признаётся ей:

— Здесь ужасно. Мне не нравится эта школа. Я хочу вернуться домой и никогда сюда не возвращаться.

— Но Саша, что это за история? Ты теперь большой мальчик и не надо так ныть и жалеть себя, — ответила ему тётя, и, чтобы он перестал жаловаться вернувшись домой, перевела разговор в другое русло: — Саша, твоя мама плохо себя чувствует в последние дни. Она много работает и очень устаёт. Она будет очень огорчена, если ты расскажешь ей то, о чём рассказал мне. Обещай, что будешь храбрым и ничего не расскажешь...

Саша колеблется, но у него доброе сердце. Он поднимает голову, вытирает слёзы и отвечает:

— Обещаю!

Рене дома. Она обнимает маленького пансионера и спрашивает:

— Тебе нравится в твоём новом лицее и интернате?

— Да, мама. Там очень хорошо и я сразу ко всему привык.

Саша сдержал своё обещание. Но когда папа пришёл его навестить во второй половине дня, он удивился словам матери, которые он не должен был слышать:

— Не беспокойся о Саша,— сказала она Люсьену. — Это равнодушный, безучастный ребёнок.

Люсьен продолжает своё восхождение к славе. После «Одеона» он последовал за Порелем в «Grand-Théâtre» (Названия театра со сменой владельцев и реконструкциями: «Éden-Théâtre» (1883-1890), «Grand-Théâtre» (1890-1893), «Comédie-Parisienne» (1893-1896), «Athénée-comique» (1896-1906), «Théâtre de l'Athénée» (1906-по настоящее время). Луи Жуве руководил театром с 1934 по 1951, теперь театр носит имя «Théâtre de l'Athénée Louis-Jouvet». — Прим. перев.).

Он играет в «Лисистрате», затем в «Исландском рыбаке» и «Сафо». Однако отношения между двумя мужчинами быстро испортились, и Гитри без сожаления решил покинуть «Одеон» в начале 1893 года. Действительно, императрица французского театра великая Сара Бернар сделала ему очень хорошее финансовое предложение для перехода в театр «Ренессанс» (Théâtre de la Renaissance), которым она руководила.

Люсьен соглашается тем более охотно потому, что Сара Бернар — женщина, которой он глубоко восхищается и которая, в своё время, помогла ему делом и советом. Без неё он, вероятно, не смог бы в 1880-х годах стать одной из молодых надежд французского театра, этого нового театрального движения под названием Свободный театр (Théâtre-Libre)[9]. Он восхищается великой актрисой, истинной иконой, которой поклоняется вся страна, известной за границей так же, как и во Франции. Он дорожит нежной подругой, наперсницей, женщиной с таким цельным характером и таким живым умом.

Часто забывают, что Сара Бернар была не только актрисой, но и художником, скульптором и даже талантливой писательницей, а также опасной, проницательной и удачливой деловой женщиной. Поэтому Люсьен счастлив вновь обрести дорогую Сару, которую он выбрал в качестве свидетеля на своей свадьбе в Лондоне. Наконец, благодаря ей Люсьен может участвовать в постановке, высказывать своё мнение, работать рука об руку со своей руководительницей. Он больше не просто актёр, вынужденный выполнять указания директора или владельца театра. Он проведёт восхитительные годы с мадам Сарой...

Люсьену не терпелось представить Жана и Саша своей известной подруге. У братьев быстро вошло в привычку каждое воскресенье пополудни навещать её, эту великую трагическую актрису. После традиционного подношения букетика нежных фиалок они проводили довольно продолжительное время в её компании.

Саша сразу же привязался к легендарной Саре, о которой так много и хорошо отзывался отец. Он представлял её как невероятный сказочный персонаж, чья экстравагантность, о которой рассказывали его близкие и писали журналы, заворожила его. Ему сказали, что она хранит дома гроб из розового дерева, который заказала в 1881 году и с тех пор он сопровождает её во всех путешествиях. Возможно ли такое? Люсьен, удивлённый интересом Саша к своей подруге, объясняет:

— Мадам Саре как-то приснился забавный сон. Она должна была ехать на гастроли в Америку и села на корабль, чтобы отправиться в путешествие. Смерть и застала её в этом плавании, а из-за отсутствия гроба в трюмах корабля её тело было выброшено в море, как это принято на флоте. Такая перспектива ужаснула её, и из предосторожности она велела сделать этот гроб, который теперь сопровождает её во всех гастролях.

Он также знает, что она обедает на золоте, что у неё есть тигры и львы в её особняке на бульваре Перейр, дом 56, и что она рано утром, распростёршись на медвежьей шкуре и повернув голову к камину, любит слушать молодых авторов, трепещущих от эмоций, как они читают свои первые произведения «белым голосом» («voix blanche» — голосом глухим, монотонным, бесстрастным. — Прим. перев.).

Саша испытывает страсть к этой необычной женщине. Великая Сара проявляет постоянную доброту к сыновьям Гитри, как если бы она поняла, насколько они нуждаются в этой женской нежности, которой им так не доставало дома. Саша скажет ей позже: «Мадам Сара Бернар, я считаю вас своей второй матерью...»

Наибольшим удовольствием для Жана и Саша — быть приглашёнными к ней на религиозные празднества и, в особенности, на Рождество. В её особняке на бульваре Перейр божественная актриса устанавливала огромную, изысканно украшенную рождественскую ёлку, которая изумляла пятьдесят присутствующих здесь детей, друзей Симоны — внучки хозяйки. Персонал дома заботился о юных гостях. Им накрывали огромный стол, ломившийся от выпечки и сластей, привезённых из самых известных торговых домов Парижа. Затем, выдерживая большой церемониал, Сара, одетая в платье, достойное царицы Савской, выходила к ним и выносила большой холщовый мешок, в котором находились пронумерованные шары. Каждый ребёнок наугад вытаскивал свой номер, которому соответствовала одна из игрушек, уложенных у подножия дерева.

Радость всеобщая, даже если Жан и Саша с горечью замечают, что случай так хорошо устраивает, что внучка Сары год от года вытаскивает номер, соответствующий самому замечательному из всех подарков!

Проходящее время кажется маленькому Саша бесконечным. Его повседневная жизнь в Жансон-де-Сайи ужасна, он не предпринимает ничего, чтобы преуспеть в классе. Он лелеет свою меланхолию в форме постоянной лени. И взыскания падают на него, как нищета на бедный мир.

Наказать его — это одно, а вот добиться от него, чтобы он работал над своими недостатками — это другое! Поскольку он наказан за лень, он полон решимости не подвергать сомнению слова своих учителей и поэтому решает не выполнять свои уроки, потому что их исполнение поставит под сомнение факт того, что он по-настоящему ленивый человек... Надо было до этого додуматься!

Что ещё хуже, он обнаружил в себе стремление к постоянному эпатажу, который неожиданно придал ему некоторую популярность среди товарищей. Изображая клоуна, он забавляет и поражает приятелей, видящих в Саша разбитного малого. Жансон-де-Сайи подавляет его. Саша раз и навсегда решил для себя, что система образования на редкость нелепа. Для учителей период пребывания его в заведении был тоже довольно тягостным. Они избавились от юного Гитри с огромным облегчением в июне 1893 года.

В октябре того же года Саша поступил в религиозное учебное заведение Святого Креста (Sainte-Croix) в Нейи (Neuilly). Ожидаемо, он не совершит там ни школьных подвигов, не достигнет даже скромных успехов, но встретит там того, кто станет его самым большим другом на десятилетия вперёд — Альбера Виллеметца (Albert Willemetz)[10].

К величайшему счастью курсанта, Жан тоже поступил в этот коллеж. Теперь главное дело года состояло в подготовке Саша к первому причастию. Так как мальчик обнаружил, что церковь — это своего рода театр, где священники лишь очень плохие актёры, он отдался этим приготовлениям со всей серьёзностью, с прицелом удовлетворить некоторые «духовные» (церковные) надежды своей бедной верующей матери, тем более, что в их семье есть епископ, монсеньор де Бонфис (Bonfils), его двоюродный дедушка, приехавший специально из Мана (Mans) на причастие внучатого племянника.

Рене признаётся своим близким:

— Он плох во всех без исключения предметах. Кроме катехизиса, к изучению которого он отнёсся очень серьёзно. Это ещё более воодушевляет меня, поскольку он причастится раньше, чем дети его возраста.

Рене совершала над своим сыном религиозное насилие, которое оставило у Саша живые воспоминания: «Я был невнимателен и рассеян, казался не очень смышлёным, моя крайняя мягкость, должно быть, была воспринята неверно, и всё это, без сомнения, было причиной того, что подруга моей матери внушила ей, что у меня есть "всё, что нужно, чтобы стать священником", — и именно поэтому передо мной произносились речи, призванные зародить в моей душе религиозное призвание».

Как только эта религиозная комедия закончилась и надежды Рене окончательно развеялись, наступили долгожданные каникулы. Каждое лето повторялось одно и то же. В июле мальчики находились с мамой, которая увлекала их в богемную жизнь гастролями в театрах второсортных казино. Чаще всего представления были только вечером, и можно было наслаждаться прогулками или пляжем весь день. Жан и Саша были вместе...

Но в августе жизнь-мечта снова начинает вырисовываться! Люсьен не только успешен на сцене, но и обладает настоящей финансовой сметкой. Поэтому он купил очень красивую усадьбу в Нормандии, в нескольких километрах от Онфлёра (Honfleur): Лё Брёй (Le Breuil). Это небольшой особняк в чисто деревенском стиле, окружённый парком площадью несколько сотен гектаров. С террасы вдалеке даже было видно море.

Жан и Саша обожают это неприметное, уютное место и проводят много часов в огромной комнате первого этажа, свободно обсуждая с отцом все возможные темы. Конечно, у Люсьена есть принципы, но он сохраняет свободный, независимый и дерзкий ум. Он ценит прежде всего юмор и остроумие. Поэтому болтовня продолжается до бесконечности и спать здесь ложатся не по расписанию. Играют в карты, в триктрак и значительную часть времени посвящают обеду и ужину, к которым нагуливается зверский аппетит. Стол у Люсьена Гитри не то чтобы хороший — он превосходный!

И потом, Лё Брёй — также дом для самых дорогих друзей Люсьена. Они его почти постоянные гости. Легион слуг заботится о них лучше, чем в любой гостинице в этой местности.

Приходят друзья, которые любят Гитри и Лё Брёй. Кто они? Блестящие умы, наверное, самые яркие для своей эпохи. Они станут (вместе с немногими другими близкими Люсьена) «духовными учителями» сыновей Гитри. Их зовут Тристан Бернар (Tristan Bernard), Альфред Капю (Alfred Capus) и Жюль Ренар (Jules Renard). О том августе в Брёйе Саша напишет: «Это были четверо мужчин, которые веселились вместе и по-настоящему любили друг друга. Четверо мужчин, которые судили друг о друге без снисходительности, но так сердечно и без предубеждения! Это были четверо мужчин, которые не переставали улыбаться разве что только тогда, когда начинали безудержно хохотать». Четверо мужчин, которых сыновья Гитри прозвали «мушкетёрами».

Тристан Бернар, его настоящее имя Поль Бернар (он возьмёт псевдоним Тристан в честь лошади, которая принесла ему небольшое состояние на скачках) — член старой еврейской семьи, родом из Безансона. Его отец и дядя, благодаря счастливой спекуляции, приобрели состояние на покупке земли, а затем переехали в Париж и продолжили заниматься недвижимостью, проживая в очень элегантном районе парка Монсо. Впоследствии они округлят своё владение, построив здания на улице Эдуард-Детай и площади Перейр. После прилежной ученической юности Тристан некоторое время думал стать адвокатом, но согласился, в конце концов, занять должность администратора алюминиевого завода, которым владела его семья в Крей (Creil), хотя его вкусы скорее были ближе к поэзии, а они-то и привели его в литературные круги Парижа. Это, однако, не мешает ему принять руководство велодромом «Бюффало» (Buffalo) в Нейи, его второй страстью в жизни был спорт. Однако его подруга, Каролина Гебар (Caroline Guébhart), заставила его войти в журнал «La Revue Blanche», где он сможет предаться своей любви к литературному творчеству. Тристан Бернар образовал небольшой кружок замечательных друзей, в который входили Леон Блюм (Léon Blum)[11], Тулуз-Лотрек (Toulouse-Lautrec), Альфонс Алле (Alphonse Allais), Куртелин (Courteline), Жюль Ренар и Люсьен Гитри.

К Бернару очень быстро приходит известность, но сначала скорее как спортивного журналиста, нежели как романиста и драматурга. За исключительно долгую карьеру в театре будут поставлены более семидесяти его работ. Также он был наиболее известным составителем кроссвордов своего времени и обозревателем велогонки «Тур де Франс».

Что касается Альфреда Капю, то он родом с юга Франции. Подростком открыл для себя Париж, но не поступил тогда в Политехнический институт. Написал несколько рассказов и одну пьесу для театра, не имевших успеха. Обескураженный, он вернулся в Экс-ан-Прованс (Aix-en-Provence) и стал промышленным дизайнером. Подумывал о том, чтобы удалиться в Америку, когда свалившееся на него прекрасное наследство позволило возобновить литературную деятельность. Он стал обозревателем роялистской газеты, затем познакомился с Октавом Мирбо (Octave Mirbeau)[12]. Потом нашёл себя в написании многочисленных юмористических рассказов о парижской жизни в «Le Gaulois», «Le Matin», «L’Echo de Paris» и «L’Illustration», тем самым раскрыв свой талант. Он хотел стать драматургом и, наконец, добился успеха со своей пьесой «La Veine» в 1901 году. За этим последовал ряд успехов, которые привели его во Французскую академию в 1914 году, он стал очень влиятельным и патриотичным главным редактором газеты «Le Figaro».

Жюль Ренар оставил о нём смачное описание: «Ах, Капю! Нет ничего забавнее этого плешивого человечка, у которого всегда сальный нос, близорукие "бегающие" глазки, он остроумнее, чем Вольтер и все мы, вместе взятые... Его маленькая голова словно бильярдный шар, крутящийся, но иногда, тем не менее, остающийся на месте».

Что же до Жюля Ренара, то он самый известный из четырёх. Без состояния ему приходилось работать гувернёром и бухгалтером, но всегда его тянуло только к писательству. В 1886 году он опубликовал за свой счёт сборник стихов «Розы» («Les Roses»), затем серию рассказов. Большой интерес к литературе привёл его к тому, что он стал одним из основателей издательского дома «Mercure de France» в 1889 году. Это дало ему возможность опубликовать очень большое количество работ и завести друзей, которым также была уготована будущая слава: Алле, Ажальбер (Ajalbert)[13], Капю, Фор (Fort), Швоб (Schwob).

Жюль Ренар иногда предлагал газетам опубликовать некоторые из своих сочинений в виде романов с продолжением, в том числе и знаменитую повесть «Рыжик» («Poil de Carotte»), которая появилась на страницах «L’Echo de Paris». Он добился большого успеха и сблизился с Сарой Бернар и Люсьеном Гитри. В 1907 году он был избран в Гонкуровскую академию. Он вёл дневники, в которых тщательно записывал происходящее, рисовал в них не приглаженные портреты своих современников, списанные с натуры. С ясностью, иногда с трогательной нежностью, он оставлял там исключительное свидетельство своего времени. Эти «Дневники», изданные после его смерти вдовой, станут одной из любимых книг Саша.

Эти четвёро были неразлучны. Люсьен, когда он находился в Париже, один или два раза в неделю организует знаменитые «обеды мушкетёров» в великолепных апартаментах на Вандомской площади, куда он только что переехал. Саша безумно любит те времена, когда разум воцарялся в комнате. В очередной раз он выбирает себе учителей, и четверо друзей поведают ему секреты умственной механики, которая позволяет реагировать на любые жизненные ситуации быстро и точно.

Жан был привилегированным участником как летних каникул в Брёй, так и обедов на Вандомской площади. Он был утончённым и блестящим юношей. Когда он не может прийти на ту или иную из этих встреч, он умоляет Саша передать ему в мельчайших подробностях обеденные беседы. В этих разговорах Саша обнаруживает и совершенствует свой талант рассказчика: «Они пытались сегодня обменяться впечатлениями о женщинах! Капю говорил, что надо постараться узнать женщину, прежде чем стать её любовником, потому что потом уже будет поздно! И добавил, что он редко встречал честных женщин, и они в момент переставали ими быть! А Тристан утверждал, что недопонимание приводит к разводам, но в основном, оно же приводит и к заключению браков. Капю возразил ему, что главное в семье то, что один из двух супругов любит, а другой не любит. Но если они не любят друг друга, ни тот и ни другой, они могут быть счастливы в браке!»

«Мушкетёры» не единственные, кто наведывался в квартиру на Вандомской площади. Здесь можно было встретить Форейна (Forain), Мопассана, Куртелина, Мессаже (Messager), Порто-Риша, Донне (Donnay)[14], Бурже (Bourget), Батайя (Bataille), Бернштейна (Bernstein) и других.

А ещё заходили Жорж Фейдо (Georges Feydeau) и Эдмон Ростан (Edmond Rostand)! И тот, и другой станут друзьями как Люсьена, так и Саша.

Жорж Фейдо, сын полиграфиста (автора успешного романа «Фанни» («Fanny»), друга Готье (Gautier), Дюма и Флобера). Юный Жорж не представлял себе жизни вне театра. Он видел себя актёром или писателем. Имея за плечами опыт хроникёра, в 1885 году становится генеральным секретарём театра «Ренессанс». Первый успех пришёл к нему с комедией «Дамский портной» («Tailleur pour dames»). Продолжение оказалось не таким простым и только в 1894 году с «Un fil à la patte» он зарекомендовал себя как самый популярный комический писатель своего времени. Именно в этот момент он вошёл в окружение Гитри.

Люсьен, о котором нельзя сказать, что он блистал остроумием, очень ценит Фейдо. Этот любопытный персонаж в облике утончённого денди настолько злоязычен, особенно когда он говорит о женщинах, что вызывает у Люсьена Гитри постоянные приступы смеха. Однажды вечером, когда двое друзей обедали у «Максима» (Maxim’s), Люсьен, как водится, заметил знаменитую кокотку, которая с трудом скрывала, что ждёт ребёнка. Фейдо посмотрел на неё забавляясь, и бросил: «До сих пор она давала только ночью, наконец даст и днём!». Несколько позже, говоря об общем знакомом, великолепном рогоносце, Фейдо не мог не сообщить об очередной новости: «Наш друг признался мне, что его сын до сих пор держится за юбку матери, и это его тревожит. Я успокоил его, мой дорогой Люсьен, сказав, чтобы он не волновался, таким образом сын установит нужные связи!»

Гитри мечтает сыграть в одной из пьес своего друга Фейдо, но автор, тем не менее, отговаривает его, объясняя, что к его отлаженной театральной механике подходит только один хорошо смазанный ключ: «В моих пьесах есть два типа персонажей: те, кто пинает под зад, и те, кто получает эти пинки. У последних прекрасная роль. И я действительно очень плохо вижу вас, Люсьен Гитри, с таким внушительным телосложением и с выраженной властностью, которая исходит от вас, что у вас получится получать удары ногой под зад, не возвращая их немедленно!»

Фейдо, кстати, очень требовательный автор по отношению к исполнителям, стремящийся сам строить мизансцены своих пьес. Достаточно одной неправильно произнесённой реплики, чтобы он отстранил актёра как не справившегося с ролью.

По воскресеньям у сыновей Гитри вошло в привычку посещать детей Жоржа Фейдо. Эти полдники с какого-то момента становятся для Саша всё более желанными, ведь именно в четырнадцать лет он ощутил первый зов любви. О, это не дочь Жоржа Фейдо заставила биться его сердце, а его жена, Марианна, дочь художника Каролюс-Дюрана (Carolus-Duran)! Это тем более любопытно, что Фейдо, родители и дети, представляют в его глазах идеальную семью, где царят гармония и безмятежность. Но у сердца есть свои причины, и подросток решает открыться этой женщине, которую он находит такой чувственной.

Ему просто необходимо придумать осторожный план, чтобы заявить о себе в элегантной и изысканной манере. Он ищет и, наконец, находит способ доставить своё любовное послание. Сэкономив на карманных деньгах, в одно прекрасное воскресенье он отправился к известному цветочнику и купил элегантный букет фиалок. Прибыв к Фейдо, он спросил юную горничную, которая открыла ему дверь, не может ли она передать мадам, что он желает с ней поговорить. Через мгновение его проводят в гостиную. Марианна несколько удивлена этой просьбе о встрече:

— Здравствуй, Саша. Почему ты хотел меня видеть?

— У меня для вас цветы.., — начал он, вкладывая в эти слова весь пыл своего сердца.

Марианна Фейдо принимает букет, долго наслаждается его ароматом и внезапно широко улыбается Саша:

— Какой аромат, дитя моё! Да, это меня очень трогает. Какие тонкие знаки внимания!

Та, к которой он питал сдержанную, но такую ​​пылкую страсть, поняла... Стоит ли ему идти дальше? У него нет для этого времени, так как Марианна положила цветы на геридон (круглый столик на одной фигурной ножке. — Прим. перев.) и завершила разговор словами:

— Поблагодари отца за цветы!

Нашему юному герою, совсем раздосадованному, остаётся только присоединиться к друзьям, чтобы забыть эту первую «любовь» своей жизни.

Между тем, Эдмон Ростан после триумфа своего «Сирано де Бержерака» в 1897 году стал живым национальным достоянием. В следующем году он был избран членом Французской академии в возрасте 29 лет. Гениальный автор, равно как и очаровательный, обаятельный и неотразимый человек. Саша опишет это так: «Увидев, не полюбить его было почти невозможно, хотя он не был свободен от некоторой комичности, которая объяснялась только его чрезмерной элегантностью».

Для своего «Сирано» он пригласил Коклена (Coquelin), самого востребованного актёра, и Люсьена Гитри. После этого грандиозного триумфа великая Сара мечтала о том, чтобы неопубликованное произведение Ростана было поставлено в её театре «Ренессанс». Она хочет сыграть там главную роль, но хотела бы видеть рядом с собой в этом спектакле и своего друга Люсьена Гитри. Ростан, Бемард (Bemhardt), Гитри... о какой более эффектной афише можно мечтать?

И именно молодой академик работает над новой пьесой, которая очертит трагическую судьбу сына Наполеона — «Орлёнок» («L’Aiglon») (прозвище единственного законнорождённого ребёнка Наполеона Бонапарта, Наполеон II, 1811-1832, полное имя — Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский / Napoléon François Joseph Charles Bonaparte. — Прим. перев.). Саре, которой далеко за пятьдесят, было совершенно нетрудно перевоплотиться в этого молодого мужского персонажа.

— А Гитри будет Серафим Фламбо (Серафим Факел). Эта великолепная роль для него! — сказала Божественная Ростану.

Однажды ноябрьским утром 1899 года в квартире на Вандомской площади поэт читал своё новое творение Люсьену Гитри (который ещё не принял эту роль). Саша не пропускает ничего на протяжении всего чтения. Ростан читает, меняя голос для каждого персонажа, рукопись он положил на обтянутый красным велюром табурет (который Саша всю жизнь будет хранить как талисман, называя его «табуретом успеха»). Ростан, однако, опасался плохой реакции Гитри, так как роль Фламбо после третьего акта теряла привлекательность.

Ростан вложил всю свою энергию в чтение этих первых трёх актов, и приступая к следующему, проявляет беспокойство. От слабой конституции академик, кажется, на грани обморока. Он потихоньку опускается в кресло и говорит глухим голосом:

— Простите меня, мой дорогой Люсьен, но у меня кружится голова. Это чтение выматывает меня. Думаю, мне нужно что-нибудь съесть. Могу я пригласить вас с Саша на обед к Prunier?

В знаменитом ресторане на улице Дюфо Ростан быстро оправился от этого симулированного недомогания. Он снова просит Гитри извинить его:

— Я определённо сожалею, что не смог закончить чтение. Могу ли я узнать, желаете ли вы принять эту роль, ибо наша дорогая Сара требует ваш ответ сразу пополудни?

Люсьен, конечно, понял маленькую хитрость поэта. Это его забавляет и льстит, потому что Эдмон Ростан, самый известный из французских литераторов, как новичок боится получить отказ. Тогда, с широкой улыбкой, он заявляет ему тоном, вызывающим тревогу:

— Ну... Ну... Ну... Скажите ей, что я, всё-таки, согласен!

Саша определённо нравится находиться в мире, в котором живёт его отец. В нём он вновь находит то ощущение сказочности, которое так поразило его ещё в раннем детстве, проведённом в России. На обедах на Вандомской площади, каникулах в Брёйе, закулисьях театра «Ренессанс», триумфальных вечерах премьер перед всем Парижем, он ощущает этот зов... Его жизнь должна быть такой!

Саша становится самым усердным из учеников этой «Школы восхищения», учителями которой были те самые блестящие и тонкие умы, которые окружают его отца.

И всё же он по-прежнему остаётся самым выдающимся тупицей, которым может гордиться французская система образования! Мы оставили его в лицее Святого Креста в Нейи, где он провёл два года в компании своего брата. В 1896 году их выставили за дверь за дерзость по отношению к одному из учителей. Чтобы вернуть детей на правильный путь, мать решает поместить их к монахам доминиканцам в Аркёйе (Arcueil), где «тут не шутят...». Жан считает, что вынести такое он не в силах, и ему удаётся сделать так, что его отсылают назад. Оставшийся Саша в отчаянии, но он смог найти нового друга в лице Гиньяра (Guignard), сына художника-анималиста.

Двое товарищей предаются радостям торговли, перепродавая с хорошей прибылью своим одноклассникам знаменитые маленькие «книжки-кино», которые, когда вы пролистываете их на полной скорости, создают иллюзию движущихся картинок. Успех был неизбежен, потому что выбор двух оболтусов пал на «книги-кино», где молодые создания могли увидеть людские «прелести» в движении. И час мессы как раз пришёлся на время, когда продажи шли очень хорошо! К сожалению, именно этот момент и застал отец Буасьё (Boissieu)... Тут разразился настоящий скандал, в результате которого Саша должен был быть отчислен. Был вызван Люсьен, сумевший склонить клириков оставить сына в их учреждении. Это наихудшее из наказаний, которому можно было его подвергнуть!

У Жана была прекрасная жизнь в пансионе шестнадцатого округа, и он так хотел, чтобы его младший брат к нему присоединился. Однажды в воскресенье он делает всё, чтобы убедить Саша устроить так, чтобы доминиканцы выперли его. Саша твёрдо решил испробовать всё, и уже на следующий день спешит к отцу-настоятелю, уверенный, что его «театральный» приём, тщательно отрепетированный с помощью Жана, сработает:

— Отец, это ужасно, я больше не верю в Бога!

Нужно было гораздо больше, чтобы поколебать невозмутимость отца Дидона, который радостно ответил:

— Сын мой... надо верить в Бога... Надо, видите ли, по уважительной причине — Бог есть!

И чтобы его в этом убедить окончательно, он объявляет, что Саша будет дарована радость служить с ним мессу каждое утро в 7 часов. Проказник наткнулся на большего, чем сам, пройдоху...

В следующем году Саша сможет, наконец, присоединиться к своему брату в Котта (Cotta), шикарном и очень дорогом учебном заведении, где можно жить более свободно, более того, где можно мучить некоторых из своих учителей, таких, как бедный мсьё Шлюмберг (Schlumberg), который всё доверяет классному журналу (выдержки): «3 марта 1899. Братья Гитри делают, что им заблагорассудится. Ни один, ни другой не исправили ошибки в диктанте. Ни тот, ни другой не отнеслись с должным прилежанием к домашнему заданию... 26 апреля. Братья Гитри прибыли на занятия, танцуя. По какому праву? Я их выставил за дверь. Братья Гитри в настоящее время дерутся и бросают в голову имеющиеся у них книги...»

Рене на этот раз убедила Люсьена лишить их каникул и отправить на лето в лицей Шамбери (Chambéry). Там знают, как их успокоить. Саша об этом скажет: «Это была каторга для детей».

На следующий год он поступил в школу Лякордэр (Lacordaire). Там его продержали три месяца. Потом, в январе, его записали в учебное заведение Шевалье (Chevalier). Но через 48 часов родителей попросили приехать за ним. Не то чтобы он совершил какой-то предосудительный проступок, но просто потому, что в этом достойном заведении нет шестого класса, и, хотя Саша уже исполнилось пятнадцать лет, он постоянно оставался в шестом, в шестом и останется в течение всей школьной жизни, до января 1902 года, что заставит мать сказать:

— Боюсь, тебя и женят в шестом!

Так что пришлось найти ему новое заведение, уже девятое... Это была школа Кардуэлла (Cardwell). В первый раз Саша почувствовал себя там как рыба в воде. Директор школы был современный педагог, который нравился своим ученикам и был ярым сторонником ежедневных и продолжительных занятий спортом. К сожалению, он внезапно умер.

Тогда в голове сына господина Кардуэлла, которому только что исполнилось восемнадцать лет, возникла мысль: зачем предупреждать родителей дюжины пансионеров об исчезновении его отца? Поэтому он даёт отпуск немногочисленным школьным преподавателям, продолжая ежемесячно собирать деньги с родителей. В результате такой экономии вся весёлая банда вела роскошную жизнь в течение многих недель, ровно до того дня, когда один из мальчиков заболел. А так как надо было известить его семью, мошенничество вскрылось. Все разъехались по домам...

Рене страдает, тогда Люсьен берёт дело в свои руки. Он выбрал для Саша новый пансионат — школа Марио (Mariaud). Окончательно отказавшись от всякой надежды увидеть, когда его сын проявит хоть какой-то интерес к учёбе, он, не колеблясь, сеет дезорганизацию в так называемую «учёбу» — в своё свободное время он постоянно приходил и утаскивал Саша обедать. И когда доблестный господин Марио попытался объяснить Люсьену, что это вряд ли побудит его сына к более прилежным занятиям, то услышал великолепный ответ:

— Плевать мне на это! (Foutez-vous donc de ça!).

Саша в будущем будет с большим удовольствием пользоваться этой формулировкой-талисманом.

В этот период его кочевого детства знаменательное событие в истории нашей страны, страшная судебная ошибка навсегда оставит глубокий отпечаток в душе Саша — дело Дрейфуса[15]. До такой степени, что в 1952 году, во время серии радиопередач состоялся следующий диалог между Саша Гитри и журналистом, который его интервьюировал:

— Какое событие поразило вас больше всего, когда вы были ребёнком?

— Начало дела Дрейфуса!

— А когда вы были подростком?

— Конец дела Дрейфуса!

Саша, кстати, напишет: «Люди, которым в 1894 году не было и десяти лет, не могут понять, в чём состояло дело Дрейфуса».

Тем не менее, давайте попробуем представить себе атмосферу того времени, когда дрейфусарды и антидрейфусарды вели «гражданскую войну» во французском стиле, вызывая огромное противостояние и ненависть даже в семьях.

Если у Люсьена и Саша Гитри и есть что-то постоянное и схожее, то это отказ от участия в политике. Не то чтобы они к ней были равнодушны, а просто потому, что они ни в коем случае не хотят в этом становиться актёрами, действующими лицами. В политике оба Гитри будут только зрителями! Но это заинтересованные и очень внимательные зрители, которым доставляет огромное удовольствие не только знать, но и встречаться с теми, кто во власти или пытается её завоевать. Между прочим, они дружны с людьми противоположных взглядов, от левого края до крайнего правого.

Во время дела Дрейфуса голос Люсьена Гитри был едва слышен, тогда как голоса прославленных современников, писателей или артистов, звучали громко, к примеру, Золя. Тем не менее, в очень модной гостиной Люсьена Гитри говорили только о «деле», где все его друзья находились в партии дрейфусарда. Кто они, кстати, эти близкие Люсьена? Среди них Леон Блюм (Léon Blum), Куртелин, Анатоль Франс, Октав Мирбо, Жюль Ренар, Лоран Тайяд (Laurent Tailhade)[16]... Некоторые из них уже известные авторы, но все они могут похвастаться грозным званием полемиста. И страсть, которую они обычно вкладывают в мир искусства и письма, через недели, месяцы и годы будет постепенно переходить к борьбе дрейфусарда. Они вложат в неё задор, необычайное рвение, которые заставят восхищаться Люсьена.

Его репутация велика, его имя авторитетно, поэтому его друзья используют его, чтобы подписывать петиции: «Люсьен Гитри с нами!» Но он позволяет это делать, он позволяет говорить, потому что в любом случае он твёрдо убеждён, что капитан Дрейфус — невиновный человек, заслуживающий справедливости.

Саша, следивший за ходом «Дела» во времена юности, вспомнит об этом, когда, при Освобождении, почувствует, что становится искупительной жертвой очищения. Но мы ещё далеки от этого...

2 Лорси

В марте 1900 года, ровно 15-го числа, Люсьен и Сара впервые после шести бесконечных месяцев репетиций сыграют «Орлёнка», новую пьесу Эдмона Ростана. Несколькими неделями ранее Саша отпраздновал свое пятнадцатилетие. Теперь это молодой человек привлекательной внешности, который чаще бродит по кулисам театра «Ренессанс», чем по коридорам учебного заведения, где встретить его — задача не из лёгких. Театр привлекает его всё больше и больше, но он медлит с признанием своему отцу, что хочет пойти по его стопам, всё-таки опасаясь сдержанного приёма...

Однако другое, куда более значимое, беспокоило его. Разговоры друзей отца о женщинах, пусть даже очень грубые, привели к тому, что он охотно исследовал бы тайны этих очаровательных созданий. Жан, который старше него только на два года, уже бегает за ними с большим успехом. Но он не хочет обременять себя младшим братом в своих ночных похождениях, которые ему стоят бурных сцен с матерью. Она не выносит того, что расценивает как распутную жизнь.

Поэтому Саша приходится выпутываться самому, и эта перспектива его совершенно не радовала, но вскоре один из его товарищей по лицею Марио, некто Колен (Colin), согласился сопровождать его в этом предприятии, которое должно было приоткрыть эти самые женские прелести самым что ни на есть интимным образом...

Встреча с женщиной для этих единомышленников не любовное свидание, а, скорее, вопрос денег. Это правда, что мы живём в то время, когда большинство молодых людей из буржуазных семей лишаются невинности «девочками» в заведениях, стыдливо называемых «закрытыми», часто по инициативе их отцов. Однако, поскольку Люсьен не часто бывает в этих специализированных заведениях и, конечно, не горит желанием это обнаруживать, Саша не мог на него рассчитывать... Он также не видит себя стучащим в дверь борделя, поскольку опасается, что щёки его могут приобрести такой же красный цвет, как цвет фонарей у входа. Нет, он должен найти что-то ещё.

Как Саша мог заметить, отец его легко добивался успеха с молодыми актрисами, желающими сделать карьеру, он сказал себе, что, вероятно, ему было бы достаточно пригласить одну из них на обед в отдельном номере, чтобы наконец испытать тот экстаз, о котором Жан часто говорил, глядя на него одновременно с надменным и насмешливым видом.

Собрав сумму в 30 франков, двое парней набрались храбрости и в конце спектакля отправились встречать одну из самых известных молодых премьерш «Мулен Руж», Мелиниту (Mélinite), которая позже взяла псевдоним Джейн Авриль (Jane Avril)[17].

Саша тайком проскальзывает за кулисы и между двумя номерами входит в гримёрку Мелиниты. Заикаясь, он спрашивает её:

— Для моего друга Колена и меня было бы большой честью пригласить вас на ужин после представления.

Джейн Авриль посмотрела на этого молодого человека, который ей показался старше своих лет, и ответила немного сухо:

— Да, может быть... Но мы увидим это после спектакля, если у меня не будет никого другого.

В полночь ревю заканчивается, и, поскольку ни один претендент не пришёл, она, наконец, решает пойти с двумя юношами на ужин. Итак, вот они, с объектом вожделения, в отдельном кабинете хорошего парижского ресторана, дегустируют несколько блюд, запивая шампанским.

Атмосфера становилась всё напряжённее, а двум юношам было трудно «играть во взрослых» и поддерживать непринуждённую беседу. Актриса начинает задаваться вопросом, что она здесь делает, и уже сожалеет о том, что ввязалась в эту историю. Чтобы изменить ситуацию в свою пользу, Колен, говоря о театре, внезапно намекает на отца Саша, но не упоминая имени прославленного актёра. Это, кажется, наконец, вывело Джейн Авриль из оцепенения. Она обратилась к Саша:

— А как зовут твоего отца?

— Люсьен Гитри.

Услышав имя Гитри, юное создание чуть не задохнулось! Опрокинув в себя бокал шампанского, чтобы оправиться от нахлынувших эмоций, она преподала Саша урок:

— Ты сын Гитри, и ты не можешь найти ничего лучше, чем таскаться в «Мулен Руж» за девочками! Но сколько вам обоим лет, наконец?

— Пятнадцать лет, мадам...

— Пятнадцать лет, и вы гоняетесь за танцовщицами! Но вы могли наткнуться на кого угодно, и всё могло очень плохо кончиться. Ты представляешь, что подумали бы твои родители, если бы узнали, что ты здесь! Сын Гитри шляется один среди ночи! Ты сбежал из дома, полагаю?

— Эээ... нет. В действительности, мы пансионеры в частном учебном заведении XVI века, и мы... самовольно отлучились...

— Всё лучше и лучше!

И после хорошего урока морали Джейн Авриль берёт на себя обязанность самой проводить озорников посреди ночи к дверям пансиона Марио. Горькое разочарование для Саша, который и в этот раз не откроет для себя столь долгожданное блаженство...

Возможность представится следующим летом. Его дед Рене де Пон-Жест, обеспокоенный здоровьем дочери, снял тихую виллу в Дьеппе (Dieppe). Саша живёт с ними, и ему тоскливо на этом принудительном курорте. Чтобы отвлечься, он заинтересовался сплетнями слуг, особенно теми, что касаются соседнего дома, где живёт девушка, которая представляется ему совершенно неземной... Домашние не говорят открыто в присутствии Саша, но он легко понимает, что это создание его мечты не очень застенчивая женщина, и многие мужчины, кажется, крутятся вокруг неё.

На самом деле речь шла о кокотке, содержанке господ более-менее приличного достатка, которая никогда не говорит «нет» и некоторым другим. Конечно, это происходит в достаточно закрытой, очень буржуазной среде, а остальные жители квартала делают вид, что ничего не знают... Всё дело в терпимости!

Саша повезло, что окна его комнаты выходят на окна девицы, рассматриваемой в качестве кандидатки. Он узнал, что её зовут Одетта Валери (Odette Valéry). Часто он видит её в более или менее лёгкой одежде через оконные стёкла... Это его беспокоит так, что он теряет сон и придумывает тысячу хитростей, чтобы добраться до неё. Но он чувствует себя немного беспомощным в создавшейся ситуации и не может решиться пойти и позвонить ей в дверь, чтобы потом не начать жалко заикаться, если она согласится принять его.

В Дьеппе он совсем один. Ни брата, ни приятеля, чтобы посоветовать или подбодрить его. Он, мечтающий завоевать столько женщин, сколько его прославленный отец, не чувствовал себя на высоте. Один из его друзей, Рене Фошуа (René Fauchois)[18] говорит об этом конкретном периоде его жизни: «Саша был болезненно чувствительным... Я знал его застенчивым, как молодая девушка. Как только разговор переходил на чуть лёгкую тему, он краснел и переводил разговор на что-то другое. Он испытывал перед женщинами панический страх, граничащий с беспомощностью».

Вот подходящее слово — беспомощность!

Хотя он — сын и брат двух «пожирателей женщин», никогда не удовлетворённых своими многочисленными победами, которые считают своим долгом прыгать с гусарским задором на всё движущееся женского пола, он так и останется большим, пугливым и неловким юношей?

Это лето 1900 года началось с ужасного страдания. Не в силах отважиться на решительный шаг и проявить ту же смелость, которой ему было не занимать при других обстоятельствах, он успокаивает свой пыл, строча длинные любовные письма, стихи в десятки страниц этой незнакомке, за которой он продолжает шпионить каждый вечер, и которой он никогда не осмелится отправить ни единого послания.

До вечера, когда произойдет «чудо»...

Мягкой летней ночью Саша стоит в полумраке распахнутого окна, в очередной раз всматриваясь в фасад дома Одетты Валери. Вдруг она появляется на балконе в изумительном наряде... Она закутана в элегантную шубу. Это видение очаровывает его, он даже не удивляется, почему девушка так одета в середине лета! Тогда, желая получше разглядеть, но рискуя быть обнаруженным, он подходит к окну. Объект желаний сразу же его замечает и с бесконечной грацией улыбается ему. И что же происходит? Вместо того, чтобы скрыться, как можно было бы предположить, он ловит себя на том, что посылает ей пылкий поцелуй, который юная дева немедленно возвращает ему обратно. Его сердце бьётся быстрее... Внезапно она слегка распахивает шубку и оказывается под ней полностью обнажённой!

Всё, что ему было нужно, так это спуститься через окно в сад, преодолеть стену, разделяющую два владения, и несколько мгновений спустя оказаться в её объятиях, а затем, очень быстро, в постели Одетты... Какое чудесное открытие, какая великолепная ночь любви, какая удивительная вещь Любовь и секс!

Ранним утром он возвращается в свою комнату, пьяный от счастья. Любовники назначили свидание на этот же вечер, и, как только дом засыпает, Саша воссоединяется с той, которая с такой щедростью уже отдала ему всё.

Маленькая карусель длится несколько дней, Саша в полном восторге, он видит в Одетте Валери женщину своей жизни! Репутация его любовницы как «женщины лёгкого поведения», казалось, его совершенно не беспокоила; он объяснял это слухами, которые охотно разносятся домашними.

Всё шло замечательно до рокового вечера, когда дед Саша, подозревая что-то, неожиданно нагрянул с инспекцией в комнату внука. Комната, конечно, была пуста. Но очень быстро Рене де Пон-Жест замечает Саша на балконе виллы напротив, страстно целующего это создание лёгкого поведения. Ужас!

Дед через открытое окно властно приказывает:

— Саша, мне будет очень приятно, если ты немедленно вернёшься сюда! Что на тебя нашло? Ты сошёл с ума?

Юноша, не решаясь продолжить эти грязные четверть часа, тотчас покидает своё любовное гнёздышко и возвращается домой. Рене де Пон-Жест приветствует его парой превосходных оплеух, перед тем как начать весьма продолжительную лекцию об опасности, которую представляют такого рода доступные и продажные женщины. Безрезультатно, Саша дрожащим голосом ещё и угрожает:

— Я люблю её как никогда не любил! Она тоже меня любит. Мы будем жить вместе. И если я не смогу любить её, если меня насильно разлучат с ней, я застрелюсь!

Столкнувшись с таким мелодраматическим развитием событий, храбрый дед видит только одно решение — встретиться с этим существом и попросить её навсегда расстаться с внуком, единственный способ, по его мнению, привести Саша в чувство.

После 48 часов размышлений в конце дня мсьё де Пон-Жест звонит в дверь Одетты Валери, которая очень дружелюбно его принимает. Так дружелюбно, что старик в этот вечер не вернулся домой... Он попросту стал любовником любовницы внука! На следующее утро Рене пришлось послать за ним горничную, чтобы заставить его вернуться...

Слегка смущённый, мсьё де Пон-Жест объяснил, что разговор затянулся и что его долг, как светского человека, было утешить скорбящую женщину, которая всё же решила больше не видеться с несовершеннолетним.

Но Саша и его мать не одурачить, да и насмешливые взгляды домашних окончательно открыли ему глаза на природу занятий его возлюбленной.

Он больше не увидит эту женщину в Дьеппе, а встретит уже в октябре, в своей парижской квартире на улице Шазель. Найдя этого паренька привлекательным, забавным и хорошим любовником, она решила продолжить совершенствовать его сентиментальное и сексуальное воспитание, сделав его своим наперсником. Так Саша узнал много интересного о женщинах и продажной любви.

Ему даже представится возможность застать в постели Одетты одного из её самых богатых покровителей — южноамериканца. Мужчина с очень горячей кровью сначала хочет «набить морду» сопернику. Но, принимая во внимание молодость претендента, предпочёл подойти к этому вопросу по-деловому:

— Скажи, детка, сколько ты платишь Одетте? За ночь или в месяц?

— Ничего!

— Как это, ничего?

— Я знаю Одетту с прошлого лета, мы видимся каждую неделю, даже несколько раз, и я никогда ей не платил!

— Вы меня разыгрываете, молодой человек!

— Ни секунды, мсьё, уверяю вас.

— Вот это да, неужели, хороша, чертовка!

И южноамериканец разразился громким звонким смехом, прежде чем просить Саша подробно рассказать ему о точном характере их отношений. Поражённый, он, в конце концов, по королевски щедро пригласил на ужин двух наших голубков, где он упросил сына Люсьена Гитри познакомить его с великой Сарой Бернар, страстным поклонником которой он был. В тот же вечер дело было сделано.

Саша с этих школьных времён познал любовь, если не с большой буквы, то хотя бы физически. Но, в отличие от своего отца и брата, он не хочет рассматривать отношения с женщинами как преходящее удовольствие. Нет, он полон решимости искать Большую Любовь! А поскольку Одетта не может её дать ему, он будет искать её в другом месте...

Затем он обратил свой матримониальный взгляд на молодую и красивую художницу, Генриетту Ферваль (Henriette Ferval), дочь учёного Фреми (Frémy). После настойчивых и неоднократных комплиментов, которые она благосклонно приняла, девушка с сожалением ответила:

— Это невозможно между нами! Потому что, представьте, Саша — я ваша тётя!

Онемевший Саша просит объяснений, и Генриетта рассказала ему, что его дед Пон-Жест был любовником её матери, а значит, скорее всего, он её отец!

Чёртов дед!

После Генриетты была Олимпия. На этот раз девица, юная школьница, во всём соответствовала желаниям Саша. Она была романтичнее его. Он адресовал ей десятки писем и сотни довольно детских стихов. Неизвестно, развились ли эти отношения дальше, но Олимпия останется избранницей его сердца до октября 1902 года.

Определённо, женщины — сложные создания... или слишком простые! Несмотря на недавние победы, Саша считает себя не очень способным в этом тонком деле, удастся ли ему когда-нибудь разыскать ту, с которой всё будет просто и красиво, как в мечтах.

Но разве он не просто влюблён в Любовь?

Рене Фошуа, свидетель первого эмоционального потрясения своего друга, рассказывает: «Позже дела пошли на поправку, но для меня он всегда был милым мальчиком, робким перед женщинами и нежным, как школьник».

Травмированный примером отца, Саша действительно всю жизнь будет стремиться поступать наоборот. С каждым новым завоеванием, с каждым новым браком он будет искренне верить, что нашёл то, к чему стремился. В любом случае, одно можно сказать достоверно, что после Второй мировой войны он поделился со своим другом Анри Жаду (Henri Jadoux) этими довольно отчаянными словами о своём поиске Любви: «Я тоже нет. У меня никогда ни с кем этого не произошло... Я пытался, но в конце концов уткнулся в стену».

Для Саша открытие первых плотских утех, романтических желаний — не самое главное, что произошло с ним в этом 1900 году. Потому что перед отъездом в Дьепп он объявил отцу о своём важном решении — стать актёром!

Разве это не естественно, сказал он себе, что сын величайшего актёра своего времени, которому посчастливилось дебютировать на сцене в пятилетнем возрасте, в свою очередь, тоже станет актёром? Быть актёром — вот его судьба.

Только он не настолько глуп, чтобы на мгновение вообразить, что перед ним расстелят красную ковровую дорожку только потому, что его зовут Гитри, или что его отец поспособствует и определит его к тому или иному директору театра. Нет, он знает, что ничего не знает и что ему нужно всему научиться.

Но как подойти к этой профессии? И кто сможет научить его сценическому искусству?

Эти советы он пробует получить у Люсьена, который, если и не очень удивился, то, скорее, был несколько раздосадован. То, что сын идёт по его стопам, его ничуть не радует:

— Так тебе нужен совет?

— Да, папа!

— Первый, что я дам тебе, это тот, который я дал себе в твоём возрасте. Учиться! Учить как можно больше ролей. Ещё мальчишкой я знал наизусть все главные роли репертуара. Руководствуйся своим желанием, выбирая их, и не стесняйся учить как мужские роли, так и женские. Будь-то король или субретка, что угодно...

— Хорошо! Так, я выучу как можно больше ролей. Я сыграю их перед тобой, и когда ты найдёшь меня готовым, ты скажешь мне. Думаю, для меня это будет легко.

— Легко! Так ты думаешь, моему ремеслу научиться легко?

— Нет?

— Нет, Саша! Это нелегко, хорошо разыграть комедию — это почти невозможно!

— Но ты образец для меня, и я, однажды, хочу сыграть как ты!

— Как я! Нет! Не всё так просто, дитя моё. Ты думаешь, изучая мои роли, наблюдая за мной на сцене, ты сможешь узнать, что знаю я, и играть так, как я играю? Я не могу поощрять тебя поверить в это... Это было бы жестоко! Стать актёром гораздо сложнее. Удовлетворись пока просто изучением ролей, просто будь собой, и однажды ты постигнешь своё ремесло, начав выступать в провинции.

— О, но я бы предпочёл начать в Париже. Париж, вот где надо быть!

— Если ты будешь играть в Париже, тебе придётся взять псевдоним.

— Псевдоним?

— Да. Имя, которое тебе придётся тщательно выбрать. Короткое и хорошо запоминающееся.

— Но я хочу играть под своим именем!

— Твоим именем?!

— Да, я хочу выступать в театре под именем Саша Гитри. В конце концов, это моё имя!

— Нет, Саша! Имя Саша — твоё. Но Гитри — это моё имя! Я никогда не позволю тебе выступать на сцене под моим именем. Я не допущу, чтобы ты запятнал имя, которое сейчас означает имя артиста. А имя артиста — это святое! Ты не имеешь права рисковать им только потому, что допускаешь возможность, что однажды сможешь играть на театральной сцене.

Много лет спустя он вспомнит тот разговор, что так поразил его, слово в слово. И когда будет писать своего «Дебюро» («Deburau»), великолепно воспроизведёт его в стихах.

Люсьен, как известно, не любит давать уроки. Но разве не такова судьба великих актёров — быть окружёнными молодыми почитателями, восторженными просителями малейшего совета? Иногда он соглашается на диалог и даже рискует обронить несколько фраз. Но чаще всего он отделывается банальностью, формулой быстрой и окончательной, которая оставляет его собеседника в недоумении.

Спустя годы после смерти отца Саша, работая над трудом, посвящённым его памяти, наткнётся на неизвестный текст, написанный рукой Люсьена. Как духовное завещание актёра неизвестному молодому человеку, желающему принять эту карьеру:

Поскольку Люсьен был щедрым отцом, он тем не менее прилагает усилия, чтобы направить своего сына к Селин Шомон (Céline Chaumont)[19], известной актрисе, которая решила оставить сцену, чтобы посвятить себя знаменитому классу комедии, который она будет вести три десятка лет, и оттуда выйдет, в частности, Сесиль Сорель (Cécile Sorel)[20].

Но Селин Шомон не увлекла Саша. У неё было только одно кредо — постоянный поиск «эффекта», что было полной противоположностью концепции игры Люсьена Гитри, к которой он привык. Тем не менее, он последовал некоторым из её уроков, считая манеру её игры свойственной определённой «эпохе», скорее прошедшей, нежели будущей. И в этом он не ошибся.

Люсьен обожает своих сыновей, но разделяет мнение семьи Пон-Жест — из них мало что получится! Понимал ли он, именно в этот момент, что Саша, оставаясь под его крылом, в буржуазном комфорте, который он ему обеспечивает и который кажется ему вечным, никогда не сделает ничего путного? Наверное... Саша предпочитает лёгкую жизнь без постоянного напряжённого труда. Очень быстро Люсьен замечает, что он не разучивает свои роли, не читает большую литературу. Те немногие советы, которые он давал Саша, оказались совершенно бесполезны.

Тем не менее, Люсьен предпринимает ещё одну попытку и представляет его Мунэ-Сюлли (Mounet-Sully)[21], который уверяет, что счастлив научить Саша своему искусству. Это был, конечно, человек преклонного возраста, но он действительно мог помочь. Саша отвертелся.

Люсьен не из тех, кто проявляет свои чувства. Конечно, он разочарован поведением Саша, но считает бессмысленным настаивать или пытаться изменить его. Жизнь сама позаботится об этом, и всегда будет время что-то изменить. На данный момент он прежде всего хочет, чтобы его сыновья были «счастливы и хорошо проводили время».

Жан, увы, чересчур прямо последовал стремлениям своего отца. Потому что, если у младшего были романтические и театральные устремления, которые его вполне занимали, то совсем другое дело со старшим, который предстал перед матерью во всей красе. Он постоянно убегал из школы-интерната и теперь пустился во все тяжкие вместе со своей молодой любовницей, американкой четырнадцати лет. Поскольку ему недостаёт денег на его выходки, он обратился за помощью к деду Пон-Жесту, который эту просьбу проигнорировал. В состоянии подпития, когда его не устраивала кровать Одетты Валери, которую Саша имел неосторожность познакомить с ним, он среди ночи заявлялся к матери. Рене больше не могла такое выносить. Она, уже совсем больная, говорила своим близким:

— У меня совершенно невозможная жизнь. Меня хватает только на то, чтобы одеть и накормить его. Это не дом, а постоялый двор.

Ещё в июне она признаётся Люсьену в письме: «Вчера Жан устроил нам ужасную сцену в связи с тем, что хотел пойти на выставку один. Мы не могли его остановить, а по возвращении он отказался возвращаться к своему учителю мсьё Бландену. Сегодня утром он уехал на машине в Версаль с одним из своих товарищей. Я его предупредила, что всё расскажу вам. Я послала Саша сказать ему об этом, на что он ответил: "Мне плевать"».

Возвращение в пансион мсьё Бландена ничего не изменило. Жана записали в другой пансион, в котором были пятый и четвёртый классы. Дисциплина заведения, казалось, имела некоторое влияние на него, но внезапно он исчез, чтобы объявиться в театре «Порт-Сен-Мартен» (Théâtre de la Porte-Saint-Martin) на генеральной репетиции «L’Assommoir», где играл его отец.

На этот раз Рене надоело. Она видит только один выход: отправить Жана в школу-интернат, похожую на исправительное учреждение с ужасной репутацией — La Paternelle. Но Люсьен должен дать на это согласие, а он категорически отказывается. Тогда Рене предлагает Люсьену взять Жана к себе домой. Он пользуется случаем, чтобы шантажировать бывшую жену:

— Да, я хочу забрать Жана к себе домой, это действительно лучшее решение, но я хочу забрать и Саша. Не может быть и речи о том, чтобы взять одного и не взять другого!

Рене знать ничего не хочет. Она не доверит Саша Люсьену. А так как тот не хочет давать разрешение на помещение Жана в исправительный дом, она обращается в суд. Люсьен бросился к лучшему адвокату, который ему посоветовал перенести дело в 1-ю Гражданскую палату Сены с просьбой признать за собой право опеки над двумя своими сыновьями за неспособностью их матери осуществлять воспитание их в полном объёме.

Дело вызывает бурю сплетен в Париже... Адвокат Рене сожалеет об иске Люсьена: «Нам не удалось избежать таких пагубных для детей слушаний. Разве их интересы не должны быть главной заботой сторон? Всё, что здесь говорится, разносится, обсуждается, извращается. К чему делать достоянием публики метания и проступки детей пятнадцати-шестнадцати лет?»

Во время судебного разбирательства адвокат Люсьена должен продемонстрировать неправоту Рене, и удары наносятся безжалостно. Их мать не пользуется каким бы то ни было авторитетом, более того, она не проявляет достаточно нежности по отношению к детям. И если она не способна управлять поведением собственного сына Жана, не может заставить прекратить совершать непотребности, хотя бы и использовав некоторую жёсткость, она не может долее удерживать при себе сына проявлением материнской любви, которая бы тронула и заставила прислушаться к ней.

Внезапно адвокат Рене разъясняет суду, что попустительство исходит не со стороны его клиентки, а со стороны отца, который почти поощряет своих детей к непослушанию. Доказательство? Вот оно: он читает суду письмо Жана, написанное матери: «Когда папа сказал мне: "Ты предпочитаешь пойти домой или в театр?", — я был очень соблазнён. "Мама будет недовольна", — сказал я ему. "Хорошо, — сказал он мне, — я напишу ей, что ты нездоров и что я ухаживаю за тобой". Я не хотел тебя беспокоить; поэтому мы воспользовались предлогом, который ты теперь знаешь. Я провёл с папой два очень спокойных дня. Я катался на велосипеде и фотографировал, но всё было испорчено мыслью о том, что я тебя огорчу!»

И это ещё не всё. Люсьен предоставил сыновьям свободный доступ к своей библиотеке, и Жан воспользовался возможностью, чтобы «одолжить» книгу «Нана», считающуюся непристойной, которую он взял с собой в школу.

Затем перешли к Саша... Адвокат Рене объявил судье, что под предлогом того, что младший сын вообразил себе, что он станет актёром, отец собирается взять его на гастроли в Монако, чтобы там сыграть пьесу под названием «Слобода» («Le Faubourg»), в которой ему предназначалась роль маленькой Элион.

Что же касается так называемого «исправительного дома», то это далеко не каторга, и туда отправляют исключительно молодых людей из хороших семей.

После этого довольно зловещего спектакля слово предоставляется Люсьену. Трубным голосом, словно играя роль мастера адвокатуры, он защищает своё дело и дело своего сына, отталкиваясь от последнего аргумента, выдвинутого его бывшей женой: «Не исправительный дом? Это Petite-Roquette[22] для молодых людей из хороших семей! Я не хочу вменять в вину поведение той, что была моей женой. Я не обсуждаю ни её преданность, ни её привязанность, но я говорю, что её усилия были неудачными и, возможно, неумелыми. Как это отрицать? Я не сужу об образовании, которое получали мои дети, но результаты его плачевны».

У Люсьена только одна просьба — он хочет, чтобы Жан и Саша воспитывались вместе в его доме. Он даже заходит так далеко, что сообщает суду, что для его младшего сына, желающего изучать театральное ремесло, он сам будет, вероятно, лучшим учителем из возможных.

В итоге суд не удовлетворил иск Люсьена Гитри. Но, поскольку он по-прежнему отказывался подписать соглашение о помещении своего сына в La Paternelle, дело заканчивается ничем («Finir en queue de poisson» — закончить резко, без результата. Происхождение — моряк после долгого плавания замечает сладкоголосую женщину на острове, которая в действительности оказывается сиреной с рыбьим хвостом — фрустрация. — Прим. перев.).

И Жан сбегает с «каторги»! Он продолжает и дальше вести так нравящуюся ему разгульную жизнь.

Со своей стороны, в начале 1901 года Саша, похоже, отказался от актёрской карьеры. Предполагаемая при изучении этого искусства дисциплина отнюдь не способствовала упорству на этом пути. Он ищет себе другое предназначение...

Так почему бы не писать для театра? Эта идея кажется ему превосходной, тем более, что Жан, похоже, находит у него необходимые литературные способности. Этого вполне достаточно, чтобы Саша бросился к типографу, у которого он заказывает визитные карточки, на которых можно было прочесть: «Саша Гитри, драматург и бывший актёр».

Жан с энтузиазмом воспринял решение брата и обещает помочь ему не только написать первую пьесу, но, прежде всего, войти в мир драматургов. Во время своих ночных похождений он общается со многими представителями бомонда и использует имя Гитри, чтобы завязать полезные связи. Точнее, несколькими неделями ранее он встретил молодого человека двадцати четырёх лет, Франсиса де Круассе (Francis de Croisset)[23], от которого без ума был весь Париж.

Этот денди, который вдохновит Пруста, был известен блестящим началом своей карьеры. Он опубликовал замечательный сборник стихов «Les Nuits de quinze ans», затем несколько одноактных пьес, «Par Politesse» и «Qui trop embrasse», обе поставленные в 1899 году. Затем пьеса в трёх действиях «L’Homme à l’oreille coupée ou Une mauvaise plaisanterie», сыгранная в январе 1900 года в театре «Атене». И только в 1901 году «Chérubin») в «Комеди-Франсез» с триумфом превзошла её успех.

Круассе был неотделим от Жана Гитри, он нарисовал трогательный и такой достоверный портрет своего друга: «Я очень любил Жана. У него было великодушное сердце и ум, живость которого приводила меня в восторг. Он был чрезвычайно умён, но для этого он, казалось, не прилагал ни малейших усилий. Он просто хотел быть только счастливым — так оно и было. Долго казалось, что он ленив. Он не был ленивым — он был просто целиком и полностью счастлив».

Когда Жан просит его встретиться с братом, Франсис приглашает их обоих на обед. Жан сразу берёт инициативу в свои руки:

— Саша заслуживает того, чтобы им заинтересовались. И я рад, что ты согласился ему помочь. Я считаю его очень одарённым для своего возраста.

— Почему нет! — отвечает Круассе. Затем, обращаясь к Саша: — У вас есть что-нибудь готовое?

— Нет, не совсем. Я пишу, но пока это лишь небольшие, немного бессвязные тексты. Я хочу написать пьесу, настоящую пьесу, и я уже над ней работаю. Если бы вы согласились её прочитать, когда я закончу, я был бы очень рад!

Круассе покорён этим подростком. Он принимает предложение Саша, рекомендуя посвятить себя этому делу со всей серьёзностью. Написание драмы — это не пустяки! Жан обещает лично проследить, чтобы его брат сдержал своё обещание. И он будет делать это с прилежанием, потому что никто не сравнится с «ленивым», заставляющим работать других!

В первом семестре 1901 года Саша учился в школе Марио. Он проводит долгие дни обязательного посещения этой школы в рисовании, обдумывании сюжета, персонажей своей пьесы. Но писать он предпочитал дома, опасаясь конфискации своих подпольных записей. Поначалу дед с матерью решили, что он, наконец, решил приступить к учёбе. Это было так необычно — видеть его каждый вечер склонившимся над тетрадями...

Но когда однажды воскресным июньским утром дед застаёт его за переписыванием кучи черновых набросков набело в одну тетрадь, он не смог сдержать любопытства и поинтересовался:

— Что это ты делаешь в воскресенье со всеми этими перьями и тетрадками?

— Я работаю, Тату... Работаю.

— Ты работаешь, Саша! Но над чем?

— Ну, я написал театральную пьесу, вот её я и переписываю набело.

— Как? Ты, ты написал пьесу! Ничего себе... Я хочу её прочитать, прямо сейчас!

Отрок не без некоторого опасения вверяет своё «произведение» дедушке, так как Тату — признанный в народе писатель, с мнением которого считаются. Что же он скажет?

Саша ходит из угла в угол по квартире, с нескрываемым нетерпением ожидая вынесения приговора. В общем, Рене де Пон-Жест не сказал всего, о чём подумал... Наконец он вышел из своего рабочего кабинета. Он держит тетрадь в руке, протягивает её Саша и заявляет:

— Дитя моё, иди сюда, я тебя поцелую! Это хорошо, это очень даже хорошо для мальчика твоего возраста. Я верю в твой талант. Единственное, я хотел бы дать тебе совет. Теперь, когда ты набил руку на этой пьесе, забрось это подальше в ящик стола, забудь, и начни писать что-нибудь другое!

Саша и рад, и расстроен. Комплименты Тату, которые кажутся совершенно искренними, трогают его, и это первый раз, когда его поздравляли таким образом. Но жаль, что пьеса оказалась недостаточно хороша для того, чтобы быть поставленной на сцене. Отбросить уже имевшуюся пьесу и написать новую — такое не так просто проглотить.

Он тут же оповещает Жана о произошедшем и о реакции предка. Его брат, который немного помог ему в написании пьесы, отметает доводы деда:

— Если он сказал тебе, что это очень хорошо, то это так, поверь мне. Тату ведь из другой эпохи, он ничего не понимает в том, что котируется сейчас. Он же старик.

— Значит, ты думаешь, что...

— Саша, беги к Франсису! Со всех ног. И ты увидишь, что он тебе скажет!

Так, солнечным воскресным днём, взяв быка за рога, Саша пересёк Париж на фиакре и вручил свой труд другу брата:

— Вот, Франсис! Моя пьеса, наконец закончена. Я назвал её «Паж» («Le Page»). Надеюсь, она вам понравится. И если да, то вы так влиятельны в Париже, что наверняка могли бы пристроить её куда-нибудь. Это было бы для меня величайшим счастьем!

Круассе попросил несколько дней, чтобы прочитать пьесу. Его вердикт: совсем неплохо, живо, даже весело, одним словом... играбельно!

Саша и Жан на небесах. Осталось только найти театр.

Сочетание имён Круассе и Гитри открывает многие двери, особенно в небольшой, но очаровательный театр «Матюрэн» (Théâtre des Mathurins) под управлением Маргариты Деваль (Marguerite Deval)[24], которая играла в пьесе Круассе «Qui trop embrasse».

С самого начала между актрисой и самым молодым из Гитри установился хороший контакт. Он будет вспоминать её в своих «мемуарах»: «Маргарита Деваль была необыкновенным руководителем... Она пела и играла в комедиях как любитель, но с каким талантом, с каким тактом! К тому же все окружающие её актёры выглядели так, что могли дать фору завсегдатаям светских вечеринок».

С другой стороны, он умолчит о том, что Маргарита, которой тогда было тридцать три года, была к нему совсем не равнодушна. С её походкой прилежной ученицы, с её внешностью английского поэта, с её красивой улыбающейся мордашкой, она не смогла устоять перед соблазном уложить его в свою постель... Саша не возражал, тем более после того, когда она взяла его пьесу.

Но она потребовала некоторых изменений:

— Видишь ли, мой ангел, я не драматическая актриса, как твой отец. Твоя пьеса мне нравится, но я всего лишь опереточная актриса. Так что переделай пьесу в оперетту, и я её сыграю!

Сказано — сделано. Саша поспешил к профессору математики Людовику Саразу (Ludovic Saraz), который был также театральным музыкантом под именем Людо-Ратц (Ludo-Ratz). С помощью Жана пьеса «Паж» превратилась в одноактную опера-буфф.

Местом действия своего первого творения Саша определил Средневековье. Героиня, дочь разорившегося подданного, согласилась выйти замуж за старого короля. Он очарован красотой молодой жены и хочет без промедления с ней соединиться. Но королева отвергает его и отдаёт предпочтение пажу, поющему под её балконом. Последнему удаётся проникнуть в покои королевы, но там он обнаруживает горничную в компании короля, который её домогается. Она соглашается удовлетворить желание своего суверена с условием, что после утраты добродетели она выйдет замуж за маленького пажа, в которого она влюблена. Наконец, королева обретает своего пажа, но в этот момент появляется король. Он требует объяснений, но паж выкручивается, заявив, что он пришёл просить у королевы разрешения взять в жёны горничную... Затем пажа вызывают к королю, который предлагает ему странную сделку: он хочет быть первым, кто воспользуется прелестями служанки, в обмен на должность личного слуги королевы. Сделка заключена!

«Паж» далеко не блестящая работа. Но для начала это весьма многообещающе. Саша показывает в ней классический «четырёхугольник», который всегда хорошо работает в театре.

В этой пьесе некоторые видят даже отсылки к Корнелю, Гюго или Ростану. Музыка, сопровождающая это произведение, придаёт к тому же аромат лёгкости, который так нравится публике.

В 1930-е годы Саша Гитри, не сохранив рукопись оперы-буфф, разыщет её копию с помощью секретаря. Она найдётся в Национальном архиве. Забавляясь, он прочёл её за один присест, после чего признался своим близким: «Это была чистейшей воды глупость!»

Но в ту осень 1901 года Саша ликовал перед друзьями отца:

— В шестнадцать лет поставить пьесу в «Матюрэн» не так уж и плохо, не так ли?

Люсьен не произнёс и слова, а думал о ней и того меньше... Конечно, этот мальчишка его поражает; но он мудро решает, что показывать это ему незачем.

Ожидая, пока «Паж» будет поставлен в театре Маргариты Деваль, начинающий, зелёный драматург должен вернуться в школу. Как известно, Рене непреклонна в этом вопросе, а поскольку здоровье её далеко от улучшения, делается всё, чтобы не расстраивать её. Саша перешёл в новый пансионат, которым управлял некий мсьё Бланден (M. Blandin), на окраине парка Монсо.

Саша находит там вдохновение, необходимое для драматурга, потому что мсьё Бланден изменяет своей почтенной супруге с молодой женщиной, учительницей французского языка, которая жила в самом пансионе. А домашние сцены, которые устраивает мадам Бланден, призывая в свидетели учеников своего мужа — это счастливая находка для начинающего автора в исследовании супружеского разочарования. Всё это продолжается до одного утра понедельника, когда ученики школы Бландена находят двери заведения навсегда закрытыми без малейших объяснений причины.

Ещё один пансион принимает сына Гитри — заведение Спрингера (Springer), на улице Мучеников (двенадцатая и последняя школа, удостоившаяся чести считать Саша своим учеником). Это очень маленький пансион, и учеников было мало. Обстановка там была мрачная, потому что директор, мсьё Пракс (M. Prax), только что потерял жену. Он показывает Саша всё здание, и Саша обнаруживает, что у мсьё Пракса есть большая комната с большой кроватью. С чудовищной дерзостью новый ученик обращается к бедняге:

— Мой отец очень дорого платит за моё обучение в вашем заведении. Было бы хорошо, если бы я остался здесь надолго. А для этого мне нужна красивая комната. Вы предложили мне маленькую, в то время как мой отец платит целое состояние, а вы, живущий здесь бесплатно, занимаете огромную!

И вот, мсьё Пракс уступает супружеское ложе молодому Гитри, который предоставляет тому наслаждаться своей конуркой в мансарде. Кроме того, он был так любезен, что позволял своему ученику вечерами посещать театр, и никогда не беспокоился о том, что он не посещает занятия.

Во всяком случае, Саша думает только о премьере своей опера-буфф, которая состоится 15 апреля 1902 года в «Матюрэн». Маргарита Деваль наняла в качестве постановщиков Симона-Макса (Simon-Max), Ремонжена (Remongin), Мари Леби (Marie Lebey), Дартига (Dartigues) и Клода де Сиври (Claude de Sivry). Автор также был и постановщиком своего творения, он даёт волю воображению при создании костюмов своих героев. Король одет как принц Древней Греции, королева носит платье из Средневековья, паж будет в костюме эпохи Возрождения, а горничная в наряде кокотки 1900 года!

Не имея громкого успеха, «Паж» будет весело жить на афишах до 14 мая 1902 года и пьеса будет сыграна тридцать пять раз, к большому удовольствию автора.

В то же самое время, по настоянию Жюля Кларети (Jules Claretie)[25], администратора «Комеди-Франсез», Люсьен Гитри несколько месяцев был режиссёром этого престижного театра. Люсьен польщён, но он поставил свои условия:

— Я согласен, если мне будет позволено что-то делать.

Он вступил в должность в момент ожесточённого противостояния администрации театра и общественности. Обстановка была гнетущая, полная злобы и зависти. Люсьен делает всё возможное и добивается некоторых результатов. Но очень быстро это соперничество истощило его, и в июле 1902 года он объявил о намерении сложить свои полномочия. Ни администратор, ни министр не смогли его удержать.

Саша, только что потерявший бабушку по отцовской линии, через несколько недель, 4 июля 1902 года, столкнулся с внезапной утратой матери. Рене, которой едва исполнилось 42 года, в течение нескольких лет страдала от туберкулёза.

Оба брата, которые до сих пор жили с матерью, несмотря на то, что их повседневные отношения с нею стали сложными, были сражены её кончиной. Саша, более чувствительный, чем его брат Жан, винит себя за то, что не попытался лучше понять родительницу, которая ему казалась такой далёкой и отрешённой.

Угрызения совести преследовали его особенно в день похорон. Люсьен входит в его комнату, не говоря ни слова, целует и долго сидит рядом. Мальчик всматривается в посеревшее лицо отца и замечает на нём несколько сдержанных слёз. Затем Люсьен встаёт, и на пороге произносит:

— Сейчас принесут кое-что для гроба твоей матери. И я хочу, чтобы было только это.

«То, что затем принесли, представляло большое покрывало из белого муара, на котором были вышиты сто белых роз, им и накрыли гроб моей матери. Его желание было исполнено. Так умерла эта ещё молодая женщина...», — напишет Саша.

После восстановительного пребывания в Лё Брёй Гитри возвратились в Париж. Рене ушла навсегда, и было принято решение, что двое подростков будут теперь жить у отца, на Вандомской площади. Квартира большая, у каждого будет своя комната. В ожидании возобновления занятий Жан и Саша ведут разгульную жизнь в ресторанах и кафе на левом берегу. Где поздно ночью, после спектакля, они часто пересекались... со своим отцом!

Жюль Ренар отмечает: «Гитри больше не осмеливается заходить по вечерам в кафе из-за страха смутить своих сыновей. — Писателю симпатичны оба брата: — Они очаровательны, и совсем не глупы. Отец и сын не могут смотреть друг на друга без улыбки. Улыбка спасает их от смущения».

Осенью было решено, что Саша отправится в пансион мсьё Пракса, а Люсьен возьмёт на себя руководство театром «Ренессанс».

В один прекрасный день мсьё Пракс появляется в театре и настоятельно просит встречи с мсьё Гитри. Он, похоже, был в состоянии крайнего возбуждения:

— Мсьё Гитри, я явился вам сообщить, и этот шаг мне дорого стоил, на этот раз я решил отослать Саша из моего дома.

— Хорошо, мсьё Пракс. Я вас понимаю. Если для вас становится невозможным долее присматривать за ним, вы должны выставить его вон.

— Да, я бы этого очень хотел. Но это совершенно невозможно!

— Почему это невозможно, мсьё Пракс?

— Ну, чтобы выставить его на улицу, он должен находиться у меня. Но вот уже пять дней и пять ночей он не возвращался домой!

И бедный мсьё Пракс объяснил отцу, который старался сохранять серьёзность, что Саша ушёл отправить письмо почти неделю назад, и больше не возвратился. Через несколько часов Люсьен положит руку на плечо своего сорванца и состоится откровенный, но нежный разговор с ним:

— Саша, я понимаю, что ты застрял в шестом классе!

— Да, папа...

— Вот уже несколько лет мы опасаемся, что ты женишься в шестом. И если следовать этой логике, то на этот раз, боюсь, ты и помрёшь в шестом классе! Ты не представляешь, что...

— Да!

— Значит, мы договорились. На этом и завершим твои университеты...

Так завершилась «блестящая» школьная карьера будущего академика Гонкуровской академии!

Жизнь Саша на Вандомской площади не имела ничего общего с той, которую он вёл у матери. Как и его брат, он пользовался полной свободой и подчинялся очень немногим ограничениям. Отец ничего не требовал, у него даже появилась идея выделить им месячное содержание, чтобы позволить им самостоятельно устроить их совершенно независимую мальчишескую жизнь. С этой стороны всё складывалось хорошо.

Но что станет с Саша, если он окончательно отказался от учёбы? Писательство, но кажется, что не стоит и пробовать снова. Где произошёл этот надлом в драматургическом творчестве? Это недостаток вдохновения? Уклонение от трудностей? Или неприятие новой пьесы, которая, тем не менее, уже жила в нём?

Во всяком случае, в начавшемся году он просто признает: «В 1903 году я не работал. Я часто ходил на скачки. Я научился играть в покер. И я зачастил в кабаре с усердием, достойным похвалы».

Правда всё же в другом! Потому что во время нахождения в этих разнообразных пансионах, чтобы занять долгие часы обязательного присутствия на уроках, Саша рисовал... Не пейзажи, не силуэты молодых женщин, а множество карикатур, и у него это неплохо получалось. Так, он запечатлел некоторых своих учителей, но, в основном, объектами его карикатур становились друзья его отца или великие актёры того времени.

Техника рисунка была несовершенна, но сам факт свидетельствовал о многообещающем даре, который впоследствии он будет развивать на протяжении всей своей жизни (замечательные портреты Жаклин Делюбак (Jacqueline Delubac), своего отца или Полин Картон (Pauline Carton). Воспользовавшись именем отца в очередной раз, он предложил свои рисунки двум юмористическим парижским журналам «Le Rire» и «Le Sourire», которые примут их к публикации.

Тем не менее Саша строго оценивает свои первые рисунки: «Конечно, я их не прорабатывал. Я рисовал слишком быстро, и мне не терпелось закончить начатое — едва начатое. И эта торопливость была настолько велика, что, по правде говоря, я ничего не доводил до конца. Когда я считал достаточным, я подписывал свой рисунок и, поскольку он был подписан, я полагал, что он закончен».

Но что прежде всего его заботит, так это произвести впечатление на своего отца. «Паж», сыгранный в предыдущем году, только позабавил Люсьена. Не более... Это ли одна из причин временного охлаждения к писательству? Вполне возможно... Люсьен от души смеялся над несколькими карикатурами сына, особенно над теми, которые изображали Жюля Ренара. Но Саша прекрасно отдавал себе отчёт в том, что отец считает это ребячеством. Написание пьес, публикация рисунков — всё это оставляет нашего героя равнодушным, и это в высшей степени печалит его. В отличие от Жана, который живёт своей жизнью и даёт волю своей праздности, пользуясь отцовскими деньгами, Саша хочет, чтобы Люсьен гордился им. Так что же делать?

Чем больше Саша размышлял об этом, тем очевиднее всё становилось. Когда они оба были в России и он играл вместе с отцом и Давыдовым на сцене Михайловского театра, ничто не могло сделать его счастливее, ничто не казалось ему прекраснее, и ничто никогда не делало Люсьена таким гордым.

Поэтому он должен стать актёром, снова произвести впечатление на своего отца, утвердившись в роли его наследника, а позже, возможно, надеяться играть вместе с ним!

Затем Саша пытался поступить в несколько парижских театров, надеясь, что достаточно быть сыном великого Люсьена Гитри, чтобы тотчас получить роль. Надежды быстро развеялись... Ему ничего не оставалось, кроме как ещё раз поговорить с отцом.

Люсьен согласился прослушать его в отрывке из «Сида». Несколько неудовлетворённый его интерпретацией, он направил сына к старому актёру по имени Тальбо (Talbot), который смог бы ему помочь в развитии техники сценического искусства. После всего лишь одного урока, на котором разбирался вопрос дыхания, Саша сбежал.

Тогда Нобле (Noblet)[26], большой актёр, друг отца, позволил себе дать ему мудрый совет:

— Тебе не нравятся уроки театрального мастерства? Ты прав. Могу посоветовать тебе одно: играй. Да, играй неважно что и неважно где, и если в тебе есть искра таланта, ты научишься этому ремеслу.

Нобле прав. Саша полон решимости получить ангажемент на любых условиях и не важно где.

В Версале, где в это время ставили «Эрнани», директор театра, привлечённый именем Гитри, а также возможностью выплачивать лишь жалкие крохи, доверил ему аж три роли. Роли, которые можно было бы скорее считать проходными, какая разница: заговорщик в первом акте, солдат в четвёртом и сеньор в последнем.

Саша увлечённо разучивает свои роли. Однако на премьеру «Эрнани» Жан привлёк в Версаль всю свою банду приятелей с целью подбодрить и аплодировать брату. Занимая первый ряд бельэтажа, они при каждом появлении Саша начинали неистово аплодировать и издавать разнообразнейшие крики. Это был уже не театр, это был цирк. Представление закончилось общей суматохой, и нашего начинающего актёра тотчас же уволили.

Вести о версальском скандале доходят до ушей Люсьена, которому не нравятся такие шутки:

— Я хочу верить, Саша, что ты действительно намерен научиться этому ремеслу. И вот, вы с братом снова взялись за старое, вы никого и ничего не уважаете! Ваше поведение просто отвратительно. Вы меня опозорили. Вы совершенно не хотите работать. Ваше место в кафе, а не в театре!

Саша совсем запутался. Он не может всё списать на неосознанные действия брата, к тому же узы, которые его с ним связывали, начинают слабеть. Этот 1903 год, который он позже представит как год творческого отпуска, на самом деле был годом отчаянного поиска своей звезды, недостижимой, даже если, наконец, она появилась бы. Увы, ничего не вышло! Итак, чтобы занять себя, он задумал опубликовать сборник из двадцати пяти рисунков, изображающих, в основном, обычных жертв его карикатур. Список представлял собой перечень парижских деятелей театра и духа начала двадцатого века: Альфреда Капю, Тристана Бернара, Жюля Ренара, Люсьена Гитри, Мориса Донне, Леона Блюма, Режан, Морено и ещё нескольких лиц. К ним он добавил молодого русского танцовщика от «Максима», старого испанского танцора, извозчика и официанта, чтобы создать нужное настроение.

Дата эта должна была войти в историю, потому что «Известные и неизвестные» («Des connus et des inconnus») — первая работа в его будущей и внушительной библиографии. Отпечатанный ограниченным тиражом, который разошёлся в близком кругу, альбом в твёрдом переплёте был дополнен любезным предисловием Альфреда Капю. Он посвятил Саша очаровательные слова, которые окажутся пророческими: «Это дебют восемнадцатилетнего мастера, чьё блестящее будущее вы можете предвидеть прямо сейчас, перелистывая страницы этого альбома».

Наконец, он счастлив, потому, что его уже сравнивают, немного преувеличивая, с Каппиелло (Cappiello)[27] и Сэмом (Sem), двумя наиболее известными французскими иллюстраторами.

Стоит ли продолжать совершенствоваться в этом направлении? Во всяком случае, он пользуется этим, чтобы заниматься также и изобразительным искусством (нам известно около тридцати его графических работ). В августе он отправляется в Бретань, в Понт-Авен (Pont-Aven)[28], на своего рода «курсы живописи» в компании актёра Жака Гретийя (Jacques Grétillat). Во время этих армориканских сидений (Армориканская возвышенность — Massif armoricain. — Прим. перев.) будет создана его вторая работа, на этот раз одноактная трагическая пастораль, названная «Безумный Ив» («Yves le Fou»).

Этот «фарс» был, вероятно, написан за несколько счастливых вечеров с возлияниями, он не был запечатлён в мемуарах, не был замечен среди классических бретонских пасторалей. Сюжет из достаточно курьёзных. Мы в Бретани, некий Пьер собирается жениться на Жанне. Но последняя до того была помолвлена с неким Ивом, который к настоящему времени сошёл с ума и был помещён в приют для умалишённых в Нанте. Но Ив сбежал и добрался до маленькой деревни. Он преследует только одну цель: найти и задушить Пьера, который украл у него невесту. Это ему удаётся, но безумный поступок возвращает ему разум и, увидев себя в зеркале, он понимает, что с его уродством он не заслуживает руки такой красивой молодой девушки. Он оживляет своего соперника и великодушно отдаёт ему Жанну.

Эта «трагическая» пастораль была сыграна 23 августа в гостиной отеля «Julia» перед восторженной и радостной публикой, состоящей из нескольких отдыхающих и банды начинающих художников, остановившихся в Понт-Авене. Все поздравляли Саша и горячо ему аплодировали. Много лет спустя, рассказывая о своём втором драматическом творении, Саша весьма категорично отозвался о нём: «Эта пастораль — впечатляющая ничтожность. Мы играли её с Жаком Гретийя и его сестрой один вечер, только один раз, и этого было более чем достаточно».

Происходящее 23 августа в театре «Ренессанс» в Париже было крайне важным для развития последующих событий. Там готовится премьера «Соперника» («L’Adversaire») — пьесы Эммануэля Арена (Emmanuel Arène) и Альфреда Капю. Наряду с Люсьеном Гитри и Мартой Брандес (Marthe Brandès) появляется молодая, почти неизвестная актриса — Шарлотта Лизес (Charlotte Lysès)[29]. Эта симпатичная блондинка двадцати трёх лет обязана своей ранней карьерой Тристану Бернару и Морису Донне, двум близким друзьям Люсьена. Эти два друга, у каждого из которых был роман с девушкой, убедили Люсьена взять её на прослушивание:

— Вы увидите, Люсьен, это поразительная девушка и она должна вам понравиться. Её предназначали для монастыря, но вот сейчас она чувствует себя призванной театром!

Поэтому Мастер прослушивает Шарлотту, исполнение которой приходится ему по вкусу. Он доверяет ей небольшую роль в пьесе «Clarisse Arbois», прежде чем решить, какую же более значимую роль ей предложить в «L’Adversaire». Между тем, надо сказать, что девушка нашла в Люсьене Гитри своего нового бога, который без промедления вписал её в свой впечатляющий «донжуанский список». Малышка была довольно хорошей актрисой и, вероятно, должна стать замечательной любовницей. Псевдоним Лизес, придуманный для неё Морисом Донне, не остался единственным, её сразу прозвали «Мадмуазель Лимон» (Mademoiselle Citron) и поговаривали, что она готова на всё, чтобы добиться успеха. Прозвище «Мадмуазель Лимон» было дано во время репетиций её патроном Гитри, поскольку ему пришёлся по душе её дерзкий темперамент и едкие суждения о мужчинах.

Однако Люсьен понятия не имел, что происходит за кулисами, тем более, что он играл на сцене каждый вечер. Поскольку у неё была очень небольшая роль, она проводила большую часть своего времени за кулисами. И там всё чаще и чаще пути её пересекались с младшим сыном патрона. Саша проявляет интерес к этой молодой, забавной и остроумной актрисе, и довольно быстро влюбляется в неё. Сначала это очаровательное соучастие, долгие дискуссии об искусстве, но вскоре отношения перерастают в более напряжённые.

В это время Саша обеспокоен отчаянными поисками своего пути, он прилепляется к этой женщине, пусть несколько старшей, чем он сам, к той, что сможет придать уверенности в выборе предназначения и взять в руки начало его карьеры. Скорее всего, даже неосознанно, он ищет и находит в ней наставника.

Саша никогда не признается, что испытывал какую-либо страсть к Шарлотте, которая с самого начала хотела верить в большую любовь: «Всё произошло очень просто, это было похоже на удар молнии. — Позднее, как реалистка, она добавит: — Наши чувства не были такими уж возвышенными. Мы любили обсуждать театр, говорить о наших художественных проектах, почти ни в чём не признаваясь друг другу, разве что взглядами из-за кулис (как он потом мне сказал). Мы мало встречались... но родилась большая любовь».

В этот психологически сложный год Саша позволяет себе увлечься новыми отношениями, и двое молодых людей быстро становятся любовниками. Это не могло не вызвать сплетни в труппе и среди сотрудников театра «Ренессанс», что сильно раздражало Люсьена, поскольку он чувствовал, что добром это не кончится. В первое время сын успокаивал его, утверждая, что речь идёт только о профессиональных товарищеских отношениях. Но Люсьен не будет долго обманываться...

Год потихоньку заканчивался. Саша проводил всё больше и больше времени за кулисами театра, а также в работе на газету «Gil Blas», которая обратилась к нему с предложением о постоянном сотрудничестве. Таким образом, в течение трёх лет он будет давать туда рисунки, хроники и рассказы. Несмотря на то, что «Gil Blas» больше не большая парижская газета, шутливая и светская, какой она была, она всё ещё остаётся признанным изданием, в котором публиковал свои рассказы и новеллы Мопассан. Часто говорят, что «эта газета остаётся идеальным выражением Belle Epoque». Однако в 1904 году тираж её составил только 5000 экземпляров, и все основные её подписчики перешли к «L’Echo de Paris». «Gil Blas» некоторое время ещё продержится на плаву и окончательно исчезнет в 1914-м. Появление молодых хроникёров, с уже известными и не очень именами, даёт Саша возможность для взаимовыгодного сотрудничества.

Шарлотта, со своей стороны, продолжает свою театральную деятельность вместе с Люсьеном в двух пьесах: «Le Manequin d’osier» Анатоля Франса и репризе «Amoureuse» по пьесе Порто-Риша. Но двое голубков уже не могут долее скрывать свою связь, так как злые языки донесли до отца, что Шарлотта и Саша состоят в отношениях, которые невозможно назвать платоническими.

Люсьен, обычно чрезвычайно либеральный по духу, терпимый к своим сыновьям, проявил в этих обстоятельствах непривычную непримиримость. Разъярённый, он вызвал бедняжку Лизес в свой кабинет. У него было непроницаемое выражение лица со стиснутыми зубами и не самый приветливый взгляд:

— Мадмуазель, из очень надёжных источников я только что узнал, что ваши отношения с Саша далеко не простая дружба. Не стоит меня разуверять в обратном, я знаю! И мне нечего сказать, кроме: я запрещаю вам впредь видеться с моим сыном. Это достаточно ясно?

— Ясно одно, мы с Саша любим друг друга, и никто, и ничто не может нас разлучить.

— О, это мы ещё посмотрим! Я прекрасно знаю моего сына, он ещё совсем мальчишка, легкомысленный и непостоянный. Я могу вас обвинить в манипуляции им и дурном на него влиянии. Он не должен больше встречаться с вами, вот и всё!

— Хорошо, но я была бы удивлена, если бы он последовал вашим советам. В любом случае, я не последую вашим указаниям, примите это к сведению.

— Очень хорошо, но я не сказал своего последнего слова. Саша послушается меня и быстро поймёт, что с вами у него нет будущего. Но, так как вы говорите со мной в таком тоне, я вас информирую, что вы более не являетесь членом моей труппы и что я не желаю долее вас видеть в этом театре, даже издалека. Театр, кстати, нимало не потеряет с вашим уходом!

Хорошо, что всё уладилось, подумал Люсьен. Однако он не подозревал, что этот разговор будет иметь далеко идущие последствия и запустит процессы, которые на пятнадцать лет рассорят отца с сыном. Но на данный момент, казалось, Саша принимает сторону отца и «внешне» теряет интерес к молодой актрисе. В действительности он по-прежнему видится с ней, но более осторожно.

Рене де Пон-Жест умер в июле, через два года после своей дочери, в доме престарелых для старых писателей в Институте Галиньяни в Нейи-сюр-Сен (l’institut Galignani de Neuilly-sur-Seine). Жан и Саша, которые всегда считали дедушку старым чудаковатым самодуром, были тронуты, и гораздо больше, чем могли себе представить, смертью Тату. Последние узы, которые связывали их с матерью, уходят вместе с частью их детства, и тогда наступает сожаление о том, что мало интересовались их жизнью раньше. Рене де Пон-Жест, однако, не раз пытался им рассказать какой-нибудь необыкновенный случай из своей жизни, дети же слушали его отстранённо, думая, что дед рассказывает им небылицы. Несколькими годами позже, найдя бумаги, принадлежавшие его деду, Саша был ошеломлён, получив подтверждение того, что именно он нарисовал цветной плакат, который использовался для рекламы его же книги «Красный паук».

Тем не менее, они должны были пережить эту утрату и продолжить жить, не забывая о парижских радостях. Люсьен, опасаясь возвращения Лизес в жизнь своего сына летом, когда сам он будет на гастролях вдалеке от Парижа, решает отослать его к своему другу Альфонсу Алле, который жил недалеко от Тулона. Саша быстро был покорён оригинальностью и фантазией писателя. Алле, чтобы развлечь гостя, употреблял свои застарелые «классические» шутки. Однажды, официанту, принимающему их заказ на террасе кафе, он сказал: «Два бокала вина и чуть меньше ветра, пожалуйста!» («Deux verres de vin et un peu moins de vent, s’il vous plaît!») (созвучие: вино-ветер. — Прим. перев.).

Алле, чтобы Саша не проводил время зря, предложил своему молодому другу заняться написанием чего-нибудь для театра. Саша отнёсся к этому без особой охоты, но Алле предложил довольно оригинальный, игровой подход к делу:

— Мы с тобой, ты и я, напишем пьесу по одному из рассказов, написанных мною в 1891 году. Он называется «Очень парижская драма» («Un drame bien parisien»)[30]. Ты напишешь первый акт, а закончим пьесу вместе, начиная с финальной темы встречи двух разгневанных влюблённых, встретившихся на балу-маскараде и примирившихся, веря, что узнали друг друга. Невероятность произошедшего состоит в том, что в действительности предположения их были ошибочны!

Пари забавляет Саша, он увлекается этой игрой. Он решает, что в первом акте в мельчайших подробностях будет описана бытовая сцена и предыстория размолвки супругов. Алле развеселился, читая первый акт, и поздравил его с находками и хорошим слогом. Саша признался тогда, что несколько месяцев назад его очень вдохновила ужасная домашняя сцена, которую он застал между отцом и его действующей любовницей.

Два соучастника окрестили совместную работу как «Игра в домино» («La Partie de dominos») (с отсылкой к костюму «домино» для бала-маскарада), пьесу, которая будет поставлена в 1907 году.

Вернувшись из Тулона, Саша присоединился к отцу в Дьеппе. Упрямый, как никогда, Люсьен разработал стратегию, направленную на то, чтобы его любимый сын не бросился в объятья «этой Лизес», вернувшись в Париж. Он объявил Саша, что приглашает его в поездку по Голландии в компании одного из своих хороших друзей, Эжена Демольдера (Eugène Demolder)[31]. Конечно, юноша обрадован этим неожиданным предложением, однако не может не испытывать некоторого беспокойства за судьбу своего романа с Лизес. Люсьен теперь кажется совсем другим. Конечно, он остаётся предупредительным, внимательным, может быть, даже чересчур, но он не может скрыть некоторую грусть в своём взгляде, когда обращается к сыну. Как будто это путешествие обозначило конец какой-то «духовной связи» между ними обоими. И потом ещё эта фраза, которую отец бросил походя, но со значением, чреватым последствиями:

— Ещё неделю вместе, а там... там посмотрим!

— Посмотрим что? — спросил Саша, которого встревожила эта загадочная фраза. Это предостережение? Неужели отец решил его отпустить, в будущем позволить ему жить своей жизнью, с кем ему заблагорассудится? Было ли последнее путешествие последним мгновением нежного и совершенного согласия перед разрывом? Всё это привело его в крайнее замешательство.

Демольдер, маленький, толстый, обаятельный человечек, эрудит, хороший писатель, автор замечательной работы «Изумрудная дорога» («La Route d’Émeraude»), страстно увлечённый историей королевства Нидерландов, с радостью играл роль проводника во время этого путешествия по Голландии, которое оказалось абсолютным культурным шоком для сыновей Гитри.

В этой поездке Саша открыл для себя чувства, позднее сравнимые с теми, которые он испытывал, глядя на полотна великих мастеров, приобретаемых им, когда успех позволил ему стать большим коллекционером.

В Гааге ранним утром Демольдер врывается в его комнату, садится на край кровати, чтобы изложить ему программу дня:

— Сегодня мы идём смотреть «Молодого быка» Паулюса Поттера (Paul Potter), «Вид Дельфта» Яна Вермеера (Jan Vermeer) и, я надеюсь, лучшую картину Гольбейна (Holbein). Это всё. И этого будет вполне достаточно.

Настоящее откровение для Саша! Он не забудет эту поездку, которая изменила его и даже повлияла на его творчество — вдохновила на написание двух пьес: «Франс Хальс, или Восхищение» («Frans Hals ou l’Admiration») и «Маленькая Голландия» («Petite Hollande»). Первая ему позволит воздать дань уважения голландским художникам, другая расскажет о приключениях парижанина, который крутится как только может, чтобы выжить в этой стране счастья и изобилия.

Поездка в Голландию научила его чему-то неоценимому — картина, выставленная в музее, может стать незабываемым другом!

А некоторые картины, обнаруженные в галерее, могут стать друзьями, которых приглашают жить дома, их компания кажется такой приятной, даже необходимой. На стенах своих домов Саша повесит десятки и десятки полотен, одно ценнее другого. На это он потратит значительную часть заработанных средств, каждое из его театральных творений будет приносить ему нового друга — новую картину, которой он с любовью найдёт место среди имеющихся. И когда он знакомит очередного гостя со своей коллекцией, то не преминет уточнить:

— Вы здесь видите, на этих стенах, мои авторские права.

Эта неделя прошла как во сне. По возвращении, всё ещё озабоченный тем, чтобы удержать Саша подальше от Парижа, Люсьен по дружбе просит Демольдера пригласить своего сына провести несколько недель в его имении «Полумесяц» (Demi-Lune) под Эссоном (Essonnes). Там его ждало второе откровение! После художников он открыл для себя литературу!

До настоящего времени балбес Саша мало интересовался книгами. Это совершенно не значит, что он совсем ничего не знал о литературе, так как некоторые друзья его отца уже раньше рекомендовали ему многих писателей. Лоран Тайяд (Laurent Tailhade) давал ему переводы Аристофана и советовал почитать авторов Великого века (Grand Siècle) (традиционно выделяемый во французской историографии период правления трёх первых королей династии Бурбонов. — Прим. перев.). Тристан Бернар, после того как открыл для себя писательский талант Саша, посвятил ему несколько дней, в течение которых читал ему отрывки из произведений Шекспира, Руссо и Рабле. Что касается отца, который вообще мало читал, в основном только авторов, которых он играл, познакомил его с творчеством Корнеля и, в особенности, Мольера.

Но именно в Эссоне наступает прозрение! В библиотеке «Деми-Люн» он перечитал Мольера, Корнеля, Шекспира и с изумлением открыл для себя Бомарше, Дидро, Монтеня и Вольтера! Он понял, что всё становится возможным, если овладеть искусством хорошо говорить, хорошо писать. Красота, свобода и мечта существуют не только при созерцании картины, но и при чтении большой литературы.

Он никогда не забудет того, чему научился в Эссоне: «То, что я узнал, — это то, что мало чего знаю. При чтении наших самых смелых авторов я научился остерегаться достижения оригинальности любой ценой, и что это вообще мало что значит».

Однако разлука с Шарлоттой тяготит его. У него часто возникает искушение сбежать и найти её в Париже. Но Демольдер бдит и, следуя совету Люсьена, задерживает его у себя как можно дольше.

Именно в Эссоне он нашёл удивительного человека, Альфреда Жарри (Alfred Jarry)[32], который обитал в ста метрах от «Деми-Люн». Он жил один в старой конюшне, ставшей чем-то вроде сарая с землебитным полом. Скудная мебель состояла из доски и козел, заменявших ему письменный стол, и комода, от которого осталось только название. Он объяснил своему юному посетителю, который заметил велосипед, подвешенный в воздухе с помощью шкивов и верёвки:

— Это из-за того, что крысы едят шины!

Саша восхищается в нём гением писателя и его способом достижения свободы, отвергающим напрочь дисциплину как в жизни, так и в работе. Этот причудливый человек восхищает его своей философией, которая заключается в том, чтобы никогда не делать того, чего не хочется по-настоящему. Юноша следует за ним на крышу его дома, откуда, чтобы развлечься, Жарри стреляет из лука или духового ружья по яблокам в саду своей соседки, и она, разъярённая, выбегает из дома с криком:

— Но вы с ума сошли! Остановитесь немедленно! Вы можете убить моих детей!

— Я вам сделаю новых, мадам! — отвечает он.

Жарри преподал своему будущему коллеге важный урок: в своей жизни, как и в своей работе, необходимо быть самим собой, и только собой, и никогда не идти на уступки.

Урок будет прекрасно понят и усвоен.

В октябре Саша вернулся к родным пенатам. Отношения молодого человека с отцом стали настолько странными, что между ними возникла некоторая неловкость. И то, чего Саша страшился, произошло... Согласие, связывавшее их до сих пор, разрушалось день ото дня. Правда, Саша, которому скоро исполнится двадцать лет, всё труднее подчиняться безапелляционным решениям Люсьена. Его отец привык к беспрекословному подчинению окружения, если им дано распоряжение, то оно должно быть исполнено.

Лизес до сих пор заботит Люсьена, так как он видит в этой женщине, которую он так хорошо знал, отвратительную выскочку, приспособленку, девушку, которая, не имея возможности удержать в своей постели отца, положила глаз на сына. Иногда он пытался открыть ему глаза на всё это, но какая-то стыдливость мешала ему говорить слишком грубо. Как только Люсьен затрагивает эту тему, Саша уходит от разговора. Он принял решение вести свою личную жизнь как считает нужным, и покинул отца. Он знает, что ему нужно оторваться от отца, чтобы идти дальше, становиться тем, кем считает нужным быть, даже если он осознаёт, что задача эта сложна, печальна и неприятна для выполнения. Его подсознание мало-помалу ведёт его к выбранной цели.

Вместо того, чтобы сбросить с себя груз ответственности, спасти главное, Люсьен упорствует в своём желании главенствовать и снова применяет курьёзную уловку, чтобы попытаться взять ситуацию в свои руки. Так как его сын проводит все свои вечера с Шарлоттой, он придумывает действенный и непреодолимый способ помешать им.

— Скажи мне, Саша, ты всё ещё хочешь быть актёром?

— Да, папа, я всё время об этом думаю.

— Я сейчас распределяю роли в следующей пьесе Донне для театра «Ренессанс». Там есть роль и для тебя.

— Для меня, ты серьёзно?

— Вполне. Это довольно короткая роль, десяток реплик, но для начала в Париже это не так уж плохо.

— Я нахожу это замечательным.

— И ты получишь месячное жалование в 300 франков, что также хорошо.

Удивление было велико потому, что Саша всегда чувствовал, что отец сдержанно относился к его желанию последовать по его стопам. Такого предложения он совсем не ожидал. Разговор продолжался достаточно долго, так как он хотел получить все необходимые разъяснения:

— Мы оба будем на сцене одновременно?

— Нет, не в этот раз.

— И я сохраню своё имя?

— Тоже нет. Ты выйдешь под именем Лорси (Lorcey).

— Лорси? Почему Лорси?

— Это сценическое имя, которое я для тебя выбрал.

— Очень хорошо.

Долго задавались вопросом о причине такого выбора псевдонима. Да, почему вы выбрали имя Лорси? Кажется, на самом деле Люсьен Гитри вспомнил имя одного из театральных персонажей Мориса Донне, некоего Поля Лорси, персонажа пьесы «La Bascule».

Таким образом наш Лорси был включён в труппу театра «Ренессанс» и дебютировал 5 ноября 1904 года в «L’Escalade» Мориса Донне. Один критик из «Femina» оказал ему честь, упомянув его в своей статье: «Не забудем Саша Гитри, который только дебютировал и был не бесцветен в своей маленькой роли».

Пьеса держалась на афишах вплоть до 10 января 1905 года. Разумеется, юный Лорси не лишает себя удовольствия видеть Шарлотту, когда ему заблагорассудится, но вне стен театра. Впрочем, ему удаётся всё чаще оставаться с ней на ночь. Его отец, очевидно, не был введён в заблуждение и продолжал незаметно следить за идиллией своего сына и Шарлотты. Эту последнюю не волнуют манёвры Люсьена — отныне она знает, что игра выиграна и что её «возлюбленный» нуждается в ней.

Так начиналось творческое сотрудничество Саша и Шарлотты, которое продлится всё время их союза. Шарлотта, со своей развитой способностью убеждения, прочитав пьесу «Паж», уговорила своего любовника продолжить писать. Поначалу Саша был не в восторге от такой перспективы, однако Шарлотта убеждала его в том, что он чрезвычайно талантлив, и это ему льстило. Итак, в послеполуденное время и вечерами после театра они оба работали над написанием любовной драмы, которую они хотели окрестить довольно странным именем — K.W.T.Z. (разгадка довольно проста — они не могли ей найти подходящее имя). Они отправили рукопись Мишелю Мортье (Michel Mortier), директору «Театра Капуцинов» (Théâtre des Capucines), в надежде, что он согласится поставить пьесу.

Одновременно Саша продолжает играть в театре «Ренессанс». После «L’Escalade» Люсьен распределяет его в возобновлённой пьесе Жюля Леметра (Jules Lemaître) «La Bonne Hélène», где он будет играть роль юного Париса. Актёр Лорси ежевечерне облачается в элегантный греческий костюм. Обутый в высокие ботинки на шнуровке, он носит на голове внушительный парик и шлем с гребнем.

Очень гордясь своими выступлениями, он устраивает так, что однажды вечером Шарлотта смогла проскользнуть в зал, чтобы увидеть его на сцене. Разумеется, Люсьен сразу узнал об этом и пришёл в ярость:

— Я же тебе сказал, что больше не хочу видеть здесь этого человека!

Саша, надеявшийся, что отец изменит своё решение, потом уже и не обижался. Он пообещал, что здесь её больше не будет. Вопрос исчерпан. И всё же развязка не за горами!

29 января сын известного фотографа Надара[33], очень большой друг Саша, предложил сфотографироваться на память в греческом костюме. От подобного предложения не отказываются, тем более что было сказано:

— Приходи сегодня вечером в костюме прямо ко мне домой. Там я сфотографирую тебя в твоём наряде, мы поужинаем, а потом ты можешь отправляться прямо в театр в полной экипировке.

Сеанс прошёл по плану, затем последовал ужин. Но теперь семья Надар пожелала, чтобы Саша прочитал им отрывок из «Conversation d’Alceste» Жоржа Куртелина, прежде чем покинуть их. Он охотно согласился и с большим удовольствием начал читать. Но время бежит быстрее, чем кажется, и внезапно он спрашивает у хозяев:

— Который час?

— Уже почти 8:30 вечера, Саша.

— Что! Но занавес поднимется через несколько минут!

Даже не удосужившись попрощаться со своими друзьями, он в один миг скатывается по лестнице и на улице отчаянно пытается найти фиакр.

В это время в театре начинается паника. Лорси не вышел на звонок, Лорси нет в гримёрной, Лорси пропал! Люсьен приказал не поднимать занавес. Публика заволновалась. На улице по очереди поджидают приезда сына патрона. Наконец, около девяти Саша выскакивает из фиакра и устремляется к артистическому входу. Встреча была совсем не из любезных:

— Наконец-то, где вы пропадали? Ваш отец в ярости. И публика начинает нервничать.

Лорси не успевает ответить и бросается к сцене, чтобы успеть к своему выходу. Именно в этот момент соображает, что забыл свой парик в фиакре! Но занавес уже поднимается, и он должен выйти на сцену. Он надевает шлем на голову, но на первых же шагах становится ясно, что без парика он слишком велик, живёт своей жизнью и постоянно сползает на нос.

Публика рыдает, тем более, что первая реплика, которой встретили его на сцене, звучала так:

— Вот и мой прекрасный Парис!

Люсьен, наблюдавший за всем этим из-за кулис, вне себя.

К счастью, спектакль прошёл нормально. После последнего выхода актёров к зрителям Саша проходит мимо доски объявлений и замечает на ней: «М. Лорси — штраф 100 франков за опоздание на двадцать минут и за игру без парика, с целью рассмешить товарищей».

Саша поспешил в гримёрку отца. Он хочет объясниться и рассказать ему все подробности этого забавного приключения. Люсьен выслушивает его молча, но когда сын попросил его снизить штраф, он становится непреклонен:

— Нет, Саша. Это серьёзное взыскание, я согласен...

— Да, но это треть моего жалования!

— Что ж, это должно послужить тебе уроком. Ты хочешь, чтобы театр стал твоей профессией? В таком случае начни с соблюдения своих обязательств.

— Но твоё наказание несправедливо! Ты бы не поступил так с кем-либо другим!

— Послушай, я не намерен обсуждать свои решения ни с твоими товарищами, ни с тобой. Или ты их принимаешь и остаёшься, либо ты уходишь.

— Очень хорошо, я ухожу!

Вот так Саша и Люсьен расстанутся, не сказав больше ни слова, чтобы увидеться только через пятнадцать лет.

Об этой размолвке Саша расскажет своему другу Анри Жаду: «Я давно уже смирился с тем, что мы расстанемся, разойдёмся, но я не верил, что это произойдёт. Но мы больше не будем вместе, разве что изредка пересечёмся».

3 «Ноно»

Люсьен опечален, но не будет делать ничего, чтобы удержать своего сына или искать примирения через многочисленных общих друзей. Саша отправился в самостоятельное плавание, следуя своей судьбе, пусть с Шарлоттой, это уже не его дело. Он может только скорбеть по тому ребёнку, потом подростку, которого он так любил. Он убедил себя, что это лучшее, что он может сделать для сына. Всё же ему нравится представлять, что он обязательно скоро найдёт немного более зрелого Саша, и что между ними возникнут новые отношения.

Со своей стороны, Шарлотта очень рада этому разрыву. Наконец Саша вырвался из когтей Люсьена, этого деспота. Их ждёт свобода...

Конечно, свобода имеет свою цену, и юный Гитри на мели. Шарлотта получает ежегодную ренту от двоюродного брата своей матери, мультимиллионера Осириса (Osiris)[34] в размере около 20 000 франков (что всё ещё достаточно для безбедной жизни в 1905 году). Однако поддерживать своего молодого любовника она не намерена. Саша не питает ни малейших иллюзий на этот счёт.

На следующий день после разрыва с отцом он решил переехать в Hôtel du Canada, где жил его друг Фошуа (Fauchois). Но очень быстро стало накладно платить за аренду. Тогда началось некоторое подобие богемного существования, когда их многочисленные друзья по очереди предоставляли им кров... «от Больших бульваров до не очень больших».

Однако удача, кажется, не покидала их, так как Мишель Мортье, директор «Театра Капуцинов», известил их о положительном отзыве о K.W.T.Z. Он согласился поставить пьесу. Саша ликует. Во время личной встречи мсьё Мортье уточнил:

— Разумеется, вы будете играть главную роль в вашей пьесе, поскольку вы сейчас не заняты.

— Очень хорошо. Я не думал об этом... но я согласен.

— Единственное, о чём я прошу вас, это играть под вашим именем. Когда тебя зовут Гитри, то негоже у меня играть под именем Лорси!

Саша не одурачить. Он знает, что для директора «Театра Капуцинов» поместить на афишах имя Гитри крупными буквами — это сделать театру превосходную рекламу!

Но поскольку он больше ничем не обязан отцу, и жизнь его отныне принадлежит ему, Саша согласился выступить на сцене «Капуцинов» под своим настоящим именем. Лорси, этот псевдоним, данный ему отцом, он охотно ему возвращает!

Репетиции начинались в приподнятом настроении. Рядом с Саша и Шарлоттой должны были играть Поль Дарси (Paul Darcy) и Маргарита Пери (Marguerite Péri), которых выбрал Мортье.

Но вот автора вызвали к Мортье:

— Мой дорогой Саша, ваш отец послал мне сообщение через одного из наших друзей. Он просит меня убедить вас не играть на публике, особенно под своим именем, которое принадлежит ему! Вы поймёте, что я не могу поступить иначе, как удовлетворить его просьбу.

У Саша нет другого выхода, ему остаётся только согласиться с решением директора. На замену он рекомендовал своего друга Рене Фошуа. Его сочли не совсем подходящим и быстро заменили Галипо (Galipaux), у которого в день премьеры умирает мать. Решительно, судьба ожесточилась на Саша...

Пьесу всё же будут играть с 14 апреля по 14 мая. Это трагикомедия, и если различные эффекты и многочисленные шутки иногда могут показаться немного чрезмерными, в ней видны зачатки духа будущих великих комедий Мэтра. Чтобы добавить немного живости, небольшой оркестр исполняет «Марш королей» Оффенбаха, «Прощание Манон» Массне и «Смерть Тристана» Вагнера.

У этой комедии небольшие проблемы с начальным завоеванием внимания публики. Саша молод, он немного опережал своё время и уже был приверженцем некоторой чудаковатости, как он позже признает: «Более того, в то время я ошибался насчёт того, что могло рассмешить публику, я так и не смог полностью избавиться от этой привычки полагать, что можно смеяться над чем-то не явно смешным. Это как одолжить публике чувство юмора, которого нет ещё у народа, особенно во Франции».

Жизнь идёт. Саша был признан годным к военной службе, но, тем не менее, он может получить отсрочку до тех пор, пока его брат не исполнит свой долг. Не без усмешки он обнаружил в своём призывном удостоверении следующую запись: «В случае всеобщей мобилизации солдат Гитри Александр должен будет отправиться в Берн, где он будет выполнять функции повара».

Это забавный способ использовать навыки «драматурга», если не представить себе стряпню, предлагаемую будущим призывникам, как настоящую драму!

Шарлотта, со своей стороны, считает, что пора вернуться на подмостки. И, по возможности, рядом с любимым. Ей удается убедить одного из своих знакомых, некоего Коке (Coquet), нанять их обоих на летний сезон, который он планирует организовать в казино Saint-Valéry-en-Caux в Нормандии.

Однако Коке был немного обманут энтузиазмом Шарлотты, которая уверила его, что Саша такой же хороший актёр, как и его отец, и что с ним успех обеспечен. Итак, он задействован в трёх пьесах: «La Parisienne», «Les Joies du Foyer» и «Le Député de Bombignac». Шарлотта, естественно, будет его партнёршей. А также возобновит пьесу «Amoureuse».

Репетиции начались в мае, спокойно, не торопясь, и Шарлотта, уже достаточно опытная актриса, делает всё возможное, чтобы помочь Саша, который столкнулся с трудностями адаптации чужих текстов под себя.

Было решено, что он возобновит выступления под сценическим именем Лорси, чтобы избежать любого давления отца. Приближалось лето, и пара сняла очаровательный домик в Сен-Валери-ан-Ко (Saint-Valéry-en-Caux). Саша очень встревожен, но дела идут не так уж плохо; обычная публика казино на небольших курортах не ожидает появления здесь труппы «Комеди-Франсез».

Со временем напряжённость первых дней постепенно сходила на нет и Саша с удовольствием начал на сцене отпускать школярские шуточки. Всё это происходило, конечно, по-детски добродушно.

Однако эта гармония продлилась недолго... В то время, когда в театре при казино объявили о премьере «Député de Bombignac», где наш Лорси должен был исполнять роль элегантного виконта Морана, он мучился над вступительной репликой. Автор пьесы, Александр Биссон (Alexandre Bisson), настаивал на точном воспроизведении следующего авторского текста: «Действительно, дамы, я не знаю, как отблагодарить вас за столь сердечный приём. Я только что провёл три недели в Пуатье со своим старым дядей, и если мой визит получился несколько ранним, то это оттого, что мне спешно надо было увидеть Раймона и пожать ему руку».

И Саша во время каждой репетиции застревал на первых двух словах фразы. После попытки договориться с Коке об изменении начала предложения, на которую был получен категорический отказ, он проводит целые дни, повторяя: «Действительно дамы, действительно дамы... »

Наступил этот знаменательный вечер. В тот самый момент, когда его маленькие накладные усики покинули положенное им место и падали наземь, вызывая первые раскаты смеха, Саша воскликнул: «Vraiment, merdailles!..» («merdailles» — множественное число слова, производного от merde (дерьмо), с уничижительным суффиксом. — Прим. перев.). Что нисколько не успокоило зрителей...

Потом, в третьем акте, открыв окно в декорации, он, как предписывает сценарий, высовывается наружу, но ударяется головой о стену, которая была в нескольких сантиметрах перед ним. Почти оглушённый, он делает шаг назад, спотыкается о ковёр и падает навзничь.

Продолжение тоже не лишено интереса, вот как он сам это описывает: «Тогда, вопреки, или, возможно, из-за боли, которую я только что причинил себе, я хотел быть первым, кто посмеётся над этим, и я смеялся как сумасшедший, и никакая человеческая сила не могла помешать мне поступить так. Я не знал, что со мной будет, но был уверен, что никогда не стану артистом. Я почувствовал какую-то бешеную радость. Я почувствовал, что сбросил с себя груз ответственности. У меня больше не было этого постоянного страха запятнать имя, которое я носил».

На следующий день его уволили. Шарлотта должна была исполнять условия договора и продолжать театральный сезон, тогда как её суженому ничего не оставалось, как устроить себе каникулы и открыть радости жизни за игорным столом.

Баккара увлекла его, и он быстро становится завсегдатаем ночных заведений. Это обеспокоило Шарлотту, которая решила брать быка за рога. Как только они оставались наедине, она начинала наставлять его на путь истинный, убеждая в том, что предназначение его — театр, и двигаться надо в эту сторону.

— Ты не хочешь больше играть комедии, это твой выбор. Будь ты чуточку серьёзнее, чуть трудолюбивее, ты бы мог всё-таки добиться успеха. Но это твой выбор! Только ты, мальчишка, избыточно талантлив, ты необыкновенно наблюдателен, ты просто обязан снова сесть за стол и писать. Наши друзья тоже думают, что если бы ты сделал над собой усилие, ты бы мог написать что-то действительно стоящее. И я не могу видеть, как ты проводишь дни без дела и играешь в казино на наши деньги. Я ведь вижу, ты делаешь десятки набросков на клочках бумаги, как только встретишь какого-нибудь колоритного персонажа. Используй же всё это, напиши что-нибудь!

Саша обещает ей подумать, перечитывает свои записи, но не может нащупать сюжетную линию, на основе которой можно было бы построить комедию. Это правда, что его карьера актёра становится всё более туманной, и он не сомневается, что вскорости его отец будет извещён о его последних подвигах. Даже под именем Лорси невозможно долго осмеивать имя обоих Гитри.

Именно об этом он размышлял, когда в одно прекрасное утро, чтобы порадовать Шарлотту, он принимает решение посвятить себя рисунку — области, в которой он добился некоторых успехов. Решение принято — он будет карикатуристом!

Оставив все свои рисовальные принадлежности в Париже, он вынужден посетить магазин канцелярских товаров, чтобы запастись бумагой для рисования и карандашами.

Удобно расположившись на террасе кафе, он начал размышлять, с кого бы ему начать. Первым из них, конечно, мог быть только его отец. Но в тот момент, когда он собирался запечатлеть на бумаге черты Люсьена, он поймал себя на мысли о довольно грубой сцене, разыгравшейся на его глазах, как раз между отцом и его нынешней любовницей. Это живописное воспоминание развеселило его. Почему бы не отложить в сторону мои рисунки, сказал он себе, и не попробовать вместо этого написать что-нибудь для театра, отталкиваясь от этого происшествия?

Сказано — сделано. Те немногочисленные листы рисовальной бумаги, аккуратно сложенные вдвое, стали быстро покрываться рядами строчек. Закончив, он прочитал написанное, перечитал и нашёл, что это совсем недурно. Но так как сложно оценивать себя, ему надо найти в Сен-Валери-ан-Ко человека, достойного доверия, чтобы получить у него беспристрастный отзыв.

Как раз на побережье Нормандии, в маленьком курортном местечке на отдыхе находился Эдмон Се (Edmond Sée)[35]. Этот журналист, который был всего лишь на десять лет старше, специализировался на театральной критике и уже имел сложившуюся репутацию в театральном мире. С его мнением считались.

Эдмон с радостью принимает у себя Саша. Он охотно соглашается незамедлительно прочесть эти несколько листков. И реакция не заставляет себя ждать.

— Я просто скажу тебе то, что думаю — это восхитительно!

— Не смейся надо мной, Эдмон! Честно говоря, это всего лишь несколько реплик, положенных на бумагу. Из этого можно слепить разве что один акт!

— Но я ни чуточки не смеялся над тобой. Это хорошо, Саша, это даже очень хорошо! Это может быть только первый акт будущей комедии, но он вполне удался. У меня для тебя лишь один совет: как можно быстрее напиши остальные три.

Этот совет не остался без внимания. Наш молодой автор весь остаток театрального сезона без продыху работает над своей пьесой, которой он даст название «Ноно» («Nono»). Закончил он её довольно быстро, и даже чувствует в себе силы, чтобы начать и закончить вторую пьесу (в одном акте), названную «Муж, который едва не испортил всё» («Le Mari qui faillit tout gâter»).

Перед тем, как приехать в Париж, двое влюблённых проводят некоторое время в Биаррице, где Шарлотта играет каждый вечер в муниципальном казино («Casino municipal» муниципальный игорно-развлекательный комплекс), а Саша в это же время играл в казино: «Мы играем в рамми по 10 сантимов в зале для баккара, пока испанские маркизы и русские бароны бормочут "25 луи", мы вопим "20 сантимов"! Позавчера, впрочем, нас просили заткнуться».

Затем он поделился впечатлениями со своим другом Альфредом Атисом (Alfred Athis)[36] о казино «Reine des plages», завсегдатаем которого он станет, а также своими маленькими горестями: «Мы в Биаррице, но это нас уже не радует. Какая ужасная погода. У Лизес большой успех, но у неё зубная боль, от которой она страдает уже три дня, особенно ночью».

Молодая пара наконец вернулась в Париж и поселилась на улице Клиши, квартира большая, но далеко от центра, где Люсьен, похоже, уже извёлся в ожидании появления Саша. Втайне он надеется на возвращение блудного сына, но ему придётся смириться с мыслью, что пути их разошлись. Кроме того, Люсьен слишком горд, чтобы сделать первый шаг или даже просто подать знак. Так, 28 октября, на похоронах Альфонса Алле в церкви Сен-Луи д'Антэн (Saint-Louis d’Antin), он стоял как можно дальше от сына.

Саша решил вернуться к мысли о продолжении карьеры драматурга, и на этот раз серьёзнейшим образом отнестись к своему выбору. Пытаясь пристроить свои последние сочинения, он обращается во все возможные театры, и первым откликнувшимся был Антуан (Antoine)[37], директор театра «Одеон», который взял «Муж, который едва не испортил всё», потому что пьеса коротка и её легко встроить в театральное расписание.

Но «Ноно» пока остаётся у него на руках. Не Шарлотты ли эта идея? Внезапно он меняет тактику и пытается убедить известного актёра сыграть его пьесу, что должно облегчить ему открытие дверей парижских театров. Задумка оказалась удачной, так как актёр Клерже (Clerget) сразу почувствовал, что эта главная роль — его. Кроме того ему удаётся убедить обоих Кийарде (Quillardet) из театра «Матюрэн» принять комедию мсьё Гитри-сына.

Но, в конце концов, Клерже уступит свою роль Андре Дюбоску (André Dubosc), потому что Бланш Тутен (Blanche Toutain), прекрасная актриса, которую Кийарде хотят видеть в этой пьесе, рассержена на него! На роль Жака он нанимает молодого многообещающего актёра Виктора Буше (Victor Boucher). Шарлотта, которой приходится выполнять профессиональные обязанности по контракту в Дрездене, уезжает на несколько дней, что даёт Бланш Тутен возможность ближе познакомиться с Саша.

Извещённая о таком повороте событий, Шарлотта спешно возвращается из Германии и восстанавливает порядок. Этим происшествие исчерпывается...

6 декабря 1905 года состоялась генеральная репетиция «Ноно». Зрители знакомятся с комедией, в которой рассказывается о приключениях двух пар разного возраста, которые распадаются, а затем воссоединяются. Один из двух мужчин, друзей по жизни, соблазняется невестой другого — удивительной Ноно. После нескольких хорошо продуманных поворотов сюжета пары воссоединяются, и Ноно снова обретает свою большую любовь!

Саша позаботился о том, чтобы диалоги были наполнены юмором, пакостями и грубыми шутками. Пикировки действующих лиц живые, резкие, язвительные и придают спектаклю бешеный ритм. Это первое обращение к теме разрушающих любовь нравов, которые допускают ошеломительные колебания от спокойной ясности мышления до постоянного разрушительного озлобления.

Из-за кулис Саша следит за реакцией публики. Поначалу она не втянулась в действие... Нет! Принимают отлично. Каждая шутка вызывает взрыв смеха, а в финале, после падения занавеса раздаётся гром аплодисментов. Настоящий успех!

К нему подходят друзья, поздравляют, обнимают. Среди первых — Эдмон Се выражает свою радость, принимая его в объятья. Вслед за ним Октав Мирбо, Рене Фошуа, Нозьер (Nozière), Тристан Бернар и другие. Здесь же присутствовал большой друг его отца Жюль Ренар. Уже завтра, без сомнения, он проинформирует Люсьена о качестве пьесы, которую посмотрел. Потом он опишет этот спектакль в своём дневнике: «Три акта — просто откровение. В Гитри родился драматург. Молодость, ум, дерзость, а вовсе не то, что можно счесть за глупость. Мы восхищены и поражены. Пьеса, подписанная Капю или Донне, нам показалась бы хорошей, Саша же ждут удивительные успехи».

Наш молодой автор — герой вечера. Режан, которая должна была уезжать, прошептала ему:

— Я жду, что ты как можно скорее напишешь пьесу для меня.

Затем настала очередь директора театра «Водевиль» (Théâtre du Vaudeville) Пореля, который был не самым лучшим другом Люсьена. Он намеревался увести молодого Гитри у директора театра «Матюрэн»:

— Вот что у меня есть для тебя, — произнёс он, протягивая листок бумаги. Саша взял его в руки и прочитал вслух:

— Добро. На три акта, в следующем году.

Удивлённый, польщённый и повеселевший, он благодарит Пореля, который добавил:

— Я хочу со следующего года обязательно поставить «Ноно» в театре «Водевиль». Мы сохраним весь состав актёров. Я вам предсказываю, что эта пьеса быстро станет классикой театра. Конечно, постарайтесь сделать так, чтобы у Кийарде пьеса не слишком задержалась.

Ах, какой вечер! Саша на седьмом небе от счастья и вспоминает все те годы, когда никто по-настоящему не верил в его талант. Он определённо уверен, что на этот раз перед ним откроется волшебная дорога. Шарлотта тоже очень счастлива. И потом, есть ещё небольшая записка Жоржа Фейдо, которую она получила на следующий день после триумфальной премьеры: «Моя Лизес, я хочу показать "Ноно" своим. Не могла бы ты взять на себя труд по изыскиванию для меня ложи? "Ноно" много не бывает. Спасибо вам обоим».

Спустя шесть дней в театре «Одеон» идёт премьера другой пьесы Саша — «Муж, который едва не испортил всё». Эта короткая незатейливая вещица в стихах. В ней задействован любовный треугольник: муж, жена и любовник. Мы находимся в 1830-х годах в сельской местности, где жизнь проходит безмятежно для Жаклин, которая счастлива в своём положении жены и любовницы. Но муж застаёт любовников врасплох и сначала впадает в страшный гнев, но вскоре приходит время печали. Опустошённый, он идёт к жене, которая ему советует не обращать внимания. Чтобы жизнь оставалась такой спокойной, безмятежной и счастливой для всех троих, достаточно продолжать жить в точности как прежде! После благословения мэра и кюре так всё и произойдёт!

Пресса, прославляющая первую пьесу Саша Гитри, не замечает его вторую работу, которую она считает хорошенькой, но которой далеко до качества «Ноно». Это тем более огорчительно, так как диалоги там поистине замечательные! «Муж, который едва не испортил всё» продержится только десять представлений, тогда как «Ноно» до перехода в театр «Матюрэн» перевалит за шестьдесят.

Чтобы праздник был полным, Жюль Ренар приготовил сюрприз для Саша. 14 декабря он отведёт его на Вандомскую площадь к отцу. Оба Гитри встретились лицом к лицу и после девяти месяцев размолвки пылко обнялись. Положат ли они конец этому недоразумению? Судя по их поведению во время встречи, на это можно было бы надеяться, но Люсьен спрашивает:

— Ты всё ещё с Лизес?

— Да, папа...

— Ты знаешь, что я не одобряю твой выбор? Тогда, пока ты остаёшься с ней, мы с тобой не увидимся.

Находясь в приподнятом настроении после первого успеха, Саша продолжил писать, и в марте отдал пьесу в одном акте в парижский «Le Tréteau royal» (театр, основанный Francis Robin). Спектакли начались 30 числа того же месяца пьесой под названием «Странный вопрос чести» («Un étrange point d’honneur»). Её сюжет несколько напоминает недавний американский фильм. Миллиардер встречает в казино пару и без памяти влюбляется в женщину, которой предлагает огромные деньги, чтобы провести с ней ночь... Она соглашается, но на следующее утро муж и любовник подрались как грузчики. Глядя на это скотство, девушка находит другого воздыхателя, гораздо богаче, и сбегает с ним.

Жан в это время выступает на подмостках театра «Ренессанс» в пьесе Бернштейна под именем... Лорси, что привело к перебранке с Люсьеном.

Саша, до сих пор сотрудничавший с еженедельником «Gil Blas», публикует в нём поразительную историю Дж. В. Блумпотта (J. W. Bloompott) в двадцати двух частях (фельетонах), адресованную, как определил автор, «для публики всех возрастов». В ней рассказывается о паре, мужчине и женщине, со светлыми как пшеница волосами, у которых родился ребёнок, чёрненький как уголёк, в то время как один из домашних был натуральным негром. Когда Дж. В. Блумпотт стал взрослым, он в компании Саша (!) посещает многих современников, таких как Антуан, Бернштейн, Фейдо, Вилли (Willy), и других, имена которых мы здесь опустим. В этой повести, полной фантазии, мы обнаружим влияние, которое Саша получил от общения с этими писателями, в том числе и с покойным Альфонсом Алле.

Отпуск в Нормандии — вот что так соблазняет Шарлотту и Саша летом 1906 года. Очаровательная вилла «Новый коттедж» («New Cottage»), расположенная между Трувилем (Trouville) и Онфлёром (Honfleur), быстро становится пристанищем покоя и писательства. Вдохновение определённо не покидает автора «Ноно», постоянная поддержка и неоценимая помощь Шарлотты создают идеальные условия для написания двух новых работ: «У Зоаков» («Chez les Zoaques») и «Ключ» («La Clef»). Он даже находит время для того, чтобы удовлетворить просьбу Театра искусств (Théâtre des Arts) на переложение комедии «Облака» Аристофана.

Саша переживает период величайшего счастья. У него есть женщина, которую он любит, немного денег, непочатый край работы и куча жизнерадостных и забавных друзей, которые заглядывают к ним по любому поводу. В конечном счёте решение стать драматургом оказалось правильным. Единственная тень на этом замечательном фоне — невозможность перенестись в Брёй, чтобы обнять отца...

Но предстояло возвращение в Париж, потому что вскоре должен был начаться второй сезон «Ноно» в театре «Водевиль» в соответствии с обещанием, данным Порелю. Но последний и не собирался держать данного слова под предлогом перегруженности репертуара. Тогда Саша напомнил ему о его втором обещании поставить одну из его двух новых пьес, и предъявил карточку, на которой рукой Пореля было написано: «Добро, на три акта, в следующем году». Без особого интереса Порель взял рукопись пьесы «У Зоаков» для ознакомления «на свежую голову». Через несколько дней Саша получил неожиданный ответ: нет!

Прекрасный урок для молодого автора, который понял, что Порель водил его за нос, отвлекая его от Кийарде и театра «Матюрэн». В очередной раз отец был прав: этот Порель — настоящий проходимец!

С другой стороны, Жемье (Gémier)[38], который руководит «Театром Антуана» (Théâtre-Antoine), сразу понравилась пьеса «У Зоаков», и он сразу её получил, поскольку ему была нужна пьеса для этого нового театра. Представления начнутся 5 ноября.

Это новая история об обманутом муже и об обманщике — путешественнике, который забалтывает своего соперника россказнями о невероятных приключениях воображаемого племени Зоак (Zoaques), которое обитает на острове Роз в открытом Индийском океане. Племени, которое разрешило все вопросы неверности, так как у них запрещено жениться: «Можно быть обожаемым, обласканным, даже уважаемым, но только исключительно с целью получения удовольствия или для воспроизводства. Но не только брака там нет... простой союз мужчины и женщины для них необычен и смехотворен!» Путешественник, наконец, убеждает рогоносца стать Зоаком!

Шарлотте отводится роль героини, и она в ней чудо как хороша. Критика, ранее бывшая столь хвалебной по отношению к «Ноно», стала ещё более восторженной. Например, проницательный Пьер Мортье (Pierre Mortier) написал: «Можно много чего сказать о героях комедий мсьё Саша Гитри. Подсмотренные прямо в жизни, поразительно смахивающей на нашу, они современны и правдоподобны; и немалая заслуга автора "Ноно" в том, что описал нам мужчин и женщин своего времени такими, как они есть, то есть без снисхождения, но и без излишнего морализаторства. [...] Невозможно анализировать его насмешливый юмор, лукавое остроумие, едкую наблюдательность и живописную фантазию, щедро разбросанные автором по трём живым, элегантным и лёгким актам, которые заставляют вас смеяться, и трогают одновременно, только магией нового, искреннего искусства и таланта».

Саша великолепен для своего времени! Без уступок буржуазному обществу, которое он наблюдает, ни этим мужьям, которые думают, что их жёны не более чем вещи, находящиеся в их распоряжении, которые, разумеется, не имеют права их обманывать, в то время как сами они пускаются во все тяжкие. Он совершенно современный автор, он подрывает устоявшиеся правила приличия. Ужасно пикантно, если подумать, что его публика состоит преимущественно из этой самой буржуазии! Но любому королю нужен шут.

После того, как обещания Пореля оказались пустым звуком, Саша решил обратиться к Режан, несмотря на то, что её до сих пор знали как мадам Порель (она развелась с ним в 1905 году. — Прим. перев.), по поводу её просьбы — в день премьеры «Ноно» она заказала ему пьесу. Он написал для неё «Ключ». Саша пришлось написать великой актрисе письмо, в котором он деликатнейшим образом напоминал об их прежней договорённости: «Я твёрдо верю в ваше слово, Мадам, уверен в том, что пьеса будет поставлена у вас, и пусть вы отнесётесь к нам сообразно возрасту, то есть как к нижайшим, но после того как она будет сыграна вами, Мадам, мы никогда не будем последними. Могу ли я объявить в газетах о том, что она принята в театре Режан (Théâtre-Réjane)? Это значительно облегчило бы продвижение моих пьес, которые хороши, одна лучше другой...» Эти несколько довольно льстивых строк, отсутствие скромности, проявленной автором, убедят великую Режан сдержать слово. Она согласилась взять «Ключ». Осталось только определить дату...

29 декабря 1906 года Театр искусств представил его «Облака» («Les nuées»). Немного школярская манера переложения пьесы Аристофана вряд ли обрадует критиков, справедливо упрекающих его в недостатке воображения и несколько небрежной работе. Катюлль Мендес (Catulle Mendès) писал: «В хорах мсьё Саша Гитри рифмовал некоторые стансы с прискорбной неловкостью и наивной простотой. Но живая проза его жизнерадостна, полна шутками, и нам было совсем не скучно». Однако Эмиль Мольд (Emile Maulde) вслед за Жюлем Ренаром пророчит нашему юному герою прекрасное будущее: «Возможно, этот ум не всегда достигает определённого уровня, иногда опускаясь до озорства подмастерья, чтобы внезапно вновь подняться и взглянуть на вещи по-новому. Тем не менее всё это проистекает из живого источника и создаётся впечатление, что если мсьё Саша Гитри однажды сделает над собой усилие, сконцентрируется, он может выйти в первые ряды комических авторов».

Но у молодого Гитри есть одно замечательное качество: он прислушивается к тем, кто старше его, к тем, кто обладает жизненным опытом. Оно появилось у него во время обеденных визитов на Вандомскую площадь и только укреплялось во всё последующее время взросления. В самом начале его карьеры известные парижские критики своими блестящими статьями преподали ему немало полезных уроков. Если в дальнейшем он возненавидит критику вообще и посвятит ей несколько ужасных страниц, то в начале его карьеры драматурга всё было совсем иначе. Он прислушивался к их советам так, как если бы они исходили от бескорыстного друга. Конечно, в вечер триумфа «Ноно» он был склонен верить тому, что произошло: «Я сиял как медный пятак. (Le roi n’était pas mon cousin!)...[39] Возможно, я был отвратителен, но я не отдавал себе отчёта, я вспоминал время своей жалкой учёбы, бдения моих родителей, их совершенно обоснованное беспокойство, да, совершенно обоснованное, так как я представлял тогда для окружающих очень большую проблему».

Но очень скоро он взял себя в руки... Лентяй превратился в молодого человека, который больше всего на свете желал принять этот невероятный вызов, чтобы продемонстрировать своей семье, но прежде самому себе, что он способен преуспеть в жизни. С раннего детства он догадывался, что счастье состоит и в возможно более полной реализации в профессиональном плане. Перед глазами был пример отца. Хотя не всё оказалось так просто, поскольку Саша не мог избавиться от естественной склонности к лени, к сладкому ничегонеделанию, наблюдению за течением времени. Немного мечтательный, но полный амбиций, молодой человек.

На отдыхе, летом, он любит проводить время со своими друзьями на вечеринках, в играх, казино. В остальное время года в Париже его не покидают соблазны в виде кафе и ресторанов. К счастью, Шарлотта присматривает и помогает своему любовнику оставаться на избранном пути. Она делится своими секретами с близкими: «Когда мне нужно пойти в магазин или на встречу, я знаю, что Саша обычно ждёт, когда я поверну за угол, и отправляется к друзьям. Теперь я нашла выход — закрываю его на ключ и говорю: пиши!»

Метод, кажется, сработал. С этого времени у Саша, кроме писательства, снова появилась потребность в занятии рисованием. В конце 1907 года он опубликовал очередной сборник карикатур «Бык, телёнок и т.д.» («Le Taureau, le Veau, etc.») В нём он представил своего «дорогого» и прославленного отца как сводника! Вряд ли Люсьену это понравилось...

Уже состоявшийся автор, иллюстратор, он вновь возвращается на подмостки, несмотря на то, что, казалось, порвал с этим навсегда после провала сезона в Сен-Валери-ан-Ко. 3 января Андре Дюбоск, исполнявший роль Анри в его пьесе «У Зоаков», внезапно объявил, что отказывается от роли в тот вечер, когда спектакль должен был состояться в шестьдесят седьмой раз.

В этой ситуации было два выхода. Либо, за неимением дублёра, возместить издержки и прервать представления, возможно, навсегда. Либо самому, как автору и знающему роль назубок, выйти на сцену в этот же вечер. Саша, в очередной раз подталкиваемый Шарлоттой, решает вернуться на сцену, опасаясь оказаться самым ничтожным из актёров, которого знал «Театр Антуана» за всю свою историю!

После первоначального онемения от ужаса при выходе на сцену, уже через несколько секунд им вновь завладело знакомое чувство, испытываемое с детства, такое естественное, как если бы он находился один дома у себя в гостиной. Всё повторилось, и теперь ему не составляло труда следовать тексту, написанному им самим, получая от игры только удовольствие!

Актёр, как Феникс, возродился из пепла.

При написании новой пьесы «Служебная лестница» («L’escalier de service») у Саша возникли трудности, он долго не мог её завершить, но ему на помощь пришёл его друг и соавтор Альфред Атис. А Нобле решил поставить её в Монте-Карло в феврале. Это был успех, несмотря на то, что Саша могли заподозрить в плагиате, так как она была очень похожа на пьесу Анри Бека (Henry Becque) «La Navette», которую он не читал. Столкнувшись с этим, Саша принимает решение не ставить её в Париже.

В любом случае, в его глазах это не имело значения, так как всё его внимание было направлено на репетиции новой пьесы. Режан, верная своему слову, сама принимает участие в «Ключе» вместе с Шарлоттой, Габриелем Синьоре (Gabriel Signoret) и Абелем Тарридом (Abel Tarride). Репетиции проходили в весёлой, можно даже сказать, восторженной обстановке. Необходимо сказать, что 4 мая 1907 года театр Режан был переполнен. Ожидали, что успех будет никак не меньший, чем у «Ноно». На репетициях все актёры говорили Саша:

— «Ключ» будет триумфальным!

Вместо триумфа Саша получил провал. Его пьеса — это катастрофа, начиная с первого акта зрители начали свистеть. Никакого улучшения во втором. За кулисами Жорж Фейдо подошёл к Саша со словами:

— Мой Саша, я останусь здесь с тобой на третий.

— Зачем, Жорж?

— Ни за чем. Я тебе потом скажу.

Но Фейдо ничего не пришлось ему объяснять. Саша понял, что он сделал то, что на театральном языке называется «туши свет» («de faire un four» — делать, так называемую, печь; когда темно как в печи — на провальных спектаклях таким образом понуждали малочисленных зрителей покинуть зал. — Прим. перев.). В третьем акте освистывание только усилилось. С безмерной добротой Жорж берёт Саша за плечо и ведёт его к гримёркам:

— Не надо себя мучить, оставаясь здесь. Не стоит слушать это.

И они, в ожидании окончания представления, заговорили совсем о другом. Затем последовал траурный церемониал из череды друзей. Они не знали, как себя вести, что говорить, давали неуклюжие советы несчастному автору, так же чувствовавшему себя не в своей тарелке. Ажальбер не может больше подобного слышать:

— Давайте, друзья мои! Оставьте его в покое.

Саша покидает театр в отвратительном состоянии. Он никогда не забудет этот вечер: «Тот, кого не освистывали ни разу, не может себе представить ту мучительную боль, которую это вызывает. Сделать плохой третий акт — это не преступление. Нет, я не заслуживаю подобного наказания. По крайней мере, это то, что я говорил себе, слыша ужасный шум, который давил мне на уши и сжимал сердце. Публика не должна свистеть. Но она имеет на это право. Пусть так, но она не должна этим пользоваться. Это чересчур. Это варварство. Это просто ужасно — быть так освистанным».

Не в силах заставить себя лечь спать, он бродит по Парижу и в конечном итоге заходит в Café Pousset. За столом обедал великий Антуан со своими друзьями, ставшими свидетелями провала «Ключа». Он окликнул Саша и громко сказал:

— Саша! Для «Одеона» мне нужна твоя следующая пьеса. Сделай мне три акта!

Конечно, он никогда не забудет провал «Ключа», но он никогда не забудет и дружбу Фейдо и Антуана.

Что же произошло? Почему эта пьеса потерпела такой сокрушительный провал? Вероятно, потому, что Саша написал пьесу, не похожую на то, что раньше выходило из-под его пера... После «Ноно» его воспринимали как комического автора, дерзкого, конечно, немного жёсткого, но всегда смешного. В «Ключе» молодой Гитри позволяет проявиться глубокому разочарованию в человеке. Женские персонажи в пьесе — ужасные создания, а мужчины — шайка жиголо. Чувства этого маленького мирка, низкие и мерзкие, не могут развлечь публику. Пьеса даже не шокировала публику, как надеялся автор, она её раздражала. А это гораздо хуже.

После девяти неудачных спектаклей с более чем наполовину пустыми залами «Ключ» снимается с репертуара. Всё рушится для молодого писателя. Но неустанная поддержка Шарлотты, утешительные слова верных друзей, перспектива того, что издательским домом «Plon» летом будет опубликован текст его работы, несколько успокаивали его.

Публикация книги — дело решённое и состоится в назначенный срок. Она, очевидно, не продастся, но Саша будет тронут и тем, что к нему обратятся с просьбой написать несколько слов на своём экземпляре. На экземпляре братьев Бернайм, известных владельцев художественной галереи и больших друзей Саша, можно увидеть следующее: «Жоccу и Гастону Бернаймам[40], этот экземпляр имеет свойство нравиться только тем, кого я люблю».

Но другим следствием этой неудачи было начало стойкого неприятия критиков. Конечно, их статьи были лишены снисходительности, но если публика так отреагировала на пьесу, то не они одни были ответственны за такой исход. Пьеса «Ключ» просто пока не встретила своего зрителя, и только. Но Гитри никогда не захочет признать это. Вот черта его характера, заслуживающая нашего внимания, и которую некоторые психологи могут считать «отправной точкой» в развитии того, что всю свою жизнь он будет казаться закрытым для того, что будет сказано или написано на его счёт или по поводу его работ.

Он подытожит эту манеру поведения в блестящей фразе: «Если бы те, кто говорит обо мне плохо, точно знали, что я о них думаю, они сказали бы намного больше».

Небольшое утешение — пьеса «Игра в домино» («La Partie de dominos»), написанная в соавторстве с покойным Альфонсом Алле, будет идти в течение трёх недель в июне на сцене «Le Tréteau royal».

Чтобы собраться с мыслями, Саша решает удалиться на лето в Онфлёр, для чего арендует виллу «Новый коттедж» («New Cottage»). Но беспокойство по поводу возможности призыва в армию настигает его, и он хочет сделать всё, чтобы не оказаться на другом конце Франции в затерянном гарнизонном городке. И есть такое решение, которое позволило бы провести срок призыва в Париже — надо жениться! Действительно, закон предусматривает, что призывник, состоящий в браке, имеет право проходить службу по месту проживания его жены.

Шарлотта в восторге от этой новости, и будущая пара назначает церемонию на 13 августа. Все их друзья будут присутствовать на этой весёлой и достаточно фантастической церемонии. Настолько фантастической, что Саша под предлогом, что не следует делать того, что делают все остальные, заявил: он откажется от церемонии в мэрии Онфлёра потому, что его частная резиденция стоит всех мэрий Франции.

— Но, Саша, — сказали ему друзья, — все должны жениться в мэрии!

— Вы забываете, что я иногда пишу пьесы, немного абсурдные, и жизнь может быть такой же, если приложить к этому некоторые усилия! Так что доверьтесь мне...

И вот он уже направился в мэрию Онфлёра. Он просит встретиться с мэром, чтобы обговорить церемонию своего будущего бракосочетания. Главный мировой судья без труда удовлетворил эту просьбу, польщённый возможностью женить сына Люсьена Гитри, столь известного соседа из Брёйя:

— Ах! мсьё мэр. Я немного раздосадован, представляете, моя невеста больна. Нет, не совсем тяжело, но, честно говоря, у неё нет сил встать с постели, чтобы добраться сюда.

— Я понимаю, мсьё Гитри, это довольно досадно. Но не можем ли мы подождать несколько дней, пока будущей мадам Гитри не станет лучше?

— О! Только оставим это между нами, я боюсь, что, если мы будем ждать слишком долго, у неё больше совсем не останется сил, — ответил Саша с соответствующим выражением лица.

Тогда член городского управления, человек добрый, согласился поехать к ним, чтобы на месте, в «Новом коттедже», провести брачную церемонию. В означенный день практически все друзья жениха и невесты были на месте: Тристан Бернар, Лоран Тайяд, Жан Ажальбер, Рене Блюм, брат Леона, Маргарита Морено, Маргарита Деваль, Жан Гитри и ещё несколько не упомянутых имён.

Прибыл мэр. Его провели в комнату молодых. Шарлотта, для которой играть комедии не впервой, приняла вид, соответствующий обстановке. Казалось, что она при смерти... Неуверенной рукой она подписывает все необходимые бумаги, отвечает на все вопросы совсем слабым голосом, дрожа слушает эмоционально наполненную речь члена городского управления, который пожелал ей не только улучшения здоровья, но и сказал, что медицина в скором времени добьётся внушительных успехов, которые поспособствуют её скорейшему и полному выздоровлению.

Вся массовка, предупреждённая, разумеется, еле сдерживалась, сохраняя серьёзный вид. Потом раздались первые смешки. Саша был уже не в состоянии долее разыгрывать комедию:

— Неважно, какие там успехи в медицине, мсьё мэр! Давайте покинем эту комнату и выпьем за наше здоровье!

И под обескураженным взглядом попавшего в ловушку должностного лица Шарлотта вскочила с постели и устремилась в сад. Её новоиспечённый муж, очаровательный и обманчиво смущённый, принялся за разъяснения:

— Простите нас за эту невинную шалость, но мы молоды и жизнерадостны. И потом, мы хотели показать вам, что мы прекрасные актёры! Пойдёмте с нами, выпьем несколько бокалов, и дайте нам, после вашего благословения, своё прощение!

Мэру ничего не оставалось делать, как показать своё великодушие. Свадьба длилась весь день, продолжилась великолепным ужином, завершилась фейерверком и полуночным купанием тут же, в пруду с золотыми рыбками.

Осень началась с переезда. Новая квартира, чуть большего размера, расположенная на улице Анжу, освободилась, и молодожёны с удовольствием принялись обживаться. В театре «Le Tréteau royal» ставили пьесу Гитри и Алле, основательно переработанную Саша. Текст Алле, из-за которого возникли сложности в понимании зрителем при первой постановке, был изъят, и пьеса была переименована в «Мэгги Готье и Поль Клерже» («Maggie Gauthier et Paul Clerget») по именам главных исполнителей, но Мэгги Готье не была свободна в это время, пришлось снова переименовывать.

Она стала именоваться «Волос» («Le Crin») и в ней дебютировала Колетт Вилли (Colette Willy), впоследствии она стала известна как писательница, публиковавшаяся под одним именем Колетт (её собственное имя Sidonie-Gabrielle Colette, Член Гонкуровской академии с 1945 года. — Прим. перев.).

Всё ещё не оправившись от неудачи с «Ключом», Гитри совершат турне, которое приведёт их в Биарриц, Монако и Брюссель. В программу не были включены «проклятые пьесы», только надёжные, такие как: «Ноно», «У Зоаков» и «Le K.W.T.Z.». На обратном пути в Париж, чтобы отвлечься, Саша приобрёл лобзик и начал вырезать из тонкой фанеры силуэты, на которых он рисует черты Люсьена, Анатоля Франса, Мориса Донне.

Он не отрывается от стола и с энтузиазмом трудится над новой пьесой «Маленькая Голландия». В ожидании постановки её в «Одеоне» он отвлекается, работая над текстом для лекции, которую собирается дать в феврале в Театре искусств. В Архиве сохранилась стенограмма этой лекции только потому, что название её было «Бирманское искусство» («L’Art birman»), хотя в ней не было упоминаний ни о Бирме, ни о тех художественных сокровищах, которые там можно было найти. Воспоминание об этом «фарсе» будет развлекать его годы спустя: «Я даже не знал, где находится эта самая Бирма, но у меня было безумное желание пародировать все претенциозные, скучные доклады, которые проводились тогда неизвестно кем и неизвестно для чего».

Конечно, достаточно многочисленная публика отважилась туда явиться из-за имени Саша Гитри, которое было набрано крупными буквами на афишах. Однако аудитория не была осведомлена о причудливом уме лектора. И в сюрпризах недостатка не было!

Для начала, когда поднялся занавес, зрители могли полюбоваться на декорации лесных чащ, трон или камин стиля Людовика XV. Гитри сел за столик, на котором был установлен чайный сервиз. На сцене стояло множество маленьких скамеек, которые обычно используют для ног. С самого начала он задал тон: «Дамы и господа, к сожалению, мне приходится постоянно пить чай, чтобы говорить. Конечно, некоторых людей это может беспокоить или даже раздражать. Вот почему я попросил руководство театра поставить передо мной все эти скамеечки, чтобы я мог швырять их в головы ворчунам!»

Затем он торжественно подчеркнул присутствие здесь его высочества махараджи Мандалии и виконта де ля Мейодри (двух статистов).

Затем лекция началась с разглагольствований о воображаемых обычаях этой страны, о её флоре, фауне и прочих разнообразных и курьёзных особенностях. Он также обратился за помощью к некоторым известным личностям, таким как Доминик Бонно (Dominique Bonnaud)[41], который напел бирманскую мелодию на манер «La Petite Tonkinoise», или Эдуарду де Максу (Édouard-Alexandre Max)[42], известному актёру, который продекламировал поэму на воображаемом языке, из которой нам запомнились строки: «Ouorum maniten kenn daî croucrou. Penna tattkari akineudan ourom». Тиарко Ришепэн (Tiarko Richepin)[43], представленный как президент Филармонического и лечебного общества Па-де-Кале, в китайской шляпе с помощью большого барабана и литавр исполнил знаменитый бирманский вальс Ku, следом Шарлотта и Люси Пезе (Lucie Pezet) исполнили фольклорный бирманский танец.

Безумие завладело залом. Большая часть аудитории, кажется, готовы были возопить гению, тогда как незначительное меньшинство засвистели. Успех так его увлёк, что Саша повторял свою «конференцию» неоднократно, каждый раз собирая полные залы.

То, что некоторые квалифицировали бы как фарс, приобрело совершенно другой смысл для одного из присутствующих зрителей, молодого Жана Кокто (Jean Cocteau), пришедшего с близкими послушать Саша, так как молодой поэт и будущий академик впоследствии будет рассматривать Саша Гитри с его знаменитой лекцией, предтечей и первым поэтом течения «дада» (дадаизма)[44]. Это то, чем он удивляет тех, кто всё ещё видит в Гитри священного монстра буржуазного театра...

«Маленькая Голландия» к концу марта уже на афишах «Одеона». Дежарден (Desjardins), который должен был играть главную роль, внезапно заболевает на следующий день после генеральной репетиции! Саша должен незамедлительно его заменить. И он вышел на премьерный показ совсем без репетиций! Вероятно, единственный случай на парижской сцене. И он спокойно справился с этим: «Как я играл комедию? Так себе, без сомнения. А как у меня получилась пьеса? Не так плохо, наверно. Кстати, как я разыграл комедию сегодня? Не совсем так, как надо. Нет, не так глупо, я её не играл, я её прочёл. Да, я её играл как автор, как будто читал».

Увы, спектакль продержался только одиннадцать представлений. Ещё один провал для автора. Неважно: Саша решил не реагировать на неудачи, больше не колебаться, не задаваться вопросом, прав он или нет, продолжая этот путь. Он знает, что у него есть талант, ему остаётся только упорно добиваться настоящего успеха.

22 апреля в театре «Жимназ» (Théâtre du Gymnase) состоялась премьера новой пьесы Гитри «Скандал в Монте-Карло» («Le Scandale de Monte-Carlo»). В ней рассказывается о приключениях престарелого барона, ставшего жертвой недоразумения и принятого за мошенника, что может серьёзно навредить его репутации. Чтобы сохранить лицо, он с помощью своей жены распространил слух о том, что был в Монте-Карло исключительно с целью утоления своей сентиментальной страсти. Для чего даже поселил фальшивую юную любовницу в маленькой гостинице в Париже. Но природа берёт своё, и он влюбляется в эту поддельную любовницу. Графиня наведёт во всём этом порядок, быстро приведёт мужа в чувство и тот продолжит свою тихую и безмятежную жизнь под её присмотром. Прелестная комедия, с некоторыми разочаровывающими, но реалистичными размышлениями о браке и старости.

Пьеса не понравилась критикам, и «Скандал в Монте-Карло» не продержалась дольше тридцати представлений. Автор, ставший уже фаталистом, пошутит, что это уже намного лучше, чем «Ключ» и «Маленькая Голландия» вместе взятые!

Эти непрерывные неудачи привели к неприятным последствиям для семьи, а именно, к жестокому безденежью. Шарлотта и Саша рассчитывали на театральные доходы, которые позволили бы им платить аренду за жильё и содержание двух слуг, не говоря об обычных расходах. Необходимо было что-то предпринимать, и молодожёны продолжили «политику диверсификации»: теперь наступила очередь того, что называется «рекламой».

Первое предложение последовало от винодельческой фирмы «Wincarnis», которая запросила права на использование изображений его и Шарлотты для рекламы своего шампанского во французских газетах. Кроме этого, ему предложили написать сопроводительный текст к фотографии, на которой они должны были быть вдвоём, по обе стороны огромной бутыли этого вина. Несколько часов раздумий, и Саша адресует свои стихи заказчику:

Подписано: «Саша Гитри, стыдливо»

Если этот вклад в распространение «Wincarnis» не оставил и следа в общественной памяти, совсем по-другому сложилось с другим предложением. Владелец шоколадной марки «Elesca» попросил его придумать шокирующий слоган и подходящую к нему графическую иллюстрацию. Несколькими днями позже Саша представил очаровательный рисунок, изображающий головку клоуна, под которой можно прочитать простой и гениальный слоган: «L.S.K.C.S.Ki.». Это заставляет задуматься (ранний вариант рисунка — «Le K.K.O. L.S.C. est S.Ki.» размещён в разделе иллюстраций, внизу расшифровывающая подпись: Cacao «Elesca» solubilisé, sucré, au lait sec est exquis/Восхитительное растворимое какао «Элеска» с сахаром и сухим молоком. — Прим. перев.). Этот слоган и рисунок будут сопровождать эту марку на протяжении десятилетий, будут красоваться тиснением на коробках шоколада, на десятках других общеупотребительных вещей, начиная от подставок для яйца и кончая брелоками для ключей.

Эти дополнительные доходы позволили им продержаться некоторое время, в июне 1907 года они подали в суд на Пореля, который не выполнил своего обещания поставить «Ноно».

Жан Кокто поселился в доме 10 на улице Анжу и теперь проводил долгие часы со своими соседями, Гитри. Он преподнёс им оригинальный подарок в виде карикатуры в натуральную величину, нарисованную на входной двери квартиры супругов Гитри, изображавшую Саша, указывающего на звонок. Произведение поэта было со смыслом, так как дверной звонок давно уже не работал.

Богемная жизнь потихоньку продолжается, и Саша со своими друзьями совершает несколько проделок, совсем как в юности. Когда его не бывает несколько дней дома, Шарлотта отправляет послание по адресам «похитителей» мужа: «Если умер, то прошу известить меня, чтобы я могла снова выйти замуж, так как ещё молода и красива».

После публикации «Переписки Поля Рулье-Давенеля» («La Correspondance de Paul Roulier-Davenel») в еженедельнике «Comœdia», которая потом выйдет отдельной книгой, осень принесла ему менее увлекательное событие, чем похождения и вечеринки с приятелями. Армия, наконец, добралась до него, ему сообщили, что в скором времени его зачислят во вспомогательную службу. Когда Саша узнал, что может получить отсрочку, предоставляемую трудящимся с ненормированным рабочим днём, он ухватился за предложенную ему Жемье, директором театра «Антуан», возможность играть в своей пьесе «Le Mufle» и даже участвовать в постановке спектакля, в котором он, директор театра, хочет сыграть самую маленькую роль консьержа, как он сам сказал Саша:

— Я люблю эту пьесу и я хочу в ней играть!

Эта весёлая комедия, повествующая о приключениях мужлана, который вламывается к друзьям, становится любовником хозяйки дома, мужу оставляет горничную вместо жены, комедия довольно лёгкая, иногда граничащая с пошлостью в некоторых репликах:

— Вы уже обслужили? — спрашивают горничную.

— Я девица!

Саша с большим удовольствием взялся за роль мужлана. Короткая пьеса, представленная во второй части программы, находит свою аудиторию и будет сыграна семьдесят два раза.

После этого потребовался некто, кто бы оказал поддержку молодому драматургу на пути его становления. И такой человек нашёлся, пришёл ему на помощь. Речь идёт об очень влиятельном владельце ежедневной газеты «Le Matin», Альфреде Эдвардсе (Alfred Edwards). Он посадил Саша в свой автомобиль и отправился прямиком к министру обороны Пикару (Marie-Georges Picquart).

Вопрос состоял не в том, чтобы освободить Саша от службы, а лишь о разрешении, в порядке исключения, играть в театре по вечерам. Генерал не сказал ни слова, но Эдвардс воспринял его молчание как одобрение. И он был совершенно неправ.

Поставив в театре «Мишель» (Théâtre Michele) эксцентричное ревю «После» («Après»), не нашедшее своего зрителя, наш молодой призывник должен был явиться 7 декабря в казармы Caserne de la Nouvelle-France на улице Фобур-Пуассоньер, где ему следовало влиться в ряды 23-го пехотного полка. Его тотчас вызвали в кабинет полковника Брузона (Bruzon):

— Мсьё Гитри, я получил записку из кабинета министров с указанием проследить, чтобы здесь вам были обеспечены наилучшие условия.

— Я благодарю вас, господин полковник, за то, что известили меня об этом.

— Только в этой записке явно указывается, что вам категорически запрещается играть в театре по вечерам. Вы увидите, вам понравится в этой казарме, и я сам буду вашим проводником.

Войдя в казарму, от чистоты которой полковник пришёл в восторг, новобранец обратился со странной просьбой:

— Мой полковник, я женатый человек и я привык каждую ночь спать со своей женой, а не с десятками мужчин. Не могли бы вы выделить мне отдельную комнату?

— Это не гостиница, мой друг, а казарма! Вы будете здесь спать вместе со своими товарищами. В армии делают всё, что и другие, абсолютно все!

Этого было достаточно, чтобы вывести новобранца из себя, о чём он оставил запись в своём блокноте — «как все», и это станет преследовать его постоянно: «В то время как на протяжении всей своей жизни я никогда не хотел делать то, что делают другие, и хвалил себя за то, что не был таким как все!»

Но полковник — хороший малый, и пожелания солдата Гитри, наконец, реализовались. Он расположился в библиотеке казармы, в которой была одна кровать, также ему, в виде исключения, было разрешено принимать там же пищу, но с непременным условием, что он будет каждый день возвращаться в казарму не позднее девяти вечера. Кроме того, он договорился с капралом (!), который был рад принести ему чашечку кофе, и оказывать мелкие услуги за мзду малую. Так как ему было поручено навести порядок в библиотеке, то он почти каждый день получал увольнительную «для приобретения канцелярских принадлежностей», подписанную капитаном Тибо (Thibault), который был для него как отец родной.

Саша проводит большую часть времени дома с Шарлоттой и друзьями. В феврале он даже получил разрешение провести несколько недель у себя дома, сказавшись больным.

Но Саша перегнул палку, и капитан начал думать, что рядовой Гитри чересчур оборзел. Саша решил сделать ход конём. Сославшись на свой избыточный вес (он весил более 100 кг при росте 1,80 м), он добился медицинского осмотра военврачом, который нашёл у него эндокардит и немедленно препроводил его в госпиталь Реколле (парижский монастырь Couvent des Récollets de Paris долго использовался как военный госпиталь — Прим. перев.), где его поместили в огромной общей комнате. Попав в ловушку, расставленную своими руками, он через посредство Шарлотты обратился с той же просьбой предоставить ему отдельную комнату.

Ему пошли навстречу и поместили в комнату №11 госпиталя, которая оказалась ветхой, с землебитным полом и тремя кроватями для умирающих. Однажды утром, проснувшись, Саша с ужасом обнаружил, что у него страшно распухли колени. Диагностировали острый приступ ревматизма, обусловленный повышенной влажностью в помещении. Это будет иметь счастливые последствия, поскольку он был направлен на военно-врачебную комиссию, которая освободила его от несения службы по состоянию здоровья. Но всю жизнь этот проклятый ревматизм не отпустит его и заставит страдать, не давая ему передышки, несмотря на многочисленные курсы лечения, которые он прошёл, в частности, на бальнеологическом курорте Дакса (Dax). Таким образом, военный фарс превратился в драму о здоровье.

Вернувшись к гражданской жизни, он поставил в театре «Мевисто» (Théâtre Mévisto) своего рода ревю, несколько претенциозно названое «опера-буфф», для написания которого он имел вполне достаточно времени на службе. Его единомышленник, красавчик Тиарко Ришепэн, любовник мадам Ростан, написал музыку к этому произведению, названному «Телль отец, Телль сын» («Tell père, Tell fils»). В нём рассказывается о приключениях баритона Гийома Телля и его сына, тенора, желающего повторить достижение своего отца в стрельбе из лука в яблоко, закончившего тем, что убьёт последнего, возопив: «Ах! Какая ужасная история для молодого человека! Целился же я в яблоко, а попал в лицо!». Пьеса «Телль отец, Телль сын» тридцать четыре раза была сыграна на сцене.

Саша сумел договориться о внесении «Le Mufle» в гастрольный список Барета (Baret) на лето 1909 года. На этот раз главную роль в пьесе играл Макс Дирли (Max Dearly)[45].

Саша и Шарлотта спокойно проводят нормандское лето и пользуются возможностью сыграть на сцене казино Трувиля маленькую пьесу в одном акте «La 33^e ou Pour épater ta mère!». Увы, никаких следов этой пьесы не осталось. Этим же летом Саша написал новую пьесу в двух картинах и песни для двух своих друзей, Колетт и куплетиста Буко (Boucot). Эта фантазия с названием «C’te pucelle d’Adèle» рассказывает о приключениях молоденькой крестьянки, которая хочет уехать в Париж. Обезумевшие родители делают всё, чтобы её остановить, пока однажды не услышали голоса, говорящие им, что их дочь — земное воплощение Жанны д’Арк. Дочь отправляется в Париж, а родители с нетерпением ждут от неё вестей... Они приходят на исходе четвёртого месяца — в виде возвратившейся беременной дочери.

В концертном зале Gaite Rochechouart под музыку Шарля Буржуа (Charles Bourgeois) пьеса будет исполняться с 19 ноября по 9 декабря.

Опираясь на успех своей шутовской лекции «Бирманское искусство», Саша решил во что бы то ни стало его повторить. Он проводит лекцию по карикатуре, на которую пришло немало зрителей, но они, кажется, были несколько разочарованы... Безумная фантазия конферансье будто бы испарилась.

4 декабря он повторил свой опыт с беседой на тему страха и смелости. Но... надо отменять лекцию, а также последующие запланированные, включая «Бирманское искусство», так как они действительно больше не собирают толпы, как раньше. Что делать?

Он продолжал бы забавляться этими разными безделицами, но Шарлотта больше не идёт у него на поводу. Деньги приходят всё реже и реже, а долги начали расти, надо что-то срочно предпринимать.

Тут и подвернулась возможность, которую Гитри восприняли как исключительную и потрясающую.

Хорошо известный в Париже импресарио предложил им невероятное двухмесячное турне, которое проведёт их через Египет, Турцию, Грецию, не говоря уже о России и Румынии.

Во время вечера, проведённого с Антуаном, они поделились с ним своим новым начинанием, которое их вдохновило. Но старый друг Саша, кажется, в сомнении:

— Знаю я вашего Шюрманна (Schürmann), если он и известен в Париже, так это из-за мишуры, которая сопровождает все его проекты.

— Немного живописности не помешает!

— Послушайте, когда-то я был на одной из гастролей Шюрманна. Если быть точным, турне по казино, и я могу вас заверить, что оно оставило у меня поистине живописные воспоминания! В каждом городе, где мы останавливались, Шюрманн играл в казино с самого нашего приезда. Он играл на деньги, предназначенные на аренду зала, на наше содержание, гонорар... пытаясь их для нас спасти!

— Да, он определённо необычен, мы согласны. Мы прекрасно представляем, что с ним мы состояния не заработаем. Но эта поездка приведёт нас в далёкие и чудесные страны, и это будет длиться два месяца, все расходы оплачены. Такую возможность нельзя упускать!

— Как хотите, дети мои! Но я вас предупредил...

Шюрманн очарователен и обольстителен. Он умеет находить слова, льстящие актёрской паре. Надо признать, что Саша и Шарлотта нуждались в ободрении в этот трудный для них период безденежья, и, прежде всего в надежде, этом истинном залоге счастья, на пути к славе.

— Вы будете представителями французского искусства и культуры. Я арендовал для вас престижные залы, и вся аристократия и интеллигенция стран, которые мы посетим, придут аплодировать вам. После этого международного признания Париж встретит вас с распростёртыми объятиями, поверьте мне!

Они готовы в это поверить, тем более что Шюрманн дал им идею создания труппы, которая после этого турне, несомненно триумфального, по его мнению, станет «Труппой Саша Гитри»!

Покинув Париж 10 января 1910 года, они сделали первую остановку в Польше, в Варшаве. В качестве «престижного зала» перед ними предстал скромный деревянный театр на лоне природы и без отопления... К счастью, зрители, в отличие от наших актёров, были укутаны в тёплые меховые одежды. К тому же Шюрманн нанял самых низкооплачиваемых актёров Парижа, и один из них, полоумный и совершенно растерянный, в момент выхода на сцену сказал Саша:

— Я забыл, что мы играем!

Этим «что мы играем» было ничто иное как... «Ноно»!

В Санкт-Петербурге, который Гитри встретил с огромным волнением, актёров отвели в театральный зал Консерватории, который бы мог оказаться очаровательным, если бы зал был правильно спроектирован. Первые ряды не слышат ничего, а в тех, что сзади, гуляет эхо, достойное самых высоких русских горных хребтов.

А вот и Москва... Шюрманн заключил договор с городским Купеческим клубом, и выступления проходили в гостиной квартиры на третьем этаже красивого дома. Разве что после установки в помещении подмостков актёры, находясь на сцене, были вынуждены играть согнувшись пополам, чтобы не задевать потолок.

Затем настала очередь Одессы приветствовать прославленную труппу. На этот раз импресарио снял Еврейский театр, где царил до такой степени грандиознейший бардак, что двое пожарных, которые должны были оставаться за кулисами, во время представления прогуливались вдоль декорации, изображающей море.

Это было уже слишком для нашей парочки, которая не намерена долее продолжать эту нелепую затею. Саша отправился на поиски Шюрманна:

— Это невозможно! Откровенно говоря, этот тур обернулся катастрофой!

— Мой дорогой Гитри, это пустое! Если вы правильно прочитали ваш контракт, то в нём чётко оговорено, что вы можете прервать гастроли начиная с Одессы. Мы в Одессе, давайте расстанемся!

— Не надо мне дважды повторять!

— Только денег у меня нет. Мне должны прислать их из Парижа. Так что я застрял здесь. Если вы хотите уехать, то необходимо внести деньги на билеты для труппы. Но я возмещу вам всё до последнего сантима, как только мы окажемся в Париже.

— Ладно, пусть будет так!

28 февраля все вернулись во Францию. Только когда Саша собрался к импресарио за возмещением расходов на приобретение билетов, он узнаёт, что тот подал на него в суд. Основанием для этого Шюрманн указал следующее: «Мсьё Гитри прервал турне и привёз труппу в Париж, предварительно не поставив её в известность». И Саша вменяют обязанность возместить ущерб, нанесённый труппе и проценты с этой суммы, так как судьи поверили в добросовестность импресарио по одной простой причине — мсьё Гитри сам оплатил билеты из своего кармана!

Не довольствуясь возмещением средств, Шюрманн попросил у Гитри в качестве сувенира фотографию из путешествия с его автографом. Саша написал на оборотной стороне фотографии: «Импресарио Шюрманну, который мне обещал превратить поездку в Россию в незабываемое приключение, а превратил меня в дурака набитого».

Впоследствии перед каждой премьерой Саша регулярно получал записки от Шюрманна с просьбой о контрамарке, всегда заканчивающиеся словами: «Помните — я ваш талисман».

В это же время Люсьен исполнил роль Шантеклера[46] в одноимённой пьесе Эдмона Ростана и закончил строительство своего знаменитого особняка на авеню Элизее Реклю, дом 18, который впоследствии унаследует Саша. (Улица названа именем Жака Элизее Реклю (Jacques Élisée Reclus), 1830-1905 — французского географа, историка, члена Парижского Географического общества, теоретика анархизма. — Прим. перев.).

Тем временем наш герой выигрывает дело против Пореля и получает право играть «Ноно» в других парижских театрах. В этом, 1910, году будет дано 40 спектаклей.

В мае дорогой Жюль Ренар скончался после долгих страданий.

Некоторое время Саша с завидным упорством продолжал регулярно читать лекции, но интерес публики к ним совсем пропал. Поэтому он решил вернуться в театр. К концу плодотворного лета, проведённого в усадьбе Portes-Hellins в Нормандии, у него образовался запас пьес, которые были готовы к постановке: «Ночной сторож» («Le Veilleur de nuit»), «La Prise de Berg-op-Zoom», «Son Dieu» (будущая «Frans Hals») и «Le Halali» (будущая «Un beau mariage»).

Что касается литературы, он готовится опубликовать «Переписку Поля Рулье-Давенеля» у Дорбона (Dorbon) и пишет небольшую повесть в «Le Figaro Illustré» для рождественского номера, под названием «Талисман человека с зелёными волосами» («Le Talisman de l’homme aux cheveux verts»), произведение на уровне романов покойного деда, Рене де Пон-Жеста.

Наступающая осень принесла ему более весомую новость... Его дядя Эдмон Гитри, брат Люсьена, с несколькими товарищами выкупили театр «Матюрэн»[47] и предложили ему управлять им. Наконец долгожданная стабильность! Он производит там необходимые изменения и работы. Клод Моне дал ему несколько ценных советов по декорированию театра. Саша решил не давать предпочтение собственным работам, а ставит в первую очередь пьесы Бирабо (Birabeau), Дювернуа (Duvernois) и Фошуа (Fauchois).

В это же время театр «Мишель» выбрал его пьесу «Ночной сторож» для открытия театра в январе 1911 года (театр пострадал от наводнения в 1910 году). Маргарита Морено отказалась от роли служанки Фелони, Шарлотта ухватилась за возможность находиться на сцене рядом с мужем, который играл роль молодого художника по имени Жан. В этой истории рассказывается о приключениях женщины, поддерживаемой очень богатым человеком, которого играет Гарри Бор (Harry Baur)[48]. Он не может проводить ночи с любовницей, потому что он женат. Одиночество и чарующая молодость Жана склоняет молодую женщину к измене. Служанка, влюблённая в Жана, решает предупредить патрона о происходящем. Последний не прогоняет Жана, но делает его «ночным сторожем» своей любовницы, предпочитая знать, с кем его обманывают.

2 февраля проходит премьера. Одно слово — триумф! Публика, как и критики, в восторге от новой пьесы Гитри. Успех, покинувший было его после «Ноно», снова вернулся.

Из критиков Адольф Бриссон (Adolphe Brisson) задал тон: «Мсьё Саша Гитри безмерно радует публику: он радует её как своими хорошими качествами, так и немного своими недостатками, тем, что есть в нём яркое, ироничное, мальчишеское, дерзкое; своей непринуждённостью, своим хорошим настроением, своей свободой, своей непочтительностью, манерами избалованного ребёнка, которому всё позволено, даже слегка переходить границы хорошего вкуса. Он нравится своим редким актёрским талантом, талантом, так подходящим его "литературной манере", так тесно сочетающимся с его темпераментом, что кажется, ему незачем выучивать свои роли, он лишь, импровизируя на сцене, оживляет их».

Прекрасное посвящение для Саша, признанного с самого начала не только гениальным молодым автором, но и будущим великим комедиантом!

Его друг, Леон Блюм, взялся за перо, чтобы адресовать свои пространные комплименты. Вспомним его предвещающую фразу: «Когда вам будет сорок шесть лет, у вас появится животик и начнёт проявляться запоздавшая лысина, вы будете большим человеком, Саша Гитри...»

Хорошее начало на этот раз! Снова лекции, потом возобновление в театре «Ренессанс» пьесы «Скандал в Монте-Карло», переработанной и представленной под названием «Le Feu de paille». «Ночной сторож» будет сыгран сто шестьдесят раз в этом 1911 году. Случай исключительный, если учесть, что в то время пьеса, продержавшаяся сто представлений, была редкостью. Будущее лучезарно и деньги, наконец, начали появляться.

В театре «Ренессанс» повторно идёт «Прекрасный брак» («Un beau mariage»), в котором воскреснет любовь графа и дочери букмекера. Последний, жизнерадостный вдовец, пытается «сбыть» свою дочь обедневшему аристократу, давая за ней миллион франков. Граф и слышать об этом не хочет, но только до тех пор, пока его не сразит стрела амура, что приведёт к... прекрасному браку! Публика захлёбывается от хохота, она завоёвана вновь. Критики, правда, стало немного меньше... но на этот раз всё изменилось — это не провал, а новый успех. Это даёт Саша возможность высказаться в газете «Gil Blas» о критиках, которые оценивают его работы в своих изданиях: «Когда они говорят обо мне, я читаю их спокойно. Всем, кто меня хвалит, я признателен за их похвалу. Что до остальных, то они мне безразличны, особенно тогда, когда у меня уже есть одобрение публики, когда я могу сказать себе то, что я говорю в настоящий момент: моя пьеса пошла, зрители развлекаются с начала представления до его конца, и мы делаем для этого всё возможное. Что меня огорчает в критиках, так это их обычное недопонимание. Они претендуют на анализ наших мыслей, но по большей части они ошибаются [...]. И потом, какими правами они обладают, наши судьи? Большая часть из них импровизирует критикуя, словно они торгуют помадой или макаронами. Я утверждаю, и на днях подкреплю своё заявление; я утверждаю, что критики должны избираться драматургами!»

Пьеса «Прекрасный брак» будет сыграна девяносто шесть раз.

Саша воспользовался приобретённой известностью и выставил свои картины в галерее друзей Бернаймов на улице Ришепанс, дом 15, с октября по ноябрь. Это были работы, выполненные в основном летом, серия пейзажей, а также портреты знаменитостей, таких как Гюго, Ренан, юная Колетт. Эти картины были выставлены на продажу и, кажется, быстро нашли новых владельцев.

В том же ноябре Автомобильный клуб заказал ему небольшую пьесу для своего ежегодного праздника. Это «Парень вроде Наполеона» («Un type dans le genre de Napoléon»), пьеса была построена на истории о ревности и прощении, спектакль был хорошо принят публикой.

Зима проходит быстро между написанием новой пьесы, лекцией и коротким туром по Лазурному берегу, Ниму и Лиону.

В наступающем марте театр «Комеди-Рояль» (Comédie-Royale, после 1923 года Comédie-Caumartin) представил его новую пьесу «Жан III» («Jean III ou L’Irrésistible Vocation du fils Mondoucet»). На этот раз журналисты заговорили о ней до премьеры, предпочтя заранее взять интервью у автора-актёра, как, например, газета «Le Temps».

«Действие моей комедии разворачивается в мире театра. Не думайте, что я осмелился раскрыть психологию этого мира. Подобное начинание было бы неприличным. Нет, я хотел показать, что за события разворачиваются за кулисами вокруг некоего происшествия, которое резко меняет ход пьесы. Я давно уже намеревался написать эту пьесу. Если она будет успешна, то я её переделаю, а если провалится, то тоже переработаю».

Это произведение, в котором передана вся фантазия Саша (некоторые скажут «всё безумие» юности того времени, которое сейчас называют Belle Époque), прежде всего это настоящее погружение в мир театра. Для зрителя, не знающего ничего о его закулисье и его обычаях, интересно открыть для себя эту особую вселенную, легко можно представить, что в этой пьесе отражены многочисленные воспоминания о реальной жизни, прожитой отцом и сыном Гитри. Здесь вы сможете найти карикатуры на всех, кто населяет театральный мир. Критика, впрочем, без колебаний славословит: «Новая комедия Саша Гитри имела неотразимый успех. Каждая шутка попадала в цель, от самых сумасбродных до самых благоразумных. Смеялись так, как будто ничего вокруг не было, смеялись, как будто вообще не смеялись никогда, как будто им не в чем было себя упрекнуть, ни раскаяний, ни сожалений, ни друга, ни товарища».

Пьеса «Жан III» смогла «продержаться» только восемьдесят шесть представлений, «всего»! При таком энтузиазме можно было надеяться на большее, но некоторая часть публики не смогла справиться с бешеным ритмом этого творения, положившем начало новому направлению — «комедия а ля Marx Brothers».

Теперь Саша волновала только судьба его пьесы «La Prise de Berg-op-Zoom». Нужно было найти театр и режиссёра-постановщика на осень. Альфонса Франка (Alphonse Franck), владельца театра «Жимназ», рукопись совершенно не увлекла. Надо было искать в другом месте. Саша был настолько уверен в собственном таланте и своей звезде, что встретился с одним из самых непростых директоров театра в Париже, Густавом Куинсоном (Gustave Quinson)[49], который правил в театре «Пале-Рояль» (Théâtre du Palais-Royal). Последний очень хотел, чтобы пьесы Гитри шли у него, несмотря на некоторую эксцентричность автора «Жана III». Чтение проходило в несколько напряжённой обстановке. Как только Саша закончил, Куинсон задал вопрос, который его сбил с толку:

— Скажите мне, но скажите откровенно. По-вашему, в каком театре Парижа драматург мечтал бы ставить свои комедии?

— Забавный вопрос, ведь вы сами директор театра и...

— Да, да, я знаю. Но ответьте мне, не принимая во внимание мою должность.

— Хорошо. Самый значительный в моих глазах, конечно же, театр «Водевиль».

— Тогда ставьте «La Prise de Berg-op-Zoom» в «Водевиле»!

— Я вас не совсем понимаю?

— Вашу пьесу я считаю замечательной! И я хочу, чтобы её играли в лучшем для неё из театров. Ну так я пойду к Порелю и арендую «Водевиль»!

Таким поворотом событий Саша был несколько ошарашен, но на следующий день дело было сделано!

Лето в Нормандии входит в свои права. Супруги, в окружении множества друзей, отдыхают после великолепного, но столь утомительного года. Саша заканчивает «Pas complet», комедию буфф, которая будет поставлена в сентябре в театре «Мариньи» (Théâtre Marigny); состоится тридцать четыре спектакля.

С началом сезона пошли репетиции «La Prise de Berg-op-Zoom». Только Порель, с которым Саша помирился, неожиданно решил взять на себя обязанности режиссёра-постановщика! Очень скоро наш автор не выдержал и написал несколько страстных строк владельцу театра «Водевиль»: «До сих пор я сам писал, ставил и исполнял мои пьесы, чтобы быть ответственным за них, и, действительно, судьба так много раз благоволила мне, что я не чувствую в себе мужества снять с себя эту ответственность сейчас». И без лишних манер просит мсьё Пореля не появляться в театре до генеральной репетиции! Порель, не переносящий поведения «молодого самоуверенного выскочки», разносит это по всему Парижу, рассказывая, что пьесу ожидает страшный провал, и даже опускается до подлости, ставя в театральное расписание другую пьесу менее чем через месяц после даты премьеры Саша.

Но Куинсон уверен в себе, Саша тоже. И правильно делают, так как этих двух мужчин ожидает успех их начинания. Пьеса «La Prise de Berg-op-Zoom» выдержала двести представлений подряд в театре «Водевиль»: до 13 апреля 1913 года!

Эта довольно длинная пьеса полна находками и остроумием Саша. Она привлекает публику и потому, что чувствуется в ней влияние Алле, Капю и Фейдо. Критик Гастон Павловски (Gaston de Pavlowski) отдаёт должное автору: «С самого начала пьеса представляет собой набор изобретательных находок, логических нелепостей, сбивающих с толку, но которые, однако, не только никогда не выходят за пределы правдоподобия, но и в точности соответствуют нелепостям и нелогичности повседневной жизни. В этом смысле это гораздо более глубокая критика наших нынешних нравов, чем кажется на первый взгляд. [...] С каждым мгновением, с каждым словом, с каждой фразой мы ощущаем появление новых идей, неожиданных связей, взаимопроникновение идей, о котором мы и не подозревали».

Чего не видит Павловски, так это того, что это больше чем просто критика нравов. Гитри, как и Мольер в своё время, не только правдиво и талантливо набрасывает «мгновенную» картину своего времени, но прежде всего картину вечных отношений, которые управляют жизнью и чувствами людей.

Быть в своём времени будучи вне времени: вот ключ к постоянному успеху Гитри, который даже сегодня, более чем через пятьдесят лет после его смерти, по-прежнему находится в верхних строчках театрального репертуара и этим обеспечивает бессмертие своим пьесам... Во времена «Ноно» или «La Prise de Berg-op-Zoom» Саша, очевидно, этого не осознавал. Но к концу жизни он понимал, что часть его работ переживёт его самого.

Во время сотого представления 29 декабря 1912 года Порель, хитрый и лукавый как всегда, бросился на шею Саша, поздравлял и хвалил без конца. Он принёс свою «Mea culpa»[50] (признал свою вину) и добился обещания, что автор отдаст ему новую пьесу!

Начинающийся 1913 год полон надежд. Наступает время настоящих, длительных и хорошо оплачиваемых гастролей... В марте и апреле любимая и известная парижская театральная пара играет «Ночного сторожа» на юге Франции и в Италии. В мае, в Париже, возобновляется «La Prise de Berg-op-Zoom» в театре «Водевиль».

Семья Гитри построила в Янвиль-Жюмьеж (Yainville-Jumièges) дом для отдыха, который получил название «У Зоаков» («Chez les Zoaques»).

Успех окрыляет Саша, и летом он пишет две пьесы, «La Pèlerine écossaise» и «Стол на двоих» («Deux Couverts»). Октав Мирбо решает навестить его в усадьбе «У Зоаков». По прибытии он просит хозяина прочитать ему «Стол на двоих». Когда автор закончил чтение, повисла долгая тишина. Мирбо смотрит на него с лёгкой улыбкой и не произносит ничего, кроме двух слов в качестве комментария:

— Ещё, Саша!

— Извините, дорогой друг?

— Да, ещё, Саша! Прочитайте мне вашу пьесу ещё раз!

В конце второго чтения Октав Мирбо, поудобнее устроившись в кресле, бросил:

— Великолепно! Ваша пьеса, Саша, великолепна. Когда я говорю это, я имею ввиду, что «Стол на двоих» достойна «Комеди-Франсез», и что я сейчас же хочу отнести её Фероди (Maurice de Féraudy)[51], которому она понравится так же, как мне, я в этом уверен. И вы увидите, что он попросит Жюля Кларети (администратора дома Мольера)[52] включить её в репертуар!

Фероди действительно полон энтузиазма и становится лучшим защитником для молодого Гитри. Кларети принял Саша несколько раз и намекнул, что его пьеса вполне может претендовать на место в репертуарном списке «Комеди-Франсез»...

Прекрасное лето для Саша, он вносит последние правки в свою первую литературную работу, состоящую из размышлений и разнообразных наблюдений, настоящий проводник по его личной философии, полный энтузиазма и остроумия, которая появится у Мориса Бруноффа (Maurice de Brunoff) под названием «До дальнейших распоряжений» («Jusqu’à nouvel ordre»). Приведём небольшой отрывок из этого текста, редкого и, к сожалению, забытого, иногда восхитительно провокационного: «Сердце. Когда мы говорим о человеке, что у него есть сердце, мы просто имеем в виду, что он не очень умён, не способен проявить инициативу, не очень здорового, скучного в разговоре. А когда о человеке говорят, что он недостаточно сердечен, то хотят, скорее всего, сказать, что он обладает богатым внутренним миром, хотят сказать, что он обладает индивидуальностью, что у него есть воля, мудрость, интеллект, и что с ним приятно иметь дело».

После трудного начала, после долгих поисков себя, после многих мучительных неудач Саша наконец обретает уверенность: он будет не только актёром, как его отец, но, что ещё лучше, актёром, который будет играть только собственные произведения!

Чтобы отметить время триумфов, осенью 1913 года Шарлотта и Саша перебрались в восхитительный особняк в шестнадцатом округе, вилла Дюпон, дом 15 (villa Dupont — непроезжая, тупиковая, частная улица, расположенная на земле, принадлежащей до настоящего времени наследникам Поля Эрнеста Дюпона (1816-1891). — Прим. перев.).

4 Ивонн

У нашей молодой пары не будет достаточно свободного времени для обустройства своего особняка (действительно, они обжили только часть дома). Не прошло и месяца, как они отправились в большое турне, организованное импресарио Виктором Ульманом (Victor Ullman), которое вовлекло их в продолжительное двухмесячное путешествие от севера Франции до более экзотических мест, они будут играть в театрах Константинополя, Афин, Александрии и, наконец, Каира. Будут представлены шесть пьес: «La Prise de Berg-op-Zoom», «Ночной сторож», «Ноно», «Маленькая Голландия», «Прекрасный брак» и «Le Mufle». При возвращении в Париж у них не будет времени распаковать багаж потому, что их уже ждали в Брюсселе с «La Prise de Berg-op-Zoom», там они задержались на месяц.

Потом, в январе, они были заняты на репетициях «La Pèlerine écossaise». 12-го числа этого месяца Шарлотте удалось затащить своего мужа в театр «Гетэ-Лирик» («Gaîté-Lyrique»)[53], так как она хотела, чтобы он услышал молодую певицу, которой прочили блестящее будущее и о которой очень много говорили. Саша отнёсся к этому с холодком, но так как основным его занятием был театр, было необходимо интересоваться начинающими набирать популярность актёрами.

Поэтому Саша вылез из своей скорлупы, чтобы присутствовать на феерии под названием «Сказки Перро», и обнаружил там девятнадцатилетнюю девушку, о которой шла речь, она сразу его покорила. Это была любовь с первого взгляда! Он встретил Ивонн Прентан (Yvonne Printemps)... (Printemps — сценическое имя Yvonne Wigniolle, которое в переводе означает «Весна». — Прим. перев.).

Девушка, которая блистала в ревю «Ах! Какие грудки!» («Ah! Les beaux nichons!»), наряду с Морисом Шевалье (Maurice Chevalier), обладала таким изяществом, таким обаянием, такой обольстительностью, которые не покидали её на протяжении жизни. Теперь Саша уже не мог не думать о ней каждую минуту, да так, что Шарлотта не могла не заметить внезапную перемену в поведении мужа. Изменение, проявлявшееся в нарочитом безразличии. Интуитивно, как все женщины, она решила, что он, вероятно, скрывает небольшую интрижку. Конечно, были и другие признаки, небольшие, неявные, казавшиеся незначительными. Но было ли это так? На этот раз всё оказалось серьёзнее, внезапно Шарлотта стала более раздражительной, менее уверенной в себе, что её подруга Колетт стала замечать у неё необычную «зажатость» во время репетиций спектакля «Pèlerine écossaise».

Саша не хочет говорить ничего, что его выдало бы, и по ходу пьесы он передаёт свои чувства счастливого и радостного мужа: «Я играю мою пьесу, со своей женой, со своими друзьями, своими собаками, в декорациях, изображающих мой загородный дом. Я, чрезвычайно ревностно относящийся к моему личному пространству и отказывающий от дома тем, кто пытается в него проникнуть, хочу на днях распахнуть настежь двери к себе и показать им, что жизнь моя, становящаяся шутовской, совершенно не отличается от их жизни».

В этой пьесе, написанной, напомним, прошлым летом, Саша говорит, в основном, об угасании супружеской любви. Отсюда до понимания, что он вкладывает в уста своих персонажей мысли, навеянные его размышлениями о своём собственном супружестве, остался только шаг, который друзья семьи легко преодолеют, придя на представление «La Pèlerine écossaise».

Но когда на сцене Филипп (Саша Гитри) сказал Франсуазе (Шарлотта Лизес) следующее: «Заметила ли ты, понимаешь ли ты, что через какое-то время мы разойдёмся?.. Потому, что когда живёшь вместе шесть лет, думаешь, что всё в порядке... но это не так!.. Поскольку мы больше не нравимся друг другу, мы не думаем, что, вероятно, будем ещё меньше нравиться и что уважение, которое мы должны проявлять друг к другу, уменьшается с каждым днём, сдержанность и деликатность исчезают»... — близкие понимают, что у супругов Гитри, вероятно, кризис в отношениях.

Однако сама Шарлотта не хочет поверить в случившееся. То, что её муж пишет и заставляет её играть вместе с ним пьесу такого рода, это своего рода работа, всего лишь совпадение! Разве он не драматург, то есть способен всё сочинить? «La Pèlerine écossaise» — это литературный вымысел, беллетристика, заявляет она тем, кто беспокоится о её браке, и вполне возможно, что она очень искренне в этом убеждена!

Некоторые договорились даже до того, что это был «неосознанный» посыл Саша жене. Но, к сожалению для Шарлотты, Саша больше не любит её, он видит в ней уже не более чем «соратника», «товарища». Она больше не любовница и никогда не будет любовью всей его жизни!

Как и большинство мужчин в таких обстоятельствах, Саша ужасно труслив, и как любой эгоистичный человек, он спокойно удовлетворится бытовым комфортом, который предлагает ему жена. Шарлотта любит его, по-матерински заботится и опекает. Он же принимает это и, в конце концов, строит свою довольно буржуазную жизнь, не сильно отличающуюся от жизни «старых супругов».

Это правда, что профессия поглощает его, что у него совершенно нет времени на приведение всего в порядок, даже если что-либо начинает его немного раздражать: эта манера Шарлотты постоянно заявлять о «наших» успехах и «наших» достижениях, как если бы она располагала половиной гениальности автора, даже актёра! Эта манера, с которой Шарлотта высказывается: «Саша Гитри, это я!», — начинает надоедать.

Однако ничего не меняется, всё могло бы продолжаться так ещё несколько лет, если бы не взгляд черноокой девятнадцатилетней козочки не растопил не только его сердце, но всю его душу! Саша по-прежнему робок с женщинами, особенно с теми, кого он больше всего любит... Но всегда находится преданный друг, который согласится объяснить молодой актрисе, что один очень видный писатель счёл бы за честь встретиться с ней и поговорить... о театре!

Одним прекрасным вечером молодая Ивонн приходит за кулисы к Мсьё Гитри (как его будет звать мать Ивонн Прентан, прозванная «мадам Зима») чтобы попросить совета, в надежде на получение у него роли. Всё вроде бы в порядке приличий, но Шарлотта поняла, почему с некоторых пор у мужа отсутствующий вид. У Шарлотты чертовски вспыльчивый характер, настроение её может измениться мгновенно. Актёры и персонал театра стали свидетелями одной из сцен, устроенных ею мужу:

— Ты мне такой не нравишься, Шарлотта! Почему ты такая несносная, такая противная и раздражительная не только со мной, но и со всеми окружающими?

— И ты знаешь почему, нет?

— А... Ты хочешь поговорить об этой малышке! Я должен тебе напомнить, что это ты хотела, чтобы мы пошли её послушать, нет? И если я хорошо помню, это именно ты, после того как увидели её на сцене, так хорошо о ней отозвалась...

— Тебе обязательно её всё время видеть?

— Но я её больше не видел! Я представляю её в следующей пьесе, это правда. И мне кажется нормальным для автора встречаться со своими будущими исполнителями. Не воображай себе ничего плохого...

Шарлотта, естественно, представляла худшее! И она решила внимательно наблюдать за мужем и устроить охоту на эту фальшивую простушку Прентан. Саша настороже, встречи стали непродолжительными, редкими и осторожными, насколько это возможно. Увы, февраль 1914 года не способствовал развитию их отношений, так как внимание Саша было занято новостью — пришло подтверждение того, что его пьеса «Стол на двоих» принята в «Комеди-Франсез», и преемник Кларети (который внезапно скончался), Альбер Карре (Albert Carré), пожелал встретиться с ним, чтобы проработать все детали. Разговор начинался забавно:

— Мой дорогой Гитри, мне очень понравился ваш скетч!

— Извините, дорогой директор, что вы имеете в виду?

— Я говорю о вашей маленькой пьесе. Это комично...

— Это совсем не то, к чему я стремился при её написании...

— Вот как! Однако, когда я её читал, не мог удержаться от смеха, и хочу предложить вам наших актёров, которые могут справиться с подобными ролями.

— Думаю, у нас несколько разный взгляд на «Стол на двоих». Позвольте мне прочитать вам пьесу и продемонстрировать, что это не скетч и не фарс?

Саша, к счастью, удалось убедить директора в ошибочности его первоначального впечатления. Расстались они лучшими друзьями и автору удалось сохранить изначальный актёрский состав.

Но из-за сильной боли в горле, за которой последовал мерзкий грипп, 27 марта Саша был вынужден отказаться от роли в «La Pèlerine». Пьеса имела успех, и Саша попросил Violet вновь заменить себя. На следующий день в «Комеди-Франсез» состоялась премьера «Стол на двоих» в отсутствие автора, безнадёжно одинокого в своей постели.

«Стол на двоих» отражает поразительные отношения отца и сына, а также конфликт между поколениями. Размолвка с Люсьеном оказала неоценимую помощь в поиске вдохновения для написания этой истории. Спектакль приняли хорошо. Клод Моне и Октав Мирбо навестили тяжелобольного, чтобы поздравить его с премьерой. Но болезнь прогрессировала, температура росла одновременно с безумными слухами, которые стали распространяться по Парижу — Саша Гитри стало хуже, он при смерти, это всего лишь вопрос нескольких часов!

Действительно, у него была температура 41°C. Журналистам был дано разрешение на составление некролога для этого молодого даровитого драматурга и актёра, но увы, покидающего нас так рано.

Шарлотта, пользуясь такой «неожиданной» возможностью, берёт всё в свои руки и показывает, по обыкновению, как надо ухаживать за больным мужем. Колетт описывает это своей подруге Маргарите Морено: «Лизес творит чудеса, как любая преданная баба. Она проводит с ним ночи, по утрам и по вечерам играет, и успевает перевернуть и уложить Саша(!) тридцать раз за двенадцать часов. Наконец, чтобы она не последовала за мужем от крайней усталости, на следующий день ей нашли помощника».

Когда Саша начал медленно поправляться, изнурённая Шарлотта была вынуждена уступить свою роль Рене Люджер (Renée Ludger). Саша в это время начал записывать свои впечатления о «болезни», которые несколько позже станут основой для написания превосходной одноимённой книги. У Шарлотты в результате было хотя бы одно утешение — эта болезнь отдалила Ивонн Прентан от её дорогого и нежного супруга, и что всё это в прошлом, но она ошибалась. Саша перевезли в поместье «У Зоаков» для выздоровления, но сырость этого места вызвала у него новые болезненные приступы ревматизма.

2 августа была объявлена война Германии[54]. Всё ещё ослабленный, Саша принял решение возвратиться в Париж. По дороге Гитри узнают, что проезд в столицу временно закрыт. Но слишком поздно, чтобы возвращаться... Супруги надумали попросить приют у своего друга Ажальбера, хранителя замка Мальмезон (château de la Malmaison). Именно в этот момент разразилась война, и Шарлотта поняла, что лучше укрыться в бывшей резиденции императрицы Жозефины. Однако Саша непременно хочет добраться до столицы, и просит брата Жана приехать за ними на машине. Жан рассказал Саша, что завербовался.

Саша в Париже, но врачи не хотят, чтобы болезнь перешла в хроническую форму, и решительно настаивают на возвращении в свой дом в Нормандии. И тут объявили, что немцы уже под Руаном! Тогда, на этот раз, он решает укрыться в Довиле, где находит много парижан, столь же известных, как он сам. Там они живут в некотором волнении, почти счастливо, и испытывают воодушевление, узнав о победе на Марне. Это придаёт боевой дух и укрепляет здоровье нашему герою, который, набравшись сил, снова задумался о красивой улыбке Ивонн. Вновь супружеская пара переживает непростой период, сцены следуют одна за другой, но это никоим образом не мешает им организовать красивое гала-представление в казино Довиля в пользу раненых.

В октябре ужасные приступы ревматизма повторяются с ещё большей силой. На этот раз Саша и Шарлотта направляются на юг и оказываются в Больё в компании Маргариты Морено и её спутника Жана Дарагона (Jean Daragon). Врачи, учитывая его достаточно тревожное состояние, рекомендуют ему отправиться в Дакс, но Шарлотта, которая уже не может переносить всё ухудшающиеся отношения, отказывается сопровождать их, и Дарагон берёт на себя заботу о Гитри.

Грязевые ванны Дакса не избавили Саша от болей, он проводит большую часть времени в постели. Через несколько дней после прибытия приходит повестка на медицинское переосвидетельствование. Так как Саша не мог выйти за пределы своей комнаты в гостинице «l’Hôtel des Thermes», его посетил военврач в сопровождении жандарма для освидетельствования состояния призывника. Увидев чудовищно распухшие колени, посетителям ничего не оставалось как только констатировать, что Саша Гитри в настоящий момент не в состоянии отправиться на службу. Но что делать с навалившимся на него полным бездействием? Работать, и он пишет пьесу «Ревность» («La Jalousie»).

От лечения, проводившегося в Даксе, Саша совсем не в восторге, в чём он признаётся в длинных письмах близким друзьям: «Лечебная грязь воняет варёным дерьмом, здесь определённо скучнее, чем в любой другой точке мира».

В это напряжённое время он не хочет сообщать новости Шарлотте напрямую. Он предпочитает писать Маргарите Морено, не забывая дать ей «ласковые» рекомендации относительно своей жены: «Позаботьтесь о Шарлотте, потому что она заслуживает всяческой доброты и нежности. [...] Особенно о том, чтобы она хорошо питалась, спала подольше и не простужалась».

Эти жеманности совершенно не тронули Шарлотту, которая думает о разлуке, и в этом она доверилась Маргарите. Морено не преминула с должной рассудительностью предупредить Жана Дарагона, который в ответ сообщает Маргарите новости о Саша и несколько советов относительно Шарлотты: «Сейчас наш толстяк и хороший мальчик уверен в себе и относительно спокоен, даже совершенно спокоен, насколько я могу судить. Нельзя допустить, чтобы он снова погрузился в безмерную печаль. Я уверен, что Шарлотта отныне будет жить своей жизнью и не разрушит ничего; не стоит оно того. Как бы она не пожалела об этом, но будет поздно».

В конце декабря Гитри и Дарагон всё ещё оставались на юге, а затем, в феврале 1915 года возвратились в Париж на репетиции «Ревности» в театре «Буфф-Паризьен» (Bouffes-Parisiens).

У Саша в голове только одно — увидеть Ивонн! И он снова её видит.

Шарлотта находилась в ужасном состоянии. После периода волнений наступил период депрессии и лёгких проблем со здоровьем. Саша постоянно повторяет своим обеспокоенным друзьям, которые, кажется, больше озабочены слухами и сплетнями, чем действительным состоянием их отношений:

— Шарлотта — часть меня самого.

Учитывая состояние его здоровья, он не должен был играть в «Ревности». Но Куинсон убедил его тем, что предложил участвовать в спектакле три или четыре раза в неделю и заверил его, что прибыль от этих представлений будет направлена на благотворительность. Саша соглашается и тут же оказывается в центре скандальных споров. «Гитри болен настолько, чтобы не идти на фронт, но не настолько, чтобы не играть шута!», — носилось по Парижу. Из-за этого он чувствует себя обязанным публично объясниться перед представлением до поднятия занавеса. Он заявляет зрителям:

— Я подумал, что, поскольку я не могу делать то, что сейчас делают мужчины моего возраста, я имел право и обязанность выполнять свою работу... Я хотел бы, насколько в моих силах, бороться с лицемерием, и я хотел бы, чтобы мы открыто гордились профессией, которую мы выбрали и которая не имеет причин быть менее уважаемой, чем другие из-за того, что страна находится в состоянии войны...

«Ревность» — шедевр Гитри. В пьесе он с восторгом показывает, как болезненно ревнивый человек может дойти из-за своего глупого поведения до того, что сам станет рогоносцем.

Чтобы дополнить нелепость персонажа, автор придаёт ему черты человека крайне эгоцентричного, одержимого получением ордена Почётного легиона (тогда как его скромные заслуги не позволяют ему даже надеяться на это без поддержки и разнообразных связей).

Даже если «Ревность» — комедия, то Саша удалось вдохновенно передать трагические нотки при зарождении и разрастании этого столь жестокого чувства. Желая, чтобы его пьеса и в будущем оставалась такой же искристой, как шампанское, он дополнит рукопись несколькими строками в качестве предисловия: «Я призываю актёров, которые будут играть в этой пьесе роли Альбера и Марты, не искажать мою мысль, слишком драматизируя обстоятельства, в которых они находятся, и особенно я обращаюсь к тем, кто доставит мне честь и удовольствие, играя роль Альбера. Так как я играл эту роль сам, я понял, что передать публике всю тревогу, страх и мучение персонажа достаточно легко. Об этом не надо беспокоиться. Альбер Блондель откровенно несчастен, он переживает кризис, но он заблуждается, и я предпочёл бы, чтобы люди смеялись над ним».

Однако публика не хочет смеяться и, к удивлению, не воспринимает пьесу. Вероятно, это козни противников Саша, ведь всё происходит во время, когда модно проявлять преувеличенный патриотизм. Некоторые не стесняются говорить: «Мы не хотим видеть пьесу автора, которому удалось отвертеться от фронта!» Это принесло свои горькие плоды, поскольку у «Ревности» будет только двадцать два спектакля в «Буфф-Паризьен», а затем двенадцать в театре «Жимназ».

Впрочем, Саша не стал разбираться в этом, а сосредоточился на двух увлекательных проектах. Первый привёл к сближению с одним из старых друзей детства, Альбером Виллеметцем, секретарём Клемансо, но прежде всего поэтом, журналистом и будущим большим либреттистом. Это новое предприятие — прежде всего, для Гитри, — возможность встретиться с молоденькой Ивонн Прентан, ей он предназначает ревю, сценарий которого начал писать с Виллеметцем. Альбер был ответственным за поддержание постоянного контакта с мадмуазель Прентан, это он будет исполнять с удовольствием, и, кажется, с таким рвением, которое приведёт его к короткой интрижке с молодой актрисой.

Саша, на данный момент, остаётся «в резерве», потому что Шарлотта не отпускает его ни на шаг. Более того, чтобы быть возможно ближе к мужу, она решила помочь ему в другом, более передовом начинании, которому он посвятит себя... Конечно, имеется ввиду кино, его начало (немого, конечно...) и наш герой сразу понял, насколько седьмое искусство может послужить своего рода памятью для будущих поколений.

Его идея проста, но в некотором роде предвосхищает документально-исторический кинематограф:

— Видишь ли, Шарлотта, нам посчастливилось быть современниками великих людей, мы должны запечатлеть их в движении.

И они занялись составлением списка возможных кандидатов. В первую очередь они подумали об Огюсте Родене. Потом были добавлены имена Клода Моне, Антуана, Эдмона Ростана, Сен-Санса, Ренуара, Мирбо, Анатоля Франса, Шарля Пате, Дега, адвоката Анри Робера и удивительной Сары Бернар.

По мере продвижения работы Саша понимает, что из этих кусочков можно собрать прелестный маленький фильм, который можно показывать публике при условии, что сам он будет присутствовать в зале и станет комментировать происходящее на экране. Идея гениальная... Не хватало только названия. Это был фильм «Наши» («Ceux de chez nous»).

Гитри будет появляться в кадре со своими «гостями» в роли журналиста, который собирает бесценные для истории слова интервьюируемых... Согласно некоторым источникам, во время первых показов фильма Саша и Шарлотта воспроизводили для публики слово в слово диалоги, происходившие при съёмках, попутно изобретя синхронное озвучивание. «Наши» будут показаны много раз, в том числе и во время Оккупации. Саша даже дополнит фильм несколькими эпизодами, вроде того, где появляется его отец, с которым он был в ссоре в период первых съёмок.

Об этих съёмках ходит много рассказов. Роден хотел попозировать, убеждённый в том, что кино — это только очень сложный фотографический аппарат. Моне, довольный тем, что съёмки происходят в его саду в Живерни (Giverny), спросил у Саша, чего бы ему сейчас хотелось:

— О, я был бы так счастлив, если бы вы дали мне одну из ваших кистей.

— Конечно, Саша, возьмите одну. — И когда Саша выбрал одну из наиболее использовавшихся его другом кистей, Моне останавливает его: — Нет, нет! Возьмите какую-нибудь новую, которая вам пригодится в работе.

Камиллю Сен-Сансу он предложил дирижировать оркестром, исполняющим увертюру его «Генриха VIII». Идея была в том, чтобы во время показов синхронно начинал играть приглашённый оркестр. Он сказал об этом композитору и спросил его, сколько музыкантов надо пригласить, чтобы исполнение было правдоподобным.

— Ну, чтобы сыграть мою увертюру, нужно восемьдесят музыкантов.

— А, понятно... Но позвольте мне задать вам ещё один вопрос: если бы я собрал сорок музыкантов приличного уровня, этого было бы достаточно?

— Да, я думаю, да. Но это должны быть очень хорошие музыканты.

— Ну, хорошо, но если бы я смог собрать всего лишь двадцать музыкантов?

— Двадцать? Да, двадцать — отлично!

— А если бы я был уверен, что найду десять, но лучших?

— А, десять... Да, почему нет, но тогда они должны быть замечательными!

— Я знаю, что квартет Капета счёл бы за честь исполнить что-нибудь ваше...

— Ах, они мне действительно очень нравятся!

— Хотя, по моему скромному мнению, лучшим был бы Альфред Корто (Alfred Cortot).

— Корто! Конечно, Саша!

Поэтому именно талантливому пианисту будет доверено озвучивать эпизод, в котором Камилль Сен-Санс дирижирует оркестром.

Этот фильм был впервые показан публике 22 ноября 1915 года на сцене театра «Варьете» (Théâtre des Variétés). Но, поскольку те, кто несколько месяцев назад сомневался в его храбрости, продолжали издеваться над ним и, кажется, поставили под сомнение даже его патриотизм, Саша решил опубликовать короткий текст в программке, распространяемой среди многочисленных пришедших зрителей: «Прославление немецких мыслителей и чрезмерное использование их культуры навело меня на мысль, что существует настоятельная национальная потребность в более широком ознакомлении французской и зарубежной публики с теми, кто способствует славе французского гения». Текст, который вряд ли успокоит недоброжелателей молодого автора, убеждённых теперь, что если он защищается, выказывая свой патриотизм, это только потому, что ему есть в чём себя упрекнуть.

Если пара Гитри-Лизес продолжала замечательно работать в профессиональном плане, их личная жизнь разрушалась день ото дня. Шарлотта и Саша, тем не менее, решают провести лето вдвоём в своём доме в Нормандии, перед тем как расстаться из-за отъезда мужа на лечение в Дакс. Боли действительно сохраняются и сильно досаждают в повседневной жизни. И только одно в нём не ослабевает — его рвение к работе.

В октябре одно курьёзное происшествие приведёт к окончательному разрыву супругов. По возвращении из Дакса Саша воссоединился с женой в Больё (Beaulieu), где также остановился актёр Франсель (Francell)[55], который, как говорят, был очень близок с Шарлоттой. В большой гостиной дома Гитри безмятежно отдыхал в высоком кресле, повёрнутом к окнам, так, что входящий Франсель видел только спинку кресла. По глупости, думая, что Саша отсутствует, он бросил:

— Ты одна, дорогая?

Со стороны кресла раздалось, просто, без гнева, но с холодной иронией:

— Нет, видишь ли, я не один. Моя жена тоже дома. — Затем, поднявшись, и глядя Франселю в глаза, он добавил: — Но, скажи мне... Почему ты меня называешь «дорогой», ты меня так сильно любишь? («дорогой», «дорогая», звучат во французском языке одинаково. — Прим. перев.).

Франсель, красный от стыда и замешательства, не знает, что ответить, и предпочёл исчезнуть.

Приходит встревоженная Шарлотта. Следует довольно резкое объяснение, где Саша играет обманутого и, конечно же, добродетельного мужа! Это нисколько не тронуло Шарлотту, она высказала ему всю правду-матку и обвинила его в том, что он собирается её покинуть и нашёл для этого повод. Затем следуют непоправимые слова. Саша заявил, что его единственной любовницей остаётся профессия, а сама она (Шарлотта) — ничтожно малая величина по сравнению с ней. Шарлотта горько упрекает его в отсутствии признательности за её преданную заботу в течение долгих месяцев его болезни.

Диалог глухих, который возвестил окончательный разрыв... Так как они были заняты в одних спектаклях и у них были ещё неоконченные совместные дела, супруги пришли к договорённости «официально» продолжить совместную жизнь. Что совершенно не вводит в заблуждение окружающих.

В ноябре в «Пале-Рояле» Ремю (Raimu) снискал замечательный успех в злободневном ревю Гитри и Виллеметца «Il faut l’avoir». 22 числа того же месяца оба Гитри появились на афишах в своего рода скетче «Коварная брюнетка» («Une vilaine femme brune») в театре «Варьете», и каждый вечер спектакля сопровождался показом их фильма.

Шарлотта не скрывала своих внебрачных связей, а Саша, со своей стороны, начал операцию «Я её хочу» в направлении прекрасной Ивонн. Очень сдержанный в предыдущие месяцы, он послал ей первое письмо вместе с самыми красивыми цветами Парижа, текст которого следует воспроизвести полностью, как образчик «стиля Гитри», который он применяет в отношении интересующих его дам.

Так Ивонн почти каждый вечер будет пересекаться с Шарлоттой за кулисами театра «Варьете». Но мадам Гитри удерживает себя от проявления какой-либо враждебности по отношению к той, которая, похоже, обворожила её мужа.

В театре, как и в городе, Шарлотта всегда была мадам Саша Гитри, и она намеревалась оставаться ею, не опускаясь до того, чтобы выказывать малейший, даже неприязненный, интерес к молодой актрисе.

Если Саша на людях сдержан, то тайно он начинает процесс романтического завоевания, так как для достижения этой конкретной цели ему необходимо время... Он не хочет видеть в Ивонн только любовницу, приключение на один вечер. Это гораздо серьёзнее! Он будет ждать...

Столкновение, которого некоторые опасались, а другие надеялись, не состоялось, и как только закончились восемнадцать выступлений ревю, «она», Прентан, исчезла... Супружеская пара Гитри продолжила свою карьеру, как будто ничего не произошло. Шарлотта и Саша играют «Ноно» у Антуана в марте и апреле, потом «Ночной сторож» с конца мая до конца июля в «Пале-Рояле». Саша в очередной раз продемонстрировал свой патриотизм, пожертвовав доход от авторского права за первые двадцать пять спектаклей «Ночного сторожа» в пользу слепых инвалидов войны.

В 1916 году одна женщина вошла в жизнь мастера на несколько недель, потом быстро исчезла из поля зрения, чтобы затем вернуться и занять ответственный пост практически на двадцать лет. Это была Фернанда Шуазель (Fernande Choisel), известная «баронесса», личный секретарь, первый читатель и зритель произведений Саша (так как он их надиктовывал, а она печатала), а также очевидец частной жизни великого человека, и эта жизнь была довольно часто похожа на театр!

Весной 1916 года мсьё Компэр (Compère) — хозяин копировального агентства, носящего его имя, попросил Фернанду Шуазель отправиться в театр «Буфф-Паризьен», чтобы перепечатать текст в гримёрке мсьё Гитри, пока последний играет на сцене. Саша, как и его коллеги, не любит оставлять свои рукописи «бог знает где» и предпочитает, чтобы машинистка или переписчик приходили к нему домой и там работали. А так как для Саша театр был немного домом, мадам Шуазель расположила свой временный кабинет прямо в гримёрке.

В маленькой записной книжке, которая никогда не покидает её, «баронесса» записала свои первые впечатления: «У мсьё Гитри жизнь бьёт ключом. Он немного безалаберный. Голос у него не такой, как у других, но очень приятный. Он только что дал мне напечатать пьесу, которая называется «Помечтаем...» («Faisons un rêve...»). За кулисами так сильно шумят».

Что касается общественной молвы, то в Париже слухи об этой паре уже бурлят, поговаривают об их возможном близком разрыве.

Фернанда Шуазель не забудет, как Саша говорил ей о Шарлотте в тот вечер: «Мадам Шуазель, вы увидите, как приехавшая Хозяйка уже этим вечером будет прислугой у моей любовницы, а через два часа она снова станет моей женой, а через месяц, через шесть, может быть, будет... будет тем, что я из неё сделаю».

Пора расшифровать это несколько странное сообщение — вот Шарлотта входит в гримёрку, муж обращается к ней:

— Шарлотта, браво! Только что, на сцене, я так тебя ненавидел, и понял, что публика, должно быть, почувствовала всю искренность твоей игры. Сегодня вечером я тебе больше не скажу ничего хорошего или приятного. Я хочу продолжать ненавидеть тебя. Спектакль ещё не окончен.

Шарлотта ничего не ответила. Она просто улыбалась Фернанде Шуазель, как будто действительно устала от этих игр, постоянных острот и игры ума.

В течение десяти дней машинистка агентства «Компэр» занималась своей работой. Время достаточное, чтобы составить мнение о Шарлотте: «Каждый вечер мне казалось, что я вижу на лице мадам Лизес печальное отражение серьёзной озабоченности. Больше никакого смеха. Разочарованные комментарии. Её слегка близорукие глаза потеряли блеск за стёклами лорнета, который она использовала с изысканностью, такой изысканностью, что серьёзный Гарри Бор (он был «Мсьё» в пьесе, то есть обманутый и соглашающийся покровитель) сказал молодому актёру, который репетировал реверанс, и этот реверанс у него наконец получился:

— Это безупречно! Похоже на лорнирование Шарлотты!..»

Шарлотта встревожена, она очень хотела бы прояснить — связь Саша с «этой» Прентан действительно серьёзна или же нет? Они любовники? У кого она могла бы это узнать? Секрет сохранялся хорошо, так хорошо, что потребовалось исчезновение Ивонн Прентан, чтобы её архивы, наконец, раскрыли действительность и точную дату их первой ночи: 15 апреля 1916 года. Несколько дней спустя Саша напишет эти несколько строк своей «соловушке»: «В субботу 15 апреля 1916 года я прожил между десятью часами вечера и часом утра незабываемые минуты. Я ни на мгновение не перестаю думать о маленьком существе, принадлежащем мне и находящемся во мне, чьё имя срывается у меня с губ с каждым ударом моего сердца. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя...»

На этот раз начинается большой роман, и влюблённый отказывается от выканья и панибратского стиля переписки, которые были во время его лечения, для страстного и неистового письма. Да! Несколькими месяцами ранее он всё ещё играл обаятельного, но застенчивого соблазнителя: «Вы не можете знать, как идут вам эти 800 километров! Это одна из самых сложных вещей для ношения, и вы носите это пространство восхитительно». Ивонн ему не отвечала, поскольку переписка не была её сильной стороной, в крайнем случае отвечала телеграммой, когда поклонник был встревожен её молчанием, на которую он сразу же отвечал: «Наконец, наконец-то я получил известие от вас! Новости неутешительные, но всё же с тех пор, как получил весточку от вас, мне стало спокойнее и не так грустно».

Именно в Даксе он дал Ивонн прозвище, то знаменитое «Вон» (краткое от Ивонн. — Прим. перев.), которое будет следовать за ней на протяжении всего их долгого романа: «С тех пор я двадцать раз перечитал ваше послание! Вы мне пишете: "Думайте обо мне, хоть немного, мне это так нужно!" Маленькая Вон, такая хрупкая, такая податливая, я думаю о вас без конца и не забываю ничего, потому что у нас уже есть воспоминания...»

Если Ивонн с большим удовольствием позволяет ухаживать за собой, если она находит это лестным, если она даже соглашается на несколько часов стать любовницей молодого и знаменитого писателя, то сердце её бьётся в унисон с сердцем другого! И этим другим был герой Жорж Гинемер (Georges Guynemer), ас из асов, лётчик, символизирующий патриотизм и мужество всех молодых людей, сражающихся против немцев. Ему двадцать один год, хрупкого телосложения, но такого обаяния, что ни одна женщина не может устоять перед ним, когда он проводит свой отпуск в Париже.

Одним прекрасным весенним вечером 1916 года, когда он пришёл к ней в театр, она согласилась отобедать с ним у «Максима» и через несколько часов стала любовницей лётчика. Саша поставили в известность об этом обеде. Так он узнал, что его «маленькую Вон» обхаживает молодой герой, и он с большим тактом попросит у неё некоторых разъяснений.

Изворотливая Ивонн сумела отделаться одной фразой: «Помните, Саша, вы человек несвободный. Я вам никогда об этом не скажу, не говорите же мне и вы о том, как я живу, когда вас нет рядом. Пусть время делает своё дело... Будем счастливы сегодня вместе и будем надеяться...»

Саша воспринял это как данность и больше не упоминал про Гинемера. Он верил в свою звезду, звезду, которая носила имя Вон и которая день за днём, месяц за месяцем становилась всё менее недоступной. В это время у него появился неожиданный союзник в лице «мадам Зима», матери Ивонн, которая находит в «Мсьё Гитри» такую хорошую и престижную партию для дочери.

Наступило лето, но оно печально проходит для Саша и Шарлотты. После непрерывных бурь они погрузились в мёртвое спокойствие. Они уже всё сказали друг другу? Возможно...

Шарлотта, похоже, склона искать менее жёсткий выход из сложившейся ситуации, чем развод. Но Саша уже принял решение. Он долго раскачивался, теперь уже не было хода назад, и он решил, как отрезал. В их доме «У Зоаков» он максимально обосабливается под предлогом необходимости много работать, чтобы подготовиться к предстоящему сезону. Этот семейный кризис позволил состоявшемуся драматургу завершить за три недели три маленьких шедевра, три пьесы — «Сюжет одного романа» («Un sujet de roman»), «Жан де Лафонтен» («Jean de La Fontaine»), и превосходную «Помечтаем...» («Faisons un rêve...»).

На первой странице рукописи «Жан де Лафонтен» Саша своим красивым почерком оставит надпись в несколько строк: «Я посвящаю эту комедию своей жене, потому что, к счастью, между нею и мадам де Лафонтен такое же расстояние, что и, увы, между Жаном де Лафонтеном и мной».

Для начала нового театрального сезона Саша, не колеблясь, выбрал «Помечтаем...». В течение сентября он играет в «Ночном стороже», одновременно репетируя новинку. 3 октября «весь-Париж» побывает на премьере. На сцене Ремю присоединится к Саша и Шарлотте, чтобы составить трио этой знаменитой комедии, великолепный монолог любовника из второго акта запомнится надолго, как и многочисленные реплики редкостного женоненавистничества, но столь смачные, что будут заставлять смеяться ещё многие поколения зрителей... и зрительниц!

Краткие выдержки: «Быть ​​женатым должно быть ужасно. Мне всегда было интересно, что, чёрт возьми, можно делать с женщиной помимо любви». [...] «От них можно ожидать чего угодно... Говорят, что у них вдвое больше органов, чем у нас!» [...] «Когда они начинают думать, у них получается только вздор!»

Находка этой пьесы — Ремю! До того он был больше известен как эстрадный артист, часто ограничивающийся слегка шаржированными комическими ролями, в этой пьесе Гитри он появился как открытие. Эта роль подошла ему как перчатка (которую он с удовольствием сыграет ещё раз в 1936 году в экранизированной версии пьесы, где Жаклин Делюбак будет исполнять роль, созданную Лизес), и позволила представить всю палитру игры того, что станет большим, изумительным актёром.

Если Саша все вечера проводит в театре, то большая часть его дней теперь посвящена Ивонн, и он больше даже не пытается это скрывать.

Шарлотта после разумного летнего затишья позволяет разразиться своему негодованию. Это становится нестерпимым и муж уже не может, и, более того, не хочет выносить это. Решение одно — надо развестись!

Чтобы публично зафиксировать своё решение, Саша немедленно разделяет совместную гримёрку. Фернанда Шуазель, пришедшая в «Буфф-Паризьен», чтобы передать мэтру несколько дополнительных копий пьесы, попала в разгар вселенского переселения: «Когда я пришла в театр, я увидела, что гримёрку "захватили" две костюмерши, которые укладывали пожитки Шарлотты Лизес в многочисленные шляпные коробки. Что там произошло?

— Дали отставку прислуге, — ответили мне!

Так что я не ошиблась. Париж не обманешь. Это действительно не могло долго продолжаться и сегодня это закончилось, или почти закончилось. Шарлотта Лизес шла по коридору, кивнула мне, грустно улыбнулась и исчезла за рабочими сцены и пожарными. Это всё!»

Или почти... потому что в ноябре надо разрешить один вопрос, и совсем не второстепенный. Саша пообещал Ивонн роль в следующей пьесе, «Жан де Лафонтен», премьера которой назначена на 17 декабря, роль мадам Лафонтен предназначалась Шарлотте. Что делать?

Саша, раздосадованный, идёт к той, что ещё остаётся его женой:

— Этим летом я и представить себе не мог, что этот... разрыв произойдёт так скоро. Эту роль я написал для тебя. И теперь...

— А теперь ещё и театр! Меня не удивляет то, что с нами происходит, и ещё меньше, что это произошло сейчас. Эта роль, когда я её прочитала, мне сразу понравилась. Она очень хороша. И играть её было бы интересно.

— И?

— И... мы больше не любовники, но если бы в театре мы остались хорошими друзьями? Ничто не заставляет нас не играть вместе, как минимум в этой пьесе, нет?

— Спасибо, Шарлотта! Да, спасибо! Это твоя роль, и ты в ней будешь совершенна, как всегда.

Превосходно, настолько, что можно согласиться на присутствие мадмуазель Прентан в «Буфф-Паризьен» в течение многих недель, и слышать, как на сцене мсьё де Лафонтен (Саша Гитри) говорит мадмуазель Сертан (Ивонн Прентан), что она «его соловей» и что он «её обожает»!

Гораздо труднее Шарлотте было вынести пресловутую сцену с креслом, ту, что была прошлым летом, так как автор использовал её в качестве начала пьесы. В ней любовник госпожи де Лафонтен, некий Пуаньян, не увидев Жана де Лафонтена, сидящего в кресле, бросается к его жене и обращается к ней на ты...

И тогда Саша устраивает судилище над институтом брака: «Впрочем, это глупо, если после всего, что случилось, есть ещё мужчины, которые женятся!... Первый мужчина, который женился, Боже мой, и сказать нечего: он не знал... но, второй — это непростительно [...]. Ищите, оглянитесь вокруг, посмотрите у других народов... и назовите мне тех, кто действительно счастлив. Лично я мало кого из таких вижу, встречаю разве что несчастных людей, несчастных по своей вине и жалующихся на свою долю...»

В этом произведении, из которого он менее всего хотел сделать биографию Лафонтена, даже если великий баснописец и вёл беспокойную личную жизнь, Саша особенно превозносит радости распущенности и мимолётные удовольствия любви, не допуская для себя никаких ограничений, в особенности, ограничения верности: «Не быть врагом удовольствий другого. Мы не делаем преднамеренно кого-то счастливым, это удивительная случайность [...]. Наслаждение — это такая малость, если подумать. Это так скоротечно и так мило!.. Вот, смотрите... Я лучше бы исчез, чем помешал целоваться двум любящим существам...»

Ко времени, когда Шарлотта должна была уйти, будущее её представлялось очень печальным. У Саша всё налаживалось. Она больше не будет причастна к его успехам. И если драматурга вот уже несколько лет постоянно хвалят, то об актёре критики впервые отзываются восторженно. Ужасный Адольф Бриссон не расточал бы больше похвал, если бы говорил о великом Люсьене! Признание его актёрского мастерства — лучший подарок, который может получить Гитри. Писать, конечно, нелегко, но, как сказал его отец:

— Хорошо играть комедию не сложно — это невозможно!

В гримёрной, где Саша заперся, он читает и перечитывает критические заметки Бриссона: «Что касается актёрского таланта Саша Гитри, думаю, его хвалить излишне. Он настолько самобытен, что сравнивать его не с кем. Он охватывает всю жизнь того существа, которое намеревается воплотить, его физическую жизнь и его чувственную жизнь, мимолётные оттенки его страсти, неуловимые движения его сердца. Взгляды, молчание, поведение, незабываемые жесты; интонации, свидетельствующие о глубоких душевных переживаниях. Я не утверждаю, что Лафонтен мсьё Саша Гитри похож на настоящего Лафонтена; но я больше не смогу представить себе Лафонтена без черт, какими его наделил мсьё Саша Гитри. [...] Рукоплескали его молодости, его живости и остроумию испорченного большого ребёнка, которому было позволено всё. На этот раз его успех оправдан достоинствами более тонкого порядка. В его новой комедии, такой богатой по содержанию и такой чистой по форме, расцветает этот французский цветок — вкус...»

Он знает также, поскольку все актёры, участвовавшие в его пьесе, пришли его поздравить, что Режис Жинью (Régis Gignoux) написал: «Плохие отзывы об этой пьесе задерживаются. Мы предпочли бы сказать всем: «Вы видели Саша Гитри? Он гений!»

Шарлотта плохо пережила эти мгновения. Саша, её Саша, тот, кого она знала во времена неуверенности, неудач и сомнений, ускользает от неё навсегда! После сцен, после упреков, после резкой критики она признаётся в своём отчаянии близким. Все понимают, что несмотря на триумф своего спутника, она только что признала, что всё ещё любит его... Она сожалеет о том, что ускорила разрыв, став такой невыносимой в последнее время.

И чем дольше продолжаются спектакли, тем труднее ей каждый вечер выходить на сцену перед этим «всем-Парижем», открыто насмехающимся над связью Саша и «ею», Прентан. Шарлотте становится невыносимым каждый вечер слышать этот шёпоток в зале, когда Саша Гитри произносит эти несколько фраз Ивонне: «Я не могу тебе ни в чём отказать. Но скажи мне, я тебя умоляю, скажи мне, что тебе нравится в жизни. Я хочу знать все твои мысли, все твои желания... Ах! Если б я мог... скажи, думаешь, я смог бы сделать тебя счастливой?.. Какое счастье! Услышать однажды от тебя: "Я счастлива!" Обладать человеческим существом и сделать его счастливым! Мечта моя!»

Однажды вечером это становится выше её сил. Она позволила врачу уговорить себя оставить на время театр. Это произошло в феврале 1917.

Мадлен Баржак (Madeleine Barjac) заменила её. Шарлотта вернётся в «Буфф-Паризьен» через три недели. Маленькая мужественная женщина цепляется за всё, что осталось у неё от «счастливых лет с Гитри», за роль, почти до последнего представления пьесы 9 апреля. Но за несколько дней до того горе её было настолько сильно, что она совсем отказалась от роли. От своей роли на сцене и своей роли в жизни Саша. Ещё одна страница её жизни была перевёрнута навсегда. Укрывшись у Кокто, она всё ещё надеется. Может быть, Саша быстро надоест эта интрижка. И другу Жану тоже хочется в это верить.

— Да, моя Шарлотта! Ты увидишь, он скоро бросит её. Я знаю его, твоего Саша, он устанет от этой женщины с прозвищем по имени времени года... такого короткого!

Затем Саша покинул семейный дом, оставив Шарлотте всё, что могло быть там. Он берёт с собой лишь несколько дорогих ему личных вещей: автографы, рисунки, книги и фотоальбомы его пьес.

В свою очередь Ивонн, похоже, с поразительной лёгкостью отказалась от своего красивого лётчика. К великой радости «мадам Зима», которая в восторге от любви, что, кажется, испытывает «Мсьё Гитри» к её дочери:

— Такой человек, у которого есть всё и который может сделать всё для тебя, от такого не отказываются, Ивонн!

И мать, ревностно наблюдающая за дочерью, выговаривающая ей за ночёвки вне дома, поощряет принять предложение «Мсьё Гитри»:

— Он нашёл прекрасную квартиру на улице Шеффер. Он хочет, чтобы мы обе жили там!

— Соглашайся, девочка моя! Ты не пожалеешь о нашей антресоли на улице Лористон, поверь мне!

Саша безумно влюблён. Но иногда он сомневается. Она такая непостоянная, как о ней говорят. Что делает она по вечерам, когда не рядом с ним? Полюбит ли она его?

Ивонн никогда не станет большой интеллектуалкой, но она обладает ярко выраженной интуицией. Когда она чувствует, что Саша начинает сомневаться в её верности и из-за ревности может её покинуть, она использует любимое оружие соблазнителя — письмо. Она скрывается на несколько часов, зная, что он без ума от беспокойства, пишет ему письмо, которое он ждёт с нетерпением: «Моя верность, даже не следует мне об этом говорить. Я скорее умру, чем почувствую, как другие руки, не твои, будут прикасаться ко мне. Мой бедный малыш, ты у меня такой душка. Саша, мой Саша, я обращаюсь к тебе с горячей просьбой: "Не принимай ответственных решений, пока не увидишь меня". Ты же понимаешь, что я нахожусь в несколько взбалмошном состоянии? Да, это сумасбродство, но это так серьёзно, милый любимчик. Ты меня называешь "моя штучка", если от того, что я пишу, ты раздражаешься, не надо, но если это то, чего ты хотел, то я твоя штучка. Твоя маленькая штучка стоит на коленях и кричит "Я тебя люблю, я тебя люблю!" Ой, мамочки, мне очень плохо!»

В большинстве случаев слишком довольный тем, что нашёл своё маленькое чудо, Саша, если он не может тут же отправиться к ней, тотчас отвечает ей короткими пламенными сообщениями, чем-то сильно напоминающими диалоги его пьес: «Ты говоришь мне, что любить — это хорошо, и ты совершенно права. Это божественно хорошо. Это одна из причин жить. И ты совершенно права, что не стесняешься меня. Давай! Иди вперёд всем своим маленьким сердцем, всем своим маленьким существом. Никто лучше меня не сможет никогда оценить твою молодость и твоё изящество, дышать тобой, восхитительным ароматом, которым я дополнил свою жизнь!»

Иногда Ивонн продолжает писать, к тому же довольно неуклюже, и лишь чтобы поделиться с ним своими тревогами. Саша обещал ей не только новую жизнь, но и новую карьеру! Всё это кажется таким прекрасным, настолько доступным, что внезапный страх заставляет его усомниться во всём: в ней, в себе, в этой истории, которая обещала быть такой яркой. Потом к Саша приходит письмо от этой девчушки: «Ну так постарайся не меняться, чтобы не сделать мне больно. Ты хорошо знаешь, не так ли, Пупсик, что мне будет очень плохо. Ты позволишь мне тебе довериться? Мой милый Пупсик, постарайся, я тебя умоляю, постарайся быть моим. И пишу я тебе не смешные вещи, и плохо, и я делаю ошибки. Может, поэтому ты мне и не писал? Извини. Прижмись ко мне. Обними меня покрепче. Ах! Если бы ты был здесь. Только люби меня, забудь о том, что ты далеко. Всё, что я от тебя хочу — целуй меня. Твоя маленькая Вон».

Конечно, всё в итоге утрясётся! А Саша, этот утончённый, культурный молодой человек, так хорошо владеющий французским языком, тронут орфографическими и грамматическими ошибками, неуклюжими и детскими формулировками этих посланий. Но он любит её, а любовь не имеет ничего общего с грамматическими оборотами. Только одно раздражает его в высшей степени — привычка, которую Ивонна взяла, когда их роман стал очень серьёзным, называть его нелепым прозвищем «Пупсик», «Мой милый Пупсик», «Мой дорогой Пупсёночек»... В интимной обстановке это можно было бы понять, но открыто, когда Саша вернулся на Вандомскую площадь — не к своему отцу, а к известным ювелирам, чтобы выбрать в компании своей будущей жены какие-нибудь украшения, он вздрагивает, как и другие клиенты, и персонал, когда кристально чистый голос соловья раздаётся по магазину: «Роххх! Ты с ума сошёл! О, спасибо, мой милый Пупсик!»

«Милый Пупсик» её отчитал и решил заняться развитием её вкуса. Саша захотел обставить квартиру на улице Шеффер антикварной мебелью. Поэтому он начал свои уроки с похода по антикварным лавкам, чтобы выбрать с Ивонн мебель и другие вещи, которые составили бы их новую маленькую вселенную. У Саша великолепный, достаточно классический вкус, несмотря на некоторую увлечённость китайскими мотивами или другими изящными безделицами, иногда чересчур экзотичными. Но тогда это было веяние эпохи.

Одевал он свою новую спутницу в наиболее известных домах моды. Саша дотошен в мелочах, и последнее слово всегда остаётся за ним, а сияющая от счастья Ивонн позволяет ему себя баловать. Одно только кажется ей странным — во всех магазинах он открыто обсуждает цены, требует скидок, отчаянно торгуется... А заплатить по счетам он может соизволить с опозданием на несколько недель или даже месяцев! Эту привычку (хорошую или плохую) он приобрёл в молодом возрасте и сохранит её на всю жизнь.

Первые шесть месяцев этого нового 1917 года Саша проводит, устраивая свой быт. Ни война, с каждым днём ​​всё более жестокая, ни его театральная деятельность, кажется, не могут вывести его из этого упоительного состояния... Надо сказать, что у него наконец-то есть всё, о чём он мечтал — самая прекрасная профессия в мире и самая прелестная женщина Парижа. Слава и любовь символизируют эту пару, о которой много говорят на улицах столицы, и которая заставляет немного помечтать в эти суровые зимние месяцы. Саша купается в счастье. Он весёлый, беззаботный, обаятельный, он шутит и смеётся надо всем... Он открыто жизнерадостен и даже находит время для написания нескольких удивительных маленьких вещиц, потому что лучшее у него получается лишь во время крайнего несчастья или безмерного счастья.

15 февраля 1917 года Октав Мирбо умер на руках у Саша. В театре он возобновляет «Скандал в Монте-Карло» в новой версии, где в небольшой роли дебютирует некая Габи Морле (Gaby Morlay). Он не хочет приступать к созданию чего-то крупного, опасаясь, подойдёт ли оно для «военного времени», и предпочитает заняться своим ревматизмом, который снова даёт о себе знать. Он уезжает в Дакс. По возвращении, на этот раз почти уверенный, что не отправится прямиком на фронт, он устраивает «театр миниатюр» («spectacle coupé»), где исполняются «Однажды вечером, когда мы одни» («Un soir quand on est seul»), «У королевы Изабо» («Chez la reine Isabeau»), «Парень вроде Наполеона» («Un type dans le genre de Napoléon»).

Но он намеренно не появляется на сцене вместе с Ивонн, он хочет «придержать» её для более важной и более весомой вещи, премьера которой состоится в сентябре, — для более эффектного совместного появления на публике.

Чтобы отвлечь Ивонн от этого ожидания, которое ей кажется нескончаемым, он использует любую возможность для совместных прогулок, вызывая у некоторых друзей впечатление, что он нарочно выставляет напоказ свою новую пассию.

В один из таких вечеров Ивонн и Саша долго развлекались, принимая участие в номере двух известных английских иллюзионистов, Алана и Клары Шу (Allan et Clara Shoe). Ивонн, как маленькая девочка, хлопала в ладоши после каждого удачного номера этой пары фокусников:

— Пупсик, — сказала она ему, — это была бы замечательная идея для следующей пьесы, если ты в неё вставишь роль мага! Я уверена, публике понравится!

«Пупсик» не в силах противиться ни одной из просьб своего обожаемого соловья, он принялся за работу на следующий же день и за несколько дней написал новую пьесу под названием «Иллюзионист» («L’Illusionniste»).

Саша нравится поражать публику... Его маленькая Вон получит всё, что ни пожелает, и чтобы иллюзия была правдоподобна, её любовник репетирует дни напролёт достаточно необычные магические номера, которые он наметил для сцены. Способности рисовальщика, упорство автора, терпение влюблённого наделяют его всеми необходимыми качествами, чтобы превратиться в волшебника и сделать Ивонн ежедневным свидетелем его успехов... Однажды утром он забавлялся тем, что заставлял исчезать монеты, потом появляться прелестных золотых рыбок в бокале, из которого Ивонн собиралась пить... Он отрабатывает номера с картами и подхватывает болезнь от этих маленьких кусочков картона — от этого пристрастия он не избавится никогда. В дальнейшем игра в карты будет сопровождать его везде, и среди установившихся правил для прислуги при укладке багажа для театрального турне или просто каникул, останется:

— Не забудьте всё для карточных игр!

Лето 1917 года быстро пролетело. Он заканчивает свою пьесу, находит время для возобновления «Жана де Лафонтена», где Мадлен Баржак заменила Шарлотту Лизес, и начинает процедуру развода.

Саша посвящает много времени репетициям «Иллюзиониста», поскольку он хочет, чтобы Ивонн была в нём безукоризненна, даже если ей не отведена ведущая роль. Играя молодую певицу-дебютантку британского происхождения, она должна выработать английский акцент. Поставленная задача успешно выполнена, так как молодая актриса оказалась ещё и перфекционисткой. Неделями, с утра до вечера, она репетировала с таким рвением, что несколько сбивала с толку друзей Саша. Они недоумевали, зачем мадмуазель Прентан старается говорить с ними с английским акцентом?

28 августа в театре «Буфф-Паризьен» пьеса начала свою театральную жизнь и имела большой успех.

Эта история повествует о разочаровании артиста перед лицом любви, о грустном и банальном приключении одной ночи, случившемся с иллюзионистом Тедди Бруксом, он же Поль Дюфрене в исполнении Саша Гитри, и зрительницей (исп. Мадлен Карлье - Madeleine Carlier).

Автору удаётся прельстить самых суровых критиков блеском диалогов и тем, как красноречивый мужчина может создать «иллюзию влюблённости», чтобы достаточно быстро достичь своих целей. Адольф Бриссон пленён: «Глубокая печаль рождается от этой пьесы, горестной и духовной, лишённой надежды, проникнутой презрением к людям и убеждением в том, что нравственная жизнь — безосновательное предположение. Пессимизм, доведённый здесь до крайности, был бы ужасен, если бы он предстал перед нами без прикрас. Он не появится в таком виде. Нежные орнаменты смягчают и скрадывают этот ужас. Эти цветы скрывают руины. Этот запах смерти, соединяясь с искрящимся весельем и жаждой наслаждения, образуют философию "Иллюзиониста"».

Спектакль сразу же находит свою публику. Она всегда высоко ценит Саша Гитри, особый колорит его театра, и с удовольствием наслаждается появлением молодой Прентан, которая смогла покорить сердце автора. «Иллюзионист» шёл на сцене сто двадцать семь раз и завершился 25 ноября.

Через несколько дней после премьеры, 11 сентября 1917 года, Ивонн узнала, что её «первая» большая любовь, Жорж Гинемер, погиб во время воздушного боя в Бельгии. Его тело, как и обломки самолёта, упавшего на нейтральной полосе, было уничтожено заградительным британским огнём. Ему было всего двадцать два года... Ивонн могла прочитать в газетах об искренней дани уважения ему и такие слова: «Умер на поле брани 11 сентября 1917 года. Легендарный герой пал в расцвете славы после трёх лет жаркой борьбы. Он останется чистейшим символом благородства: неукротимого упорства, яростной энергии, возвышенного мужества. Воодушевлённый непоколебимой верой в победу, он завещает французскому солдату неувядающую память, которая возвысит дух жертвенности, вдохновит наиболее благородных последователей».

Юный герой, одержавший пятьдесят три подтверждённых победы (и семь раз сбитый), останется самым знаменитым французским лётчиком Первой мировой войны.

С исчезновением «Ангела смерти» Ивонн подводит последнюю черту под своим прошлым. Опечаленная, но далеко не безутешная, она убеждает себя, что судьба решила за неё, и что отныне вся её жизнь полностью связана с Саша.

После фильма «Наши» кино ненадолго возвращается в жизнь Гитри. Хотя «седьмое искусство» пока немо, но уже пользуется большим успехом. Даже если Саша не совсем убеждён, как и большинство его современников, что у этой технологии большое будущее, он с готовностью отвечает на предложение Рене Эрвиля (René Hervil) и Луи Меркантона (Louis Mercanton), которые пришли подписать сценарий следующего фильма и предложить ему в нём роль, а также и Ивонн. Они будут снимать в декабре «Роман о любви и приключениях» («Un roman d’amour et d’aventures»), который выйдет в марте в кинотеатре «Электрик» (Electric). Оставляя за собой в этом фильме две роли, он пробудил живой интерес немногочисленных критиков нового искусства, которые посчитали эту работу «настоящей вехой в истории кино».

Здесь он снова показывает себя настоящим предвестником: «Этот любовный и авантюрный роман с непринуждённостью и импровизацией показывает очень характерное стремление к разработке нового подхода в написании сценария, и в этом смысле знаменует уверенный прогресс. [...] Новизна заключается в компоновке сцен, в выразительности замысла чередующихся фрагментов, в лёгком "мазке", резких чертах без штриховки и затушёвывания, кратких акцентировках, оставлении самого необходимого, в систематическом удалении визуально излишних сцен, поиске силы в лаконичности. [...] Впервые мы наблюдаем на экране применение точной и гибкой техники схематических зарисовок с её энергичным ракурсом и силой внушения. Улыбка, хмурый взгляд, проявленная в нужный момент экспрессия... вот и всё, это яснее и совершеннее, чем самое обычное переполнение событиями и экранными титрами; эта синтетическая, сдержанная и достойная манера создаёт "стиль" превосходного художественного исполнения».

С самого начала развития кинематографа сутью творческого наслаждения для Саша было стремление к новизне и оригинальности. Истинная страсть «исследователя» будет руководить им во всём его творчестве. Необходимо вернуть этому немому фильму его достойное место в карьере Гитри потому, что он остаётся таким же важным, как и более поздний фильм «Роман шулера» («Le Roman d’un tricheur»), снятый по одноимённой повести самого Саша, который сейчас часто упоминается, и не без основания, историками кино. Таким образом, кинематографический гений Саша проявляется, фактически, ещё в 1917 году и будет напоминать о себе долгое время, вплоть до выдающихся исторических фресок «Версаля» и «Наполеона».

В критических обзорах не забывается и Ивонн. В них подчёркивается «восхитительная грация Ивонн Прентан, её изысканные "передние планы" овладевают вами словно тайные сокровища, как и её американская улыбка». Увы, не сохранилось ни одной копии этого фильма...

Пройдя через период отчаяния, Шарлотта теперь хочет драться изо всех сил во время бракоразводного процесса. На первых порах ей удалось наложить запрет на использование киноматериалов фильма «Наши», которые составляли часть её собственности по авторскому праву. Затем у неё появилась досадная наклонность распространяться в Париже о важности её собственного творческого участия в работах того, кто был её мужем. Она даже намекает, что некоторые сцены из той или другой пьесы были делом её рук. Саша не захотел вступать с ней в полемику и решил, что «собака лает, ветер носит». Откровенно говоря, немногие люди склонны были верить утверждениям Шарлотты. Именно так, интерес появлялся только тогда, когда она говорила о том, что никогда не получала гонорар как актриса от директора своего мужа. Но всё это постепенно сошло на нет, и в последующие годы Шарлотта всё больше и больше поддавалась унынию... Лучшая часть её жизни, как личной, так и профессиональной, теперь позади. Затем, с возрастом, она будет надеяться на возвращение «своего» Саша, особенно после неприятностей у него после Освобождения.

А пока она охотно потакает тем, кто приходит почерпнуть «жареных новостей» о блестящем писателе-актёре. И она не скупится на слова: «Конечно, конечно, я ему изменяла. Я этого не отрицаю. Но он описал историю нашей супружеской жизни, нашей частной жизни во всех своих пьесах, извлекая из этого пользу для себя. И это бесстыдство продолжается с его новыми завоеваниями. Этому человеку понадобилось одиннадцать лет, чтобы превратиться в другую личность. Мне никогда не были нужны украшения или меха. Я никогда не хотела быть той женщиной-вещью, которая была так ему нужна! Я ждала другого... Я слишком долго ждала, в то время как он один шёл вперёд. И вот однажды я оказалась на обочине жизни. Конечно, я знала о его недостатках: эгоист, карьерист, но он умел заставить забыть о них своими более привлекательными сторонами — своим добродушием, комичностью, весёлостью, шутливостью. Я не предполагала, что стану его жертвой! У него гипертрофированное эго и нет сердца. Он баловень, он с самого начала вёл себя как папин сынок. Все у него в долгу. Что и сделало его скупым. Он даже стал скучным — когда рассказывает одну и ту же историю по сто раз».

«Игра окончена» («La messe est dite»).

Лизес наконец-то свободна, Люсьен готовится к большому примирению с сыном. С момента их размолвки успех не покидал его. Он остаётся величайшим актёром своего времени. С 1910 года он женат на актрисе Жанне Декло (Jeanne Desclos)[56]. Супруги спокойно уживаются, несмотря на то, что мадам Гитри в следующем же после свадьбы году уступила очарованию Эдмона Ростана. Но, «из высших театральных интересов», всё это прошло тихо между людьми приличного общества.

Саша предъявил отцу не только свой писательский талант, но и актёрский, вот почему Люсьен, искромётный ум которого восхваляют все, вбил себе в голову, в свою очередь, стать актёром-драматургом! Он настойчиво трудился над написанием пьесы под названием «Дед» («Grand-Père»), которую он предназначал для театра «Порт-Сен-Мартен». Разумеется, в театре приняли пьесу без проволочек, так как отказать Люсьену Гитри не представляется возможным, но, с другой стороны, любая пьеса с его участием держится на афишах на протяжении многих месяцев.

Но обладание великолепной памятью, острым и пронзительным умом, неотразимость в разговоре, любовь к большой литературе не предполагают обязательного наличия драматургических способностей! В пьесе «Дед» представлена довольно пошлая история, способная заставить прослезиться разве что деревенского зрителя, а не стать шедевром драматического искусства. История удручающе безвкусна: дед берёт к себе ребёнка, которого считает своей внучкой, на воспитание, с целью устроить ей выгодный брак. Люсьен вжился в роль деда, но само произведение вряд ли смогло прельстить критиков. И поскольку автором был «великий Гитри», пресса отделалась красивыми фигурами умолчания, упомянув лишь о том, что мсьё Гитри, отцу гениального драматурга, написавшего «Помечтаем...», было бы приличнее оставаться «величайшим актёром современности».

Лишь Рене Визнер (René Wisner), семь раз подумав, написал возможно менее задевающий отзыв, заставивший Люсьена понять, что лучше немедленно положить конец своим амбициям драматурга: «Если первые два акта "Деда"— красивая сказка, немного в стиле Октава Фёйе (Octave Feuillet) или Альфреда Капю, то третий гораздо слабее: чисто интерьерная драма, и первые два не подготавливают структурно переход к следующему акту и он, можно сказать, представляет собой вставку, лишь удлиняющую действие, но не проистекающую из предыдущих событий. Было бы наивным искать влияния, которые определили появление пьесы мсьё Люсьена Гитри. Он полагал нас лишь развлечь, и ему это удалось. Зададимся вопросом, если бы "Дед" был написан во времена Второй империи, даже более, за несколько лет до идущей войны, то кто были те авторы, которые дали мсьё Люсьену Гитри его самые лучшие роли? А не всё ли равно... Как бы то ни было... к мсьё Люсьену Гитри, как актёру, не будет претензий — он защищался с удивительной искренностью, силой и мастерством».

У Люсьена были и другие, более важные заботы. Если примирение с Саша уже намечено, и Ивонн не перестаёт повторять Саша: «Нет никакого смысла в этой ссоре. Позвони своему отцу и посмотришь, что он не сможет отказаться броситься в твои объятья!», — то в отношении своего другого сына, Жана, Люсьен в отчаянии. Что стало со старшим за все эти годы славы, которые пережили его брат и отец? Немного, по крайней мере, ничего хорошего...

Через год после размолвки Саша с отцом Жану удалось выйти на подмостки театра «Ренессанс» под псевдонимом Лорси, но попытка оказалась скоротечна. Затем у него возникли проблемы со здоровьем, из-за которых он был освобождён от военной службы. Он продолжает вести жизнь кутилы, был ранен в дурацкой дуэли, открыл для себя удовольствия морфиниста. После нескольких злоключений он удалился из Франции и объехал несколько европейских стран. Его пристрастия приводят к довольно бурным гомосексуальным романам. И у него действительно была достаточно продолжительная связь с младшим из сыновей Эдмона Ростана, Морисом. (Похоже, что Жан в действительности был бисексуалом, потому, что известен его сын от некой Габи (Gaby) в 1905 году. Что случилось с этим ребёнком, единственным потомком семьи Гитри? Это останется загадкой, до поры). В 1910 году он вернулся в театр, на этот раз под своим настоящим именем. Его можно было увидеть в ревю «Excelsior» Нозьера и Миранды (Myrande), потом в «L’Affreux homme» Мориса Вокера (Maurice Vaucaire) и Ива Миранда (Yves Mirande). В отличие от своего отца и брата, он рассматривает театр как развлечение, которое позволяет ему собрать какие-то средства, но он не вкладывает в это ни усердия, ни настоящей страсти. В дальнейшем ему придётся довольствоваться какими-то маленькими ролями.

В 1914 году он обнаружил в себе патриота и 21 сентября записался добровольцем. Это, похоже, также ему наскучило, в следующем году его комиссовали. Потом его беспутная жизнь возобновилась с новой силой. В 1916-м году полиция устроила облаву, ворвалась в его парижский дом и нашла там опиум. Началось судебное расследование, его доставили в суд первой инстанции, где он получил штраф и условное тюремное заключение. Позднее он пытался было использовать своё известное имя с целью объединить своих друзей для создания театральной труппы. Но всё тщетно...

Понятно, что связи с отцом, а также с братом, значительно ослабли. Саша всё-таки искренне хотел помочь, но опасался, что это могло бы ему навредить. Это же ясно — скажут некоторые — он никогда не согласится привлечь его к своему делу, предпочитая помогать напрямую, когда это необходимо, но с большой осторожностью. Он будет старательно держать Жана поодаль от своей жизни, своих успехов и своей любви. Через несколько лет он горько пожалеет об этом...

А пока создание «Дебюро» всецело занимает Саша. Эта пьеса наполнена всем тем, что объединяет отца и сына Гитри: любовь к ремеслу, особая атмосфера театра, атмосфера, в которой происходит становление актёров, но также и печальная действительность акробатов, драмы старения, сложности заката актёрской карьеры и передачи эстафеты новому поколению. У тех, кто знает Гитри, отца и сына, комок стоит в горле, когда Саша верлибром воскрешает в памяти «спор с сыном» или «урок комедии».

В этой же пьесе избалованный ребёнок, повзрослев и став известным писателем, может сказать отцу:

— Видишь! Теперь я умею...

Эта пьеса о жизни великого мима Гаспара Дебюро[57] — великолепный повод для того, чтобы пробил час примирения отца с сыном.

Критика восторженна и единодушна, кроме Колетт, подруги Шарлотты, которая не упустила случай, чтобы сказать несколько гадостей о Саша: «Верлибры? Скорее непроизвольное словоблудие. Мсьё Саша Гитри, которому никто не может противостоять, встретил своего повелителя — ритм. Во власти любовного рабства драматург позволяет своему деспоту вести себя, отдаваться ему, за исключением очень редких неповиновений, предаётся одержимости стихоплётства, как он уступил бы необходимости танцевать. Он ни разу не попытался уклониться от неотразимого полустишия, рифмованной гармоничной банальности, рифма которой угадывается слишком рано и портит искусно подготовленный эффект. [...] Не трепещите за будущее спектакля — оно было обеспечено задолго до окончания генеральной репетиции. Даже в моменты, когда он начинает быть похожим на Дебюро он забывает, что молчание для мима — наиболее сильное средство выражения».

Затем идут ещё несколько строк, написанных по долгу дружбы с Шарлоттой: «Ивонн, мадам Ивонн Прентан, эта Дама с камелиями, у которой мы, возможно, не замечали доброжелательности, этого смущения "девочки", и притом, трогательного. У неё два маленьких испуганных от обнажённости ушка и полностью открытый лоб. Но, прежде всего, она всегда свежа, предупредительна, взволнованна и способна обезоружить критиков, её улыбка всегда обращена к одной персоне, улыбка хорошо воспитанной и очень влюблённой ученицы, по-детски ищущей одобрения».

Саша никогда не будет держать зла на свою «подругу» Колетт, и, со временем, она восстановит дружеские связи с большим писателем.

О «Дебюро» Саша сохранит лишь воспоминания о 7 марта 1918 года, поскольку накануне театральный администратор зашёл сказать, что его отец забронировал ложу на завтра. Ему была предложена контрамарка, но он это отклонил и пожелал заплатить за место!

Саша не спал в ту ночь. Эта новость потрясла его, он постоянно задавался вопросом, действительно ли Люсьен собирается приехать сам или он забронировал ложу для друзей?

На следующий день он обедает с Ивонн у Larue, чтобы попытаться немного собраться с мыслями. Но ничего не помогает. Ему не сидится на месте.

Он приходит в театр очень рано и отдаёт негласный приказ «не интересоваться тем, кто будет в этой ложе». Атмосфера накаляется, потому что Саша был необычайно взволнован, было неясно, чем же всё это закончится... Когда он вышел на сцену и потряс всех своим исполнением, Ивонн сказала:

— Он сыграл Дебюро так, как никогда ранее.

Когда занавес опустился, Ивонн и Саша вернулись в свою гримёрку. Затем дверь открылась и вошёл... Тристан Бернар. Ничего не говоря, он протягивает Саша небольшой сложенный листок бумаги. Саша разворачивает послание и узнаёт почерк отца: «Твоя пьеса — шедевр, и ты достоин восхищения. Жду тебя завтра к обеду. Приходи сам или вдвоём с ней. Что уж, приходите оба. Люсьен Гитри».

У Саша вторая бессонная ночь! На этот раз он думает не только о театре и пьесах, которые он сможет написать для отца, но также и о необыкновенном счастье, которое его ожидает, потому что он знает, что скоро он, Вон и его отец воссоединятся на подмостках, чтобы отметить этим долгожданное примирение!

5 Короли Парижа

Ровно в час дня 8 марта 1918 года лимузин Гитри подъехал дому 18 на авеню Элизее Реклю. Разрываясь между счастьем и тревогой, Саша обратился к Ивонн:

— Вон, так договорились, поднимешься через десять минут?

— Да, дорогой! И не волнуйся, всё будет потрясающе, вот увидишь!

Верная служанка Люсьена уже некоторое время поджидала Саша; она открыла дверь ещё до того как он собрался позвонить. Он проходит в круглый вестибюль, откуда начинается знаменитая лестница, ведущая на галерею. Расположившись наверху лестницы, Люсьен наблюдал за своим сыном, который первый раз входил в парижскую обитель отца. С бьющимся сердцем Саша поднимается до промежуточной площадки, а отец спускался ему навстречу, где они встретились и заключили друг друга в долгие объятия. Момент, которого они так ждали, наконец, свершился.

Время обменяться парой фраз, начать говорить о театре, чтобы скрыть свои эмоции. Появляется Ивонн... Люсьен осматривает её долгим взглядом и улыбается, широко раскрыв объятья. Он тотчас проникся симпатией к спутнице сына. Ивонн, со своей стороны, почувствовала большое восхищение и большую нежность к Люсьену.

После проявлений любви и нежности настала пора обеда. Люсьен пригласил их пройти в столовую на первом этаже, примыкающую к большой галерее (настоящая бонбоньерка, украшенная старинными китайскими лаковыми панелями, утопленными в ниши стен). Обед прошёл весело и душевно, говорили о театре и снова о театре! Под конец Люсьен взволнованным голосом обратился к сыну:

— Саша, ты знаешь, кого я видел вчера на сцене?

— И кого же?

— Тебя, конечно! Но в Петербурге, в возрасте пяти лет. Да, в России, когда я доверил тебе первую роль... Да ты это помнишь, конечно! И вот, колесо истории совершило оборот и теперь, Саша, долг платежом красен!

— Да, папа, с огромным удовольствием! И я даже могу сказать, что я начал писать её прошедшей ночью.

— И о чём же эта пьеса?

— Пастер... папа! Да, о Пастере!

Красивый обман, поскольку идея только что пришла ему в голову. А писать он начал несколько дней спустя... в подвале на улице Шеффер, где супруги укрывались во время многочисленных артналётов, нарушающих сон парижан. Действительно, в течение нескольких недель люди опасались разрушений, которые могла нанести «Большая Берта», дальнобойная пушка, из которой немцы обстреливали столицу («Большая Берта» не обстреливала Париж. Для обстрела Парижа было применено сверхдальнобойное орудие на железнодорожной платформе — «Kolossal», также известное как «Парижская пушка» и «Труба Кайзера Вильгельма», калибр 210 мм, дальность стрельбы 130 км. — Прим. перев.). Под конец марта обстрелы стали столь часты, что приходилось прерывать представления «Дебюро» несколько раз за один вечер.

Именно поэтому стало очень затруднительно поддерживать сценическую жизнь театральной пьесы. Саша, всё ещё оптимистически настроенный, даже опубликовал в газете любопытную статью под названием «L’O.D.A.D.Q.» (L’Optimiste Des Abris De Quartier) («Оптимист окрестных убежищ»), но и он в начале апреля решил покинуть Париж, чтобы отсидеться недели две на юге.

Вернувшись 20-го числа того же месяца, ожидая, когда Ивонн будет готова для главной женской роли в «Ноно», он возобновил в театре «Водевиль» пьесу «Помечтаем...».

Премьера состоялась 25 мая. После восьми представлений перед почти пустым залом руководство театра решает положить этому конец, к большому огорчению Ивонн, которая не могла не подумать о том, что публика решила, будто она забрала роль у Лизес.

Это также расстраивает Саша, который, кроме всего прочего, сталкивается с одной из самых клеветнических статей, опубликованных в «La Rampe»:

«В эти последние дни на перроне Лионского вокзала мсьё Саша Гитри в окружении друзей ждал отправления поезда в Ниццу. Один из них был удивлён этим:

— Как, — сказал он ему, — вы тоже уезжаете?

— Да, — мило ответил Саша Гитри, — но я не по тем же причинам, что остальные.

— Вы не весну искать собираетесь?

— Нет, я уезжаю, потому что боюсь.»

И эта публикация сразу же возрождает полемику на тему «Саша-уклонист». Молодой король парижского театра, освобождённый от воинских обязанностей, отказавшийся идти на войну, кроме того ещё и боится обстрелов! Низость, но приводит в восторг недоброжелателей Саша, и он чувствует себя обязанным ответить на вызов несколько дней спустя: «Грубость некоторых журналистов никогда не была так велика, как сейчас. Их статейки — не только не сравнимая ни с чем низость, в них невозможно заметить и проблеска ума, но они ещё и анонимны. Их трусость равновелика их тупоумию... Вот уже три недели мне напоминают об идиотских словах, которые я никогда не произносил по поводу отъезда в Ниццу, где я никогда не был. Более того, из 1 200 000 парижан, покидавших Париж, нас лишь трое или четверо, чьи приезды и отъезды отслеживаются. [...] И они позволяют себе говорить о храбрости, те, у кого даже не хватает смелости просто работать!»

Люсьен предложил сыну вместе с Ивонн провести несколько недель на вилле, которую он снял в Турени (Touraine, одна из старинных провинций Франции с центром в городе Тур. — Прим. перев.), чтобы отвлечься от забот последнего времени. Нет ничего лучше семейной безмятежной атмосферы для спокойной работы над окончанием «Пастера» («Pasteur») и других его незавершённых пьес: «Une petite main qui se place» и «Белое и Чёрное» («Le Blanc et le Noir»). Он также намерен работать над «Парижским ревю» («La Revue de Paris»), которое он пишет совместно с Альбером Виллеметцем.

Именно в Люине (Luynes) он узнал, что развод с Шарлоттой был оглашён 17 июля.

После обычного, но утомительного лечения в Даксе, пара вернулась в Париж в середине августа. Саша плохо перенёс неудачу с «Ноно» в июне, тем более Ивонн убедила себя в том, что только она несёт ответственность за произошедшее. Чтобы продемонстрировать, что Саша не боится ни оставаться под бомбёжками, ни вновь возобновить свою пьесу-талисман, в театре «Водевиль» было объявлено о начале спектаклей с 30 августа. На этот раз публика откликнулась, и Ивонн торжествовала почти восемьдесят вечеров подряд! Кроме того, журналист Лоран Тайяд написал большую статью, начинающуюся так: «Среди имён, которые у всех на устах, мы должны выделить имя Саша Гитри, этого Мольера двадцатого века, чья классическая слава осветит будущие поколения, творчество которого, как и у Ожье, Дюма и других, с течением времени будет приобретать больший вес и всё больший успех».

Автор «Ноно» на вершине блаженства. Ивонн разделяет это счастье и направляет всю свою энергию на службу своему «повелителю»... Потому, что если вечером она прекрасно справляется с ролью в «Ноно», то днём она с энтузиазмом играет для тех, кто пришёл на представление «Парижского ревю», музыку к которому написал Клод Террасс (Claude Terrasse). В этом ревю, составленном из маленьких саинет (saynètes)[58] без претензий, зачастую весёлых, новых или заимствованных, Саша применил приём, который будет подхвачен во многих опереттах. Его идея проста — показать изнанку театрального мира как зрителям корнелевского «Сида», так и любителям оперетты «Вероника». Он даже дошёл до включения в сюжет новостей сегодняшнего дня, так, 11 ноября он попросил актёра Жоржа Лемера (Georges Lemaire) (сопостановщика) выйти на сцену с газетой в руках и возгласить: «Перемирие подписано!»

Затем восторженная публика подхватила пламенную «Марсельезу», начатую всеми присутствующими на сцене актёрами.

Опьянение и восторг, связанные с окончанием войны, к сожалению, не обходятся без скорби. 2 декабря не стало Эдмона Ростана, настоящего национального символа — момент великой печали, которую разделяют вместе со всеми и семья Гитри, отец и сын.

Премьера «Пастера» назначена на середину января. В парижской прессе широко обсуждается это творение сына Гитри, тем более, что его отец будет исполнять в нём главную роль. Пастер — священная личность, память о которой жива ещё в сердцах французов.

Не следует полагать, что написание пьесы досталось Саша легко. Автор предусмотрительно детально ознакомился с материалами о жизни самого Пастера и его семьи. В качестве дополнительной предосторожности он захотел со страниц «Figaro» обратиться к читателям с разъяснением того, как он пришёл к мысли о создании этой пьесы. Это далеко не комедия нравов: «В пьесе "Пастер" нет ни одной женской роли. Она не направлена против врачей. Это пьеса о Пастере, о его работе, об уважении, против зла и лицемерия тех, кто из принципа всегда всё подвергают сомнению. Пьеса эта лишь попытка быть искренним и ни в чём не предать памяти о человеке, жизнью которого я страстно восхищаюсь, память которого я почитаю, и мне было бы приятно, если бы я в меру своих слабых сил послужил его бессмертной славе».

Заметим, что в творчестве Гитри это не только первая пьеса, где не появляется ни одна женщина (!), но и первое по-настоящему биографическое произведение. Новый вид творчества для Гитри, результаты которого с некоторым восторгом ждала вся критика.

Кроме того, это первый раз, когда Саша писал для своего отца.

Ставка была высока и за кулисами театра ощущалось некоторое напряжение. Но Саша никогда внешне не проявлял себя нервным, возбуждённым или даже раздражительным. Он оставался, по обыкновению, невозмутимо спокойным, обаятельным, обходительным и вежливым со всеми. Лишь его близкие по выражению лица могли определить, обеспокоен ли он или раздосадован. Автор настоял на том, чтобы родная дочь Пастера, мадам Валери-Радо (Vallery-Radot), присутствовала на одной из последних репетиций пьесы с декорациями, актёрами в костюмах и гриме.

Алекс Мадис (Alex Madis)[59], знакомый Саша, рассказывал: «Когда она увидела Люсьена Гитри, появившегося в образе Пастера, она, поражённая сходством, воскликнула:

— О! папа!

— Нет. Папа! — прошептал Саша, положа руку на сердце».

Премьера (во всех смыслах этого слова) «Пастера» состоялась 23 января 1919 года. Приглашения на спектакль отрывали с руками.

После окончания войны с Германией Саша сделал началом пьесы момент, когда ученики Пастера ждут объявления о всеобщей мобилизации и когда великий учёный решает возвратить Германии свой докторский диплом. Заканчивается же она ноткой надежды, когда Пастер, покрытый славой, заявляет президенту Республики в 1892 году: «Я твёрдо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством и войной, и что народы договорятся объединиться не для разрушения, но для созидания».

«Пастера» ждал огромный успех. Аплодисменты удвоились, когда после закрытия занавеса Люсьен Гитри обратился к аудитории:

— Дамы и господа, в момент, когда я должен вам назвать имя автора пьесы, которую мы имели честь играть перед вами, меня охватывают эмоции, которые я вас прошу понять и простить. Для меня невозможно поставить перед этим именем слово «монсеньор». Поэтому я вам не назову автора этой пьесы. Но я буду обязан вам самой большой радостью в моей жизни, если вы позволите мне показать его вам.

И Люсьен направился за кулисы за сыном, ещё более растроганным, чем отец.

Два наиболее крупных деятеля театра, Эдмон Се и Антуан, не только разделяют эмоции семьи Гитри и всей публики в этот премьерный вечер, но и пишут хвалебные статьи об игре Люсьена.

Эдмон Се открывает «бал»: «На этот раз мы видели не только Люсьена Гитри, несравненного виртуоза, в его представлении обаяния и мощи; мы увидели действующего, мыслящего и живущего Пастера, неукротимого исследователя, нежного и храброго человека, прирождённого патриота! Ближе к концу, когда актёр, загримированный президентом Карно, говорил с Пастером, и последний слушал его, дрожа, с потерянным взглядом, далёкий от собственной славы, как на пороге вечности, Гитри нас потряс выражением своего мертвенно-бледного лица, почти мистической переменой его черт, светом его провидческих глаз. Это было просто удивительно!»

Антуан продолжает «эстафету»: «Весь театр был маской несравненной красоты для исполнителя. Молчание Гитри в четвёртой сцене, когда доктор осознаёт серьёзность его болезни и возможность смертельного исхода, сравнимо с великими моментами, которые я мог лицезреть у Сальвини (Salvini) в «Отелло», или у Муне-Сюлли в «Царе Эдипе». Я не говорю о феноменальном физическом перевоплощении Люсьена Гитри, который своим появлением привёл зал в восторженное состояние, и этим напомнил многим нашим актёрам, насколько важно стремиться как можно тщательнее относиться и к разработке внешнего вида персонажа. Наконец, для наших молодых людей, которые готовят себя к театральному поприщу, — вот самый полный и плодотворный урок, который они могли бы получить. Люди, увидевшие Люсьена Гитри в "Пастере", будут знать, что такое великий актёр».

В начале февраля Саша и Ивонн, не задействованные в спектакле, решают уехать на несколько недель отдохнуть на Лазурном берегу, что для Саша, этого неутомимого труженика, означает написать новую пьесу, сюжетно связанную с Беранже. Самое время, чтобы письмом поставить в известность своего друга Виллеметца о новом грандиозном событии: «Оставь за мной весь твой день 10 апреля, целиком, с утра до вечера... потому что вечером будет сотый спектакль "Пастера", а утром будет наша свадьба!»

Однако в конце марта в Кап-д'Ай (Cap-d’Ail) приходит тревожная новость: у Люсьена образовался чудовищный нарыв под мышкой, от которого он так страдает, что, вероятно, придётся прекратить представления «Пастера» на некоторое время. Следовательно, необходимо как можно быстрее найти пьесу на замену. После такого триумфа Саша не хочет довольствоваться только возобновлением какой-либо уже существующей пьесы, он объявляет, что немедленно возвращается в Париж с новой работой в багаже. Он начал писать эту новую пьесу, поднявшись в вагон поезда. По прибытии первый акт был готов, а второй практически завершён. Двадцать четыре часа спустя, 4 апреля, работа была завершена. На следующий день он распределяет роли, собирает актёров и устраивает читку. Остаётся одна суббота... В понедельник начинаются репетиции первого акта, а целью становится — завершить репетиции к 10 апреля, дню сотого представления «Пастера» и свадьбы года...

В этот день будущий секретарь Саша, мадам Шуазель, находится в толпе, спешащей на гражданскую церемонию: «Каждый день я внимательно читала газеты, чтобы узнать точную дату церемонии. Наконец, об этом было объявлено: 10-го в ратуше 16-го округа. Я хотела их увидеть. С 10 часов я стояла на страже перед главным входом на авеню Анри-Мартен.

Я видела, как прибыли задолго до появления новобрачных мадам Сара Бернар, закутанная в шиншиллу, Люсьен Гитри и его вторая жена, мадам Жанна Декло, Тристан Бернар, Эжен Фаскелль (Eugène Fasquelle)[60], Альбер Виллеметц. Ивонн Прентан была одета в большую жемчужно-серую накидку, а мсьё Саша Гитри был одет строго в чёрное. Вечером я узнала из газет, что один из свидетелей, мсьё Жорж Фейдо, прибыл с опозданием, что огорчило Ивонн Прентан».

На этот раз всё было далеко от фантастической свадьбы с Шарлоттой. Все газеты направили своих спецпосланников для освещения этого грандиозного светского мероприятия, которое завершилось великолепным обедом.

Вечером те же гости собрались в театре «Водевиль» на сотом представлении «Пастера», последнее из которых было назначено на следующую неделю, 15 апреля.

В тот день Люсьен открыл своё сердце Саша:

— Ты написал для меня великолепную роль Пастера. Я бы с удовольствием играл ещё несколько недель перед переполненными залами, как это было до сегодняшнего вечера.

— Скоро у тебя будет возможность снова выйти на сцену в пьесе своего сына! Я тебе это обещаю, и у меня уже есть идея...

— Итак, если у тебя есть идея, я хотел бы сказать, чего хочу я.

— Да, папа!

— Я думаю, что настало время вновь встретиться двум Гитри на одной сцене, как во времена Михайловского театра в Санкт-Петербурге... Что ты об этом думаешь?

— Как же ты прав, папа!

Но на данный момент Саша вместе с Ивонн, Жаном Перье и своим последним творением «Муж, жена и любовник» («Le Mari, la femme et l’amant») сменили Люсьена на сцене театра «Водевиль». Автор, хитрец, использует свою недавнюю женитьбу и триумф «Пастера», чтобы попытаться привлечь внимание публики. Во всех газетах он подробно объяснял, в каких «экстремальных» условиях ему пришлось писать эту пьесу!

И, разумеется, все ждали, как он выпутается. А так как ещё никто не видел «Муж, жена и любовник», Париж уже кишит слухами, обычно разносимыми завистниками и другими мстительными лицами, которые не в силах отпустить свою жертву. «Гитри состряпал свою последнюю пьесу на скорую руку», — говорили наиболее «приветливые», тогда как другие возопили: «Он думает, что сможет продолжать свои школьные шутки и представлять публике не пойми что? Продолжать так же передразнивать мир. На этот раз его ждёт потрясающий провал, от которого он не оправится». В стане «доброжелателей» актёры и директора театра пытались объяснить тем, кто ещё способен слышать, что «соединение» серьёзной пьесы «Пастер» с Люсьеном, исполняющим главную роль, и новой работы довольно лёгкого содержания и абсолютно банальной, плохо кончится.

В вечер премьеры, 9 апреля 1919 года, Саша прекрасно осознавал, что значительная часть зрителей настроена к нему враждебно... Люди пришли, чтобы быть свидетелями поражения, а может быть, и худшего... травли!

Но вот, уже с первых реплик, весь зал разражается смехом. Бой выигран даже до окончания первого акта. Уже на следующий день критик Абель Эрман (Abel Hermant) воздал должное автору: «Сюжеты комедий сегодня не более многочисленны, чем вчера, но некоторые из них вечны, и дело талантливых людей состоит в том, чтобы придать им дух новизны. Мсьё Саша Гитри был совершенно прав, не замаскировав под остроумным или амбициозным названием желаемую банальность темы, которую он заранее обозначил для себя. Он поставил свою подпись, и этого достаточно. Она повсюду. Самая незначительная реплика — его, и только его. [...] Мсьё Саша Гитри тоже должно быть весело, когда мы его поздравляем или когда его упрекают в том, что он вернулся после "Пастера" в лёгкий жанр, который принёс ему славу и состояние. По какому праву можно его ограничивать в своём выборе? К счастью, он не из тех, кто часто прислушивается к советам, и отныне он вполне хозяин своей судьбы, чтобы позволять себе любые фантазии, даже более существенные, с их метаморфозами. Гибкость его таланта, пожалуй, не единственная причина успеха, который всегда сопровождает его в самых разнообразных и смелых попытках: если он и может осмелиться на всё, то это значит, что даже в скабрезности у него есть чувство меры».

И это именно каникулы будут причиной прекращения спектаклей после ста одиннадцати представлений! Однако, о чём никогда не говорили критики, так это о способе, который позволяет Саша писать пьесы за три или четыре дня... На самом деле автор обладает поразительной способностью выстроить в своей голове всю структуру будущего произведения, составить список действующих лиц, их характеров, и представить все возможные ситуации, с которыми, возможно, им придётся столкнуться. Иногда он набрасывает это в форме таблицы на нескольких страницах. На протяжении всего дня, независимо от того, чем он бывает занят, он думает об этой интриге, которая постепенно обретает окончательные черты, медленно, но верно. Он не колеблясь записывает реплику, которая пришла ему в голову, на любом клочке бумаги, что оказывается в пределах досягаемости, и после периода вызревания, который может длиться от нескольких недель до нескольких месяцев, он решает, наконец, приступить к написанию пьесы, или, как он будет делать позднее — диктовать целые акты своей секретарше, играя в бильярд!

Каникулы, которые последовали за триумфом последней пьесы, он решил посвятить выполнению обещания, данного отцу — написать пьесу, которую они сыграют вместе... или даже втроём, так как в ней есть очаровательная роль для Ивонн. «Как же ты был прав, папа!», — ответил он отцу, когда тот попросил написать новую пьесу, в которой они бы играли вместе. Эта пьеса будет носить название «Мой отец был прав» («Mon père avait raison»). Начиная с сентября вовсю заработало сарафанное радио. Говорили только об одном: Гитри будут играть вместе! Молва понесла ещё дальше: «Чтобы услужить отцу, он нам напишет чёрную драму», или «Чтобы угодить сыну, отец, вопреки своему желанию, постарается, чтобы получилась лёгкая комедия». Но самые худшие предположения исходят от тех, кто знаком с отношениями между отцом и сыном: «Саша собирается поставить в театре их действительную историю отношений и попытается с помощью театральной терапии урегулировать их спорные вопросы».

Всё это чушь, снова и снова!

У автора была только одна цель — написать хорошую вещь, своего рода философское размышление о единственной непреходящей и вечной любви родителей к своим детям, и, как в его случае, о единственно важной вещи в жизни отца — сделать сына счастливым человеком! Эта прелесть, этот шедевр бесспорно одна из самых сильных и значительных пьес всего театрального наследия Гитри. Вероятно, лучшее определение пьесы «Мой отец был прав» было дано Алексом Мадисом, который причислил её к «лёгким трагедиям». В ней, конечно, много смешного, но поражает то, что нас переполняют разнонаправленные эмоции, от смешного к трагическому и обратно. Дыхание гения сопровождает зрителя на всём протяжении спектакля. Персонаж отца, конечно, во многом был списан с личности Люсьена Гитри.

Саша сумел передать отношение своего отца к жизни. Это дань уважения столь оригинальному и привлекательному человеку. По поводу репетиций Саша скажет: «Они были восхитительны. Каждая реплика, которыми мы обменивались, вызывала у нас улыбку, сближала нас. Или, скорее, приближала меня к нему. Он говорил то, что думал, что думал всегда. Это были мгновения, которые можно пережить только один раз, и мы оба об этом знали». Даже самим названием пьесы он хочет сказать отцу: «Да, у нас иногда были размолвки, даже выходящие за рамки приличий. Я не всегда понимал в тот момент, что ты до меня хотел донести, но ты был прав!». Так что это не отвлечённый спор, который Саша изобразил у себя в пьесе, это было проявление сыновней любви к отцу за ту отцовскую любовь, которой он ранее не понял и не принял. Саша — счастливый человек, и пьеса эта — признание отцу, который сделал его тем, кем он стал.

«Мой отец был прав» — это успех с первого представления, основополагающая значимость пьесы в творчестве Гитри, зрелость, которую он обрёл, — не нашли, похоже, отражения в критике. Возможно, только Антуан понял, что у Саша произошёл серьёзный поворот в карьере драматурга: «Саша Гитри определённо возглавил современное театральное производство с мастерством, которого следовало бы ожидать после всего того, что он сделал до настоящего времени. Ничто не получается произвольно, а выдающиеся произведения — только итог предварительной большой работы. Влияние Жюля Ренара, заметное в некоторых местах, раскрывает неразрывную цепь, всю эту неприметную и невидимую работу, вливающуюся в непрекращающееся развитие нашей драматической литературы. Время от времени пьеса подводит итог целому периоду, отчётливо отмечая, что начался новый отсчёт времени, и этот час пробил с появлением новой работы Саша Гитри».

Мнение, подтверждённое историком театра и специалистом по Гитри, Жаком Лорси: «Это психологическое произведение, глубоко французское и высочайшего качества. "Мой отец был прав" вызывает у зрителя восхитительные эмоции настоящего откровения на все времена — оно действительно намного опережает своё время, как это показывает блестящий результат возобновления спектакля 1978 года и более поздние. Эта пьеса, пожалуй, абсолютный шедевр Саша Гитри. Она остаётся образцом жанра».

Пьеса будет сыграна сто двадцать два раза до 19 января 1920 года. На протяжении этого периода Саша активно работал над новым произведением «Беранже» («Béranger»). Каждый день он так много говорил о нём отцу, что Люсьен делает ему неожиданное предложение:

— Знаешь, я очень люблю Беранже. И я признаю, что если бы ты предложил мне роль Талейрана, то я бы ответил да!

— Это было бы для меня большим счастьем. Только роль мала, и я не знаю, если ты...

— Она и так превосходна, и не стоит удлинять роль специально для меня! Я сыграю её так, как ты написал, и получу от этого большое удовольствие.

Успеху «Мой отец был прав», казалось, не будет конца, Саша решил просто поставить на этом точку, что удивило не только директоров театра, но и прессу. Он обосновывает своё решение в интервью Гастону Лебелю (Gaston Lebel): «Меня спрашивают отовсюду, почему я прервал представления "Мой отец был прав", когда пьеса всё ещё могла обеспечить сборы, равные тем, что у неё были. Назову вам причины: во-первых, потому, что не жду, когда интерес публики к пьесе начнёт снижаться, во-вторых потому, что "Беранже" уже готов, и я всегда спешу представить мою последнюю работу тем, кого люблю — публике».

Именно тогда Ивонн, со своей стороны, положила конец супружеской верности, которую она, казалось, добросовестно соблюдала до этого времени. Саша захотел, чтобы его жена позировала для серии высокохудожественных фотографий, для иллюстрирования различных печатных изданий. Он доверил её своему личному другу Жаку-Анри Лартигу (Jacques-Henri Lartigue)[61]. Молодой фотограф принял с энтузиазмом это предложение, поскольку он был тайно влюблён в Ивонн ещё с тех пор, как увидел её в ревю в Альказаре, ещё до того, как она встретила Саша... Так как Жак-Анри был ещё и талантливым художником, и был симпатичен как жене, так и мужу, они быстро договорились, что для него было бы разумно воспользоваться возможностью написать её портрет... ню! Ивонн проводит долгие послеполуденные часы в студии Лартига, и то, что должно было там произойти... случилось! Эта связь продолжалась до окончания сеансов позирования, но она неоднократно возобновится и в дальнейшем. Очень осторожный Жак-Анри Лартиг останется другом Саша на долгие годы, а как любовник даже будет жить вместе с парой и во время их отдыха... Как это похоже на пьесу некоего Гитри!

После баснописца — Жана де Лафонтена, мима — Дебюро и учёного — Пастера, на этот раз Саша идёт с Беранже на приступ целого мира песни XIX века. Персонаж, известный для своего времени, уже был хорошо забыт, когда наш драматург решил посвятить ему пьесу. Зачем тогда Саша выводит его из забвения? Причина очень проста... Чтобы подарить красивую роль Ивонн Прентан, которая позволит ей очаровать публику своим таким утончённым голосом, отцу он предложил подходящую для него роль («Все видели только его!» — говорил Саша своим друзьям), а сам сыграет привлекательную роль Беранже.

Однако критики, обычно благосклонные к Саша, похоже, немного подустали... Эта новая пьеса не похожа на перепев старого? Фернан Грег (Fernand Gregh) достаточно прямолинеен: «Прежде всего, не думайте, что "Беранже" не добился успеха и что мы скучали в театре "Порт-Сен-Мартен", нет, "Беранже" — это успех, но это и приводит меня в отчаяние в отношении Саша Гитри, — как же наши надежды, наше будущее? Так он будет становиться всё менее и менее требовательным к самому себе, если он уверен в том, что вытянет абсолютно любой сюжет и сделает пьесу, которая будет оставаться на сцене по сто раз. [...] Мсьё Эрц может выйти прогуляться на десять лет, оставив театр на попечение отца и сына. Когда он вернётся, он всегда найдёт, что там всё ещё аплодируют, и что они приумножили как его, так и их состояние. Какое искушение для Саша Гитри — не прилагать дополнительных усилий, больше не искать на ощупь новое, истинное, прекрасное! Как хорошо почивать на лаврах, особенно когда из них можно приготовить отличный "потофё" (Pot-au-feu) (букв. "котелок на огне"; блюдо — символ домашней французской кухни. — Прим. перев.)! Так опасно стремиться к лучшему, когда в руках хорошее! [...] Публика же, как вода, следует за ним, под уклон. Она любит картинки, она любит остроумие, она любит талант, она любит вашего отца, она любит вас; она всё это находит искусно объединённым в ваших пьесах, и она бежит туда. Но выходя из театра, так как она наивна, но не глупа, говорит себе: прекрасный вечер, но немного пустой. Зрители придут на вашу следующую пьесу, потому что там всё ещё будет прекрасно, и проведут там ещё три самых приятных часа [...]. Они будут видеть в вас лишь забавника, когда вы могли бы быть вожаком и творцом».

На сто восьмом представлении Саша решает закрыть «Беранже». Он бы продлил выступления на сцене театра «Порт-Сен-Мартен», но серия конфликтов с Анри Эрцем (Henri Hertz)[62] побудила его ускорить конец. Причиной было то, что Эрц был директором ещё и театра «Амбигу» (Théâtre de l'Ambigu-Comique), и имел отдельные контракты с каждым из Гитри. Он больше не желал видеть на одной сцене обоих Гитри. Один Гитри в любом из его театров обеспечивал бы максимальные сборы, а двое в одном не позволяли ему удвоить число кресел в зале. Более того, он был ещё и против такой быстрой остановки спектакля «Мой отец был прав»... Ничего не получается между Эрцем и Гитри!

И вот, однажды вечером в гримёрную двух актёров пришёл администратор театра от имени Эрца, чтобы объявить Саша какое-то окончательное решение, на что следует ответ:

— Раз уж он так поступает, скажите мсьё Эрцу, что я не пойду на его похороны!

— Нет, Саша, нет! — возразил Люсьен — Мне не нравится, как ты говоришь о нашем директоре... Скажите мсьё Эрцу, что мы с радостью пойдём на его похороны!

Этим всё сказано, и Гитри вновь получают свободу, Эрцу приходится принять, что следующая пьеса Саша в его театре поставлена не будет.

Не мешкая, с редким восторгом, пресса взялась за дело. Автор, он же актёр, охарактеризовал Эрца как «жалкого типа», а Эрц ответил, что выставил из театра этого Гитри, «ходячую катастрофу с его постоянной и повсеместной надменностью», впридачу осмеял в прошедшем марте выставку картин Саша в кабаре «Паук» (L’Araignée).

Чтобы не оставлять последнее слово за Эрцем и высмеять своего бывшего директора, Саша сочиняет ответ, который публикует в еженедельнике «Comœdia»:

И, чтобы выразить своё презрительное отношение к мсьё Эрцу, Саша задействовал четвёртую профессию, став директором литературно-художественного журнала с любопытным названием «Le Courrier de Monsieur Pic», роскошного и забавного издания, для которого его близкие друзья согласились каждый месяц присылать текст в виде воображаемого письма, адресованного пресловутому мсьё Пику.

Из оглавления первого номера можно узнать имена известных корреспондентов мсьё Пика, включая, конечно, Люсьена Гитри, но также Тристана Бернара, Куртелина, Клода Фаррера (Claude Farrère), Сэма, Анри Батайя. На протяжении нескольких месяцев к ним добавятся Анна де Ноай (Anna de Noailles), Порто-Риш, Доржелес (Dorgelès), Рене Бенжамен (René Benjamin), Виллеметц. Там же будут опубликованы неизданные тексты Мирбо, Ренара и Алле. Этот журнал, финансируемый Сержем Сандбергом (Serge Sandberg) выйдет только в девяти номерах, Саша не был готов к строгим и пунктуальным требованиям такого регулярного издания. Достаточно прискорбная потеря, поскольку можно легко представить тот патримониальный интерес, который мог бы представлять этот журнал, если бы он издавался несколько дольше...

После неприятностей с Эрцем Ивонн и Саша покидают Париж для небольшого турне, которое они триумфально завершат в Лондоне. Их ждал королевский приём с момента прибытия на вокзал Ватерлоо! Журналисты и почитатели знаменитой пары Гитри заполонили перрон и завалили их цветами. Они остановились в номере люкс отеля «Savoy», и на следующий день после их прибытия леди Кунар (Lady Cunard)[63] устроила частный приём, на котором они были почётными гостями.

В театре, начиная с 10 мая, исполняют несколько произведений Саша: «Ноно», «La Prise de Berg-op-Zoom», «Жан де Лафонтен» и «Иллюзионист». Люсьен также был частью праздника, поскольку он присоединился к ним с 17 по 20 мая, чтобы дать четыре исключительных представления «Пастера». 31 мая на афишах можно было увидеть анонс спектакля «Мой отец был прав». На следующий день королевские особы почтили Гитри своим присутствием. В антракте король и королева посетили их в артистической уборной и осыпали их комплиментами.

Большой успех и щедрый жест: 4 июня Саша даёт благотворительный завтрак в пользу Французской больницы в Лондоне.

По возвращении во Францию они с Ивонн переехали в большой особняк в 17-м округе Парижа на улице Альфонс-де-Невиль, дом 30 (ныне улица Alfred-Roll). И чтобы отметить свой уход с поста директора театра «Матюрэн», Саша в июне дал там шестнадцать представлений «Ноно» вместе с Ивонн.

В конце июня супруги уехали из Парижа, чтобы провести заслуженный отпуск. Они поселились недалеко от Парижа, в Кло дю Беллуа (Clos du Belloy), Мениль-лё-Руа (Mesnil-le-Roi), недалеко от Сен-Жермен-ан-Ле (Saint-Germain-en-Laye) и Мезон-Лаффитт (Maisons-Laffitte). Саша доводит до совершенства свою будущую пьесу «Я люблю тебя» («Je t'aime») и отращивает бороду, так как собирается играть в ней роль романтичного молодого архитектора, для которого наличие бороды — неотъемлемый атрибут. Ивонн проводит дни с большим удовольствием, поёт и ухаживает за садом. Люсьен и близкие друзья периодически присоединяются к ним за очаровательными обедами и ужинами. Это дом счастья...

И всё же ужасная драма положит конец этим чудесным дням. 12 сентября по телефону Саша сообщили, что накануне его брат Жан попал в серьёзную автомобильную аварию в окрестностях Довиля. Вестник этой плохой новости, мсьё Сапен (Sapène), сосед по даче, редактор газеты «Le Matin». Его сотрудники сообщили ему об аварии. Он точно знал, что Жан не выжил, но не смог решиться сообщить об этом Саша, сказав только, что следует опасаться смертельного исхода.

Решение очевидно — как можно скорее вернуться в Париж в надежде получить там более полную информацию. Опасавшийся узнать по приезде ужасную новость, Саша во время поездки вспоминал события последних лет... После судебного приговора Жан снова попытался заняться театральным ремеслом, но без особого успеха. Он не мог рассчитывать на помощь отца, с которым был в ссоре, ни на помощь брата, который не протянул ему руку помощи, на что он надеялся. В 1919 году Жан встретил кинозвезду Мусидору (Musidora), которая выбрала его в качестве актёра для своего нового немого фильма «Висента». И здесь успех ускользает от него... Всё же, в последние месяцы дела, казалось, шли действительно лучше. С одной стороны, он с некоторым успехом продавал шампанское, и Анри Летелье (Henri Letellier), влиятельный владелец еженедельника «Le Journal», только что нанял его личным секретарём.

Когда они прибыли на улицу Альфонс-де-Невиль, Жан Вотрен (Jean Vautrin), секретарь Саша, рассказал об ужасной новости и объяснил, как это произошло: Жан сопровождал своего патрона в поездке на машине в Довиль, когда вдруг у машины лопнула правая задняя рессора, в результате чего задний мост сместился и вырвал карданный вал, который воткнулся в землю. Автомобиль потерял управляемость, его сильно подбросило, пассажиры были отброшены к стенам. Голова Жана ударилась о медную раму заднего стекла, и он потерял сознание.

Всё произошло поздно вечером. После долгих мучений раненого, наконец, доставили к врачу в Довиле, который диагностировал перелом черепа. Кроме того, его монокль вошёл в голову. Его перевезли в клинику, где он через несколько часов скончался.

Саша совершенно убит. Он тут же подумал о Люсьене, уехавшем ненадолго в Брюссель, чтобы дать там несколько спектаклей «Пастера». Он просит Жана Вотрена отправиться в Довиль за телом брата и говорит Ивонн, что этим же вечером они отправляются в Брюссель, чтобы поддержать Люсьена, до которого эта ужасная новость может дойти в любую минуту. Саша опасается, что с отцом что-нибудь случится, когда он узнает о смерти Жана. Опасения небеспочвенны, так как Люсьен незадолго до выхода на сцену получил телеграмму от Альфреда Блоха (Alfred Bloch) из Общества авторов: «Искренне с вами в великом несчастье, постигшем вас». Фраза ужасна, так как Люсьен, очевидно, решил, что один из его сыновей, возможно, мёртв! Но какой? Он не может дозвониться до Парижа, и приходится дожидаться второй телеграммы, которую он прочтёт сразу как только сможет покинуть сцену. Это была телеграмма от Саша: «Будем в твоих объятиях завтра, в 7 часов, Ивонн и я».

Вернувшись в отель, Люсьен проведёт ночь в слезах. На следующий день Саша и Ивонн нашли его там. Обнимая отца, он шепчет ему на ухо:

— Я клянусь, он не страдал.

Потом, «как автоматы, как сомнамбулы мы принялись говорить ни о чём, о мигрени Ивонн, о медлительности поездов...»

Трое Гитри возвращаются в Париж на поезде. Саша спрашивает у отца:

— Ты позволишь мне сделать всё так, чтобы тебя не беспокоили?

— Решай сам. Я буду делать что скажешь.

В конце дня тело Жана перевезли в Париж, в дом Люсьена, порог которого он никогда не переступал. Отец и брат провели всю ночь с ним. На следующее утро происходит погребение, после чего, во второй половине дня, в церкви Saint-Pierre-du-Gros-Caillou, в строжайшем уединении, состоялась заупокойная месса, пресса не была оповещена о месте её проведения.

«И поскольку отец сказал мне, что он будет меня слушаться, в тот же вечер после похорон, в 6 часов, мы отвезли его на Северный вокзал, как будто это было самым обыденным делом, и на следующий же день он принимал участие в представлении "Пастера"», — пояснил Саша.

Люсьен разбит случившимся и не оправится более никогда. Сын, которого он недостаточно любил, станет его постоянной мукой. На протяжении тех пяти лет, что осталось ему прожить, он не снимет траура и не наденет никакого украшения. Каждую неделю, а иногда и чаще, он будет посещать его могилу и никогда не осмелится произнести вслух имя своего усопшего сына, даже наедине с Саша.

В профессиональном плане, после неприятностей с Эрцем Саша подписал контракт с Франком[64] в театре «Эдуарда VII» (Théâtre Édouard-VII) на все свои будущие творения (он также носит название театр Саша-Гитри).

Автор-актёр привёл в порядок свою «бухгалтерию» и в присутствии прессы сообщил о том, что «Я люблю тебя» будет его сорок четвёртой пьесой, поставленной на сцене. Он сказал, что всегда перед премьерой постоянно нервничает и это выливается в бесконечную бессонную ночь. Также он сообщил журналистам, что у него в загашнике есть ещё две пьесы — «Актёр» («Le Comédien»), предназначенная для отца, и «La Guêpe». А когда его спросили, чему он посвятил свой летний досуг, он ответил, что написал восемнадцать картин, портреты, в том числе Ивонн, Люсьена и Клода Моне.

Премьера «Я люблю тебя» состоялась 12 октября. Успех и шедевр — самые подходящие определения. Каждый вечер на публике Саша объясняется в любви Ивонн, которой ранее он посвятил рукопись этой пьесы. Если бы захотели рассказать о пьесе, то достаточно было бы сказать, что это история мужчины и женщины, которые любят друг друга... на протяжении пяти актов.

И их любовь будет достаточно сильна, чтобы убежать в другой мир, где не будет места фальшивым друзьям и нахлебникам. Это довольно лёгкий Гитри, с небольшим намёком на разочарование в людях, пьеса написанная в духе Мюссе и его «С любовью не шутят», того Гитри, который любит и счастлив, когда любят его. Орельен Люнье-По (Aurélien Lugné-Poe) пишет: «Истинное и неповторимое очарование "Я люблю тебя" состоит в том, что два героя действуют так, как если бы они были одни. Где третий, там нет места откровенности, а равно и любви... Связь с другими, кем бы они ни были, убивает её. Всё, что находится вне их, убивает её».

Если физический облик заинтриговал Режиса Жинью: «Не потому ли мсьё Саша Гитри носит бороду евангелиста, что он рядится апостолом счастья, нашедшим дорогу к земному раю?», — то Жорж Бурдон (Georges Bourdon) с большой интеллигентностью останавливается только на его актёрской игре. Для него Саша не играет, он «живёт», что делает его неповторимым в мире актёров. Это первый критик, которому действительно интересно, он даже анализирует, в чём же состоит особенность игры Саша Гитри на сцене. И в своём анализе он доходит даже до обвинений его в «некотором презрении к искусству актёра». В любом случае нет ничего более справедливого, чем анализ Бурдона: «Так что же он делает? Так вот! Он говорит. Он говорит совершенно ясно, совсем просто, быстро, как волнующийся ручей без порогов и изгибов спешит под солнцем; он садится, когда ему хочется, смеётся, когда не может сдержать приступ смеха, и если он на мгновение перестаёт говорить, то это потому, что механизм образования слов в его уме действительно приостановился.

[...] Но от этой красочной, гибкой и живой речи, под зов этого нежного и мерного голоса, как много обаяния было растворено в воздухе вчера! Это Любовь, Поэзия, Дух, Благодать, Молодость; и это тоже философия, наблюдательность, своего рода разочарованный лиризм и весёлый пессимизм, что-то неопределимое и новое, оригинальное и глубоко человечное. И всё это актёр Саша Гитри несёт в своей игре, и это его особенность, и этим он никому не обязан, и пусть он будет спокоен — пока некому с ним сравниться».

И Ивонн не осталась в стороне от этой лавины похвал. Адольф Бриссон, который следил за ней с начала её карьеры, в восхищении от того, как Саша смог сформировать её сценическое мастерство, что позволило обеспечить ей переход от мюзик-холла к сложной школе настоящего театра:

«Чудо, что ему удалось вырастить ученицу, равную ему... Нескольких лет было достаточно, мадмуазель Ивонн Прентан воспользовалась примером и уроками наставника. Она играет, как дышит, без видимых усилий. Она играет правдиво; она сама и есть персонаж, а не актриса, исполняющая роль. Ни провисаний или забывчивости. Когда, в конце, прижавшись к груди дорогого мужа, она упивается его словами, в её глазах появляется непередаваемое выражение уважения и нежности. О! Как она восхищается своим наставником!»

В ноябре 1920 года молодой, совершенно неизвестный обозреватель опубликовал в газете «Bonsoir»: «Призыв к мсьё Саша Гитри сбрить бороду». Этот «негодяй» — никто иной, как Марсель Ашар (Marcel Achard)[65], будущий друг Саша и будущий академик, который скажет:

— Я ничего не ставлю выше «Я люблю тебя»!

Пьеса выдержала сто пятнадцать представлений до 16 января 1921 года!

За несколько дней до закрытия «Я люблю тебя» Саша разместил свои картины, написанные прошлым летом, в галерее братьев Бернейм, крупных торговцев произведениями искусства. Выставка продлилась восемь дней, и Саша воспользовался случаем, чтобы объяснить, что всё это останется простым времяпрепровождением, развлечением для него, что он не считает себя в подобном особенно талантливым.

Это событие также даёт ему повод провести учёт собственной коллекции картин для одного любопытного журналиста. Она включает портрет Ивонн Прентан работы Вюйара (Vuillard), два рисунка Дега, этюд Энгра, рисунок Ренуара, два пейзажа Йонкинда (Jongkind), акварель Сезанна, вид на Темзу Моне и эскиз Делакруа. И он, наконец, признаёт, что любит импрессионистов «ревнивой любовью».

Люсьен, не входивший в актёрский состав «Я люблю тебя», репетировал новую пьесу «Актёр», специально написанную для него сыном. Она появилась в театре «Эдуарда VII» 23 января. Это довольно любопытное произведение, в котором автор отказался от своей обычной иронии, своего искрящегося остроумия, своего легендарного юмора, чтобы создать текст, в котором Люсьен Гитри играет своего рода «статую Командора». Он также скажет о пьесе «Актёр», имея в виду своего отца: «Эта пьеса — ты сам!»

Некоторые будут удивлены, что актёр, столь безупречный на сцене, столь обожаемый публикой, становится в сценах, напоминающих его личную жизнь, мужчиной, который ведёт себя с женщинами как хам. Люсьен же не хочет узнавать себя в «Актёре». Снова и снова он будет говорить, что пьеса его сына — это чистый вымысел, и что у него мало общего с главным героем...

Но разве Саша не подсознательно создал несколько карикатурный портрет отца? Это не помешает Люсьену публично отпраздновать день рождения своего дорогого ребёнка «открытым письмом», опубликованном в «Le Gaulois»:

«Актёр» будет идти на сцене вплоть до 10 апреля. В это время Саша возобновляет в театре Сары Бернар «La Prise de Berg-op-Zoom» на сорок семь спектаклей. Но уже с марта семейство Гитри вместе с присоединившейся к ним Жанной Гранье (Jeanne Granier)[66] будет занято на вечерних репетициях «Великого герцога» («Grand-Duc»), его новой пьесы.

Для автора это были чудесные дни: «Наши репетиции были упоительны, то есть, если нам требовалось на работу полтора месяца, считай пятнадцать дней были просто радостными встречами. Подумать только, сколько разбужено воспоминаний у нас, пятерых, сколько было рассказано забавных историй... Сколько раз мы прерывались, чтобы послушать Жанну Гранье, которая сидела за пианино и пела весь свой опереточный репертуар!.. Пир духа!»

Это чародейство Саша впоследствии сделает золотым правилом в своей работе. Сотни актёров, которым посчастливилось играть вместе с ним, как в театре, так и позже в кино, сохранят неизгладимую память о той особой атмосфере, которую он создавал на репетиционной площадке. На любой случай у Саша была своя история, свой анекдот к месту, или что-то смешное из жизни одного из своих друзей, или своего отца. В этом священном храме — на театральной сцене или на съёмочной площадке — Саша служил свою мессу, восторженную мессу.

Саша сидел среди актёров и, как замечательный рассказчик, оживлял великие моменты истории и мастеров прошлого. Все слушали его часами напролёт. Это был его способ сказать им:

— Вы занимаетесь самым прекрасным ремеслом в мире. Вы — часть великолепной семьи, которой вы должны гордиться. Все мы дети Мирбо, Ростана, мадам Сары или Люсьена Гитри. Любите их так, как они любили бы вас!

«Великий герцог» не останется в числе основных произведений Саша, а запомнится скорее как приятное развлечение, напоминающее водевиль. Это не помешает пьесе дожить до сотого представления.

В июне приходит новость, которая ужасно огорчила всех Гитри. Только что скончался Жорж Фейдо, в течение долгих двух лет находившийся в психиатрической лечебнице в Рюэй-Мальмезон (Rueil-Malmaison). Можно было видеть Саша плачущим горючими слезами на его похоронах. Он потерял не только друга, но и одного из современных ему авторов, которым он восхищался больше всего.

Всегда озабоченный разнообразием применения своих сил, он в этом же месяце принял предложение Артема Файяра (Arthème Fayard) о сотрудничестве в новой форме литературного журнала под названием «Les Œuvres libres», получив право подбирать пьесы, которые будут там опубликованы. Для первого номера он наметил и своего «Великого герцога».

Наступило лето, и Люсьен, наконец, расстался с Жанной Декло. Супруги Гитри решают отправиться на летний отдых в Динар (Dinard), а затем в Руайан (Royan) — к Виллеметцам. Саша пользуется этим временем, чтобы прочитать кучу книг, что он откладывал на протяжении нескольких месяцев из-за суматохи парижской жизни. Случайно, в одной из книг он наткнулся на сказку Анри Дювернуа (Henri Duvernois)[67] «Мёртвое чудовище», которая сразу его заинтересовала. Он захотел переделать её в пьесу, на что Дювернуа немедленно согласился.

Ивонн говорит жене Альбера:

— Ну вот, опять! А ты говоришь — отдых! Саша пишет с утра до вечера. Вчера он даже не нашёл времени пообедать. Дневного света не видит, сидит запершись в доме, словно приклеенный к письменному столу.

Через несколько дней пьеса «Жаклин» («Jacqueline») была завершена. Ему было необходимо узнать мнение отца, и он отсылает рукопись тому, кому она и предназначалась. Люсьен буквально проглатывает последнее творение сына и тут же пишет ему:

«Мой дорогой, но уже взрослый малыш,

твоя пьеса великолепна, непревзойдённа по уровню и бесподобна по правде. Всё в ней изумительно и хорошо... И вуаля... Ты действительно создал шедевр благородства и щедрости. Целую тебя нежно, и Ивонн тоже...»

Полностью удовлетворённый отцовскими комплиментами, он, наконец, может насладиться последними днями на берегу моря, прежде чем присоединиться с Ивонн к отцу в Брюсселе, чтобы дать серию представлений из четырёх своих пьес: «Ноно», «Мой отец был прав», «Великий герцог», «Помечтаем...».

В ноябре супруги Гитри возобновили эту последнюю пьесу в Париже, а Люсьен поставил «Жаклин» в театре «Эдуарда VII».

Новый успех (сто восемнадцать спектаклей), где Саша и Люсьен в очередной раз продемонстрировали все свои таланты. Критик Пьер Бриссон (который позже станет «лучшим» врагом Саша...) увлечён неожиданным и стремительным драматическим видением, которое Саша использовал для адаптации сказки Дювернуа: «Действие разворачивается, строгое, сильное, собранное. Это череда трогательных сцен, в которых жизнь как бы спрессована, где обнажается человеческая душа с её страданиями, неуверенностью, безжалостным эгоизмом. Глубокое трепетное чувство охватывает вас, чувство, которое не обманывает... Мы присутствуем при появлении произведения высокого искусства».

Тем временем журналист Анри Биду (Henri Bidou) пытается разгадать секрет, который делает Люсьена Гитри величайшим из французских актёров: «Следите за его глазами. У него не бывает незначащего взгляда, вы всегда знаете, куда направлен этот, почти неразличимый взгляд, исходящий из тёмных пятен глазниц под коричневым гримом. Однажды заметив, вы больше не упустите его из виду. Иногда он только угадывается, а подчас становится явным. Мысль — не что иное как взаимодействие рассматриваемых объектов, а вся игра актёра — последовательность идеограмм».

Очаровательны эти Гитри, короли парижского театра! Очевидно, что это не может не вызывать серьёзной зависти, доходящей до того, что некоторые авторы хотели бы добиться запрета на одновременную постановку в Париже нескольких пьес одного и того же драматурга! На кого это нацелено — очевидно...

Саша всегда пользуется большим спросом, и постоянно идёт борьба за его присутствие тут или там, например, за то, чтобы его пригласили на благотворительную вечеринку, гала-концерт или национальное мероприятие, такое, как трансляция первого шоу T.S.F. (Transmission Sans Fil — радиопередача. — Прим. перев.) с Эйфелевой башни 22 декабря в 15 часов, чтобы он рассказал там несколько театральных анекдотов.

Менее чем через месяц, 17 января 1922 года, к празднованию трёхсотлетия со дня рождения Мольера в театре «Опера де Пари» (Opéra de Paris) Саша и Ивонн написали очаровательное посвящение свободным стихом «У Жана де Лафонтена» («Chez Jean de La Fontaine»). Президент Республики Александр Миллеран (Alexandre Millerand) почтил собравшихся своим присутствием.

Затем для них наступают каникулы на юге, тогда как Люсьен получает удовольствие от игры в «Мизантропе». Он держит своего сына в курсе происходящего: «Да, поступления хороши и весьма значительны, а реакция публики потрясающая!»

У Саша нет новой пьесы для постановки, и он решает возобновить «Иллюзиониста», однако без особого воодушевления. Это предприятие, впрочем, имеет умеренный успех. Ничто не действует на Саша так благотворно, как новая работа, и он за несколько дней пишет «Une petite main qui se place». Премьера её состоялась уже 4-го мая в театре «Эдуарда VII».

Это незатейливый фарс или водевиль с самого начала имел большой успех, состоялось сто шестьдесят спектаклей. Жерар Боер (Gérard Bauër) пишет: «Если бы нас спросили: “Почему вам нравится этот театр", — на что мы ответили бы, как и на вопрос о любимой женщине: “Я не знаю почему!.. Я люблю его, вот и всё"».

За этим успехом для трёх Гитри последовала новая серия спектаклей в Лондоне, прежде чем они вкусили радости отпуска и... работы. Саша пришло в голову написать музыкальную комедию, чтобы Ивонн смогла найти там себе роль по душе. И он уже нашёл название: «L’Amour masqué». Теперь ему нужно разыскать талантливого композитора. В конце концов выбор пал на Андре Мессаже (André Messager)[68]. У этого человека не самый лёгкий характер, и если Саша и пригласил его в свой дом в Руайане, то только для того, чтобы внимательно следить за его работой. Мессаже на протяжении всего дня кипит, мечет гром и молнии в адрес Саша, о чём он пишет в письме к одному из своих домашних: «Я вас уверяю, что сотрудничество с Саша отнюдь не одни только розы. Я не знаю человека более строптивого и неподатливого насчёт музыки, но в то же время имеющего такие предвзятые представления о доступных ей средствах выражения. В глубине души он вообще не знает, чего хочет, но упорно ищет это. Излишне говорить вам, что я не принимаю во внимание его галиматью. Я иду своим путём и, нравится ему это или нет, мне плевать».

Случаи недопонимания с течением времени только множатся, особенно тогда, когда Саша пытается объяснить Андре Мессаже, что он будет играть главную мужскую роль в музыкальной комедии, но что он не будет петь вообще:

— Я знаю, что вы находите это довольно странным! Но думаю, что если в музыкальной комедии я обойдусь без пения, то это вызовет повышенный интерес. По крайней мере критики смогут написать, и это будет справедливо, что я ноль... в пении!

— Но, Саша, вы шутите?! И потом, кто вам сказал, что вы так плохи, как вы только что описали? Вот, я сейчас сяду за фортепьяно и попрошу вас взять хоть одну ноту, безразлично какую.

— Хорошо. — Ииииииииих!

— Да.., я понимаю, вы пропели ноту, которой нет на клавиатуре.

В конце пребывания Мессаже Саша, чтобы немного разрядить атмосферу, и чтобы отвлечь этого хмурого старого господина, решает нахально пошутить:

— Мой дорогой Мессаже, не скрывайте больше от меня правды!

— Какая правда? Что вы имеете в виду?

— Ну, моя бабушка и вы... Это правда?

— Простите?

— Ну, я думаю, что моя мать была вашей дочерью!

— Что?!

— Да, иногда вы так раздражаете меня, что я задаюсь вопросом, не родственники ли мы друг другу!

Эта дерзость вызывает громкий смех Мессаже!

Осенью Саша, потративший часть отпуска на доработку своей пьесы «Сюжет одного романа» («Un sujet de roman»), собирается навестить великую Сару Бернар, чтобы предложить ей главную роль. То, что в ней будет играть его отец, — это уже безграничное счастье, но надеяться, что величайшая из французских актрис примет его рукопись, было бы прекраснее всего на свете!

Мадам Бернар прослушала Саша, не произнеся ни слова. В конце чтения она роняет только одно, театральное: «Да!»

В результате в Париже только и говорят об этом проекте! Сара даже соглашается принять журналистов, которым она подтверждает своё намерение участвовать в постановке «Сюжета одного романа»: «Это восхитительная пьеса, одна из наиболее замечательных, вышедших из-под пера Саша Гитри... Она современна, абсолютно, ужасно современна. [...] Это совершенно новая вещь, и вы знаете, как трудно найти что-то новое, историю, никогда прежде не описанную. Это произведение одновременно и драматическое, и реалистичное, приобретающее шекспировский характер, поскольку наряду с ужасающим реализмом оно обладает удивительной драматической силой, с феноменальной напряжённостью в изучении бытия. Развязка совершенно непредсказуема. Четвёртый акт вызовет у публики большое удивление. Нельзя было вообразить подобной концовки».

Ноябрь отмечен смертью Альфреда Капю и созданием пьесы Саша «Белое и Чёрное» с участием Ремю, комедии лёгкой и серьёзной одновременно, где муж-рогоносец становится отцом чёрного ребенка, потому что жена изменила ему с тенором африканского происхождения. Тема довольно сильно устарела; расизм, который в ней описан — отражение времени, когда негров называли «неграми» и когда «африканские дикари» выставлялись в вольерах во время колониальных выставок! Позже Саша, вероятно, поймёт это, потому что откажется от переиздания этой пьесы (которая, однако, станет фильмом в 1931 году).

Люсьен, со своей стороны, возобновляет «Пастера» с неизменным успехом.

Что занимает Саша с начала декабря, так это репетиции «Сюжета одного романа» с мадам Сарой. Ни Саша, ни Ивонн не участвуют в этой пьесе, но последняя не пропускает ни одной репетиции и с энтузиазмом и горячностью раздаёт комментарии журналистам: «У нас не хватает энергии слушать мадам Сару. Простотой и эмоциями она достигает пределов возвышенного. [...] Это трогательно: два великих артиста (второй — Люсьен...) репетируют, не замечая течения времени, они думают только о своей работе, забывая об усталости. Как только действие заканчивается, мадам Сара чаще всего восклицает: "Что, если мы начнём сначала?"».

Другой страстный зритель этих репетиций, Рене Бенжамен (René Benjamin)[69], писатель, журналист и друг Саша, отмечал: «Саша не играл. Он следил за сценой, не произнося ни слова, взволнованный от присутствия исполнителей, он несколько тушевался перед отцом, который в свою очередь несколько смущался перед Сарой Бернар, а она, как и все, была погружена в работу, и вела себя очень просто. Не было и следа этого пресловутого актёрского тщеславия, ничего мелочного, только сильная страсть к ремеслу и горячее желание использовать все свои дарования».

Редкие, своеобразные исторические моменты, которыми наслаждается Саша. Единственная тень на всём этом — слабеющая память мадам Сары, которая в свои семьдесят восемь лет забывает несколько реплик, и это приводит её в ужасный гнев: «Нет, нет! Я плохо репетировала! Я очень недовольна, не нужно меня разубеждать!»

18 декабря, в день генеральной репетиции, великая актриса прибыла в театр около 17:30 и сразу же заняла свою гримёрную. Час спустя от неё донеслись крики о помощи. Актриса задыхалась. Её отвозят домой, куда немедленно приезжает Саша. Придя в себя, прикованная к постели, она заявила своему автору:

— О! Мой дорогой малыш! Теперь тебе придётся это делать самому!

Потом она залилась слезами...

В последний момент генеральная репетиция была отменена. Это было потрясением. Саша пообещал ей, что можно подождать какое-то время, которое будет необходимо, чтобы она восстановила силы. Она потрясена, но тем не менее хочет в это верить:

— Кажется, будто бы я закричала, что я не хочу умирать как Мольер... И вот теперь я поправилась. Мой сын хмурится и заявляет, что мне необходим продолжительный отдых, этому не бывать! Вы прекрасно знаете, что отдых для меня — это смерть!

Проходят дни, а состояние Сары не такое, чтобы можно было подумать о её возвращении в театр. И поскольку каждый прошедший день оборачивается для театра убытками, было решено заменить её Анриеттой Рожер (Henriette Rogers). Глубоко опечаленный Саша отправляется сообщить ей это тяжёлое известие. Она произнесла только:

— Я хочу точно знать, в котором часу поднимется занавес, потому что со своей постели я буду играть свою роль!

Генеральная репетиция состоялась 4 января 1923 года. Спектакль захватывающий, поскольку Саша поставил зловещую, почти жуткую драму. Мы далеки от того театра, к которому он приучил свою публику, здесь же раскрывается образ писателя, который ищет в своей самой интимной жизни источники вдохновения, готового на многие уступки ради сохранения своей маленькой славы и переживающего глубокую и безнадёжную супружескую драму.

Если Люсьен великолепен и легендарен, если диалоги блестящи, то само своеобразие произведения, его мрачность, его «садизм» дезориентируют как публику, так и большинство критиков. Здесь не найти Гитри, которого мы любим! После сорока спектаклей «Сюжет одного романа» должен был быть снят с афиши. Однако Саша сможет утешить себя хотя бы отзывом критика Клода Фарера: «На мой вкус — самая красивая пьеса во всём творчестве Саша Гитри. Потому что природа человеческая жестока и ужасна».

Автор, которому так хотелось бы, чтобы «Сюжет одного романа» был встречен столь же единодушно, как и «Мой отец был прав», поймёт, наконец, что чёрная драма «немыслима» в его театре. Он без колебаний отказался от неё, и всё, что ему оставалось, — философски отнестись к произошедшему, прочитав эти несколько строк из Пьера Вебера (Pierre Veber): «Мы живём во время, когда зло торжествует, когда добро оспаривается теми же, кто обязан вскрывать это и сообщать об этом. Я полагаю, что "Сюжет одного романа" при всём при том очень красивая пьеса, очень трогательная, очень своеобразная, и я надеюсь, что она будет иметь успех, которого она заслуживает. Иначе это было бы отчаянием для театра».

Придётся ждать до 1999 года, когда Мишель Омон (Michel Aumont) приведёт её к триумфу (более двухсот спектаклей), за неё он будет награжден премией Мольера за лучшую мужскую роль. Саша был прав...

Несколько дней отпуска, чтобы оправиться от всех этих эмоций, и вот наша супружеская пара готова к возвращению в Париж 15 февраля с красивой музыкальной комедией «L’Amour masqué», по темпу скорее напоминающей приятную и занимательную оперетту. Надо сказать, что композитор, выбранный Саша, Андре Мессаже, не кто иной, кто написал музыку к знаменитой оперетте «Вероника»! Такое добавление к другим талантам позволяет предвидеть большой успех на сцене и тираж в несколько десятков тысяч пластинок на 78 оборотов, включающих самые восхитительные мелодии из этого произведения, такие как: «J’ai deux amants», «Viens, s’il est vrai» или «Depuis l’histoire de la pomme»... («У меня два любовника», «Приди, если это правда» или «После истории с яблоком»).

Эта «Любовь» сослужила прекрасную службу Ивонн Прентан. Критик Жерар д'Увиль (Gérard d’Houville) не ошибается: «У мадмуазель Прентан самый красивый и самый естественный голос, какой только можно себе представить, такой правильный и чистый тембр, произношение простейшее, чёткое и ясное. Поёт она с восхитительной радостью, лёгкостью и свободой; это чисто, это ярко, это нежно и весело, это сама молодость и её призыв. Слушаешь её песни с каким-то изумлением перед таким дарованием и благодатью и мечтаешь о садах, розовых кустах, родниках, птицах, обо всём, что благоухает, манит и утоляет жажду, обо всём, что свободно поднимается, вибрирует и свободно парит в поднебесье».

«У меня два любовника», — поёт Ивонн каждый вечер в «L’Amour masqué». Но сейчас, не только на протяжении жизни этого спектакля, но и в последующие месяцы она будет довольствоваться лишь одним, испытывая слабость к молодому актёру, занятому в одной лишь маленькой роли, но обладающего отменными физическими данными! Речь идёт об очень красивом молодом человеке Анри Гара (Henri Garat)[70], который впоследствии станет одним из известнейших актёров предвоенного кино. Его голубые глаза очаровали Ивонн настолько, что она придумала искусную уловку, благодаря которой они встречались в неприметном отеле в Сен-Лазаре два-три раза в неделю. Чтобы избежать подозрений, которые могли возникнуть у мужа по поводу её отсутствия, она просит у Саша, постоянно занятого работой в кабинете, позволить ей использовать машину и водителя для своих походов по магазинам. Муж охотно соглашается и даже не возражает против приобретения всех тех побрякушек, которые безумно нравятся женщинам. Она, как уже заведено, велит водителю припарковать «кадиллак» у главного входа в «Галерею Лафайет» («Galeries Lafayette») на бульваре Османа. Затем она ныряет в универмаг и, преодолев несколько сотен метров, появляется с другой стороны, где её встречает Анри Гара, чтобы провести час в его объятьях! Затем она проделывает обратный путь — заходит в универмаг, делает несколько покупок в разных отделах и выходит через главный вход с руками, полными пакетов, где её ожидает шофёр. Дело сделано, без сучка и задоринки — придраться не к чему. Схема отработана до совершенства так, что она будет пользоваться ею в течение нескольких следующих лет, так как приключения будут только множиться...

Саша и Ивонн сыграют ещё сто десять спектаклей «L’Amour masqué», а так как популярность этой музыкальной комедии не убывала, то на последующие шестьдесят два представления их заменили Жан Вормс (Jean Worms) и Марта Феррар (Marthe Ferrare).

У Люсьена появились первые признаки болезни, которая будет только прогрессировать, он находился не в том состоянии, чтобы присутствовать на премьерном показе. Под предлогом того, что у него фурункул находится в неподобающем месте, он просит Саша поменять его места на закрытую ложу бенуара в глубине зала (закрыта сеткой, чтобы снаружи зрителей этой ложи не было видно. — Прим. перев.). В конце каждого акта «он передавал» Саша и Ивонн записки через посредника, показывая этим, что он присутствует в зале. Саша узнал об этой уловке отца только после его смерти: «Около 8 часов вечера у него был очень сильный приступ, во время которого он предусмотрительно подготовил три записки, которые я последовательно и получил. Он переправил их в театр нашему другу через своего рабочего сцены, которому объяснил, как и что с ними делать».

Уже в марте поправившийся Люсьен смог участвовать в серии спектаклей «Тартюф», а в это же время угасала Сара Бернар. Она умерла после тяжёлой болезни в конце марта этого, 1923, года.

В мае супруги Гитри отправились в Лондон, чтобы принять участие в английском театральном сезоне со спектаклями «Мариэтта, или Как пишется история» («Mariette ou Comment on écrit l’histoire»), «Сюжет одного романа», «Ноно». Люсьен решился присоединиться к ним и сыграть в «Ночном стороже».

3 октября Саша был награждён орденом Почётного легиона. Он посвящён в кавалеры как драматург, написавший пьесу «Пастер».

Затем возобновление представлений «L’Amour masqué», шестьдесят спектаклей, начиная с 18 ноября, в то время как Люсьен работает над пьесой Саша «Лев и Курочка» («Le Lion et la Poule») в театре «Эдуарда VII». В ней он играет барона, который не может смириться со старостью и находится в постоянных поисках любовных приключений, как заметил Рене Виснер: «Любовь трагична в этом каторжном союзе, где двадцать лет одного встречаются с семьюдесятью годами другого, где оба связаны одной цепью, не могут освободиться и уже не чувствуя боли, лишь с раздражением смотрят друг на друга, осознавая, что они не более чем два раба. В конце концов, что же это такое, игра любви? — Две ненависти на одной подушке».

После значительного успеха (семьдесят представлений) (в другом источнике сто шесть — Прим. перев.) пьеса «Лев и Курочка» сходила с афиш, а в другом театре, театре «Этуаль» (Théâtre de l'Étoile, открыт 20.12.1923, закрыт в 1926. — Прим. перев.) в это же время рождался спектакль «Сердцеед» («L'Accroche-cœur»), премьера которого состоялась 21 декабря 1923 года. Один из журналистов поинтересовался у мэтра, как же это происходило:

— Мы репетировали в театре «Эдуарда VII». Когда нам звонили отсюда и сообщали, что сцена свободна, мы садились в машину, репетировали во время поездки... и продолжали здесь. А когда рабочие занимали сцену, мы возвращались репетировать ко мне. У нас с Ивонн есть довольно своеобразная сцена, действие которой происходит в ресторане. Мне до сих пор интересно, что могли подумать официанты, когда слышали, как мы репетировали за обедом на открытой части ресторана, специально, чтобы добиться правдоподобности.

Саша выбрал довольно мрачное место действия, населённое негодяями, жиголо и девицами лёгкого поведения, но он отказался от зловещего сюжета, чего требовала мода того времени. Напротив, и не в первый раз, он идёт вразрез с веяниями времени, что замечает Гастон де Павловски: «Девочки, сутенёры, фанатики казино, сам Свободный театр, несмотря на весь свой откровенный натурализм, может представить их нам лишь в виде бледных фантазий авторов-натуралистов. И насколько естественнее для нас эти же самые персонажи, выведенные в пьесах Саша Гитри, расцвеченные грубостью, едкостью и элегантным скептицизмом! Этот автор представляет нам их такими, какими мы, улыбаясь, сами себе их представляем; он достигает, таким образом, гораздо более глубокой, более естественной и более духовной правды, правды такой, которая и должна быть в театре: в нашем воображении, как в басне Лафонтена или в волшебной сказке».

Пришла пора возобновить два его творения, и вот, уже 5 мая, в том же театре объявлено «Весеннее ревю» («La Revue de printemps»), соавтором которого был не кто иной как Альбер Виллеметц.

В прессе это великолепное ревю приравнивают к балетам в больших представлениях Людовика XIV, которое тот мог бы дать в Версале! Никак не меньше...

Это ревю-фантазия в трёх действиях и девятнадцати картинах переносит нас в историю Франции. В нём уживаются Генрих II, Людовик XIV, Иветт Жильбер (Yvette Guilbert), Тулуз-Лотрек, не говоря уже о сёстрах Долли (Dolly Sisters). Французская песня занимает в нём первое место (к сожалению, текст этого радостного и немного сумасшедшего произведения, похоже, исчез навсегда).

В середине июля представления «Весеннего ревю» прерываются на каникулы. После поездки из Виши в Люшон через Руайан, где морские купания спровоцировали у Саша неврит, из-за которого он был вынужден провести больше недели в постели, супруги в конце сентября добираются до Парижа, чтобы со 2 октября выйти на подмостки и дать более шестидесяти представлений их ревю, к которому Саша добавил несколько новых сцен, написанных летом.

Люсьен в то время играет Арнольфа в «Школе жён», а затем «Мизантропа» в театре «Эдуарда VII».

В начале декабря была написана «Новая звезда» («Une étoile nouvelle») — комедия, состоящая из скетчей, которую можно назвать «криминальной», и которая, честно говоря, была просто «миленькой»! Некоторые критики тоже к этому склонялись, но не спешили донести это до автора, которому такое вряд ли понравилось бы. Но Пьер Бриссон и Анри Беро (Henri Béraud) всё же назвали вещи своими именами. Вместо того, чтобы дать им полностью высказаться, Саша решает стать критиком критиков. Гитри хочет драться! Подталкиваемые своими редакторами, записные критики ринулись в атаку на мсьё Гитри! Статья Анри Беро в «Comœdia» от 20 декабря прославилась своей свирепостью: «Разве не в этом весь наш Нарцисс Гитри, каким изображают его враги: занятый самолюбованием, что-то между лотосом и кувшинкой в бездонном пруду своего самодовольства. Ему пятьдесят семь раз говорили: "Вы замечательный комедийный актёр". Это на него не подействовало, потому что сие настолько согласуется с его "правдой", что он просто не слышит. Однажды ему сказали: "У вас есть пьесы и получше". Тут у него прорезается самый тонкий и острый слух, он прозревает чудесным образом и... багровеет от злости. Эти чередования глухоты и бдительности вызывают смех, и мсьё Саша Гитри, пожалуй, не мешало бы поразмыслить о бергсоновской непроизвольности комического (Анри Бергсон /Henri Bergson/ — французский философ, нобелевский лауреат. — Прим. перев.). Правда, у такого обидчивого человека есть оправдание, и в первую очередь лесть отца, который не всегда прав...»

Саша, разумеется, ему ответил через два дня: «Он критикует мою пьесу, я же могу, мне кажется, критиковать его статью. Разве и я не имею права говорить "правду"? Ему не нравится моя пьеса? Ну, а мне не нравится его статья. Не я первый это начал».

На этот раз Анри Беро продолжил давить на больное — на пару отца и сына, королей Парижа: «Я никоим образом не насмехался над сыновней почтительностью и отцовской нежностью господ Гитри. Никто об этом и не думал. Наоборот, все считают, что нежное сотрудничество этих двух театральных деятелей столь же трогательно, сколь и ценно.

Однако нельзя было не рассмеяться, увидев, что господа Гитри не так давно начали переписываться через газеты. [...] Он обвиняет нас в чрезмерной фамильярности, при употреблении нами его домашнего прозвища. Только его скромность мешает ему признать, что и весь Париж беспрестанно позволяет эту вольность...». Таким образом, в эти последние дни декабря, несмотря на непрекращающиеся споры, закончился последний год «абсолютного счастья» Гитри отца, сына и Ивонн. Так как грядущий 1925 будет годом ужасного несчастья...

6 Конец света...

Этот 1925 год начался плохо... Внезапно, 1 февраля, у Саша начались проблемы со здоровьем, потребовавшие немедленной госпитализации, с последующей небольшой операцией. Что, конечно, приводит к тому, что руководство театра «Эдуарда VII» прервало показ «Новой звезды».

Как только Саша покидает клинику, он отправляется отдыхать в Кап-д'Ай, а враждебно настроенные к автору критики, пользуясь случаем, не преминули заявить, что эта «болезнь» в первую очередь «дипломатического свойства» и позволяет убрать это фиаско с афиш.

Кампания в прессе была глупа, так как у этой пьесы были самые высокие средние сборы из всех комедий, когда-либо поставленных в театре «Эдуарда VII». Но поскольку Саша объявил войну немалому числу критиков, последние нанесли встречный удар, и последовавшие взаимные пикировки, начиная с его отбытия на Французскую Ривьеру, не разрешили ситуацию...

Это заставило Люсьена прийти на помощь сыну, приняв решение возобновить «Le Tribun» в театре «Эдуарда VII».

Окончательно выздоровев, Саша вернулся в марте в Париж на репетицию своей новой пьесы «Мы играем не для развлечения» («On ne joue pas pour s’amuser»), которую он предназначил для отца и Ивонн: новая история, действие которой разворачивается в театральной среде и повествует о приключениях новичка, который, не добившись успеха, открыл для себя любовь... Довольно современная работа, в которой Мэтр рассказывает о трудном, порой, совмещении для влюблённых любви и профессии и, как отмечает Анри Биду: «Неудача почти всегда влечёт за собой потерю привлекательности. Чтобы сохраниться, любовь нуждается в восхищении. Современный мир, который всё больше и больше связан с работой, как для женщин, так и для мужчин, будет сталкиваться с конфликтами любви и самолюбия между любовниками, супругами, угасанием привязанности и даже разрывами, происходящими из-за случайностей карьерных устремлений, когда пару будут составлять два трудящихся существа».

Премьера состоялась 26 марта, если Люсьен и выглядел немного уставшим, но пока всё шло как надо — до 9 мая.., когда Люсьен съел за один присест сотню бургундских улиток. Десятого он внезапно почувствовал себя плохо. Тиролуа (Thiroloix), семейный врач Гитри, диагностировал риск развития перифлебита, предписал своему пациенту постельный режим и просил его постараться заснуть. Участие в спектакле было, естественно, исключено!

Саша ужасно переживает, тем более, что через несколько дней болезнь отца осложняется проблемами с сердцем... Тиролуа упросил известного кардиолога прибыть к Гитри. Когда обследование было завершено, консультант отвёл своего коллегу и Саша в сторону и без обиняков заявил им:

— Можно ожидать, мои бедные друзья, что конец может настать в любой момент!

С камнем на душе, понимая, что отец больше не сможет вернуться на сцену, Саша смиряется с тем, что уже 16 мая его заменит Анри Краусс (Henry Krauss).

Люсьен, поняв, что скоро придёт его конец, немедленно отдаёт последние распоряжения. Его предчувствие подтвердилось 25-го, когда Тиролуа сообщил Саша:

— Нога вашего отца полностью охвачена отёком. У меня не осталось никакой надежды. Мужайтесь, Саша. Я считаю, что его дни действительно сочтены.

В последующие дни улучшений не наблюдалось, тем более что Люсьен больше не хотел, чтобы его лечили. Однако, 30-го числа он снова согласился на процедуры Тиролуа и даже планировал отпуск с сыном. Решено — они проведут летние каникулы в Рюэй или Везинэ (Vésinet). Неожиданно почувствовав себя лучше, Люсьен даже пригласил Саша и Ивонн на следующий день пообедать перед их отъездом в театр.

Как только они прибыли на авеню Элизее Реклю, верная Элиза сообщает Саша:

— Мсьё, ваш отец поднялся. Он встал!

Мгновения на то, чтобы подняться на этаж, и Люсьен принимает их в распростёртые объятия:

— Ах, дети мои, я чувствую себя определённо лучше! Я даже хотел сделать вам приятный сюрприз, надев смокинг на обед!

В конце трапезы Люсьен просит принести шкатулку, где хранились его драгоценности. Он обращается к сыну:

— Эта булавка для галстука была мне подарена императором России, твоим крёстным отцом. Но я предупреждаю тебя, что этот большой сапфир не настоящий.

— Но что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Я просто так тебе это говорю...

Пришло время отправляться в театр. Саша решил вернуться после окончания представления, чтобы поцеловать отца. Когда он приехал, Люсьен спал.

Опустившись на колени возле его кровати, он разглядывает его спящего. Внезапно отец проснулся:

— У вас был хороший сбор?

— Да, почти полный.

— Это хорошо, очень хорошо. — И в тот момент, когда Саша выходил из комнаты, Люсьен, думая о многочисленных планах сына, о которых он не переставая говорил, обращается к нему шёпотом: — Поставь «Моцарта»!

На следующий день, в то время, когда Саша находился в Везинэ, подыскивая подходящее место на лето, Люсьен, почувствовавший себя определённо лучше, ближе к 16-ти часам просит, чтобы ему подали обед. Он опорожнил полную салатницу картофеля, как вдруг стал задыхаться. Тиролуа был срочно вызван к больному, который испытывал страшные мучения. Доктор сделал больному последний укол. На вдохе Люсьен прошептал:

— На этот раз всё кончено… А Саша?

Люсьен Гитри, величайший из французских актёров, угас в 18 часов 15 минут 1 июня 1925 года. Обезумевший от горя сын приехал через час. Он знал, что конец близок, но не мог в это поверить.

Потом стали прибывать близкие к семье люди. Фёдор Шаляпин говорил Саша:

— Да... Да... Каждый вечер отдаёшь частичку своего сердца публике... и когда публика видит вас на улице, всякий раз вопрошает: «Сколько он зарабатывает за каждый выход?»

4-го состоялись похороны Люсьена. Сотни парижан следуют за траурным кортежем. Для цветов потребовалось три погребальные повозки. Люсьен категорически запретил произносить речи. Только великий Антуан позволил себе произнести короткое:

— От имени французских актёров я приветствую величайшего из артистов.

В прессе Гастон де Павловски в одной фразе подтвердил современность актёра: «Люсьен Гитри всё видел и всё понимал, ни одна социальная среда не была ему чужда. Его долгое пребывание в России позволило ему тщательно изучить все традиции уходящего общества и все устремления мира грядущего».

Этот уход, довольно неожиданный, поверг Саша в глубокое смятение, которое переросло в желание укрыться в «дорогом прошлом». Разумеется, жизнь продолжается, и в планах нет недостатка, но теперь он будет стремиться изолироваться от этого мира, слишком торопливого, двигающегося к краху, и который кажется ему менее привлекательным и интересным, нежели во времена его благословенной юности.

Теперь круг близких ему людей уже не будет так быстро расти, он всё реже выходит из дома и всё меньше принимает приглашений, которые сыплются на него отовсюду.

Более чем когда-либо он видит своё счастье в рамках личного защищённого пространства — в жизни, которая бы состояла из продолжительной и напряжённой работы дома и в театре. Чтобы быть счастливым, полагает он, необходимо достаточно правильно выбрать и профессию, и жену. Остальное, в его глазах, не столь уж важно. Эта перемена, это добровольное заточение, этот отказ от небольших радостей жизни, отказ от светских удовольствий, вечеринок, обедов, с течением времени будет всё более тяжким для Ивонн.

Она молода, красива, горяча и точно обожает все те радости существования, от которых бежит Саша... Эта золотая клетка, в которую он хотел заключить своего «соловья», скоро станет такой тесной, что птичка когда-нибудь захочет улететь из неё, чтобы никогда больше туда не вернуться... Но пока Ивонн набирается терпения, убеждённая, как и все жёны Саша, в том, что он такой добрый и заботливый, что он согласится измениться, чтобы сделать ей приятное.

Сейчас Саша собирает как можно больше документов об отце, своём кумире. Люсьен, подталкиваемый Саша, намеревался написать свои театральные воспоминания. Существовала первоначальная рукопись, над которой они вдвоём уже много работали. Поэтому в 1925 году он с большим рвением приступил к этой работе бенедиктинца (Девиз ордена Святого Бенедикта — «Молись и работай» /Ora et labora. — Прим. перев.). В память об отце сын превратит её в биографию и вскоре представит обширный труд, посвящённый Люсьену Гитри. Книга задумывалась настолько роскошной, что ни один издатель не рискнул бы её опубликовать, в итоге, Саша издал её самостоятельно.

Унаследовав от отца частный особняк на авеню Элизее Реклю, 18, Саша сообщил Ивонн о своём намерении поселиться там. Однако супруги переедут туда только в 1927 году из-за необходимости проведения работ по реконструкции.

Он также хочет исполнить последнее желание своего отца, написав пьесу о Моцарте. Большую часть траурного лета он посвятил завершению этой работы. Андре Мессаже, к которому он обратился с просьбой написать музыку для пьесы, в конце концов отказался, и он попросил Рейнальдо Хана (Reynaldo Hahn) [71] взять на себя эту работу. В сентябре он решил возобновить «Ноно» в театре «Эдуарда VII», не желая браться за новую пьесу до завершения «Моцарта».

В то время супруги Гитри пережили серьёзные потрясения. С одной стороны, Саша и Ивонн, один за другим, заболели гриппом, что привело к приостановке «Ноно», с другой стороны, некоторые злые языки утверждали, что у Ивонн обнаружилась слабость по отношению к её партнеру Пьеру де Гингану (Pierre de Guingand). Колетт написала по этому поводу несколько слов Маргарите Морено: «Мне кажется, что само семейство Саша и здоровье супругов серьёзно подорваны».

Тем не менее, похоже, всё возвращается на круги своя, и «хозяйство» Саша с начала ноября лихорадочно принимается за репетиции «Моцарта». Театр «Эдуарда VII» может назначить премьеру на 2 декабря.

Превосходный успех! Замечательный Саша Гитри, который понял, какое волшебное действие оказывает музыка этого гения. Он говорит об этом так: «Когда мы слышим какой-нибудь отрывок из Моцарта, то тишина, которая следует за ним — тоже его авторства». На этот раз критики откладывают оружие и соглашаются с мнением публики, которая делает успех этой новой пьесы триумфальным. Да, Люсьен был прав — Саша должен был написать «Моцарта»!

Жан Катюлль-Мендес открыл бал славословия: «Совершенное очарование, изящество камеи... Невозможно себе представить удовольствия более полного и утончённого... С несравненным искусством автор приоткрыл завесу над картиной меланхолии, схожую с картинами Ватто, изысканной, волнующей, драма которой остаётся светлой, но завуалированной, не позволяющей ощутить ничего, кроме мерцающих огней, которые могут оказаться как драгоценностью, так и слезами...»

И если в этой, немного идеализированной, жизни Моцарта некоторые, однако, найдут (очень сдержанно...), что смешение музыки Рейнальдо Хана с музыкой великого композитора — это, вероятно, уже чересчур, то все согласны с тем, что Ивонн Прентан сыграла свою роль великолепно: «Каким бы ни был большим триумф мадам Ивонн Прентан, это всё же несколько ниже её таланта. Если остановиться только на её вокальных данных, то мадам Ивонн Прентан — самое одарённое существо на свете. Чистый, выразительный голос, управляемый знанием нюансов и музыкальным чувством удивительной виртуозности, приводил в восторг и перехватывал дыхание. Его "Моцарт" — живое воплощение восхитительной статуи Барриаса (Louis-Ernest Barrias, французский скульптор, автор скульптуры «Моцарт-дитя». — Прим. перев.) Всё верно — жест, движение, выразительность взгляда и речи. Мы покорены очаровательным и удивительным подростком, созданным изяществом Ивонн Прентан. Он скромный, жизнерадостный, галантный, нежный, пылкий, печальный настолько, чтобы обратить на себя всеобщее внимание и воспламенить сердца», — пишет Поль Грегорио (Paul Grégorio).

Анри Малерб (Henry Malherbe) продолжает: «Она сама Керубино, и очень жаль, что мы не можем услышать её в этой роли в "Опера-Комик" (Opéra-Comique), где она бы произвела фурор. Её голос, красивейший в мире, низкие ноты которого округлы и звучны, оттенены с утончённым и точным мастерством».

Такому приёму Саша рад. Но то, что вызывает его радость и его величайшую гордость, — не что иное, как триумф его исполнительницы. Как если бы грандиозный успех дуэта Люсьен-Саша вдруг превратился бы в успех новой пары, не менее известной и теперь столь же «предопределённой»...

Этот общий триумф после небольшого осеннего семейного кризиса укрепил соединяющие их узы. Саша осыпает Ивонн драгоценностями, и оба пожелали себе, чтобы наступающий 1926 год был менее трудным, чем тот, который заканчивается.

В январе, перед пятью сотнями парижских учащихся, собравшимися в Сорбонне, чтобы подумать о своей будущей учебной и профессиональной ориентации, Саша Гитри произнёс блестящую речь, в которой он, бывший двоечник, дал им несколько ценных советов:

— Вас учат очень многому... слишком многому. В большинстве своём вы можете положиться в выборе на ваших учителей и ваших родителей. И это замечательно. Но будьте осторожны! Это ваша профессия! Да, ваша работа, и выбирать её должны вы сами, не слушая никого, кроме себя, и никому не доверяя, кроме себя! Имейте смелость и волю. Вас засыпят советами. Не следуйте ни одному из них, кроме одного — зову вашего сердца. Выбирайте профессию, которая вам по душе! Но есть ещё кое-что, более важное, чем ваше ремесло! Это выбор жены! Ах, Боже мой! Не ошибитесь!

Саша остаётся верен своим правилам. Ещё одно правило, которого он твёрдо придерживался после окончания войны, потрясшей его своим отвратительным кровопролитием — он больше ничего не хочет слышать о Германии. Две войны с этой страной за менее чем пятьдесят лет убедили Саша в том, что эта страна — враг, позавчерашний, вчерашний и, вероятно, завтрашний! Поэтому он с величайшей твёрдостью отказывается выступать там, а также запрещает использовать там свои произведения.

Жемье и Куртелин задумали небольшой сговор, направленный на то, чтобы попытаться убедить автора «во имя мира» и «сближения народов» пересмотреть свои принципы. Куртелин даже послал письмо Саша: «Я думаю, что Жемье прав, когда считает, что мир стремится вытеснить войну, что идиотский "закон сильнейшего" достаточно показал себя и мы должны положить ему конец, он должен освободить путь "закону мудрейшего", более мягкому, потому что именно за ним будет завтрашний день. Поэтому я думаю, мой дорогой Саша, что вы не должны упускать ни малейшей возможности помочь в его продвижении вперёд, к истине, которая хочет заменить ложь, к добру, которое хочет заменить зло. Вы и в это тоже не верите?»

Ничего не поделаешь! Гитри остаётся непреклонным, и дело дойдёт до самого высокого государственного уровня, поскольку Раймон Пуанкаре (Raymond Poincaré), ставший премьер-министром в июле 1926 года, вызвал его несколько месяцев спустя чтобы сказать:

— Господин Гитри, я поражён вашей позицией, ведь она может нанести ущерб интересам нашей страны.

— Что ж, господин премьер-министр, возможно, вы верите в добрые чувства Германии. Очень хорошо. Я принимаю это к сведению. Но я, видите ли, ни на мгновение в это не поверю! Ах, если бы когда-нибудь на площади в Берлине появилась статуя Мольера, тогда я, возможно, поверил бы в это...

И Саша сохранил свой запрет.

«Моцарт» продолжил свою триумфальную карьеру... 28 марта отмечали сто тридцатое представление. А 9-го апреля в театре «Мариньи» состоялась премьера «Да здравствует Республика!» («Vive la République!») — ревю Саша и Альбера Виллеметца, с участием Ремю, который добился в нём большого успеха. Авторы там сатирически изображают Французскую Республику «в болезни» и нравы, которые управляют миром развлечений. Там был момент, полный юмора, когда упоминается это безумное желание быть современным любой ценой — предлагается создать настолько авангардистский театр, что даже зрителям там будут платить!

За несколько дней до последнего представления «Моцарта», 1 июня, Саша и Ивонн отмечают первую годовщину смерти Люсьена. В знак уважения поздним утром родственники и близкие собрались на кладбище Монмартр на могиле актёра. Театр «Эдуарда VII» был закрыт в день памяти, но для драматических артистов был дан частный утренник — спектакль «Моцарт». Гримёрка Люсьена была украшена красными розами, а в фойе театра поставили его бюст.

Этот бюст окружает лента, на которой можно прочитать: «Тому, кого мы все любим». Гарри Бор, президент Союза артистов французских театров, выступает с речью, и Ивонн расплакалась в объятиях мужа.

Чувствительные моменты, но они вызывают улыбку или даже смех в некоторых парижских кругах, где Саша обвиняют в том, что он «устроил в театре балаган, в который раз...»

13-го состоялось последнее представление «Моцарта», а уже на следующий день все актёры уезжают в Англию, чтобы дать там двадцать восемь представлений этой пьесы. На представлении присутствовали король и королева, они вместе с залом продолжительно рукоплескали артистам.

Во время этой поездки, вечером, в театр приехал известный американский импресарио Альберт Вудс (Albert Woods)[72] и предложил Саша гастроли по США, где адаптация его «Моцарта» уже пользовалась успехом. Саша, не любящий длительные поездки, колеблется, но всё же принимает довольно удивительное предложение антрепренёра. Они уедут в Америку в конце года.

Эти гастроли не позволят заниматься написанием новой пьесы, которая бы пришлась кстати при возвращении в Париж. Тогда Саша переделывает «Дебюро», чтобы Ивонн играла в нём более значимую роль, и 7 октября эта реприза начала короткую карьеру в театре Сары Бернар. А новое ревю Гитри-Виллеметца «С высоты птичьего полёта» («À vol d’oiseau») было назначено на 12 ноября в театре «Эдуарда VII».

Автор преднамеренно собирался запустить ревю в докучливом Париже, который супруги Гитри собирались покинуть, улетев в кругосветное путешествие... Забавная деталь — Саша никогда в жизни не согласится подняться на борт «железной птички»!

После шестидесяти четырёх спектаклей «Дебюро» пришло время подготовиться к «путешествию в Америку», отбытие было назначено на 14 декабря.

Именно поездом, со станции Сен-Лазар они отправились в Соединённые Штаты. Очень официальный отъезд, который Саша считает «убогим» потому, что он хотел бы отбыть из Парижа на корабле, о чём он рассказал журналистам. Однако, это мечты, в действительности же необходимо сначала добраться до Шербура, почему по железной дороге — так хотя бы потому, чтобы тащить за собой весь клан Гитри. И не только собачек Ивонн, двух горничных, около сотни различных нарядов, но и всех артистов, а также все декорации!

В Шербуре весь этот маленький мирок садится на «Левиафан», и 17-го они устраивают на борту званый вечер для матросов.

21 декабря — прибытие в порт Нью-Йорка. Саша немедленно хочет видеть театр, в котором они будут выступать, это был The Channin’s Theater. На фронтоне здания огромными огненными буквами было написано «The Guitry's». Саша улыбается и спрашивает восхищённую Ивонн:

— Ты не находишь, что это воспринимается как «труппа акробатов»?

27-го числа начинаются спектакли «Дебюро» (второй акт) и «Моцарта». Они также будут играть «Иллюзиониста», всегда при переполненных залах. Саша прочитает лекцию о профессии актёра и актёрском искусстве в очень «актёрской студии». Их приглашают на многочисленные приемы, и великий Тосканини[73] преподносит Саша свою дирижёрскую палочку.

Но Саша, всё такой же ревнивый и недоверчивый, не даёт Ивонн ни минуты покоя. А однажды, утром, в пижаме, он преследовал её на улице у их отеля.

После Нью-Йорка их встречает Монреаль, затем Бостон, прежде чем они вернутся на берега Гудзона, чтобы сыграть там «Лев и Курочка».

Успех этого турне однозначен, даже если и поговаривали, что их продюсер, дорогой Al Woods, остался в убытках. В любом случае, это не помешало ему демонстрировать своё удовлетворение от всей этой рекламной шумихи, которая сопровождала гастроли «Guitry’s», и он преподнёс Саша в качестве прощального подарка роскошные платиновые часы, инкрустированные бриллиантами, и что было верхом роскоши в ту эпоху — они были водонепроницаемы. Саша не мог это не прокомментировать: «И в подтверждение этого он сам погрузил их в стакан с водой, которую я собирался выпить. Я поблагодарил его и сказал, как этот великолепный подарок меня трогает; но, между нами говоря, это забавная идея — подарить человеку, который отправляется на корабле в шестидневное плавание, часы, которые продолжают ходить в воде!»

4 марта, после двух с половиной месяцев, проведённых в Америке, супруги вернулись в Париж, встреченные на вокзале толпой журналистов. С ними он поделился своими впечатлениями и рассказал несколько забавных историй о Чаплине, с которым они познакомились. Только для них и нескольких друзей Чаплин сыграл одну из своих сценок. Также Саша был в восторге от автографа Моцарта, что ему подарил старый коллекционер.

Неделей позже они были приглашены в качестве почётных гостей в Американский клуб в Париже, где рассказали о своих впечатлениях о поездке, затем они отправились на несколько дней на очень красивую виллу «Моя радость» («Gioia Mia») в Кап-д'Ай, приобретённую Саша. Вероятно, вдохновлённый каким-то монархическим обрядом, «мсьё Гитри» пожелал, чтобы к их приезду на крыше виллы был вывешен цветастый флаг, и на нём должны быть вышиты золотом инициалы их двоих... «The Guitry’s circus» («Цирк Гитри») — в очередной раз прокомментировали злые языки!

Вернувшись в Париж, они поселились, наконец, на авеню Элизее Реклю, 18, в том самом особняке, построенном для Люсьена. Все необходимые работы там были уже завершены. Саша покрыл штукатуркой деревянные панели стен галереи, которая должна была стать его кабинетом и личным музеем. Великолепная ванная комната, зелёного и золотого цветов, была специально задумана для Ивонн и исполнена в стиле «ар-деко».

Но прежде всего нужно было подумать о театре... Саша, работающий везде и всегда, на этот раз писал больше чем обычно — он заканчивал новый шедевр «Désiré» («Желанный»).

В связи с этим в жизнь автора вошла замечательная актриса Полин Картон[74], о ней он узнал от одной из своих подруг. А последняя слышала от своей горничной лестный отзыв о Полин, которую она видела в театре... именно в роли горничной!

Полин Картон ответила на приглашение Саша и сразу же попала под его обаяние: «Мы репетировали "Дезире" в атмосфере естественной свободы и абсолютной радости, но в то же время он устраивал всё так, что получал желаемый результат. Способствуя нашей непринуждённости, он добивался от нас невозможного. Он часто приглашал нас к себе домой и заводил разговор на какую-нибудь тему. Внезапно, без предупреждения, он переходил к обсуждению какой-либо реплики на репетиции или даже во время прогона. Мы отвечали, и эта метода в результате давала потрясающую естественность».

О «Дезире» сказано и написано многое — замечательная работа, сокровищница жизненных наблюдений, особенно о параллельном мире домашней прислуги. Картина их образа жизни, их речи, их привычек и маленьких слабостей, достоверная настолько, насколько это возможно. Личная горничная Саша, после того, как посмотрела спектакль, сказала:

— О! Это то, что я думаю?.. Мсьё подслушивает у дверей?

Портрет, трогательный и беспощадный одновременно, портрет не только тех, кто служит, но и тех, кому служат. Два очень далёких мира, которые, тем не менее, вынуждены жить вместе и которые не переставая критикуют друг друга!

Эта пьеса своим ритмом, своим собранием острот, теми вопросами, которые она ставит о стойких предрассудках состоятельных слоёв общества, привлечёт более молодую аудиторию, в том числе и критиков. Анри Жансон (Henri Jeanson), тот, кто станет одним из самых больших врагов Саша, тогда признался в своём восхищении пьесой: «Это изысканно и это ничто, и потому, что это ничто — это изысканно, но это изысканное ничто есть нечто очень хорошее, не так ли. И какие диалоги!.. Фейерверк, каждый заряд которого, достигнув неба, становится звездой. Ах, а как это сыграно! Сыграно Саша и Ивонн. Ивонн, полной обаяния, естественности и изящества, и Саша — само изящество, естественность и обаяние. Он так легко вжился в образ, что я ему завидую, он и с метёлкой управляется так же хорошо, как и с пером... Его театр никогда не запустеет и не покроется пылью!..»

«Дезире» представляет собой вершину сценического искусства Гитри. Актёр Саша просто потрясающий... И будет трудно сыграть персонажа «Дезире» после него, так как он запомнится поколениям зрителей благодаря экранизации, которую Мэтр сделает несколько лет спустя. Его актёрская игра захватывает дух, и это справедливо подчёркивают все критики того времени, например, Робер де Фиер (Robert de Fiers): «Церемонная торжественность, перемежаемая внезапной фамильярностью, наряд, такой же жалкий, как еда в забегаловке, "караульное" дежурство на периодических торжественных обедах, со специфической манерой сидеть с раздвинутыми коленями и покачивающимися руками, сложенными в замок — ничего не упущено в этой безупречной композиции. Мсьё Саша Гитри, если можно так выразиться, "придумал" типичные жесты прислуги. Но он берёт их из жизни. Никогда он не представал актёром настолько своеобразным и настолько совершенным».

Потом он, в некотором смысле, придумывает поговорку о том, что нет плохих профессий, этот момент отметил Андре Ланг (André Lang): «Когда с величественной серьёзностью он накрывает на стол.., потом, после обеда, когда он обходит вокруг стола с механической метлой, убирая ковёр, разве вы не слышите, как он говорит: "Любая профессия хороша, если её любишь. Те же, кто пытаются в долгих спорах вам доказать обратное, не святые, не благодетели, даже не монахи, а просто лентяи"».

Эта безупречность, с какой Саша играет роль дворецкого, сыграла злую шутку с одним из приглашённых, «pique-assiettes» (прихлебателем) в одном из больших ресторанов Парижа, в котором праздновался успех пьесы в день её премьеры. Саша пришёл в сценическом костюме, то есть в наряде самого Дезире. В царившей там суматохе этот «pique-assiettes» не узнал Саша и обратился к нему:

— Эй! Лакей, где здесь туалет?

И «лакей Гитри» ответил ему со сдержанной улыбкой:

— В глубине зала, мсьё. Вы увидите дверь с надписью "Gentlemen". И всё же вы можете туда войти...

История разнеслась по Парижу, так же как и другая... более неприятная, на этот раз! Нашего знаменитого автора попросили побыть на вечере в качестве аукциониста в пользу «Gueules cassées» [75], поскольку маршал Жоффр решил выставить на аукцион собственноручно подписанный приказ, давший начало битве на Марне. Саша сразу дал согласие, но всплыли «старые истории» о его поведении во время Первой мировой войны, и всё это произошло на фоне протестов различных объединений ветеранов войны. Некий Пьер-Плесси (Pierre-Plessis) даже написал: «Чтобы покончить с этим печальным инцидентом, причиной которого явилось его тщеславие, я советую мсьё Саша Гитри, в память о деньгах, которые он заработал во время битвы, купить подарок за хорошие деньги и предложить его «Gueules cassées» для их дома престарелых».

Вечер в отеле «Claridge» был омрачён несколькими происшествиями, и Саша вынужден был купить этот бесценный сувенир стоимостью 100 000 франков.

Состоялось девяносто шесть спектаклей «Дезире» и они вновь пойдут с осени, затем будет возобновлён «Жан де Лафонтен» вплоть до января 1928 года.

«Дезире» — это также возможность для Ивонн совершить поступок, равнозначный подвигу, который останется в анналах театра. Саша, узнав, что пока он был занят на сцене, она осмелилась принять у себя в гримёрке молодого человека (у неё не та роль, которая требовала бы присутствия во всех сценах спектакля), просит её:

— Видишь ли, Вон, когда я играю «Дезире» на сцене один, я чувствую себя несколько обеспокоенно, не ощущая тебя рядом. Странно, конечно, но это так... Для этой роли, которая трудна в исполнении, мне необходимо знать, что ты рядом. Видишь, я поставил для тебя кресло за декорациями, и через дыру, в которую режиссёр может наблюдать за происходящим на сцене, ты сможешь видеть меня, это бы меня успокоило, так как я буду знать, что ты там...

Ивонн на это не купилась и посчитала такую уловку топорной. Но она не хотела это показывать и согласилась. Однако она потребовала установить ширму вокруг кресла, защитившую бы её от сквозняков, иначе она могла бы простудиться. И, наблюдая за своим мужем через отверстие для режиссёра, она примет любовника в своём убежище и в своём кресле, чтобы обменяться несколькими долгими, обжигающими поцелуями! Очень «весенний» способ отомстить за болезненную ревность мужа! («весенний» от Yvonne Printemps — Ивонн Весна. — Прим. перев.).

Саша провёл лето, готовя новую пьесу «Чудо» («Un Miracle»), в которой ни он, ни Ивонн играть не будут, потому что пьеса была передана театру «Варьете» и пошла с 6 декабря. На главную роль был выбран молодой актёр, только что покинувший «Комеди-Франсез», некий Пьер Френе (Pierre Fresnay)[76]. Саша, очевидно, совершенно не подозревал, что этот «парнишка» через несколько лет украдёт у него его дорогую Ивонн. Она же, посетив несколько репетиций, похоже, не замечает этого молодого премьера, который кажется запуганным и едва осмеливается заговорить с мадам Гитри.

Пьер Френе вёл себя уж очень по-старозаветному — после того, как искренне поблагодарил Саша, он направил ему письмо, полное комплиментов: «Я не знаю, по правде говоря, за что мне вас больше всего благодарить — за великолепную роль, которую вы мне доверили, или за нежную сердечность, с которой вы меня ободряли во время наших репетиций, или ещё за радость, которую я испытал, видя, как вы работаете, и от работы рядом с вами».

Эта пьеса, что-то между опереттой и водевилем, пользуется определённым успехом, хотя критики остаются сдержанными: «Я слишком люблю пьесы Саша Гитри, их поэзию скрытого смысла и тайной философии, чтобы оценить эту так же высоко, как другие, от которых я так часто был без ума. Но я отмечаю его успех и совершенство труппы, не имеющей равных, которая работает с ним, удовольствие от остроумия, от его причудливо закрученных диалогов. Если выбирать из лучших пьес Саша, то я бы остановился на тех, которые он сам больше любит и в которых ещё и сам играет».

Действительно, после шедевра «Дезире» нелегко вновь взволновать журналистов. Тем более, что пьеса Гитри без Саша, как исполнителя, оставляет зрителей... сиротами. И это продлится достаточно долго, потому что те из нас, кто хорошо знаком с актёром Гитри (благодаря его фильмам), неизменно сохраняют в своей памяти его игру, его особенный голос, и им трудно воспринять его театр без него самого. (Наконец, не следует ли нам посоветовать молодому поколению подходить к «писателю Гитри» без «актёра Гитри» и знакомиться с ним в кино только после того, как увидят его театр в исполнении современных актёров?)

1928 год начался с выставки полотен писателей в галерее Trois-Magots. Саша развесит свои работы рядом с работами Кокто и Поля Валери (Paul Valéry). С продолжением спектаклей «Дезире», а затем и возобновлением его пьесы «Муж, жена и любовник» театральная жизнь берёт верх. Короткое пребывание в Лондоне, в начале июля, не может компенсировать отменённый тур в мае из-за отказа цензуры. Действительно, лорд Чемберлен отверг «L’Amour masqué», посчитав некоторые сцены слишком смелыми. Несмотря на многочисленные выступления со всех сторон, представитель коварного Альбиона (!) отказался пересмотреть своё решение. Саша сдержанно сообщил заинтересовавшимся этим случаем журналистам о цензуре большого французского драматурга:

— Решение, принятое в такой дружественной стране, как Англия, вызывает у меня скорее сожаление, чем негодование. Да, это для меня настоящее огорчение, большое огорчение. Я сыграл двенадцать пьес в Англии, в том числе и «Ноно», содержание которой мне кажется более рискованным, чем у «L’Amour masqué», и я никогда ранее не сталкивался с проблемой цензуры.

Несколько собеседников, из избранных, иногда могут проскользнуть в рабочую галерею мэтра на авеню Элизее Реклю и начать с ним непринуждённую беседу о секретах творчества... Удобно устроившись в глубоком кресле «bergère», с сигаретой в левой руке, правая остаётся свободной для расставления акцентов «дирижированием» музыки своих мыслей, Саша пускается в занимательные рассуждения:

— Я знаю, что меня критикуют, поскольку находят, что мой театр выходит за рамки установленных норм и правил! Да, мой дорогой друг, если автор романа, поэт позволяет себе роскошь строить своё произведение так, как он считает нужным, драматург должен, согласно запылившимся традициям, строго придерживаться канвы, которая должна всегда оставаться неизменной! Удивительно... не правда ли? Основное, в чём меня упрекают, заключается в том, что мои пьесы не имеют сюжета. Впрочем, это, возможно, верно, потому что для меня сюжет пьесы не имеет значения! Это не сюжет делает успешной пьесу, заставляет её прочесть и увидеть. О, нет! Им хотелось бы, чтобы мои пьесы были построены так же по правилам, как строятся здания. Ну, так я отказываюсь от этого! Да, потому что, видите ли, я никогда не думаю о сюжете пьесы, довольно часто идея приходит ко мне неожиданно. Да! Это идея заставляет меня писать пьесу, и никогда сюжет, сложившийся ранее! Например, часто, в разговоре, простая фраза вызывает у меня желание построить на ней пьесу. Итак, у меня есть отправная точка, от которой чудесным образом всё и собирается, вплоть до последней реплики, которая, кстати, может быть и фразой, которую я услышал в нашей беседе, о чём я вам и рассказывал. Ах, конечно, для некоторых это может быть не совсем правоверный способ писать для театра! И это можно сравнить с тем, как импрессионисты, которыми я так восхищаюсь, пишут свои картины. Художнику-импрессионисту наплевать на сюжет своей картины, именно потому, что его картина опрокидывает все установленные нормы. И кто мог бы на это пожаловаться? И разве Мольер, наш общий учитель, не был ли он первым, кто избрал сюжеты крайней бедности и мало обращал внимания на развязку своих пьес?

Но главное — творить. Без этого Саша не мог обойтись, и короткое лето 1928 года он посвятил адаптации своей пьесы «Мариэтта, или Как пишется история» в прелестную музыкальную комедию. Работа на заказ, чтобы удовлетворить потребности Ивонн и выполнить пожелание композитора Оскара Штрауса (Oscar Straus), который попросил Саша написать либретто... Вещь, сделана с «историческим соучастием» Наполеона III! Пьер Вебер из «Petit Journal» очарован: «Забавная, сумбурная и очень оригинальная работа, которая переносит нас из 1848 в 1928 год; своего рода большой скетч из четырёх картин, где Саша Гитри снова чудом удалось развлечь нас, забавляясь самому. Это уже не театр; представьте себе краткое изложение кучи забавных анекдотов, где историческое смешивается с пародией, где мы слышим, как принц Жером распевает свои упрёки принцу-президенту накануне государственного переворота; это фантасмагория, и всё дозволено. Уверяю вас, что официальные историки рискуют гораздо больше!»

Вот чем забавляется автор...

После мюзикла Саша бросается в феерию в восемнадцати картинах по Чарльзу Линдбергу (Charles Lindbergh)[77], отдавая дань уважения американскому народу и приёму, который он там получил. Что больше всего поразило его во время пребывания там, так это любовь, которую этот народ питает к Франции — в домах, в которые его приглашали, все картины были работами французских художников. Ему также очень понравилась их способность к «совершенно новым эмоциям», и то, как они почитают нашу старую страну. За декорациями и костюмами он обратился к великому Капьелло, в качестве площадки он остановил свой выбор на театре «Шателе» (Théâtre du Châtelet).

Спектакль о Чарльзе Линдберге отыграли восемьдесят восемь раз. Саша не перенапрягал свой талант ни в интриге, ни в диалогах. Славненькая «оперетта», не более того, но от неё ничего другого и не требовалось!

Начало 1929 года застало обоих Гитри на Лазурном берегу. Саша должен воспользоваться этим перерывом, чтобы изложить на бумаге несколько идей для своей следующей постановки — пьесы о национальной истории, которую он хочет назвать совсем просто — «Истории Франции» («Histoires de France»). Эта пьеса была ему заказана великим Андре Антуаном, которому было только что доверено руководство будущим театром «Пигаль» (Théâtre Pigalle), владельцем которого был не кто иной как мсьё Ротшильд (Le baron Henri James Nathaniel Charles de Rothschild). Вернувшись в Париж, в ожидании окончания работ в театре «Пигаль», супруги Гитри вновь запустили «Мариэтту» в театре «Эдуарда VII».

Однажды вечером грустный разговор положит конец замечательным отношениям, которые были у Саша и директора этого театра Альфонса Франка.

— Мой дорогой Франк, в июне мы с Ивонн отправимся в турне по Англии.

— Мой дорогой Саша, я не думаю, что эта идея хороша — это означает, что вам придётся прервать спектакли «Мариэтты» слишком рано, и...

— Моё решение уже принято, и я уже дал согласие на это турне!

— Вы можете принять всё что вы хотите, но между вами и мной существует договор, и я не думаю, что вы его забыли. В контракте чётко прописано, что вы можете гастролировать только с моего согласия!

— И?..

— Моего согласия я вам не даю!

— Очень хорошо, я обойдусь и без него!

Дело зайдёт очень далеко, так как Франк откажется вывезти декорации пьесы в Англию. Тогда Саша обратится в суд, выносящий решения по срочным вопросам, и выиграет дело. Внезапно Франк подаёт в суд на Саша, а Саша — на Франка, и оба требуют возмещения ущерба и упущенной выгоды на 2 миллиона!

Гитри в назначенный день отправятся в Англию, играть «Мариэтту», а затем «Моцарта» в Театре Её Величества (His Majesty’s Theatre) с 3 июня по 13 июля.

Когда супруги живут в Париже, они держат большое хозяйство. Не менее шести слуг присматривают за домом на Элизе Реклю (не считая работающих в Кап-д'Ай). Кроме того Саша заручился услугами друга детства Поля Дюфрени (Paul Dufrény) в качестве секретаря. Это не помешает ему «украсть» летом 1929 года мадам Шуазель из агентства «Компэр» (предложив ей на 400 франков в месяц больше). Таким образом, он обеспечил себе домашнего сотрудника, способного перепечатывать его рукописи (она была одной из первых дипломированных стенографисток-машинисток) и профессионально вести дела и архивы. Фернанда Шуазель в восторге от этого предложения и становится его личным секретарём. Удовлетворённый её работой, он присваивает ей титул «баронесса де Шуазель». Она дольше кого бы то ни было была рядом с Саша Гитри — 19 лет. В маленьком блокноте она записывает свои впечатления о человеке, которого заново открыла для себя, и о знаменитой супружеской паре, о которой так много говорили в Париже: «Именно тогда я поняла, какой он чудесный актёр, который играл всегда, в каждый момент своей жизни. Его мечтой, и он часто говорил мне об этом, было иметь домашний театр. Тогда он мог бы играть сразу, как только проснётся, а вечером спокойно ложиться спать. Он не шутил, когда говорил мне об этом. Он искренне хотел этого.

Ивонн Прентан позволяла себе жить, одновременно соблюдая все условности, которыми Саша её ограничил. Потому что даже дома он хотел контролировать всё. В этом доме, от подвала до чердака, всё было расписано им до мелочей, и я сомневаюсь, что это могло измениться. Он писал пьесы, принимал гостей, беспокоился о цене лука-порея, выбирал своего мясника, своего торговца фруктами так же как и занимался режиссурой в театре... и никто не мог ввести его в заблуждение. Ему удавалось думать о нескольких делах одновременно и находить для них решения в один и тот же момент.

У него не была сооружена сцена в галерее, но весь дом был его театром, и у него был исключительно острый хозяйский взгляд. Например, простое посещение погреба, а он замечал, что запас шампанского неестественно сократился...»

7 октября, в окончательно готовом театре «Пигаль», Саша и Ивонн смогут заняться генеральной репетицией «Историй Франции». Антуан, которого обвинили в том, что он слишком много заплатил семейству Гитри, был освобождён от своих директорских обязанностей и покинул театр в начале лета. Новый директор, Филипп де Ротшильд (Philippe de Rothschild), сын владельца театра, сменивший его на этом посту, поддержал Гитри, сохранив те же гонорары.

Публика, приглашённая на этот вечер, наглядно демонстрировала снобизм, что не могло не удивить Фернанду Шуазель: «Особая публика, специально подобранная. Реагировала на всё очень сухо, аплодировала только блеску драгоценностей и показной роскоши нарядов от именитых кутюрье. Интеллигентная аудитория тоже была сдержанна.

Я хотела увидеться с патроном в его гримёрке. Он смотрел сквозь меня:

— Блестяще, но не совсем так, как мне хотелось. Вообще-то мне всё равно... но другие, что меня окружают, им необходимо больше поддержки. И эта напыщенность... чопорность! Кстати, они немного дуются на меня, они мне завидуют... Им бы хотелось, чтобы этот театр открыл кто-то постарше... Плевать...»

И Саша признался другу, присутствовавшему там:

— Когда я вышел на сцену, я почувствовал кругом такую враждебность, что мой страх улетучился, и мне стало интересно, не простудится ли Ивонн от такой прохладной атмосферы.

Такое отсутствие энтузиазма у публики, вероятно, объясняется тем, что Саша с некоторой лёгкостью отнёсся к трактовке истории Франции, желая организовать это путешествие в прошлое с помощью маленьких... историй. Морис Ростан (Maurice Rostand), сын его друга Эдмона, поэт, писатель и свободный хроникёр, довольно проницательный из свидетелей: «Он, дерзкий, смелый разрушитель шаблонов, анфан террибль, он рассматривает исторических персонажей как образы с лубочных картинок! Ни один человек не отличается той неподражаемой оригинальностью, которая является одним из богатств его правдивого театра, и, возможно, именно это мешает Саша, когда он затрагивает подобные темы, оставаться самим собой — у него не хватает духу. Глубокий анархист по части чувств, невероятный психолог, даже когда он притворяется просто обаятельным, как только дело касается великих деятелей истории, он снова становится трогательным кандидатом на получение свидетельства об образовании».

Текст немного «злой», но реалистичный! Да, Саша, когда он пробует свои силы в исторической реконструкции, в музыкальной комедии, феерии или оперетте, не может придать всем текстам одинаковую размерность, одинаковую глубину. Беда как раз в том, что этого от него ждут, всегда! Более того, мы видим демонстрацию типично французского желания (и почти не изменившегося!) полностью и окончательно классифицировать писателей, артистов или художников по чётко определённым жанрам!

Саша, безусловно, король жанра, в котором он преуспевает, но иногда ему хочется предоставить себе право быть другим. Поскольку он любит рисовать, он также хотел бы обладать «правом» писать Историю под другим углом зрения — анекдотическим, в форме коротких забавных историй! Но ему в этом отказывают... настолько, что он начинает на этом настаивать! В любом случае, поскольку он близок к успеху, ничто не сможет его остановить, и это желание воздать должное своей родине, своей дорогой Франции, комментируя исторические события, в которых маленькие истории выходят на передний план, с годами будет только расти и, в конечном итоге, приведёт к легендарным кинематографическим произведениям, таким, как «Наполеон» («Napoléon») или очень знаменитый «Если бы Версаль поведал мне…» («Si Versailles m’était conté...»), от которых французы придут в восторг! (У нас более распространено название «Тайны Версаля». — Прим. перев.).

Наряду с этим, Саша, зарабатывающий всё больше и больше, становится расточительным. Он, кто так пристально следит за ценой лука-порея (что принесёт ему репутацию скряги), не знает границ, когда дело доходит до пополнения новой вещицей коллекции своего дома-музея: «Для Саша это был важный и продолжительный период "работы аукционного дома". Он был знаком со всеми коллекциями, из которых собирались выставить что-либо на аукцион, и очень часто появлялся в аукционном доме Друо («Hôtel Drouot»). Он стал завсегдатаем, и пробираясь в первые ряды сквозь толпу любителей, уже здоровался с аукционистом. Для него это было развлечением. Он собирался добавить ещё одну редкую вещь для украшения своего дома. Он поддерживал торги с неподдельной страстью, и завсегдатаи знали, что ему сложно противостоять. Картины и другие предметы, которые его интересовали, не находились в верхнем ценовом сегменте. Официальные котировки не останавливали его. Не было денег для налогового инспектора, но всегда находились для его коллекций: "Мне плевать на налогового инспектора, мадам Шуазель... не он же на мои деньги купил бы у государства этого Ренуара или Монье (Henry-Bonaventure Monnier), например... Они у меня, эти сокровища искусства... Всё остальное меня не интересует... Сборщик налогов?.. Почему сборщик налогов?.. Насколько мне известно, Людовик XIV никогда не требовал у Мольера налогов..."»

А завсегдатаи Друо любят наблюдать за «игрой» Саша, который, когда объект его желаний предлагается на продажу, не колеблясь, высоко поднимает трость, которой он вооружился, и соглашается опустить её только тогда, когда ему, наконец, достаётся сокровище!

Комиссар-призёру, прежнему владельцу предмета, как и фининспектору приходится, зачастую, набраться терпения, прежде чем они получат чек от покупателя. Мадам Шуазель старается как можно лучше соблюсти эти условности аукционного дома, но зачастую слышит от своего патрона:

— Ну, вот, мадам, не подписывать же этот чек в день, когда погода такая мрачная, такая унылая, не лежит у меня сегодня сердце к этому!

А если на следующий день будет хорошая погода, при встрече она снова заговорит об оплате:

— Вы жестоки! Приходите ко мне в столь хороший, солнечный день говорить о деньгах! О, нет...

Следует отметить, что Саша Гитри за эти годы собрал исключительную коллекцию старинных золотых монет, стоимость которых увеличивалась и сегодня составляла бы несколько сотен тысяч евро...

Сезон в этом 1929 году начался в театре «Мадлен» (Théâtre Madeleine), два директора которого, Андре Брюле (André Brulé) и Робер Требор (Robert Trébor), быстренько подсуетились, когда узнали о ссоре Саша и Франка (директор театра «Эдуарда VII»). Театр влачил жалкое существование, но приход мсьё Гитри обещал ему светлое будущее. Они предложили Гитри большие отчисления, нежели он имел в театре «Эдуарда VII», а также вполне официальное соруководство.

Саша предложил им пьесу «Третья палата» («La Troisième Chambre») (которая была ничем иным, как палатой суда, где занимаются разводами), премьера которой была назначена на 31 октября. Эта пьеса — совместное детище Саша и Альбера Виллеметца, но последний принял на себя единоличное авторство потому, что Саша так решил. Оба Гитри не участвовали в распределении ролей и не вошли в актёрский состав, потому что были по уши заняты в «Историях Франции» в театре «Пигаль» вплоть до 30 января, а «Третья палата» шла на сцене до 9 марта 1930 года.

Его скандальный уход из театра «Эдуарда VII», контракт с театром «Пигаль» и только что подписанный контракт с театром «Мадлен» начинают серьёзно раздражать Общество драматургов и театральных композиторов (SACD), которое его упрекает в том, что «он умудряется быть везде одновременно». И вот эти мсьё удумали запретить ему ставить больше одной пьесы в Париже в год! Саша даже был основной заботой Генеральной ассамблеи этого общества, на которой присутствовали сотни его собратьев, большая часть которых, к сожалению, не была известна никому! А поскольку он не такой человек, чтобы отказываться от брошенного вызова, он попросил слова, чтобы высказать им четыре простые истины. Он начал довольно резко:

— Я вижу страсть, которая вами движет. И я понимаю, слушая вас, что в стране Мольера вы собираетесь запретить автору ставить свои пьесы. Видите ли, мне безразлично, что думает Общество драматургов обо мне лично, так как я не нуждался в его услугах при выборе театра. И я тем более не нуждаюсь в нём, если вы пытаетесь запретить мне продолжать эти поиски! Однако, если вам всё же удастся добиться исполнения вашего нелепого требования от наших театров, я объявляю вам, что я далёк от того, чтобы преследовать вас в суде, я просто позволю себе предложить директорам театров явить на свет божий из моих ящиков несколько десятков неизданных пьес, которые мой отец, Люсьен Гитри, оставил мне умирая, и что я буду способствовать тому, чтобы моя жена, Ивонн Гитри, предложила парижской публике ещё несколько десятков пьес, которые она сейчас пишет. И так как эти пьесы великолепны, я уверен, что их примут все театры!

Стариканы не были обмануты этой уловкой, но сразу смекнули, какой вал насмешек может обрушиться на Общество драматургов. Проект был довольно быстро и окончательно похоронен.

В это время Саша не стремится возвратиться в драматический театр. Вместе с Ивонн в марте он создаёт ревю под названием «Да здравствует театр!» («Et vive le théâtre!»). Альбер Виллеметц снова у него в соавторах. Это очаровательное произведение, нечто вроде «сборной солянки». В нём авторы намешали истории из ста последних лет театра, критику повседневной жизни, поклёп на кино, обвинение критики, а также хандру молодого человека, вступающего в жизнь. По обыкновению — если критика недовольна, то от публики отбоя нет.

Саша упорствует и... ликует!

Примерно в то же время Анри Лаведан (Henri Lavedan), старый журналист и драматург (академик с 1898 года), друг Люсьена Гитри, который был одним из его исполнителей, просит встретиться с Саша в его гримёрке после утреннего представления. Едва Саша принял его в свои объятия, как Лаведан разразился совершенно неожиданными словами:

— Мой дорогой Саша, когда автор желает стать частью нашего прославленного дома на набережной Конти, он обычно совершает визиты вежливости. Вы должны знать этот обычай! Ну что ж, сегодня я немного нарушу привычный ход вещей, и я надеюсь, это пойдёт на пользу, так я от имени некоторых моих коллег наношу вам этот визит. Академия ждёт вас, и, если вы не против, я хотел бы, чтобы вы согласились встретиться завтра у меня, и я смогу сказать вам об этом несколько больше.

Саша Гитри был несколько ошеломлён этим визитом и, конечно же, обещает принять любезное приглашение.

На следующий день, в условленное время, он появляется на авеню Дюкен у Анри Лаведана, который, в соответствии с академическим протоколом, принял его в своём кабинете во фраке. В Академии с традициями не шутят!

Саша польщён не только тем, о чём он подумал накануне, но более всего ему хотелось узнать, чем всё это закончится. Тем более, что хозяина не надо было просить продолжить начатое:

— Я не собираюсь заставлять вас ждать долее. На сегодняшний день одиннадцать академиков, одним из которых я имею честь быть, хотели бы, чтобы вы влились в наши ряды. И поскольку мы знаем, что вы не тот человек, который сам добивается такой чести, мы решили взять инициативу на себя. Конечно, прежде чем идти дальше, поскольку мы надеемся собрать большинство академиков за выдвижение вашего имени, мы хотели бы знать, согласитесь ли вы присоединиться к нам.

Это не могло не понравиться Мэтру, который честно признался, что он, старый дурень, никогда не задумывался о зелёной мантии академика. Однако такая перспектива не могла его не радовать!

Затем начинают проявляться последствия дружеского сговора — через несколько дней его приглашают на обед к сестре барона Анри де Ротшильда (владельца театра «Пигаль»), мадам Хайен (Hayen), чтобы встретиться с некоторыми персонами, причастными к процедуре избрания. И он обнаруживает там целое созвездие академиков, таких как Андре Шоме (André Chaumeix)[78], Пьер де Нояк (Pierre de Nolhac)[79], Жорж Леконт (Georges Lecomte)[80].

Прекрасный обед, а когда подали кофе, все девять академиков удалились в маленькую гостиную вместе с Саша. Где все они подтвердили своё намерение отдать свой голос за Саша, и заверили его в том, что согласно их негласному опросу, за него будет устойчивое большинство.

Затем один из академиков сделал уточняющее заявление:

— Мой дорогой друг, я хочу сообщить вам единственное условие, которое мы ставим перед вами при присоединении к нашему дому!

— Я слушаю вас, дорогой мэтр...

— Само собой разумеется, вы обязуетесь, когда вы станете академиком, более не играть в театре. Вы понимаете: ни один из нас не может заседать на набережной Конти днём, а вечером выступать на подмостках!

Услышав эти слова, Саша тут же возразил:

— Прекратить играть, забыть о сцене, мне, сыну Люсьена Гитри? Нет, мсьё, это несерьёзно! Я, конечно, польщён, что вы захотели принять в свои ряды драматурга Гитри. Но для меня, видите ли, искусство актёра равно искусству драматурга! Что стало бы с величайшим из драматургов без актёров, которые дают жизнь его пьесам? Запретить себе играть — это жертва, на которую я не готов и никогда не буду готов пойти! Откровенно говоря, этот поступок был бы ниже моего достоинства.

Не без смущения весь этот маленький мирок удалился. Саша отказался от своего «бессмертия», но в конечном итоге ничего не потерял.

Академики, удобно рассевшись по своим местам, впоследствии комментировали отказ Саша:

— Я получил большое удовольствие от игры Гитри в «Дезире». Но вы представьте себе, чтобы один из нас, носящих зелёные одежды, вечером променял её на одежду дворецкого!

А другой добавил:

— А ещё хуже, если бы у него возникла идея написать роль академика и он использовал бы свой зелёный костюм на сцене!

Это дошло до ушей нескольких журналистов, и Саша, пресекая все перетолки по этому поводу, прокомментировал этот эпизод, но не без юмора:

— Мне просто предложили обменять все мои сценические костюмы на одежду академика. Я не думал, что меня захотят так примитивно одурачить.

Саша утешил себя тем, что и Мольер тоже никогда не сидел под куполом Института Франции!

Этот случай с Гитри, за который деловито ухватилась пресса, нанесёт чувствительный удар по заведению на набережной Конти. Определённо академики были не от мира сего. Несколько десятилетий спустя был аналогичный случай с Шарлем Трене (Charles Trenet). Самые острые на язык журналисты отметили, что если Академия откажет Мольеру в кресле, то она будет готова предложить это кресло автору биографического исследования о Мольере!

Тем не менее Саша сохранит прекрасные воспоминания об этой поре. Как только академик Анри Бергсон[81], крупный философ, узнал о том, что Гитри было предложено занять вакантное кресло в Академии, стать одним из них, он откликнулся на это тем, что отверг правило, по которому каждый претендент обязан предоставить каждому академику три свои изданные книги; напротив, он сам отправил Саша три своих работы с автографом: «От поклонника». Растроганный до слёз Гитри немедленно отправился к академику, чтобы сердечно поблагодарить его за эту необычную дань уважения и просто сказать ему:

— Совершенно неважно, буду ли я академиком или нет. Вашего голоса мне достаточно.

В мае его книга «Люсьен Гитри в рассказах его сына» («Lucien Guitry raconté par son fils»), дань уважения отцу, была опубликована на средства автора. Роскошная книга, насчитывающая несколько сотен страниц, полна трогательными воспоминаниями и многочисленными фотографиями. Часть тиража была оплачена благодаря подписке, проведённой старыми друзьями Люсьена и Саша. Остальные книги были отправлены в подвалы особняка на Элизее Реклю и, в основном, служили подарком для близких. Каждый пронумерованный экземпляр был подписан Саша и имел длинное посвящение.

В этом, 1930 году, Саша в высшей степени заинтересовало только что появившееся звуковое кино. Не то чтобы он намеревался сразу поддаться искушению ответить на предложения, что были готовы сделать ему некоторые продюсеры, скорее он хотел развенчать это говорящее кино, как только кто-то осмеливался затронуть вопрос о перенесении на экран некоторых из его самых успешных театральных работ. Но доводы эти не кажутся ему основательными, и он постоянно повторяет их «баронессе» (ласковое прозвище, которым он называет Фернанду Шуазель, с отсылкой к баронессе де Шуазель):

«Да, мадам, вы можете рассказать мне о говорящем кино. Говорящее, конечно, но в зрительном зале... потому, что зрители не испытывают уважения к работе актёров, которых они видят на экране. В театре актёры работают на глазах у всех, для их же, зрителей, удовольствия. И эту работу они уважают, потому что знают, что тех, кто работает, не надо беспокоить. В театре, даже если в пьесе есть некоторые слабые места, и зрители начинают скучать, делают они это молча, потому что уважают этих женщин и мужчин, которые отдают им лучшее в себе.

Да, в театре актёры работают на глазах у публики, тогда как в кино их работа давно закончена, и они занимаются чем-то другим. И зрители не дураки, им нет дела до того, что им показывают, они не принимают это близко к сердцу. Поэтому вы видите, что зрители говорящего кино не стесняются комментировать неудачные реплики актёров, кстати, зачастую остроумно и смешно. И, надо сказать, это потому, что диалоги в этих фильмах, скорее всего, не слишком литературны, и что темнота зала подтолкнёт самых ехидных зрителей на язвительные реплики, которые сначала рассмешат их соседей, а затем и весь зал!

Конечно, мне возразят, что говорящее кино добьётся ещё большего прогресса в ближайшие годы, что оно скоро станет цветным и, вероятно, объёмным, и что однажды у нас даже возникнет иллюзия, что мы в театре! Так что если говорящее кино к чему-то стремится, то только к тому, чтобы убить театр, и я не хочу участвовать в этой бойне».

Саша быстро изменит своё мнение, но на данный момент он всё ещё сопротивляется этой форме прогресса, которая, безусловно, немного пугает его. С этого времени он предрекает войну между театром и кино, и убеждает себя в том, что одно непременно убьёт другое... потому, что места для обоих нет. Через несколько лет Саша увидит, как сильно он ошибался: оставаясь королём театра, он стал одним из самых популярных режиссёров Франции, ещё больше увеличив свою популярность и престиж.

Однако время великих театральных творений, кажется, прошло. Саша скорее занят возобновлением своих успешных постановок в театре «Мадлен», нежели неуёмным писательством. Примечательный год, когда он упивался разнообразием занятий (благотворительные вечера, участие в радиопередачах, интервью со многими журналистами и т. д.), но творческий пыл как бы отдалился от него тогда. Дело в том, что, в отличие от тех, кто может творить только в боли страданий, он, Саша, может делать это, лишь когда счастлив! А счастье кажется ему столь хрупким, поскольку он ощущает, что что-то изменилось в Ивонн... Фернанда Шуазель проницательно отмечала: «Она выглядела усталой. Она проводила дни, занимаясь своим гардеробом, читала, звонила своим знакомым, снова читала и пела. Она редко выходила без Саша... чтобы не расстраивать его. Она знала, что ему это очень не нравится... И это её огорчало, потому что она не была удовлетворена щедрыми дарами Саша. Она сохранила очень простые вкусы. У неё были украшения, и она их надевала. У неё были меховые манто, она носила их, надо сказать, с шиком. Это всё. Она была не той женщиной, которая живёт только ради этого. Чтобы быть полностью счастливой, ей не хватало возможности проявить свой характер, который скрывал устремления молодой простушки. Она любила прогуляться по бульварам, поглазеть на витрины, заходить в большие магазины и покупать безделушки. Она рада была бы забыть, что она Ивонн Прентан а, кроме того, что ещё и мадам Саша Гитри».

Саша слишком проницателен, чтобы не понимать этого. Однако жизнь свою, даже самую интимную, он организовал по непреложным правилам. Фантазия, которой в его комедиях часто отводилось первостепенное место, в его жизни отсутствовала напрочь. Он живёт затворником в доме на авеню Елисея Затворника. Дни он проводит за работой, принимая кого-то, а по вечерам... он всё ещё работает, играя в театре. Вернувшись домой, он запирается в кабинете-галерее, пишет, читает, часами переставляет свои антикварные вещицы в витрине или думает о том, как лучше повесить новую картину.

Ивонн раздражена, ей страшно всё надоело. Она устала жить в этом непрекращающемся «спектакле», а нахождение в доме на Элизее Реклю для неё равносильно заключению в тюрьму. Ивонн подавлена! То, что её забавляло, что ей льстило, сегодня угнетает её и скоро окончательно выведет из себя. Эта особая атмосфера «гитрийских» дней вызывает у неё желание бежать, хотя эта атмосфера очаровывает окружение Саша, в первую очередь его секретаря: «У Саша, — писала "баронесса", — я не помню и дня без визитов. Мой журнал посещений был всегда полон, за исключением часов, которые патрон резервировал для предполагаемых поездок. Эти бесконечные приходы и уходы нисколько не мешали ему работать. Это даже возбуждало его, так как он играл во время приёма, рассказывал о своих последних идеях, обсуждал их, и не отказывал себе в том, чтобы в разгар приёма вызвать меня, чтобы продиктовать несколько строк "на будущее". Это была его работа. Чтобы придать жизни своим персонажам, он должен был видеть, как живут прототипы этих персонажей, и его аудитория всегда этому способствовала. Я не думаю, что в последние годы существовало более закрытое и в то же время более многочисленное общество, нежели на авеню Элизее Реклю».

Да, всё это, этот постоянный, желанный и чудесно организованный театр, утомляет Ивонн и заставляет её излить душу своей лучшей подруге Жанне Виллеметц во время долгих телефонных разговоров, которые они ведут каждое утро. Жанна убеждает и умоляет Ивонн прежде всего не принимать решения, о котором впоследствии она может пожалеть. У каждой пары бывают переломные моменты, и никто не мог себе представить, что потрясающий успех четы Гитри может превратиться в дурную комедию.

Однако у Саша возникло предчувствие, что опасность велика. Поэтому он пытается делать всё, чтобы больше времени уделять Ивонн, но у него, как всегда, получается всё слишком заорганизованно и не хватает так необходимой спонтанности, близкого и нежного участия. Саша действует неловко, но эта неловкость трогательна, и Ивонн это понимает. Муж дарит ей ещё больше украшений, перестраивает свой рабочий график с тем, чтобы организовать несколько продуманных поездок на Лазурный Берег. Ивонн, кажется, довольна этим, и у неё кружится голова от посещения казино и модных кабаре... Но это ничего принципиально не изменило и с возвращением в Париж хоровод случайных связей завертелся с новой силой. Ивонн в этом ищет не любовь, а пьянящее ощущение от того, что мужчины интересуются ею как женщиной, как любовницей.

В сентябре, с началом сезона в театре «Мадлен», Саша доверил Шарлю Буайе (Charles Boyer) и Мадлен Рено (Madeleine Renaud) роли в «La Pèlerine écossaise», перед тем как возобновить с Ивонн «Ночного сторожа», а затем «Ревность». Последняя пьеса привлекает как публику, так и критиков, которые, похоже, не только открывают её заново, но и уделяют внимание глубине театра Саша. Примером может служить отзыв Люнье-По: «На днях, вечером, когда мы слушали первое действие комедии мсьё Саша Гитри, мы ещё раз вспомнили, насколько напрасны и смехотворны все эти мелочные ухищрения в декорациях, сценической машинерии, освещении, разделённые на куски объёмы, сцены вращающиеся, поднимающиеся, превращающиеся и исчезающие, декорации, которые рушатся у вас на глазах, машинерия для создания образов, вся эта низкая механическая кухня, которая стоит очень дорого, затмевает драматическое искусство и отвлекает его от цели. Драматическое искусство, вот оно, это деяние мсьё Саша Гитри, которое позволяет ещё раз вспомнить определение великого испанского писателя Лопе де Веги: двое козел, четыре доски, два актёра и страсть...»

Для «Ревности» Саша привлёк молодого, красивого и талантливого актёра Мориса Эсканда (Maurice Escande)[82]. Он играл в пьесе роль Марселя Лезиньяна, а вскоре и в жизни — любовника Ивонн! Достижение прямо-таки исключительное, так как Мориса Эсканда обычно привлекали только мальчики! Но Ивонн не останавливают такие мелочи, и она быстро обратила юного Мориса к радостям двуполой любви.

Эсканд сохранит это в своей памяти, много лет спустя он признался, что этот роман был искренней и настоящей страстью, и если бы он не испытывал безмерного восхищения и огромного уважения к Саша Гитри, он сделал бы всё, чтобы похитить у него Ивонн Прентан!

Саша уже не знает, что придумать, чтобы угодить Ивонн; он соглашается пересмотреть свою «окончательную» позицию по отношению к звуковому кино, поскольку его жена хочет, чтобы он заинтересовался этим зарождающимся видом искусства, о котором она постоянно ему говорит. Вероятно, она уже поняла, что разговорные и музыкальные фильмы могут привлечь новых зрителей миллионами. После визита на киностудию «Парамаунт» в Жуанвилле Саша, в конце концов, принял предложение Пьера Браунбергера (Pierre Braunberger) и Роже Ришбе (Roger Richebé) адаптировать для экрана одну из его пьес, с условием ни руководить съёмками, ни участвовать в них. Очень интересная для Саша, с финансовой точки зрения, сделка была быстро заключена, а его выбор пал на «Белое и Чёрное».

Режиссуру доверили Марку Аллегре (Marc Allégret)[83]. Ремю был выбран потому, что эту роль он играл в театре. Также этот фильм дал возможность сыграть свою первую большую роль в кино одной из величайших звёзд послевоенного кинематографа — Фернанделю. Он сыграл роль гостиничного посыльного, девственника семнадцати лет (тогда как актёру в это время было уже двадцать семь!)

Фернандель вспоминает в интервью Максу Фаварелли (Max Favalelli) о своей первой встрече с мэтром: «И вот мы в его особняке. Лакей в полосатом жилете берёт у меня пальто. Дворецкий проводит нас по лестнице и мы входим в кабинет, где находился Саша со своими штучками-дрючками. Его музей. Мэтр одевался. Он извинился. Я был под сильным впечатлением и ютился на краешке сиденья, нерешительный и робкий. Наконец, он появился, и я впервые услышал "виолончель" его знаменитого голоса. В домашнем халате, с жабо, манжеты так и порхали перед моим носом, Саша, увидев меня, изобразил улыбку. Необходимо отметить, что в то время я выглядел как жердь. Из-за скудости питания. Проволока. Скелет морского ерша. И из-за этого моё лицо выглядело ещё более узким. У меня был подбородок, который волочился по ковру. К тому же я был в трауре. Я только что потерял своего бедного отца. Вот и представьте себе вязальную спицу, обряженную в чёрное! И чтобы закончить портрет — на мне был котелок. Так было принято в то время».

В начале 1931 года Саша произвели в офицеры ордена Почётного легиона. Продолжая сотрудничать с театром «Мадлен», он планирует возобновить там «Ноно». Поскольку ему очень понравилось работать с Морисом Эскандом, он предлагает ему сыграть там персонажа Жака Валуа. Но Эсканд, которому всё труднее «нести бремя» романа с Ивонн, отказывается от предложения Гитри и предпочитает придерживаться пословицы Наполеона: «Единственная победа мужчины в любви — бегство!»

По совету своих друзей Брюле и Требора Саша останавливает свой выбор на молодом человеке из театра «Миракль» (Miracle) — на Пьере Френе. Так, последний возвратился на сцену... и всё закрутится с Ивонн.

Чтобы отрепетировать «Ноно», оставалось только десять дней. Поэтому Саша, который уже работает над своей будущей большой пьесой, решает, что репетиции будут проходить у него дома. Таким образом, Пьер Френе проводит все свои дни на авеню Элизее Реклю, в галерее мэтра, в компании Ивонн... Это производит на Пьера чрезвычайное воздействие — он влюбляется с первого взгляда в мадам Гитри. Что же касается Ивонн, она находит его довольно милым, но видит его лишь как новый трофей в своей охотничьей коллекции. Она и представить себе не может, что их любовь продлится сорок лет!

Пьер пленён Ивонн, он уже предчувствует, что она станет женщиной его жизни (в то время он был женат на актрисе Берте Бови)[84], но не представляет себе, каким образом он сделает первый шаг... Он застенчив, и, кроме того, как и у Мориса Эсканда, его восхищение и уважение к Саша Гитри исключали любую совместную работу с Ивонн. И однажды вечером Ивонн пришлось, покидая сцену, страстно поцеловать его в губы, чтобы зародилась взаимность.

Ивонн не отказалась от физической близости с Эскандом, с которым она продолжает время от времени скрытно встречаться, но начала интрижку с Пьером Френе в очень скромной маленькой меблированной квартирке. Эта жизнь между мужем и двумя любовниками потребует от неё изощрённой изобретательности... Саша и грустен, и подозрителен, потому что им овладевают тревожные догадки.

Ивонн изменилась... Её кажущаяся беззаботность и жизнерадостность, похоже, чахнут день ото дня, как заметила мадам Шуазель: «Она приходила и уходила без улыбки, без обмена взглядами. Как только она оставалась одна и полагала, что её не видят, лицо её снова немного лучилось. Когда она приходила ко мне в кабинет, она выглядела как женщина, которой нужно кому-то довериться, освободить свою душу от невыносимой тяжести».

Оставалось только хитрить. После манёвров с универмагами она меняет тактику. Пользуясь тем, что её мать с недавних пор живёт в нескольких сотнях метров от Элизее Реклю на авеню де ля Бурдонне: «У неё внезапно проснулась дочерняя любовь. Если её послушать, то она круглые сутки проводила на авеню Бурдонне. Она часто уходила туда... и порой, когда она была там, я встречала её мать, которая делала покупки по соседству...», — рассказывала Фернанда Шуазель.

Саша становился всё менее и менее доверчивым, но он раз и навсегда решил, что пока у него нет прямых доказательств возможного обмана, он будет жить как будто ничего не случилось.

Чтобы побороть свою печаль, он впрягся в работу и предложил своей аудитории новую пьесу «Франс Хальс, или Восхищение» («Frans Hals ou l’Admiration»). Премьера состоялась 28 марта в театре «Мадлен»... с Пьером Френе в роли художника Адриена Ван Остада. Саша определённо привязался к молодому актёру, и это лишний раз доказывает, что он не знает всего, что происходит у него за спиной.

«Франс Хальс» — это, конечно же, пьеса о восхищении. Тот, кто так любит восхищаться (и кому нравится когда восхищаются им), тот знаток в этом деле! Автор, как часто бывает в периоды напряжённой работы, действительно вложил в неё душу. Пьеса написана верлибром и будет, однако, чуточку менее доступной для обычной аудитории, и, соответственно, успех будет иметь довольно средний. Критики, кстати, это поняли, вот что писал по этому поводу Поль Ребу (Paul Reboux): «Это работа художника высокой души, большого сердца и устроителя театра, который превзошёл сам себя в режиссуре. Большая честь для Франции иметь среди драматургов человека такого класса. Излишне говорить, что если вы пойдёте смотреть "Франс Хальс", то получите от этого удовольствие. Это необходимо сделать в интересах вашего интеллектуального достоинства».

Поскольку три акта — это слишком мало для программы представления, Саша добавляет к ним ещё одну короткую пьесу «Sa dernière volonté ou l’Optique du théâtre». Два довольно простых акта, но которые могут порадовать аудиторию, ожидавшую от Гитри более лёгкого зрелища. Некоторые отметили со злорадством, что Саша дал Пьеру Френе в этой пьесе роль умирающего...

Жизнь идёт своим чередом. «Помечтаем...» следует за «Франс Хальс» (но уже без Пьера Френе...), и 21 мая в кинотеатре «Олимпия» состоялся показ фильма «Белое и Чёрное». Читая рецензию Эмиля Вийермоза (Emile Vuillermoz), Саша понимает, что кинематограф может пойти гораздо дальше в изучении человеческой души и лучшем познании автора, чем театр: «Зрители, которые думали, что знают такого артиста, как Ремю, обнаружили, что темнота кинозала позволяет по-новому взглянуть на артиста, о котором, казалось, мы знали всё. Зрители могли провести эти два часа с актёром в атмосфере гораздо большей интимности, нежели им предлагал театр. Они находились в прямом контакте с человеком вживую, а не с актёром, дважды заключённым — в рамки роли и в тюрьму, нарисованную на холсте. Они на этого человека смотрели через лупу, они наблюдали в микроскоп за мельчайшими изменениями выражения его лица. По правде говоря, они его заново открывают. А поскольку он обладает величайшим талантом, они испытывают неотразимое впечатление».

В конце театрального сезона даже журналисты находят Ивонн изменившейся! Она уже не та, она кажется такой усталой... Чтобы прекратить все слухи, Саша отвечает им, что перемены связаны с большим психическим истощением:

— Она родилась триумфатором, борцом, она рождена для успеха! Есть ли ещё более мятущееся существо...Только бы она играла, только бы работала! Я этого не вынесу... Мы слишком много играли в этом году... Я хотел бы поехать со своей собакой Пепе отдохнуть на ферме, где не было бы никого, кроме дойных коров и молчаливых крестьян!

Вскоре Гитри отправятся в отпуск на Кап-д'Ай, а затем отправятся в Руайан. Саша, воспользовавшись свободным временем, пишет четыре небольшие пьесы: «Превратности любви», «Анонимное общество благоразумных господ», «Жил ли месьё Прюдом?», «Вилла на продажу» («Chagrin d’amour», «La S.A.D.M.P.»/«Société Anonyme Des Messieurs Prudents», «Monsieur Prudhomme a-t-il vécu?», «Villa à vendre»). Для этой последней пьесы Саша ищет молодую актрису, которая могла бы сыграть с английским акцентом. И он найдёт такую: звали её Жаклин Бассе (Jacqueline Basset), а вскоре она станет известна как Жаклин Делюбак (Jacqueline Delubac), будущая и третья мадам Саша Гитри!

7 Жаклин, или Золотой век

Саша знает! Да, он знает, что у Ивонн серьёзный роман. Он не может этого не знать, но пока не в силах принять это. Ивонн снова виделась с Френе, на этот раз всё прошло гладко. Впервые в жизни она почувствовала настоящую страсть к мужчине. Он так сильно отличается от Саша, и тогда она резонно подумала, что сможет доминировать над ним, что он будет у её ног, не будет противиться ни одной её прихоти, не будет руководить её жизнью, как это пытается делать муж. Этот новый мужчина предлагает ей не только своё сердце, но и душу...

С осени 1931 года Саша решил предоставить себе право «посмотреть на сторону», и взгляд его остановился на молодой актрисочке, с которой он только что познакомился по счастливой случайности. Сыграв в пьесе «Этьенн» («Étienne») в театре «Сен-Жорж» (Théâtre Saint-Georges) и снявшись в фильме «Давай поженимся» («Marions-nous»), она познакомилась с Требором, одним из директоров театра «Мадлен». А он знал, что Саша ищет молодую «англичанку», и сразу подумал, что эта Жаклин вполне могла ему подойти. Она обладала красотой и элегантностью, типичными для женщин 1930-х годов, а также имела неотразимо женственный мальчишеский вид. У неё была собачка, маленькая Жаклин!

Требор предлагает своему обожаемому автору и актёру принять её, встреча состоялась в гримёрке Саша. Жаклин уже видела Саша на сцене, но не испытывала ни страха, ни ослепления перед этим «монстром», которым она, конечно, восхищается, однако находит его довольно пожилым. Жаклин всего двадцать четыре, Саша сорок девять...

Он пленён, и тотчас же подписывает ангажемент. Тем не менее она пройдёт прослушивание, формальности ради, по окончании которого её новый патрон бросит:

— Мадмуазель, мы будем репетировать… много.

В начале ноября запускается новый спектакль, который последовал за ранее возобновлённым «Помечтаем...». Жаклин досталась роль американской кинозвезды в «Вилла на продажу». В этом довольно коротком «скетче» у молодой Делюбак всё вышло хорошо. Во второй части представления Саша играет с Ивонн «Мсьё Прюдом, жил ли он?» — как дань уважения Анри Монье (Henry Monnier)[85] и трудностям творчества. В этой короткой пьесе Ивонн Прентан играет роль Каролины. Саша, успевший смириться с мыслью, что его брак потерпел крушение, не может, однако, заставить себя откровенно поговорить с «Вон», задать ей откровенные, но щекотливые вопросы и получить такие же прямые ответы. Итак, театр в очередной раз станет выходом для него — каждый вечер перед публикой он вынуждает Каролину рассказывать, что думает Ивонн о сложившейся ситуации, в чём она не осмеливается признаться ему наедине: «Мы больше не любим друг друга... Посмотри, как мы глядим друг на друга. О, мы очень любим друг друга, конечно, ровно настолько, чтобы был горьким отъезд, но не разлука. Потому что мы сразу полюбили друг друга и ты женился на мне. Но это безумие! Тебе следовало жениться на другой и взять меня в любовницы! Твоя работа важнее всего. Я довольно долго не понимала этого, но сейчас начинаю понимать».

В тот же вечер они также исполняют «S.A.D.M.P.» («Анонимное общество благоразумных господ»), скромное маленькое лирическое произведение, которое позволяет Ивонн ещё раз проявить свой талант, а её мужу неясно вторить. Саша играет в нём роль деревенского графа, постановка поражает всех критиков, таких как Люнье-По: «Это чудо сегодняшнего вечера, сочинение, перед которым должны преклониться все актёры. И этот старый чёрт из "S.A.D.M.P.", опера-буфф, ему восемьдесят лет, у него землисто-серое лицо и он так вызывающе плешив. Вокруг черепа, ближе к шее, рассыпаны маленькие белые завитки, похожие на подушечки из гидрофильной ваты, брови белые, тоже вроде ваты, а под носом две запятые маленьких белых усов, производящих неотразимое впечатление. Одна его нога выглядит безумно в клетчатых чёрно-белых брюках. Тёмно-синий пиджак и серый цилиндр с закругленными полями... В поход к своей красавице он собрался с букетом из цветочков, обёрнутых зубчатой по краю бумагой, которую, вполне вероятно, используют для подачи на стол бёдрышек. В трости его, такой же как и у наших дедов, скрыт клинок, а его голос... а-а! Голос Саша, играющего слабоумного! Все в Париже, от и до, будут аплодировать ему!»

Вот достойный сын прославленного отца!

Тогда же, в ноябре, Саша решил подарить парижанам бронзовый бюст своего отца, выполненный при его жизни Полем Ротлисбергером (Paul Rothlisberger), который находился в вестибюле дома на Элизее Реклю. Там Люсьен Гитри как бы приветствовал каждого посетителя.

Бюст был размещён с наружной стороны участка Гитри, на перекрёстке улиц Элизее Реклю и Эмиля Пувийона и установлен на стеле из белого мрамора (Он всё ещё находится там и остаётся единственным остатком дома Гитри, безжалостно разрушенного через несколько лет после кончины Саша, в 1963 году).

По этому случаю была проведена церемония, на которую прибыло множество высокопоставленных лиц. Друг Саша, Тристан Бернар произнёс слова, соответствующие событию:

— Люсьен Гитри, слышите вы нас? Поскольку по этому поводу ни от кого мы не имеем никаких сведений, почему бы нам не выбрать наиболее приятное предположение? Я думаю, что вы присутствуете здесь, и что эта удивительно одарённая душа всё ещё среди нас! [...] Провидению было угодно, Люсьен Гитри, чтобы вы оставили нам сына, писателя и актёра, который стал воплощением вашего идеала, продолжением вашей работы и вашей мысли. Ваше имя, связанное с именем такого писателя, только упрочит вашу славу. Судьба поставила рядом с этим памятником сверкающего стража, и ужасная ночь пройдёт, изгнанная светом.

Затем министр народного просвещения завершил эту трогательную церемонию, во время которой Ивонн прослезилась, заключительной фразой:

— Гитри был не просто большим, очень большим актёром, но, скажем вслед за Антуаном и справедливостью — величайшим! Он есть и останется Актёром с большой буквы!

А жизнь продолжалась... Ивонн, не была высокого мнения о «маленькой англичанке» Саша, она с некоторым удовольствием наблюдает, как та покидает театр «Мадлен», театр её мужа вечером 24 декабря. Несмотря на то, что она всё чаще и чаще говорит Жанне Виллеметц о своём желании расстаться с Саша, она всё ещё не приняла окончательного решения и не хочет мириться с тем, что молодая «карьеристка» может занимать какое-либо место в жизни её мужа.

Поездка по Италии — прекрасный предлог уехать из Парижа, и Гитри садятся на поезд, чтобы отправиться открывать для себя страну Муссолини, с которым, как ни странно, Саша хочет познакомиться, примерно так же, как пойти в зоопарк посмотреть на опасного хищника.

Для этого тура они включили в свой репертуар «Помечтаем...», второй акт «Мариэтты» и «Превратности любви». Путешествие приводит их сначала в Милан, затем во Флоренцию и продолжается по самым крупным городам страны.

Они были приняты на аудиенции Муссолини, которого Саша находит довольно привлекательным и очень... трудолюбивым! Он поведал репортёру о странной атмосфере этой встречи:

— Мне нечего было ему сказать, не о чем было его спросить, но я хотел его увидеть. Впрочем, он это прекрасно понимал и не удивлялся этому. Да, я просто хотел его увидеть, потому что есть люди, на которых так же интересно смотреть, как на портрет Мемлинга (Memling) или на красивый пейзаж.

Более того, дуче подарил ему свой фотографический портрет с посвящением: «Саша Гитри в знак глубокого восхищения и симпатии».

Во время его пребывания в Италии Мэтру пришла счастливая новость: «Комеди-Франсез» включила «Ревность» в свой репертуар. Турне, столь же триумфальное, как и английские, закончилось в середине января, на обратном пути они останавливаются в Кап-д'Ай на несколько дней отпуска.

Неужели Саша настолько наивен, что не знает, из-за кого бьётся сердце этой ускользающей от него Ивонн? Или он до такой степени макиавеллист, что хочет сделать предполагаемого любовника своей жены близким человеком? В любом случае, он выбрал Пьера Френе для репризы «Жан III» в театре «Мишель». Он даже объясняет это в прессе:

— Пьер Френе сыграет роль, которую создал я. Он сыграет её с той молодостью, с той откровенностью, с тем блеском, одним словом, с талантом бесхитростным, непосредственным, который обеспечивает ему такое значительное место среди лучших актёров Парижа. Даже больше: он привнесёт больше порядка в работу своих товарищей, в этом «Жан III» остро нуждается.

Между тем Саша, намеренно оставаясь вдали от Парижа, пишет для своего следующего спектакля три короткие пьесы, в которых он намеревается донести до Ивонн некие сигналы, знаки. И если говорить о сигналах, то он нашёл одно послание 21 февраля, в свой день рождения, рассеянно забытое Ивонн, но предназначенное совсем не ему. На этой маленькой визитной карточке можно прочитать: «Я люблю тебя, я тебя обожаю!»

По возвращении в столицу Саша по-прежнему «ничего не видит» и возобновляет «Помечтаем...» и вторую часть «Мариэтты» вместе с Ивонн в театре «Мадлен».

14 марта он представил свои три новые короткие вещицы: «Замыслы провидения», «Путешествие Чонг-Ли» и «Франсуаза» («Les Desseins de la providence», «Le Voyage de Tchong-Li» и «Françoise»). В них Саша играет роль Жана, первого мужа Франсуазы (её играет Ивонн), который, не вынеся повторного брака и отъезда бывшей жены, попытался покончить жизнь самоубийством. Перед смертью он хочет увидеть её в последний раз...

Это возможность для Саша сказать ей на сцене то, на что у него не хватило смелости или даже желания признаться в реальной жизни: «Это неправильно — забирать тебя у меня... И тебе не стоило от меня уходить... Но ты, такое маленькое существо, как ты... Ты не можешь знать, что это значит для мужчины... А он, он знал. Мужчины хорошо знают, что это такое!.. Женщина — это всё!.. [...] Ты, раз ты ушла, значит, ты не была счастлива... а поскольку я делал всё на свете, чтобы сделать тебя счастливой... значит, я что-то делал не так... Так что у тебя есть оправдание. Но он... Почему он сделал то, что сделал? А?.. Когда я увидел, что он начал виться вокруг тебя... ты ведь знаешь, всё всегда видно... чаще, чем оно есть на самом деле... но уж то, что есть, видно всегда... Но в тот момент я хотел быть хитрее других. Вместо того, чтобы мешать ему приходить к нам домой... я захотел сделать его своим другом!»

Ещё одно подтверждение того, что могла бы ранее сказать Шарлотта Лизес: действительно, Саша черпает из своей личной жизни материал для написания театральных пьес. Принимая во внимание эти реплики и то, что мы уже знаем, можно подумать, что он знал — Пьер Френе тот, с кем она ему изменяет... Можно даже предположить, что собственную стратегию действий он вложил в уста своего персонажа Жана: «Я хотел быть хитрее других. Вместо того, чтобы мешать ему приходить к нам домой... я захотел сделать его своим другом!» И всё же Саша не тот человек, который примет грядущее поражение без боя! И этим ответом будет никто иной как Жаклин, с которой он начинает встречаться с определённым азартом. Он начинает перенимать феминистскую внебрачную философию Ивонн, предполагая, что, поскольку пара Саша-Ивонн достигла такого профессионального успеха, можно свыкнуться с мыслью, что живя вне театра каждый своей жизнью, удастся одновременно продолжать сохранять для публики видимость идеальной пары, теперь и легендарной.

Впрочем, по случаю ужина, устроенного в честь обоих Гитри 15 апреля в отеле «George V», Саша, решивший лично составить меню, специально заставил соседствовать два блюда:

«Консоме Жаклин»

«Салат Прентан»

И на десерт — Бомба иллюзиониста!

Об этом вечере Фернанда Шуазель напишет: «У нас сжалось сердце, глядя на них. Мы знали, что это была определённо последняя трапеза, на которой они присутствовали лицом к лицу. Всё должно было взорваться. Ивонн, наконец, вздохнула свободно... Саша, он всегда был верен своим словам и контролировал своё окружение. Он знал, что у него есть лучшее лекарство от страданий — аплодисменты».

Но он только что публично спровоцировал Ивонн «Консоме Жаклин», череда последующих происшествий позволила ему обрести уверенность в том, что Пьер Френе действительно тот самый соперник.

По мере того, как Гитри проявлял всё большую подозрительность и, кажется, вскрыл некоторые уловки Ивонн, которыми она пользовалась, чтобы воссоединиться с Пьером Френе, для новоявленной пары становилось всё сложнее встречаться так часто, как они хотели бы. Френе долго не приходил к тому, что «он больше не может жить без Ивонн», а теперь не мог прожить и дня, чтобы не увидеть хоть на миг свою Дульсинею. Поэтому, когда Ивонн не может отлучиться на часок, Пьер отправляется на Марсово поле, с которого открывается вид на главный фасад особняка Гитри, и, как школьник, забирается на ветви дерева, чтобы поджидать появление Ивонн.

Однажды вечером камердинер Гитри замечает любопытное мерцание на дереве, находящемся перед окнами спальни мадам. Подойдя к окну, чтобы лучше рассмотреть, он понимает, что там прячется мужчина, и что свет исходит от сигареты, которую он курит. Открывая французское окно, чтобы выйти на террасу и прогнать нахала, он слышит громкий треск ветвей... Пьер Френе, рискуя сломать себе шею, стремительно ретируется из своего укрытия... Амбруаз лишь успевает разглядеть силуэт мужчины, который быстро исчезает во тьме. Саша, которому сообщили об инциденте, расспросил своего слугу и отметил, что описанная фигура во всех отношениях соответствует фигуре Френе.

В другой раз Поль Дюфрени, секретарь Саша, услышал клаксон машины, припаркованной недалеко от Марсова поля. Он заинтересовался этим гудком, который, кажется, воспроизводил какой-то странный код, но как только он направился к машине, она резко тронулась с места и исчезла в облаке пыли. Однако он успел заметить её номер и через друзей в префектуре выяснил, что машина с этим регистрационным номером принадлежит некой Берте Бови (Berthe Bovy), жене Френе!

Оповещённый об этом новом случае, Саша всё ещё ничего не хочет говорить Ивонн. Он хорошо знает, что это ничего не изменит. Но однажды утром ему сообщают, что Берта Бови спрашивает его по телефону. Согласившись поговорить с ней, он слышит, как актриса произносит эту мучительную фразу:

— Я только что узнала, и теперь я абсолютно уверена в этом, что мы оба... ими обоими! Я не хотела, чтобы вы узнали об этом через несколько дней от кого-то другого!

Реакция Саша заключалась в проявлении ещё большего интереса к юной Делюбак и появлении на афишах её имени в спектаклях «Дезире» и «Вилла на продажу» начиная с 28 мая. Ивонн совсем не оценила это театральное сожительство, особенно если учесть, что муж сообщил ей, что нанял молодую актрису и для летнего турне.

Поскольку репетиции проходят днём ​​в театре «Мадлен», Саша теперь проводит много времени с Жаклин. И вот, как раз в один из таких дней, во время репетиции, Саша нежно кладёт руку на плечо молодой актрисе в тот самый момент, когда занавес в глубине сцены раздвигается и появляется завывающая Ивонн, которая бросается на него, чтобы дать ему пощечину! Жаклин тут же убегает, а по всему театру разносится «мрачное улюлюканье Федры-Ивонн», как позже сформулирует мадмуазель Делюбак.

Происходит бурное объяснение. Спор заканчивается в пользу мадам Прентан, потому что на следующий день Жаклин получает короткое сообщение от режиссера: «Спектакль отменён. К сему прилагается чек». Под давлением жены автор снял с афиш «Вилла на продажу»! Итак, мадмуазель Делюбак просят убраться, и побыстрее!

Это правда, что у Ивонн есть характер и всё ещё достаточно власти над мужем, чтобы он уступил её ультиматуму. Некоторые из близкого круга, кстати, думают, что брак, возможно, может быть спасён, хотя более проницательная Фернанда Шуазель пишет: «Оба они были не из тех, кто готов мучить себя, сводя все проблемы к нулю и начиная всё сызнова. Каждая из сторон приняла решение не вступать в безнадёжную борьбу лишь ради спасения чести».

Возвращаясь этим вечером домой, Жаклин подумала, что она уже никогда больше не увидит Саша Гитри. Однако два дня спустя курьер приносит ей письмо от Мэтра и шкатулку с часами из платины с бриллиантами, которые Жаклин расценила как «утешительное подаяние большого дома»! Она упивается очаровательным посланием, которое бережно хранит, но часы возвращает...

Требор, познакомивший Жаклин с Саша, с досадой наблюдает за девушкой, которая, как он предполагает (он не был проинформирован об эпизоде со шкатулкой и часами) разбила сердце Саша. Он снимает телефонную трубку, чтобы сказать Жаклин:

— Разлучница, вы меня слышите?! Дьявол в юбке! Цыганка! Алло! Алло! Не бросайте трубку! Вы меня ещё встретите на своём пути! И совсем не как друга!

Но Саша следует своему сердцу и приглашает Жаклин на обед. Встреча назначена на авеню Пастер, куда Саша заезжает за девушкой на «кадиллаке». Они направляются в «Кафе де Пари». Саша читает Бодлера:

За этим обворожительным моментом следуют десятки других... Почти каждый день волшебник Саша похищает ту, которая уже начинает любить, и приглашает её на обед: «Максим», «Ля Тур д’Аржан», «Лоран», «Лука-Картон», «Лё Дуайен»... Жаклин очарована. А когда он не может пообедать с ней, он даёт ей понять, что думает... только о ней! Утром она получает цветы, в полдень — фрукты. Когда он присылает ей виноград, тот оказывается в хрустальной чаше с серебряными ножницами. После полудня ей приносят от него духи: «L’Heure bleue». Иногда это книги: в основном его! А иногда даже пару розовых шёлковых простыней с надписью: «Чтобы вы уснули в моих руках, пусть даже мысленно». Но однажды, когда они обедали у «Дуайена» в отдельном кабинете, дверь внезапно отворилась, и появилась «Федра-Ивонн»! Саша встал из-за стола, приветствуя её широко раскинув руки, как будто ничего не произошло. Ивонн была в крайнем возбуждении, она вся дрожала. Вот она пытается открыть свою сумочку. Но молния на сумке заклинивает и она не может этого сделать. Жаклин тогда подумала, что она хочет достать из неё револьвер!

Чтобы избежать драмы, Саша хватает руку Ивонн, которой она ожесточённо дёргает застёжку. Но жест этот был слишком резким и бриллиант, который носила Ивонн на одном из пальцев, выпал из оправы. Саша ничего не оставалось как только наклониться за ним, но его жена принялась кричать: «Нет! Нет! Только не ты... Ты можешь его у меня украсть!»

Жаклин остолбенела, и, в довершение всего, сумка открылась сама собой... она была абсолютно пуста!

Это не могло так больше продолжаться. На дворе июль, и Ивонн отваживается на решительный шаг, как не без волнения рассказывает «баронесса»: «Всё было кончено, без шума, без ругани. Я стала свидетелем этого решения, и была не в силах вымолвить ни слова. Я была слишком занята, чтобы пытаться шутить, пытаться оживить дом, сделать его таким, каким он был, когда я пришла сюда. Время от времени Ивонн начинала петь... она не могла изменить свою натуру... но в голосе её уже было что-то надломленное. В один прекрасный день она решила переехать в отель "George V". Накануне вечером разорвалась последняя связь. На пороге со слезами на глазах она сказала мне: "Мадам Шуазель, жизнь слишком сложна, чтобы в ней можно было толком разобраться... В этом доме всё же останется память обо мне... Вы знаете, это юбка, которую я носила в тот день, когда он впервые увидел меня, и которую хранил как реликвию... — И потом, перед тем как уйти: — Мадам Шуазель, присматривайте за ним хорошенько... и, особенно следите, чтобы он не забывал принимать свои лекарства... Держите, вот список..." Дверь открылась. Это было 17 июля. В дом вошли последние звуки соседского бала. Соловей возобновил свой полёт. Патрон пригласил паковщиков, они с величайшей тщательностью упаковали сделанный Вийяром (Vuillard) портрет Ивонн, что царил на камине. Картина отправилась на чердак. Всем было грустно».

Саша не хотел присутствовать при отъезде той, что остаётся «его большой любовью». За этим последует короткий период депрессии или, по крайней мере, сильной меланхолии. Целую неделю он сидит взаперти дома, перечитывая записку, оставленную ему Вон: «Саша, мой Саша, ты ушёл, не сказав ни слова. Почему? Раньше ты был так добр... Это ужасно... Я сейчас ухожу... Мне плохо, мне слишком плохо. Жизнь тяжела и жестока... Саша, вы такой один на свете!..» И беспрестанно он слушает её голос на пластинках 78 оборотов, где записаны все её партии.

Единственный свидетель тех дней великой печали Фернанда Шуазель: «Он был потрясён, это бесспорно. Но он из тех, кто не признается ни в чём, что могло бы навредить личности, характер которой создавался трудом и волей. Он продолжал играть, маскируя свои чувства, напирая на шутки.., и почему бы не положить эти пустячки на бумагу. Он заделывал бреши, не позволяя своим эмоциям прорваться наружу, ни разу».

Итак, Саша остался один. Но, тем не менее, следующие выходные он проведёт с Жаклин в Версале, во дворце Трианон. Прежде чем отправиться к ней, он в последний раз пытается спасти ситуацию... Он обращается к Ивонн с небольшой трогательной запиской: «Не компрометируй себя. Подумай. И я полагаю, что, возможно, через несколько недель мы сможем продолжить совместную жизнь. Храни и береги машину».

Однако с Жаклин он тратит слишком много... Когда девушка прибывает в Сен-Лазар из Довиля, он арендует у PLM специальный вагон, чтобы отвезти их обоих... в Версаль! Самый роскошный номер люкс во дворце предоставляется в их распоряжение на первую ночь. Вопреки байке, которую многие злые языки распространяли о его мужественности, цитируя фразу Жюля Ренара: «Мужчина подобен храму, когда колонна сломана, женщины больше не приходят туда на поклонение», — Саша оказывается потрясающим любовником, всё прошло гладко, что прельщает Жаклин и погружает её в нирвану. «Светлейший и высокочтимый Саша, природа одарила вас драгоценными дарами. Чудный! Вы должны смириться с этим. Ни одна женщина не сблизится с вами прежде, чем почувствует над вами некоторую власть. Вы будете принадлежать ей, так как вы ей нравитесь. [...] Ваша янтарная кожа разжигает похоть... Только ваша афродизиакальная дородность может вызвать в воображении Византию и её безумные оргии... Безумные оргии Византии! Вы слышали об этом, мсьё Саша Гитри?»

Вернувшись с этого феерического уик-энда, но не желая торопить события, Жаклин отвела себе роль лишь гостьи, постоянной, разумеется, но не более того, по словам «баронессы»: «Жаклин Делюбак приходила всё чаще и чаще. Они много выезжали вместе в "кадиллаке". Она была хорошенькой, приятной, полной молодости, умной. Она была похожа на горничную, справедливую и очень уравновешенную».

И потом, Саша хочет сохранить место для возможного возвращения Ивонн. Более того, 23 июля он подтвердил ей письмом, что она сможет играть свою роль в «Моцарте» в театре «Мадлен» с 15 по 25 сентября. Он даже поручает ей руководить репетициями. Затем он обещает написать для неё заказную пьесу «Дежазе» («Déjazet»), которую он предполагал сыграть вместе с ней. Наконец, он подтверждает, что она может занять свою привычную артистическую уборную.

И Саша великолепный не мог не добавить внизу машинописного письма, которое напечатала мадам Шуазель, несколько слов собственной рукой: «Ты знаешь, какие неизменные чувства я испытываю к тебе».

Жаклин прекрасно понимала, что всё ещё может перемениться, о чём она расскажет в очаровательной маленькой книжке: «Настоящая театральная пара, это та, которая поступает неправдоподобно, Саша-Ивонн! Они расстались? Не имеет значения! Театральная размолвка! Саша остерегается выйти из заблуждения».

Наконец, Саша берёт Жаклин на отдых в Ля Боль (La Baule). Он снял дом, и они проводят там весь август. Но приходит время возвратиться в Париж, и Мэтр решает поселиться с ней... но в гостинице! Пока Саша не готов разместить Жаклин в обстановке Ивонн... Они выбирают гостиницу Élysée Palace.

Что касается театра, то дела идут очень плохо, поскольку любимый актёр театра «Мадлен» решил, что больше не может играть в этом театре, поскольку он вызывает «слишком много воспоминаний». Паника у Брюле и Требора, они пытаются сделать всё возможное, чтобы урезонить Саша. Но их соруководитель упирается, и после попыток примирения они переходят к угрозам:

— В любом случае, Саша, у нас с тобой контракт.

— Да, и что?

— Тогда ты связан обязательствами!

— Да, я обязан его расторгнуть! И я собираюсь это сделать. Контракт заключается и для того, чтобы его разрывали, иначе зачем было его заключать?

Неразрешимая ситуация, которая приводит к тому, что двое мужчин подают на Саша в суд. Ивонн запускается в «Моцарте» в театре «Мадлен», и Мэтр посылает ей великолепные цветы, сопровождаемые словами: «Моей замечательной исполнительнице, с особым чувством». В газеты он передал текст Габриэле Д'Аннунцио, написанный для Люсьена Гитри и посвящённый мадмуазель Прентан: «Несравненный художник, который своим умом сравнялся и превзошёл своих авторов в глубоких интерпретациях, подобных откровениям».

Саша больше не нравится Париж. Поэтому он берёт Жаклин в турне по Франции и Швейцарии, а затем соглашается на турне по Лондону.

— Будем играть «Дезире»! — говорит он Жаклин.

Они остановились в гостинице «Savoy». Им предложили великолепный номер с видом на Темзу, и шеф-повар, француз, в честь Мэтра называет свой новый десерт «Дезире».

В театре Жаклин играла горничную и второстепенные роли в других пьесах, предложенных английской публике: «La Pèlerine écossaise» и «Ревность», где Мадлен Рено заменила Ивонн в её роли.

Однажды вечером на сцене раздался ужасный шум из-за кулис. Это сбило Жаклин, которая забыла свою реплику, она произнесла, обращаясь к Саша:

— О! Вот и мадам раздевается!

С ехидной улыбкой он отвечает:

— Наверное, ей нужно снять свои доспехи!

Смех в зале... Жаклин и Полин Картон, прыская от смеха, вынуждены покинуть сцену. А Саша в течение долгих минут виртуозно импровизирует...

Вернувшись из Англии, Саша считает, что ещё слишком рано возвращаться в свой парижский дом. Почему бы не предоставить себе несколько дополнительных дней «отпуска»? И вот они в По (Pau), а затем на Берегу Басков (Côte basque). После непродолжительного пребывания в Париже, где они по-прежнему жили в гостинице, они снова отправляются в турне по северу Франции и Бельгии, но на этот раз с единственной пьесой, «Мой двойник и моя половина» («Mon double et ma moitié»), дополнительно сопровождаемой лекцией о... любви!

Вдали от Парижа, от дома на Элизее Реклю, Саша ощущает нехватку работы! На этот раз пришло время вернуться в святилище и организовать официальное вселение Жаклин в дом, где до сих пор царила только одна женщина, Ивонн.

Перемены сразу стали ощутимы и мадам Шуазель первой заметила это: «У Жаклин Делюбак голова на плечах. Происходя из крупной лионской буржуазии, она унаследовала от неё хорошо известную рассудительность. С ней приходил порядок. Ей не требовались многочисленные советы для принятия решений. Она принимала их тогда, когда считала нужным и всегда обдуманно. Домашняя жизнь действительно перешла под её контроль. Персонал напрямую управлялся ею. Она была в курсе всего, чтобы ничего не упустить из виду. Каждый вечер кухарка приносила ей на одобрение меню на следующий день. Жаклин интересовалась и этим. Она учитывала то, каким Саша был чревоугодником и обжорой. На его столе должны были быть продукты только высшего качества, приготовленные и сервированные с особой тщательностью. Поэтому Жаклин внимательно изучала меню и часто добавляла либо побеги спаржи, либо куриную грудку, либо какой-нибудь соус по вкусу».

Мало-помалу счастливая жизнь возвращалась в дом, над которым после отъезда Ивонн, казалось, нависли свинцовые тучи.

Первым делом, утром, Саша надевает зелёный велюровый костюм, который он редко снимает дома, потом занимается наведением порядка в своих витринах, полных сокровищ. После приведения в надлежащий вид своего достояния ему не остаётся ничего другого, как вернуться, наконец, к работе после более чем шестимесячного перерыва, когда писательство, казалось, его совсем не интересовало: «Мадам Шуазель, дорогая мадам Шуазель, баронесса де Шуазель, мы потеряли так много времени! Да, действительно! Вы будете рыться в своих ящиках и шкафах... но я знаю, что вам не нужно искать что бы то ни было, потому что всё давно и великолепно рассортировано, все заметки, которые я мог надиктовать вам за последнее время. Я хочу их все. Потому что в этих заметках десятки идей для пьес, которые теснятся там... И вопреки тому, что говорят некоторые — и я знаю, что они говорят это, потирая руки, — я ещё не покончил с театром! Наоборот... я начинаю!»

«Наберитесь смелости, мадам, достаньте свои блокноты и карандаши, и давайте без промедления приступим к работе! Просто дайте мне время найти этой картине место. Этот маленький Ренуар заслуживает другого соседства, не так ли?»

Итак, счастье вернулось в дом на авеню Элизее Реклю, но ненадолго! Потому что, хотя Саша уже изрядно раздражён тем, как парижская пресса взялась за неурядицы его семьи, он узнаёт, что готовится гораздо худшее... некий Альфред Савуар (Alfred Savoir)[86], автор успешных пьес, используя личную драму Гитри, хочет поставить в театре «Матюрэн» юмористический опус «Млечный Путь» («La Voie lactée»), в котором изображён некий Джимми Тилль, король театра, в окружении двух женщин — карикатур на Ивонн Прентан и Жаклин Делюбак. Помимо многочисленных намёков на супружеские неурядицы Саша и прочих непристойностей, образ Гитри, набросанный Альфредом Савуаром, вышел особенно гадким... В некий момент действие происходит в театре, где Джимми посещает представление с другом, который должен был заплатить ему за место. Директор театра спрашивает его друга: «Разве Джимми не столь богат, чтобы обойтись без такой поддержки», — и слышит в ответ: «Видите ли, он зарабатывает миллионы! Но когда он был молод и беден, он не мог платить... Тогда у него и появилась эта привычка, и он её не потерял... Он чем-то похож на суверенов...». Затем друг советует никогда при Джимми не говорить о другом актёре, каким бы талантливым он ни был: «Если ты скажешь о нём хорошее — он будет недоволен... если плохое — этого никогда не будет достаточно. И не говори об умерших авторах... разве что умерли уж очень давно... и у которых ещё нет памятника!»

Теперь Джимми расскажет о своей жажде славы: «Нет, я не обманываюсь, но если бы меня обошли этими почестями, этими аплодисментами, которые я презираю, которые оскорбляют и вызывают у меня отвращение, я, кажется, пошёл бы выпрашивать их у театрального портье!»

Настала очередь персонажа Ивонн рассказать о причинах её стремления к свободе: «На прошлой неделе на представлении Союза искусств (Union des Arts) я царила рядом с тобой на авансцене во всех своих украшениях, я выглядела как идол. На меня смотрели, и я угадывала тайную мысль каждого из них: "Под этими бесценными соболями, под всеми этими драгоценностями у этой царицы, у этой богини болит живот, оттого она и выглядит такой несчастной". И мне хотелось встать и закричать: я здорова, это не колики, но мне скучно, мне скучно до смерти!»

Саша и Жаклин уязвлены этой внезапной атакой, о которой судачит весь Париж, особенно тем, что Гарри Бор, великий актёр, согласился сыграть в пьесе роль Джимми и заказал точную копию домашнего платья Гитри в качестве сценического костюма. Саша не мог сдержать ярости:

— Гарри Бор посмел! Да, он посмел так издеваться надо мной и выступать на сцене в моём домашнем халате! А-а, вот она, благодарность этого проходимца, которому я дал главную роль в «Ночном стороже»! Это гадко...

Однако Саша не хочет придавать этому скверному делу большого значения. Он не будет рисковать в суде и просто внесёт Гарри Бора в свой личный чёрный список. Он, надо сказать, прежде всего занят работой над следующими своими творениями, и заботой о маленькой Жаклин, которую он берёт с собой в отпуск в Кап-д'Ай. Они проводят долгие недели на Лазурном берегу, вдали от Парижа, от «Млечного пути». Саша читает несколько лекций, чтобы не потерять вкус к общению с публикой, а также играет отрывки из пьес.

В Кап-д'Ай, в уединённом убежище, переименованном в «Канатоходцы» (Les Funambules), главным делом остаётся начало следующего театрального сезона, в котором «весь-Париж» подстерегает ту, что станет официальной преемницей «Весны»! В самом начале марта 1932 года пришло время возвращаться в Париж, чтобы начать репетировать «Воздушные замки» («Châteaux en Espagne»).

Саша заканчивает там не одну из своих наиболее выдающихся пьес, а симпатичный водевиль, в котором мужчина похищает жену своего злейшего врага, выиграв в розыгрыше право поужинать с ней! Между двумя молодыми людьми завязывается приятный роман, а затем последует поездка в Испанию с целью испытать на прочность их новую любовь. Конечно, в конце пьесы эта пара с горечью признаёт, что они строили замки на песке, и расстаётся. Но сам сюжет пьесы мало что значит! Парижская публика ломится в театр в первую очередь чтобы лицезреть ту, которую уже объявили будущей мадам Гитри!

Жаклин это знает, она также знает, что её собираются сравнить с Ивонн. С той же серьёзностью, с какой она когда-то зубрила уроки, она работает над текстом, на долгие часы запираясь в своей комнате. А чтобы расслабиться, она делает обход на кухне, тем самым возобновляя свои обязанности хозяйки дома, приглядывающей за всем.

Но чем больше проходит дней, несмотря на всю доброжелательность, которую Саша проявляет к ней, тем сильнее становится тревога, заставляющая опасаться, что она не справится... И Саша не колеблясь начинает подыгрывать происходящему, примерно так же как это звучит в реплике его персонажа, когда на сцене появляется Жаклин: «Мой хороший вкус, надеюсь, вам не досаждает!»

Публика проявила дружеское и даже очень тёплое отношение к автору-актёру, как подчёркивают журналисты, такие как Эдуард Бурде (Bourdet): «Когда вечером во время генеральной репетиции появился мсьё Саша Гитри, весь зал разразился аплодисментами. Не тем залпом аплодисментов, которыми приветствуют известного актёра при выходе на сцену, а продолжительными, настойчивыми аплодисментами, что обозначают намерение и содержат намёк. Очевидно, публика хотела засвидетельствовать своё сочувствие известному автору-актёру по поводу некоторых недавних событий в его личной жизни, и в этом стихийном, даже несколько несдержанном выражении чувств было что-то трогательное».

В конце первого представления друзья толпились в гримёрной. Саша не скрывает своего счастья:

— Я редко был так взволнован, так тронут приёмом публики. Видите ли, моя радость была двойственной, потому что как только я вышел на сцену, мне аплодировали и дружески, и из верности... как будто публика хотела выразить мне своё глубокое сочувствие. Я чуть не заплакал... А потом, в конце, снова раздались такие же аплодисменты, чтобы на этот раз сказать мне: «Браво, нам понравилась ваша пьеса!»

Ещё одна причина для удовлетворения: «Комеди-Франсез», получившая его пьесу «Адам и Ева» («Adam et Ève»), написанную для Сары Бернар и Люсьена Гитри, но так и не сыгранную, даёт серию спектаклей, начиная с 10 мая, в то время как «Воздушные замки» успешно продолжают свою жизнь на подмостках. В этой, не добравшейся до сцены работе, Саша изображает Адама в образе старика, размышляющего о несчастьях людей и их неспособности обрести счастье. И поскольку Адам не помнит, откуда он появился, и видит, что мир идёт к погибели, а закон сильнейшего воцаряется над ним, у него возникает мысль «изобрести» Бога, чтобы попытаться вернуть людей к разуму и тем самым заставить их бояться наказания после смерти! Ева знает об «обмане», но, в конце концов, тоже в это уверует и скажет: «А если это правда?»

Красивая история, к которой нужно отнестись с оглядкой и немалой долей философии, но она разбудила гидру самых преданных почитателей прославленного дома (Comédie-Française или Théâtre-Français, единственный во Франции репертуарный театр, финансируемый правительством, расположен во дворце Пале-Рояль, основан в 1680 году, спустя семь лет после смерти Мольера, и известен так же как «Дом Мольера». — Прим. перев.). Уже то, что они принимают театр Гитри у Мольера, кажется им странным, но, сверх того, осмелиться играть пьесу, в которой насмехаются над религией, что считается недопустимым! Надо сказать, что пьеса игралась с серьёзностью, которая приводила в замешательство зрителей, и это произведение, достойное пера Капю или Алле, которых объединяло большое чувство юмора, заслуживало более лёгкой трактовки...

Мадмуазель Делюбак за несколько недель стала настоящей звездой, и в день своего рождения, наряду с многочисленными подарками, которые приготовил ей Саша, она с удивлением и радостью обнаружила подарки от президента Республики, короля Англии, императора Китая, от Чемберлена и Греты Гарбо! Не меньше... (на самом деле это была восхитительная фантазия Саша, подписавшего множество визитных карточек, которые были рассыпаны среди пудреницы, усыпанной изумрудами, мехов песца и других чудес!..).

Последнее представление «Воздушных замков» состоялось 18 июня. Но, учитывая успех пьесы, было решено, что спектакль возобновят в новом сезоне. Саша в полном восторге. Мало того, что его новая пьеса идёт безупречно, и публика остаётся ему верна, но он продемонстрировал этому Парижу, который осмеивал самого известного рогоносца Франции (об Ивонн говорили, что у неё была жизнь «и Френе») (у неё была жизнь «нарушена» — фонетический каламбур. — Прим. перев.), что рядом с ним снова прекрасная женщина. Жаклин Делюбак, кстати, некоторое время спустя будет признана крупным американским журналом одной из самых элегантных женщин мира!

В своём особняке Саша разделил пополам большую комнату Люсьена элегантной перегородкой. Половина Жаклин была оформлена в стиле Людовика XVI и украшена оригинальными рисунками Фрагонара и сангинами Ватто.

Пришло время подумать о летнем отдыхе, и пара уезжает в Ля Боль (La Baule-Escoublac, Атлантическая Луара), чтобы поселиться в арендованном доме. Однако длительный период «dolce far niente» подошёл к концу, и весёлый отдыхающий думает теперь только о работе, о чём сообщает «баронесса», которую вызывают на курорт с блокнотами и багажом: «Итак, я высадилась в Ля Боле. Жаклин Делюбак пришла меня встретить:

— Баронесса, вы не представляете, что вас ждёт. С нашего приезда сюжеты в нём так и томятся. Всё готово... если я правильно поняла, их уже набралось более десятка для вашего блокнота.

... Я нашла его в игровой комнате, где стоял бильярд. Он с видом великого чемпиона пробовал свои силы в ретро и карамболе:

— Приветствую вас, баронесса де Шуазель... здесь мы и будем работать... вы будете считать очки одновременно с ошибками во всём, что я собираюсь вам надиктовать... У меня голова полна сюжетами... Не знаю даже сколькими... Если я сумею не перепутать акты, пьесы, сцены и всё оставшееся, я сделаю вам подарок... Кстати, нет... я уже делаю вам подарок, приглашая вас на отдых. — Он засмеялся и подмигнул мне: — Мы собираемся всё смешать: убийство, похищение, проститутку, полицейского-сутенёра, корсиканца из Армии Спасения, способного министра, фабриканта дыр в швейцарском сыре, кровосмесительного отца и его сына, маленького, который одновременно и внук его...

— Мсьё, я вас больше не понимаю... вы же пригласили меня сюда не для того, чтобы диктовать мне эти гадости?..

— Чушь собачья?.. Гадости?.. Полноте, баронесса де Шуазель, вы здесь не у Альфреда Савуара! (Alfred Poznanski, известный как Alfred Savoir, у него было прозвище «бульварный Бернард Шоу». Наиболее известна его сатирическая комедия «Восьмая жена Синей бороды» (1921), дважды экранизированная, в 1923 и 1938 годах. Его комедии посвящены романтическим отношениям и откровенно эротически окрашены, потому что, с его слов — «это сродни аппетиту, благодаря чему мужчина раскрывается с забавной стороны». — Прим. перев.).

Я была обнадёжена. Патрон просто позволил себе на минутку расслабиться, чтобы посмотреть на мою реакцию. Моя реакция была в точности такой, какую он и ожидал. Он был счастлив. [...] Несколько дней спустя, стоя над сукном бильярдного стола, который, казалось, его гипнотизировал, он продиктовал мне пять пьес, завершённых, без какой-либо правки, готовых для представления публике. Я настаиваю, потому что это может показаться невероятным. Он фиксировал взгляд на шарах из слоновой кости, вставал на четвереньки, чтобы выбрать угол, менял положение... но диктовал, всегда диктовал!»

В конце июля из Ля Боля Саша привёз пять пьес: «Лис и Лягушка», «Путешествие в рай», «Любовницы королей», «О мой прекрасный незнакомец», «Флорестан I, принц Монако» («Le Renard et la Grenouille», «Un tour au paradis», «Maîtresses de rois», «Ô mon bel inconnu» и «Florestan I^er, prince de Monaco»). Он также хочет отметить первую годовщину их поездки во дворец Трианон в Версале, предложив Жаклин бриллиант размером в такое количество карат, сколько прожито ею вёсен.

Август ведёт их по многим городам, включая и посещение казино, где Саша читает лекцию о женщинах и любви, иллюстрированную отрывками из некоторых его пьес.

Как и было условлено, «Воздушные замки» снова выходят на сцену начиная с 5 октября, а тремя днями позже в театре «Буфф-Паризьен» состоится премьера новой пьесы Мэтра, «О мой прекрасный незнакомец», где в одной из главных ролей была занята Симона Симон, пришедшая из кино. Саша не без ехидства преподнёс это таким образом: «Она никогда не играла, пока не пела, и ещё месяц назад она ничего не умела делать». Что ещё раз демонстрирует, что думал Мэтр о кино и его актёрах... пока... Вскорости он переменит своё мнение.

В комедии рассказывается о приключениях добропорядочного буржуа, который внезапно чувствует себя всеми гонимым, и всё это разыгрывается на музыкальном фоне. Ни Саша, ни Жаклин не заняты в этой пьесе, так как они играют в «Воздушных замках». В роли молоденькой горничной была замечена Арлетти.

Критики благосклонно отнеслись к этой новой работе и особо остановились на взаимопроникновении текстов Саша и музыки Рейнальдо Хана: «Несомненно, потому, что Саша Гитри не имеет нежелательного опыта некоторых авторов либретто. Музыка, которой он восхищается, для него с каждой встречей вещь ещё новая, он использует её по наитию, лучше чем другие, с более нежной заботой и более осмысленно. Он отводит ей в комедии место, которое по своей природе ей принадлежит, и инстинктивно находит идеальный баланс между произносимым диалогом и пением. Подобно тому, как поэзия естественно проникает в текст, не удивляя нас своим присутствием, музыка, в свою очередь, включается в этот диалог, в котором наличествуют все признаки обыденности. В этих куплетах, искрящихся остроумием, но составленных из обычных слов, присутствие её так естественно, что отделённые друг от друга, слова и музыка, они покажутся лишёнными своего истинного и самого сокровенного значения. Если когда-либо и было согласие между автором пьесы и музыкантом, то оно было достигнуто именно здесь».

Несмотря на уход Ивонн, Саша не хотел отказываться от написания ревю. Но отношения с его «соловьём» полностью испортились из-за тёмных денежных историй, связанных с разводом, и ему необходимо найти новое лицо программы, поскольку петь будет не Жаклин, это не её конёк... Поэтому он выбирает Сесиль Сорель на ведущую роль в «Любовницах королей», фантазии из тринадцати исторических картин, которая станет вторым актом ревю «Да здравствует Париж!» («Vive Paris!») в «Казино де Пари» (Casino de Paris, театр варьете, название происходит от итальянского «casino», уменьшительное от «дом», и не имеет отношения к казино — игорным заведениям. — Прим. перев.).

Сорель — ошеломляющее явление, она заворожила Саша, своим близким он признаётся: «Я люблю её, потому что она большой труженик и, кроме того, отличается редкой скромностью. Её простота, её доброжелательность, её желание творить добро заставляют меня работать с ней. Она никогда не говорит о своём таланте, большом таланте, она никогда ни о ком не злословит. Я восхищаюсь её умом и этой способностью не довольствоваться тем, что она хороша, а хотеть и мочь, каждый вечер, быть неповторимой!»

У ревю было двести сорок семь представлений, оно просуществовало на афишах до 25 мая 1934 года. Именно в нём, на премьере, после того как Сесиль пришлось спуститься по гигантской лестнице Дориан, она бросила актрисе Мистенгетт (Mistinguett), находившейся на авансцене, голосом с уникальными нотками: «Хорошо ли я спустилась?» (ей было 60 и на этой лестнице была повреждена не одна женская ножка. — Прим. перев.).

«Воздушные замки» завершают свою карьеру в конце октября, и Саша решает вернуться к одной из пьес, которую он играл с наибольшим удовольствием: «Иллюзионист». Новая возможность представить изумлённой публике Саша Гитри в роли удивительного фокусника. Фернанда Шуазель была в изумлении: «Он обладает поразительной ловкостью. Он “ощупывал" карты, заставлял их исчезать, растягивал их, как меха аккордеона...»

Сейчас далеко не время безделия, лёгких и далёких турне! Саша жаждет театра! 6 ноября он предложил в театр «Мишодьер» (Théâtre de la Michodière) две новые комедии, написанные в Ля Боль: «Лис и Лягушка» и «Путешествие в рай». Из актёров он выбрал Жана Перье (Jean Périer) для первой и Виктора Буше для второй. В «Путешествии в рай» Саша ведёт нас в мир спиритизма и мечтаний, интересуется возможным диалогом с потусторонним миром. «Лис и Лягушка» предлагает нам оригинальную историю обеспеченной содержанки и очень богатого промышленника, который предлагает ей специфическую форму брака, когда на момент заключения его обобществляются как активы, так и пассивы обоих. Она соглашается, но, как только бумаги были подписаны, узнаёт, что её будущий муж разорён и что он был бы рад разделить то большое состояние, которое она успела нажить... «Пошла по шерсть, а воротилась стриженой».

А затем пришло время для «Флорестана I, принца Монако», уже 9 декабря. Это ревю навеяно жизнью и любовью Флорестана Гримальди (Florestan Grimaldi), принца Монако в XIX веке. Чтобы сыграть этого персонажа, Саша выбрал бывшего любовника Ивонн, Анри Гарà. Ричард Хейманн (Richard Heymann), написавший музыку, был разгромлен критиками: «Она шокирующе вульгарна... столь плоская и пресная, сколь скверная и устаревшая. Тошнотворная банальность в музыкальном оформлении. Никаких оригинальных модуляций. Злоупотребление двух- и трехдольными размерами. Небрежная гармонизация, оркестровка. Чрезмерное и ребяческое использование арфы. Словом, торжество рутины... Слишком мало общего между умом либреттиста и духом композитора "Флорестана I". Мсьё Ричард Хейманн задыхается, не успевает, бегая со своей гитарой за мсьё Саша Гитри».

Несколькими месяцами позже воспоминания об этом доставят удовольствие Саша Гитри, Альберу Виллеметцу (автору слов песен) и Ричарду Хейманну, поскольку одна из песен этих троих сообщников, «Веселитесь» («Amusez-vous»), станет настолько популярной, что её будет распевать вся Франция. Пластинка на 78 оборотов будет продаваться десятками тысяч и на ней можно услышать знаменитый припев в интерпретации голосом «titi parisien» (французское разговорное выражение, обозначающее «дитя Парижа», развязного, легкомысленного шутника с глубоким знанием Парижа, архетипом которого является Гаврош Гюго. — Прим. перев.) в исполнении Анри Гарà:

Начало 1934 года ознаменовалось первым судебным процессом. Ведь Саша покинул театр «Мадлен» без какой-либо серьёзной причины в момент расставания с Ивонн. В итоге он был приговорён к исполнению контракта, с выплатой существенного штрафа.

Директора «его» театра (с 1930 по 1944 год театр «Мадлен» стал официальным театром Саша Гитри) отказываются от штрафа, увеличивая процентную ставку Мэтра, которому остаётся лишь как ни в чём не бывало вернуться «домой»... Затем последуют несколько поездок в Кап-д'Ай и турне, которое приводит Саша и Жаклин в Италию и Швейцарию.

Второе дело рассматривается в феврале. Желая ускорить бракоразводный процесс, который он ведёт против Ивонн, Саша благосклонно принимает решение суда, который в качестве первого шага решает пересмотреть размер содержания мадмуазель Прентан, сократив его с 12 000 до 6 000 франков. Но дело переходит к более важным вещам, ведь Ивонн претендует на гонорары за роли, которые муж давал ей на протяжении пятнадцати лет. Каким бы странным это ни казалось, мадам Саша Гитри почти никогда не получала денег за выступления в театре. Разумеется, у неё не было абсолютно никаких расходов, поскольку Саша оплачивал все её счета и, более того, дарил ей драгоценности на значительную сумму с каждой новой пьесой. Но адвокаты Ивонн «туговаты на ухо» и требуют довольно экстравагантную задолженность по гонорарам. Они, кажется, сомневаются в том, что все эти сказочные драгоценности появились только благодаря его щедрости. Ивонн, со своей стороны, заявляет:

— У мсьё Гитри досадные провалы в памяти. Он «забыл» выплатить мне мои гонорары, точно так же как забывает заплатить антикварам за вещи, которые он у них покупает.

Этого было достаточно, чтобы вызвать у «обвиняемого» Гитри хлёсткий ответ:

— У меня, без сомнения, дыры в памяти, потому что я не помню, чтобы такие прекрасные украшения, которыми обвешана мадмуазель Прентан, были частью приданого, которое ей вручила её мадам мать!

Внезапно, столкнувшись с требованиями Ивонн, которые он считает неприемлемыми, Саша встаёт на дыбы и рассказывает суду, что он уже был очень добр, вернув эти драгоценности мадмуазель Прентан, потому что она забыла их, уходя из его дома, и что она была вынуждена послать свою горничную истребовать их у него. Более того, он сообщает, что добровольно отпустил жену с двумя картинами Ватто, которые она так любит, но теперь, столкнувшись с её поведением, он требует их возвращения. Напряжение между двумя сторонами продолжает нарастать, затем Саша и его адвокаты предъявляют последний козырь, прося суд назначить расследование поведения мадмуазель Прентан в последние годы их союза!

Вот что заставило Ивонн задрожать, она не хочет, чтобы её многочисленные выходки и другие шалости были обнародованы и могли повредить её репутации и репутации Пьера Френе.

Чтобы избежать этого дознания, мадмуазель Прентан направляет адвокатам Саша письмо следующего содержания: «Саша, нам совершенно бесполезно продолжать это расследование, поскольку я действительно не могу признать ничего, кроме того, что я разорвала соединявшие нас узы». Адвокаты сработали хорошо, ведь Ивонн признала свою вину, и, более того, суд посчитал расследование в конечном счёте полезным! Решение о разводе, которое вступит в силу только в ноябре, полностью удовлетворит Саша. В нём он находит следующее:

«Принимая во внимание, что в результате расследования выяснилось, что дама Гитри поддерживала более чем подозрительные и совершенно оскорбительные для мужа отношения с мсьё П.Ф.; что этот факт оправдывает прошение о разводе, поданное Гитри.

Принимая во внимание, что как из показаний трёх свидетелей, заслушанных по ходатайству дамы Гитри, так и из показаний свидетелей, заслушанных по ходатайству господина Гитри, следует, что последний живёт с мадмуазель Д.; что, хотя его отношения с этой персоной начались не ранее августа 1932 г., после того, как его жена покинула супружеский дом, этот факт, тем не менее, является нарушением супружеской верности, и может служить основанием для прошения дамы Гитри о разводе.

Принимая во внимание, что порядок раздела имущества не исключает урегулирование взаиморасчётов между сторонами при расторжении брака, но, поскольку никоим образом не установлено, что в данном случае взаиморасчёты приведут к тому, что дама Гитри станет кредитором своего мужа и, прежде всего, на значительные суммы;

Следовательно, не может быть и речи о том, чтобы выплачивать ей какое-либо содержание, прежде всего потому, что как драматическая актриса величайшего таланта из известных, заслуженно ценимая как таковая как во Франции, так и за рубежом, она получает от занятий своим искусством средства, в значительной степени достаточные для того, чтобы ей было бессмысленным получение авансов по возможным возобновлениям спектаклей.

На этих основаниях объявляется о разводе супругов Гитри-Виньоль (Wigniolle — девичья фамилия Ивонн Прентан) в соответствии с виной каждого из них».

Так «драматическая актриса величайшего таланта из известных, заслуженно ценимая как таковая как во Франции, так и за рубежом» сохранит все свои драгоценности, но не будет иметь права на какое-либо содержание и, кроме того, будет обязана вернуть своему бывшему мужу картины Ватто!

Она также сделает Саша действительно последний подарок — последнюю записку, которую он получит от неё (после второго судебного разбирательства в 1937 году): «Саша, теперь я признаю, что мне больше нечего от тебя требовать ни по какой причине и ни в каком бы то ни было качестве».

Саша больше не будет говорить об Ивонн, разве что с теми, кто отваживался напомнить о том периоде его жизни, повторяя одно: «Это был такой успех!» Тем не менее, он никогда её не забудет и, расставаясь со своими двумя будущими жёнами, он будет отдавать распоряжение пойти отыскать на чердаке картину де Вюйяра с изображением Ивонн и повесить её в галерее.

Он всегда будет испытывать сильную тоску по этой любви, настолько сильную, что однажды, спустя долгое время после войны, журналист, попросивший Мэтра написать в его личный альбом, испытал сильное разочарование. Саша любезно попросил просителя оставить ему этот альбом на несколько часов, пока у него появится свободное время, чтобы записать в нём несколько лестных фраз. Журналист появился в обусловленное время. Саша, любезно поприветствовав его, вручил ему альбом закрытым, не сказав больше ни слова. Журналист быстро ретировался и, в нетерпении узнать, что же там написал Мэтр, ищет страницу, назначенную для автографа. И тут, поражённый, он обнаруживает, что страница осталась девственно чиста. Ошарашенный, он пытается понять причину такого странного поступка, поскольку казалось, что Саша Гитри получил большое удовольствие от их общения. Затем, расспросив одного из близких Мэтра, он получил ответ: «Мсьё Гитри хотел, прежде чем написать несколько строк, пролистать ваш альбом. И там, несколькими страницами ранее от назначенной для него, он обнаружил запись с подписями мадмуазель Прентан и Пьера Френе! Поэтому он сразу же закрыл альбом...»

Весной 1934 года он начал публиковать свои «мемуары» в газете «Excelsior» и продолжил вместе с Жаклин их гастроли по Италии и Швейцарии, совмещая дни отпуска и культурную программу. Однако он не мог устоять перед желанием пригласить мадам Шуазель на три дня, чтобы надиктовать новую пьесу «Он и его отец» («Son père et lui»), посвящённую Мурге (Mourguet), отцу знаменитого Лионского гиньоля, также рассказывающую о жизни изобретателя Жаккара (Jacquard). Представление шло с 12 по 14 марта в Лионской опере, и он пригласил туда мадам Шуазель. Он заявил журналистам:

— Эта работа меня очень заинтересовала. Я написал пьесу за три дня и играть её будут три дня — мы будем квиты!

Длительное турне продолжилось с мадам Шуазель на хвосте, потому что он диктует ей свои «мемуары»... И поскольку спектакль так понравился в провинции, Максу Мори (Max Maurey), директору театра «Варьете», пришла в голову толковая мысль отправить Саша телеграмму следующего содержания: «Почему вы никогда не включаете Париж в ваши гастрольные маршруты? Этот спектакль, как мне говорят, чудесен, так почему бы вам не заехать и не сыграть его в "Варьете"? Мой театр свободен с 10 по 25 мая. Телеграфируйте мне, что я могу на вас рассчитывать». В ответ Макс Мори получает такую телеграмму: «Рассчитывайте на меня 10-го числа и укажите мне хороший отель, где я мог бы остановиться. Обеими руками за».

Успех будет таким, что представление, состоящее из лекции и двух небольших пьес, продлится до 15 июня...

Жаклин хочет чего-то нового на летние каникулы, и увозит Саша в Биарриц на виллу мадам де Кастри «Калаутса» (Calaoutça) (Семья de La Croix de Castries — сохранившаяся семья французской знати, родом из Монпелье, в Лангедоке, получившая дворянство в 1487 году. — Прим. перев.). Саша арендовал у подруги Жаклин это небольшое имение недалеко от озера Марион (Marion), где он с удовольствием закрывается в маленьком бюро-библиотеке, чтобы работать там большую часть дня. Надо сказать, что природу он ценит довольно умеренно и больше всего ненавидит работать на открытом воздухе... У него даже есть мания задёргивать шторы, чтобы писать при свете ламп... Огни театра! Дом, оформленный Жаном Гюго (Jean Hugo), очаровывает Жаклин, она любит гулять по обширному саду, любуясь бесчисленными кустами гортензий.

В Биаррице у семьи Гитри появилась приглашённая гостья по имени Полин Картон, она родилась в этом городе. На этом бальнеологическом курорте, популярном в предвоенные годы, Саша заканчивал работу над одной из своих самых успешных пьес, «Новое завещание» («Le Nouveau Testament»). Полин могла убедиться, что Мэтр оправдывает свою репутацию автора с невероятной лёгкостью письма. Однажды утром женщины отправились на прогулку, в то время как Саша начал второй акт «Нового завещания». В полдень, когда они возвратились на обед, действие было закончено и автор уже был готов устроить читку!

В глазах Гитри у Биаррица есть ещё одно качество: город может гордиться тем, что предлагает своим клиентам два казино! А Саша обожает игру! Поэтому он собирается проводить там большую часть своих вечеров... И это то, что подтолкнуло его, когда он только что завершил «на четвёртой скорости» своё «Новое завещание», к мысли написать роман (единственный в его творчестве), который он собирается озаглавить «Мемуары шулера» («Mémoires d’un tricheur»).

2 октября состоится парижская премьера одной из самых великолепных пьес Саша — «Нового завещания» (аван-премьера состоялась в Амьене). Он получил большое удовольствие от этой истории с завещанием, вскрытом почти по ошибке, что повлекло за собой ужасные последствия для людей, наиболее близких завещателю... И подал нам эту «драму» в такой комической форме, что зал находился в изумлении от первой до последней реплики. Публика не ошибалась — спектакль будет сыгран до января 1935 года сто тридцать раз, будет и далее на афишах до апреля того же года, только уже без Саша и Жаклин.

Саша надеется, что его «Мемуары шулера» заинтересуют крупного издателя. Тем не менее, кажется, что в маленьком мирке парижских издательств никто не становится в очередь, чтобы опубликовать роман. В конце концов Эммануэль Берль (Emmanuel Berl)[87], директор еженедельника «Marianne», опубликует его в своих колонках. Этот роман поразительной свежести повествует о приключениях и злоключениях человека, который своей жизнью играет так, как играют на зелёном сукне: случайность решит, плохо это или хорошо!

Прежде чем стать культовым фильмом, под несколько другим названием — «Роман шулера» («Le Roman d’un tricheur»), эта замечательная книга в конечном итоге нашла издателя благодаря настойчивости Эммануэля Берля, который порекомендовал её издательству «Grasset». Спустя много лет после кончины Гитри Берль рассказал Патрику Модиано (Patrick Modiano) (в серии интервью): «Всё было не так уж плохо, но никто в NRF (серия "La Nouvelle Revue française" группы Éditions Gallimard) не хотел с этим соглашаться. Я не просил их быть фанатиками Гитри, но, по крайней мере, признать, что их "левое" пуританство заставляло совершать несправедливости!»

В конце года было объявлено о предстоящей свадьбе Ивонн и Пьера Френе. Поэтому Саша подумывает о том, чтобы жениться на Жаклин...

Ранее, 17 ноября, он участвовал в банкете, посвящённом пятидесятилетию лицея Жансон-де-Сайи (за порог которого он был выставлен за то, что не захотел написать свои сто строк наказания), по такому случаю Саша сочинил знаменитое стихотворение. Стихотворение всего из... ста строк, заканчивающееся так:

1935 год начался очаровательно, с лирического произведения, которое Саша передал театру «Опера-Комик» — «Мой друг Пьеро» («Mon ami Pierrot»). Самюэль Барлоу (Samuel Barlow) написал для неё партитуру.

Затем последовал обычный отдых на Лазурном берегу. Поскольку успех «Нового завещания» был огромным, «Гитри» согласились сыграть эту пьесу в Монте-Карло и Ницце в самодельных декорациях, потому что настоящие всё ещё использовались в Париже...

Теперь Жаклин начала пытаться изменить привычки Саша. Невероятно, так как все знают особенности старины Гитри! Ему, любящему жизнь, организованную подобно расписанию железной дороги (того времени!), где мало что поддаётся импровизации, пришлось согласиться (вероятно, впервые, согласно нашим исследованиям...) заняться зимними видами спорта! Направление на Ко (Caux-sur-Montreux), потом — Гштаад (Gstaad), известный уже горнолыжный курорт в Швейцарии. Они пригласили с собой двух друзей, Арлетти и композитора Адольфа Боршара (Adolphe Borchard)[88]. Хотя Саша и смотрит на снег с любопытством и недоверием, в конце концов, к большой радости Жаклин, он решится.

И всё-таки он не отказывается от работы, во время снегопада он заканчивает две пьесы: «Когда мы играем комедию?» («Quand jouons-nous la comédie?»), которую он предназначал Андре Люге (André Luguet), следом «Конец света» («La Fin du monde»). Внезапно он приглашает «баронессу» срочно присоединиться к ним. Фернанда Шуазель оставит несколько строк об этом импровизированном, но очаровательном отпуске: «Это пребывание в Гштааде было просто чудесным. Арлетти была у них заводилой. Она проводила дни напролёт шумя, дурачась, катаясь по снегу, доказывая, что жизнь прекрасна. Жаклин, обычно спокойная и уравновешенная, присоединялась, и Саша дирижировал этим балетом, что повергало стильных слуг отеля в недоумение. Две счастливые жертвы этого безумия — Боршар и "баронесса". Мы были объектами всех их розыгрышей».

Кстати о розыгрышах. Мэтр, вернувшись в Париж, делает красивый ход, женившись на Жаклин на следующий день после того, как он узнаёт, что развод с Ивонн юридически состоялся! Он воздерживается от публикации оглашения, и 21 февраля (в день рождения Саша) в 11 часов утра в мэрии седьмого округа Жаклин скажет Саша «да». Свидетелями были Альбер Виллеметц, Франсис де Круассе, Макс Мори и Тристан Бернар. Затем супруги отправились в ресторан «Ritz», где был дан «официальный» юбилейный праздничный обед, на нём присутствовало множество друзей, которые ничего не знали об утренней церемонии. За десертом Саша им говорит:

— Как вы знаете, я отмечаю своё пятидесятилетие, Жаклин — двадцать пять. Так что вполне нормально, что сегодня она становится моей половиной. Прежде чем присоединиться к вам, мы сделали небольшой крюк через ратушу. И вуаля!

Медовый месяц пройдёт в Кап-д'Ай, и, чтобы внести разнообразие, Мэтр предложит своей новой супруге месячный тур с «Новым завещанием».

Жаклин положительно влияет на мужа. С одной стороны, старается заставить его похудеть, лучше одеваться (отказавшись от одежды времён его отца!), и это у неё получается. С другой, как женщина своего времени, она сумела убедить его в том, что кинематограф с поры «Наших» не стоял на месте, совершенствовался, и что пора ему вернуться туда... как мэтру!

Саша собирается экранизировать одну из своих пьес. Это будет «Пастер». Пьеса идёт два часа, а он хотел бы снимать свои фильмы так же просто, как в театре, съёмки этого фильма займут всего восемь дней! Достижение...

Фильм снимается по пьесе практически в том виде, в каком она была на сцене, были включены лишь несколько натурных съёмок. Саша будет исполнять роль Пастера.

Сочтя отснятый материал несколько коротким (75 минут), он тут же снимает другой фильм «Удачи!» («Bonne Chance!»), такой же продолжительности, где на этот раз появляется Жаклин. Нужно немного остановиться на этом фильме Гитри, за которым последуют и другие, он не просто снят по театральной пьесе, но представляет собой оригинальное произведение, своего рода предвестник кинематографического стиля Саша, очень индивидуального.

У фильма очень оригинальное начало. Голос Полин Картон за кадром, она играет мать героини, повторяет: «Удачи! Удачи!», — следом на экране деревенские жители запевают хором, и только потом появляется первая заставка с титрами. Это история о молодой белошвейке (Жаклин Делюбак), которая, собираясь выйти замуж за грубого, неотёсанного мужлана, купила лотерейный билет в складчину с художником лет сорока (единственная роль в кино, в которой Саша Гитри поёт и танцует!). Получив выигрыш, они оба отправляются в путешествие, несущее им череду приятных, лёгких и полных веселья моментов. Художник, кажется, молодеет рядом со своей спутницей и осыпает её вниманием. Последняя, осознавая свою любовь к нему, порывает с женихом и, наконец, выходит замуж за своего защитника.

Этот фильм, свежий и спонтанный, представляет собой любовную фантазию, которую Саша Гитри дарит своей новой жене. Именно с нежностью он относится к своим персонажам, которые вращаются в обстановке, подчёркивающей стремление к получению удовольствия от жизни, и содержит всю философию Саша. Что касается живого и непосредственного темпа, обходящегося без технических ухищрений, он использует изысканные текст и игру, иногда немного потешную. Вся мысль фильма заключена в следующей реплике: «Чтобы вернуть себе молодость, надо просто снова начать делать глупости».

Чтобы занять май, Саша проведёт несколько радиопередач о Парижской почте (Poste Parisien), но, к большому огорчению Жаклин, он скажется больным перед первым рейсом «Нормандии», во время которого был запланирован показ «Пастера» (отметим, что этот фильм будет демонстрироваться в школах течение добрых двадцати лет, чтобы разъяснять детям, кем был великий ученый).

Что касается аудитории Саша, то она требует дополнительных представлений «Нового завещания». Эта возможность была ей предоставлена с 15 по 29 июня в театре «Мадлен», который окончательно стал театром Саша Гитри, к величайшей радости его директоров.

А затем, как и во времена Ивонн, с 1 по 13 июля в «Daly’s Theatre» объявляется английский сезон, где пройдут «Новое завещание», «Мой двойник и моя половина», «Человек вчерашнего дня» («Un homme d’hier») и его лекция «Женщины и любовь» («Les Femmes et l’Amour»).

Жаклин понравился их прошлогодний отпуск в Биаррице, так что они проведут там август. Всё там же, на вилле «Калаутса» с нескончаемыми вечерами вокруг столов зелёного сукна. 13 августа, в казино под овации публики состоялся показ фильмов «Пастер» и «Удачи!», перед парижским показом, который прошёл 20 сентября в кинотеатре «Колизей».

На следующий день в «Театр де Пари» (Théâtre de Paris) состоялась премьера пьесы, написанной для Андре Люге: «Когда мы играем комедию?». Маргарита Морено, подруга Колетт и Шарлотты, играет в ней первую женскую роль, и пытается помириться с Саша. Это произведение, где Мэтр рассказывает о Констанс и Бернаре, оперных певцах, которые на пике своей славы решают уйти с оперной сцены и обратиться к театру. Несмотря на хаотичную личную жизнь, они решают остаться вместе и продолжить свою прекрасную совместную историю, чтобы оставаться примером «успеха» как в профессиональном, так и в эмоциональном плане... Именно этого Саша не мог добиться с Ивонн! Увы, пьеса не встретит своего зрителя и вряд ли когда-либо переживёт двадцать представлений... (Пьеса очень личная, по содержанию относящаяся к концу отношений Ивонн-Саша, написана через три года после их расставания, так что об игре в ней пары Саша-Жаклин не могло быть и речи. В ней много намёков, например: главный герой — тенор, поющий «Вертера», а эта опера была одной из самых известных ролей тенора Франселя, с которым когда-то изменила Шарлотта Лизес. В ней Саша начинает философствовать и она приобретает форму притчи. И всё это было не очень понятно публике. — Прим. перев.).

Итак, это провал, и Гитри, чтобы избавить других от удовольствия позубоскалить, опередит их, опубликовав открытое письмо директору «Театр де Пари»: «Публику ничто не обманет и... никогда не верьте тому, что люди говорят о пьесах, карьера которых внезапно приостанавливается. Так вот! Поскольку никогда не верят тому, что им говорят, ответим им, что моя пьеса "Когда мы играем комедию?" снята с афиш из-за того, что она не приносит доход...»

С другой стороны, в театре «Мадлен» успех действительно есть! Саша предлагает там новую пьесу «Конец света», которая призвана стать забавной сатирой на неприятности заката аристократии, особенно разорённой... Да, конец света, конечно... но процесс этот никак не закончится! Там мы находим Саша и Жаклин, его в образе старого аристократа, который, чтобы избежать ареста судебным приставом, превращает свой дом в комнаты для гостей, а её — в ухоженную кокотку.

Зрителям нравится эта пьеса, как и большей части критиков. Но другие критики, в том числе Пьер Бриссон, пытаются изничтожить спектакль и объявляют о конце царствования этого пропылившегося Гитри в театре: «Комедия, которую только что предложил нам мсьё Саша Гитри, пользуется заметным успехом. В вечер премьеры зал замирал от реплики к реплике. И этот успех показался мне исполненным уныния. Боже мой, да! Пьеса может развлечь, она может развлекать так, как это делают самые старые комедии из самого замшелого репертуара. Похоже, мсьё Саша Гитри думает задом наперёд, и именно этого я ему не прощаю. К чему этот возврат к системе устаревших условностей? К чему прежде всего это воскрешение персонажей, усталость от которых уже начинали ощущать современники Эдуарда Пайерона (Edouard Pailleron)? Персонажи, похожие на марионеток: старый аббат, вроде Константина, болтливая старая маркиза, влюбчивая старая кухарка, наивный садовник, выращивающий театральные цветы. Где в этом распознать атмосферу времени и даже дух мсьё Саша Гитри, ту свободу формы и изобретательности, которые придавали столько стиля и такой свежий оттенок жизнерадостности его юности. Что меня беспокоит, так это то, что в этой работе, нафаршированной выдумками, на самом деле несущественными, не чувствуется и следа усталости. В ней мы находим мсьё Саша Гитри полного радости, со свежим взглядом, счастливым лицом, бодрой походкой, довольного жизнью, удовлетворённого своим театром, в том состоянии эйфории, наконец, когда дарования обретают всю свою жизненную силу и это должно предвещать нам ярчайшее произведение. Следует ли из этого делать вывод, что горизонт автора закрывается, что он порывает со своим временем и что ему легко дышится в пыли старых декораций? Я с трудом могу в это поверить. Но тогда я не понимаю этой руки, протянутой к предкам, и этого стремления к фальшивому успеху, приобретающему значение отречения».

Нет ничего лучше кино, чтобы хорошо начать новый, 1936 год!

Поскольку «Новое завещание» стало основным театральным успехом года, Саша решает экранизировать его. На эти съёмки потребуется семь дней. Семь дней счастья, которые заставили этого давнего врага Седьмого искусства сказать:

— Это было так хорошо, что я провёл бы так же и свои ночи!

Саша просто добавит к декорациям пьесы в театре «Мадлен» другие (гостиная и вход в квартиру, их мы не видим на сцене) и снимет четыре небольших эпизода на открытом воздухе, чтобы создать маленький шедевр, который по-прежнему приятно смотреть ещё и сегодня.

13 января Союз искусств (Union des Arts)[89] сделал Саша Гитри своим президентом. Затем наступает время новых каникул в Гштааде, что временно приостанавливает спектакли «Конец света» после сто шестнадцатого представления (пьеса возобновится по их возвращении и продержится до сто семьдесят седьмого представления, в марте).

15 февраля фильм «Новое завещание» вышел на экраны, в то время как его автор готовит кинематографическую версию своего романа «Мемуары шулера», который превратится в фильм «Роман шулера» (другое, хоть и распространённое, но неверное название — «Роман обманщика». — Прим. перев.). Саша размышляет, каким образом лучше перенести этот роман в кино. И ему приходит в голову гениальная идея не писать отдельно диалоги для разных персонажей (кроме сцены со старой графиней), но использовать совершенно оригинальный метод: рассказ голосом за кадром. И этим голосом, естественно, должен был стать сам Саша Гитри. Он очень верен тексту своего романа, даже если добавил к нему несколько сцен и удалил из него описания, которые оказались лишними...

Конечно, некоторые назовут эту удивительную технику «озвученным немым фильмом» и обвинят Мэтра в старомодности, тогда как он демонстрирует здесь модернизм, который привлечёт будущих великих кинематографистов! Так, и Орсон Уэллс, и Франсуа Трюффо заявят, что этот фильм оказал значительное влияние на их собственные работы... Франсуа Трюффо скажет спустя много лет после кончины Гитри: «Если принять в качестве определения шедевра: произведение, обретшее совершенную и окончательную форму, те, кто видел "Роман шулера", не будут возражать мне, когда я заявлю, что Саша Гитри создал шедевр».

Между тем, оригинальная вступительная часть фильма имела успех сама по себе, поскольку Саша сначала использует колоду карт, чтобы сложить буквы, составляющие название, затем снимает главных актёров за кулисами студии, потом технических специалистов и, наконец, появляется продюсер Серж Сандберг[90], сидящий за своим директорским столом.

Кинокритики того времени по большей части объединились, чтобы разгромить фильм: Гитри — всего лишь любитель, развлекатель мелкой буржуазии, вульгарный кинорежиссёр. Когда выйдет фильм, решительно только Андре Моруа проявит воодушевление, сразу поняв задумку Гитри-рассказчика и подчеркнув его чарующее и дьявольское обаяние:

«Я слушал его "Роман шулера" с удовольствием, не столько из-за изложенных фактов, сколько из-за совершенства, с которым была прочитана эта история. Это во-первых. А во-вторых? Во-вторых, Саша — великий актёр бесконечно редкого и ценного достоинства, говорит прямо, с непоколебимой уверенностью. Плохой актёр портит самые красивые тексты отсутствием естественности. Он стремится "задать тон", искажает слова бессмысленными акцентами, не держит ритм, дыхание, чёткость произношения. [...] Когда играет Саша, движения фраз настолько идеально связаны с движениями тела, что текст кажется придуманным в тот самый момент, когда он произносится. Стихи, исходя из его уст, обретают гибкость и непосредственность. [...] Моя третья причина в том, что великий актёр, если он и драматург, то становится самым совершенным из театральных людей, что подтверждают яркие примеры. Театр, искусство, сильно отличающееся от искусства писателя, ценится движением, неожиданностью, застывшей эмоцией, мыслью рождённой, но невысказанной, о которой догадываются одновременно все зрители. Однако, Саша — самый плодовитый изобретатель сюрпризов. Вот сто пьес, которые он нам дал, и источник всё не иссякает. Посмотрите, как в "Романе шулера" он без особых усилий реконструировал всю театральную методику на кинематографическую».

Саша, не без желания повторить успех отца и сына 1919 года, решает возобновить в театре «Мадлен» спектакль «Мой отец был прав». Для Саша это также способ подтвердить, что его театр не стареет, как писал Пьер Сиз (журналист Michel-Joseph Piot, псевдоним Pierre Scize): «Этот грандиозный фейерверк остался прежним!» Пьеса пользуется таким же успехом, как и при создании. Те, кто никогда её не видел, хотят открыть её для себя, а те, кто видел, хотят увидеть её снова!

В мае, в «Paris-Soir» Саша возвращается к теме кинематографа, о котором когда-то говорил только самое плохое. Обосновывая свой резкий разворот, он довольно подробно объясняет, что кино ему интересно тогда, когда он сам устанавливает в нём правила, тогда как кинематограф с «установленными правилами» не даёт ему абсолютно ничего! Да, он делает кино по своим пьесам, которые он смеет снимать так, как считает нужным, и успех, даже триумф, который приносят ему зрители, вызывают у него желание продолжать. Немудрено, лукаво объясняет он, что актёры, сыгравшие сто раз пьесу на театральной сцене, становятся лучшими исполнителями, чем те, что никогда не играли своих ролей до того, как включится камера... Не придерживаться общепринятых правил, плевать на технику, работать на инстинктах — вот его путь к успеху. Но, внимание! Это не школа, на основание которой он претендует, это лишь его личный способ ведения дел.

После последнего спектакля «Мой отец был прав» грузовики приезжают в театр за декорациями спектакля и перевозят их в студию «Эпине» (Épinay). Эта пьеса тоже станет фильмом!

Жорж Шампо (Georges Champeaux) встанет на сторону тех немногих критиков, которые начинают поддерживать кинематографическую работу этого Гитри, который идёт от успеха к успеху: «Некоторые, возможно, сочтут необходимым отметить, что в этой работе нет ровно ничего кинематографического. Но кто не видит, что эта критика несёт в себе ценнейшее одобрение? Нарушая самые основные кинематографические правила и систематически отказывая себе в предлагаемых кинопроизводством возможностях, Саша Гитри находит способ усовершенствоваться, и как — превзойти наших лучших кинорежиссёров! Несомненно, как говорит мсьё Бати (Jean-Baptiste-Marie-Gaston Baty, театральный деятель), Его Величество "Слово" остаётся более могущественным, нежели Государь "Образ". В чём наши кинематографисты не так сильны».

Кино забавляет его, как новая игрушка, но он не пренебрегает театром, тем более что его следующая пьеса будет ровно сотой! Какой сюжет выбрать? Он думает о том, что когда-то посоветовал ему Эдмон Ростан: написать пьесу о женитьбе генерала Камбронна (Cambronne) с англичанкой! Он заканчивает эту работу в стихах прежде чем отправится в отпуск в Биарриц, ещё раз в этом году. Но эти очаровательные дни в прелестном поместье мадам де Кастри не могут сгладить беспокойство, которое испытывает Жаклин. Фернанда Шуазель, принимающая участие в этой поездке, не ошибается: «Жаклин начинала понимать, что ей будет очень трудно, если вообще возможно, выносить ту тяжесть, которую она испытывала в её комнате, в коридорах, в этой галерее, в этом "кадиллаке". Она почти перестала говорить. Она замыкалась в себе, замерла внешне, пустилась в размышления, которые не предвещали ничего хорошего... Эти каникулы всегда приходились на время, когда все домашние были чрезвычайно раздражительны. Они старались избегать споров и стычек. Жаклин отдыхала в сосновом лесу, а мы с Саша начинали работать в менее напряжённом ритме».

1 августа Саша узнаёт, что ему присвоено звание командора ордена Почётного легиона. Для журналиста, который спросит его о его впечатлениях, он напишет стихотворение об этой орденской ленте, которое заканчивается так:

9 августа он представил свой фильм «Роман шулера» в казино, эксклюзивно, сопровождаемый публичной лекцией об азартных играх, театре и кинематографе. 18 сентября «Роман шулера» начнёт свою кинематографическую карьеру... Грандиозный триумф! Серж Сандберг, выступая по телевидению через значительное время после смерти Гитри, расскажет об этом трогательном и забавном воспоминании: «Мы словно вернулись во времена "Великого немого" — и люди кино зубоскалили! Говорили: "Сандберг сошёл с ума!" Но, на самом деле, мы сняли первый международный фильм: комментарий Гитри был дублирован на всех языках, и в каждой стране фильм был представлен как наш национальный фильм!..»

В канун официальной премьеры своей сотой пьесы Саша дал частный обед, на который он пригласил сотню друзей (включая Альбера Виллеметца, мадам Куртелин, Арлетти, Макса Мори, Франсиса де Круассе) в клуб Cercle Interallié, за которым последовал спектакль «Слово Камбронна» («Mot de Cambronne»), который уже на следующий день будет показан в театре «Мадлен», вместе с другим произведением Саша — «Женевьева» («Geneviève»), старой пьесой «L’Avocat général», которой он дал новое имя. (Почему в качестве названия выбрано Женевьева? Предчувствие имени четвёртой мадам Гитри?)

Саша Гитри написал «Слово Камбронна» на основе анекдота, который Эдмон Ростан рассказал ему двадцатью пятью годами ранее: генерал Камбронн женился на англичанке! Это прекрасная тема для комедии, в стихах, конечно, чтобы контрастировать с тривиальностью самого слова. Камбронн (которого играет Саша Гитри) и его жена Мари (Маргарита Морено) — пожилая пара. Муж уже ухлёстывает за горничной, но англичанка, которая не знает некоторых французских слов, одержима желанием узнать, какое знаменитое слово её муж мог сказать своим соотечественникам. Все говорят об этом, не произнося его вслух, особенно жена префекта (Полин Картон), которая позволяет себе в доме Камброннов вульгарные высказывания, но не в этом же доме мы найдём кого-либо, кто мог бы это слово произнести. В конце концов, именно служанка произносит знаменитое слово — единственная реплика Жаклин Делюбак во всей пьесе.

Однако, это не легковесная комедия на тему, близкую к пошлости, юмор этой пьесы основан как на остроумных диалогах, так и на описании заката жизни этой пары. Чтобы отметить это событие (сотая пьеса), Саша написал для неё остроумный пролог. Отрывок:

Что касается пьесы «Женевьева», или L’Avocat général, события последних трёх актов происходят спустя восемнадцать лет после тех, что описаны в первых двух. У Жильбера Лорана (Саша Гитри), безжалостного адвоката, роман с Мари-Жанной (Жаклин Делюбак), стриптизёршей из Касабланки. Спустя годы Жильбер Лоран участвует в процессе против девушки, обвиняемой в убийстве, в которой он узнаёт свою дочь от Мари-Жанны, которую тогда играла Эдме Фавар (Edmée Favart). Он вспоминает собственную историю и так распаляется во время заседания суда, что девушка успокаивается.

В этот кинематографически насыщенный год он за девять дней снимает ещё одну пьесу из своего классического репертуара, «Помечтаем...» . Поскольку пьеса была сочтена слишком короткой, Саша придумывает добавить к ней пролог, в форме светского приёма. Вот так на экране появилась плеяда талантливейших актёров, в том числе Мишель Симон (Michel Simon), Виктор Буше (Victor Boucher), Клод Дофин (Claude Dauphin), Маргарита Морено, Иветт Жильбер (Yvette Guilbert), не говоря о других... Они обмениваются остротами из репертуара Саша. Полный восторг!.. Рядом с Саша и Ремю Жаклин Делюбак заменяет Ивонн. Блестящий результат, такой театральный деятель, как Антуан, поражён им: «Саша Гитри совершил чудо, которого мы, возможно, ещё долго не увидим. "Помечтаем..." передана в точности как в театре, каждая реплика доходила до зрителя с виртуозной точностью».

Жорж Шампо останавливается на обаянии, которое испытывает каждый зритель, видя Саша Гитри на большом экране (очарование, которое не ослабевает со временем!): «А как актёр мсьё Саша Гитри великолепно играет и произносит свой текст! Я не перестаю восхищаться теплотой его тембра, его внезапными порывами и умолканием, этими печальными нотами и его вспышками, этой цикличностью и привычной мощью пения, одним словом, всё это искусство акцентировки голосом заставляет вспомнить рубато хороших исполнителей Шопена. Ей-богу, монолог мог бы длиться целый час и я нашёл бы его слишком коротким. [...] Чего мы ещё недостаточно отметили, так это важности кинематографического дела Саша Гитри в общей проблеме культуры. В то время, когда "информированный парижанин" превыше всего ставит такие фильмы, как "Экстравагантный мистер Дидс" ("L'Extravagant Mr. Deeds") (речь идёт о фильме "Мистер Дидс переезжает в город" / "Mr. Deeds Goes to Town", 1936. — Прим. перев.) и "Мой слуга Годфри" ("My Man Godfrey"), когда у американского юмора еженедельно появляются всё новые поклонники, мсьё Саша Гитри единственный автор, единственный, который отстаивает на экране права французского духа. "Помечтаем..." или "Пройдёмся по Елисейским полям" ("Remontons les Champs-Élysées") победители на Бродвее!»

Что же касается молодого Марселя Ашара (Marcel Achard), то он понял кинематографический гений Гитри лучше и намного раньше, чем кто-либо другой: «У Саша Гитри с "Романом шулера" получилось с исключительным блеском снять стопроцентное кино. Мастер диалога отказался от диалога и решил быть остроумным в образах. В "Помечтаем..." он бросает вызов и придерживается противоположной точки зрения. Он полностью отказывается от кино и, вооружённый одним своим словом, намеревается снять фильм. И Саша Гитри в очередной раз доказывает, что в кино, тем более в кино, нет правил. Есть только хорошие и плохие фильмы. И это правда, что из всех фильмов в мире, существующих на сегодняшний день, "Помечтаем...", пожалуй, самый антикинематографичный. [...] Это не кино, это правда».

Какой год! 19 ноября настала очередь «Слова Камбронна» быть увековеченным в кино. Фильм, снятый за один день (декорации в течение дня будут курсировать туда и обратно между театром «Мадлен» и студиями!), берёт от пьесы всю мощь благодаря виртуозному монтажу и многочисленным изменениям планов. Используя три камеры, одна из которых снимает общий план, и две для каждого из собеседников в сцене (метод, который будет взят на вооружение телевидением), Саша Гитри удалось запечатлеть непосредственность театральной игры с помощью съёмки одним кадром, вопреки обычаям кино.

Вуаля, произошло то, что должно было случиться — Саша думает теперь только о кино! «Женевьева» и «Слово Камбронна» покидают афиши после ста десяти представлений в январе 1937 года, Гитри уезжают на юг, где у Мэтра появится возможность сосредоточиться на следующем большом фильме — «Жемчужинах короны» («Les Perles de la Couronne»). На этот раз речь идёт не об экранизации одной из его пьес, а о подготовке того, что можно назвать высокобюджетным фильмом или «суперпостановкой», с «суперпродюсером» Сержем Сандбергом, способным инвестировать десятки миллионов франков в это предприятие. Съёмки фильма займут несколько месяцев, так как результат должен был покрыть расходы и оправдать надежды Сандберга.

Жан Мартен (Саша Гитри) — историк, которого заинтересовала тайна семи знаменитых жемчужин, подаренных папой Климентом VII его внучатой двоюродной племяннице Екатерине Медичи. Если четыре из них сохранились вместе с драгоценностями английской короны, то остальные три исчезли. Его цель — проследить историю этих жемчужин, чтобы найти их раньше посланников короля Англии и папы римского. Так фильм позволяет проследить последовательность исторических зарисовок, в целом охватывающих более четырёхсот лет, от двора Франциска I до изгнания императрицы Евгении. Словно проклятые, жемчужины приносят несчастье своим владельцам в череде трагедий. Они — настоящие основные действующие лица фильма, осуществляющие связь между эпохами и историческими персонажами, воплощёнными пантеоном актёров того времени (Саша Гитри, Полин Картон, Арлетти, Ремю, Сесиль Сорель...), задействованными подчас в простых ролях без слов. Актёрская труппа международна, она включает и громкие имена английских и итальянских театров. Фильм, кстати, снят на трёх языках. Саша Гитри играет в этом фильме несколько ролей, в том числе Франциска I и Наполеона III. Он уделяет большое внимание воспроизведению личности этих великих деятелей, точно так же, как он уделял большое внимание костюмам и декорациям, для создания которых он призвал величайших мастеров своего дела. Для этого фильма Саша Гитри привлёк в качестве «второго режиссёра» Кристиана-Жака (Christian-Jaque), таланты и технические навыки которого позволили внести новизну в производственный процесс съёмок.

«Жемчужины короны» — первая крупная историческая фреска Саша Гитри. Его беспокоит не столько точность исторических деталей, сколько желание передать атмосферу эпохи и оживить великих деятелей Истории, к которым он не забывает добавить таких мастеров, как Жан Клюэ (Jean Clouet), Тициан или Ганс Гольбейн. Это он делает, чтобы показать спектакль Истории!

Отличный фильм Гитри, отличный прокат! В зале, в вечер премьеры — Альбер Лебрен (Albert Lebrun), Леон Блюм, Жан Зе (Jean Zay) (на тот момент — президент Республики, вице-президент и министр образования. — Прим. перев.)! Триумф, простая фраза удовлетворения от Альбера Лебрена:

— Фильм длился два часа? Это невозможно!

Весь корпус кинематографической критики на этот раз в восторге. Они хотели кино, им дали высокое кино! Луи Шеронне (Louis Chéronnet) пошёл дальше, отмечая то, что Гитри привнёс нового в кинематографическую технику: «Никогда не следует лишать мсьё Саша Гитри титула первооткрывателя повествовательного стиля, рождения которого ждал, среди прочего, звуковой кинематограф. [...] Саша Гитри играет со словом, как когда-то великие режиссёры немого кино играли с изображением. Для него он изобретает эффекты крупного плана, наложения, наезда, которые он умеет удивительным образом сочетать с ритмом анимированной фотографии. Он привносит в созданную им технику свои неподражаемые дарования рассказчика».

В конце весны к Саша обратились представители торговли и промышленности с просьбой организовать рекламный гала-концерт в пользу Фонда помощи выпускникам Высшей коммерческой школы Парижа. Он предложил нечто иное, более жизнеспособное:

— За первым гала-представлением в «Театре на Елисейских полях» последуют ещё девять, в театре «Мадлен». То, что вы внесёте, пойдёт на оплату актёров, а вырученные средства будут направлены на благотворительность: Союзу искусств, президентом которого я являюсь, обществам пострадавших на войне и т. д.

Эта идея была одобрена с энтузиазмом, и рекламное шоу получит форму, которую иначе было бы невозможно реализовать. Для этого, кроме всего прочего, он развёл по времени театральную жизнь Парижа и это представление, которое начиналось в 22:15.

В результате, 9 июня в «Театре на Елисейских полях» (Théâtre des Champs-Élysées) состоялось первое представление ревю «Давайте кричать об этом с крыш» («Crions-le sur les toits») в двух актах и шестнадцати картинах, которое Саша Гитри написал в сотрудничестве с Тристаном Бернаром, Пьером-Анри Ками, Рене Дорэном и Альбером Виллеметцем. Рекламный и благотворительный вечер был чрезвычайно хорошо организован и успешен во всех отношениях. В нём рекламные находки как нельзя лучше отразили замечательный вкус Саша. Затем последовало девять представлений в театре «Мадлен».

Летом супруги едут на лечение в Эвиан (Evian), затем вместе с Арлетти они отправляются дать несколько гала-концертов в Австрию, пока Саша пишет новую пьесу «Кадриль» («Quadrille»).

Всё к лучшему, вот только синдром «Прентан» снова стучится в дверь дома на Элизее Реклю. Жаклин подавлена. Такая жизнь сковывает её, и Саша удваивает недоверие и настороженность по отношению к ней, хотя на этот раз женщину нельзя было упрекнуть в чём-либо серьёзном. Фернанда Шуазель может только сожалеть о происходящем: «Жаклин не собиралась ни на йоту изменять своим привычкам и характеру. Вопрос независимости снова встал во весь рост. Вкусы расходились. Она упрекала его в неуступчивости, в своём заточении в этом доме-музее, в его мании носить некоторые вещи отца. Похоже, она не хотела быть частью той жизни, которую он строил. Она не хотела больше ничего слышать... Это было серьёзно».

Однако 21 сентября супруги объединяются для постановки «Кадрили» в театре «Мадлен». «Кадриль» — это, прежде всего, история о любовных интрижках, но для Саша Гитри это также возможность в немного циничной манере рассказать о ранах, которые могут нанести женщины. Директор газеты Филипп де Моранн (Саша Гитри) собирается жениться на актрисе Полетт Нантёй (Габи Морле), с которой он встречался в течение многих лет, но последняя поддаётся чарам голливудского актёра Карла Хериксона (Джордж Грей) (Georges Grey). Обманутый Филипп расстаётся с Полетт, а она вскоре пытается покончить жизнь самоубийством. Растерянный, он обращается за советом к Клодин Андре (Жаклин Делюбак), знакомой их обоих, та предлагает ему жениться на Полетт. В день свадьбы Полетт убегает с Карлом, а Филипп утешается тем, что женится на Клодин. Эта комедия позволяет Саша Гитри писать едкие юмористические диалоги и создавать детально разработанные персонажи, включая роли второго плана (горничную, которую играет Полин Картон). Ритм поначалу медленный, затем события ускоряются, вовлекая действующих лиц, вопреки их воле, и это похоже на танец, от которого пьеса и получила название.

До февраля пьеса будет сыграна сто семьдесят восемь раз и понравится зрителям гораздо больше, чем критикам. Только Колетт действительно была откровенна: «Что касается его самого, о котором, как мы думали, мы знаем всё, он превзошёл себя. Некоторые монологи об измене, как текст, так и расстановка акцентов, были очень высокохудожественны».

В вечер генеральной репетиции «Кадрили» барон Макс Фульд-Спрингер (Max Fould-Springer) зашёл в гримёрку Саша, чтобы поприветствовать его и представить новенькую мисс Синемонд (в апрельском номере «Cinémonde», французского еженедельного кинематографического журнала. — Прим. перев.), всего двадцати трёх лет от роду. Автора-актёра привлекла эта женщина-ребёнок. Женевьева заворожена: «Неясный образ старого мсьё расплывается и исчезает навсегда, я очарована... Его глаза не отрываются от моих. Они так ясны, так голубы. Я слышу слова, которые до меня не доходят. Я покорена. Земля поплыла под моими ногами». Взаимная любовь с первого взгляда: они обещают встретиться снова, очень скоро...

8 Странная Оккупация

Близкие поняли — чета Гитри доживает вместе последние дни. В декабре 1937 года, после съёмок «Дезире», Саша купил очень симпатичное поместье недалеко от Парижа в Фонтене-ле-Флери (Fontenay-le-Fleury), Шато де Тернэ (Ternay). (Шато Тернэ расположено рядом с Версалем. Название впервые появляется в нотариальных актах конца XV века. С 1770 года, во времена Людовика XV, Тернэ становится частью королевских владений и используется для охоты. В 1793 оно было национализировано. Со временем постройки ветшали и в XIX веке там была проведена реконструкция в стиле Директории, но жилой корпус, самый старый (охотничий домик), всё же сохранился. В 1937 году усадьбу приобрёл Саша Гитри. После смены нескольких владельцев, в 2015 году шато переходит в руки церкви и становится католической школой для девочек (Cours Sainte-Clotilde). — Прим. перев.). Он даже не озаботился тем, чтобы посоветоваться с Жаклин. Это место станет обрамлением его следующих привязанностей...

Однако в январе пара провела вместе несколько дней на Лазурном берегу и приняла участие в нескольких гала-концертах. Саша смирился с мыслью, что Жаклин уходит, и даже готовится к этому, потому что он с трудом признаёт, что ей доставляют удовольствие встречи с герцогом Вестминстерским, аристократом-миллиардером, который открыто ухаживает за ней.

Болезненное опасение остаться в одиночестве вновь овладевает им. Но он начинает ухаживать за Женевьевой с тем чарующим и неизменным обаянием, которое ему свойственно. Ему пришло в голову начать репетировать с нею свою пьесу «Я люблю тебя» («Je t’aime») в театре «Мадлен», и потом, в один прекрасный день, он пригласил её переступить порог дома на Элизее Реклю, и почтил её осмотром своих коллекций. Жаклин ненадолго появилась во время этого визита, и быстро ускользает под предлогом, что ей нужно спешить. Саша не преминул прокомментировать случившееся:

— Да, да, вот так, иди к своей матери... как всегда!

Надо сказать, что мадам Бассе (Basset, мать Жаклин. — Прим. перев.) с некоторых пор поселилась в квартире, расположенной точно напротив особняка Гитри (по адресу дом 15). Отношения между зятем и тёщей никогда не были по-настоящему хорошими, как сообщает Жаклин: «Если бы она хотя бы умела оставаться незамеченной! Напротив, она всегда найдёт что-нибудь, лишь бы ему противоречить. Саша повинен уже в том, что украл её "маленькую девочку". [...] Надо отдать ему должное, он сделал всё, чтобы завоевать её доверие, но тщетно».

В театре, как в любой эмоционально сложный период, он довольствуется возобновлением пьесы: на этот раз это будет «Актёр», одновременно работая в кино над новым историческим фильмом «Пройдёмся по Елисейским полям».

Несмотря на то, что «Актёр» был написан специально для его отца, он всё же решился возобновить пьесу, заявляя с неизменной сыновней любовью: «Пусть люди, которые видели, как мой отец играет эту пьесу, окажут мне милость, сохранив былое впечатление от спектакля».

В целом критика хорошая, она, похоже, считает, что более «современная игра» Саша не столь акцентирована на эффектах и лучше, чем была у Люсьена, как отметил Эдмон Се: «Мне показалось, что я открываю для себя произведение впервые, что оно было украшено изяществом, новой привлекательностью, имело тон и манеры, качества, в свою очередь духовные, трогательные, даже глубокие, которые ускользнули от меня во время постановки в театре "Эдуарда VII"».

Если в театре всё шло к лучшему, то в городе для пары Саша-Жаклин всё идёт наперекосяк. Как один, так и другая всегда были на нервах, и так как Саша был не тем человеком, который мог выставить жену за дверь — он решил бежать! Буквально в последний момент он объявил, что уезжает на отдых в Швейцарию, один. Официально всё же, поскольку Женевьева следует за ним, Жаклин осталась одна в доме на Элизее Реклю с «баронессой», которая в изумлении пишет: «Саша часто звонил, чтобы узнать у меня новости. Он никогда не попытался переговорить с Жаклин. Она начала беспокоиться от его отсутствия и неопределённости. Это было во время Мюнхенского сговора. Международная обстановка ухудшалась. Она была этим раздосадована, чувствовала, что мы движемся к войне. Я пыталась отвлечь её от возможных вопросов. Я лгала, следуя негласным указаниям патрона, но это была благочестивая ложь:

— Я не знаю, мадам. Это удивительно, что мсьё Гитри не позвонил. Но вы не волнуйтесь. Он не заставит себя ждать...

Или ещё:

— Мне только что звонил мсьё Гитри. Он очень спешил. Он промямлил что-то, когда называл город, где остановился. Я ничего не поняла.

Жаклин удалось обмануть только наполовину».

Возвращение в Париж было в мае. Саша снова отправился в студию, на этот раз в компании Женевьевы, которой он собирается доверить роль в своём новом фильме «Пройдёмся по Елисейским полям». Жаклин там тоже будет, но modus vivendi между двумя супругами предполагает, что двум дамам не придётся играть вместе, ни даже пересекаться где бы то ни было.

И всё же, в один прекрасный день съёмочную площадку охватил ужас, как вспоминает мадам Шуазель: «У Саша было две машины, "кадиллак" и "рено". Он ездил на "кадиллаке", а Жаклин приезжала к нему на студию на "рено". Однажды он позвонил мне из Жуанвиля, чтобы я немедленно привезла ему план мизансцены, который он забыл у себя на столе. Поэтому меня отвезли в студию на "рено". Едва машина въехала в ворота студии Жуанвиля, как по рядам болтавших на площадке актёров, словно ветер, пронеслась волна паники. Наступила минута молчания. Патрон был в своей гримёрке с Женевьевой. Все знали, абсолютно все знали, что "рено" означает появление Жаклин Делюбак. К счастью, не в этот день...»

Летом, после показа апропо (pièce d'à propos — пьеса на злобу дня. — Прим. перев.) «Боже, храни короля» («Dieu sauve le Roy») в Елисейском дворце перед президентом Республики и высшими британскими лицами, Саша решает уехать в Голландию, страну, которая запомнилась ему ещё с его путешествия с отцом. Его спутницу звали Женевьева, с этого момента Жаклин окончательно ушла из его жизни.

Поездка была короткой, а продолжением отпуска — посещение Виллеметца. Женевьева, замечательный наблюдатель, понимает силу чувств, связывающих её будущего мужа и Альбера: «Но было нечто большее, чем Саша и Альбер... Было и то, что было реже — Альбер и Саша, сначала Альбер. Я знала, что Саша любит Альбера. Я также понимала, что он его любит как человека театра. Он посвящал его в свои планы, делился идеями, принимал его советы. Мы с Жанной растроганно слушали их нескончаемые диалоги, их невероятные планы, их смех. Я была тронута этим всеохватывающим восхищением и даже, я бы сказала, этой любовью к Саша».

Затем будет Австрия и Зальцбург. Они слушают Вагнера и встречаются с Шаляпиным. В Вене Саша даже развлекался, снимаясь в массовке фильма Любича «Восьмая жена Синей Бороды».

В сентябре было необходимо вернуться в Париж. В доме на Элизее Реклю удушающая атмосфера. Жаклин, чувствующая, что расставание неминуемо, тем не менее совсем не отреагировала на этот голландско-австрийский побег. Саша сказывается уставшим и больным, и дипломатично укрывается в американском госпитале в Нейи, чтобы в полной мере пережить там свою воображаемую болезнь. Говорят даже, что он гримирует лицо в белый цвет, чтобы войти в роль!

И в качестве достойного выхода он придумывает лечение в Виши, которое позволяет ему отсрочить неизбежное решение. Но в середине октября, хочешь не хочешь, а приходится приступить к исполнению своих обязанностей. Саша и Жаклин приходят к соглашению, и он переезжает в отель «George V», тот же, что выбрала Ивонн, когда она покидала Элизее Реклю.

Но мы всё ещё видим обоих Гитри на сцене в «Безумном мире» («Un monde fou»), где психоаналитик Андре Лефор принимает у себя инженера (Саша Гитри), чтобы развести его с женой (Эльвира Попеско, Elvire Popesco), потому что каждый из них наносит ущерб психическому здоровью супруга. Это отправная точка ряда недоразумений, путаницы между пациентами (и их внебрачными отношениями), всё это происходит в кабинете психоаналитика. Однако, помимо этой водевильной череды эпизодов, Саша Гитри рассказывает историю супругов, которые после десяти лет совместной жизни больше не любят друг друга. Тема разрушения брака, дорогая автору, на этот раз рассматривается под углом безрассудства и неизбежности. Однако его отношение к совместной жизни остаётся прежним — если любви нет, лучше расстаться, чем продолжать притворяться и быть несчастным. Эта более мрачная трактовка — отражение его взглядов как зрелого мужчины на собственный чувствительный разрыв с Жаклин Делюбак, за которой он оставляет роль травести.

15 декабря Жаклин переехала на другую сторону улицы. Теперь она на некоторое время поселится напротив особняка Саша, в доме матери. «Баронесса» отметила следующее: «Она была очень спокойной, но очень решительной. Она осталась уравновешенной женщиной, умеющей принимать решения и уважать их». Но супруги в процессе развода, тем не менее, продолжали каждый вечер вместе играть в театре «Мадлен», пока Жаклин не заменили 17 января 1939 года.

1 декабря состоялся национальный выпуск фильма «Пройдёмся по Елисейским полям», в котором Саша изображает учителя, оказавшегося потомком бастарда Людовика XV, также Марата и Наполеона. Он рассказывает своим ученикам историю Елисейских полей, уделяя особое внимание роману между Людовиком XV и его молодой любовницей (Женевьева де Серевиль). На протяжении своего рассказа он успевает очертить всю историю Франции за последние два века. Этот фильм — дань уважения Гитри великим деятелям прошлого, но также и молодёжи, которой он уделяет видное место. Изобретение семьи профессора (членов которой последовательно воплощает сам Гитри) с выдающимся происхождением и судьбой, глубоко связанной с авеню, позволяет Гитри подойти к истории с романтической точки зрения и установить связь между различными историческими эпизодами. Спецэффекты также внесли свой вклад. Эти эффекты в значительной степени основаны на хитрости и механизмах, которые Гитри изобретательно приспособил по образцу тех, что использовались в театре в описываемые времена французской истории.

«Пройдёмся по Елисейским полям» оставил равнодушными многих критиков, которые не посчитали нужным задерживаться на этом новом направлении, которое разрабатывал Саша — исторических фильмах. Тем не менее, один из них, что разбушевался в газете «L’Humanité», Луи Шеронне, совершенно далёк от мысли, что осмеивать можно всё, даже с налётом лёгкости и остроумия: «С такой оптикой, установленной на его камере, нет ничего удивительного в том, что автор пьесы "La Prise de Berg-op-Zoom" сумел запечатлеть Революцию 1789 года на 100 метрах плёнки в виде великих гиньольских подвигов сборища самых низких негодяев и безумных мегер в горячке; и свести 1848 год к своего рода моному (monôme, одночлену, матем. — Прим. перев.), перевороту идиотов, желающих разрушить Париж из-за случайного выстрела».

Саша решил, что четвёртой мадам Гитри станет Женевьева. Ещё в декабре он сказал ей, чтобы отныне она считала Тернэ «своим домом». Тем не менее, в то же самое время, это не помешало ему позволить себе небольшую интрижку с женщиной, которая стремилась стать актрисой. Она станет известна под именем Симона Пари (Simone Paris, Simone Marie-Thérèse Maderon). Этим театральным псевдонимом она обязана Саша и не забудет об этом в своих очень интимных мемуарах: «Он начинает меня раздевать... и тут начинается моё наслаждение... Какая медлительность, какая утончённость, какая торжественность... "раздевание" вдруг становится произведением искусства... и всё это сопровождается искусными и утончёнными ласками... Саша... Любовное сладострастие [...]. Можно поклясться, что Саша учился у гейш!»

Однако, очень скоро он подтвердит помолвку с Женевьевой, но продолжит связь с Симоной, поскольку той весной эти две молодые и красивые женщины вместе будут играть в нескольких пьесах Саша! Мэтр проявил себя таким же макиавеллистом, как и Ивонн в своё время!

В марте, а точнее 23 числа, Саша и Женевьева находятся в Лондоне. Они разместились в роскошном люксе отеля «Savoy». По словам Женевьевы, Саша говорит на языке Шекспира «в манере немного оригинального ученика». В Министерстве по делам Индии перед их величествами Георгом VI и Елизаветой они с сэром Сеймуром Хиксом (Seymour Hicks) сыграли миниатюру Мэтра «Ты говоришь мне» («You’re telling me»). Это незабываемое проявление франко-английской дружбы проводилось в честь президента Республики Альбера Лебрена (который позже, 14 июля, пригласит их на официальную трибуну присутствовать на военном параде). В антракте Гитри были представлены их величествам (официально брак состоялся позже, 4 июля 1939 года. — Прим. перев.). Женевьева, вспоминая этот вечер, не может забыть чудачество своего мужа, которое было так очаровательно:

— О! Ваше величество, как вы изящны! Ах! Позвольте мне это вам сказать... вы вос-хи-ти-тель-ны! И какая изысканная улыбка! Ваше обаяние, да и вкус тоже, покорили весь Париж! Ах! Вы королева... каких, увы, в наши дни уже не делают! О, да! Англии очень повезло... (обращаясь к королю) и его величеству королю, вашему мужу,.. тоже! — Затем он поклонился королеве и почтительно поцеловал ей руку. Она улыбалась, довольная!

31 мая на студии «Патэ» (Pathé) в Жуанвилле начались съёмки фильма «Жили-были девять холостяков» («Ils étaient neuf célibataires»). В тот же день ему пришло письмо от импресарио, работающего в миланском «Ла Скала», следующего содержания:

«Дорогой Мсьё,

Ещё раз мне очень энергично напоминают о Берлине.

Мне даже называют точную дату, и просят предложить её вам: это 8 октября, на пятнадцать дней и т. д.»

И Гитри помечает: «Мой ответ снова будет отрицательным».

Годом ранее другой импресарио, некий Мюльхенхаузен (Mulhenhausen), предложил ему миллион франков за пятнадцать выступлений продолжительностью всего четверть часа на сцене театра «Ла Скала» в Берлине. Он поспешил отклонить это предложение, хотя у него была задолженность по налогам.

Если Саша не был избран во Французскую академию, то другая академия хочет видеть его своим членом! 28 июня он был избран членом Гонкуровской академии. По этому случаю он произнёс по радио длинное стихотворение, осуждающее режим Гитлера недобрыми словами... За несколько лет до Чаплина он набросал портрет нелепого клоуна, но с особым талантом владеющего искусством общения. Он предупреждает своих слушателей, что этот «Micromégas» просто нелепый шут, но, вполне возможно, чрезвычайно опасное существо (Micromégas — главный персонаж одноимённой философской повести Вольтера, с Сириуса. — Прим. перев.).

Этим избранием Саша обязан Рене Бенжамену (в знак благодарности пара выберет его свидетелем Женевьевы на их свадьбе). Саша долго колебался, прежде чем выдвинуть свою кандидатуру. Он не тот человек, чтобы интриговать, идти на компромисс или манерничать... И потом, у него слишком эгоцентричный характер. Он почти уверен, что за него будет большинство академиков, но он также знает, что у него есть и ярые противники среди Гонкуров — два академика по имени Люсьен Декав (Lucien Descaves)[91] и Жан Ажальбер.

Критики принялись за работу! Люсьен Декав заявляет: «Наша академия, по завещанию Гонкуров, создана для того, чтобы облегчить работу писателей, для которых жизнь трудна. Обычно она избирала авторов, не имеющих популярности и состояния... Я буду голосовать за “человека литературы”, живущего исключительно своим пером, с неизменным достоинством и без какого-либо вспоможения от театра или кино».

Настоящая кампания в прессе была запущена руководителем крупной ежедневной газеты Пьером Бриссоном (Pierre Brisson), директором «Figaro». Тот, кто был молодым критиком, льстившим Саша Гитри, с годами превратился в ожесточённого и непримиримого врага. Случай подвернулся замечательный, и Пьер Бриссон использует его, чтобы отомстить за одного из своих соратников, Андре Билли (André Billy), литературного критика, одного из кандидатов на место в Гонкуровской академии, как и Саша. Он получит только один голос — голос Декава... Надо сказать, что замечание Саша о нём: «Один голос — это уже что-то», — было сделано не для того, чтобы повлиять на процесс.

После прошедшей полемики, в июне, Саша занят новой пьесой «Флоранс» («Florence»), в то время как Женевьева организует предстоящую свадьбу. В качестве пригласительного билета их друзья получили от Саша небольшое стихотворение:

Несмотря на то, что Саша уже трижды был женат и трижды разведён, ему удаётся с помощью обходного манёвра устроить церемонию в церкви. Некоторым газетам это пришлось совсем не по вкусу: «Показуха, развернувшаяся вокруг религиозного брака мсьё Саша Гитри, многократно разведённого, автора, по меньшей мере легкомысленных, если не сказать низкопробных и постыдных пьес. Но скандал от этого не падает на Церковь — это мсьё Гитри должен принять на себя всю тяжесть свершившегося, в том числе и бремя насмешек. Так как не получив до настоящего времени брачного благословения, мсьё Саша Гитри в глазах церкви — не кто иной как холостяк, празднующий свою первую свадьбу. По гражданскому закону он разведён; по церковному закону он никогда не был женат — он просто сожительствовал более или менее законно и более или менее публично».

После празднований и нескольких дней отдыха пришло время снова отправиться в путь. Молодожёны отправляются в турне по казино, которое должно начаться в Довиле. В программу вошли возобновлённые «Помечтаем...» и «Стол на двоих». Наряду с этим Саша предполагает проводить лекции о театре и любви.

Гитри прибывают в Довиль и углубляются в Нормандию. Во время обеда Женевьеву спрашивают к телефону, и она узнаёт о смерти своего отца. Осознавая огромное горе жены, Саша, однако, хочет, чтобы она выступила в тот же вечер, также хочет разъяснить ей законы, управляющие её новой профессией:

— Наша профессия сопряжена с серьёзными обязательствами перед публикой, которая никогда не должна знать о том, что что-либо болезненное происходит в нашей личной жизни. Умоляю тебя, любовь моя, пойми меня, это так важно для твоего будущего. Ты должна отдать тело и душу твоему новому ремеслу, которое должно полностью поглотить тебя. Сделай это и для меня, заклинаю тебя. Подумай, что всегда подавая пример, я не могу порвать с тем, чем была вся моя жизнь!

Красивое признание в любви к своей профессии. Вечером, после спектакля, в их комнате, он повторит ей в более интимной обстановке:

— Любовь моя, дорогая, этот трагический день останется для меня незабываемым, потому что ты подарила мне величайшее доказательство любви, какое только можно дать человеку, и твоё мужество не подвело нас — должен признать это — я в восхищении!

Трёхдневный перерыв, и турне продолжается: Сен-Жюст-ан-Шоссе (Saint-Just-en-Chaussée), Шатель-Гийон (Châtel-Guyon), Виши (Vichy), Виттель (Vittel), Аннеси (Annecy), Экс-ле-Бен (Aix-les-Bains) и Эвьян-ле-Бен (Évian-les-Bains)...

1 сентября началась война. Саша находился в своём поместье в Тернэ. Он немедленно звонит домой, в Париж, своему секретарю:

— Итак, вы в курсе? Это снова одна из der des der (последняя из последних. — Прим. перев.). Она довольно давно витала в воздухе. Это как грипп. Теперь он у нас есть...

Саша остаётся с Женевьевой в Тернэ, и каждый день во второй половине дня ездит в Париж, чтобы уладить свои дела. Война имеет неизбежное последствие — театры закрывают двери. Война — дело серьёзное! Театра больше нет, а тут ещё и комендантский час. С другой стороны, у французов нет морального духа. Саша в ярости. Почему мы должны вот так реагировать? Закрывать театры, замыкаться в себе, сидеть дома — это решение?

Он так не думает и уверяет всех своих собеседников, что такая страна, как Франция, не может жить в постоянном пессимизме. Франция должна действовать, жить, чтобы просто надеяться выжить.

Это повторяющаяся тема размышлений Саша. Театр — это праздник, мечта, удовольствие. Он необходим для поддержания морального духа. И в любой трудный период нужно в первую очередь сохранять свой боевой настрой. И потом, Франция для него — первая страна в мире. Франция всегда должна подавать пример. Это великая страна, которая, следовательно, должна сохранять свой статус. Держать голову высоко поднятой при любых обстоятельствах, и вести себя соответственно. И то, что он хочет видеть применительно к Франции, он применит к себе, в момент своего ареста и в заключении. Тогда Саша Гитри будет вести себя так, как будто он — Франция. Но разве Гитри не частица Франции? Должно быть, он часто так думает.

Друзья продолжают ходить в дом на Элизее Реклю и говорят только о войне. Это делает Саша ворчливым, его, который хочет говорить только о театре. Он отказывается смириться с закрытием театров:

— Но тогда почему мы должны соблюдать этот комендантский час? Если мы больше не можем играть в театре по вечерам, что ж, давайте играть днём! Это запрещено? Нет! Играют же на стадионах днём, верно... Что работает в футболе, может сработать и для театра! Я ставлю на это...

Саша также знает легендарную жадность директоров и партнёров его театра «Мадлен», Андре Брюле и Робера Требора. Он говорит себе, что с этой странной войной, которая затягивается, вполне возможно добиться разрешения на возобновление представлений. Исходя из этого предположения, он приступает к работе и за несколько дней надиктовывает мадам Шуазель три новые пьесы: «Пара пощёчин», «Хорошо написанное письмо» и «Ложная тревога» («Une paire de gifles», «Une lettre bien tapée» и «Fausse Alerte»), у которых есть одна общая черта: они состоят только из одного акта, чтобы их можно было сыграть в рамках более короткой программы.

Саша человек упорный и всё доводит до конца. Театр «Мадлен» собирается снова открыть свои двери. Наконец! Спектакли, в виде исключения, будут начинаться в 18 часов 45 минут. У Мэтра есть только одно условие — вырученные средства должны пойти на приобретение машины скорой помощи для Красного Креста.

В первой пьесе «Пара пощёчин» только одна реплика может напомнить о происходящих сейчас событиях и о трудностях с продовольственным снабжением, чего не было всего несколько месяцев назад. Любовник, которого играет Саша Гитри, упрекает свою любовницу в лишениях, которые он вынужден терпеть, лишь бы побаловать её: «А свежие яйца... которых я не вижу неделями!» Во второй — никаких аллюзий. Но в третьей, в которой одну из ролей играла певица и композитор Мирей (Mireille), жена Эммануэля Берля, сама тема навеяна происходящим. Действие пьесы и правда происходит во время воздушного налёта в подвале, где встретились соседки. В этом тексте есть даже одно несколько пораженческое высказывание, которое могло предполагать победу Германии и дальнейшие события:

«Габи (Морле): Куда направиться, если бы вдруг пришлось — на юго-запад.

Эльвира (Попеско): Встретимся на юге, если будет всё в порядке...»

Но целью, прежде всего, было приобрести машину скорой помощи.

Перед премьерой был дан вечер предварительного просмотра, который предшествовал состоявшимся двадцати трём представлениям. Это триумф! Чтобы собрать средства, необходимые для покупки машины скорой помощи, после спектакля был устроен аукцион. Саша выкупает последний выставленный на продажу лот, чтобы собрать необходимую конечную сумму.

Кроме того, он считает, что он и его товарищи могли бы ещё многое сделать для Красного Креста. Его идея состояла в том, чтобы начать турне, которое охватило бы всю страну, а спектакли были бы более доступны, чем обычно. Выручка, почти не тронутая, пошла бы на закупку санитарных машин для раненых. Этот прекрасный проект так и не состоится из-за отсутствия доступных залов в провинции.

После этой серии спектаклей, там же, на сцене «Мадлен», 17 ноября 1939 года Саша Гитри запустит «Флоранс», комедию из вступления и трёх действий (эта пьеса, «Флоранс», в 1949 году будет переработана и получит название «Тоа»/«Toâ». — Прим. перев.), с клокочущей Эльвирой Попеско[92]. За каждым представлением последует показ фильма «Наши».

Ноябрь также отмечен первым обедом в Гонкуровской академии. Придёт ли Люсьен Декав? В прессе после полемики, которая вызвала восторг у хроникёров, последовала неопределённость. Люсьен Декав размещает свой ответ в «Le Journal» (газета выходила с 1892 по 1944, закрывается вместе с падением режима Виши. — Прим. перев.): «Поскольку актёришка обедает, то и я пообедаю! Я их так остужу, что у них башка треснет!»

Можно представить себе тогдашнюю атмосферу. Рене Бенжамен шокирован поведением Декава и отметил: «Саша говорил свободно, нисколько не заботясь о том, кто находится перед ним. У меня нет сил как у Саша, мне было тошно».

Декав начал первым, Саша ответил сдержанным комментарием: «Впервые наблюдаю как пожилой человек может быть настолько непорядочным».

Вместо того, чтобы молчать перед лицом этих нападок, Саша развлекается, подливая масла в огонь, и информирует общественность, что завещает свой особняк Гонкуровской академии!

В газете «Comœdia» (выходила с 1907 по 5 августа 1944. — Прим. перев.) Декав публикует убийственную статью, которая заканчивается так: «Лучше собраться на чердаке, полном неувядаемых воспоминаний, чем в каком-нибудь бессердечном и безликом особняке, каким бы роскошным он ни был».

По призыву прессы и радио Мэтр принимает всё, что может послужить делу, поднять боевой дух солдат на фронте и всех французов.

Затем случилось дело Анри Жансона. Этот журналист, родившийся в 1900 году, с 1934 года сотрудничает с «Le Canard enchaîné» (французский сатирический еженедельник. — Прим. перев.). Театральный писатель и, прежде всего, известный сценарист (например, «Pépé le Moko», «Entrée des artistes», «Hôtel du Nord»...), он уже был известен своими пацифистскими настроениями. В 1938 году он опубликовал статью, в которой отдал дань уважения молодому еврею Гершелю Гринспену (Herschel Grynspan), убившему секретаря посольства Германии в Париже. В июле 1939 года он был осуждён трибуналом. Затем в августе 1939 года последовал рецидив — он опубликовал ультрапацифистский текст. Приговор военного трибунала на этот раз очень суров: пять лет тюремного заключения и штраф в размере 3000 франков за подстрекательство к неповиновению и призыв к неподчинению. Сразу же многие представители интеллектуального и артистического мира объединились, написав манифест, адресованный президенту Лебрену. Луи Жуве, который не любит Гитри и которого Гитри не любит, однако, не колеблется и просит Саша ходатайствовать перед президентом Республики, представляя, к каким последствиям это обращение может привести.

Саша отказывается, так как считает, что Жансон перешёл все границы, в то время, когда национальная солидарность должна быть безупречной, позволив себе публиковать анархистские и антифранцузские статьи. Саша упрямится: черта характера, которую мы постоянно у него наблюдаем, и это один из его главных недостатков. И эта манера принятия окончательного решения не изменится ни годами, ни жестокими испытаниями, которые его ожидают. Саша — шармёр, остроумный человек, распутник, вечный подросток, поклонник Руссо и Вольтера, его могло внезапно «заклинить», и ничто, даже самые веские доводы, не в силах были изменить его мнение.

Анри Жансон, оставшийся в тюрьме, вспомнит об этом, когда выйдет на свободу при Освобождении (Libération), чтобы отомстить, как мы увидим, очень жестоко...

Этот 1939 год закончился очень печально. Утром 1 января 1940 года Саша, в уединении своего кабинета на авеню Элизее Реклю, набрасывает несколько стихов, говоря в них своим близким друзьям о том, что, когда Европа находится в состоянии войны, у всех нас не хватает духу пожелать друг другу благополучия в новом году!

Май 1940 года, новости с фронта действительно не очень хорошие. В Париже по-прежнему можно посетить сто три кинотеатра, двадцать пять театров, четырнадцать мюзик-холлов, двадцать одно кабаре и ресторанчики с шансонье. Многие, однако, подумывают о бегстве из столицы и поиске убежища на юге или недалеко от испанской границы.

Саша видит, как его друзья один за другим покидают столицу. И всё же он не хочет уезжать. Покинуть свой дом-музей на авеню Элизее Реклю для него невозможно. Он олицетворяет всю его жизнь. Все его увлечения, все его реликвии и коллекции, воспоминания об отце, великом Люсьене Гитри, собраны здесь и тщательно упорядочены. Разве он не говорит посетителям, поражённым таким количеством чудес: «Мои авторские права на моих стенах»?

Но по прошествии времени, после дней колебаний он, наконец, принимает окончательное решение покинуть Париж и уехать в Дакс, в отель «Le Splendid»[93], где он часто бывал. Город Дакс после прорыва французского фронта принял у себя такие крупные заведения, как Сен-Сир (École spéciale militaire de Saint-Cyr) или ECP (École centrale des arts et manufactures). Он обосновывает это своей секретарше мадам Шуазель, которая остаётся в Париже, чтобы присматривать за особняком: «Нет, мадам Шуазель, нет... я не имею права ставить на карту здоровье Женевьевы... Это большая ответственность... Я должен увести её подальше от этой атмосферы, от тех опасностей, которые угрожают... Для её душевного спокойствия необходимо, чтобы она чувствовала себя в безопасности... Вы же понимаете, вы со мной согласны?»

Узнав об этом решении Саша, Женевьева записывается к парикмахеру, проводит оставшиеся часы, бегая по парижским магазинам и покупая всё, что сможет найти, вроде флаконов с лаком для ногтей, тюбиков губной помады, духов, баночек с кремом и необходимых лекарств. Гитри также решают взять с собой горничную и камердинера. «Кадиллак» Гитри покидает Элизее Реклю...

20 мая они в Даксе. Но, согласно заявлениям доктора Жана Тиссэгра (Jean Tissègre), Саша Гитри никогда и не думал принять хотя бы одну грязевую ванну во время своего пребывания там. Что привело его в этот город, так это отопление и вода из горячих источников, проведённая в отели. Он совершенно не хочет жить в холоде и дискомфорте. Чтобы уберечь свою жену от бомбёжек, трудно было выбрать более подходящее курортное место.

Но этот добровольный исход в Дакс происходит не в спокойной обстановке. Саша всегда находил этот город ужасно скучным. Он написал стихотворение о глубокой печали, которую ему внушают эти места, одновременно прямо советуя объятым скукой читателям отказаться от мысли о самоубийстве в водах реки Адур (Adour), потому, что бросившись в неё мы лишь упадём в лечебную грязь и вместо погибели выйдем оттуда исцелёнными!

В эти дни он, как и все гости отеля «Le Splendid», проводит большую часть времени, слушая радио, в ожидании последних новостей. И они не самые радостные.

Конечно, как всегда, он пишет. Но в свободное время он в основном занят раскладыванием бесконечных пасьянсов, которые... не выходят как хотелось бы. Однако то, что его разум и пальцы заняты колодой карт, позволяет ему отвлечься и избавиться от мрачных мыслей. Как и у де Голля, у Гитри есть «определённые мысли по поводу Франции», и этот провал мая-июня 1940 года глубоко тревожит и печалит его.

Внезапно он решает отправить «кадиллак» в Париж. 27 мая он предупредил мадам Шуазель по телефону, что хотел бы, чтобы она присоединилась к ним в Даксе. Он беспокоится за неё, а также хочет воспользоваться этой поездкой для того, чтобы она взяла с собой некоторое количество рукописей, редких изданий и картин:

— И прежде всего, мадам Шуазель, прежде всего, сходите в банк и опустошите мою сейфовую ячейку... Я свяжусь с директором, чтобы он разрешил вам открыть её. Он даст вам ключи и комбинацию... Не забудьте ничего, мадам Шуазель...

Миссия, не без труда, будет выполнена верным секретарём.

Все эти сокровища, которые Саша не хочет хранить в своём доме, в «Le Splendid», найдут убежище в хранилище Банка Франции, которое арендовали два друга Мэтра, также оказавшиеся в Даксе, знаменитые торговцы произведениями искусства с авеню Матиньон, Гастон и Жосс Бернайм (Gaston et Josse Bernheim), чтобы разместить там свои коллекции.

Философ Анри Бергсон, которым восхищается Саша, завсегдатай термального курорта, тоже нашёл здесь убежище. Пожилой и больной, за ним повсюду следует доктор Луи Лявьель (Louis Lavielle), директор «Hôtel des Baignots» (старинная лечебница с пятисотлетней историей. — Прим. перев.). Его пребывание здесь на этот раз не выбор, а вынужденная остановка в пути. Он действительно хотел добраться до По, но ему помешало отсутствие горючего. Поэтому он застрял в Даксе. Мсьё Барб (Barbe) рассказывает, что когда он сообщил Анри Бергсону, что Саша хочет навестить его в компании жены, философ, улыбнувшись, спросил:

— Которой?

Саша знает, что всё потеряно, хотя и не хочет этого признавать.

Требор и Виллеметц курсируют между Даксом и Бордо, и знают всю серьёзность ситуации. Саша слушает их, подавленный, он пытается узнать больше, постоянно звоня по телефону, но связь ненадёжна. Её нужно ждать долгими часами.

Что делать? Однажды Гитри были почти готовы уехать из Дакса в Кап-д'Ай. Потом захотели снять дом в Тулузе, который раньше занимал Поль Рейно (Paul Reynaud). Но он был уже сдан. Тогда они остались в Даксе, ожидая, что будет дальше.

22 июня, прекрасным вечером, Гитри вернулись после короткой прогулки, Саша никогда не был хорошим ходоком. В вестибюле отеля «Le Splendid» была установлена радиоточка, этим же вечером большая часть клиентов в полном молчании собралась у приёмника. Слышно было только один голос, это говорил маршал Петен (Pétain), председатель Совета министров Франции, который объявил стране, что необходимо запросить перемирие. По его мнению, другого выхода нет.

--------------------------------------------------------------

(*Речь Петена о необходимости прекращения боевых действий: «Сегодня я с тяжёлым сердцем говорю вам, что необходимо прекратить боевые действия...» и о том, что он вместе с противником ищет «способы положить конец боевым действиям», была произнесена по радио в 12:30 17 июня из Бордо. 22 июня 1940 года в 18:50 генерал Шарль Хюнтцигер (Charles-Leon-Clement Huntziger) поставил подпись под текстом Компьенского перемирия. Так что — вечером 22-го могли объявить о Компьенском перемирии, а не уговаривать французов сдаться в момент подписания. — Прим. перев.).

--------------------------------------------------------------

Женевьева вспоминает: «Саша подошёл ко мне. Взял меня за руку и судорожно сжал. И у всех нас появились слёзы на глазах. Мы были растеряны и разбиты горем. Страх парализовал нас».

Франция унижена подписанием этого перемирия у Ретонд в Компьенском лесу. Текст состоит из двадцати трёх статей и предусматривает, в частности, оккупацию обширной северной территории; расходы по оккупации будет нести Франция, а французские военнопленные останутся таковыми до подписания мира.

В Даксе ждут немцев.

И вот они с триумфом входят в маленький городок, ритмичным шагом под оглушающую музыку. Из гостиной номера Гитри наблюдают за происходящим. Мадам Шуазель присоединилась к ним. Она рассказывает: «Внезапно [Саша] почувствовал себя плохо. Он взял голову в руки, слегка покачиваясь, сделал несколько шагов и растянулся на кровати. Мы ничего не понимали. Он ничего не отвечал на наши встревоженные вопросы. Женевьева хотела послать за доктором, вдруг он взглянул на нас затравленно и бросил, повторяя, театральное: "Там... Это ужасно!" — Он потирал живот, извиваясь на кровати: "Там… на груди, у меня продолжает маршировать целая дивизия"».

Всех гостей со второго этажа отеля «Le Splendid» немедленно просят покинуть помещение, так как там размещается комендатура. Саша принял решение — надо уходить! Выбор остался прежним — Кап-д'Ай или Париж. Саша решает обратиться за советом к Анри Бергсону. Философ ни минуты не колеблется:

— Саша, это же очевидно! Париж, конечно! Париж, где вся ваша жизнь и который дал вам всё! Я также собираюсь добраться до Парижа после короткой остановки в Туре, чтобы узнать, стоит ли ещё мой дом.

И он любезно просит Мэтра попытаться получить для него пропуск, чтобы он смог покинуть Дакс.

Саша Гитри был в глубокой задумчивости, когда, пересекая вестибюль, заметил группу офицеров. Он тут же направился к ним со своими двумя жалкими пропусками, чтобы их завизировать. Один из них отходит от группы и идёт к Мэтру.

— Доброе утро, мсьё. Мсьё Гитри, полагаю?..

— Да, мсьё.

— Очень хорошо. А этот другой человек, о котором вы заботитесь — знаменитый философ?

— Совершенно верно.

— Только пропуска, которые вы мне дали, совершенно бесполезны! Я передам вам действующие чуть позже.

Саша в глубине души удивлён замечанию Анри Бергсона, что немец наверняка знает, что «знаменитый философ» — израэлит. Но чего Гитри не знает, так это того, что в том же отеле остановился ещё один философ, немец, профессор в гражданской жизни, прекрасно говорящий по-французски и командующий подразделением, размещённым в этом заведении. И что этот философ не кто иной как его собеседник.

Хотя Бергсон был сыном польского еврея, этот офицер заявил мсьё Барбу, владельцу «Le Splendid», что «этот человек — величайший из ныне живущих философов».

На следующий день Саша в сопровождении Альбера Виллеметца решает отправиться по дороге в Байонну, чтобы встретиться с представителем государства в лице супрефекта. Последний принимает их в своём рабочем кабинете, где собрались президент SNDTP (Syndicat national du théâtre privé) Робер Требор, президент Союза искусств Саша Гитри, Альбер Виллеметц, как представитель Мориса Лемана (Maurice Lehmann)[94] и Бенуа-Леона Дейча (Benoît-Léon Deutsch), директоров крупнейших парижских театров.

Это собрание преследовало только одну цель: выяснить, можно или нет вновь открыть театры Парижа в то время, когда столица оккупирована немецкими войсками?

Требор, прибывший из Бордо, где всё ещё находится правительство, сообщает им, что Альбер Лебрен, так же как Камиль Шотан (Camille Chautemps) или Лаваль как один считают, что раз «перемирие подписано», то каждый должен вернуться на свой пост и дальше приносить пользу. Тем более что, по некоторым сведениям, некие лица, которых можно квалифицировать как «жульё», готовы завладеть парижскими театрами, если те не откроются в самое ближайшее время.

Поэтому на этой встрече было решено, что Саша Гитри вернётся в столицу как можно скорее, чтобы прощупать почву. Он немедленно принимает эту миссию и воспринимает её и как признание своей проницательности.

Гитри возвращается в Дакс, чтобы подготовиться к отъезду, который состоится на следующий же день. В тот же день, вскоре после обеда, Гитри было доставлено письмо. Это было «приглашение» для супругов с просьбой на следующий день посетить генерала и его офицеров «на чашечку кофе»! Кроме того, было оговорено, что эта «светская встреча» даст возможность «утрясти» некоторые необходимые детали их возвращения в Париж. Тонкий шантаж.

— Хорошо, мсьё. Но чтобы всё было ясно: я рассматриваю это приглашение как... вызов. Мне необходимо уточнить это, учитывая сложившиеся обстоятельства. И вы, пожалуйста, сообщите своему генералу, что я всё ещё не понимаю, почему именно я должен играть посланника французов, собравшихся здесь. Так что у меня нет выбора, но для меня это настоящая пытка.

Несколько театральный диалог, который, однако, не скрывает настоящего беспокойства.

Вернувшись в свои апартаменты, Саша выпаливает:

— Очень плохой, мадам Шуазель, очень плохой... несносный... этот кофе!

Женевьева, свидетельница сцены, в своих мемуарах больше ничего не пишет.

Именно в Даксе Саша определит своё поведение на ближайшие годы. В результате этой первой встречи лицом к лицу с врагом он понял, что сама по себе военная победа их не интересует. Для него очевидно — немцы хотят промыть мозги французам от их собственной культуры, для того, чтобы коварно заместить её культурой немецкой! В этом и кроется «смертельная опасность». Позже Гитри признал, что одно это «прозрение» могло заставить его принять решение вернуться в Париж.

Да, это «откровение» будет направлять поведение Гитри, подкрепляя его тремя идефикс.

Во-первых, Франция есть и должна оставаться Францией, страной просвещения, страной терпимости и свободы, уникальной в мире, потому что люди веками клали свой гений на службу родине и никогда не сдавались. Саша знает и любит историю своей страны, и считает, что слава Франции в первую очередь принадлежит писателям, учёным, художникам, артистам всех жанров, а не военным, выстроенным в ряд, как оловянные солдатики.

Затем он предвидит опасность, которая привела бы к уничтожению его страны навсегда: опасность скрытого растворения в своего рода «общем рынке» культуры, где, кроме прочего, Германия имела бы право писать и контролировать историю этой новой европейской нации, стирая большую часть французской идентичности.

Наконец, он знает, что в периоды сомнений, когда те, кто должен подавать пример, дезертируют или им «мешают», страна оказывается в руках тех, кого он называет «ублюдками», в руках неудачников и ничтожеств, которые пользуются должностями политической, но также и культурной власти, чтобы распределять места и нивелировать всё на низком, очень низком уровне.

Саша Гитри ничего этого не хочет. Франция, которая дала ему так много, этот Париж, которому он всем обязан, как сказал ему Бергсон, и который сделал его королём, так чего же он хочет — он хочет, даже если придётся быть единственным — быть достойным этого. И мы можем рискнуть провести, в этот момент повествования, сравнение между Петеном, который «пожертвовал собой ради страны», и Гитри, который тоже, по-своему и на своём месте, хочет отдать свой ум и своё влияние родине в память о тех, кто обогатил историю его любимой страны.

Мог ли Саша колебаться? Думал ли он когда-нибудь о том, чтобы бежать на юг или, может быть, даже уехать за границу, чтобы продолжить там свою карьеру, как Луи Жуве? Решение о вывозе в Дакс части его наиболее ценных коллекций, сначала мадам Шуазель, потом её дочерью, похоже, подтверждает это предположение. Но, вероятно, начиная с обращения Петена к нации он решил, в своей душе и сознании, что его место среди тех, кому он всегда был всем обязан.

В часы, предшествовавшие его отъезду из Дакса и возвращению в Париж многие известные беженцы говорили ему: «Кто лучше вас, Саша, может рассказать о нашем театре? Кто лучше вас сможет защитить наши интересы и интересы французских артистов?». Он сразу почувствовал себя облечённым исполнить священную миссию, даже не осознавая подстерегающей его опасности, как напишет двадцать лет спустя Женевьева: «Однако те, кто напутствовал его, догадывались, какой опасности он подвергает себя. Нет, они не были в неведении, потому что некоторые из них возобновили сношения со столицей, и они уже знали от своих корреспондентов, что Саша обязательно должен предстать перед немецкими властями, чтобы добиться искомого, и что это может повлечь за собой клевету, месть и презрение! Только Саша не задумывался об этой возможности».

За несколько часов до отъезда Гитри Анри Бергсон также покинул Дакс. Доктор Лявьель, свидетель отъезда Бергсона, пришёл к Саша и рассказал ему об удивительном случае, который только что произошел во дворе «Hôtel de la Paix». В тот момент, когда философ добирался до своей машины, присутствовавшие немецкие солдаты встали по стойке смирно и отдали честь. Свидетельство, которое будет подтверждено в 1946 году некой мадам Тусис (Tousis), торговкой из Дакса, в письме к другу: «Несомненно, осведомлённая о высоком положении мсьё Бергсона, эта группа "взяла на караул" и отдала честь, но это не было заранее подготовлено, а произошло совершенно случайно».

Однако, можно предположить, что организатором этого «непредвиденного происшествия», вероятно, был немецкий генерал, профессор философии.

Доктора Луи и Рене Лявьель, а также супруги Барб, вспоминали, что немецкий профессор философии, командовавший немецкими военнослужащими, подошёл к Бергсону в момент отъезда, чтобы пожать ему руку. Старик отказался, сказав:

— Не сегодня... война, возможно, окончена.

Мсьё Барб вспоминал, как ему пришлось утешать немецкого офицера, объясняя ему:

— Бергсон не был неучтив, он говорил с вами с обходительностью, и ответ его был весьма оптимистичен...

Гитри не оставалось ничего как только покинуть Дакс. Но на тот момент возникла техническая проблема. Необходимо было найти автомобиль, чтобы мадам Шуазель и её дочь вместе со всеми сокровищами, находившимися в хранилище Банка Франции, также могли вернуться на авеню Элизее Реклю. Решение пришло от руководства «Le Splendid», которое согласилось предоставить в распоряжение Мэтра грузовичок, управляемый крепким парнем баскского происхождения. Для этого экипажа был предусмотрен второй пропуск. Чтобы тронуться в путь, на крыше машины был надёжно укреплён с помощью верёвок 120-литровый бочонок с бензином. Настоящая бомба на колесах! Но другого выхода нет... Саша хочет уехать. И он уедет, напомнив скептикам фразу Мольера: «Как по мне, для честных людей нет спасения за пределами Парижа» (реплика из пьесы Мольера «Смешные жеманницы». — Прим. перев.).

В начале июля Гитри едут в Париж. Женевьева больна, и Саша «грабит» каждую аптеку, которую они находят. За один день из Дакса невозможно добраться до Парижа на машине. Дороги забиты, приходится выпрашивать бензин, а комендантский час больше не позволяет ездить по ночам. Ещё один обязательный этап — ночёвка в Сен-Жан-д'Анжели (Saint-Jean-d’Angély). Но ни в одной гостинице города нет свободных номеров. В конце концов, Гитри останавливаются в доме священника.

На следующий день, направляясь в Париж через Версаль, супруги, сделав крюк, заехали в свои владения в Тернэ. Ворота широко открыты, и перед домом припаркованы немецкие машины. В доме находилось около пятидесяти немцев, они занимались своими делами, переходя с этажа на этаж, не обращая внимания на возвращение владельцев.

Единственное дружелюбное, но покрытое слезами лицо дочери смотрителя:

— О! Мсьё, вы сделаете что-нибудь, ведь так? Нет, это невозможно, все эти люди здесь! Нет, только не здесь! Вы собираетесь нам помочь?

Саша пришёл в ужас, увидев, что Тернэ оккупирован немцами. Он просит своего водителя как можно быстрее проехать 25 километров, отделяющих их от авеню Элизее Реклю. У него только одно опасение, что оккупанты захватили его особняк. Как он сам признаёт, этот дом играет в его жизни определяющую роль. И что он находится в опасности. Он действительно убеждён, что его дом-музей очень скоро будет разграблен немцами, если он будет отсутствовать в нём дольше. Он уже в курсе, что в некоторых кругах циркулируют слухи о том, что он еврей. И он страшится, что оккупанты воспользуются этим, чтобы присвоить не только «его» театр, но и его дом.

Но особняк не был занят кем бы то ни было. Его театральный управляющий, которому было поручено присматривать за домом после отъезда мадам Шуазель, сообщил, что ему нанесли два довольно тревожных и даже угрожающих визита. Немцы или французы? Неизвестно.

Вернувшись домой, Саша хочет начать с символического жеста, и, как он выразился, «узаконить» свой дом. Первое, что он делает, так это спешит в музей Родена, где за 15 000 франков покупает копию знаменитого бюста Клемансо, который он собирается тотчас же установить посреди своей большой галереи-кабинета.

Таким образом, спаситель Франции во время Первой мировой войны («Папаша Победа»/«Père la Victoire» — прозвище Клемансо. — Прим. перев.) будет первым ударом по носу любому немцу, который появится в его доме.

Саша никогда не любил гулять по улицам пешком, тем не менее, 2 июля он пройдётся в сторону площади Согласия. Некоторые из его соотечественников подходили и делились с ним своими переживаниями. Один из них, некий мсьё Коллен (Kollen), спустя много времени после окончания войны напишет ему записку об этом случае:

«Дорогой Мсьё!

Однажды, 2 июля 1940 года, на площади Согласия, когда всё предвещало падение нашей несчастной родины, вы смогли найти слова надежды, поддержки, для обретения смелости вновь...»

Кроме того, почему бы не открыть театры снова, поскольку маленький мир интеллектуалов, похоже, согласен продолжать производство литературных произведений? Начало 1940 года мало чем отличалось от начала 1938 или 1939 года. Еще до конца лета Бернар Грассе и Робер Деноэль (Bernard Grasset, Robert Denoël) вновь открыли своё издательство. Гастон Галлимар (Gaston Gallimard) решает сделать то же самое. Следует также понимать, что первыми, кто побуждает издателей вернуться к работе, это писатели, которые в эти неспокойные времена как никогда расчитывают на гонорары от авторских прав, чтобы выжить.

«Интеллектуальное сотрудничество» началось сразу после того, как президент Союза французских издателей (объединяющего почти всех издателей) подписывает с Propagandastaffel соглашение о цензуре книг («Эскадрон пропаганды» Propagandastaffel — служба, которой власти Германии поручили пропаганду и контроль за французской прессой и издательским делом во время оккупации. — Прим. перев.). В нём, в частности, говорится, что ни один автор, чьи произведения запрещены в Германии, не может быть опубликован во Франции. Кроме того, появился первый «список Отто», названный именем посла Германии Отто Абеца (Otto Abetz)[95], который запрещает публикацию авторов — политических беженцев, евреев, подозреваемых в принадлежности к Сопротивлению, голлистов, а потом и коммунистов.

В случае с Саша — это смелость или неосознанность? Возможно и то, и другое. В любом случае желания сотрудничать с немцами у него нет. Нет, он просто хочет играть с ними, быть автором и исполнителем пьесы, в которой они вынуждены были бы быть раболепными и покорными актёрами.Он повторяет всякому, кто хочет услышать:

— Необходимо вышвырнуть их изнутри, если не можем вышвырнуть их снаружи!

Саша вновь обретает свой особняк на авеню Элизее Реклю, а полчища оккупантов в то время занимали крупные отели в центре, такие как «Ritz», «Crillon», «Meurice» или «Continental». Наиболее крупные учреждения расположились в «Claridge», в «Majestic» или в «Astoria».

Немецкие солдаты поначалу попытались «обольстить» парижский люд. Но парижане решили проигнорировать Вермахт. Это их способ сопротивления. Между прочим, говорили, что «Париж — это город без взгляда, без обмена взглядами». Они быстро это поймут, и тогда их начальство даст им указание держаться от населения подальше. Один швейцарский обозреватель заявил: «Отношение Парижа с первого дня было в высшей степени пренебрежительным. И фактом стало то, что лишь ничтожная часть населения приняла принцип сотрудничества».

Саша далёк от действительности. Он думает только о театре, тогда как парижане думают только как прокормиться. Эта гонка за припасами будет главной, если не единственной заботой французов, особенно горожан.

«Чёрный рынок» сразу расставит всё по местам и превратится в грозную оккультную силу. Дом «Гитри» будет прибегать к нему на протяжении всего периода Оккупации, потому что таким как Саша, довольно обеспеченным людям, не нужно беспокоиться об отсутствии чего бы то ни было за столом. Проще говоря, если есть средства... Мадам Шуазель присматривает за всем этим с помощью обслуживающего персонала дома, который остаётся очень значительным: горничная, экономка и её муж, камердинер, дворецкий, кухарка и её помощник, водитель, три человека для его секретариата и, наконец, ночной сторож. Всё это влечёт за собой большие расходы, как рассказывает Анри Жаду: «На конец месяца расходные книги показывали суммы, растущие быстрее, чем доходы Саша Гитри от авторских писателя и актёра, которые ему выплачивал Гобен (Gobin) в театре «Мадлен», к ним он мог добавить только возможный доход от кино».

Саша вступил в «сопротивление», только оно будет на сцене. На следующий день после своего возвращения он решает не терять ни минуты и отправляется на поиски президента муниципального совета Парижа Жана Шиаппа (Jean Chiappe), чтобы сообщить ему о встрече в Байонне. Осторожный Шиапп ограничился тем, что советует своему собеседнику посетить доктора Русси (Roussy)[96], ректора Академии, который в Париже занимает пост министра образования. Для участника «сопротивления» начинается полоса препятствий.

Русси радушен и сразу благосклонно отнёсся к соображениям Саша, напоминая ему, что решения принимают уже не французы, а немцы! Поэтому необходимо обратиться к генералу Турнеру (Harald Friedrich Emil Turner 1891-1947, группенфюрер СС), начальнику немецкой военной администрации парижского округа.

Встреча назначена и Саша впервые, но не в последний раз обратился к оккупанту с просьбой. Турнер — довольно обычное существо, которого посетитель определит как грузного и отталкивающего персонажа. Он был корректен с Гитри и дал своё согласие на открытие театра «Мадлен», Мэтр хотел также сохранить при нём Союз искусств, президентом которого он был.

В конце концов, эти хлопоты были хоть и продолжительными, но не такими уж и сложными. Это не считая ещё одного важного мнения, мнения лейтенанта Редемакера (Raedemacker)[97], занимающегося этими вопросами в пропагандистском штабе (Propagandastaffel), службе, размещённой на Елисейских полях. Редемакер, имеющий право на жизнь или смерть в отношении пьес, которые будут представлены цензуре — молодой немецкий актёр, о котором говорят, что у него нет большого таланта. Он не очень доволен ни тем, что Саша Гитри счёл нужным предпринять все эти предварительные шаги, ни тем, что генерал Турнер сообщил ему о визите Мэтра. Но ему пришлось уступить и подтвердить согласие генерала. Однако, он находит способ отомстить Гитри, сделав большие купюры в пьесе «Пастер», которую Саша хочет поставить для повторного открытия театра «Мадлен». Автор-актёр в ярости от такого решения и, не колеблясь, подаёт жалобу на молодого цензора!

24 июля Гитри был принят в отделе немецкой пропаганды мсьё Вахтэром (Wachter), прямым представителем министра пропаганды Рейха. Тон самый любезный, как будто разговаривали в светской гостиной, и молодой лейтенант Редемакер приходит, чтобы принести Саша самые глубочайшие извинения.

6 июля в газетах появилось следующее сообщение:

«Мсьё Саша Гитри, президент Союза искусств, открывает постоянное представительство в театре "Мадлен", чтобы помогать артистам, писателям, живописцам, драматическим и лирическим исполнителям».

Помощь очень ценна для многих артистов, которые и в мирное время жили зачастую в нищенских условиях. Саша будет неустанно работать над организацией благотворительных вечеров и других благотворительных мероприятий, чтобы собрать средства, которые помогут многим людям.

31 июля театр «Мадлен» наконец-то вновь открывает свои двери. Итак, Саша выбрал «Пастера». Здесь важно уточнить, что не театр «Мадлен» первым принял публику в Париже. Ему предшествовали многие другие.

Почему «Пастер»? Он выбрал эту пьесу не только потому, что в ней много ролей (а значит, и гарантия того, что многим актёрам будет на что жить), но и потому, что Пастер был человеком, который испытывал настоящее отвращение к Германии. Более того, в своей пьесе, когда великий учёный узнаёт, что Пруссия объявила войну Франции, у Гитри он говорит: «Напомните мне возвратить завтра мой докторский диплом обратно в Германию».

Гитри признался, что выбрал это произведение, великолепно сыгранное его отцом, не из личного вкуса. Нет, даже если бы он взял ту или иную из своих пьес по своему выбору, то это была бы «Помечтаем...». Но «Пастер» кажется ему самой патриотичной пьесой в его репертуаре. И чтобы чётко отметить, что он возвращается на сцену не с целью любой ценой продолжить карьеру и обогатиться, 30 июля он рассылает письмо всем исполнителям пьесы, объясняя, что вырученные средства будут разделены на три равные части: первая часть пойдёт дирекции театра, вторая будет предназначена для бедняков и заключённых, а третья — актерам, чётко указав, что его собственный гонорар актёра не будет выше чем у его товарищей.

Таким образом, Саша убеждён, что выполняет свой долг, возвращаясь на сцену, чтобы дать немного надежды и немного удовольствия тем, кто придёт его посмотреть. Он вряд ли обогатится, играя «Пастера», зарабатывая в некоторые вечера менее 100 франков, как последний из статистов в своей пьесе.

«Пастер» идёт в театре «Мадлен» с 31 июля, и около двадцати немцев посещают представление. Важно уточнить, что каждый директор театра обязан предоставить в распоряжение оккупационных властей определённое количество мест на каждую пьесу и для каждого представления, квота которых установлена службами пропаганды.

Публика с энтузиазмом приветствует все патриотические реплики, прозвучавшие в спектакле, на глазах у невозмутимых немцев, которые всё ещё наслаждаются своей блестящей победой.

Эта «премьера» не сильно изменила привычки Саша. Его поздравляют, делают комплименты, всё как обычно. В своей почте он находит только свидетельства дружбы и восхищения. Для Фернанды Шуазель великий Гитри вернулся. У неё останутся точные воспоминания о возобновлении пьесы: «У "Пастера" снова триумф. В конце первого акта старый учёный, узнав, что между Францией и Германией началась война, спокойно сказал своим ученикам: "Хорошо... за работу, дети мои... за работу, не будем терять ни секунды. — (потом, обращаясь к первому ученику): — Я отошлю обратно в Германию свой докторский диплом. Работаем. Я диктую: наши самые жестокие враги... микробы..." Зал, словно находящийся в бреду, встал, чтобы аплодировать не переставая.

Он был доволен этими репликами, которые не могли ускользнуть от французской аудитории и предназначались не немцам. Как только занавес опустился, он больше не произнёс ничего. Он сиял, и взгляд его, полный иронии, как будто говорил мне: "Они ещё много раз услышат это, мадам Шуазель"».

«Пастер» будет на афишах до 1 сентября. Саша все дни проводит дома, запершись, пишет, редко принимая лишь близких друзей. Вечером он отправляется в театр и возвращается в дом на Элизее Реклю по окончании спектакля. Этот путь он проделывает как можно быстрее, чтобы не видеть его дорогой Париж, наводнённый оккупантами. Женевьева тихо скучает в своей позолоченной тюрьме, но, всё ещё влюблённая в мужа, она думает только о праздновании годовщины их свадьбы. Если не удалось сделать это 4 июля, то будет 4 августа в Тернэ.

Вечером, в день последнего представления «Пастера» генерал Турнер, начальник немецкой военной администрации парижского округа, которому Гитри обязан тем, что ему так легко удалось вновь открыть «Мадлен», находился в зале. Он передал руководству театра, что был бы рад прийти поприветствовать автора и актёра пьесы в его гримёрной после спектакля. Саша не может отказать в просьбе, и поэтому он относительно спокойно ожидает объявленного визита. Появляется генерал, такой же спокойный, и между ними происходит следующий разговор:

— Браво, мсьё Гитри! Я восхищаюсь вами, как великим писателем и великим актёром, который играет «Пастера», но также и французом, который служит своей стране. Я хотел бы кое-что сделать для вас. Чего бы вы желали?

Саша немного удивлён таким предложением и после некоторого колебания «принимает игру»:

— О, мне ничего не нужно! Благодарю. Но я знаю французов, находящихся в заключении в Германии, и для них...

— Очень хорошо, мсьё Гитри. Всё, что вам нужно сделать, это сообщить в моё бюро их имена и информацию, которой вы располагаете. Скольких именно вы знаете?

— Десять.

После нескольких обычных любезностей немец покидает грим-уборную.

Тут же Робер Требор, сопровождавший генерала до гримёрной Мэтра, и не упустивший ни слова из их короткого разговора, спрашивает Саша, кто эти десять заключённых, которых он знает. Саша вынужден признать, что на тот момент он вспомнил только одного, сына своего лучшего друга — Жерара Виллеметца (Gérard Willemetz).

Требор сразу же воспользовался этим и попросил добавить к этому имени имя друга своего секретаря. Итак, вот уже два!

Саша, живущий в замкнутом мире, не имеет такого круга знакомств, чтобы «выдать» больше имён. Он старается изо всех сил и, в конце концов, находит трёх других заключённых — Пьера Дюфло (Pierre Duflos), сына актрисы Югетт Дюфло (Huguette Duflos), Жана Мутье (Jean Moutier) и сына мсьё Пажа (Page). Потом «стихийные» просьбы будут доходить до Саша. Он в конце добавит ещё шесть новых имён к своему списку. Всего будет одиннадцать, и это пройдёт!

Гораздо позже Саша проанализирует своё поведение 1 сентября 1940 года как начало процесса, который приведёт его в тюрьму. Да, он поймёт, что, если бы он в тот день не затронул вопроса о возвращении пленных, он мог бы повсюду говорить, что никогда ничего от немцев не принимал, а, наоборот, всегда отказывался. И это с первого дня, с предложения немецкого генерала что-то сделать для него, то были попытки готового на всё немца, искусить его. И вот... Он не только поставил себя в положение обязанного, но и очень быстро в положение почти постоянного просителя по отношению к оккупанту.

Мы увидим, что это не единственное нарекание, которое будет адресовано Гитри за те годы. Но правда и то, что в обвинениях в коллаборационизме, выдвинутых против Гитри, будет постоянно повторяться следующий упрек: «Он всё время встречался с немцами. Его гримёрная была полна ими!»

Отсюда до обвинения в том, что он устраивал с ними кутежи, всего один шаг. О, да, Гитри лучший друг заправил нацистского режима! Человек, готовый на всё, чтобы продолжать выступать на сцене и играть «Мсьё Моа» в парижской жизни! («M. Moâ» — «Мсьё Я», так произносил «я» (moi) Гитри, вместо обычного французского «муа», что стало его прозвищем. — Прим. перев.). Действительно, руководствуясь благими побуждениями, он сам «сунул голову в петлю». Следует признать, что он действовал, согласившись использовать своё имя, своё положение, свой неоспоримый в глазах немцев международный авторитет, согласившись установить с ними отношения, многократно повторяющиеся, чтобы вызволить некоторых несчастных из немецких застенков.

Ходатайства не прекратятся в течение нескольких недель после его возвращения в Париж. В ноябре художник Ги Арну (Guy Arnoux), друг Саша, просит его принять супругу маршала Жоффра (Joffre). Мэтр не имел удовольствия знать её, но он горячий поклонник этого героя войны 1914-1918 годов, так же, как он восхищался Фошем и Петеном (Foch, Pétain). Вдова маршала обратилась к Гитри за помощью, её покойный муж был похоронен в их имении в Лувесьенне (Louveciennes), и немцы оккупировали эту резиденцию, что её очень расстроило. Саша пообещал вмешаться и постараться сделать всё, чтобы оповестить кого следует об этой невыносимой ситуации. Он связывается с префектом полиции, затем с префектом департамента Сена и, наконец, с представителем французского правительства в Париже. Напрасно. У него оставалось одно решение — снова связаться с генералом Турнером, который, как всегда, любезно порекомендовал его своему коллеге генералу Анессу (Hanesse), руководившему авиационными службами, теми самыми, которые занимают Лувесьенн. Он принял Гитри, тот ему запросто сказал:

— Я думаю, вы не знаете, что ваши войска занимают территорию, где находится могила маршала Жоффра. Это действительно может оскорбить.

Менее чем через пятнадцать дней поместье было возвращено вдове. В тот же вечер, когда наступила эта счастливая развязка, Саша, вернувшись домой, находит военную медаль Жоффра, его вымпел маршала Франции и следующее письмо:

«Дорогой мсьё Гитри,

я рада, что могу преподнести эти две вещи, принадлежавшие маршалу Жоффру, моему дорогому мужу, вам, зная, насколько вы хороший и замечательный француз, и что у вас есть слабость к памятным вещам. Эту военную медаль он носил в течение двадцати трёх лет, каждый раз представляя Францию на церемониях у нас и за рубежом, как это вы можете видеть на прилагаемой фотографии, которую я также рада вам передать, и этот вымпел маршала Франции, что сопровождал его во всех кругосветных вояжах, никогда не покидая своего места на маршальском автомобиле, после смерти он был возложен на гроб вместе с трёхцветным знаменем.

Я знаю, что эти реликвии в надёжных руках, и что они останутся в нашей прекрасной и доброй Франции. В знак признания того, что ваше сердце патриота сделало для дорогой мне захваченной земли. Я также знаю, насколько привычны для вас изящные жесты.

Генриетта Ж. Жоффр»

Вот ещё один, прекрасно проиллюстрированный, пример того, как Саша в очередной раз «полез на рожон»! Успех одного предприятия влечёт за собой другое, и вот уже Саша Гитри помогает и вам. Он делает это и это ему удаётся. Отсюда до утверждения, что немцы ни в чём не могли отказать «своему» другу Саша Гитри, лишь один шаг.

Более странным, наверно, был тот декабрьский день 1940 года, когда Саша посреди ночи, на морозе, вместе с генералом Ля Лоранси и адмиралом Дарланом (La Laurencie, Léon-Benoît de Fornel; François Darlan) присутствовал при возвращении праха «Орлёнка», который был из Вены возвращён Франции по приказу Гитлера! На этой ночной церемонии в Доме Инвалидов не присутствовало ни одного немца, но было приглашено от двух до трёх сотен французов, включая кардиналов, генералов, их высочеств и двух академиков...

Андре Кастело (André Castelot), тогда ещё молодой журналист, участвовал в этой церемонии, он рассказывает: «Было около часа ночи, когда кортеж, сопровождаемый мотоциклистами, остановился на площади перед Домом Инвалидов. Начался снегопад. В обширном внутреннем дворе двойной строй республиканских гвардейцев с факелами освещал происходящее. Перед воротами официальные лица обмениваются несколькими словами. Но немецкие солдаты дальше не пойдут. Двадцать республиканских гвардейцев подхватывают тяжёлый бронзовый гроб, и именно на французских плечах останки сына Наполеона медленно пересекают двор по нетронутому снежному ковру. Раздались трубные звуки, затем подхватили барабаны, как бывало когда-то...»

Адольф Гитлер хотел этим символическим жестом привлечь французов на свою сторону. Известно также, что Отто Абец, посол Германии в Париже, высказал это пожелание двумя годами ранее, чтобы способствовать франко-германскому сближению... Гитлер отправил Петену личную телеграмму, чтобы сообщить об этом «подарке». Маршал незамедлительно поблагодарил его от своего лица и от лица «французского народа».

Так что же Саша собирался делать на этой галере (Мольеровское, а ранее из Сирано де Бержерака «Que diable allait-il faire dans cette galère?», «Какого чёрта он собирался делать на этой галере?». — Прим. перев.)? Этого никто не знает. И Гитри, скорее, не более чем кто-либо. Но он принял официальное приглашение от немцев, хотя его ничто к этому не обязывало. Это не имело большого значения, но как символ, это было весомо... Не следовало ли пренебречь таким приглашением? Саша, должно быть, думал об этом, и задолго до Освобождения, вполне возможно, в тот именно момент, когда был участником этого патетического представления. Позже он отшутился: «Я был там [...], создавалось впечатление, что мсьё Гитлер мне отправил, мне лично, короля Рима в качестве подарка к Новому году!» (Сразу после рождения Наполеон провозгласил своего сына королём Римским и наследником империи. — Прим. перев.).

После церемонии, как ответ на приглашение, Мэтр отправил короткое письмо послу Отто Абецу:

«Мсьё посол,

в память о волнующем возвращении «Орлёнка» я хотел бы передать мадам Абец и Вашему превосходительству пожелание, чтобы судьба в этом году вернула нашим двум странам их справедливую долю счастья».

Но если немцы присылают ему приглашения, они также задаются и вопросом, не был ли Саша Гитри евреем? И они задают его себе не без оснований. Во-первых, они знают, что Гитри всегда отказывался от того, чтобы его пьесы были адаптированы в Германии, несмотря на сказочные предложения, которые ему делались. То же и с его фильмами. Можно упомянуть хотя бы публикацию в 1939 году издательством «Frundsberg-Verlag» в Берлине перевода его книги «Если мне не изменяет память» («Si j’ai bonne mémoire») под названием «Wenn ich micb recht erinnere». Любопытная публикация, потому что в ней он хвалит нескольких друзей еврейского происхождения, таких как Тристан Бернар!

Кроме того, немцы прекрасно знают, что писатель, кажется, высоко ценит евреев, когда речь идёт о доверии им представления своих интересов. Его адвокат Пьер Масс (Pierre Masse)? Еврей! Его врач Уоллиш (Wallisch)? Еврей! Его продюсер в кино, Сандберг? Еврей! Гитри любит говорить: «Недостаточно быть хорошим арийцем, чтобы быть хорошим в чём-то».

«Ах, Гитри и его евреи», — говорят немцы. И они, возможно, даже говорили: «Ах! Гитри и его еврейка!» Следует признать, что Саша бережно относился к памяти одной из величайших французских актрис, близкой подруги своего отца, одного из свидетелей на его бракосочетании с Ивонн Прентан — Сары Бернар.

Первый инцидент с Сарой, если так можно выразиться, произойдёт на театральной выставке, которую Саша организовал в Токийском дворце (Palais de Tokyo) (первоначальное название — Дворец музеев современного искусства, находится в Париже на авеню президента Вильсона. — Прим. перев.) в ноябре 1941 года. Там были собраны ценные экспонаты, относящиеся к большим деятелям театра. Почётное место выставки занимала Сара Бернар, на видном месте была установлена большая фотография, на которой Саша целует руку своего милого друга.

И это ещё не всё, потому что Гитри не ограничивается полумерами, когда любит или когда ненавидит. В соседней витрине были заботливо выставлены корона Сары из пьесы «Рюи Блас», её платье из «Федры», а также портрет актрисы Рашель[98] (Rachel Félix), тоже еврейки, и их автографы.

Инцидент произошёл накануне открытия выставки. Немец, лейтенант Люхт (Lücht) (в дальнейшем он возглавит отдел цензуры), осматривал выставку. При этом присутствовал Саша. Внезапно немец замечает знаменитую фотографию. Кровь бросилась ему в голову и он потребовал удаления экспоната. Гитри сухо отказывается. Немец заставляет одного из своих людей убрать её. Затем он замечает упомянутую витрину. «Он побелел от злости», — скажет Саша. Ситуация накаляется, и Гитри, развернувшись, уходит.

Если рассматривать это упрямство Саша как акт сопротивления, значение его становится более очевидным, принимая во внимание, что в то же время во дворце Берлиц (Berlitz) открылась импозантная выставка с названием «Еврейство и Франция» («Le Juif et la France»). Ужасная площадка ненависти, предложенная группой французов, работающих в Институте изучения еврейских вопросов (IEQJ, был под присмотром Propagandastaffel) и выступающих от имени французского народа!

Гитри не изменит своего мнения и никогда не примет политику умолчания перед лицом ксенофобского и расистского поведения. В 1942 году во время антракта спектакля, который шёл в «Мадлен», одна пара попросила о встрече с ним. Саша согласился, так как ему сказали, что приехали с дочкой, которая его очень любит. Он принял их в своей гримёрной, где завязался самый банальный разговор, вплоть до того момента, когда отец упомянул о трудностях того времени, которые сократились с тех пор, как «жидов больше не стало»!

— А-а! А вы, вы француз?

— О, конечно!

— Вот как! Я в этом сомневаюсь...

— Но, Мэтр...

Входит Жанна Фюзье-Жир (Jeanne Fusier-Gir), актриса и друг Саша, которая извиняется за то, что побеспокоила их.

— О, ни на секунду! Нет, правда, Жанна! Мсьё как раз уходит.

И Гитри попрощался только с девушкой...

Так был ли Саша евреем?

Да, если верить одной из женщин ближнего круга, Арлетти, она за два года до своей кончины, во время разговора обменялась парой слов с историком Жаком Лорси и они были записаны:

«Во время Оккупации он помог многим Израэлитам. У него было много друзей евреев...

— Но не только друзья, он тоже. Говорят, что он им был, запросто. Сам Селин (Céline) называл его "грязным жидом"!

(Louis Ferdinand Destouches, 1894-1961, полный псевдоним — Луи-Фердинанд Селин, французский писатель, врач по образованию, антисемит, расист, коллаборационист и антисоветчик. — Прим. перев.).

— И всё же ничего не нашли в его генеалогии, восходящей к семнадцатому веку!

— Аж до семнадцатого! Можно остановиться и на двадцатом! У его брата Жана было больше еврейских черт, чем у него. Он был очень красив... [...]

— Так, по-вашему, он был евреем? Но с какой стороны, по матери или по отцу?

— С обеих!»

Какое отношение эти утверждения Арлетти могут иметь к собственно генеалогии?

Предполагаемое неопределённое происхождение Люсьена должно было быть хорошо известно в определённой парижской среде, чтобы слухи об этом непрерывно циркулировали задолго до Оккупации — в момент исчезновения Люсьена Гитри, в 1925 году, газета «L’Univers israélite» в своём 39-ом номере от 19 июня 1925 года пишет: «Насколько нам известно, мсьё Гитри не был потомком норманнских пиратов; его настоящее имя Вольф (Wolff), и он был израэлитского происхождения, как Ренан, Сара Бернар и несколько других великих мастеров».

Это будет постоянно произноситься и повторяться, даже после Оккупации. Так, Луи-Фердинанд Селин в письме Шарлю Дэшэ (Charles Deshayes) из Копенгагена, писал 5 мая 1949 года: «И пусть Гитри, и его геральдика всё ещё позабавят вас! О, Боже! Он, наверное, и сам не знает, откуда он происходит! В зависимости от того, был ли он у Бернаймов или у Абеца, ему приходилось менять родословную! Это хорошая шутка! Я найду вам в Париже пятьдесят человек, готовых подтвердить вам, что Гитри — это имя, украденное (и в какое время) у мушкетёра, убившего или пытавшегося убить маршала д'Анкра! У Деноэля в его вздоре есть пятьдесят историек такого порядка!» (Robert Denoël, 1902-1945, французский издатель. — Прим. перев.).

Тема, которую Селин уже затрагивал в письме тому же человеку, менее чем за месяц до того (письмо из Кларсковгаарда, Дания, от 21 апреля 1949 г.):

«Относительно еврейского происхождения Гитри сомнения остаются. При оккупантах он хвастался дворянским происхождением, голубой кровью... Я много чего слышал... Он из Бернаймов, торговцев картинами. Это точно, он их приёмный ребенок (он уже почти не говорит об этом)... Они построили ему театр. Письменные документы, предъявляемые им, тенденциозны, неполны, в них нет ничего конкретного. А, чёрт! Он прав! Он защищает себя, как может, хорошо... Но сказать, что девушка девственница! НЕТ! Её целовали, имели??? Это оформлено??? Тем лучше! Хлопаем в ладоши! Я даже захотел быть свидетелем!..»

Кроме того, следует уточнить, что во время Оккупации Саша Гитри никогда не скрывал своего полного презрения и отвращения к этому коллеге, который упивался самыми гнусными антисемитскими памфлетами. Знакомый Гитри, поклонник Селина, однажды не смог скрыть своего восхищения этим автором, и начал читать перед пришедшим в ужас Саша отрывок из «Белых одежд» («Beaux Draps». Название происходит от устойчивого выражения, антифразиса — «Être dans de beaux draps». — Прим. перев.), закончив, сказал:

— О! Какой напор! Какой поворот!

— Вы правы, — сказал ему Гитри. — Это отвратительно, как падение в грязь.

И вот, в разгар Оккупации, как бы случайно, некоторые недоброжелательные люди, которые были уверены в том, что Люсьен не был рождён Гитри, с радостью прочтут статью, опубликованную в газете «L'Univers israélite».

В то время в Париже ходили слухи, что настоящее имя Люсьена и Саша — Gainsbourg! Именно коллаборационистские газеты «La France au travail» и «Le Pilori» собирались использовать эти «сведения» для возобновления нападок, заключающихся в том, что настоящее имя Люсьена — Вольф, к этому они ещё добавят, что мать Саша, Рене Дельмас — русская еврейка, что, конечно, усугубляет обстановку вокруг Гитри, поскольку оба его родителя, следовательно, оказались бы неарийцами.

«Le Pilori» получила в свои руки телеграмму, которую Саша отправил Жоржу Манделю (Georges Mandel), стремясь доказать с её помощью, что еврей Гитри был близким другом еврейского сотрудника Клемансо.

«La France au travail», со своей стороны, опубликует 31 декабря 1941 года отвратительную статью, озаглавленную «Мсьё Моа еврей?» («M. Moâ est-il juif?»), в которой можно было прочитать такое:

«Вы все знаете этого доброго М. Моа. Ну что ж! Он вернулся к нам. Между прочим, уже как несколько месяцев. Смутно обеспокоенный, поначалу. Он приободрился достаточно быстро. Они не знают о моём происхождении, сказал он своему другу Леви (Lévy) и многозначительно подмигнул. Ей-богу! Он не хвастается этим! Совсем недавно он даже озаботился скрыть его, когда ему пришлось предоставить властям доказательства своего арийского происхождения. Разве в опроснике, который он заполнил, он не вписал театральную фамилию своего отца вместо своего отчества?[...] Он всегда проявлял искреннюю симпатию к евреям, своим сородичам. [...] В своих делах он оставлял лучшие места для людей своей расы».

Прочитав эту статью, Саша возмутился и 6 февраля 1941 года отправил в газету длинное возмущённое письмо, исчерпывающе отвечающее на нападки этого издания. Он начал с объяснений директору, что он не еврейского происхождения и что Гитри действительно его гражданское имя. Он не боялся заявить, что раньше ему уже пришлось предоставить оккупационным властям все необходимые доказательства своего арийского происхождения. Затем он подробно описывает часть своего генеалогического древа, этим показывая, что ни по отцовской, ни по материнской линии он не еврейского происхождения, завершая так: «Итак, оставьте меня в покое (отъе...сь от меня), как говорил Куртелин!» («Alors, qu’on me f... la paix, comme disait Courteline!»).

Можно утверждать, что эта «возня», организованная в форме настоящей кампании в прессе, была затеяна самими немцами. И это вполне возможно, потому что эти газеты были на их содержании. Но почему немцы так сильно желали навредить Мэтру? Вполне вероятно, они всегда были убеждены, что он еврей, и что таким образом они хотели разоблачить его любой ценой.

Из этих повторяющихся атак (и из этих статей, обвиняющих его в обмане немцев) Саша быстро оценил серьёзность положения. Позже он напишет: «Итак, я мог бы выбрать: Дранси (Drancy) во время Оккупации или после неё? (с 1941 по 1944 год здесь находился лагерь для интернированных, основное место депортации парижских евреев в нацистские лагеря смерти, для большинства конвоев в Освенцим. — Прим. перев.). Если бы я знал, я бы пошёл туда, честное слово, во времена немцев. Быть интернированным врагом должно быть менее отвратительно, чем быть в заключении у своих».

Позже Саша укоряли за эти три фразы. Как пишет Франсуа Трюффо (в статье, в целом, очень положительной для Мэтра), Гитри не был Дрейфусом, а Дранси в конце 1944 года не был островом Дьявола (Остров во Французской Гвиане, где была /1852—1952/ расположена тюрьма для особо опасных преступников, где отбывал наказание и Альфред Дрейфус. — Прим. перев.). Более того, многие не могли не знать, что Дранси «во времена немцев» был прихожей смерти.

Но не будем забывать, что эти несдержанные фразы были написаны, как вспоминает и Трюффо, человеком, слишком задетым несправедливостью, жертвой которой он стал во время чистки.

В начале Оккупации немцы стремились «загнать в угол» Гитри, включившись в «охоту за истоками». И вот как всё это началось: в конце 1940 года немцы начинают расследование, выбрав в качестве посланника французского актёра, которого Саша знал, чтобы он приходил и расспрашивал прямо в гримёрке:

— Мсьё Гитри, я пришёл спросить вас от имени доктора Дитриха (D^r Dietrich) из отдела Пропаганды (Propagandastaffel), являетесь ли вы арийцем.

Саша возмущён, вероятно, очень шокирован тем, что к нему можно направить эмиссара, чтобы задать такой вопрос. Отчитав своего «товарища», он отказывается отвечать на подобные вопросы. Службы доктора Дитриха это не успокоило.

Внезапно, советник Ран (Rahn)[99] вежливо звонит Саша, «приглашая» нанести ему небольшой визит в его частный дом на авеню Шарль-Флоке, недалеко от авеню Элизее Реклю. Цель приглашения — спросить Мэтра, не еврей ли он. На этот раз Саша отвечает отрицательно. Какое-то время это не имело последствий. Но вскоре немцы продолжили беспокоить Гитри. Саша вновь вызвали к советнику Рану, на этот раз он был «по-прежнему умным, но уже не таким вежливым»:

— Мсье Гитри, недавно я спросил вас, еврей ли вы. Обстоятельства вынуждают меня сегодня спросить вас, являетесь ли вы арийцем. — И хотя Саша отвечает ему утвердительно, он продолжает: — Поэтому, пожалуйста, как и все остальные, предоставьте нам доказательства.

Так Саша припёрли к стенке. Он будет вынужден заняться «этой идиотской охотой» за свидетельствами о рождении и другими официальными документами, подтверждающими крещение и христианские браки его предков. Так же, как это сделает мать Шарля Трене (Charles Trenet), которого также подозревали в еврейском происхождении — немцы полагали, что его сценический псевдоним и фамилия на самом деле была анаграммой Неттер! Саша потратит месяцы на то, чтобы с помощью своего драгоценного секретаря собрать всё это, занимаясь перепиской с различными мэриями и церковными приходами... Он даже сообщит немцам, не без некоторого ехидства, что его бабушка была сестрой Монсеньора де Бонфиса (M^gr de Bonfils), епископа Ле Мана (Le Mans)!

Все эти поиски привели к тому, что Саша получил 21 декабря 1940 года в канцелярии префекта парижской полиции справку, содержащую следующее:

«Этим я могу удостоверить, что мсьё Саша Гитри несомненно католик, что его предки первой и второй степени также были католиками; следовательно, мсьё Саша Гитри нельзя отнести к числу лиц, подпадающих под действие постановления от 27 сентября 1940 г. и закона от 3 октября 1940 г. о евреях».

Что позволит Саша отправить этот ценный документ со следующим рукописным письмом:

«Прежде всего:

Настоящим я заявляю, что я не еврей и что, насколько мне известно, никто из моих дедушек и бабушек не есть и не были евреями.

Я осознаю, что ложное заявление влечет за собой суровое наказание».

Как мы видели выше, это не помешает газете «La France au travail» обвинить Саша несколько дней спустя в том, что он обманывал немцев. В результате, 8 января 1941 года, Мэтр напишет властям последнее письмо по этому вопросу, адресованное господину зондерфюреру Вахтэру. В котором он надеется, что гонения против него будут прекращены раз и навсегда, и что будет признано абсолютным его католичество. Он также запросил от оккупационных властей официальное письмо, подтверждающее, что они действительно получили все эти ценные документы, и что отныне он объявлен арийцем по происхождению. Затем он просит, чтобы немецкая цензура, всесильная и, по необходимости, близкая к руководителям газет, наконец предприняла бы необходимые действия, чтобы подобные статьи более не могли быть опубликованы.

В административном плане, похоже, на этом дело и закончилось.

Саша Гитри, по признанию всех его биографов, очень вдохновляется событиями, которые затрагивают само его собственное существование. Это даже главный источник его театрального творчества. Поэтому неудивительно, что его генеалогические исследования, когда он начал «эту идиотскую охоту за свидетельствами о рождении», натолкнули его на мысль и возбудили желание посвятить этому пьесу. Существует текст, написанный Саша, который подтверждает это и где он признаётся, что его единственным способом дать отпор в этот тягостный период — было заняться своим авторским ремеслом. И отталкиваясь от этого «приключения», написать пьесу, высмеивающую расовые законы и ужасное явление стукачества. Над этой вещью он работает с привычным энтузиазмом. Так споро, что «Мой августейший дедушка» («Mon auguste grand-père или La Preuve par sept») был написан за три дня.

В чём же интрига? Молодой художник Огюст Барбийон, который называет себя Кристианом де Ла Майерэ, счастлив! Всё в жизни у него идёт как по маслу... Во-первых, он собирается жениться на молодой и красивой девушке, Жюльетте, двадцатилетней актрисе, а во-вторых, один предприниматель попросил его сделать оформление будущего кабаре и взять на себя художественное руководство заведением. Наконец, Школа изящных искусств (Beaux-Arts de Paris) хотела бы, чтобы он иллюстрировал «Историю Франции». Но внезапно удача изменила ему... Жюльетта уходит от него, заказчик расторгает договор и Изящные искусства не подают признаков жизни! Что происходит? Лучший друг художника после быстрого расследования выясняет, что анонимные письма, исходящие от завистливых коллег, были отправлены практически всем (включая родителей Жюльетты), в которых он назван евреем! И, учитывая обстоятельства... его друг советует ему доказать свое арийское происхождение... Посчитав сначала эту идею низкой, Кристиан выслушал оставшихся у него друзей и, в конце концов, решился на это. Поэтому он начинает перебирать старые семейные бумаги и обнаруживает, что его дед, клоун-канатоходец, был крещён недалеко от Эврё (Évreux), в замке Пюибертен (Puybertin). Он решает отправиться туда и обнаруживает там кузину, Анаис де Пюибертен, у которой живёт подруга, которой была не кто иная, как... Жюльетта! Двое голубков падают в объятия друг друга. Анаис хочет помочь кузену найти свои корни и для этого знакомит со священником, который оказывается его, Кристиана, дедом, бывшим клоуном! В итоге всё налаживается, дед — священник и клоун, вкладывается в кабаре, где Кристиан, Жюльетта и даже Анаис могут проявить все свои способности.

Ожидается, что вместе с Саша исполнителями этой пьесы станут Женевьева, Элен Пердриер, Жанна Фюзье-Жир, Андре Брюле, Спинелли и Каретт (Hélène Perdrière, Spinelly и Carette).

20 декабря 1940 года состоялась первая репетиция спектакля. Но 25 января, после более чем месяца репетиций происходит катастрофа. Роберт Требор, один из директоров театра «Мадлен», предупреждён, что цензура отклонила пьесу.

Саша вызывают в немецкий Институт (Изначально — Отдел культурной политики посольства Германии в Париже, в сентябре 1940 выделился в филиал немецкой Академии в Мюнхене, закрыт в 1944. — Прим. перев.). Перед ним директор мсьё Эптинг (Epting):

— Вы очень умны, месьё Гитри, и вы думаете, что намного умнее нас! Но мы ясно видели вашу игру, и ваша пьеса написана исключительно для того, чтобы попытаться нас осмеять. Расовые законы созданы не для того, чтобы какой-то автор, даже талантливый, выставил их на осмеяние. Я думаю, что публика, к тому же, не поняла бы...

Так что пьеса никогда не будет сыграна. Но заслуга Саша в том, что он её написал, были привлечены актёры и она прошла репетиционный цикл. И если остаются какие-либо сомнения относительно дружбы, которую он поддерживал со своими еврейскими друзьями во время Оккупации, то тогда мы должны поговорить о случае Тристана Бернара.

10 октября 1943 года в полночь в доме Саша Гитри зазвонил телефон. Рене Фошуа на связи. Он только что получил письмо от Рейнальдо Хана, в котором сообщается об аресте в Каннах Тристана Бернара и его жены. В письме есть такая фраза: «Оповестите Саша — просто скажите ему об этом, и я уверен, что он сделает всё возможное».

Саша не колеблется ни секунды. Он должен сделать всё возможное, чтобы добиться их освобождения. На следующее утро он связывается с посланником Шлейером (Rudolf August Emil Otto Schleier, посланник посольства Германии в Париже 1940-43 гг. — Прим. перев.), который тщательно следит за антиеврейскими мерами, но не в посольстве Германии, где он не бывает, а в своём доме, поэтому пришлось добыть его домашний номер телефона. Немец приглашает его зайти к нему домой в обычные часы приёма, Гитри пойдёт на встречу, без особого желания. Но ради Тристана, дорогого друга его отца, чего не сделаешь!

Некоторое время спустя Арлетти настояла на том, чтобы она присутствовала на этом приёме, они договорились направиться туда вместе, чтобы защищать дело Тристана.

И вот, они у немецкого посланника. Саша очень напряжён и заявляет Шлейеру в присутствии двух свидетелей, которые расскажут об этом позже:

— Я только что узнал, мсьё министр, что писатель Тристан Бернар, которому семьдесят семь лет, только что был арестован и интернирован в Дранси. Я испытываю к нему не только восхищение, но и непоколебимую привязанность. Вы собираетесь сказать мне, что он еврей. Для меня, мсьё министр, это ничего не значит! Ничего! Поэтому я прошу вас об одном — дать мне возможность занять его место в тюрьме, в Дранси.

Посланник Шлейер, несколько удивлённый серьёзностью тона, просит Саша успокоиться:

— Мсьё Гитри, я не знал об аресте мсьё Тристана Бернара. Я прошу вас поверить мне. Я отдам приказ о его переводе в госпиталь Ротшильд. И я сделаю всё возможное, чтобы вы смогли встретиться с ним уже завтра.

В тот же день Саша предупредил посла Фернана де Бринона (Fernand de Brinon), генерального уполномоченного правительства Виши на оккупированных территориях, адресуя ему личное письмо.

На следующий день Шлейер звонит Саша и сообщает, что Бернар находятся в госпитале Ротшильд. Затем Саша спешит в посольство, чтобы получить пропуск, который позволит ему навестить своих друзей. Он увидит их несколько раз и сообщит ответ Тристана Бернара на свой вопрос о том, нужно ли ему чего:

— Принесите мне шарф.

Восемь дней спустя Тристан и его жена были освобождены.

Они прислали своему другу «пневматичку» (Пневматическая почта или пневматический телеграф. В Париже была с 1868 по 1984, длина 427 км., ею было оборудовано 130 почтовых отделений. На максимуме, в 1945, доставляла 30 миллионов почтовых отправлений в год; рассыльными, теми, кто вручал эти "голубые листки" и "бандероли" адресату, были дети с 14 лет. — Прим. перев.):

«Дружище Саша,

с сегодняшнего полудня мы находимся у Жан-Жака.

Как это приятно быть благодарным, благодарным тому, кого всегда так нежно любил!

Я был очень взволнован, и Марсель тоже, узнав, что ты беспокоишься. Дай нам знать о себе.

Целуем тебя, Тристан».

Одно можно сказать наверняка: Гитри был готов на всё, чтобы спасти старика. Немецкий посланник мог бы даже воспользоваться этим, чтобы шантажировать Саша, потому что тогда было бы легко потребовать от него, чтобы он гастролировал, например, с «Континенталем» («Continental-Films», французская кинокомпания, действовавшая во время оккупации и финансируемая немецким капиталом. — Прим. перев.), или чтобы он согласился позволить играть свои пьесы в Германии в обмен на освобождение его протеже. Хватило ли бы у него тогда сил отказаться?

Никогда, даже если шансы на успех были минимальными, Гитри не отказывался от вмешательства, от попыток улучшить положение своих еврейских друзей. В декабре 1942 года он снова попытался связаться со службами гестапо, чтобы выступить в защиту Теодора Ансбахера (Théodore Ansbacher) и Клода Бернайма. Но это крайне раздражало доктора Кнохена (D^r Knochen), и он отказался встречаться с Мэтром. Теперь перед ним выросла стена. Анри Жаду выдвинет объяснение: «Гестапо считало его евреем. Факт был засвидетельствован при Освобождении».

Саша работал и над кинопроектом, который представлял для него большой интерес тем, что он предложил главную роль актёру Марселю Симону (Marcel Simon), одному из его друзей-евреев. Симон должен был играть роль влюблённого в изящные ремёсла старика, который возродил бы находящуюся в упадке деревушку. Но актёр долго пытался объяснить Саша, что немцы этого не допустят, и что тогда, наверно, он будет арестован первым. Эти аргументы убедили Саша, и он, вместо того чтобы выбрать другого актёра, отказался от своего проекта!

Гитри свободен духом и сохраняет мальчишеский задор, поэтому он с удовольствием придумывает лучшие способы по-своему противостоять немцам. Для этого он решил ещё раз использовать фильм «Наши», немой репортаж, который он снял в 1915 году. Его идея состояла в том, чтобы в августе 1940 года возобновить эти киносеансы в Париже, в театре «Мадлен», перед вечерним представлением своей пьесы «Однажды вечером, когда мы одни». По этому поводу в Париже, под носом у немцев, была отпечатана и расклеена афиша, на которой появилось имя Сары Бернар, и о которой Гитри говорит в комментариях, сопровождающих показ своего фильма: «Вот та, которую я считал своей второй матерью».

Вызов оккупационным властям, которые уже начинают охоту на евреев! Инициатива Саша Гитри не сразу замечена, только на одиннадцатом показе фильма Propagandastaffel официально приказывает ему удалить из фильма эпизод о Саре. Он отказывается и предпочитает прервать показ, который, однако, он возобновит, начиная с четверга, 4 декабря, сохранив эпизод о великой актрисе. Затем немецкая цензура выдаст официальное разрешение (обязательное для исполнения) на показ этого фильма «...только для лекций мсьё Саша Гитри... Показ этого фильма в кинозале запрещён». И в списке имён французских знаменитостей, о которых идёт речь, немецкая цензура «забывает» имя великой актрисы. Саша, под угрозой вмешательства немецкой цензуры удаётся пятьдесят пять раз показать свой фильм с эпизодом, посвящённом Саре. Он повторит этот «вызов» в конце 1941 года.

При чтении последующих строк продуктивность Саша может показаться высокой, но на самом деле, если сравнивать его активность с более ранней или более поздней, хорошо видно — он работает в несколько замедленном темпе. Это правда, он работает строго в границах, которые сам для себя установил, и они как нельзя лучше защищают его от от всех профессиональных предложений, что немцы всеми силами пытаются ему сделать. Ни разу он не обедал и не ужинал с оккупантами. Это доказывают все показания, в том числе собранные по Освобождении двумя его судебными следователями! Он не покидает Париж, разве что на редкие и короткие гастроли или чтобы отдохнуть несколько дней в своём поместье в Тернэ, недалеко от Версаля.

В наши намерения не входит подробное изложение и анализ творчества Мэтра за все эти годы, скорее это стремление рассказать об основных вехах его профессиональной деятельности и последовавших за ними событиях.

Начнём с разговора о театре.

Последнее представление «Возлюбленного» («Le Bien-Aimé») состоялось 5 января 1941 года. 25-го числа того же месяца Саша получил окончательный отказ цензуры по поводу своей новой пьесы «Мой августейший дедушка». В срочном порядке он выбирает одну из своих старых работ, чтобы быть на сцене 27-го числа. Речь идёт о «Une petite main qui se place», где роль, написанная для Ивонн, будет исполняться Женевьевой. В вечер премьеры в зале были замечены несколько немецких офицеров: генерал Медикус (Medicus), генерал Ханессе (Hanesse) и доктор Кюгль (Kügl). В какой-то момент Саша подумывает в 1942 году снять фильм по этой пьесе. Но он находит исполнение Женевьевы весьма разочаровывающим по сравнению с игрой Ивонн Прентан. Поэтому он отказывается от проекта.

Сыграв на сцене театра «Мадлен» в 1940 году последовательно «Пастера», «Однажды вечером, когда мы одни», «Флоранс», отрывок из «Историй Франции» и «Возлюбленный», Саша думает о будущем и возобновляет пьесу, написанную в 1938 году, но так и не сыгранную, под названием «Вечер Аустерлица» («Le Soir d’Austerlitz»). Представленная в цензуру в апреле, работа, однако, была отклонена на том основании, что название посчитали провокационным. Какая мелочь, он переименует её в «Да здравствует Император!» («Vive l’Empereur!»).

Для Саша это также начало очень трудного личного периода, потому что его брак начинает трещать.

Итак, 11 мая состоится премьера «Да здравствует Император!». Единственный «политический подтекст», который можно обнаружить в этом произведении, это упоминание о реальных разрушениях, которые идиотские политические дискуссии могут создать в сплочённой семье. Представления прерываются 6 июля и возобновятся 19 сентября (он был записан для радио 24 октября). Последний спектакль состоится 30 ноября.

Однажды вечером 1941 года Гитри вышел на сцену театра «Мадлен». Внезапно, в разгар репетиции, немецкий военный, возможно, не оценив остроумия автора-актёра или плохо понимая французский, решает покинуть зал. Для этого он встаёт и начинает надевать пальто. Поскольку он находится в самых первых рядах, Саша со сцены видит его эволюции. Тут же он прерывается, подходит к рампе и со свойственной ему чертой гениальности бросает:

— Нелегко, мой полковник, пересечь... Ла-Манш!

Можно себе представить плохо сдерживаемый смех в зале...

4 декабря в «Мадлен» будет возобновлена одна из его старых комедий «Мой двойник и моя половина». Ни Саша, ни Женевьева не играют в спектакле. Последнее представление состоится 25 февраля.

Четырьмя днями ранее, 21 февраля (день рождения Саша), в постановлении, опубликованном в Виши в Официальном вестнике, были назначены члены организационного комитета индустрии развлечений, Саша — один из них.

3 марта он возобновил «Да здравствует Император!», а начиная с 13 числа того же месяца даёт в Виши три спектакля, в том числе один в присутствии маршала Петена, который вышел на сцену поздравить актёров. На следующий день Саша был принят маршалом.

В апреле 1942 года Саша попадает в забавную историю. Сразу после полудня он был дома и работал за столом. Его секретарь приходит известить о том, что два немецких офицера просят переговорить с ним по очень важному делу. Саша не может поступить иначе, как принять их. Диалог начинается:

— Мсьё Гитри, мы получили приказ разыскать вас. Вы можете сейчас же проследовать за нами?

— Скажите, меня хотят расстрелять?

— Нет, мсьё Гитри. Но мы должны сопроводить вас к человеку, который желает встретиться с вами как можно скорее.

— К человеку... Какому человеку? Как его зовут?

— Мсьё Гитри, нам очень жаль, но мы не имеем права сообщать вам его имя.

— Хорошо, но в таком случае вам не удастся вывести меня, разве что применив силу. Но если у вас нет такого намерения, то вы можете воспользоваться моим телефоном, чтобы испросить разрешение сообщить мне его имя. Вы можете звонить в моём присутствии, я не говорю по-немецки.

Видя, что Мэтр полон решимости настоять на своём, один из офицеров соглашается позвонить. Повесив трубку, он обратился к Саша:

— Я только что получил разрешение вам это сообщить. Это фельдмаршал Геринг[100], который ожидает вас в Министерстве иностранных дел. А теперь, пожалуйста, не могли бы вы проследовать за нами?

— У меня есть водитель, который отвезёт меня туда. Вам незачем меня ждать, господа офицеры.

И вот Саша перед Герингом, который принимает его в большой гостиной посреди доброй дюжины офицеров. Немецкий маршал, ни слова не говорящий по-французски, и Гитри, не говорящий и не понимающий ни слова по-немецки. Беседа через переводчика-любителя, генерала Ханессе, затягивается и затрагивает исключительно «Роман шулера», фильм, снятый в 1936 году, который нацистский сановник, кажется, высоко оценил.

Мэтр был чрезвычайно осторожен во время этой беседы, которая, на его взгляд, была всего лишь «обязательной процедурой». Забавно то, что даже этот нелепый случай с Герингом не смог изменить отношений с немцами. У Бенжаменов повеселевший Гитри расскажет следующую историю:

— Я вижу этого толстяка в униформе, покрытого необыкновенным набором какого-то кухонного железа, который набросился на меня, облапил, ощупал меня и говорит: «Аа, большая знаменитость! Звезда! Звезда!..» Я отступаю на метр, окидываю его взглядом и говорю: «Успокойтесь, мсьё маршал, мы среди мужчин!»

Гитри не раз будет описывать его смачный портрет, не стесняясь высмеивать нацистского лидера. Он останавливается на неимоверной тучности этого персонажа и, забавляясь, представляет его в образе своего рода театрального травести — смешной толстухи, играющей не менее нелепого толстяка...

Эта встреча с Герингом заинтересует судью, ответственного за расследование «дела Гитри». Отсюда и этот удивительный диалог:

— По какому поводу Геринг хотел вас видеть?

— Из любопытства.

— Вы, кто был принят королём Англии! Вы, кто был принят в Виндзоре, вы видели Геринга!

— Да, мсьё судья, и, вполне возможно, что я даже позавтракаю со Сталиным раньше вас!

3 мая состоится заключительный спектакль второго сезона «Да здравствует Император!».

19 мая 1942 года начались спектакли по его новой пьесе «Дамы, не слушайте» («N’écoutez pas, mesdames»). Шедшая на сцене театра «Мадлен», она имела очень большой успех и оставалась на афишах до 1944 года. Более шестисот спектаклей были даны перед восторженной публикой (приблизительный доход от этих шестисот представлений превысил 36 000 франков, тогда как «Пастер» только 5 317!), которая отметила свежесть диалогов Саша и его специфическое остроумие, когда он говорит о женщинах. Он, играя роль Даниэля, в первом акте произносит длинный монолог — поистине обвинительную речь в отношении женщин, отсюда и название, полное предупредительности, советующее своим «жертвам» не слушать!

Для директоров театра «Мадлен» эта пьеса, так долго продержавшаяся на афишах — выгодное дело. Не нужно ни новых декораций, ни новых костюмов, ни расходов на рекламу!

Как специалист Жак Лорси описал это произведение следующим образом: «Эта беззлобная сатирическая пьеса, которая превосходно передаёт повседневную жизнь, смешивая её ложь, её ошибки, её лицемерие, её маленькие измены, её уловки, её жестокости, её тоску и её любовь, остаётся чрезвычайно забавной, даже если она не доходит до уровня его шедевров, таких как "Мой отец был прав" или "Франс Хальс"...»

Фернанда Шуазель рассказывает: «Женевьева начала скучать... слишком сильно. У неё не было способностей, которые она могла бы развивать. Ей уже не были интересны все американские журналы, на которые она была подписана. И тогда начала проявляться изнанка её характера. Она нервничала из-за всего: мясо было недоварено, курица была недостаточно нежной, соус испортился, парикмахер использовал только дешёвые заменители и т.д. Мы уже не знали в какой момент она взорвётся, и от гнева ли или от смеха. [ ... ] Поскольку Женевьева переживала беспокойный период, она дулась, чувствовала себя усталой и не захотела играть с этим составом (в "Дамы, не слушайте"). Кроме того, она как раз собиралась начать новое рукоделие... [...] Но "Дамы, не слушайте" с самого начала имела большой успех. Женевьева никак этого не ожидала — она быстро забыла и свою усталость, и свои вышивки. Она даже выглядела обиженной».

В то время как Саша проводит все вечера в театре, Женевьева восстанавливает связи со своими прежними молодыми подругами и друзьями, и хорошо проводит вечера вне дома, возвращаясь на Элизее Реклю незадолго до прихода мужа.

Однако брак сохранялся худо-бедно вплоть до апреля 1944 года. Саша предложит Женевьеве развод, намереваясь, как только будет принято судебное решение, удочерить её, чтобы она могла сохранить имя Гитри и никогда не нуждалась. Его адвокаты объяснят ему юридическую невозможность этого... (официально развод состоится в 1949 году. — Прим. перев.).

Когда Женевьева уйдёт, он возьмёт лист бумаги и напишет:

Но он сохранит нежное отношение к этой женщине-ребёнку. В 1949 году он напишет ей милое письмо, в котором упомянет, в трогательной манере, о большой разнице в возрасте между ними. Он даже признается ей, что, учитывая его уже слабое здоровье, было бы неразумно навязывать молодой женщине ежедневно лицезреть картину дряхлости и конца его жизни, как он уже себе представляет, печального.

27 октября Саша разрешает заключённым шталагов играть свою пьесу в лагерях, но при этом настаивает на официальном запрете на её исполнение в Германии за пределами лагерей.

Чтобы отпраздновать встречу Нового 1943 года, Саша решает снять всё заведение Мориса Каррера (Maurice Carrère)[101], расположенное по адресу улица Пьер-Шаррон, 45-бис. По этому случаю он заказал программку с великолепным цветным рисунком Ги Арну, изображающим маленькую девочку посреди поля, символизирующего Францию, окружённую колючей проволокой, к которой летит голубь, несущий оливковую ветвь. Саша рассказал своим гостям, что очень ждал именно этот праздник, потому что он считает, что 1943 год станет решающим в войне, и ему хочется верить, что в наступающем году состоится освобождение Франции. Он договаривается о встрече со своими гостями в 9 часов вечера и объявляет, что перед ужином, в доме Каррера, пройдёт генеральная репетиция небольшого спектакля, который несколько позже состоится в пользу Дома для престарелых артистов «Пон-о-Дам» (Maison de retraite des artistes de Pont-aux-Dames).

Саша и Женевьева с большим тщанием следят за организацией этого вечера. В то время как Женевьева занимается оформлением помещения, Саша разрабатывает меню-программу, состоящую из двух частей — «Меню-развлечений» и «Удовольствий-меню» («Les Menus-plaisirs», «Le Plaisir-menu») («Menus-Plaisirs» Саша Гитри — прямая отсылка на важную ветвь управления королевским двором при французской монархии — «Menus-Plaisirs du roi», службу, ответственную за организацию придворных церемоний и представлений — Прим. перев.).

В «Меню-развлечений» вы можете ознакомиться с программой небольшого представления:

1. Малышка Фуфу

2. Ля Монагойя

3. Королева ковра

4. Менингитос

5. Молодая Вьев (La Jeune Viève или Жене-Вьева. — Прим. перев.)

и, конечно же, знакомый нам оркестр Клода Нормана (Claude Normand)

В «Удовольствий-меню» анонс ужина:

Условная рыба

Предсказуемое жаркое

Предвидимая птица

Правдоподобные овощи

Сносный салат

Гипотетический десерт

Вероятные фрукты

Приемлемый кофе

Вина: голубые*, белые, красные и

Личные сигареты

*(голубое вино — чернила, шмурдяк, бормотуха. — Прим. перев.).

Поэтому Морис Каррер не колеблясь закроет своё заведение на проведение «Встречи Нового года у Саша Гитри», но, кроме того, не прикоснется к чеку Саша, и предпочтёт заключить его в рамку под стекло.

В 1942 году Саша также придумал прекрасный проект. Он восхищался молодым Шарлем Трене, которого он посетил в ABC (известный мюзик-холл. — Прим. перев.) в 1938 году, и за кого он единственный проголосовал на Гонкуровской премии 1939 года за его книгу «Dodo Manière»; он предложил ему вдвоём написать музыкальную комедию и поставить её в театре «Эдуарда VII» с октября 1943 года с Шарлем Трене и Женевьевой Гитри в главных ролях (уточним, что Трене участвовал при чествовании Антуана в 1941 году). Действие этой музыкальной комедии должно было происходить во время Столетней войны и английской оккупации. Он хочет, чтобы эта забава была одновременно и подмигиванием, и посланием надежды для публики.

31 июля 1943 года либретто музыкальной комедии (которое он написал за один день) под названием «Последний трубадур» («Le Dernier Troubadour») было представлено немецкой цензуре. Эта современная комедия рассказывает историю молодой пары (певца и танцовщицы), к которым пришли несколько близких друзей. Разговор, конечно, идёт о текущих событиях, они задаются вопросом, скоро ли закончится война и каким тогда будет будущее их родины. Друзья ушли, пара пробует свои силы в спиритизме, и вот, появляется призрак в образе женщины... Наши голубки тут же задают ей вопрос о будущем страны. Призрак говорит им (тема, близкая Гитри), что будущее невозможно представить, не зная хорошо прошлое, и предлагает им путешествие во времени, а именно, в позднее Средневековье. Так вот, нашу парочку перенесли в таверну времён Столетней войны. Девушка становится танцовщицей в этом заведении, а он — последним трубадуром. Они быстро понимают, что в то время французов так же одолевает пессимизм, и что тогдашняя жизнь очень тяжела. Но с приходом Жанны д’Арк возродится надежда целого народа! Путешествие во времени подходит к концу, и пара возвращается в настоящее, сильнее, сплочённее, чем когда-либо и, наконец, уверенная в будущем страны...

Цензурная канитель затягивается. Наконец, Гитри и Трене вызывает лейтенант Люхт, цензурный начальник, который 10 ноября сообщает им о своём отказе в разрешении на постановку этой музыкальной комедии. Шарль Трене вспоминает: «Я присутствую при разговоре, во время которого офицер нам объявил это решение. Не показывая своего разочарования, Саша холодно восклицает:

— Что ж, мой юный друг, я передам это непосредственно вашему начальнику, доктору Геббельсу.

Затем, кутаясь в огромный красный платок, он вышел, не добавив ни слова. Я следую за ним и, как только мы оказываемся в безопасности от любопытных ушей, спрашиваю его, знает ли он преемника Гитлера.

— Вовсе нет! — отвечает он мне».

Люхт обоснует свой отказ в разрешении исполнять это произведение следующим образом: «Пьеса Саша Гитри была бы настоящим подарком для голлистов. Под именем оккупантов увидели бы только нас».

От этой совместной работы осталась только одна песня Шарля Трене «Последний трубадур». А Саша, похоже, воспользуется несколькими пассажами из своего либретто для фильма «Если бы Париж поведал нам» («Si Paris nous était conté»).

29 мая 1944 года состоялся последний спектакль «Дамы, не слушайте» (пьеса была возобновлена в 1952 году в театре «Варьете»).

Теперь мы должны упомянуть о работе Саша Гитри в кино, о пяти фильмах, которые он снял в период с 1940 по 1944 год. Отметим, что в 1940 году в Соединённых Штатах по сценарию «Удачи!» был снят фильм Льюиса Майлстоуна (Lewis Milestone) «Счастливые партнёры» («Lucky Partners») c Джинджер Роджерс и Рональдом Колманом в главных ролях.

Его первой работой на самом деле был короткометражный фильм «Закон» («La Loi du 21 juin 1907»), снятый специально для фестиваля «Ночь кино» («Nuit du cinéma») 24 марта 1942 года, который проходил в «Gaumont-Palace». Особенность этого фильма — смешение происходящего на экране и на сцене для ещё большего удивления зрителей. Увы, кажется, что этот фильм исчез навсегда! До нас дошёл только сценарий. В нём рассказывается простая история: отец противится замужеству дочери. Но, благодаря блестящему адвокату будущие супруги узнают, что по закону от 21 июня 1907 года можно обойтись без родительского согласия. Парочка приходит к выводу, что из этого может получиться неплохой киносценарий!

Но главный фильм 1942 года для Саша, это не что иное, как «Удивительная судьба Дезире Клари» («Le Destin fabuleux de Désirée Clary»). С 1941 года немцы прямо-таки осаждали Гитри предложениями согласиться работать в кино на немецкие деньги. В феврале 1941 года с ним связались два представителя немецких кинофирм «Tobis» и «Ufa». Они прощупывают почву и расспрашивают Гитри как человека кино, каким он был в предвоенные годы, и о его возможных кинематографических планах. Саша объясняет, что у него нет никаких планов в этом отношении и что, в любом случае, он в ближайшее время не намерен заниматься этим родом деятельности. На этом всё застопорилось.

Несколько месяцев спустя один немец, гражданский, доктор Кюгль, пригласил Мэтра к себе. Саша соглашается, выясняется, что с ним бы хотела связаться одна влиятельная немецкая кинокомпания «Континенталь»; она предлагает снять фильм на интересующую его тему, а за это ему заплатят три миллиона.

Как всегда, очень чувствительный в щекотливых вопросах, Саша вежливо, но твёрдо отклоняет это предложение и уточняет, что если бы желание заниматься кино снова овладело им, он мог бы его осуществить, обратившись только к французскому продюсеру, с абсолютной гарантией неиспользования стороннего капитала. Более того, чтобы положить конец подобного рода предложениям в будущем, Гитри пояснил своему собеседнику, что у него есть обязательства в отношении его обычного продюсера, баска Ариспурю (Harispuru). И, чтобы окончательно убедить доктора Кюгля, он предлагает ему позвонить Ариспурю по телефону. Продюсер, прекрасно зная своего Саша, заявляет немцу:

— Я знаю принципы Саша Гитри, и делать ему более официальное предложение бесполезно. Кроме того, мы договорились в ближайшее время вместе снять новый фильм.

Доктор Кюгль не настаивал...

Тем не менее, несколько дней спустя Ги де Кармуа и Плокен (Guy de Carmoy, Raoul Ploquin), руководители Комитета по защите французского кинематографа, позвонили Гитри, чтобы сообщить ему об официальном предложении «Континенталь». Кроме того, его просят как можно скорее встретиться с Раулем Плокеном.

Саша ни в чём не уступит на протяжении этой встречи и согласится, чтобы избежать работать с немцами и на немцев, на сумму в шесть раз меньшую от французского продюсера...

Этот фильм, который будет хорошо спродюсирован Эдуардом Ариспурю, не что иное как «Удивительная судьба Дезире Клари». В нём рассказывается об истории Дезире Клари и её сестры, дочерей зажиточных марсельских торговцев, спокойная жизнь которых, казалось, будет длиться вечно... Но разразилась французская революция, и эти две девушки, как одна, так и другая, станут королевами! Действительно, Дезире, которая сначала была невестой Бонапарта, выйдет замуж за Бернадота и, таким образом, получит корону королевы Швеции, а её сестра, выйдя замуж за Жозефа Бонапарта, станет королевой Испании. Необыкновенная история, невероятная, которые так любит Гитри! Мэтр всегда был очарован случайностями истории и закулисные события именно этой истории его живо интересуют...

Внезапно немецкая цензура отклоняет сценарий, представленный ранее Гитри. На этот раз он не использовал те же аргументы, что и в случае с «Да здравствует Император!», потому что у немцев хватило наглости посчитать, что этот кинопроект «бросает тень на память об императоре»!

Наконец, после долгих проволочек, разрешение выдаётся.

Но мстительные немцы создают новые трудности. Саша заставляют изменить одну сцену потому, что там присутствует английский девиз ордена Подвязки «Позор тому, кто плохо об этом подумает» («Honni soit qui mal y pense»), потом они захотели совсем запретить выпуск под предлогом того, что вкралась историческая ошибка. Чтобы, наконец, было выдано окончательное разрешение, потребовалась гарантия члена королевской семьи, что факты, приведённые в фильме, соответствовали исторической действительности.

Кроме того, Саша ухватился за возможность, используя своё искусство, преподать урок оккупанту в начале съёмок, зная о том, что доктор Дитрих всенепременно явится на «первый поворот ручки» кинокамеры (6 декабря 1941 года), он делал это на всех полнометражных картинах, получивших разрешение Министерства пропаганды (Propagandastaffel). Поэтому Гитри планирует снять очень специфическую сцену, где Бернадот принимает своего несчастного побеждённого противника в одном из домов в Любеке. И Саша вложил в уста Бернадота следующие слова:

«Я пришёл сюда не для того, чтобы делать вам добро, но я намерен причинить как можно меньше вреда, я надеюсь помочь вам забыть о несчастьях войны, постоянно показывая вам свидетельства моей доброжелательности и учтивости».

Непоколебимый Дитрих в компании двух офицеров будет присутствовать на съёмках этой сцены, урока справедливости и неоспоримой чести. Что подумал об этом немец, ведь он не мог не знать о массовых убийствах, которые немецкая армия начала совершать в отношении европейского населения, евреев, в частности?

Для своего второго крупного фильма этого периода Оккупации, по-прежнему снимаемого французами (но больше не Ариспурю, тот испытывает вполне понятные финансовые трудности и вынужден сократить своё участие, к большому сожалению Мэтра, который бы хотел работать исключительно с ним), Саша благоразумно решает дождаться окончания суровой зимы 1942 года, и тогда начать съёмки. Он взялся за тему одной из своих незаконченных пьес, вдохновлённый романом с продолжением своего родного деда Рене де Пон-Жеста «Слепой» («Aveugle»). Сюжет: великий скульптор безумно влюбляется в девушку, она отвечает взаимностью, но, внезапно ослепнув, он отказывается открыть ей эту ужасную тайну, опасаясь, что её любовь сменится жалостью и она останется с ним из сострадания.

Этот довольно мрачный фильм, который должен был называться «Белая ночь» («La Nuit blanche»), но выйдет под названием «Подари мне твои глаза» («Donne-moi tes yeux») — довольно яркое свидетельство повседневной жизни в художественной среде в условиях Оккупации. Эта милая, но грустная история позволяет Гитри вставить в свой фильм множество мелочей, которые требуют расшифровки. И он делает это, в очередной раз, на глазах и под носом у оккупантов.

Фильм, в котором Саша и Женевьева (жизнь с ней становится всё труднее...) играют главные роли, открывается большой выставкой, где Саша представляет известных современных художников, таких как Утрилло (Utrillo), Тушаг (Touchagues), Ван Донген (Van Dongen), Поль Бельмондо (Paul Belmondo). В одном из залов этой выставки можно полюбоваться работами, датируемыми 1870-1871 годами, то есть шедеврами, созданными сразу после поражения Франции от Германии. Отсюда и тирада Саша, играющего роль этого знаменитого скульптора, обращающегося к одному из своих друзей: «Любуйтесь этим великолепием! Именно этим занимались гениальные люди в то время, когда Франция проигрывала войну. И разве перед лицом этих чудес не возникает ли мысли — если мы в одном потеряли, то обрели в другом? Ибо мы имеем полное право считать, что подобные произведения приближают победу!»

Ещё один важный момент — Саша работает над бюстом Женевьевы, которую он только что выбрал в качестве модели. У него руки полны глины, и он обращается к девушке:

— Сначала я сделаю вас из глины...

Можно себе представить улыбки, вызванные этим у зрителей. И снова продюсер фильма вырезал (из вполне оправданного страха перед цензурой!) следующую фразу:

— Вам понравилось бы, а-а, быть в земле? (glaise — глина, просторечное — земля. — Прим. перев.).

Фильм не имел большого успеха у критиков, но тем не менее остаётся довольно захватывающим фильмом о Париже мрачных лет, а после расшифровки историками кино он всё ещё преподносит нам сюрпризы. Можно вспомнить анализ Ноэля Симсоло (Noël Simsolo): «Гитри говорит там, что сейчас нужно быть слепым, чтобы не видеть, что происходит с оккупированной Францией, и что память позволяет полноценно существовать, отстраняясь от борьбы и сражений, не замечая процесса разрушения, изменений в мире. Ярый защитник величия Франции, тот, кто хотел помешать немцам культурно колонизировать его страну в 1916 и 1940 годах, этот человек в 1943 году сказал нам, что лучше быть слепым, чем участвовать в трагедии. Горечь этого решения чувствуется в каждом снятом кадре. Ни стыда, ни намёка на трусость, но несомненно осознание того, что мир, к которому он принадлежал, погибнет в результате этой бесконечной войны».

В актёрском составе мы отмечаем имена Моны Гойя, Жанны Фюзье-Жир, Маргариты Морено, Мориса Тейнака (Mona Goya, Maurice Teynac) и других, и даже некоего Мориса Каррера, который играет себя в роли хозяина заведения «У Каррера», где были сняты несколько сцен! Премьера состоялась 24 ноября 1943 года в Биаррице.

Последний фильм «Малибран» («La Malibran») с Жори Буэ (Geori Boué / Georgette Boué) в главной роли. Для Саша это очень трудный период, потому что он должен урегулировать дела, связанные с разрушением его союза с Женевьевой. Он кажется уставшим от этих лет Оккупации, ничто не могло сравниться с тем, что было раньше. Как будто какая-то депрессия овладела им! Этот быстро забытый фильм, вышедший 10 мая 1944 года в Биаррице, на французском языке, недолго продержится в прокате, и он это, по-видимому, заслужил. Один Ян Лярдо (Yann Lardeau) нашёл в нём определённые достоинства: «технические» качества, которые не в первый раз показывают, что Саша опережает своё время, без конца «изобретает», как он это делал в «Романе шулера», признанном шедевром, открывающим новый путь в современном кинематографе. Ян Лярдо пишет: «Если "Малибран" не фильм, то как можно назвать замечательные наезды камерой и монтаж сцены примирения с отцом? Если это не вершина кинематографического самовыражения, тогда как назвать ещё одну работу камерой, а именно отъезд, открывающий оркестр и сцену, в эпизоде, когда Малибран, охваченная муками, поёт "арию Смерти", для того, чтобы предотвратить или задержать смерть, уже отнимающую её у публики?» (Мария Малибран была беременна вторым ребёнком. На одной из прогулок верхом (которые ей рекомендовали при беременности) лошадь испугалась и Мария упала навзничь с застрявшей в стремени ногой. Она отказалась от врачебной помощи. Скрывая травму, в этот же вечер вышла на сцену, и продолжила гастролировать дальше — Льеж, Экс-Ля-Шапелль, Париж. В поездке она начинает принимать наркотики, чтобы заглушить боль. Затем едет на фестиваль в Манчестер. После выступления, в гримёрке, теряет сознание и через несколько дней, 23 сентября 1836 года умирает от последствий падения с лошади. — Прим. перев.).

Саша, даже когда ему не хватает вдохновения при написании сценария и диалогов, не может не вкладывать свой талант в то, что он делает.

Но если мы можем утверждать, что его кинематографические работы этих мрачных лет были не столь блестящими, нежели фильмы довоенного периода и те, что последуют за годами вынужденного молчания, не будем забывать, что эти три фильма были сняты в условиях нехватки денежных средств, возникших из-за его отказа работать с немецкой киноиндустрией.

К тому же не у каждого будет такое же душевное состояние, как у Саша, при предложениях немцев. Можно привести только один пример, а примеров было много — в 1943 году Фернандель согласился не только сниматься, но и режиссировать фильм для «Континенталь» — «Адриен» («Adrien»). И Фернандель, как и многие другие, не испытает ничего, сравнимого с тем, через что пройдёт Саша после Освобождения.

А как можно не упомянуть многочисленные благотворительные гала-концерты, устроенные Саша Гитри в период Оккупации? Гала, избавлявшие многих от нищеты, и на которые он тратил много времени и весь свой талант. На распродажах он расстался со многими своими сокровищами коллекционера, чтобы собранные таким образом на аукционах деньги были направлены на благотворительные цели.

Во время этих мероприятий Саша передал аукционистам очень ценные вещи: первый контракт Режан, стоимость которого дошла до 150 000 франков; первое издание «Отверженных» Виктора Гюго, подписанное автором (стоимость достигла 150 000 франков); слепки рук Шопена и Виктора Гюго; картина Утрило (цена достигла 680 000 франков); бронза Родена (дошла до 1 миллиона).

Мы также должны упомянуть и о деятельности Гонкуровской академии. В конце 1941 года её президент Рони младший (J.-H. Rosny jeune) встретился с Саша, для решения вопроса о созыве членов академии в Париже, чтобы обеспечить кворум для голосования новых членов и последующего вручения знаменитой премии. Большинству академиков, находящихся в свободной зоне, необходимо получить аусвайс (Ausweiss) и, прежде всего, разрешение оккупационных властей. Саша согласился взять на себя это дело. Но он отказался обращаться к немцам напрямую, и выбрал для обращения в качестве единственного посредника мсьё Инграна (Ingrand), уполномоченного префекта Министерства внутренних дел, поскольку он посчитал, что это дело литературное и чисто французское, не относящееся к Соглашению о перемирии.

22 ноября мсьё Ингран известил, что немцы не возражают против собрания Гонкуров. 20 декабря собирается Академия, и Пьер Шампьон (Pierre Champion) по предложению Саша избирается на место Рони. Гонкуровская премия присуждена Анри Пурра (Henry Pourrat). Традиционный обед в ресторане на площади Гайон не состоялся, и Саша пригласил присутствующих академиков (некоторые манкировали, а Ажальбер не был включён в список приглашённых) пообедать у него дома.

По этому случаю Мэтр объявляет своим коллегам, что он принял решение завещать свой дом и все свои сокровища Гонкуровской академии. Вслед за этим он достаёт из одной из витрин оригинал завещания мсьё де Гонкура и зачитывает им следующий отрывок из него, который может только укрепить Саша в этом поступке: «Я имею ввиду, что если компании, основанной мной, в будущем будет завещано какое-либо имущество или средства, то они должны быть направлены для приобретения особняка для встреч и заседаний». Саша просит сохранять конфиденциальность в отношении своего решения. Однако эта новость была оглашена по швейцарскому радио, и французские газеты подхватили её, комплиментарно отозвавшись о выдающемся писателе, актёре и его поступке. Но всё выйдет из-под контроля, опять же из-за зависти. Люсьен Декав, академик, отсутствовавший на парижских собраниях, не мог не опубликовать статью по поводу этого щедрого дара, уничижительную для Саша, повторяющую бесконечное: «Лучше встретиться на чердаке, полном нетленных воспоминаний, чем в каком-то особняке без сердца и лица, пусть даже богато убранном». Столкнувшись с отсутствием осуждения этого нападения со стороны гонкуровских академиков, Гитри «без единого слова» отказывается от своего намерения.

Год спустя, когда Академия «спала» крепким сном, Саша приглашает свою давнюю подругу Колетт в ресторан на площади Гайон на обед, чтобы сообщить ей своё предложение стать первой женщиной, избранной в это учреждение. Колетт была избрана позже... но Саша там уже не было!

А Саша и пресса? Как обычно, об этом много говорят, особенно о его пьесах и фильмах, или когда он принимает пост президента профессиональных объединений. Он даже написал несколько статей. Мы не можем воспроизвести здесь многое, но интересно упомянуть об одном документе, представляющем сотрудничество Мэтра с французской прессой, за которой немцы следили очень пристально.

Летом 1941 года Саша пишет солидную статью в «Le Petit Parisien», своего рода открытое письмо «одному из своих друзей». Был ли этот текст политическим? Некоторые с этим согласятся. Был ли он маршаллистом (маршал Петен. — Прим. перев.)? Возможно, но не более, чем большая часть французов в начале Оккупации... Во всяком случае, он выражает «философию Гитри» перед лицом вторжения в его страну вражеской армии. В ней он прекрасно описывает роль художника, его «священный долг», когда оккупирована его страна:

«Разве вы не слышали окрепший голос маршала на днях? Разве вы не вздрогнули, услышав этот громкий голос, который говорил, что тебя не продали, не предали, и даже не бросили, и когда он добавил: "Франция восстаёт, почему ты не встал?"».

Но он решительно откажет «Le Petit Parisien», а затем и «Paris-Soir» вести ежедневную рубрику в форме «эфемерид» или «летучих листков», затрагивающую исторические события, перекликающиеся с действительностью и носящие положительный оттенок в отношении оккупации Франции.

Если материалы Саша были очень востребованы у редакторов газет, продолжающих выходить и в период Оккупации, то в других печатных изданиях, особенно в подпольных, пользующихся большим спросом в кругах, близких к Сопротивлению, продолжает процветать клеветническая информация. Они не преминут запятнать его имя и представят как коллаборациониста. Так, в одном из них можно прочитать: «Саша Гитри выставил бюст Гитлера в фойе театра "Мадлен"». Действительно, там был установленный Саша бюст, но это был бюст его отца.

С другой стороны, одна зарубежная публикация нанесёт Саша огромный вред. 24 августа 1942 года знаменитый еженедельник «Life» опубликовал список имён французских деятелей под заголовком «Чёрный список», под шапкой, состоящей из ужасной фразы: «Это некоторые из французов, осуждённых подпольем за сотрудничество с немцами: некоторые из них будут убиты, другие предстанут перед судом, когда французы будут освобождены».

В этом списке можно найти, среди других, имена Мистенгетт, Луи-Фердинанда Селина, маршала Петена, Мориса Шевалье, Марселя Паньоля (Marcel Pagnol) и Саша Гитри! Последний примет этот нехороший удар со своим обычным юмором:

— К тому же называться Жизнью («Life») и просить смерти, уже любопытно! — И добавил: — С генералом Вейганом (Weygand), маршалом Петеном, Марселем Паньолем, Мистенгетт и Морисом Шевалье я не в дурной компании, но за что эти люди нас осуждают, что они знают о нас?

На этом дело не остановится, и в начале 1944 года об этом ещё будут говорить (лондонское радио неоднократно передавало эту информацию). Позже мы узнаем, что имя Саша в этом списке было «предложено» актрисой Франсуазой Розе (Françoise Rosay), которая в то время была беженкой в Соединённых Штатах. Последняя, сыгравшая в 1937 году в фильме «Кресло 47» («Le Fauteuil 47») с Ремю и сыгравшая ужасную роль квартирной хозяйки в фильме «Красная гостиница» («L’Auberge rouge») с Фернанделем в главной роли в 1951 году, таким образом отомстила за забавную, но жестокую статью под названием «Провальное выступление» («Une représentation désastreuse»), что Саша написал об игре её матери (почти ослепшей) в «Кандиде», шедшем в 1923 году, актрисе Сильвиак (Sylviac). С тех пор имя Гитри было проклято в этой семье, но последствия мести Франсуазы Розе, вероятно, превзойдут её ожидания!

9 От Филиппа Петена до застенков

Если никогда точно не было известно, что послужило причиной столь стремительного ареста Саша Гитри во время Освобождения, то теперь становится очевидным, что спусковым крючком была его книга «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена» («De Jeanne d’Arc à Philippe Pétain»)... Чтобы понять истоки, нам надо вернуться к 1942 году.

Директора театра «Мадлен», всегда стремящиеся к публичности и заботящиеся о своих отношениях с прессой, заключают соглашение с «Petit Parisien» об организации в театре цикла литературных лекций. Совершенно естественно, что Требор и Брюле приглашают своего партнёра прочитать одну из этих лекций. Саша делает выбор — он хочет рассказать историю Франции через её гениев за период, охватывающий пятьсот лет. Название этих лекций сразу бросается в глаза: «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена». Первая состоялась 6 марта и сразу же увенчалась успехом.

Двадцать дней спустя Андре Брюле нашёл Саша во время антракта:

— У меня для тебя есть кое-что необычное!

— Ну!

— Да, мой Саша! Ты знаешь «Sant'Andréa»?

— Не имею понятия.

— Хорошо. А если я скажу о Bélières?

— Актёр? Да, я его знаю...

— Ты можешь принять нас у себя завтра к полудню?

Что и было сделано.

Два дня спустя издатель «Sant'Andrea», в свою очередь, появился на Элизее Реклю, 18. Он сделал простое, но амбициозное предложение — издать книгу по тексту литературной лекции Саша Гитри об истории Франции. Но, не абы какую, а «Памятник во славу Франции!»

Амбициозность проекта сразу соблазнила Саша. Книга будет во многом вдохновлена ​​лекцией Мэтра. В ней будет четыреста страниц и великолепные иллюстрации. У автора полная свобода действий в отношении затрагиваемых тем.

С финансовой точки зрения проект был организован следующим образом: тираж строго ограничен 650 экземплярами по 25 000 франков за каждый. Весь бюджет на производство этого издания составит 10 миллионов, из которых Саша получит в качестве авторских один миллион франков. С самого начала была договорённость, что двадцать процентов (т.е. 3 425 000 франков) от выручки с продаж будут переданы в Фонд национальной помощи (Secours national). Для Андре Брюле также зарезервирован, в качестве комиссионных, один экземпляр тиража, то есть 25 000 франков. Определённо, Андре Брюле никогда ничего не делает просто так!

Саша просит и получает свободу привлекать писателей и художников по своему выбору, оплачивать работу которых он будет из собственных авторских (на эти цели он потратит 700 000 франков). Он привлекает талантливых людей, часто друзей, чтобы они согласились написать несколько неопубликованных страниц о личности, которой они особенно восхищаются. Вот их список: Georges Duhamel, Paul Valéry, Maurice Donnay, Alfred Cortot, Jérôme и Jean Tharaud, Pierre Benoit, Paul Morand, Paul Fort, Jean Giraudoux, R.P. Sertillanges, Abel Hermant, J.-H. Rosny младший, René Fauchois, René Benjamin, le duc de Broglie, Jean de La Varende, Pierre Champion, Louis Beydts, Léo Larguier, Colette и Jean Cocteau.

Академик Абель Боннар (Abel Bonnard) откажется отвечать на призыв Саша. Он будет единственным.

Каждый автор выберет женщину или мужчину, своё восхищение которым(-ой) они могут выразить в довольно коротком тексте, но обязательно написанном страстно и талантливо. Будут набросаны портреты Жанны д'Арк, Людовика XI, Рабле, Монтеня, Декарта, Паскаля, Лафонтена, Расина, Вольтера, Руссо, Лавуазье, Талейрана, Бальзака, Кольбера, Виктора Гюго, Берлиоза, Пастера, Сезанна, Родена, Дебюсси и маршала Петена.

Саша оставляет за собой всех остальных, и их много: Генрих IV, Ришельё, Корнель, Мольер, Мюссе, Ронсар, Тюренн, Людовик XIV, Наполеон I, Фош, Стендаль, Вийон, Верлен, Бодлер, Анна де Ноай, Дидро, Бомарше, Монье, Мирбо, Ренар, Франc. Затем, по той или иной причине, на страницах этой книги появится много других имён.

В этом списке есть имена евреев, которым он хотел отдать должное: Сара Бернар, Рашель, Порто Риш, Швоб, Дюкас, Писсаро, Бергсон. Он даже позволит себе воспроизвести факсимиле газеты «L’Aurore» от 13 января 1898 года, номера, в котором Эмиль Золя опубликовал своё знаменитое «Я обвиняю», тем самым встав на сторону еврея Дрейфуса в борьбе с ужасным антисемитизмом того времени!

Саша начинает с размышлений о том, как объяснить читателю, что он хотел бы видеть в этой работе. Он описывает подоплёку проекта, не без некоторого удовольствия признаваясь в своём желании с самого начала позволить на этих страницах царить определённому беспорядку, определённой импровизации, что является настоящей данью уважения гениям Отечества. И снова он возвращается к теме, которая ему так дорога: знать прошлое, чтобы готовиться к будущему!

Теперь ему остаётся только приступить к работе.

Кстати, именно в связи с выполнением этой работы 2 апреля 1942 года в окружении Саша появляется мужчина. Он никогда больше не покинет его. Его имя Анри Жаду. Издатели ему поручили стать временным помощником Саша, чтобы вести документацию по этой работе, проверять цитаты различных авторов, тексты которых будут в ней представлены. О Жаду Саша напишет: «Он был скрупулёзным, внимательным, просвещённым мастером, следившим за всем, не упускавшим ни одной детали, преодолевавшим бесчисленные материальные трудности. В дальнейшем он считал, что стал моим лучшим другом». Первой фразой Саша, которую услышит Жаду, будет:

— Вы любите Францию (Жаду отметит, что это был не вопрос, а утверждение, практически приказ!). Что ж, мы собираемся сделать ей признание в любви!

Затем Мэтр проводит для него подробную экскурсию по своим коллекциям, как страстно он любит это делать, проявляя заботу, равную что для молодого ученика, что для коронованной особы.

С июня 1942 года визиты Жаду стали ежедневными. Часто он приходит в дом на Элизее Реклю два раза на день, и постепенно становится доверенным лицом Саша. А так как он был ещё и доверенным лицом издателей, ему была поручена и роль адвоката этого известного проекта. Вплоть до того, что именно ему поручили представлять интересы издательств и предъявить макет книги в неотвратимый Propagandastaffel. Собеседование пройдёт в начале июля в бюро этой немецкой организации по адресу Елисейские поля, 52.

После долгого ожидания Анри Жаду, наконец, провели в кабинет лейтенанта Люхта в сопровождении двух его людей. Немец просматривает документы, принесённые ему сотрудником Саша. После нескольких вопросов (Жаду в своих ответах старается быть как можно более осторожным), Люхт заявляет:

— Он снова собирается поместить туда всех своих евреев! — И добавляет недобрым тоном: — Я хочу увидеть всё перед печатью, всё, вы меня слышите?

Жаду удовлетворённо отвечает, что он передаст это мсьё Гитри, на этом аудиенция заканчивается.

Вот он снова у Саша. Последний, выслушав рассказ своего друга и комментарии Люхта, приходит к выводу: «Не стоит этим заниматься».

Саша подумал о единственном, по его мнению, разумном решении, которое могло бы гарантировать выход книги без учёта требований немцев — как можно скорее представить черновик работы маршалу Петену и получить от него зелёный свет, на его взгляд, только это имеет значение и послужит «сезамом».

Наконец, в сентябре этого года секретариат маршала в Виши сообщил Мэтру, что встреча с главой государства состоится 5 октября. Саша спешит собрать недостающие тексты, Жаду совершает подвиги, чтобы создать приличный макет книги, и в начале октября Гитри может сказать: «Я закончил!»

Но, если было что предъявить герою Вердена, то оригинал-макет был ещё далёк от завершения. В ночь перед отъездом четы Гитри в Виши Жаду и гравёр Ламаньи (Lamagny) всё ещё работали над последними изменениями, внесёнными Мэтром. Наконец, всё готово, и отправление назначено на 7 утра.

В Виши был радушный приём. Старый солдат находится в состоянии полной ясности ума, и это была удача. Из этого Саша делает вывод, что мыслительные способности, несмотря на его возраст, сохранены. Но это было несколько поспешное заключение... Встреча была очень короткой, даже скоротечной. Времени хватило лишь на то, чтобы маршал пролистал книгу и коротко побеседовал с Гитри.

После такого приёма Саша решил, что с немецкой цензурой проблем больше не будет. Но в январе 1943 года пришёл новый вызов от лейтенанта Люхта. Жаду отправился на встречу, но приём был нисколько не лучше прежнего раза. Наткнувшись на те немногие изменения, привнесённые Жаду, Люхт попытался узнать больше, но собеседник впал в своего рода ступор, не побоявшись показаться идиотом. Однако лейтенанта Люхта не обмануть, он опасается неожиданных козней от Гитри. Жаду это прекрасно понял и передал свои опасения Мэтру. Саша решает сделать ход конём и организовать официальную презентацию книги на площадке театра «Мадлен», в присутствии личного секретаря маршала в Париже и немногочисленных гостей: «Эти люди прекрасно поймут, что здесь и рассматривать-то нечего, и будут свидетели, подтверждающие разрешение маршала, потому что там будет его парижский представитель».

Эта презентация состоится, но, похоже, немцы ничего об этом не узнают.

Новый вызов в штаб Propagandastaffel произошёл в апреле 1943 года. На этот раз обычный собеседник Жаду отсутствовал. Молодой офицер, к которому, похоже, попали бумаги, был внимателен к тому, что показывал Жаду. Большая часть текстов Саша, наконец, была напечатана. Офицер прочитал всё, заинтересовался некоторыми иллюстрациями и лаконично закончил:

— Это книга театрального человека.

Саша, сразу же поставленный в известность, скажет:

— Они начинают понимать, что приближается их уход.

На этом мы и остановимся...

Если эта книга так сильно навредила Саша при Освобождении, то только потому, что в её названии было имя маршала. Отметим, что в переиздании 1951 года, сделанном Раулем Соларом (Raoul Solar) и выпущенном тиражом около 5000 экземпляров, так же представленном в виде отдельных листов (сложенных вдвое вдоль и образующих четыре страницы), в красивой обложке и коробке, на обратной стороне коробки появилась надпись «С 1429 по 1942 год». На толстой картонной обложке, в которой собраны листы набора, золотыми буквами написано: M.C.D.X.X.I.X., а ниже — M.C.M.X.L.I.I. Нужно развернуть первые листы, чтобы прочитать: «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена», а затем, после выходных данных: «От M.C.D.X.X.I.X. до M.C.M.X.L.I.I.». И дальше полное название: «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена, или 500 лет истории Франции, произведение, задуманное, составленное и прокомментированное Саша Гитри».

Во время расследования своего «дела» Саша оправдывался по поводу места, отведённого Петену в этой книге и по поводу его предполагаемого петенизма. Так, 18 ноября 1944 года парижский прокурор Республики получит письмо, смело подписанное «Патриот»: «Мы с изумлением прочитали информацию, согласно которой следственный судья мсьё Анжера (Angéras) подписал постановление о временном освобождении Саша Гитри, поскольку правосудие не нашло подтверждений ни по одному из предъявленных ему обвинений. Как, нет обвинений против Саша Гитри? Есть, одно крупное и безотзывное! Это его книга: "От Жанны д'Арк до Филиппа Петена", каждый экземпляр которой он продал по 40 000 франков! Обвиняется за то, что осмелился сравнить нашу национальную героиню с этим старым ублюдком, продавшим Францию, которого должна бы была постичь та же участь, что и Суареса!» (José María Pino Suárez, вице-президент Мексики, после переворота был арестован и убит по дороге в тюрьму. — Прим. перев.).

Прочтение этого письма заставит Гитри сказать:

— Я думал, что когда-нибудь моя книга наделает шума, но не такого, как двенадцать пуль с восьми шагов.

Обвинённый в том, что он был петенистом, он просто сказал, что признал старого маршала главой государства, и уточнил, что никогда не получал «ордена Франциски» (Франциска — раннесредневековый топор франков. Орден Франциски / Ordre de la Francisque, 1941-1944 — французский орден, введённый руководителем коллаборационистского правительства Виши маршалом Филиппом Петеном за лояльность и заслуги перед Французским государством. — Прим. перев.). Опять же, он хотел бы быть нейтральным наблюдателем, отстранённым от мира, писать, играть в театре, ни в коем случае не вмешиваться в политические дела страны. В отношении Петена он просто подчеркивает, что ему «было дано наблюдать за его мученичеством» и что, будучи далеко не близким его другом, он встречался с ним трижды за всю свою жизнь. И, чтобы лучше убедить следователей, интересующихся, поддерживал ли он политику этого правительства, он заявляет:

— Я не могу одобрить политику правительства, которое позволяет себе выхолащивать Мольера и отменяет развод!

Следует отметить досаду у Саша в отношении позиции маршала. Имеется в виду проникновение немцев в Свободную зону. Гитри ожидал отпора от старого солдата, и, возможно, его отъезда в Северную Африку, чего, однако, не произошло. Саша узнаёт о сомнениях, возникших в некоторых хорошо информированных кругах, начиная с 1943 года, относительно реальности происходившего в трудовых лагерях. Некоторые из его друзей объясняют ему, что маршал обязан был встревожиться и протестовать. Саша скептически отнёсся к возможности такой реакции престарелого маршала.

— Что вы хотите, чтобы маршал сделал с людьми, которые разбегаются по своим углам? У него был бы ответ, на который только что натолкнул меня доктор Кнохен... Я уверен, он бы протестовал, если бы что-нибудь знал. В октябре он уже был пленником; так что теперь, когда немцы в Виши, представьте его мученичество!

Позже Тристан Бернар, после пребывания в Дранси, предупреждает Саша о своих предчувствиях:

— Как эти мужчины могут вести себя так? Предавать других людей, женщин, детей, как они могут, не сгорая от стыда!

После ухода Тристана Гитри скажет:

— Если бы маршал это знал! Будем надеяться, что он не знает, это было бы его оправданием. — Потом, после долгого молчания, добавил: — Что вы хотите, чтобы он сделал? Чтобы он ушёл? Это, возможно, было бы хуже.

Как и многие французы, Гитри узнает ужасную правду намного позднее. Жаду скажет об этом: «Пытки, организованная преступность, подтверждённые выжившими в лагерях смерти, перевернут его представление об устройстве этого мира с ног на голову, когда это станет неоспоримой очевидностью».

Завершая свою работу, Саша приходит к мысли, которая позволит ему верить как в бессмертную Францию, всегда способную восстать, так и в «тайное соглашение» между Петеном и де Голлем (известная теория «меча» де Голля и «щита» Петена), представляя своеобразный диалог между «Тем, кто вопрошает Будущее» и «Тем, кто ищет ответы у Прошлого», таким образом повторяя урок, который молодая пара получает в его запрещённой музыкальной комедии «Последний трубадур».

Диалог завершается вопросом «Будущего» к «Прошлому», но последнее обеспокоено тем, что французы разрываются между петенистами и голлистами. На что «Будущее» отзывается: «Позвольте мне верить, что они согласны размежеваться».

Летом 1943 года Саша Гитри наконец закончил дело. Книга заняла у него полтора года, тогда как он первоначально думал, что на всё у него уйдёт несколько месяцев. Путь был долгим, но результат налицо. Печать займёт ещё некоторое время, но должна быть завершена к концу года, как только Жаду закончит вычитку.

Тем не менее, перед выходом книги они серьёзно волнуются, потому что немецкая полиция совершает набег на Национальную типографию в поисках свинца и сурьмы, которые входят в их планы по утилизации металлов. Но директор типографии, где работают несколько бойцов Сопротивления, предвидел неприятности и спрятал резервные запасы в надёжном месте. Сильно раздосадованные немцы вынуждены были убрать лапу, которую они хотели наложить на это «сокровище».

В декабре 1943 года Саша уже держит в руках первый экземпляр. Дальше всё пойдёт очень быстро: в январе подписка окончательно закрыта. Все книги проданы и оплачены до выхода издания. Даже если выпуск книги затянется, издатели могут заплатить 3 425 000 франков в Фонд национальной помощи (Secours national).

Чтобы собрать немного больше денег для этой организации, было решено провести публичную презентацию работы с аукционом и показом небольшого фильма о книге.

За два месяца до освобождения Парижа была поставлена окончательная точка в этом проекте, зародившемся двумя годами ранее и неоднократно приостанавливавшемся из-за коварных вмешательств немцев.

Саша подведёт окончательные итоги этой работы в своей книге «Четыре года оккупации» («Quatre ans d’occupations»). Он никогда не отречётся от этой публикации, напротив, он однажды произнесёт, что не знает книги прекраснее, потому что она остаётся великолепным собранием произведений французского гения и, по его мнению, содержит свидетельства великих людей современности. Он всегда будет настаивать на том, что в условиях Оккупации создание произведения «настолько французского» останется непревзойдённым достижением. Саша Гитри даст полное согласие на переиздание книги Раулем Соляром в начале 1950-х годов, и выразит пожелание, чтобы она была включена тем же издателем в полное собрание его произведений.

Именно во время презентации этой книги Виллеметц рассказал Саша о своих опасениях, о том, что в ближайшее время могут произойти самые ужасные события, которые коснутся и Саша. Что ему необходимо заручиться поддержкой, особенно после неоднократных выпадов Лондонского радио в его адрес.

Эти расплывчатые обвинения являются логическим следствием статьи, опубликованной в американском журнале «Life», а также выходом книги с внешне провокационным названием.

Гитри сам в это не верит. Это невозможно! Победа близка, это его зачаровывает, и он говорит себе, что будет одним из первых, кто примет в этом участие, что устроит в пользу заключённых, вернувшихся из лагерей, гала-представления. Он даже верит в примирение Петена и де Голля настолько, что летом 1944 года продолжал рисовать перед некоторыми из своих собеседников картину парада Победы, на котором два вчерашних врага, примирившись, бок о бок пройдут по Елисейским полям! Сегодня это может вызвать улыбку, но Гитри был в этом убеждён.

Коллаборант? В то время он даже не задумывался над этим. Скорее, он видел себя в образе «сопротивляющегося духа». От «Духа Парижа». Потому что, по мнению Саша, исполнение «Марсельезы» на спектаклях «Пастера» или включение на выставке раздела о мадам Саре Бернар было равноценным закладке взрывчатки на железнодорожных путях!

Однако действительность окажется совершенно иной.

Разговор быстро прервался и Виллеметц уходит, взяв с Саша твёрдое обещание написать письмо, в котором он обоснует свою позицию во время Оккупации. Саша обещает встретиться на следующий день, и когда Виллеметц спрашивает, где он будет ужинать, Саша ответил ему с долей цинизма:

— Во Фрэн, жду тебя! (Fresnes — тюрьма в южном пригороде Парижа, одно из крупнейших пенитенциарных заведений Франции. — Прим. перев.).

Проходят дни, петля затягивается. Зайдя в магазин «Hermès» за шарфом, ему показалось, что он почувствовал некоторую враждебность по отношению к нему некоторых клиентов, его избегали, говорили о нём за спиной.

Немцы покинули его особняк в Тернэ, Саша решил вернуть себе права владельца и отправился провести там несколько дней. Он поддерживает связь с Парижем по телефону, ежедневно звоня мадам Шуазель. Она однажды сообщила ему, что мсьё де Лекерика (Lequerica), посол Испании в Париже, приглашает его на ужин. Он принимает это приглашение. По окончании трапезы ему дали понять, что его приглашают посетить Испанию. Он отказывается наотрез. Тот, кто не бежал от немцев, не собирается бежать от французов!..

В конце концов, он говорит себе, что идея Виллеметца изложить всё чёрным по белому не так уж и плоха. Благодаря этому документу впервые с того времени стало возможным подробно узнать и проследить позицию Гитри[102].

В нём он прежде всего даёт понять, что вся эта суета вокруг него если и удивляет, то никоим образом его не беспокоит, поскольку ему не в чем себя упрекнуть. Конечно, это нарушает его спокойствие и его работу, поскольку эти люди тревожат его друзей, которые постоянно приходят и говорят ему, что он в опасности. Он рассказывает о некоторых визитах столь же удивительных, сколь и странных, во время которых ему предлагали укрыться на каком-то чердаке или в подвале. Когда его не уговаривают уехать вглубь Испании, то ему предлагают уехать и спрятаться в Шаранте (Charentes), в Крёзе (Creuse)! Саша считает себя не настолько глупым и трусливым, чтобы последовать этим дурацким советам, и его несколько огорчает, что некоторые из его друзей так плохо его знают.

Он также представляет себя случайной жертвой группы коллаборационистов, которые хотят вовлечь его в своё вполне вероятное падение, и объясняет, что во все времена он подвергался нападкам со стороны некоторых мерзейших журналистов, и что это началось ещё со времён Первой мировой войны, когда его обвиняли в том, что он не был на передовой, тогда как это ему было официально запрещено по состоянию здоровья. Он признаёт, что нынешнее время благоприятно для распространения о нём сплетен низкого пошиба, и что те, кто всегда имел на него зуб, в это беспокойное время выберут подходящий момент и попытаются нанести ему решающий удар, поскольку, учитывая обстоятельства, он не может на него ответить.

Он вернулся в Париж в 1940 году и не сожалеет об этом. Кроме того он повторяет своему другу, что у него нет политических взглядов, что он не хочет принимать чью-либо сторону и что его единственное мнение — вообще не иметь никаких политических взглядов.

Говоря о Петене, он снова вспоминает его «мученичество», как его поразило то, что сказал ему маршал во время их встречи один на один, и подтвердил, что уважает его как личность.

Саша ещё раз заявляет о любви к своей стране, о своей глубокой радости от осознания того, что она скоро будет освобождена, и о своём счастье приветствовать будущих освободителей «с распростёртыми объятиями».

Чтобы придать больше убедительности и силы такой «защите», он намеренно хочет присоединиться к давней традиции великих драматургов, которые со времён Корнеля всегда умели держаться в стороне от политических дел. Его миссия состоит в том, чтобы, подобно живописцу, рисовать картину окружающего его мира, ни в коем случае не желая быть в нём актёром.

Он знает, что его будут обвинять в том, что он не уехал из Франции в Англию сразу после перемирия, где он мог бы продолжить свою карьеру (он совершил там шесть триумфальных гастролей подряд) и заработать там гораздо больше денег, нежели оставаясь во Франции. Но свободная Англия не могла быть вариантом выбора, потому что он предпочёл остаться в своей оккупированной стране и тем самым выразить солидарность со своими соотечественниками. Да, Париж был единственным решением, тем более, владея двумя домами на юге, в Сен-Тропе (Saint-Tropez, наследство его отца) и в Кап-д'Ай, он никогда не думал о том, чтобы укрыться там и вести спокойную жизнь. Нет, ему нужно было вернуться в Париж, чтобы занять там своё место. Это решение не было связано с личными амбициями, а просто с горячим желанием поддержать моральный дух всякого, кто в этом нуждался. Что касается его встреч с немцами, то он утверждает, что его долгом было на них пойти, чтобы добиться освобождения заключённых, вновь открыть свой театр, не допустить, чтобы проходимцы, состоящие на содержании у немцев, монополизировали культурную жизнь.

Он нисколько не жалеет о принятых решениях и говорит, что если бы ему пришлось делать это снова, он бы всё повторил! Это ясно, чётко, точно и окончательно.

Он подозревает, что многие парижане скажут о нём, что он принимал немцев, а они нет! Но со свойственной ему иронией он уточняет, что человек с улицы не заинтересовал бы немцев, и они никогда не вернули бы ему ни одного заключённого, ни собственность маршала Жофра. Тогда как он вернул! То же самое и с его встречей с Герингом — кто в подобной ситуации отказался бы принять его «приглашение»?

Да, его встречи с немцами позволили ему чего-то добиться — будь-то освобождение французов, или защита искусства своей страны.

Но он хочет довести дело до конца — он никогда не просил и не пользовался какой-либо личной привилегией. Напротив, он оказывал содействие многим благотворительным начинаниям, избавил многих от нужды, потратил два года без перерыва на свою книгу «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена», из доходов от которой передал 4 миллиона в Фонд национальной помощи. И закончил своё послание напоминанием о том, что он в одиночку добился смягчения тюремного заключения сыну Клемансо, возвращения одиннадцати заключённых и освобождения Тристана Бернара.

Затем, в постскриптуме, он добавляет, что его также обвинили в том, что он выставил бюст Муссолини в фойе театра «Мадлен», тогда как это был бюст его собственного отца!

Он заканчивает своё письмо Виллеметцу так: «Вот так пишется История!»

23 августа 1944 года. Мадам Шуазель, как и каждым утром, занималась делами в особняке. В это необычное время она пришла на работу немного позже. В то утро по улицам сновали военные грузовики, во все стороны бежали молодые FFI (Forces françaises de l'intérieur — Французские силы внутренних дел стали результатом слияния, по состоянию на 1 февраля 1944 года, основных военных группировок французского внутреннего сопротивления, которые были сформированы в оккупированной Франции. — Прим. перев.), и горел Большой дворец. Было около 11 часов. «Баронесса», находившаяся наверху, слышит шум в холле. Мужчины, большинство из которых были вооружены, ведут оживлённый разговор с открывшей дверь горничной:

— Подождите, мсьё, я пойду поищу его секретаршу.

— Нам не нужна его секретарша. Мы хотим видеть Саша Гитри лично!

Хорошо осведомлённые о том, где именно работает Саша, они поднимаются по лестнице. Поднявшись на лестничную площадку, они обмениваются несколькими словами с ошарашенной мадам Шуазель. Этот самый момент преданная секретарша опишет так: «В течение двадцати лет Саша давал мне уроки хладнокровия. Должна признать, что сейчас я повела себя не самым достойным образом. Заслужила разве что похвалу, не более, потому, что была в процессе размышления, что же мог бы сделать патрон в этой ситуации, но более всего меня интересовало, что "они" собираются делать. Они имели вид решительный и палец у них был на спусковом крючке. Так много револьверов, и лица такие мрачные, дело могло стать серьёзным».

В тот же самый момент Саша Гитри в очередной раз разговаривал по телефону с Арлетти. Его дорогая и нежная подруга находилась в чудовищном состоянии. В Париже происходило Освобождение, но это было и началом чистки! На улицах уже начали стричь женщин наголо... Некоторых даже клеймили! Актриса в панике, она думает о том, чтобы укрыться у своих друзей. Саша снова пытается её успокоить и советует не поддаваться панике. Он заканчивает свой разговор следующей фразой:

— Ты рискуешь не больше, чем я!

Когда Мэтр собирался повесить трубку, дверь в галерею-кабинет открывается и появляется мадам Шуазель в чрезвычайно обеспокоенном состоянии. Запыхавшаяся, она говорит своему патрону:

— Мсьё, это к вам!

И тут в комнату врываются вооружённые люди, кричащие, как в плохом полицейском фильме:

— Руки вверх!

Один встал перед Саша и направил на него оружие, другой стал его обыскивать, чтобы убедиться, что он безоружен. Но эти люди не предъявили никакого мандата и на них не было нарукавных повязок FFI. Никто никогда не узнает, кто им дал приказ арестовать Саша Гитри.

Между ними произошёл быстрый разговор о причинах вторжения, о котором мадам Шуазель, свидетельница этой сцены, очень интересно рассказала: «Тот, кто, несомненно, был начальствующим лицом, опустил оружие и говорит:

— Мсьё Гитри, мы пришли арестовать вас. Пожалуйста, следуйте за нами.

Лицо Саша не дрогнуло. Его сигарета осталась неподвижной, он внимательно оглядел этих четверых вооружённых людей и спрашивает:

— На каком основании, мсьё?

— За связь с врагом... мы представители Комитета освобождения...

Тогда Саша повёл бровью, слегка прищурил один глаз, и тоном, полным иронии:

— Комитет освобождения?.. это от имени Комитета освобождения вы пришли лишить меня свободы?.. Странно!..

Он произнёс эту фразу "одним куском". Слова "освобождения" и "свободы" были произнесены чётко, буквально по буквам.

Но члены "комитета" были здесь не для того, чтобы разговаривать с Гитри:

— А теперь следуйте за нами!

— Однако я хотел бы...

— Нет, нет, нет, немедленно!

— Я хотел переодеться в более приличествующую одежду.

— У нас нет времени вас ждать. Живо! Живо!

— Позвольте мне взять хотя бы сигареты и документы, удостоверяющие мою личность...»

Не без труда Мэтру удаётся взять сигареты и документы вместе с восемью машинописными страницами своего письма Виллеметцу. Один мужчина вырвал их у него из рук и засунул себе в карман. Затем трое человек покидают рабочий кабинет и спускаются по знаменитой лестнице. Мужчина, следующий за Гитри, держит револьвер у его затылка. Внизу трое других вооружённых мужчин ждали своих сообщников.

Саша, одетый в лёгкую одежду, берёт шляпу, которую он всегда оставлял на столе, и произносит:

— Мадам Шуазель, я оставляю на вас дом... до скорой встречи!

Руководитель группы отвечает:

— Вашему персоналу не будет причинено никакого вреда... но что касается "до скорой встречи", посмотрим...

Затем он приказывает перерезать телефонные провода, и процессия покидает дом. Одной минуты было достаточно для ареста. На углу палисадника дома 18 по авеню Элизее Реклю, на виду у прохожих находится бюст Люсьена Гитри. Саша украдкой смотрит на него. Много позже он напишет: "То, что я думал тогда, касается только меня"».

В особняке жизнь замерла, его механик Рене Шалифур (René Chalifour), его дворецкий, его кухарка и его камердинер присутствовали при аресте с «огорчёнными лицами и очень нежными взглядами». Но мадам Шуазель не та женщина, которую можно просто так выбить из седла. Необходимо было действовать. И быстро! Она немедленно берёт всё в свои руки. Ей просто необходимо найти людей, которые смогли бы ей помочь.

В спешке она забыла, что в доме на Элизее Реклю есть вторая телефонная линия. Эта линия работает, но Фернанда Шуазель опасается, что она уже прослушивается. Она пересекает улицу и направляется к дому номер 15, зданию — части маленького мира Гитри, поскольку в нём живёт мать Жаклин Делюбак, а квартиру на первом этаже Саша уже несколько лет арендует для хранения архивов и мебели — его особняк полон, от подвалов до чердака, как яйцо!

В доме 15 также проживает Сьюзи Прим (Suzy Prim)[103], и именно из её дома секретарша свяжется с мсьё Полем Дельзоном (Paul Delzons)[104], который вместе с мсьё Жоржем Крестей (Georges Chresteil) обеспечивали защиту интересов автора. Он очень спокоен, советует не предпринимать никаких действий, не уведомив его заранее, и просит Фернанду Шуазель собрать различные документы и начать составлять досье, которые позволят ему наилучшим образом защитить своего клиента.

Как только она вернулась в дом на Элизее Реклю, зазвонил телефон... это Арлетти. Она уже в курсе.

— Алло, мадам Шуазель? ... Так это правда?..

— Да.

Больше не будет произнесено ни слова.

Тем временем Саша провели пешком от его дома до мэрии седьмого округа по улице Сен-Доминик, эспланаде Дома инвалидов и улице Гренель, что заняло, должно быть, добрых полчаса. По пути поражённые прохожие узнают в этой любопытной компании знаменитого автора. Реакция прохожих не враждебна и Гитри обнаруживает в ней скорее страх или опасение: «Никто не может спокойно спать, когда вдруг зазвучат голоса доноса, оговора, клеветы и страха».

В довершение всего вызывает удивление одежда только что арестованного человека, который в таком виде идёт между вооружёнными людьми. Поскольку ему не дали времени привести себя в порядок, он одет в свой «утренний» наряд, состоящий из лимонно-жёлтых брюк, рубашки с крупными цветами всех оттенков и нефритово-зелёных домашних тапочек из крокодиловой кожи, не говоря уже о панаме, которую он сам назовёт чересчур вызывающей.

Сразу же по Парижу поползли слухи: Гитри арестован! Ему даже не дали времени одеться, его увели совершенно голым!

Прибыв в мэрию своего округа, он сказал себе: «Меня насильно женить собираются?» И его повели прямо в зал бракосочетаний... Там было полтора десятка человек под охраной агентов в штатском. Их тоже только что арестовали. В их число входит и писатель Поль Чак (Paul Chack)[105], он сразу же представился Гитри, который подумал: «Он явно рад не тому, что я арестован, а тому, что и меня тоже».

Весь этот маленький мирок (включая бритую женщину, которая оказалась дочерью его близкого друга) собрался вокруг Мэтра, и он заговорил... о театре! Интермедия, которая долго не продлилась потому, что появился надзиратель и во всё горло начал орать на всех и угрожать каждому.

Начало дня в доме на Элизее Реклю: мадам Шуазель, не теряя ни минуты, работает в кабинете, собирая необходимые документы для адвокатов своего патрона. Внезапно открывается дверь и появляется... Женевьева!

Последняя мадам Гитри (поскольку развод официально не оформлен), узнав о несчастье, постигшем мужа, считает, что теперь её место здесь. Благородное чувство, но оно несколько стесняет мадам Шуазель, на которой висит тысяча дел. После нескольких минут разговора Женевьева решает перейти улицу и поселиться в доме Сьюзи Прим. Одной заботой меньше.

Но мадам Шуазель снова потревожили. Это горничная Мария пришла предупредить её о том, что трое молодых людей хотят немедленно её видеть. Самоотверженная секретарша воображает худшее и говорит себе, что они, несомненно, пришли с обыском или допросами.

Но её ждал приятный сюрприз! Потому что этих трёх молодых людей с юношескими лицами звали Анри Белли (Henri Belly), Жан-Клод Брие (Jean-Claude Briet) и ... Ален Деко (Alain Decaux)[106]. Они были пылкими поклонниками Мэтра и, узнав о его аресте, решили, что его дом непременно нужно защитить от любых грабежей. И они не ошибались, ведь, как известно, частный особняк Гитри — музей! Поэтому мадам Шуазель принимает предложение и проживёт несколько недель в компании этих молодых людей, которые обеспечат безопасность, а также добавят жизни этому месту. «Они приступили к своим “обязанностям” в тот же вечер. Они расположились лагерем в коридорах, спали в креслах и несли круглосуточную вахту по очереди. Ежедневно четвёртый мушкетёр, Жан-Клод Колен-Симар (Jean-Claude Colin-Simard), приходил за "бюллетенем о здоровье дома". Эта молодость, эта симпатия подняли нам настроение. Я даже помню, как захохотала, когда встретила Жан-Клода Брие, высокого парня с нескончаемыми ногами в военном шлеме. Смехотворно маленький шлем, похожий на напёрсток на тыкве. Потом он мне объяснил, что позаимствовал эти "доспехи" у сына своих друзей».

В мэрии 7-го округа постепенно проводят допросы арестованных. Гитри пытается выяснить, когда настанет его очередь. В 17 часов снова появляется надзиратель, подходит к нему и обыскивает карманы, чтобы конфисковать сигареты:

— Вы думаете, мы позволим вам курить, когда у ваших охранников сигарет нет?

Проходит ещё час, и заключённого, наконец, допрашивают в комнате, в которой находилась дюжина вооружённых молодых людей из FFI.

Допрос начался с фотографирования всех доставленных и продолжился с напоминания о письме Виллеметца, которое находилось в руках допрашивающего:

— Я вижу, вы ожидали ареста.

Письмо отказались возвратить, и после нескольких банальных вопросов Саша вернули в зал бракосочетаний.

Ожидание продолжается. Саша Гитри, которому в то время было пятьдесят девять лет, не предложили ни пить, ни есть с момента его ареста. В 20 часов ему сообщили, что он должен встретиться с мсьё Тетанжэ (Taittinger), главой муниципального совета. С некоторой наивностью он вообразил, что его переведут в парижскую ратушу и он там переночует. Полчаса спустя Гитри и Поля Чака вывели во двор ратуши, чтобы погрузить в ожидавший их бронированный автомобиль... Но пунктом назначения машины была парижская Консьержери, камера предварительного заключения (Dépôt — внутренняя тюрьма суда высшей инстанции, расположенная в подвале Дворца правосудия; следственный изолятор. — Прим. перев.).

Атмосфера там была совсем другая. «Сырое и вонючее» помещение, отличительной особенностью которого было то, что оно походило на переполненный кабинками клозет, который к тому же безнадёжно протекал! Там была почти полная темнота. Придётся провести там ночь. Но дверь открылась и голос произнёс его имя: Саша Гитри. Лабиринт коридоров, и вот наш заключённый стоит перед стеклянной дверью, которая открылась перед ним. Мужчина в белом халате встретил его словами:

— Вот он, подлец! — Затем он, в присутствии помощников, бросил ему в лицо: — Этого ублюдка завтра осудят, а потом расстреляют!

Следом был обыск, который традиционно предшествует заключению. После того, как у него изъяли драгоценности, деньги (37 500 франков) и бумажник, из которого вынули три фотографии, водительские права, чековую книжку, адрес багетчика, письмо отца и портрет Ренана, его попросили сдать шнурки от обуви. Саша сказал, что это будет не сложно, так как на нём только шлёпанцы... И слова тюремщика:

— Камера 117... А потом, э-э-э? Самое суровое наказание!

Туда Саша сопровождали... женщины! Это отделение было под началом монашек. Его конвоировал и вооружённый человек, который при переходах по коридорам постоянно совал ему револьвер под нос и захотел остаться с ним в камере один на один, за закрытой дверью. Что же будет? Внезапно он суёт руку в карман пиджака, достаёт карандаш... и просит автограф!

Накануне Саша Гитри спал в хорошей постели в своём великолепном особняке. Он ещё правил своим маленьким мирком. Он жил в самом центре своих райских кущ. Всё, что ему предрекали, было лишь догадками. С этого времени начался спуск в ад...

Рассказ об этих шестидесяти днях заключения многих удивит. То, что Саша пережил и претерпел там, находится за гранью воображения (особенно для тех, кто имеет лишь смутное представление о том, что же это был за период Очищения). Никаких VIP-камер для знаменитостей, заключённых в тюрьму на следующий день после Освобождения, отнюдь!

Испытание лишением свободы станет для него двойной пыткой: моральной, которой он сможет противостоять с достоинством, рассудочностью и какой-то бравадой, но последствия которой будут ужасными и многое изменят в его характере и отношении к жизни; и физической (акты физического насилия в отношении него были немногочисленны), которая угнетала почти шестидесятилетнего мужчину со слабым здоровьем и постоянными болями, преследующими его с подросткового возраста. Вероятно, эти физические испытания сократили жизнь Саша Гитри, о чём рассказывали многочисленные свидетели, такие как Поль Дельзон, его адвокат: «Я хотел бы подчеркнуть, что Саша Гитри умер во многом из-за того, что ему пришлось пережить в 1944-1945 г.г. История Vél’d’Hiv’ отвратительна» (Vél’d’Hiv’ — аббревиатура Парижского зимнего велодрома, где первоначально содержался Гитри до Дранси, прежде чем его адвокаты добились перевода в тюрьму Фрэн (Fresnes), которой управляли военные, а не FFI. — Прим. перев.).

В книге «60 дней в тюрьме» («60 jours de prison») Саша Гитри подробно описал это испытание. Всем, кого интересует этот вопрос, стоит прочитать этот поучительный текст, один из лучших о периоде Очищения после Освобождения, которые только могут существовать.

Но больше всего он пострадает не от тюремного заключения, каким бы суровым оно ни было. То, что его будили ночью, оскорбляли, грозили утром расстрелять, со временем превратится в своего рода «живописное воспоминание». Саша очень скоро осознает, что имел дело только с бедными правдоискателями. Он не будет испытывать к ним ненависти, и когда его спрашивали о причине, он повторял:

— Потому, что, когда я вышел из тюрьмы, я знал об этом гораздо больше!

Но вернёмся к тому утру 24 августа 1944 года... Рано утром к нему в камеру ворвались вооружённые автоматами люди и угрожали ему расстрелом. Глава банды, будущий адвокат, немного наигранно исполнял доверенную ему роль, и был, в общем, не злым человеком.

Проходят первые часы, а за закрытой дверью его камеры устраиваются «смотрины». Все, кто собрался по ту сторону двери, по очереди таращатся на него в глазок, смотрят как на обезьяну в зоопарке, и сыпятся оскорбления:

— Сволочь, здесь, это тебе не в твоём дворце! А как твой приятель Гитлер поживает?

За ним приходят, чтобы перевести в общую камеру. С одиночеством покончено. Он в камере 42, всё ещё в полицейском изоляторе. Трое постояльцев принимают его без всякого удовольствия, потому, что придётся потесниться для нового постояльца, а камера 42 по площади не больше десяти квадратных метров. Этими товарищами по несчастью были: Жером Каркопино (Jérôme Carcopino)[107], министр Петена, он же директор школы; Лепинар (Lépinard), начальник канцелярии префекта полиции, и гаитянский дипломат.

Попытавшись съесть отвратительный суп, пришлось покориться сну — они раскатали четыре соломенных тюфяка. Саша унаследовал место в глубине, где он мог развлечься, использовав крышку параши в качестве подушки.

На следующий день жизнь в этом замкнутом пространстве худо-бедно налаживается. Это отделение находится под присмотром монашек. Мать-настоятельница приходит лично предупредить его о двух таинственных посетителях, ожидающих за дверью.

Саша взяла оторопь, когда он увидел перед собой двух американских солдат, двух офицеров, здоровающихся с ним и расспрашивающих о его делах. Трое мужчин обмениваются искренними рукопожатиями, и Мэтру сложно понять, что же происходит. Что делают здесь эти американцы на пороге его камеры?

Со свойственной ему иронией он предположил, а поняли ли американцы, что он находится в тюрьме, ведь можно же представить, что на их вопрос, где они могли бы найти Саша Гитри, им могли и ответить: «В Депо, на набережной Часов», а они приняли это за его домашний адрес.

В любом случае, этот визит вызывает настоящий переполох в тюрьме. Прибежал один из руководителей заведения, он стоит немного поодаль, но не отводит взгляда от странной сцены, разворачивающейся у него на глазах. Затем четверо мужчин направляются к столу. Причина этого удивительного визита, наконец, раскрыта — американские офицеры ищут Саша Гитри по всему Парижу, чтобы он согласился в эти победные дни передать через них послание для Америки! Кажется, это сон — Гитри, арестованный и брошенный в тюрьму его собственными соотечественниками, некоторым образом был выбран представителем от знаменитых французов, освобождённых американцами! Он был рад передать братский привет своим коллегам — американским драматургам. Пользуясь этим визитом, он просит двух американских офицеров похлопотать за него. Его единственное желание — вернуться в свою прежнюю камеру. Начальник тюрьмы, обнаружив, что вся эта болтовня на языке Хемингуэя слишком затянулась, захотел вмешаться и сунул визитёрам под нос копию знаменитого письма Саша Виллеметцу, говоря им:

— Он коллаборационист... он друг Петена... он виделся с немцами... и доказательство здесь... его бах, бах... расстрелять!

Мужчина возбуждён, а американцы не понимают ни слова по-французски, поэтому Саша объясняет им по-английски, что тот пьян — на этом инцидент приостанавливается. Но американцы хотели ещё с ним и сфотографироваться, а для этого света здесь не хватало, и они потащили Мэтра на свет божий, мимо охранников с растерянными лицами. Там, на свежем воздухе, Саша рассказывает о том, что происходит. Американцы делают серию снимков и замечают, что Саша смотрит в сторону их машины, которая припаркована всего в десяти метрах от них... Быстрым жестом американцы приглашают его сесть в неё и уехать с ними. Колебался ли Саша? В любом случае, он решает не убегать, не ввязываться в эту авантюру и просто благодарит их растроганной улыбкой. Он смотрит как они уезжают, а затем направляется к своим тюремщикам. Что произошло бы, если бы Гитри воспользовался этой исключительной возможностью?

Вот и слабое утешение — заключённого перевели в одиночку. На следующий день его пригласили размять ноги во внутреннем дворе. Там он встречает Пьера Тетанже, председателя городского совета Парижа, и большую часть муниципальных советников. Моменты ощутимой поддержки, быстро омрачённые слухами, бегущими по коридорам: у Арлетти порезаны груди! Саша в подавленном состоянии и должен вернуться в свою камеру.

Два часа спустя наступает один из самых трудных моментов в жизни Гитри. Тщедушный человек с лицом висельника вошёл в его камеру, направил на него револьвер, и не церемонясь сказал:

— Я убью тебя!

Гитри, застыв, не говорит ничего. Тот повторяет свою фразу, ожидая реакции своей жертвы. Мэтр, наконец, произносит:

— Ну, раз так...

Мужчина выглядит странно, бледен, пьян. Он всё время повторяет одно и то же:

— Я убью тебя!

Двое мужчин остаются лицом к лицу. Напряжение запредельное. Затем, внезапно, «палач» опускает руку, поворачивается и покидает камеру так же, как вошёл. Саша скажет об этом: «Я видел смерть очень близко!»

На следующий день, на закате, без церемоний его просят вернуться в общую камеру, в которой он был раньше. Его ожидал холодный приём обитателей камеры 42.

Следующей ночью — новое унижение для Саша. В 2 часа ночи через смотровое окошко в двери камеры его подозвали два надзирателя. Саша подходит, и один из них плюёт ему в лицо. Его напарник достаёт револьвер и говорит:

— Давай, кончим его!

— Э, нет! Я бы предпочёл, чтобы его расстреляли или гильотинировали, этого ублюдка.

В доме на Элизее Реклю жизнь налаживается. У «баронессы» основной задачей, возложенной на неё адвокатами, было составление возможно более полного списка всех действий Мэтра, день за днём, во время Оккупации. В это вовлечён весь дом. В конце концов мадам Шуазель поселяется в доме 15 вместе с дочерью, так как опасается обысков в своё отсутствие. Она почти каждый день принимает членов Комитета освобождения, приезжающих навестить особняк: «Все они были очень корректны. Они осмотрели каждый уголок дома, от подвала до чердака. Они воспользовались случаем, чтобы полюбоваться его богатствами, и были поражены ими».

28 августа заключённым сообщили, что они будут переведены. Догадывались, что это будет Vel'D'Hiv'[108]. Саша не может не пошутить: «Я сомневаюсь, что это будет связано с ездой на велосипеде».

Заключённые расположились на трибунах велодрома. Скоро полночь, а они целый день не ели и не пили. Многие в ужасном состоянии. Много избитых, сюда они были доставлены уже на носилках. Кошмарное зрелище.

Наконец, какие-то молодые люди занялись ими и раздали каждому по два сухаря. Но никакого ухода или лекарств для раненых. Пьер Тетанже из кожи вон лезет, чтобы это заключение прошло с минимумом человечности.

В 1 час ночи всех заключённых просят собраться на центральном поле, где они проведут ночь. Они пробудут там три ночи и три дня с строгим запретом вставать. Им будет разрешено только сидеть.

Там Саша приобретёт опыт, о котором он мог прочитать только в книгах. И ещё! Неизвестный ему мужчина разрежет своё одеяло пополам, и предложит половину Саша. В свою очередь, он поделится своей половиной одеяла с молодым рабочим. Та же солидарность, что и в лагерях для французских военнопленных в Германии.

Еда состоит из единственного и постоянного блюда — холодной лапши с конфитюром. «Чёрный рынок» снова вступает в свои права. Пачка сигарет стоит 1500 франков, сигарета — 100 франков, а затяжка — 100 су!

Затем наступает время допросов. В свою очередь вызывают и Саша. Но это всего лишь ещё один допрос из многих. Саша успевает прочитать вверх ногами то, что написано на листке с указанием причины его ареста. Это слово, в которое он не может поверить — «неизвестно»! Невероятно, значит, он находится в тюрьме, не зная за что, и, что ещё лучше, его тюремщики тоже этого не знают!

С Vél’d’Hiv’ покончено. Теперь их переведут в Дранси (Drancy)[109]. Покидание лагеря происходит гораздо спокойнее, нежели прибытие, толпа менее плотная и хорошо сдерживается живой изгородью из молодых городских полицейских, которые, заметив Саша, начинают кричать «Моа! Моа! Моа!».

Перевод в Дранси происходил на автобусе. Лагерь находится под охраной очень молодых сотрудников FFI и под командованием двух иностранных офицеров, русского и испанца. Однажды, когда Саша был во дворе, офицер, в сопровождении красивой девушки, подошёл к нему, оторвал розетку кавалера ордена Почётного легиона и бросил её на землю.

Молодые FFI, охраняющие лагерь, кажутся более человечными. Один из них советует Гитри отправиться в третий блок: «Это, безусловно, лучший». Все, представляющие для Дранси из себя что-то, будут направлены в этот блок. В первом блоке содержались женщины, во втором все остальные мужчины. Каждая камера состоит из двух небольших помещений — комнаты три на три метра и крошечного совмещённого туалета. Здесь должны содержаться трое, первым соседом Саша был бывший министр маршала Жан Бертло (Jean Berthelot)[110]. Нужно было найти третьего сожителя, и Мэтру удаётся найти в толпе заключённых своего «святого Мартина» из Vél’d’Hiv’а, того самого, который отдал ему половину одеяла, мсьё Рока (Roques)[111], директора заводов Рено. В этой общей камере было из мебели: три металлические кровати (тюфяки, по единодушному мнению, учитывая их отталкивающее состояние, были немедленно удалены), два табурета, один стол и один шкаф.

Образовалось некое подобие светской жизни, и Саша начинает принимать визиты. В первый день это была графиня, которая сочла, что Саша может способствовать её освобождению (!); на другой день был академик Абель Эрман (Abel Hermant), только что прибывший в Дранси, нанёс визит вежливости Саша. Если это любопытное общество иногда выглядит как мирской микрокосм, то пища значительно отличалась от той, которую обычно подают этой элите: утром — капуста, вечером — «суп» на отваре из этой капусты. Один раз в неделю — кусок несъедобной говядины.

9 сентября по лагерю разносится слух, что в Дранси наконец-то соберётся следственная комиссия. Все надеются, и 12-го числа она собралась, допросив около сорока заключённых из шести тысяч присутствующих!

Наконец, 19 сентября громкоговорители лагеря объявили: «Саша Гитри, в следственный комитет!» Все его товарищи по несчастью верят в его освобождение. И вот он в большой комнате, где находятся «комиссары-следователи», расположившиеся по трое за каждым столом. Саша приглашают к одному из столов. После обычного и традиционного допроса о гражданском состоянии начинается этот удивительный диалог:

— Какова причина вашего ареста?

— Я считаю себя вправе спросить вас об этом!

— Вы что, не знаете этого?

— Определённо нет! А вы?

— Мы понятия не имеем.

— Но ведь у вас на столе лежит моё досье.

— Да, но это нам ни о чём не говорит.

(Тогда Гитри осознаёт, что в этом «досье» не может быть ничего, кроме его чековой книжки и водительских прав, которые у него изъяли при аресте.)

— Конечно, если бы мы вас не знали, то отпустили бы вас тотчас же.

— А поскольку вы меня знаете, то освободить не можете?

— Совершенно верно.

— И почему же?

— Опасаясь массовых беспорядков!

— Вы шутите?

— Нисколько...

И в заключение:

— Именно поэтому, для вашей же безопасности, разумнее держать вас здесь. Но через несколько дней мы вас известим.

Если бы эта следственная комиссия распорядилась о его немедленном освобождении, можно было бы себе представить, что «дело» на этом бы и было завершено, и Мэтр, после месяца пребывания в тюрьме, мог бы вернуться к себе домой, к своим близким, и даже возобновить свою работу, по примеру некоторых других, арестованных без причины, во время спектакля, как Пьер Френе и Тино Росси (последнему, кстати, Республика принесёт свои официальные извинения)... Отказ в немедленном освобождении сам по себе является, своего рода, обвинением. Эта комиссия станет его первым судом, на котором ему сказали: «Вы невиновны, потому что вас ни в чём не обвиняют и потому что нет ни одного доказательства, свидетельствующего против вас, но вас приговаривают на основании "слухов в обществе", или, если перефразировать — не бывает дыма без огня!»

«Общие интересы» общественных слухов превалируют над «частными интересами» так называемого Гитри.

Два дня спустя он узнаёт, что «Арлетти спасена»...

Лагерная жизнь продолжается. Саша однажды обвинили в краже, ещё его обвинили в том, что он давал деньги стриженым женщинам. Всё это абсурдно, и каждый раз ему удаётся вывернуться, несмотря на то, что отношения с тюремщиками остаются напряжёнными.

Он сам сталкивается с ужасом «очищения» женщин и, поражённый, осознаёт муки, которые испытывали некоторые из них.

Саша обменивает свою восьмидневную баланду на рентгенологическое исследование в лазарете: «Подбородок прижать к экрану, слегка, а обе ноги — на реостат».

6 октября новый допрос. Дата, которую не стоило и упоминать, если бы не было такого разговора Гитри с тремя судебными дознавателями (которые, уточним, не были связаны с делом Гитри). Смущённые, они объяснили ему, что было бы лучше для всех (кроме него!) оставить его дело как есть. Саша человек умный и умеющий пользоваться этим как никто другой, и они знают — в верхах опасаются, что их быстро подымут на смех, если начнётся публичное судебное разбирательство и обнаружится несостоятельность выдвинутых обвинений. Судить Гитри и видеть, как его признают невиновным — было бы ужасно...

Саша замер, услышав это, но оцепенел, когда узнал, что нечто подобное собирались провести ещё с несколькими очень известными людьми, арестовав их и проделав это довольно зрелищным образом. Члены комиссии раскрыли ему, что это было необходимо для успокоения общественного мнения, очень печально, что это выпало на его долю,.. но это так!

Видя смятение пленника, они дали ему совет: не питать слишком больших иллюзий относительно его старых друзей, особенно тех, кому он помогал во время Оккупации. Определённо, ему не на кого положиться, чтобы отсюда выбраться.

Да, вот такое краткое изложение известного «дела Гитри». Арест короля театра оказался хорошим решением для всех. Саша Гитри — искупительная жертва чистки — прецедент, и ещё какой! Нет смысла дальше что-то изобретать сторонникам чистки... Гораздо более скомпрометированные, чем он, могут с облегчением вздохнуть.

Наконец, 9 октября дело сдвинулось с мёртвой точки. Саша вызвали в кабинет следователя Дюэза (Duez). Последний успокаивает и обсуждает со своим собеседником «знаменитое» письмо, которое просил у него Виллеметц, и ряд новых показаний Саша, которые раскрывают безосновательность нелепых обвинений, выдвинутых против него некоторыми газетами.

На следующий день ему приходит первое письмо от его адвоката, мсьё Дельзона, и пачка сигарет — день прекрасен!

11-го числа Гитри перебрался в комнату к Бернару Фэй (Bernard Faÿ)[112]. Саша: «Дали бы мне частные апартаменты Людовика XIV в Версальском дворце, и я от этого не испытал бы большего удовлетворения. Даю слово!»

На следующий день он снова видится со следователем Дюэзом. Собеседование было коротким, но Саша узнаёт, что он в четвёртый раз предстанет перед следственной комиссией и, самое главное, наконец-то получит «шанс» быть обвинённым, так как у него будет возможность встретиться со следственным судьёй, который, наконец, рассмотрит его дело (следственный судья руководит следственными мероприятиями и имеет полномочия выдвигать обвинение. — Прим. перев.).

14 октября Саша Гитри в последний раз предстаёт перед следственной комиссией. Вот как всё происходило:

— Честно говоря, нет. Но мы вряд ли сможем предъявить вам обвинение в деятельности, направленной против безопасности государства. Это было бы неправдоподобно. Тогда остаётся «сношения с врагом»...

— Кажется, у меня действительно были такие...

На следующий день Саша передают письмо, которое Альбер Виллеметц решил написать, наконец. Он ждал его гораздо раньше, каждый день надеялся. Это было потрясение для Гитри. Во-первых, он не узнал почерк Альбера, и это не был его почерк, но прочитав письмо, он видит, что написано оно им. Такой способ переписки глубоко ранит Саша: «Знаешь ли ты, что ты делал, когда писал это так? Ты убивал нашу дружбу!»

Главным, что Саша ставил в вину своему другу детства, по-прежнему оставалось то пресловутое письмо, которое он заставил написать Саша «насильно». Впрочем, следователь Дюэз не мог не заметить этого во время их второй встречи. Да, когда не в чем себя упрекнуть, не пишут письма в свою защиту заранее. Инициатива Виллеметца была неуместна.

Во время содержания Саша под стражей Виллеметц тоже пытался помочь другу, только менее заметным образом, действовал закулисно. Писать в Дранси было рискованно. Он работал с обоими адвокатами Саша постоянно, пытался задействовать его окружение и взял на себя все текущие расходы «дома Гитри», что было очень кстати. Поскольку пока Саша находился в тюрьме, все его счета были заблокированы и мадам Шуазель могла рассчитывать только на щедрость Альбера Виллеметца в оплате расходов.

Важно поставить это в заслугу последнему.

16 октября Саша покидает Дранси. За ним приезжают два инспектора судебной полиции, чтобы отвезти его в «Brigade mondaine» (Служба судебной полиции, отвечающая за надзор за проституцией и пресечение сутенёрства. — Прим. перев.). Устроившись в уютной комнате, он записывает: «Обрамлённый окном уголок Парижа — это волшебство». Инспектора, с которым он имел дело, Мориса Каняра (Maurice Cagnard), Саша отныне будет считать своим другом, позже Гитри охарактеризовал его как настоящего «Мсьё». Он сообщил, что Саша переведут во Фрэн. Саша доверительно просит об одолжении:

— Мсьё комиссар, я хотел бы попросить вас предоставить мне право вернуться в Дранси до того, как я доберусь до Фрэна. Чтобы провести там последнюю ночь...

— Странная просьба! Хорошо, я согласен, но так вы откладываете своё возможное освобождение по крайней мере на один день.

Морис Каняр дал своё согласие. Но во время его перевода из полиции нравов в Дранси, на прощальный вечер, происходит ещё одно необычное событие. Мадам Шуазель находилась в доме на Элизее Реклю. Около 13 часов звонит телефон, она поднимает трубку и слышит: «Это вы, "баронесса"?.. Тише!.. Я скоро буду дома… Главное, никому не говорите об этом!..» Трубку повесили.

Фернанда Шуазель не может прийти в себя! Это точно голос Саша, его манера разговаривать таким характерным «бархатистым шёпотом». Но как он мог позвонить ей? Он действительно сможет прийти? Тогда она начинает готовить еду и накрывать на стол, говоря персоналу, что ожидается важное лицо, без дальнейших уточнений.

Проходят минуты, для преданной секретарши время, кажется, остановилось. Наконец, в 2 часа сдержанно позвонили. Остальная часть этого эмоционального рассказа принадлежит Фернанде Шуазель:

«— Быстрее, быстрее, быстрее, "баронесса"!

Трое мужчин ввалились в дом. Саша опустил воротник своей куртки и обнял меня. Наши нервы не выдержали. Мы плакали, оба... на глазах у инспекторов, у которых хватило сердечности понять исключительность обстоятельств, позволить Саша приехать и на несколько минут ещё раз окунуться в атмосферу и обстановку "своего театра". Они шли на большой риск и показали себя мужчинами.

Я видела, что Мария вот-вот упадёт в обморок, когда она неожиданно вошла в столовую. Я видела, как дрожал поднос, когда вошёл дворецкий. Я видела поражённый и счастливый дом, как будто патрон вернулся к нам навсегда.

Мы замерли, когда он начал говорить и молча слушали последние пережитые им события.

Импровизированная трапеза длилась около часа. Потом Саша пригласил отобедавших инспекторов опустошить добрую бутылку шампанского.

Он, безусловно, прошёлся по галерее, желая убедиться, что в его отсутствие ничего не было потревожено. Дал мне несколько указаний, поручил мне предпринять некоторые шаги, показал инспекторам некоторые из любимых им картин, взял несколько упаковок сигарет, поцеловал нас и исчез в машине, которая доставила его в поднадзорное место пребывания:

— Ещё раз говорю вам: до скорой встречи!

Пока он ел, мы не сводили с него глаз. Мы провели большую часть пирушки, обмениваясь впечатлениями — патрон храбрился, но мы чувствовали, что он был глубоко тронут этим приключением. Никто ещё не слышал, чтобы он использовал столько горестных выражений. В самом его взгляде иногда чувствовались горечь и обида. Это ясно — он изо всех сил старался забыть о своих неприятностях.

Но он оставался патроном, мсьё Саша Гитри — заключённый, часто униженный, сумевший не сразу после допроса в судебной полиции вернуться в тюрьму. Он пришёл к себе, к Своему столу, он предложил Своё шампанское Своим охранникам. Да, это был Гитри! Это был Саша!»

Он проводит свою последнюю ночь в Дранси в окружении друзей, которых он там приобрёл. На следующий день те же самые инспекторы приезжают за ним, чтобы отвезти на набережную Орфевр. Это его первая встреча с судебным следователем мсьё Анжера (Angéras). Присутствуют его два адвоката, а также Альбер Виллеметц и мадам Шуазель. Последовал двухчасовой допрос, в основе которого лежали всё те же слухи, он закончился следующим образом:

— Я свободен?

— Конечно нет. Мне нужно увидеться с вами ещё раз через несколько дней.

— Следовательно...

— Вы направляетесь во Фрэн.

— Это обязательно?

— Абсолютно.

И вот наш заключенный во Фрэне, радуется тому, что чувствует себя защищённым в настоящей тюрьме, где ему предоставлена индивидуальная камера, бумага и карандаши!

19 октября его адвокаты сообщили ему, что следственный судья разместил в нескольких газетах небольшое объявление, касающееся его. И что там говорится? Только это: «Мсьё следственный судья Анжера рассмотрит любые направленные ему претензии относительно мсьё Саша Гитри».

Мэтр Крестей объяснил своему клиенту, что такого рода информационное сообщение — «первое» в судебной практике и что, поскольку против него не выдвинуто никаких серьёзных обвинений, что все ранее собранные свидетельские показания благоприятны для него, судья, обеспокоенный общественным мнением, принимает все возможные меры предосторожности, чтобы избежать своей отставки.

На следующий день его вызывают к судье. Проведя весь день в обезьяннике («Souricière»/«Мышеловка» — место в здании парижского суда, состоящее из подземных коридоров, ведущих от «депо», управляемого национальной полицией, где содержатся обвиняемые, к залам судебных заседаний судов, в которых их судят. Оно также включает камеры, управляемые тюремной администрацией. — Прим. перев.), около 18 часов он оказался у Анжера. Тот, благодаря системе газетных объявлений, получил ответы.

Пять конкретных обвинений:

• Одиннадцать раз ужинал с немцами в ресторане «Cabaret»;

• За то, что он посетил могилу своего отца, окружённый кордоном солдат гестапо;

• За то, что во время войны они получали молоко от немцев!

• За то, что искал Тристана Бернара в больнице Ротшильда в немецкой машине;

• За публикацию книги под названием «От Жанны д’Арк до Филиппа Петена».

Конечно, кроме последнего пункта, всё остальное было не более чем подлой клеветой. Судья немедленно согласился с этим. Кстати, адвокаты Мэтра предрекают ему освобождение в течение сорока восьми часов.

22 октября сын его адвоката передал ему письмо, которое его очень утешило:

«Мой дорогой патрон.

Я не знаю, где вы находитесь, но я дорого бы дала, чтобы быть рядом с вами». Подписано: Полин Картон.

Наконец, 24 октября 1944 года Саша был освобождён. Он узнаёт об этом только за несколько минут до... Предоставим перу Анри Жаду возможность рассказать об этих волнующих минутах. Лучше него это никто не сделает:

«24 октября. "Похоже, это сегодня вечером". [...] Наступила ночь, и похолодало. Место не подходило для прогулок, мы ходили и больше слушали, чем болтали. "После 10 часов шансов мало", — сказал мне охранник. Пробило десять, обеспокоенный, я вышел из машины, пошёл к двери, она открылась до того как я дошёл, и появился он, в берете, кто-то поставил чемодан возле него.

Мы долго обнимали друг друга.

Прежде чем сесть в машину, он сделал глубокий вдох; я проскользнул мимо него, сел прямо напротив, и он положил чемодан себе на колени [...]. Он смотрел на здание тюрьмы пока мы подъезжали к воротам: "Там тихо, но комфорт сомнительный..."»

Об этих шестидесяти днях заключения Саша напишет: «Так закончилось это позорище. Мерзости, они начались на следующий день».

«Мерзости начались на следующий день...» 24 октября, вечером, Саша не вернулся домой, а укрылся под именем мсьё Пьер в неприметной клинике Сен-Пьер (Saint-Pierre) на улице Буасьер, дом 15, где он сможет отдохнуть и восстановить силы. Это касалось и друзей, старающихся не подвергать его опасности перед возможными нападками некоторых возбуждённых людей, которые могли прийти к его дому. Виллеметц навестил его там, встреча была тёплая, но короткая.

Со следующего дня Саша уже работает. Теперь он хочет подготовиться к своей защите. Он говорит Жаду, пришедшему к нему ранним утром:

— Я никогда не прощу тех, кто способствовал моему аресту, и я не единственный безвинно пострадавший!

То же в изложении Фернанды Шуазель: «Я никогда не прощу их, слышите?.. После того, что я сделал для театра и тех, кто живёт им, после всех рисков, которые я взял на себя, у них хватило наглости назвать меня коллаборантом... Завистники! Подонки! [...] Это просто неудачники и безграмотные... Был там один такой с большим автоматом, с лицом провинившегося школьника — пришёл попросить у меня автограф!.. Именно так как я вам говорю!»

«Баронесса» быстро осознаёт глубокую перемену в характере Саша. У человека, так владеющего собой при всех обстоятельствах, появились довольно частые перепады настроения, он по десяти раз в день диктует своей секретарше одну и ту же фразу, которая служит «шапкой» для любой заметки: «Я был арестован 23 августа...»

Атмосфера в клинике одновременно накалённая и натянутая. Весельчак и шутник Саша кажется далёким, таким далёким! Иногда бывают благодатные моменты: «Он развлекался, играя нервного человека и человека психически неполноценного, когда медсёстры появлялись в палате. Он делал страшные глаза, жаловался на всевозможные болезни, тихонько вскрикивал, садился на кровати и корчил страшные рожи. Появлялось желание надеть на него смирительную рубашку», — говорила мадам Шуазель.

Одновременно с составлением текста для своей защиты он не прекращает делать наброски для двух работ, которые появятся в 1946 и 1947 годах[113], над которыми он работал с момента выхода книги «От Жанны д’Арк до Филиппа Петена».

Переиздание «Дебюро» ограниченным тиражом[114], которое увидит свет в декабре, пролило ему бальзам на душу.

С конца ноября у Саша вошло в привычку взять фиакр, поехать к себе домой пообедать и провести там несколько часов. Одна девушка, встреченная им в Дранси, вошла в его жизнь. Но вскоре после Рождества её настигает собственное «дело», и она будет интернирована на семь долгих месяцев. Сентиментальная история не будет иметь продолжения, к великому сожалению девушки, которая уже видела себя пятой мадам Гитри!

Конец 1944 года ознаменовался петицией, подписанной Аленом Деко, Жан-Клодом Брие и Анри Белли, друзьями Саша. Но многие и передумывают, как музыкант Адольф Боршар, который сначала подписывает петицию, а затем вымарывает своё имя и подпись карандашом-корректором!

Некоторые «гнусности» ещё больше заденут Мэтра. Самое жестокое, пожалуй, произойдёт в январе нового года. Мы помним всё, что сделал Саша, чтобы спасти Тристана Бернара, своего друга и друга своего отца. Тристан не забудет и упомянет об этом в «посвящении» своей книги, которую он подарил Саша — «60 années de lyrisme intermittent»:

«Саша, что вызволил меня

Из немецких когтей,

Никогда я этого не забуду».

Кроме того, Тристан был одним из первых, и одним из немногих, кто встал на защиту своего спасителя перед судебным приставом Анжера. 21 сентября 1944 года он написал судье: «Если я от всей души вступаюсь за Саша Гитри, то не только ради того, чтобы отдать долг благодарности тому, кто добился моего освобождения в октябре 1943 года, не только потому, что я знал его ещё ребёнком, потому, что это сын моего большого друга Люсьена Гитри, а и потому, что это писатель, которым я восхищаюсь, который составляет часть духовного достояния Франции».

Однако 27 января 1945 года старший сын Тристана Жан-Жак, писатель по профессии, был приглашён на радиопередачу. Журналист хочет знать, не был ли его отец арестован немцами во время Оккупации:

— Да. Его арестовали в Каннах, — отвечает он.

И когда журналист спрашивает, как его освободили, Жан-Жак Бернар ответил:

— Из-за его возраста и имени.

Близкие Саша, точно знающие роль, которую он сыграл в этом освобождении, тут же звонят ему и с изумлением сообщают о словах сына Тристана. Саша ошеломлён этим заявлением. Он немедленно пишет Тристану, заканчивая письмо следующим образом: «Я не знаю, что вы лично думаете об этом, но я нахожу это худшим, чем это можно себе представить». Через час после того, как письмо было отправлено, он получает от Тристана сообщение: «Мой дорогой Саша, я получил твоё письмо. Ты прав. Я всегда готов подтвердить истину. Нежно обнимаем тебя».

10 февраля Саша получает письмо от Жан-Жака Бернара:

«Мой дорогой Саша Гитри,

Мой отец только что показал мне ваше письмо.

Термины, которые вы употребляете, кажутся мне несоразмерными сути дела, и я могу связать это только с вполне объяснимым состоянием ожесточения.

Тем не менее, мне не нужно оправдываться за интервью, которое не было ни подготовлено, ни спланировано заранее.

Но я хочу уточнить:

1). Что я никогда не думал отрицать того, что вы сделали для освобождения моего отца, и не раз у меня была возможность сказать, что, каким бы ни было мнение о вашей позиции во время Оккупации, по крайней мере в этом вопросе, вам необходимо отдать должное.

2). Если бы у меня возникло искушение произнести ваше имя на радио, я бы точно не стал этого делать, и я думаю, что эта осторожность была в ваших интересах. Я достаточно знаком с общественным настроением, чтобы знать, что некоторым это показалось бы довольно неуместным. Теперь все знают, что вы сделали для Тристана Бернара. Но многие упрекают вас за то, что вы делаете себе на этом рекламу. Нужно ли было давать им повод?

Я знаю о вашей привязанности к моему отцу и не укоряю вас, полагая, что никакое другое чувство не могло определить ваше вмешательство.

Пожалуйста, поверьте, мой дорогой Саша Гитри, в мои самые лучшие чувства».

Саша с отвращением читает эти строки, он не мог потом не вспомнить, что во время ареста Жан-Жака Бернара 17 декабря 1941 года он приютил у себя его сына (то есть внука Тристана), который в слезах умолял его вмешаться. Жена Жан-Жака в свою очередь связалась с Саша, и с большой предосторожностью сообщила ему, что «Жан-Жак Бернар на Берлинском конгрессе 1936 года представлял Общество авторов, и что в это время у него была личная встреча с доктором Геббельсом»!

Саша, без колебаний, ещё раз тогда вступился за сына своего друга. Жан-Жак Бернар был репатриирован. Саша не утверждал, что был единственным, кто вступился за Жан-Жака, но следует отметить, что он в очередной раз сделал всё возможное. К тому же, в день возвращения Жан-Жака к своим родным, его брат отправил Саша благодарственное письмо и цветы его жене. Саша написал об этом:

«Но три года прошло — и всё забыто. И именно Жан-Жак Бернар осмеливается сегодня говорить со мной о моей "позиции" во время Оккупации! Что уж говорить о его позиции при Освобождении!»

Мы помним, что список лиц, предполагаемых к освобождению, за которых хлопотал Саша, первоначально состоял из десяти и он был расширен им до одиннадцати. Изменилось ли отношение этих заключённых, когда с Саша случились неприятности при Освобождении? Для большинства — полная потеря памяти, вежливый отказ давать показания перед судьёй или письменное подтверждение крайней застенчивости и большой сдержанности. Только двое или трое из этих заключённых оказались на высоте.

В октябре 1946 года один из того списка приехал навестить Саша. Он казался смущённым, неловким и, наконец, решился: «У меня к вам новая просьба... Ну, не могли бы вы не напоминать о том, что я вам обязан освобождением... потому, видите ли, это могло бы навредить мне!»

Подлость, как же ты укоренилась в нас!

Единственное утешение в эту печальную зиму — молодые поклонники Мэтра с Аленом Деко во главе, которые готовят закрытую вечеринку по случаю его шестидесятилетия. 21 февраля 1945 года, в галерее мадмуазель Рор Вольмар (Ror Volmar), любезно предоставленной молодёжи этой замечательной и смелой женщиной, состоялись торжества, в меню которых входили музыка, поэзия, театр. В программе присутствовали и отрывки из основных произведений Мэтра. В зале, рядом с Саша со слезами на глазах, большие и верные поклонники, в том числе Жан Кокто, Поль Фор, Эльвира Попеско, Эдит Пиаф.

В тот же день Саша написал прекрасное письмо Жаклин Делюбак, своей третьей жене. Она тоже приходит отпраздновать «возвращение». Жаклин прекрасно помнила обстоятельства этого вечера:

«Один из его друзей, в то время многими покинутый, сказал мне, что Саша был бы рад меня увидеть. Мы расстались в 1939 году как хорошо воспитанные люди, если можно так выразиться, но с холодной враждебностью. Хотя это может быть подвергнуто критике, я нанесла ему визит. Саша был очень тронут и попросил меня прийти пообедать с ним, когда он вернётся на авеню Элизее Реклю. Несколько дней спустя он пригласил меня, и я направилась туда. Мы весело поговорили, как хорошие друзья, с нотками прежней ласковой доверительности. Было так хорошо, что в конце застолья Саша предложил мне вернуться к совместной жизни и снова пожениться. Я была очень удивлена и, возможно, с некоторым злорадством ответила ему, и это было правдой, что жизнь моя устроена, счастлива и без мыслей о переменах. Через месяц он прислал мне письмо».

Саша к этому времени окончательно вернулся в дом на Элизее Реклю. Он сидит у себя затворником, практически не выходя. Он возобновил связь с красивой девушкой, которая более или менее разделяла с ним жизнь до его заключения. Ему нравится её свежесть, её жизнерадостность, но он не собирается делать её женой. Он проводит дни, обдумывая своё «дело», читая неприветливую по отношению к нему прессу, и принимает ограниченное число близких людей, в том числе нескольких новых друзей, товарищей по несчастью из Дранси...

Саша редко выходит на улицу, только чтобы пойти пообедать к укрывшейся у друзей Арлетти. Он питает к ней большую слабость и, в конце концов, делает ей предложение, от которого Арлетти откажется, но в качестве утешения она познакомит его с новой (пятой) будущей женой — Ланой Маркони (Lana Marconi).

Очевидно, что на данный момент Саша не хватает привязанности интимного характера. И пустота, которую он сам создаёт вокруг себя, не способствует заполнению этой недостачи: «Он проводил свои дни, составляя списки друзей, но прежде всего списки тех, которых он причислял к врагам», — скажет мадам Шуазель. Он становится резким и, кроме того, сталкивается с очень значительными финансовыми трудностями. Образ жизни его дома остаётся неизменным, но все его счета остаются заблокированными. То же самое касается его авторских прав. Ему пришлось отдать в Crédit Municipal в залог несколько лучших произведений из своей коллекции, в том числе знаменитую картину Тулуз-Лотрека «Красное» (из серии Лотрека о «Мулен Руж». — Прим. перев.), которую он так любит!

Несколько немногих влиятельных друзей борются за то, чтобы «дело» было улажено как можно скорее, как, например, президент Ассоциации театральных директоров и президент Общества авторов, которые будут отстаивать его дело перед прокурором Республики. Но Александр (Alexandre), президент Союза искусств, отказался присоединиться к ним.

Жорж Дювернуа (Georges Duvernois) беседует с Жоржем Дюамелем (Georges Duhamel), пользующимся большим уважением в возрождающемся Париже. Дюамель всё так же уклончив: «Надо ещё подождать... ещё слишком рано! Через несколько недель мы поговорим об этом».

Однако судебные новости хорошие, и конец расследования близок. Кроме того, 30 апреля он знакомится с Ланой Маркони, которая приходит к нему на чай.

В отсутствие каких-либо серьёзных обвинений судья Анжера закрыл его дело 2 мая 1945 года. Наконец-то объявлено прекращение дела! Чтение постановления было вдохновляющим, оно заканчивалось так (полностью текст воспроизводится в приложении):

«Из материалов дела окончательно следует, что ни одно из обвинений, которые первоначально послужили основанием для возбуждения уголовного преследования, в настоящее время не может быть предъявлено обвиняемому.

Принимая во внимание, что в этих условиях, действия, в которых обвиняется Саша Гитри, не являются преступлением ведения разведки в пользу противника в соответствии со статьёй 75 и последующими статьями Уголовного кодекса.

Постановляем, что предметом настоящего заседания было решение о закрытии дела.

В Прокуратуру городского суда. Подписано: КУАССАК (COISSAC)»

Это первая победа «отсутствия состава преступления»! Вот что должно окончательно заткнуть рот всем недоброжелателям Мэтра! Но человек этот травмирован, разбит. И первых подвижек к «выздоровлению» недостаточно. Он говорит себе, что в покое его не оставят, это было бы слишком просто!

Факты подтвердят его правоту, потому что закрытие дела не означает, что ненависть утихнет. Совсем наоборот! Анри Жаду свидетельствует: «Но нет, пресса объявляла об этом, говорила об этом, хотела этого — это ещё не конец; он не собирался выходить из игры таким образом... Всё указывало на него, причисляло его к числу виновных — его внешность, его походка, покрой его старомодной одежды, его манжеты... нет, это невозможно, этот раздражающий персонаж не зря вызвал столько ненависти!»

Гитри узнаёт от Маргариты Морено (а она узнала это от Колетт), что Франсис Карко (Francis Carco)[115], его коллега по Гонкуровской академии, похоже, настроен по отношению к нему очень враждебно и публично заявляет о недоверии к своему коллеге. Саша возмущён и звонит Карко. Стенограмма этого разговора дошла до нас[116].

«— В чём вы меня обвиняете? — сообщает мне золотой голос на том конце провода. — Один юноша, который был рядом с вами сегодня вечером в ресторане, только что сообщил мне кое-что из того, что вы сказали. Что за безумие? Чего от меня хотят?

— Я? Ничего. Я просто поручил своему соседу по столу сказать вам, что мне было бы неприятно встретиться с вами у Гонкуров. Он сделал это быстро. Мои комплименты! Такие друзья на улице не валяются.

— Но у меня больше нет друзей!

— Замечательно, для газетного заголовка лучшего и желать нельзя. У меня просится фраза, которую я подавляю. И всё же! Больше нет друзей! Значит, они все ушли? Какая удача!

— Вы оскорбляете меня, — прогремел золотой голос. — Заявлять, что я прочитал об этом в одном из ваших интервью, что моё присутствие для вас невыносимо! Какое вы имеете право говорить такое? Это недопустимо. Кстати, независимо от того, беспокоит вас моё присутствие или нет, я предупреждаю вас, что не уйду в отставку. Если бы я согласился это сделать, меня сочли бы виновным. И что тогда, скажите на милость?

— Всё дело в обстановке, в... чувствах. Я вам не судья. Я даже убеждён, что вы не совершили никаких серьёзных проступков... уж если вы на свободе. Всё же ваше поведение во время Оккупации...

— Простите! Я не принимал в своём доме ни одного немца. А те лица, общения с которыми мне было невозможно избежать, могли бы честно подтвердить, что, обращаясь к ним, я получал искомое. Это преступление?

— Речь не идёт о преступлении.

— Ну что ж! Приходите ко мне. Мне нужно вас видеть. Мы честно посмотрим друг другу в глаза.

— А этот художник, показания которого цитирует Гальтье-Буассьер (Galtier-Boissière)? Вы, без сомнения, забываете, что после того, как вы несколько раз приглашали его в посольство от имени мадам Альбец, встретившись с его отказом, воскликнули: "Но, дорогой мой, так вы ничего не хотите сделать для Франции?"

— Какая низость!

Как хорошо он это сказал! Мне кажется, что я вижу его в домашней куртке, сидящим возле телефона и смотрящим на себя в зеркало. Не будем несправедливы. Человек театра всегда играет, пусть для самого себя. Низость! Это произносится высокопарно, своего рода возмущение, смешанное с изнеможением.

— Да, — вдруг подхватывает мой собеседник с искусным изломом тембра. — Если художник, о котором идёт речь, не соизволил явиться по приглашению, которое я ему передал, то я воздержался от настаивания. Тем хуже для него! Для нас! Он бы мог, если бы захотел, насколько мы его знали, спасти не одного француза, или как минимум расстроить некоторые судебные преследования. Я кое-что знаю об этом. Мсьё, сказал я однажды немецкому министру, еврейской проблемы не существует. Нет никакой еврейской проблемы. Единственное, что имеет значение в моей профессии, это наличие таланта. А Бергсон гениален.

Невидимый и присутствующий, я уверен, что он сопровождает жестом правой руки эти благородные и смелые слова, что он искренен в том, что произнёс. Однако я не могу сдержаться. Я думаю, что его талант предназначен для честных провинциальных людей, для модно одетых пожилых дам, для людей круга, отживающего свой век, отчасти представляющих тот Париж, где неспешно занимались семейными проблемами, и что этот талант заслуживал лучшего, чем унизиться до контактов с немцами. Это было время расстрелов, маленьких букетиков цветов, которые анонимные руки благочестиво возлагали к стенам, где на листках упоминались имена убитых заложников. Но нет, он в театре! Он играет комедию. Он даже пошёл, о-о! Не к себе, конечно, как он утверждает, но к нам, в театральный зал, от ложи к ложе, вдыхать фимиам комплиментов. Я хочу повесить трубку, чтобы всё это тихо меня миновало. Я чувствую какую-то оторопь, обескураженность, чего он не осознаёт.

— Алло!

— Вот, вы помните, — говорю я через мгновение. — В 1938 году вы покорили британских правителей. Это было, по-моему, очень хорошо, даже слишком. В 1940 году программа меняется. Должен ли я заключить, что если завтра русские потребуют этого, вы не окажете им сопротивления?

— Актёр нужен публике. Это его способ служить.

— Браво! К сожалению, вы не просто актёр, большой, замечательный актёр. Вы ещё и драматург. И если первому, как вы только что сказали, нужны были зрители, то второму пришлось поставить условие первому. Двойственный человек! О, я знаю, мы знаем... пример пришёл сверху. Мы дурачили бошей или, скорее, думали, что дурачили. В те времена за их приветливой внешней обходительностью "Бариссианцев из Барри", их отвратительной корректностью, эти мсьё помышляли только о том, чтобы погасить пламя, которое горело в тысячах сердец (“Barissiens de Barris” — видимо, звукоподражательное, от нем. произн. "Парижане из Парижа". — Прим. перев.).

Он меня не понимает, не хочет понимать. О каком пламени, кстати, мы говорим? От факелов, которые пылали тёмной зимней ночью на пути, усыпанном пеплом «Орлёнка», или от рампы, где каждый вечер, на протяжении почти четырёх лет он улыбался, расточал себя, отмечая течение времени, и от самодовольного вида, от щелчка по лацкану куртки, от его "rrien" ("ничто"), в котором он был гениален, от чересчур выразительного желания он вызывал в партере топот и гром аплодисментов.

— Продолжим, — интонируя, начал он. — Я спас свой театр. Я дал возможность жить моим актёрам, моим машинистам, моим техникам, моим портным, всему этому миру мужественных, прекрасных, настоящих французов, которые без меня...

— Нет.»

И Карко повесил трубку...

Жизнь продолжается. Май 1945-го, ворота дома Саша Гитри на авеню Элизее Реклю, 18, охраняются двумя часовыми FFI. Защищают ли от возможных подстрекателей, которые могут напасть на него, или боятся, что он свергнет правительство? В любом случае, перед его домом останавливается джип. Из него выпрыгивает молодой солдат, вернувшийся из Италии и Германии. FFI нехотя пытаются не дать ему пройти во двор, но перед униформой молодого человека они пасуют. Этим молодым солдатом был не кто иной, как Франсуа Жир (François Gir), сын актрисы Жанны Фюзье-Жир, о которой Саша постоянно заботился во время войны, особенно после исчезновения её мужа, когда их дети были далеко от матери. Франсуа Жир никогда не забывал этот момент: «Сообщили о моём приходе. Поднявшись на верх этой знаменитой лестницы, от вида которой я сразу оробел, я увидел идущего навстречу мужчину, смотревшего прямо мне в лицо, с протянутыми руками и голубыми глазами, слегка влажными от слёз. Я представился, он поцеловал меня и тихонько прошептал: "Наконец-то, французский солдат!"».

Франсуа хотел приехать и поблагодарить Мэтра сразу по возвращении в Париж, даже до встречи с матерью, за его моральную и материальную щедрость по отношению к ней. Саша не забудет это свидетельство признательности, в то время оно было такой редкостью, и сделает Франсуа Жира своим помощником в кино. Они вместе снимут одиннадцать фильмов. (Саша, обращаясь к нему, часто называл его: «Мой сын».)

В том же месяце Саша предложили поехать с лекциями в Швейцарию. Эта идея воодушевила его. Наконец-то он сможет выбраться из своего дома, где живёт затворником. Он надеется, что снова начнётся жизнь, и чтобы «отметить» это, хочет приобрести на аукционных торгах несколько скромных предметов или автографов. Однако он пока не хочет показываться на публике в Париже и поручает Жаду пойти к мэтру Этьену Адеру (Etienne Ader), аукционисту, со своей визитной карточкой, на которой он пишет: «Предъявитель этой карты — мой друг, и я поручил ему приобрести несколько предметов, выставленных на продажу. Всецело ваш».

Он не сможет поехать в Швейцарию, потому что паспорт, необходимый для пересечения границы, у него конфисковали, и возвращать не хотят.

Вскоре он понимает причину этого. Его адвокаты ещё осенью осмотрительно предупреждали его о том, что не стоит уповать на прекращение дела судьёй мсьё Анжера, вполне вероятно, что при нахождении «новых улик» нужно опасаться его возобновления.

Эта непрекращающаяся упорная чистка наталкивает некоторых на интересные сравнения. Поль Леото (Paul Léautaud) сравнивает её с «настоящей репетицией 1793 года во имя так называемой справедливости» («Революционный трибунал» с упрощёнными формами судопроизводства. — Прим. перев.) и задаётся вопросом, почему не додумались об интернировании по обвинению в пособничестве врагу продавца газет, что стоит у ворот Люксембургского сада и в течение нескольких лет, без зазрения совести, продаёт коллаборационистскую прессу: «И он всё ещё на свободе, и всё ещё на своём месте, теперь выкрикивает заголовки газет Сопротивления. У него должно быть высокое покровительство[117]!..»

Жорж Дюамель, бессменный секретарь Французской академии, подчеркивает это «очистительное ожесточение», поражающее интеллектуалов: «Современное правосудие во Франции, представляющееся довольно мягким по отношению к крупным деловым людям, например, к крупным акулам бизнеса, оказало литераторам огромную честь, преследуя их наиболее жестоко — многих из них оно расстреляло» (письмо Люсьену Декаву).

Эта «избирательность» чистки тем более неприлична, что она существует в самом обществе интеллектуалов. Далеко не ко всем относятся одинаково. Так, Поль Клодель (Paul Claudel) в Рождество 1941-го, несмотря на то, что он пишет главному раввину об «отвращении, ужасе, возмущении беззакониями, грабежами, жестоким обращением», жертвами которых становятся евреи, в то же время остаётся членом правления Совета директоров (и регулярно получает плату за это) компании Gnome-et-Rhône, которая уволила своего директора-еврея Поля-Луи Вейлера (Paul-Louis Weiller) и поставляла двигатели немецкой армии на протяжении всей войны. Отметим, что он — автор оды маршалу Петену (Ode au maréchal Pétain)...

В сентябре 1945 года комитеты по чистке писателей пожелали заслушать Гитри. Он отказывается приходить на их собрания. В любом случае, Саша уже внесён в чёрный список Национального комитета писателей (CNE). И хотя факт упоминания в этом знаменитом списке CNE не запрещает публиковаться, он, однако, препятствует этому более тонким образом, как подчёркивает Пьер Ассулин (Pierre Assouline) в своей замечательной работе по чистке интеллектуалов: «Как было сказано, это не запрет на публикацию скомпрометированных писателей. Это гораздо коварнее. Это бойкот газет и издательств, которые позволили бы себе снисходительность. Что в точности соответствует запрету. Потому что нельзя себе представить во Франции времени Освобождения, чтобы главный редактор или издатель рискнул бы потерять поддержку всех тех, кто сидит наверху, ради статьи Марселя Жуандо (Marcel Jouhandeau)[118].» Действительно, этот главный редактор или издатель больше не мог бы тогда требовать подписи обозревателя или автора CNE в соответствии с его уставом: «Члены CNE единогласно обязались отказаться от любого сотрудничества с газетами, журналами, ревю, коллективными сборниками и т. д., которые опубликовали бы текст, подписанный писателем, чьё отношение или сочинения во время Оккупации принесли моральную или материальную помощь угнетателю»[119].

Некоторые, как Жан Полан (Jean Paulhan), выступят против этой философии CNE: «Преступник показался вам менее виновным, чем литератор, подстрекающий его к преступлению, предатель более достойным прощения, чем идеолог, советующий ему измену. Вы решаете теперь винить автора, а не актёра, причину, а не следствие». И шире развивает свои рассуждения: «Очищение затрудняет жизнь писателей. Инженеры, подрядчики и каменщики, построившие "Атлантический вал", спокойно ходят среди нас (Mur de l'Atlantique — система долговременных полевых укреплений длиной свыше 5000 км, созданная германской армией в 1940-1944 годах после разгрома Франции вдоль европейского побережья Атлантики от Норвегии и Дании до границы с Испанией с целью предотвращения вторжения союзников на континент. — Прим. перев.). Они заняты строительством новых стен. Они возводят стены новых тюрем, куда заключают журналистов, которые допустили ошибку, написав, что "Атлантический вал" был построен хорошо».

Мнение разделяет и Жан Гальтье-Буассьер: «Журналисты находятся в тюрьме за то, что прославляли "Атлантический вал" по ставке один франк за строчку. Но подрядчики, которые заработали миллионы на его строительстве, гуляют по бульварам. Лучше делать, чем говорить».

Не забудем и о том, что Гитри обеспеченный человек и в политическом отношении скорее относится к правым. Уместно вспомнить проницательность Эммануэля Берля, по этому поводу он писал ещё в 1939 году: «[...] в Париже есть вопрос, касающийся и Саша Гитри, и этот вопрос можно сформулировать следующим образом: "Аморален ли успех по своей сути?" Действительно, представьте себе, что Саша Гитри не добился успеха. Что его пьесы иногда ставит Бати, иногда Дюллен (Charles Dullin), и они никогда не доживают до пятидесятого спектакля, разве что за счёт контрамарок. Его избрание в Гонкуровскую академию казалось бы любому естественным. Движение дада признало бы своим основателем автора K.W.T.Z... Сюрреалисты бы объявили своим его "Иллюзиониста". Вся молодёжь Монпарнаса, кафе «Deux Magots», «Café de Flore» (знаменитые литературные кафе-рестораны в Сен-Жермен-де-Пре. — Прим. перев.) почитала бы его так же как Макса Жакоба (Max Jacob), старого друга Жюля Ренара и Мирбо. [...] Новые журналы публиковали бы отклики на концепцию любви Саша Гитри; концепцию юмора Саша Гитри; Саша Гитри, Чарли Чаплин и свобода; Саша Гитри и драматический кубизм. Что поделаешь, тем хуже для него».

«Саша Гитри какое-то время был беден. Но он не бравировал этим! Однажды он заболел, серьёзно. Но он смеялся над этим, вместо того чтобы воспользоваться и основать школу боли! Он хорошо рисует, так же хорошо, как Кокто. Только он никогда не отрекался от Клода Моне, его помпезности и произведений. Саша Гитри с детства был отмечен печатью демона успеха. Он играет в собственных пьесах. И играет в них хорошо. Он сам режиссирует. Он ставит их в театре и на экране, и тоже сам. И тем самым исключает самую возможность злословить на актёров, директоров, продюсеров — кровопийцев "настоящего артиста" и "настоящего искусства". Но вот несчастье, Саша Гитри остаётся только пенять на себя».

Означает ли это, что то, что мы собираемся простить такому человеку, как Сартр, мы не простим Гитри? Так, Жан-Поль Сартр, не колеблясь ставил свои пьесы во время Оккупации для франко-немецкой публики (это было в случае с «За закрытыми дверями» и «Мухами»), которые получили официальное разрешение от Propagandastaffel, не приглашая коллаборационистов интеллектуалов на генеральные репетиции, именно так проводит защиту Луи Парро (Louis Parrot) в своей книге «L’Intelligence en guerre»: «Сартр практиковал подполье при ярком свете и вёл опасную и тонкую игру[120]». Разве, в конце концов, нельзя было в этих же словах сформулировать позицию Саша Гитри при Оккупации, во время зачитывания постановления о прекращении его судебного дела?

В любом случае, в ноябре 1945 года было уже слишком поздно. Ровно 10 числа Общественная палата (Chambre civique, создана 26 августа 1944 года для суда над коллаборационистами, действия которых не подлежат уголовному наказанию; она ставит осуждённых в состояние национального унижения и наказывает их поражением в правах. — Прим. перев.) принимает решение о возбуждении повторного расследования. Риск заключается в следующем: Саша Гитри может быть поражён в правах! Для него это было бы страшным испытанием. Жаду напишет по этому поводу такую ужасную фразу: «Без присутствия рядом с ним Ланы Маркони он бы не продержался, я это повторяю, чтобы хорошо понимали, какими были дни этих двух лет». Но Лана была там, она поселилась в доме на Элизее Реклю. 28 декабря состоялась помолвка.

За три дня до Рождества он отправляется на улицу Соссэ (Saussaies, где расположено Министерство внутренних дел. — Прим. перев.), где подвергается длительному допросу, проводимому старшим инспектором. Пресса, как всегда, приняла это известие с радостью. И его старые враги не остались в стороне. Сын Люсьена Декава, Пьер, заявляет: «Учитывая его материальное положение, он мог бы остаться в стороне от парижской жизни во время Оккупации. Поскольку его деятельность создавала у колеблющихся впечатление, что нужно смириться со свершившимся фактом поражения и продолжать жить как прежде, этим он оказал стране медвежью услугу». Тем временем Андре Билли объявляет, что уйдет из Гонкуровской академии, если Саша останется её членом.

Немногие друзья Саша всё обдумали и предложили ему принять Мориса Шуманна (Maurice Schumann), который «знает», что Гитри — искупительная жертва чистки:

— Скажите, что я могу сделать для вас?

— Ну, пусть мне дадут то же оружие, которое привело меня в тюрьму!

— Что вы имеете в виду?

— Чему я обязан всем, что со мной произошло? Лондонскому радио, которое довело меня до позорного столба. Поэтому я прошу разрешить мне просто выступить по радио в течение часа. Так я смогу объясниться перед французами!

— Ах, конечно, нет! Ваша стратегия неверна. Сегодня против вас нет никаких обвинений. Поэтому вам не следует вести себя как обвиняемый, который должен себя защищать. Нет, этого не надо делать, и мы этого не хотим!

1945 год закончился так же печально и был ещё тяжелее, чем предыдущий. Саша пережил много предательств. Одно из них он отметит особо: «Среди стольких измен, малодушия, подлости, неблагодарности, вот то, по правде говоря, к чему я по-прежнему испытываю отвращение». Читая «Театральный ежегодник» (Annuaire des théâtres), своего рода справочник парижских театров, в котором каждый директор публикует полную историю своего театра, Гитри обнаружил, что в этом издании 1945 года театр «Матюрэн» польщён тем, что поставил у себя «Ноно»; театр «Мишель» — «Ночной сторож»; театр «Буфф-Паризьен» — «La Pèlerine écossaise, «Помечтаем...», «Жан де Лафонтен»; театр «Пигаль» — «Истории Франции»; театр «Эдуарда VII» — «Моцарт» и «L’Amour masqué». Но ничего, ничего, абсолютно ничего об огромных успехах Саша в театре «Мадлен», которым по-прежнему руководил Андре Брюле (его содиректор, Требор, умер)!

Гитри сравнивает театр «Мадлен» с потаскушкой. Да, он расценивает этот театр, свой театр-талисман, как последнюю из девок. Все его творения, созданные за пятнадцать лет, были для театра «Мадлен», и следует признать, что это было благословением для его владельцев, иначе вряд ли бы он пользовался успехом. В 1933 году Гитри хотел уйти, но судебный процесс помешал ему. Он остался, быстро забыл, а в 1940 году срок действия связывавшего их контракта истёк — и вот, он сегодня забыт, что ещё хуже — от него отреклись!

Средства, полученные от издания своей пьесы «Да здравствует император!» он использует для проведения официального расчёта с Андре Брюле, патроном театра «Мадлен», где была поставлена эта пьеса. В этом издании мы можем прочитать: «Эта пьеса была впервые представлена ​​в Париже 11 мая 1941 года в театре, которого для автора больше не существует».

На этот раз, 4 февраля 1946 года, судьёй был официально назначен Рауль. Этому судье уже приходилось расследовать одно из самых громких дел, связанных с чистками, дело Анри Беро, одного из самых известных французских журналистов, талантливого полемиста, но сильно настроенного против англичан! Обвинённый в связи с врагом, Беро предстал перед судом в декабре 1944 года и был приговорён к смертной казни! (Henri Béraud, 1885-1958, в 1945 году за сотрудничество с нацистами был приговорён к смертной казни, позднее заменённой на пожизненное заключение, в 1950 году был освобождён по состоянию здоровья. — Прим. перев.).

Вот написанный им портрет судьи Рауля, поразительно напомнивший ему героя одной из своих книг — Шамбара-судью, обвинителя короля Луи-Филиппа: «То же скрытное и неспокойное лицо, тот же неуловимый и как бы обращённый внутрь взгляд. С первых же слов я увидел этот тонкий, нервный, строго горизонтальный рот, не привыкший улыбаться. Ничто не было для меня более знакомым, чем эти крайности голоса и жеста. Что касается характера этого человека, его притворной сухости, его резких выпадов, его расчётливого молчания [...], судья Рауль, я думаю, был честным человеком».

В любом случае ясно одно: если на этот раз в конце следствия Саша будет изобличён в связи с врагом, он снова предстанет перед судом и, вполне вероятно, ему грозит высшая мера...

Встречи с судьёй возобновились. Кабинет его располагался на улице Буасси-д’Агла, 11-бис, и во время долгих допросов Лана и Анри Жаду ждали Саша в соседнем бистро. Иногда он передаёт Лане записку: «Пока меня оскорбляют, я думаю о тебе».

В виде преамбулы к этому новому расследованию и к угрозе суда, который может последовать, можно задаться вопросом о качестве судебных решений по делам о чистке. При меньшем количестве действующих судей, чем до войны, за шестнадцать месяцев было рассмотрено 118 000 дел о сотрудничестве с немцами, тогда как за год до конфликта было рассмотрено 16 000 — 18 000 уголовных дел. Пьер Ассулин также напоминает о священном правиле: «Закон не имеет обратной силы. Однако постановления 1944 года предусматривали новые правонарушения, такие как оскорбление национального достоинства и унижение национального достоинства, относящиеся к деяниям, совершённым в период с 1940 по 1944 год. Некоторые из их сторонников объяснят, что Кодекс не был адаптирован к нынешним обстоятельствам, что он не предусматривал положение, в котором оказалась Франция в период Перемирия, Оккупации и Коллаборационизма, следовательно, исключительность этих обстоятельств обосновывает исключительность применения обратной силы законов. Но спецотделы Виши по-другому и не поступали, составляя приговоры "по необходимости" после задержания "террористов"[121].»

В начале 1946 года Саша принимает решение опубликовать первый большой текст под названием «Моя защита» («Ma défense»), потому что он намеревается взять в свидетели общественное мнение. Ему отказали на радио, у него осталась пресса. Подготовив эти страницы и преднамеренно позволив нескольким экземплярам «утечь в народ», Саша подаёт в суд на ежедневную газету «Paris-Matin», на страницах которой был обнаружен опубликованным этот текст. Но он позволил этому случиться, показывая, что всё организовал он, вероятно, при соучастии своих адвокатов... Серия статей, опубликованных в период с 13 по 21 января 1945 года, наделала немало шума, и в них мы находим основные положения тезисов, разработанных несколькими годами позже в его работе «Четыре года оккупации» («Quatre ans d’occupations»). Эта «утечка» позволила Саша дать интервью другой газете «Samedi-Soir», в котором он рассказывает о своей возможной горькой участи: «Моё будущее зависит от прошлого... Жертва судебной ошибки, не основанной ни на чём конкретном; вполне возможно, что я уеду в Соединённые Штаты, ожидая восстановления полного и невыхолощенного правосудия в моей стране!»

Это заявление будет иметь счастливые последствия для Саша, потому что оно укрепит его дружбу с выдающимся человеком. Речь идёт о профессоре Жаке Трефуэле (Jacques Tréfouël), большом человеке Сопротивления, награждённом медалью Сопротивления, но, кроме того, директоре Института Пастера, к которому прислушиваются. Он познакомился с Гитри через одного из своих двоюродных братьев, арестованного по ошибке и заключённого вместе с ним в тюрьму. Почему Жак Трефуэль хочет встретиться с Саша Гитри и как это связано с интервью? Просто потому, что он любит справедливость. И потому, что произошёл серьёзный, по его мнению, инцидент, поскольку директор Института Пастера ещё и президент Национального союза интеллектуалов (Union nationale des intellectuels — UNI).

Заявление, подписанное UNI, появилось во многих газетах именно после интервью, в котором говорилось о возможной поездке Саша Гитри в Соединённые Штаты. В этом тексте, среди прочего, можно прочитать: «Саша Гитри, чья услужливость по отношению к руководителям немецкой оккупации была столь же возмутительной, сколь и подлой по своим мотивам [...], американские артисты не могли бы принять у себя эту паршивую овцу, которая чествовала оккупантов, пока они сражались».

Пресса призывает к чистке: «Национальный союз интеллектуалов недавно успешно протестовал против скандального плана сделать Сержа Лифаря, печально известного коллаборациониста, звездой вечера, организованного в пользу дела Сопротивления. Сегодня новое и более серьёзное оскорбление угрожает самому авторитету Франции за рубежом. Мсьё Саша Гитри, чья услужливость главарям немецкой оккупации была столь же возмутительной по своему блеску, сколь и гнусной по своим мотивам, приглашён американским менеджером выступить в США. Мсьё Саша Гитри отправился бы туда, чтобы выставить напоказ низость духа и моральное разложение, в чём наша страна отказывает зрителям. Он попытался бы, при пособничестве французских петенистов в Нью-Йорке, выдать эти пороки за черты самой Франции и представить себя жертвой преследований и нетерпимости. Выступая перед лицом мало осведомлённой публики, он мог усугубить имеющиеся досадные недоразумения и скомпрометировать нашу духовную и нравственную репутацию. Американские артисты, чьи усилия и щедрость, проявленные на войне, известны всей Франции и вызывают у нас признательность, не могут принять у себя эту паршивую овцу, которая чествовала оккупантов, пока они сражались. Мы можем только изобличить перед ними зло, которое угрожает нам, их задача — предотвратить скандал (Луи Мартен-Шофье / Louis Martin-Chauffier)».

У президента Трефуэля кровь застыла в жилах при чтении этого заявления, о котором он конечно же не был проинформирован. Возмущённый, он подаёт в отставку с поста президента этого Союза, не без подробного объяснения этого своему другу Арагону (Aragon), члену руководящего комитета. Выдержки:

«Во Франции не так уж много интеллектуалов; если я считаю, что тех, кто сотрудничал с врагом, следует максимально выявить и наказать, то я также считаю, что следует выявить и наказать только тех, кто сотрудничал с врагом. [...] Я добавил, ссылаясь на статью, написанную Жоржем Дюамелем несколькими днями ранее в газете «Le Figaro», что суровость правосудия была особенно тяжёлой по отношению к писателям, и что, наряду с этим, мсьё Саша Гитри выиграл от закрытия дела, что, на мой взгляд, доказывало, что против него не было выдвинуто никаких серьёзных обвинений. Тем не менее, поскольку расследование было возобновлено, самое меньшее, что мы могли сделать, прежде чем высказать свою точку зрения — это подождать, пока правосудие снова вынесет своё решение. [...] Никто не будет оспаривать необходимость наказания предателей, которые сдали французов мерзкому гестапо. Но, к сожалению, мало-помалу первоначальная цель была потеряна из виду, и я очень боюсь, что под прикрытием чистки теперь будут удовлетворяться злоба и зависть к слишком счастливым коллегам, к которым удача повернулась лицом. Это кажется мне совершенно невыносимым, и контакты с иностранцами, которые у меня были в последнее время, укрепляют меня во мнении, что Франция от этого только проигрывает. Что меня больше всего огорчает в наше время, так это трусость тех, кто считает более подходящим забывать об услугах, о которых они просили и которые были им оказаны, и у кого не хватает мужества говорить правду из-за страха быть скомпрометированным».

Жак Трефуэль посещает правительственного уполномоченного, который следит за делом Саша, ниже приведён этот удивительный диалог:

— Но в чём же всё-таки его обвиняют?

— Нет никаких веских обвинений! Но если мы признаем это, мы знаем, что он нас закопает!

— Вы хорошо искали?!

— Ну, в любом случае, существует процедура, которая не позволяет мне закрыть это дело.

И когда Жак Трефуэль звонит Гитри, чтобы рассказать ему об этом любопытном разговоре, Саша отвечает ему по поводу законности сказанного:

— Значит, он знает это?

Мадам Трефуэль позже рассказала историку Жаку Лорси: «Действительно, то, что произошло при Освобождении, потрясло его, он привык к любви, а внезапно оказался окружённым ненавистью, не понимая, что с ним происходит».

Очень значимый человек встаёт на защиту Саша. Это Андре Бернайм (André Salomon Bernheim), импресарио, которым восхищались и уважали, в частности потому, что он одним из первых присоединился к де Голлю и в то время выполнял очень рискованные задания в качестве пилота (L’escadrille Sussex de la Royal Air Force. На одном из рисунков Сент-Экзюпери Маленький Принц произносит [текстовая выноска]: "Vive André Bernheim!". — Прим. перев.). Не имея никаких профессиональных контактов с Гитри, он, тем не менее, был прекрасно осведомлён о «деле Гитри» через сети Сопротивления, и, увенчанный авторитетом крупного борца Сопротивления, он встал на защиту Мэтра, как только представилась возможность.

Саша был тронут, узнав об этом, и попросил о встрече. Обед был организован у Марселя Ашара. Но в разговоре Саша зашёл слишком далеко, подшучивая над ним. Вместо того, чтобы просто поблагодарить Бернайма, вставшего на его защиту, он говорит ему, что особенно ценит то, что он высказал своё мнение!

Отсюда и следующий разговор:

— Я не разделяю вашего мнения?

— Но вы меня не понимаете! В Париже, играя каждый вечер в театре, как я мог запретить немцам входить в мою гримёрку?

— У вас был выбор укрыться на юге. Не следовало возвращаться в Париж.

— И оставить мой театр немцам? Никогда!

Ещё один визит, который запомнится Саша, это визит довоенных друзей. Эммануэль Берль, писатель, и его известная жена, композитор Мирей, слушают, как Саша рассказывает им о своих приключениях в следственной тюрьме, в частности, о том моменте, когда мужчина зашёл в его камеру и говорит: «Ты умрёшь».

— Так... И...? — сказал Берль.

— И... он не осмелился выстрелить в меня, поэтому я могу вам об этом рассказать! И всё же я прекрасно понимал, что он может убить меня!

— Он упустил возможность!

— Простите?

— Представьте, что он застрелил вас. Это бы немедленно имело последствие — прекращение всех чисток!

— Вы это серьёзно, Берль?

— Да, конечно!

— Но я был невиновен!

— Именно! Вас, Саша Гитри, невиновного, убили бы вот так. Это произвело бы огромное потрясение в общественном мнении и показало бы бессмысленность чистки, которая потому и не заканчивается...

Андре Бернайм продолжает борьбу за Мэтра и просит своего друга полковника Реми (Rémy)[122] встретиться с Гитри. Саша принимает его в своей галерее-кабинете в доме на Элизее Реклю. Свидетель этой встречи Анри Жаду: «[...] полковник Реми мог прочитать название толстой книги, лежащей перед ним на журнальном столике — «1429-1942 или От Жанны д'Арк до Филиппа Петена». Проследив за его взглядом, Саша решил показать ему книгу и попытался объяснить причины, по которым он оставался верным старику. Однако Реми сказал ему то, что заставило Гитри отвернуться от него. Саша не недооценивал ценность свидетельств, которые полковник готов был привести, он хотел дать понять, что, чего бы это ему ни стоило, он по-прежнему уважает победителя Вердена. Когда он закончил, полковник Реми ответил ему:

— Ваши аргументы достойны уважения, но они носят эмоциональный характер и никоим образом не убедили меня. Тем не менее, я сейчас пойду и дважды дам показания за вас.

— Дважды? Зачем?

— Направляясь к вам, я уже был уверен в вашей невиновности. Но то, что вы только что сделали, добавляет уважения.

Более того, знаменитый полковник Реми подпишет три следующих заявления относящихся к Гитри:

«1). Я полностью согласен с вами в отношении реальности причин, которые привели к возбуждению дела против мсьё Саша Гитри. Некоторым эта возможность показалась заманчивой, чтобы избавиться от слишком успешного автора.

2). Находясь в подполье, я, как и все, слышал самые нелицеприятные предположения в отношении Саша Гитри. Так как приводились факты, свидетельствующие о связях с врагом, я просил тех, от кого я это слышал, назвать даты, имена, обстоятельства. Я не получил ничего, кроме сплетен. Я отказался распространять эти слухи по своей сети.

С другой стороны, я смог убедиться, что мсьё Саша Гитри постоянно возражал против настойчивых предложений со стороны немецкой пропаганды (Propagandastaffel). В отличие от некоторых, кого сегодня обеляют, он отказался ехать в Германию, как и снимать фильмы для кинокомпании "Континенталь".»

Затем он делает блестящий вывод:

«3). Одного прекращения судебного дела недостаточно — требуется чёткое и недвусмысленное возмещение ущерба. На днях я записался на приём к мсьё Раулю, и когда придёт день, явлюсь туда в форме, чтобы высказать своё мнение об этом деле, принявшем позорный оборот и помимо того лица, о котором идёт речь».

Одно веское доказательство будет направлено непосредственно министру юстиции. Это письмо написано исключительной женщиной, она будет отстаивать интересы Саша — Жоржетта Гакуан (Georgette Gacoin), героиня Сопротивления, награждённая Военным крестом, о которой де Голль скажет: «Очень ценная женщина, несмотря на пытки не произнесла ни слова», — спасла многих лётчиков союзников, сбитых над Францией.

«Накануне возможного судебного процесса над мсьё Саша Гитри считаю своим долгом направить вам следующее сообщение:

В период немецкого вторжения я была связана с разведывательной сетью, сетью организации побегов и группировкой Сопротивления, во время Оккупации у меня была возможность понаблюдать за мсьё Саша Гитри.

Никогда его поведение не показалось нам подозрительным, напротив, совершенно правильным.

Если необходимо знать, чем занимались знаменитости, я могу поклясться честью, что мсьё Саша Гитри никогда не был ни в чём замешан, но, возможно, его хотели вовлечь.

Он никогда не посещал свою собственность в оккупированном немцами департаменте Сена-и-Уаза, никогда его не видели в компании немецких офицеров ни на улице, ни в общественном месте. Во время Оккупации он стал жертвой своей известности, никто не может с этим не считаться. Сейчас мне кажется несправедливым не принимать во внимание зависть, которая хочет дотянуться до него.

Я по-прежнему поддерживаю контакты с нашими союзниками и друзьями, и могу сказать, что они единодушно разделяют моё мнение».

Наконец, Луи Робэн (Louis Robin), обеспечивавший работу секретариата Комиссии по выдаче удостоверений профессиональных журналистов (CCIJP) (Commission de la carte d’identité des journalistes professionnels, с 2 марта 1945 года по июнь 1946 выполняла и работу по чистке журналистского корпуса от коллаборационистов. — Прим. перев.). Заявление его было предельно ясно:

«В 1941 году мсьё Саша Гитри получил предложение от «Petit Parisien», а затем от «Paris-Soir». Речь шла о ежедневной колонке "с продолжением", вроде «Моего фильма» Клемана Вотеля (Clément Vautel), в форме произвольного рассказа на исторические темы, в благоприятном для сотрудничества смысле. Эти предложения неоднократно и категорически отклонялись мсьё Саша Гитри, несмотря на возможность получения значительного дохода.

При проверке всей коллаборационистской прессы, которую мы были вынуждены вести вместе со Службой информационных исследований, мы не обнаружили какой бы то ни было политической деятельности мсьё Гитри в газетах, финансируемых врагом; напротив, некоторые из них, такие как «Позорный столб» («Le Pilori»), решительно встала на сторону разоблачавших его как еврея. Я считаю своим долгом со всей объективностью довести эту характеристику до сведения следственного судьи для установления истины».

Алекс Мадис, успешный автор и директор журнала «Paris-Théatre» (несмотря на то, что люди всё ещё отворачивались от Саша, хотел опубликовать в своём журнале одну из его пьес, «Иллюзионист»), оставит яркий портрет человека, которого он встретил в тот период: «У него был измученный вид, какого я ещё не видел. Несмотря на попытки совладать с собой, негодование сквозит в его голосе, прорывается в его словах. Передо мной не человек, убитый горем из-за того, что это случилось с ним, и не только с ним, но некто, кто находится в крайнем возмущении от отвратительной нелепости своего положения. Он зачитывает мне целые главы своего будущего сочинения (речь идёт о "Четырёх годах Оккупации"). Он приводит факты, документы, импровизирует строки, которые обязательно добавит к описанию своей истории. Он не следует разработанному сюжету, сюжет жизни его ведёт. Остроумие, юмор скрывают его грусть. Но ему это не удаётся, когда он начинает говорить о трусах и подлецах».

Вдруг Саша занялся сведением счётов. Мадам Шуазель: «Он скрылся за ворохом листков, загромождавших его стол. Время от времени он натыкался на какое-то имя:

— Мадам Шуазель, вот этот... Алле-гоп! К остальным!

Он делал жест, будто бросал что-то через плечо. Я догадалась. Это был его новый знак. "Этих" я повычёркивала изо всех наших адресных книжек. Ему было противопоказано находиться в доме. Его вид был ужасен, и Лана довольно успешно помогала ему перекраивать круг близких знакомых.

Я была с ней на террасе. Саша только что повесил трубку. Потирая руки, он присоединился к нам. Он сообщил нам новость с громким саркастическим смехом:

— Он умер, он, кто мешал меня с грязью... Я не просил многого!... А с другой стороны, хочу надеяться, что они не все будут пытаться спастись таким образом!»

Даже Альбер Виллеметц станет жертвой этой «чистки» а-ля Гитри! (Они поссорились незадолго до лета 1946 года, и Саша снова увидел его лишь в 1956 году, незадолго до своей смерти.) Распри с ним стали особенно тяжелы после появления пресловутого письма, которое было написано не рукой Альбера! Последней каплей было следующее: Виллеметц просит Саша при визитах к нему заходить через чёрный ход, чтобы его не видела консьержка и не могла сообщить о его визитах. Это было уже слишком для Саша! Виллеметц философски комментирует: «Саша более пятнадцати лет был в ссоре со своими отцом и братом. Теперь они в ссоре со мной. Так что я считаю себя членом семьи». Саша, рассказывая Жаду о разрыве, опишет это кратко: «Человек, которого я ждал, на встречу не явился... Вот и всё».

Следствие продолжалось в течение всего 1946 года без какого-либо успеха для судьи Рауля, который, как и его коллега Анжера, не обнаружил ни малейших признаков сотрудничества с врагом. В начале 1947 года просочилась информация — похоже, кое-кто, кажется, знает, что Саша Гитри скоро выиграет процесс, на этот раз окончательно. Адвокаты Мэтра вроде бы тоже это подтверждают. Теперь это только вопрос терпения и выдержки. Конечно, определённая пресса подняла шум и устроила скандал. С другой стороны, это ново, газеты заявляют, что прекращение дела за отсутствием состава преступления ознаменует возвращение к спокойствию.

Гитри, лишённый возможности работать с осени 1944 года, теперь сможет подумать о возобновлении деятельности.

Но на данный момент он озабочен только написанием своей работы «Четыре года оккупации» — своей «защитной речи» за этот период. Ален Деко посчитал за честь продолжить борьбу за Саша, он получил разрешение на показ двух фильмов Мэтра в киноклубе. Мадам Батай (Bataille) также планирует дать эксклюзивное представление «Иллюзиониста».

В начале 1947 года готовился развод Саша и Женевьевы. Его адвокаты наконец объявляют ему о решении судьи Рауля — он отказывается от материалов дела и передаёт их правительственному уполномоченному. Этим летом Саша часто наезжает к себе в Тернэ.

Он завершает подготовку к двум фильмам, «Актёр» («Le Comédien» — экранизация его пьесы, в дань уважения отцу) и «Хромой Дьявол» («Le Diable boiteux»).

8 августа 1947 года, то есть почти через три года после его ареста, правительственный уполномоченный окончательно закрыл дело. Вот выводы из заключительной речи на закрытии второго рассмотрения дела, несколько более серьёзного, чем первое (весь текст воспроизводится в приложении, в конце этой книги):

«Итак, уголовный уклон уступил место профессиональному подходу. На протяжении всей Оккупации он не обслуживал и не прислуживал, он играл, был инициатором возрождения театральной жизни под контролем врага, и мелких попустительств, правда не на сцене, но в прилегающих к залу помещениях, в которых это было возможно. Он проявил мужество, когда подал в суд на газету «La France au travail» за клевету (прогерманская французская газета, выходившая при финансовой поддержке посольства Германии во Франции с 30 июня 1940 года по 25 октября 1941. — Прим. перев.), но это потому, что в этом листке он был назван евреем.

В течение всего этого времени сколько других людей, далёких от суеты, шумихи, парадов и разглагольствований, возрождали те ценности твёрдости, простоты и спокойствия, что были чужды ему, но которые вернули родину к жизни. Он был признан, если не обласкан могущественным тогда врагом; вне сцены он играл на противоречиях и намеревался представлять частичку Франции там, где он не должен был её представлять. Но сегодня, когда он, наконец, избежал какого-либо ощутимого ущерба со стороны Суда и Общественной палаты, именно комиссия по вынесению меры наказания могла бы дать ему понять, что ему больше нечего представлять, кроме себя самого, и что после того времени, когда он лишь играл, вместо того, чтобы жить, теперь ему следует ограничиться жизнью, но уже без игры.

Принимая во внимание, что изложенные выше факты не дают против обвиняемого достаточных доказательств совершения преступления, указанного в обвинительном заключении,

Предлагаю принять решение о полном и окончательном закрытии дела.

8 августа 1947 г. правительственный уполномоченный:

Подпись: (неразборчиво)».

После всех этих лет позора Саша, читая этот документ, произносит только одну простую фразу:

— Теперь мне нужен театр[123].

10 Возвращение славы

Теперь Саша знает, что всё нужно начинать сначала!

Ему надо смотреть в будущее с юношеским энтузиазмом! У него нет другого выхода. Чтобы снова добиться успеха, надо обратиться к одной из крупных персон истории Франции, и выбор его пал на Талейрана. О нём он снимет фильм.

Надо сказать, что личность Талейрана ему знакома. Занимательный персонаж, великолепный манипулятор, он уже встречался в трёх работах Мэтра: «Беранже», «Историях Франции», «Удивительной судьбе Дезире Клари».

Планы Гитри не сводятся к одному фильму, он планирует снять ещё один, о своём отце, переделав пьесу «Актёр».

И поскольку закрытие второго дела придало ему смелости, он начал работать над книгой мыслей — «Toutes réflexions faites», в которой за ними (мыслями) будет красоваться его автопортрет.

Но во Франции, с трудом оправляющейся от чёрного времени чисток, так легко не отпускают свою добычу, и по непонятным причинам цензура запрещает его фильм о Талейране, которому он дал название «Хромой Дьявол».

Более того, Гонкуровская академия «забыла» пригласить Гитри и Рене Бенжамена на свой ритуальный обед по случаю присуждения премии. В довершение всего, ограблен особняк в Тернэ, среди прочего украли сценарий «Хромого Дьявола».

Но после стольких лет молчания ему потребовалось бы гораздо больше, чтобы впасть в уныние! И поскольку он хочет восстановить связь со своей аудиторией, с Парижем, он снял концертный зал Плейель (Pleyel), чтобы прочитать там лекцию 21 октября. Зал был переполнен (зал для концертов симфонической музыки на 1900 зрительских мест в VIII округе Парижа возле площади Шарля де Голля. Построен в стиле «ар-деко», считается одним из самых больших залов XX века. — Прим. перев.). Там были замечены знаменитости, и среди них Мистингетт, Морис Ростан, Габи Морле, Марсель Ашар. Несмотря на короткий инцидент, это возвращение в Париж стало триумфом, и Саша взволнован до слёз.

Но случай с цензурой подрывает Саша. Невозможность снять этот фильм о Талейране лишает его аппетита и сна. У Ланы появляется идея:

— Но если для кино ты должен пройти цензуру, то для театра этого не требуется, нет?

— Ну, обычно нет!

— Тогда сделай из своего фильма пьесу и играй!

— Э-э... почему бы и нет!

Театр найден...

Саша без промедления публикует книгу свидетельств и самозащиты под названием «Четыре года оккупации». Книга, безусловно, блестящая, которая будет иметь большой успех, но многие журналисты сочтут её несколько чрезмерной, например, Пьер Бриссон, для которого она станет одной из мишеней. Журналист ответил Гитри в «Le Figaro littéraire», где завершает свою статью так: «Пусть мсьё Саша Гитри возвращается в свой театр, всё будет хорошо. Будет он под маской Дагобера, Вер-Галана (Vert-Galant — прозвище Генриха IV. — Прим. перев.) или даже Короля-Солнце, это будет прекрасно! [...] Но то, что он хочет добавить к своей внушительной коллекции тщеславия звание поборника Сопротивления — это уж, право, чересчур».

Чтобы проучить членов Гонкуровской академии, которые всё же пригласили их проголосовать за премию (но у нотариуса...), Саша и Рене Бенжамен решают бойкотировать нотариальный визит и вдвоём учреждают и присуждают премию «Жюль де Гонкур», которую получает Клебер Эденс (Kléber Haedens) за «Привет, Кентукки» («Salut au Kentucky»), тогда как официальную премию получил Жан-Луи Кюртис (Jean-Louis Curtis) за «Les Forêts de la nuit». Тут же Робер Ляффон (Robert Laffont), издатель Клебера Эденса, печатает красную бандероль (в старом значении — круговая лента на почтовых отправлениях и прочем. — Прим. перев.), которая будет украшать каждый экземпляр книги, отмеченной альтернативной премией, с надписью — «Гонкур Саша Гитри и Рене Бенжамена». Разъярённая Гонкуровская академия решает подать жалобу.

17 января 1948 года состоялось возвращение Саша Гитри на сцену. Чем ближе час поднятия занавеса, тем сильнее нарастает тревога Мэтра. Он опасается нарушителей спокойствия в зале, не только беспокоится за Лану, которая впервые появляется перед публикой, но, что более важно, задаётся вопросом, тот ли он ещё «Саша Гитри», который может идти от одного успеха к другому. Разве те ужасные годы, в течение которых он жил в изоляции, проводя дни в разрабатывании своей защиты, не разрушили окончательно его талант, его гений? Что, если публика изменилась и больше не хочет его видеть? Он знает, что именно в этот вечер ему предстоит встретиться со своими настоящими судьями, зрителями театра «Эдуарда VII».

Несмотря на одного смутьяна из присутствующих журналистов, эта премьера удалась, настоящий триумф «а-ля»... Гитри! Фернанда Шуазель: «Саша вернулся в гримёрную бледный, встревоженный и смеющийся одновременно. Было видно, как он прилагает усилия, чтобы овладеть собой и не дать вырваться рыданиям, сдавившим ему горло. Он посмотрел на меня, не говоря ни слова, сел перед своим гримёрным столиком и сказал: "Святой Талейран!.. великий человек"».

Мало того, что поклонники скучали по Саша, но и пьеса была высокого качества. В «Хромом Дьяволе» Гитри показывает важные моменты жизни Талейрана во времена Империи, а затем после Венского конгресса, во времена правления Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Пьеса, изначально задуманная для кино, очень масштабна и требует большого количества актёров, главные из которых играют несколько ролей. Декорации тоже очень богаты и включают картины из частной коллекции Гитри. Большая часть зрителей увидит в теме пьесы (история человека, который работает во славу Франции, независимо от режима) подтверждение позиции Гитри во время Оккупации.

Несмотря на то, что пьеса имела успех, журналисты, в большинстве своём, говорят, что разочарованы. Но разве они не разочарованы прежде всего тем, что им не удалось окончательно «вычеркнуть» столь невыносимого и, тем не менее, столь популярного Гитри? Они считали его мёртвым, и вот он воскрес, более того, в роли такого противоречивого и ненавистного персонажа, как Талейран! Просматривая множество статей, которые «празднуют» это возвращение, можно найти несколько довольно честных. Так, Пьер Лагард (Pierre Lagarde) пишет: «Когда он входит, слегка прихрамывая, закутанный в плащ, в сопровождении так же прихрамывающей ритурнели, которую Нелли Голетти (Nelly Goletti) исполняет на фортепиано, между сценой и залом устанавливается чудесная связь».

Для журнала «Noir et Blanc» (журнал освещал текущие события и, в частности, жизни знаменитостей. — Прим. перев.) выбор Гитри для публикации Жаном Палесолем (Jean Palaiseul) был правильным, поскольку он полностью нашёл себя в этом персонаже и отметил устаревшую, но такую очаровательную сторону этого человека прошлых лет: «Третий круг — это театральные работники, с которыми он общается с учтивостью, забытой во Франции с времён Людовика XIV. Король приветствовал в коридорах Версаля всех горничных. Мсьё Саша Гитри никогда не забывает поговорить с костюмершей и заботится о ней, как о герцогине. Можно даже сказать, что он увеличивает свою вежливость в меру смирения тех, с кем встречается. [...] Мсьё Гитри поступил правильно, выбрав для своего возвращения на подмостки жизнь и дух мсьё Талейрана. Это неисчерпаемый источник, который придаст сил любому. Ему это не понадобится, но, без сомнения, он чувствует себя непринуждённо в роли человека, обладающего таким точным чувством полутонов».

Саша продолжает заполнять залы каждый вечер, в то время как суд над Гитри-Гонкуром занимает первые полосы газет. В феврале Мэтр играет Люсьена Гитри в фильме «Актёр». Физическое сходство, атмосфера эпохи, талант Саша-рассказчика делают исторический фильм похожим на документальный, очаровательным и лёгким.

В апреле выносится приговор по делу Гонкуров — мсьё Гитри и его издателю надлежит выплатить академии 700 000 франков в качестве возмещения ущерба и опубликовать текст приговора в десяти газетах. Этот приговор не помешает киноцензуре проявить к нему большую снисходительность, разрешив, наконец, съёмки «Хромого Дьявола». Саша возвращается к своей старой доброй привычке снимать фильмы быстро, закончив съёмки чуть более чем за две недели.

Пришла пора снять с театральных афиш «Хромого Дьявола» после сотого представления. Небо снова становится чуть-чуть голубее, и слово «будущее» для него снова что-то значит.

И всё же происходит печальное событие. Та, что была самой верной и преданной из близких Саша, мадам Шуазель, внезапно уходит со сцены постоянно действующего театра дома Гитри. Надо признать, что последние годы, столь суровые, не способствовали сохранению знакомого характера Мэтра. Юмор по любому поводу, постоянный смех, шутки, достойные подростка, день за днём вытеснялись бурными проявлениями накалённой атмосферы между Саша и его сотрудницей. И наступило 8 мая 1948 года:

«Он был в своей комнате. Я снова вижу его с бритвой в руке, с пеной у рта:

— Мадам Шуазель, вы снова попытались навести порядок на моём столе. Это невыносимо! Не беспокойтесь об этом! Мой стол — это я!

Я пыталась ответить, защититься... тем более что я ни к чему не прикасалась на его столе. Слова его звучали всё громче и громче, и внезапно он повернулся, одной рукой оттягивал кожу, другой размахивал бритвой.

— И с меня хватит, вы меня слышите!.. чем меньше я вас вижу, тем лучше...

Прошло несколько секунд, и я ответила:

— Ну, мсьё Гитри, вы меня вообще больше не увидите!

Лана, которая была свидетелем этой сцены, присоединилась ко мне в кабинете и сделала всё, чтобы успокоить меня. Она пыталась внушить мне, что патрон нездоров, что его слова опережали его мысли...

Я уже приняла решение.

[ ... ] Я ушла и попросила мсьё Дельзона, его адвоката, сообщить ему о моём решении. Он позвонил мне, чтобы сказать, чтобы я возвращалась.

Мне было тяжело, я была измучена создавшейся обстановкой, но я понимала, что уступать нельзя, что надо положить этому конец, у меня всё ещё звучал в ушах его совет:

— Мадам Шуазель, чтобы победить, нужно уметь расставить точки над "i" у слова "fin" (конец)».

В мае выходит фильм «Актёр». Продюсер фильма — некий мсьё Перрье (Perrier), владелец ежедневной лионской газеты «L'Écho du soir». Чтобы отпраздновать его выход, он предложил организовать показ в кинотеатре «Патэ-Палас» (Pathé-Palace) столицы галлов (Лионе. — Прим. перев.). 25 мая этого года Саша, которому не хотелось ехать на поезде, решает поехать туда на машине с водителем, Рене Шалифуром. Его сопровождали Лана и Джордж Грей. Показ прошёл идеально, но поздно вечером, по дороге в казино «Шарбоньер» (Charbonnières), куда они должны были отправиться на торжественный вечер, происходит «инцидент», который попадёт на первые полосы всех национальных газет. «Отряд», состоящий из журналистов изданий — конкурентов «L'Écho du soir», двух полицейских, врача, дантиста и нескольких других приспешников, все сторонники Движения национального освобождения (Mouvement de libération nationale, MLN, подразделения Сопротивления), перехватывают машину Саша в районе местечка под названием «Три лисы» (Les Trois Renards).

Один из «храбрецов» подошёл к двум машинам, которые составляли маленькую процессию, для выяснения, в которой же находится Саша.

Гитри выходит из машины и слышит:

— Мсьё Гитри, вы не поедете в Шарбоньер. Мы с моими друзьями, членами MLN, решили, что вам следует поклониться святыне в «Ветряной мельнице» (Moulin-à-Vent).

— Но меня и моих друзей ждут к ужину...

— Значит, вы не будете ужинать!

Рене Шалифур и Лана хотели вмешаться, но, так как нападавшие были вооружены, Саша останавливает их, возвращается в машину, и они последовали к святилищу под приличным эскортом.

Прибыв к памятнику, они потребовали, чтобы Саша почтил погибших минутой молчания, этот момент был запечатлён на фотографиях, которые появились в газетах.

Саша вёл себя достойно, но был бледен и не отвечал на нелюбезные комментарии, отпускаемые по его адресу. Спустя минуту он обратился к своим похитителям:

— Чтобы склониться перед памятником в память тех, кто погиб в Сопротивлении, не было необходимости угрожать мне оружием. Ваши действия, в любом случае, будут иметь неприятные последствия. Торжественный вечер, куда я направлялся со своими друзьями, был организован в пользу сирот войны. Именно вы лишили их денег, которые мы должны были им дать. Вы должны взять на себя ответственность за это.

Уже слишком поздно ехать в Шарбоньер. Им оставалось лишь вернуться в свой отель. Два дня спустя в газете «Libération» предводитель этой группы оправдывает свои действия: «Мы тщательно подготовили наш удар. Приезд в Лион личного друга Геринга мы расценили как оскорбление столицы Сопротивления. С другой стороны, нам было трудно противостоять этому силой. Тем не менее мы "казнили" Саша Гитри. Через осмеяние». Официальные власти не сочли целесообразным преследовать членов этой группы в судебном порядке.

Этот прискорбный случай произошёл в одно время с процессом против Саша со стороны актрисы Элен Пердриер (Hélène Perdrière), которая обвинила своего бывшего патрона в том, что он оклеветал её в книге «Четыре года оккупации». В ходе этого процесса было раскрыто много неприятных вещей, и вчерашние друзья, такие как Жан-Жак Бернар или Андре Брюле, попытаются свести с Гитри счёты. Мэтр проиграл этот процесс и строки, посвящённые Элен Пердриер, исчезнут из последующих изданий.

Однако, Саша проводит спокойное лето, посвящая себя написанию новой пьесы — «У двух голубок» («Aux deux colombes»). В конце сентября на экранах кинотеатров появляется «Хромой Дьявол».

4 октября уходит верный Рене Бенжамен. Саша окончательно улаживает свои отношения с «Гонкурами», отправив им короткое письмо:

«Смерть Рене Бенжамена, этого замечательного и чистого человека, которого вы замучили, разрушает последнюю связь, которая соединяла меня с вашим обществом. Поэтому я заявляю вам о своей отставке с поста члена Гонкуровской академии, и говорю вам "прощай"».

Четыре дня спустя Мэтр снова выходит на подмостки, на этот раз в театре «Варьете», чтобы сыграть единственную мужскую роль в своей новой пьесе «У двух голубок».

Довольно циничное произведение, в котором Жан-Пьер Вальтер (Саша Гитри), известный парижский адвокат, ведёт спокойную жизнь со своей второй женой Мари-Терезой (Сюзанна Дантес / Suzanne Dantès). Однажды появляется Мари-Жанна (Маргарита Пьери / Marguerite Pierry), его первая жена и старшая сестра Мари-Терезы, которую он считал погибшей в пожаре. Обе женщины отстаивают свои права на звание жены, а Жан-Пьер, устав от споров, обращает свой взор на молодую Кристину (Лана Маркони). Затем две сестры заключают перемирие для делёжки наследства.

Новые журналисты по этому случаю знакомятся с Саша, его театром и выражают ему своё восхищение. Ему это очень нужно, потому что, несмотря на вновь обретённую любовь публики, его преследует ощущение, что ему не выпутаться из своего «дела». В «Ce Matin-Le Pays» он мог прочитать строки, реабилитирующие мсьё «Моа» и его манеры, над которыми столько смеялись: «Как устоять перед обаянием, которое исходит от этого человека? Очарование его низкого и гармоничного голоса, его красивых изящных рук с пальцами, унизанными перстнями; очарование его профиля римского императора в черепаховых очках; очарование его свободных галстуков, его шёлковых манжет, его жестов, манер, мимики... Удивительный волшебник! Мастер-иллюзионист! В сущности, это, может быть, и есть театр...» В начале следующего года газета «L’Epoque» попросила Саша написать для неё несколько колонок. Он предложит им текст вместе с «Письмом к сыну» («Lettre à mon fils»), которое может служить для молодого человека руководством на жизненном пути — великолепную оду молодости и страсти.

«У двух голубок» становится фильмом в апреле 1949, Лана репетирует «Тоа» («Toâ») (адаптация его пьесы «Florence»), которую она будет играть в театре «Жимназ» с 6 мая. «Тоа» — название маленькой японской деревушки, Саша выбрал это название прежде всего для того, чтобы посмеяться над теми, кто пеняет ему на то, что он произносит «Moâ» (moi — я. — Прим. перев.): «Бедные глупцы, что упрекают меня за то, как я произношу "я", если бы вы были моими близкими, вы знали бы как я говорю "ты"!» Эта пьеса повторяет темы «Флоранс» об обманчивой внешности и о взаимопроникновении театра и реальной жизни. Екатерина (Лана Маркони) убеждена, что её любовник, актёр Мишель Денуайе (Саша Гитри), изменяет ей со своей партнёршей по сцене Франсуазой (Мирей Перрэ / Mireille Perrey). В отместку она использует уловку, чтобы муж Франсуазы (Робер Селлер / Robert Seller), наконец, узнал правду. Но сюжет закручивается сильнее, потому что Франсуаза приходится Мишелю сестрой.

Последние спектакли пьесы завершились в июле, а Саша по ней начал снимать фильм, используя для всех сцен в качестве съёмочной площадки сцену театра «Жимназ».

Так долго тянувшийся развод с Женевьевой наконец-то оформлен в конце июля. Саша и Лана узнают эту радостную новость в Кап-д'Ай, где они находились на отдыхе. Для Мэтра это означало, что он может жениться в пятый раз! Чтобы отпраздновать помолвку, Саша затевает на следующий день обед, на который приглашены все их самые близкие парижские друзья, прилетевшие к ним на самолёте. Не подозревая об этом, Лана обнаруживает гостей, собравшихся в красивой столовой с видом на Средиземное море, ровно в тот момент, когда вошла туда пообедать.

Это определённо счастливое лето продолжается в Эвиане на курсовом лечении, во время которого Мэтр тайно работает над пьесой, предназначенной для Фернанделя, и над сценарием своего следующего фильма «Сокровище Кантенака» («Le Trésor de Cantenac»), который он будет снимать с конца сентября в окрестностях Буа-д'Арси (Bois-d’Arcy).

Второго числа того же месяца он возобновил «Тоа» на сцене театра «Жимназ». Спектакль был снят в конце октября, когда начался судебный процесс, во время которого Женевьева пыталась вернуть браслет, подаренный Саша (впрочем, она выиграла дело). На этом процессе было обнародовано «состояние» Саша: «Особняк на авеню Элизее Реклю, вилла в Кап-д'Ай, ещё одна в Фонтене-ле-Флери (Fontenay-le-Fleury). Четыре автомобиля: два переднеприводных, "рено" 31 л.с. и "кадиллак" 33 л.с. Бесценная художественная коллекция и четырнадцать килограммов чистого золота». К этому было добавлено, что у него шесть слуг. Однако долгие годы запрета на актёрскую и кинематографическую деятельность лишили его денежных поступлений, и он много задолжал фискальным органам. Финансовые трудности больше не оставят его...

Но Саша это не волнует, он думает только о своей свадьбе. После того, как он был женат уже четыре раза, в том числе один раз в церкви, он снова хочет заключить церковный брак! Ему говорят, что это невозможно. Но он умнее всех и пишет его преосвященству Герману (Стринопулос), митрополиту Фиатирскому (de Thyatire) (экзарх Западной и Центральной Европы с кафедрой в Лондоне. — Прим. перев.): «Имею честь почтительно заявить вам, что родился и крещён в Петербурге в 1885 году, принадлежу к православной церкви. Несмотря на моё сильное желание создать семью, основанную на принципах христианской морали, я вынужден констатировать, что исполнение моего желания становится невозможным. Я пришёл испросить у Вашего Превосходительства расторжения этого брака Церковью».

И это сработало, так как 25 ноября 1949 года Саша женился на Лане гражданским браком, в мэрии VII округа, а затем церковным браком, в православной церкви Святого Стефана. Жаду и Мади были их свидетелями, и всю свадьбу пригласили на закрытый показ «Сокровищ Кантенака» в кинотеатре на Елисейских полях. Начало фильма, очень оригинальное, восхищает зрителей, поскольку в нём мы видим, как все жители Кантенака входят в кабинет Саша Гитри и просят его снять фильм об их деревне. Эта история повествует о бароне де Кантенаке, невезучем потомке бывших хозяев этого городка, который медленно умирает в бедности и распрях. Находясь в отчаянии, он узнаёт о существовании сокровищ своих предков. Он использует эти богатства, чтобы вернуть сельским жителям процветание и веселье. Он усыновляет молодых Поля и Виржинию, любовь которых смогла расцвести благодаря ему, под конец они становятся его преемниками. Разворачивание этой истории комментируется голосом Саша Гитри, как и в «Романе шулера», но по направленности это прямая противоположность — здесь подчёркивается доброта и щедрость главного героя. В начальном описании деревни, пронизанном иронией и едкостью, кажется, больше самого Саша Гитри, нежели в конце фильма, полного возвышенных чувств и простодушия. Многие критики, кстати, отметили разницу в качестве между двумя частями фильма.

Год заканчивается великолепно пьесой «Ты спас мне жизнь» («Tu m’as sauvé la vie»), пошедшей в театре «Варьете» с 15 декабря, где мы видим Гитри и Фернанделя в главных ролях. В программке Саша не может не закончить свою короткую биографию так: «Во времена для меня потерянные я читал лекции и провёл два месяца в тюрьме». И, чтобы праздник был полон, он там же прощается с критикой: «Ты пала невообразимо низко. Прощай, старая кляча!»

Для Фернанделя Гитри написал такую историю: богатый и пожилой барон (Саша Гитри) живёт один. Его безуспешно домогается соседка сверху, зажигательного темперамента, графиня де Гризи (Жанна Фюзье-Жир). Однажды, во время прогулки, барона сбила лошадь, но его спасает бродяга (Фернандель). Этот эпизод возвращает ему вкус к жизни и, к ужасу его окружения, которое жаждало наследства, он делает бродягу своим секретарём и возможным наследником. Однако за ним ухаживала молодая сиделка (Лана Маркони). Барон подумывает о женитьбе. Бывшему бродяге теперь нет места, впрочем, у него появляются и другие цели — графиня протягивает ему руки вкупе с состоянием в качестве приданого. Но по выздоровлении оказывается, что сиделка замужем за богатым доктором, и она уходит к своему вдруг обнаружившемуся мужу-врачу, который лечил барона. Домашние вздохнули с облегчением, а барон возвращается к прежней жизни, ещё более возненавидев весь мир.

Персонажи этой пьесы выписаны с особенной горечью и разочарованием, несмотря на бурлескные диалоги Гитри. Саша несколько сдерживает себя, давая проявиться Фернанделю. Это правда, что он хотел показать одиночество, которое настигает стареющего человека, и показать человеконенавистничество, которое становится большим искушением для человека, несправедливо обвинённого его собратьями.

У пьесы блестящий успех, вся критика не может не восхвалять Фернанделя, который чудесно вжился в роль. Она была менее снисходительна к Саша. Некоторые умники напишут: «Гитри может поблагодарить Фернанделя, сказав ему: "Ты спас мне пьесу, произведению не хватает энергии"», но Мэтр, кажется, доволен этим успехом и продолжает повторять: «Эта критика не имеет никакого значения. Пока здесь есть публика!»

Один из немногих, кто отдал должное Саша — Мишель Деон (Michel Déon). Он пишет в «Aspects de la France»: «Он привносит в жизнь и идёт по жизни с иронией, свободой и дерзостью — последними остатками Бульвара. Вульгарность из этого исключена, как и низость. И мы не думаем высмеивать мсьё Саша Гитри, называя его мудрецом, Лафонтеном, который в любви проявил бы привычную жестокость Мариво, а в отношении домочадцев — язвительность, которой нет равных. Во всех его работах любая сцена с участием слуг — маленький шедевр. Такие сцены из "Ты спас мне жизнь" в этом отношении превосходны настолько, что их, как в балете, хотелось повторить на бис».

К сожалению, серьёзная пневмония вынудила Саша прервать показ спектакля почти на два месяца, в то время как во всех кинотеатрах шло «Сокровище Кантенака». «Ты спас мне жизнь» сняли с афиш в июне, и на этой же театральной сцене Мэтр сделал её экранизацию. Фернандель об этом: «Это было самое замечательное предприятие в моей жизни — нам потребовалось пять дней, не больше».

Конечно, Саша остаётся чувствительным к тому, что о нём говорят. И он прекрасно знает, что его упрекают в том, что он слишком упростил эту пьесу, принимая во внимание физические возможности Фернанделя. Поэтому он решает возобновить один из своих наиболее успешных спектаклей — «Дебюро», и поручает роль сына Мишелю Франсуа (Michel François), с которым репетирует всё лето в Кап-д'Ай. 28 сентября состоялась премьера, на которую вход был только по приглашениям, чтобы не допустить на просмотр ни одного критика... Саша не меняется!

Но болезнь больше не отпускает его. После перенесённой в начале года пневмонии у него появилась ужасная язва, которая причиняет ему невыносимую боль. Саша, играющий каждый вечер «Дебюро», пытается сопротивляться, но с каждым днём ​​выматывается всё больше. К тому же он отказывается от операции, и отчаявшаяся Лана слышит, как врачи объясняют ему, что чем дольше он будет тянуть, тем рискованнее будет операция.

23 ноября состояние его таково, что он должен был в последний раз сыграть одну из своих пьес-талисманов. Вся труппа была в слезах, потому что знают о риске операции, ставшей неизбежной. Саша уверен, что не выберется из этого живым, и готовит свой заключительный выход...

Обстановка трогательная, но он просит отсрочки, чтобы сняться в фильме «Дебюро», прежде чем доверить свою судьбу врачам.

— Это безумие! Мы должны помешать этому, — говорит Лана.

Но Саша упорствует, и ему удаётся превратить свою пьесу в фильм. 23 декабря чудо свершится (когда Саша увидит этот фильм, он замечательно скажет: «Я впервые вижу пьесу молодого человека двадцати девяти лет, которого я знал когда-то и которого потерял из виду». Измученный, он хочет уладить последнее дело и звонит Фернанделю, для которого он написал сценарий фильма «Адемар» («Adhémar»):

— Дорогой Фернандель, я должен отказаться от режиссуры фильма. Но я выполнил очень точную раскадровку его. Согласитесь ли вы снимать его, режиссировать вместо меня?

Актёр сразу же соглашается.

24 декабря 1950 года Саша прооперировали в американском госпитале в Нейи (Neuilly). Сложная операция, длившаяся почти четыре часа, но хирург творил чудеса. Придя в себя, пациент с лукавым видом говорит ему:

— Ах! Доктор, я чуть вас не потерял!

Госпитализация была длительная и закончилась только 7 февраля. Благодаря своего хирурга, Саша преподнёс ему афишу пьесы «Ты спас мне жизнь», одновременно прося извинить его за такое «тыканье»...

Потом начинается длительное восстановление в Кап-д'Ай, которое продлится вплоть до конца апреля. В это время он пишет новый вариант пьесы «Безумный мир» («Un monde fou»), которой даст название «Безумие» («Une folie») и которую он начнёт репетировать по его возвращении в Париж в мае.

Фернандель давно закончил снимать «Адемара». Это довольно успешный фильм. Действие начинается тем, что в приют святого Лампена, учреждённого для людей с физическими недостатками, не дающими им жить обычной жизнью, приходит очередной проситель, Адемар. У него обычная внешность, но его лицо неудержимо вызывает смех у всех, с кем он сталкивается. Затем следует рассказ о его грустной истории. Его принимают в приют, но тут же из него исключают за то, что на этот раз он сам не может удержаться от смеха, глядя на постояльцев. Однажды, попав на представление в шапито, он заменяет неудачливых клоунов и так находит своё место в жизни.

Саша Гитри написал это размышление о смехе специально для Фернанделя, чья комическая сила его заворожила. Тем не менее, некоторым влиятельным людям из окружения Мэтра удаётся убедить его, что актёр воспользовался его болезнью, чтобы снять фильм «по-своему». Саша посещает закрытый показ в сопровождении судебного пристава и подаёт в суд на продюсера за искажённую работу. Суд он проиграет, и больше не увидит Фернанделя. Печальный эпилог...

26 мая в театре «Варьете» начинается «Безумие»: двое молодых супругов, Жан-Луи и Миссиа (которых играют Жак Морель и Лана Маркони), обращаются за консультацией к доктору Фляшу (Саша Гитри), психиатру, поскольку каждый из них считает сумасшедшей свою половину, а в действительности оба страдают от простой усталости совместной жизни. Но в этой версии пьесы психиатр влюбляется в Миссиа. А чтобы сделать Миссиа своей любовницей, несомненно для «блага своих пациентов», он стремится ускорить разрыв супругов, продемонстрировав Миссиа нелепость их скоротечного брака — толкнув молодого мужа в объятия другой женщины. Саша Гитри пишет для этой версии более правдоподобный сценарий, с меньшим количеством водевильных поворотов сюжета и более тонким юмором, сохраняя при этом своё представление о любви и совместной жизни. Пьеса явно более оптимистична, поскольку призывает наслаждаться жизнью, пока это возможно.

Успех в переписывании побудил большого журналиста и писателя Антуана Блондена (Antoine Blondin) сообщить читателям «Rivarol» всё, что он думает о театре Гитри. Он пишет о том, что, как утверждают некоторые из близких к Саша людей, у себя дома он с утра до вечера играет комедию, а естественным он становится только на сцене: «Даже театр "Варьете" для мсьё Саша Гитри — дом родной. Не только потому, что он сделал своих друзей своими актёрами, своих сменявших друг друга жён своими партнёршами, гвоздику в петлице — цветком каждого дня, но более всего потому, что размеры театра, ритм, влекущий его, дыхание жестов и реплик составляют его естественную среду. [...] Возможно, когда-нибудь будут настаивать на том, что пьесы Саша Гитри, затрагивающие только вечные темы, нашли способ быть жизненными здесь и сейчас, быть привязанными к сиюминутным событиям, и расцветить плюмажем артиста, того, кто по-своему является постоянным отражением современного человека».

Комплименты заставляют Мэтра игнорировать мнение своего врача, который настаивает на том, что он играет со смертью каждый вечер выходя на сцену с высокой температурой. Он будет держаться на протяжении всех ста тридцати спектаклей, несмотря на всё ухудшающееся самочувствие.

Несомненно, Саша старел и страдал. Физически это был уже пожилой мсьё, но умственно сохранивший молодость, творческие способности и энтузиазм. Сейчас, этим парижским летом, он работает над сценарием фильма, в котором принял решение не сниматься. Потому что главная роль в нём будет отведена одному из актёров, которым он восхищается больше всего, Мишелю Симону, а Саша вряд ли видел себя во второстепенной роли в «Яде» («La Poison»).

Во время съёмок фильма согласие между двумя мужчинами (Мишель Симон определит это как «любовь») было необыкновенным. Мишель Симон ослепителен в этом шедевре, снятом всего за одиннадцать дней. «Яд» начинается с очень специфического вступления — Саша Гитри встречается со своими актёрами и техниками, объясняя им профессиональные и сентиментальные причины, побудившие его нанять их. Этот фильм со всем богатством чёрного юмора рассказывает о довольно банальном преступлении, совершённом в провинциальном городишке. В тихом Ремонвиле жила пожилая супружеская пара Браконье. Спустя тридцать лет совместной жизни они дошли до того, что желали друг другу смерти. Жена Поля, алкоголичка, была настолько «небрезглива», что мыла ноги раз в два месяца. Она уже готовилась отравить мужа, для чего приобрела у аптекаря полкило крысиного яда. Однажды вечером Поль по радио услышал интервью адвоката, данное по случаю сотого оправдательного приговора по делу об убийстве. На следующий день он отправляется к этому адвокату на консультацию, притворно заявив, что убил свою жену. В беседе с ним Поль изыскивает если не наилучший способ избавиться от жены, то такой, который гарантировал бы оправдание. По возвращении домой обе стороны были готовы совершить преступление, жена уже насыпала мужу яд в вино, но план Поля был разработан тщательнее, осуществив его он сдаётся властям. После блестящего выступления в суде убийцу оправдывают. Преступление и попытка отравления раскрыты, и деревня, к великой радости её жителей, оказывается в центре внимания.

С помощью небольшого набора технических средств этот фильм в едкой и будоражащей форме обличает недостатки судебной системы, этим Саша Гитри красиво мстит за неприятности, которые у него были с правосудием во время Освобождения. Философия истинного анархиста, похоже, руководила Саша на протяжении написания сценария этого фильма, переполненного такими безнравственными репликами, как: «Я заметил нечто замечательное — совершение преступления развивает сообразительность. В обычное время я не был бы таким изобретательным, как сейчас».

В конце съёмок Мишель Симон выглядел таким мрачным, что растроганный Саша созывает на следующий день всех участников съёмок, чтобы добавить пролог, который станет примечательным в истории кино. Только в этом прологе Саша появляется на экране (в титрах не указан), и лишь для того, чтобы поблагодарить Мишеля Симона в более чем тёплых выражениях: «Поскольку вы любезно попросили меня сделать дарственную надпись (на сценарии), вот:

Мишелю Симону!

Фильм, который я только что снял, доставил мне радость, одну из самых больших, какие только были у меня в театре, поскольку это и есть театр. Я никогда раньше не имел дело с вами как актёром, вы исключительны, я бы даже сказал, уникальны. Между моментом, когда вы перестаёте быть самим собой и тем, когда вы начинаете играть, невозможно заметить перехода [...] Я ставлю вас в один ряд с самыми великими актёрами, такими как Фредерик Лёмэтр (Frédérick Lemaître), Сара Бернар, мой отец, Заккони (Zacconi), Шаляпин. Как и они, вы одиноки, добровольно. Как и они, вы обладаете драгоценной добродетелью, которая не приобретается и не передаётся — чувством театра. Способностью делиться чувствами, которых вы не испытываете. Вы не из тех актёров, вокруг которых объединяется труппа, нет, вы не из тех актёров, которые дают уроки. Тому, что в вас есть замечательного, нельзя научиться, и тем более нельзя научить![124]»

«Яд», как ни странно, остаётся несколько забытым фильмом в творчестве Гитри, тогда как должен был бы занять одно из первых мест.

Пройдёт десять лет после смерти Мэтра, прежде чем Жак Сиклиер (Jacques Siclier) воздаст должное этому фильму и упомянет о его большом народном успехе в вышедшей к этому времени книге «Антология кино» («Anthologie du cinéma», 1966), в очерке о Гитри: «Именно через него Саша Гитри выражает представление о мире, в котором дух Анри Монье, Альфонса Алле и Альфреда Жарри вытесняет дух Бульвара. Жуткий фарс и комедия нравов, «Яд» неожиданно откроет поколению войны и Сопротивления неизвестного Саша Гитри. Здесь актёр исчезает, а автор заявляет о себе. А те, кто сожалел о Саша тех счастливых довоенных лет, думали, что это конец, что он потерян для кинематографа, теперь почувствовали, что стали свидетелями возрождения».

Год заканчивается хорошо. Саша возобновляет «Безумие», ненадолго, на два месяца, затем, очень устав, соглашается, наконец, прислушаться к советам врачей и на какое-то время отказаться от сцены. А так как ему ещё и настоятельно советовали вообще больше ничего не делать, он послушался и удовольствовался только написанием сценария очередного фильма для Мишеля Симона «Жизнь порядочного человека» («La Vie d’un honnête homme») и пьесы для театра в которой он сможет играть как только ему станет получше — «Palsambleu» (ругательство, которое используется для придания особой интенсивности речи, например, «чёрт возьми». Этимология — вербальное изменение клятвы кровью Бога «Par le sang de Dieu!», чтобы избежать богохульства. Вариативно. — Прим. перев.). Но из предосторожности он оставляет за собой в этой последней пьесе образ немощного старика... на всякий случай!

1952 год должен был ознаменоваться событием столь же важным в жизни Саша, как новая пьеса или новый фильм — он хочет открыть свой дом и показать свои коллекции публике, потому что считает, что именно публика подарила ему все эти чудеса! Этим он отмечает своё пятидесятилетие в театре.

Идея пришла к нему после того, как молодой человек, Стефан Пренс (Stéphane Prince)[125], который станет его секретарём, подготовил телевизионный репортаж о сокровищах дома 18 по авеню Элизее Реклю. Он собирается открыть особняк для парижан и всех, кто захочет приехать к нему. Выручка от посещений пойдёт в «Société des Auteurs». В издательстве «Solar» печатается книга-каталог «18, avenue Elisée Reclus», и на открытие выставки, полной сокровищ, приехал государственный секретарь по изящным искусствам (État aux Beaux-Arts — Государственный секретариат изящных искусств, существовавший в 1951-1954 при Министерстве национального образования. Министерство культуры было создано в 1959 году. — Прим. перев.).

Разве он не говорил мадам Шуазель:

— Это невозможно, мадам Шуазель... мне кажется, я грежу! Подумать только, что мне удалось собрать всё это вокруг себя... Невероятно!... Это не деньги... Эти «вещи» не продаются... Эти «вещи» покупаются... Это достояние сердца! Это невероятно!.. Это невероятно!..

Опись этих сотен и сотен экспонатов коллекции Гитри вызвала бы головокружение у любого любителя искусства. Возьмём наугад некоторые из чудес, которые может открыть для себя искушённый посетитель, прогуливаясь по кабинету-галерее-гостиной: портрет Стефана Малларме работы Ренуара, несколько полотен Анри де Тулуз-Лотрека и Моне, Ирис работы Родена, букет цветов от Боннара, один бюст Майоля, одна картина Винсента Ван Гога, один негр Эжена Делакруа, один Фантен-Латур, один Мане, один Гоген, один Гойя, один букет роз Ренуара, один Утрилло, один Коро, один Сёра, несколько Вюйяров, один Матисс, один Рембрандт, один Домье, один Милле, «Голубка» Пикассо, один Сезанн, один Модильяни, один Курбе, один Брак, один Дюфи, 2600-страничная рукопись «Воспитания чувств» Флобера, оригинальное издание «Школы жён» с автографом Мольера, заменяющим слово «любовь» словом «esprit» (многозначное. — Прим. перев.), не говоря уже о десятках исторических памятных вещей, в том числе «Приказ» на день битвы на Марне, написанный рукой маршала Жоффра, и его военной медали, шарфе мэра Монмартра Клемансо, подзорной трубе Наполеона I, перстне Флобера, кружевных манжетах Жан-Жака Руссо, рукописной партитуре Моцарта. И это лишь ничтожная часть описи, которую следовало бы составить. Гитри — страстный коллекционер. Он проводит дни и даже ночи, неустанно наводя порядок, меняя местами все те вещи, которыми он имеет счастье обладать. Ему очень нравится искусство оформления и он постоянно занят поиском более выигрышной расстановки своих сокровищ. Живопись — искусство, которое он ценит больше всего на свете. Как-то он скажет, что на протяжении всей жизни лучше и больше он учился у художников, нежели у писателей.

Выставка проходит с 24 января по 28 февраля, Анри Жаду и Стефан Пренс были превосходными экскурсоводами во время её проведения.

Семья Гитри отправилась в Кап-д'Ай. Теперь Саша приходится ограничивать свою физическую активность, если он хочет надеяться на улучшение самочувствия. Выходить на подмостки каждый вечер стало слишком утомительным и очень рискованным занятием. Теперь он может это себе позволить только в исключительных случаях. Но у него осталось кино, и он только что закончил сценарий фильма, натурные съёмки которого предполагалось провести в Монако. Это возможность провести несколько недель отдыха в Кап-д'Ай. Используя свои театральные работы «Мой двойник и моя половина» и «Замыслы провидения», к которым он добавляет неопубликованное эссе, он написал сценарий «Я был им три раза!» («Je l'ai été 3 fois!»). Анри Вердье (Бернар Блие) (его уже обманули две предыдущие жены), внезапно возвращается домой из неудавшейся деловой поездки, там он обнаруживает свою жену (Лана Маркони) со стареющим, но всё ещё красивым актёром (Саша Гитри), которого он видит выходящим из спальни, но принимает его за кардинала из-за сценического костюма. Последний в разговоре заставляет его поверить, что это божественная воля, поэтому он должен смириться и спокойно принять свою судьбу.

После довольно богемного лета, считая себя в лучшей форме, Саша на три месяца возобновляет на сцене театра «Варьете» свою пьесу-талисман времён Оккупации «Дамы, не слушайте». Они каждый вечер собирают полный зал.

3 октября, верный обещанию, данному Мишелю Симону, он начинает снимать первые сцены «Жизни порядочного человека». В этом фильме преуспевающий, жестокосердный, но внутренне неудовлетворённый и несчастный человек решает использовать естественную смерть своего брата-близнеца, бродяги с большим сердцем, чтобы поменяться ролями в жизни... А когда обман открывается, бесследно исчезает. Этот фильм даёт очень мрачный взгляд на человеческое состояние, обозначенное уже во вступлении, в котором Саша Гитри распределяет роли между актёрами, а их ответы представляют собой реплики, взятые из сцен фильма. Критики ожидали увидеть смешной фильм, а столкнулись с шедевром, но драматическим. Вряд ли им этот фильм понравился, а нам Саша предложил замечательные диалоги и урок от большого моралиста. Естественно, стареющий автор уже не находит жизнь такой прекрасной, что была раньше, теперь она ему представляется скорее в виде контрастного шотландского душа, но мы не можем не отнести этот фильм к числу лучших фильмов Мэтра, тем более, что он отмечен феноменальным талантом Мишеля Симона, о котором Жан-Жак Готье (Jean-Jacques Gautier) говорит в «Figaro»: «Он великий актёр. Он предстал перед нами един в двух лицах (и это не аллюзии на качество макияжа...). У него две физиономии, две внешности, два голоса и, можно сказать, две души. Это действительно два человека».

В декабре 1952 года телевидение уважило его, он принял участие в трёх передачах. Саша стал вроде храбрящегося, но хронически нездорового человека и должен был согласиться на длительный отдых, исчисляемый месяцами, проводя зимы вдалеке от своего любимого Парижа и «вкушая радости» курортной жизни на побережье. Однако в феврале 1953 года, когда на экраны вышла «Жизнь порядочного человека», супруги уехали на три недели в Австрию.

В конце марта он снова на сцене, в «Palsambleu», в роли оживлённого старичка, окружённого домочадцами, который намеревается разделить своё имущество между наследниками, но затем передумывает, опасаясь их алчности после одной ночи, когда они все желали смерти патриарху из-за наследства. На следующий день, когда старик почувствовал себя хуже, ему сделали переливание крови от некоторых членов семьи. Так он обнаружил истинные желания каждого из своих близких. Приняв во внимание произошедшее, он вновь возвращается к вопросу о наследовании.

Немного рыхлый сценарий отражает то, что работа над ним несколько раз прерывалась болезнью, и соответствующее отношение критики небеспочвенно. Спектакль больше не привлекает публику, Саша и сам находит эту пьесу «плохой». Утешением остаётся только то, что Клод Жаме (Claude Jamet), почитатель Мэтра, написал для «La France réelle»: «Произведение Саша Гитри — это фейерверк, огонь, катящийся по рампе. И прежде всего — это он сам! Там, среди своей мебели, со своими семейными портретами, часами Буля, в вольтеровском кресле — как и другой в Ферне (Вольтер. — Прим. перев.) — он принимает и даёт аудиенции. Неважно, в какой пьесе он играет, важно, что это он играет, а зачастую в пьесе, написанной им самим! Она только предлог для того, чтобы этим вечером он мог быть здесь, показать себя, поговорить с нами. Поверьте мне, "Palsambleu" этого стоит!»

Но другой поклонник Мэтра, бывший актёр, а ныне очень многообещающий продюсер, Клеман Дюур (Clément Duhour)[126], собирается предложить Саша невероятный реванш за прошлое бесчестье! Узнав, что Андре Корню (André Cornu), государственный секретарь по изящным искусствам, хочет организовать крупную подписку в пользу Версальского дворца, у которого катастрофически не хватает средств на охрану, ему приходит в голову идея оказать помощь, сняв большой цветной фильм на Gevacolor[127] во славу престижного исторического памятника. Корню принимает не только идею фильма, но и Гитри как автора и режиссёра. По тем временам — смелое решение! С другой стороны, Гитри сразу увлёкся этим проектом, теперь работает днём и ночью над сценарием для этого фильма, к большому огорчению Ланы, которая думает, что этим он убьёт себя. Но идея так заманчива!

У Саша уже есть название: «Сегодня вечером в Версале...» («Ce soir à Versailles...»). Более того, в нём будут задействованы все наиболее известные на данный момент актёры, поскольку производство фильма не будет иметь никаких финансовых затруднений. Саша полон энтузиазма — такого не было уже очень давно!

И так как большое счастье никогда не приходило в одиночку, его пригласили сыграть на праздновании коронации в Лондоне, городе, куда его больше не приглашали со времён Освобождения. Он расположился в отеле «Savoy» 1 июня, и в этот же вечер направился на большой ужин под председательством сэра Уинстона Черчилля, наблюдал за церемонией коронации из своего роскошного номера по телевидению, чтобы сохранить силы. 4-го числа он начинает серию выступлений «Слушайте внимательно, господа» («Écoutez bien, messieurs») (новая версия «Tôa»). Каждый вечер это триумф, и Саша получает огромное удовольствие от «Марсельезы» и «Боже, храни королеву» перед поднятием занавеса. Пока Лана ходит по магазинам, он целыми днями сидит в номере отеля, дорабатывая сценарий, раскадровку и диалоги будущего фильма, который он, наконец, решил назвать «Если бы Версаль поведал мне...» («Si Versailles m'était conté...») (другое название — «Тайны Версаля». — Прим. перев.).

Съёмки этого кинематографического монумента начались 6 июля, и необходимо было приложить большие усилия, чтобы организовать съёмки в замке, открытом для публики с 9 до 17 часов. Как пишет Саша в титрах: «Декорации — от Мансара, а сады — от Ленотра», — ни о какой съёмке в студии не могло быть и речи!

Поскольку крупнейшие звёзды того времени согласились приехать и сыграть хотя бы одну сцену в этом фильме, необходимо было согласовать расписание съёмок и их собственный график.

Но снимать в Версале и рассказать там историю Франции — ничто не могло быть прекраснее для Саша. Он старается присутствовать там днём и ночью, и часто приезжает в Тернэ только около 3 или 4 часов утра, и переживает во время этих съёмок чарующие моменты, которые не может испортить и полемика, завязавшаяся из-за «Combat» (ежедневная газета, 1941-74, изначально газета подполья Сопротивления. — Прим. перев.). Потому что эта газета явно обвиняет Гитри и Дюура в том, что они развлекались на деньги налогоплательщиков, снимая этот фильм. В открытом письме Клеман Дюур, не смущаясь, объясняет, что фильм не только далёк от государственного заказа, но и что он платит 10 миллионов за право на съёмку, и что 20% мировых сборов после возмещения расходов пойдут на реставрацию дворца.

Саша может вновь обрести спокойствие, иногда нарушаемое хранителем дворца, который замечает некоторые исторические ошибки в отдельных сценах. Отсюда и этот знаменитый анекдот о Монтеспан, которую Людовик XIV (Саша Гитри) после дела о ядах изгоняет на верхний этаж дворца, под самую крышу. Присутствовавший на съёмках этой сцены хранитель Версаля мсьё Gérald Van der Kemp не мог не объяснить Мэтру, что в действительности фаворитка была изгнана в правое крыло дворца. Чтобы вывести Гитри из равновесия, потребовалось бы большее, так как Саша парировал сразу же:

— Мсьё хранитель, вам не кажется, что король Людовик XIV обладал достаточно независимым умом, чтобы вернуться на следующий день к решению, принятому накануне?

Однако эта съёмка утомила Саша, у которого всё ещё болит желудок, и он питается почти только молоком. Он понимает, что ему нужно поостеречься, но, тем не менее, соглашается на ограниченную серию представлений «Дебюро» в Бельгии.

Премьера состоялась 23 ноября. Каждый спектакль — настоящий физический подвиг для старого Мэтра. Однажды вечером на сцене у него был легкий сердечный приступ, который, впрочем, не помешал ему закончить представление. Всё так и будет продолжаться до вечера 13 декабря, когда состояние его стало настолько тревожным, что был вызван в Брюссель его врач, доктор Расин (Racine), который после осмотра отговаривает Саша от выступления.

— Нет, — сказал Саша. — Сегодня вечером я прощаюсь со сценой. Я пойду до конца!

И он совершит это чудо, даже заставив себя надеть свои лакированные туфли, в которые его распухшие ступни больше не помещались и их пришлось разрезать по бокам. Саша Гитри больше никогда не поднимется на сцену. Актёр Саша Гитри сказал своё последнее прости...

Но если играть на сцене стало невозможным, то принятие почестей от Республики кажется восхитительным утешением. 15 декабря 1953 года в театре «Опера де Пари» состоялся грандиозный гала-концерт, посвящённый выходу «Если бы Версаль поведал мне...», сборы от которого пойдут на реставрацию дворца. Высокопоставленных гостей встречает ряд лакеев в париках и с факелами в руках. Фильм был показан в двух частях с коротким антрактом, как это и будет во всех кинотеатрах.

В фильме «Если бы Версаль поведал мне...» очень тщательно продуманное построение повествования. Великолепные декорации сравнимы только с актёрским составом, в котором собраны величайшие звёзды того времени. Закадровый голос Саша Гитри рассказывает о последовательности исторических событий, составляющих для него настоящую историю Версаля. Всё начинается с молодого Людовика XIII. Сопровождая своего отца на охоте, он попадает под очарование этого лесного уголка. В этом месте расположится замок, разраставшийся с каждым последующим правителем, он же и станет свидетелем разворачивающихся в нём придворных интриг, скандалов и великих деяний. От двора Людовика XIV (Жорж Марше, затем Саша Гитри, в зависимости от возраста) до двора Людовика XVI (Жильбер Бокановски) через Людовика XV (Жан Марэ) чередуются интриги и эпизоды политической и художественной славы. Саша Гитри последовательно возрождает к жизни крупные фигуры старого времени: д’Артаньяна (Жерар Филип), Монтеспан (Клодетт Кольбер), Вуазен (Полин Картон), мадам де Севинье (Жанна Буатель), Мольер (Фернан Гравей), Фенелон (Жан-Луи Барро), Кольбер (Жак Варенн), Помпадур (Мишлин Прель), кардинал Роган (Жан-Пьер Омон), Мариво (Жан Дессейи), Жан-Жак Руссо (Жильбер Жиль), Мария-Антуанетта (Лана Маркони), Бенджамин Франклин (Орсон Уэллс), Аксель де Ферсен (Жан-Клод Паскаль)... Затем история с революционерами во главе с бойкой девушкой в исполнении Эдит Пиаф. Дворец превращён в музей, и хоровод посетителей во главе с гидами (Бурвиль) был нарушен только позором 1871 года, смытым в 1919 году.

Андре Корню, человек столь же элегантный, сколь и компетентный, которого поздравляют со всех сторон за такую чудесную инициативу, не колеблясь заявляет:

— Именно автору следует адресовать все поздравления. Я только дал разрешение.

Но несмотря на триумф, Саша не может забыть позорные события предыдущего дня, как рассказывает Лана Маркони в своих мемуарах:

«Саша затемно возвращался домой на авеню Элизее Реклю. Для него это был коронационный вечер, в котором соединились для него вся торжественность и пышность Четвёртой республики. Барьеры на пути следования не выдержали напора восторженных парижан. Атмосфера была лёгкой. Все мы, окружающие его, вдыхали воздух реванша. Нашёлся кто-то, кто сказал ему:

— Видите ли, Мэтр, это венец вашей карьеры. Вам заплатили за причинённый вам вред. На этом всё.

С внезапно навалившейся усталостью Саша ответил:

— Нет, это не закончено. Это не закончится никогда. И через сто лет не закончится...»

Действительно, ожесточение продолжается, и несколько дней спустя Саша столкнулся с критикой герцога де Бриссака (Pierre de Cossé Brissac, 12e duc de Brissac), президента общества «Друзей Версаля» (Société des amis de Versailles), который написал статью в «Le Figaro littéraire»: «Я обязан мсьё Саша Гитри за полученное большое удовольствие, и мы признательны ему за сотню комедий, которыми он обогатил французский театр; но здесь я обращаюсь к нему с двумя серьёзными упрёками: его фильм нельзя экспортировать, и его нельзя показывать детям; во всех смыслах этого слова он непристоен; он подчёркивает двусмысленность, использует скандал, переодевает в женскую одежду наших королей, великих слуг страны, и даже сводит Французскую революцию к бунту мегер, которые штурмуют дворцовую ограду и танцуют в Трианоне...».

Бедный герцог, такое дурное предсказание! Потому что фильм на экспорте принесёт миллионы, и дети нескольких поколений будут в восторге от него (благодаря ему некоторые из них начнут по-настоящему любить историю, и песня «Са ира» (Ah, ça ira!), исполненная Эдит Пиаф с верхушки лестницы, прислонённой к дворцовой решётке, она и по сей день остаётся незабываемой!

Бурная кампания в прессе вскоре подхватывается депутатами в Национальном собрании, которые в обращениях к правительству повторяют основные положения статей и открытых писем, которые они могли прочитать в газетах, и протестуют против этого фильма «с нулевой исторической ценностью». Выдающийся народный успех фильма (130 миллионов кассовых сборов за три недели показа в Париже — намного больше, чем у знаменитого «Дона Камилло»), достигнутый Саша Гитри, действительно не проходит! Вот и сейчас, не довольствуясь оправданием суда, он становится официальным «историком» Республики (хотя, естественно, он никогда на это и не претендовал!). Саша хочет упомянуть эти события в предисловии к книге, в которую войдёт сценарий фильма: «Писали, что Версаль принесёт мне в обмен на радость, которую он мне доставил, самое очевидное доказательство ненависти, какое я когда-либо знал, и Бог знает, как я был избалован в этом отношении!»

В тот период похвалы в прессе редки, но те, кто просто осмеливается выразить своё удовольствие, предлагают читателям статьи, полные остроумия. Так обстоит дело с Мишелем де Сен-Пьером (Michel de Saint-Pierre) в «Témoignage chrétien»: «Проблема в том, является ли мсьё Саша Гитри художником или историком... Бог знает, почему кричат "Ату его!" на этого старого клоуна, который никак не сдаётся. Я бы отметил такое подавляющее превосходство фильма "Если бы Версаль поведал мне..." над другими французскими фильмами текущего репертуара, что я, со своей стороны, испытываю чувство признательности. Распределение актёрского состава, стремление к художественному совершенству, которое зримо сопровождает самый малый эпизод, самую короткую реплику: всё это меняет нас, отдаляет, друзья мои, от окружающей глупости, от обычной кинопродукции, от ничтожности сценаристов и диалогистов, от словесного убожества, идущего с наших экранов, от коммерческой низости, от всеобщего хамства, и от пошлости, которой переполнено кино середины века».

Этот огромный успех принёс Саша Гитри существенную пользу — несмотря на то, что его заставили четыре года молчать, что его имя, казалось, постепенно исчезло с первых полос журналов, его больше не упоминали в новостях, — и вот, французы от мала до велика обеспечили триумф фильму. А более молодые открывают для себя этого старого артиста, чьё остроумие и таланты рассказчика очаровывают их! Начиная с «Версаля», все общеизвестные журналы (которые сегодня мы назвали бы народными) будут причислять его к национальному достоянию, обожаемому публикой, и не будет счёта сотням страниц, которые они ему посвятят...

Всё это стоило тех потоков желчи, как выразится Мэтр:

— Зло определённо не окупается. Добро «показывает ему нос»!

Несмотря на то, что Саша отказался от большей части своих прав в фильме и своего актёрского гонорара в пользу реставрации Версальского дворца, налоговая служба не забыла об этом и продолжает преследовать и угрожать ему. Например, у него только что изъяли три четверти его вознаграждения за серию радиопередач «Сто чудес» («Cent merveilles») (где слушатели открывали для себя два раза в неделю сюжет из книги, изданной Саша у Рауля Соляра, расширенные комментарии к которой он давал по радио). Следует признать, что Мэтр вложил в это свои деньги и отказывается подавать налоговые декларации после трагедии Освобождения. Налоговый инспектор округа, от которого он зависит, настолько настроен против него, что его необходимо было заменить другим, чтобы начать диалог между налоговой службой и налогоплательщиком. Новый инспектор отправляется в дом на Элизее Реклю и долго пытается объяснить Мэтру, что в любом случае он должен заплатить казне около 40 миллионов франков. Саша не мог не перебить его:

— Мне кажется, вы разговариваете со мной уже добрых тридцать минут. Видите ли, мсьё налоговый инспектор, прошло как минимум двадцать минут, как я перестал вас слушать.

Лана и родственники Саша опасаются худшего. Существует риск конфискации и продажи произведений искусства, находящихся в особняке! Саша соглашается встретиться с Эдгаром Фором (Edgar Faure)[128], министром финансов, который очень любезно принял его в министерстве. Но невозможно сделать исключение для Саша Гитри и простить долги! Со всей дипломатичностью и деликатностью, которые его характеризуют, Эдгар Фор завершает визит словами:

— Конечно, вам придётся заплатить налоги, дорогой мсьё Гитри...

— Разве Людовик XIV требовал от Мольера налогов, господин министр? — возразил ему Саша.

В конце концов советник министра финансов, также управляющий муниципальными кредитами Франции (иначе говоря, «Моя Тётя») (идиома, ломбард — Прим. перев.), приходит ему на помощь, предлагая чек на двадцать миллионов франков (десять из которых немедленно пойдут его налоговику) под залог трёх самых ценных картин из его коллекции, а именно Сезанна, Ренуара и Тулуз-Лотрека. И он просит Саша оказать ему личную услугу по присмотру за этими картинами, сохранив их в доме на Элизее Реклю! Что не могло не тронуть Мэтра, который скажет, что тот носит фамилию, вполне его характеризующую, а звали этого человека Сильвен Бонёр (Sylvain Bonheur), (bonheur — счастье. — Прим. перев.).

После временного урегулирования налоговых проблем у Гитри больше нет сил начать что-то новое. После успеха «Версаля» Клеман Дюур настоял на написании сценария для нового большого исторического фильма, также состоящего из двух частей. Но что может быть величественнее истории дворца Людовика XIV? Вскоре этот вопрос разрешится сам собой, для Саша становится очевидным, что новый фильм будет о Наполеоне! Он работает над ним день и ночь в ущерб своему здоровью, стремится закончить к уже определённой дате начала съёмок — 14 июня 1954 года.

Как и в случае с «Версалем», в актёрский состав входят самые именитые актрисы и актёры. Чтобы воплотить на экране героя своего фильма, ему нужно двое: первый, Даниэль Желен (Daniel Gélin)[129], будет его Бонапартом, а Раймон Пеллегрен (Raymond Pellegrin)[130] сыграет его Наполеона. Юной Мишель Морган (Michèle Morgan) была доверена роль Жозефины. Клеман Дюур, уверенный в успехе второго большого исторического полотна, вложил более 600 миллионов в это поистине «историческое» производство. Саша, осторожный и насмешливый одновременно, хочет положить конец возможным обвинениям его в том, что он в очередной раз хочет трактовать историю Франции по-своему:

— Один идиот спросил меня, будут ли в «Наполеоне» исторические ошибки как в «Версале». Я не знаю, но об одной из них я хотел бы сказать сразу, так как боюсь, что критики её не заметят: в сражении при Арколе (Bataille du pont d'Arcole) у одного австрийского солдата двадцать третьего ранга на двух пуговицах мундира вместо изображения орла были начальные буквы Национальной компании французских железных дорог. Я заменил их на две пуговицы... с буквами Французской газовой компании.

Для съёмок потребовалось двенадцать тысяч костюмов...

Официальные власти, сознавая огромное воздействие «Версаля», предоставляют в распоряжение Мэтра всё необходимое. Имущество госучреждений, таких как музеи, внесли свой вклад, позволив полюбоваться на экране как настоящим коронационным ковром Наполеона, так и подлинной колыбелью короля Рима! Даже Её Величество дала разрешение на предоставление мсьё Гитри красных одеяний Веллингтона. Для воссоздания сражений было привлечено две тысячи военнослужащих и гвардейцев Республиканской гвардии Парижа (вторые — подразделение национальной жандармерии. — Прим. перев.).

Июнь и июль посвящены натурным съёмкам в окрестностях Ниццы. В августе снимали египетскую кампанию в песчаных карьерах Эрменонвилля (Ermenonville). Затем, в сентябре, наполеоновские сражения на плато Коссоль (Caussols), в окрестностях Грасса. Однако врач запретил Саша подниматься на такую ​​высоту из-за проблем с сердцем. И он руководил этими битвами по карте со двора мельницы в Маганьоске (Magagnosc) благодаря радиостанции, предоставленной ему жандармерией.

Осень была посвящена записи пятнадцати передач о Наполеоне для Радио Люксембурга.

К сожалению, в январе 1955 года здоровье Саша внезапно ухудшилось. Его снова прооперировали, и, очень ослабленный, он был вынужден отправиться в Кап-д'Ай на поправку. Опасались худшего... Франция опасалась худшего! Не слишком ли были строги с ним? Разве он не один из величайших художников века? Не должны ли теперь отдать ему должное?

И вот снова заговорили о нём и о Французской академии, где он занял бы достойное место рядом со своим другом Кокто, который будет избран туда в марте 1955-го. И французское телевидение решает воздать ему должное к его семидесятилетию.

Саша рад такому вниманию. Увы, состояние его здоровья абсолютно не позволяет ему и подумать о том, чтобы приехать в Париж в свой день рождения на съёмочную площадку телепрограммы Жана Ноэна (Jean Nohain)[131], самого популярного ведущего того времени. Тогда Ноэн приехал к нему, чтобы подготовить передачу и убедить его согласиться на прямой эфир из Кап-д'Ай, чтобы телезрители могли увидеть, как он задует свои семьдесят свечей. В конце концов он соглашается на это «испытание», всё же опасаясь, что зрители увидят его в жалком состоянии, учитывая худобу.

Прекрасный и волнующий день 21 февраля 1955 года. Сначала Лана преподносит ему драгоценную золотую табакерку Мюрата, подаренную императором, а Клеман Дюур дарит ему бронзовую чернильницу, которую Наполеон получил от города Байонна во время своего пребывания там в 1808 году. Телепередача представляла собой непрерывное шествие знаменитостей, а Чарли Чаплин, Жан Кокто, Андре Руссен и Лоуренс Оливье адресуют ему послания, полные любви. Эта передача была отличной рекламой для фильма «Наполеон», вскорости выходящего на экраны. Саша мог сообщить, что он начинает работу над своим новым фильмом, посвящённом Парижу!

Большой торжественный вечер в честь выхода его «Наполеона» назначен на 10 марта. Он проходит в Оперном театре, перед которым была установлена точная копия походной палатки императора, обставленная аутентичной мебелью. Статисты, переодетые в кирасиров, карабинеров, уланов или наполеоновских гвардейцев, стоят на страже вокруг.

Саша приложил все усилия, чтобы вернуться из Кап-д'Ай для участия в этом вечере. Толпа замечает, что он ходит с большим трудом. Среди присутствующих были президент Республики Рене Коти (René Coty), генерал Кёниг (Kœnig), председатель Сената Гастон Моннервиль (Gaston Monnerville). Саша появляется на сцене и заявляет (позаботившись о том, чтобы освещение сцены поубавили):

— Имею честь представить вашему вниманию прекрасную «книгу с картинками» — историю пылкой и ослепительной жизни одного из величайших людей, которых когда-либо носила земля.

Затем начинается фильм. Известие о смерти Наполеона — возможность для Талейрана (Саша Гитри в своей любимой роли) проследить великие эпизоды жизни свергнутого императора, от его детства в военном училище, а затем от его первого служения при Республике до триумфов в военных кампаниях, и от блеска Империи до его падения и изгнания на остров Святой Елены; история заканчивается репатриацией его праха. Фильм вышел в престижном международном формате проката, где каждый актёр играет на своём родном языке: Мишель Морган (Жозефина), Мария Шелл (Мари-Луиза), Лана Маркони (Мария Валевска), Мишлин Прель (Гортензия де Богарне), Паташу (мадам Сан-Жен), Ив Монтан (маршал Лефевр), Клеман Дюур (маршал Ней), Анри Видаль (маршал Мюрат), Жан Габен (маршал Ланн), Пьер Брассёр (Баррас), О.В. Фишер (Меттерних), Эрих фон Штрогейм (Бетховен), Орсон Уэллс (Хадсон Лоу), Жан Марэ (граф де Монтолон)... «Наполеон» оригинален прежде всего тем, что раздвигает рамки общепринятого образа императора и показывает более сложную и тёмную сторону его личности.

Во время антракта Саша и Лану принимают в ложе президента Республики, который, взяв надолго руки автора в свои, говорит:

— Как ярый бонапартист благодарю вас... Мне нравится, как вы рассказываете историю, и это ещё одна её замечательная перевёрнутая страница.

В конце второй части зал стоя аплодировал Мэтру. Он покидает Оперный театр под многочисленные «Vivat!», в то время как духовой оркестр играет триумфальный марш из оперы «Аида». Он не только находит в себе силы поужинать у «Максима», но, вернувшись домой, в 3 часа ночи садится за стол и работает над своим «Парижем». Определённо, любовь публики — самое замечательное из лекарств!

А над критиками, которые щадят его не больше чем за «Версаль», он смеётся! Он даже не удосуживается их прочитать. Он знает, что они напишут, несмотря на смелый и милый призыв Алена Деко на следующий день после Большого вечера в Оперном театре в колонках «Paris-Presse»: «Господа историки, аплодируйте первыми! [...] Зрители, которые вчера вечером кричали "Браво, Саша!", приветствовали не только фильм "Наполеон". Они аплодировали жизни, полной упорного труда. [...] О историки, о мои коллеги, о мои друзья, прошу вас, не пытайтесь "выискивать ошибки" в "Наполеоне"!»

Конечно, их найдут, но самые сдержанные, наименее враждебные критики просто пожалеют, что Саша не понимал или недостаточно любил императора. Так, Жан Дютур (Jean Dutourd) пишет: «Главный недостаток персонажа Наполеона здесь в том, что он одновременно незначителен и несимпатичен. Незначительный, потому что автор не раскрыл его характер, он ограничился тем, что время от времени говорит нам: "Он был гигантом, феноменальным умом, гениальным человеком", — и что он никогда нам не показывает эту гениальность или этот ум, что он никогда не воплощает их в отдельные поступки или слова. [...] Наоборот, возникает портрет безликого и немногословного солдата, гораздо больше сформированного событиями, чем определяющего их. Но Наполеон фигура не бесчувственная. Это и человек, и легенда, которого все знают и которым все восторгаются».

Действительно, этот фильм не чисто исторический, ни даже своего рода биография императора, перенесённая на экран. Как и в «Версале», здесь царит счастье, наслаждение, изящество, остроумие, короче говоря, «кино — шампанское». Хотя в основе сюжета лежит вполне реальная история, это не мешает Саша взяться за неё с той же свободой, что и сценаристу комиксов. И результат восхищает зрителей всех возрастов. Спустя более чем пятьдесят лет после выхода «Наполеона» он остаётся приключенческим фильмом, который всё так же очаровывает молодых зрителей.

Саша очень ослаб. У него обнаружили полиневрит, из-за которого у него ужасно болят ноги. А чествования следовали одни за другими и Мэтр старался не пропустить ни одного, пускаясь, подчас, в длительные и утомительные поездки.

В конце июня министр торговли и промышленности вручает ему «Оскара» французского кинематографа (автор не указал, что имел в виду, «Сезара» тогда ещё не было, он появился только в 1976 году. — Прим. перев.), а затем в июле Саша получает Большую золотую медаль от «Société des auteurs et compositeurs dramatiques» (SACD).

В начале лета он открыл для себя морфий, ставший незаменимым для успокоения болей. Сначала был только один укол в день, и Саша, чьи умственные способности полностью были сохранены, не мог не описать эту странную встречу с наркотиками: «Очень чёткое впечатление, что всё продолжает болеть, только я не чувствую боли. Через три дня этого оказалось недостаточно и я перешёл на два укола в день. На следующей неделе стало уже три. Вскоре были необходимы уже четыре. Я стал походить на решето».

В августе Мэтр находит в себе силы руководить съёмками фильма «Если бы Париж поведал нам» («Si Paris nous était conté»). Каждый день становится труднее предыдущего, пока не случается несчастье... Однажды днём он падает на съёмочной площадке — у него отказали ноги. На следующий день он вернётся, только уже в инвалидном кресле-каталке, в сопровождении своего верного секретаря Стефана Прэнса. Обеспокоенность у всех велика, но этого никто не показывает. Он продолжил работать как будто ничего не случилось. На озабоченные вопросы актёров ближнего круга о здоровье он отвечал:

— Это как зубная боль, только во всём теле.

Съёмки идут без неприятностей, Саша стоически переносит страдания. Почести продолжают сыпаться дождём. Он получает медаль города Парижа на большом приёме в ратуше и отвечает согласием на приглашение Жана Ноэна участвовать в его передаче «36 свечей». Когда съёмки фильма были закончены в конце 1955 года, Саша уже не говорил о своих возможных крупных проектах...

Следующий год начался плохо. Доктор Расин после обследования диагностирует септицемию. Это проявляется в появлении на лице и шее Саша многочисленных фурункулов. Не обошлось без актёрской уловки — он решает отрастить бороду, правда без прежней уверенности в успехе: «Борода? Это знак ухода, возвещающий час прощания».

Париж и избранные представители республики хотят в последний раз воздать должное гениальному автору, словно была необходимость в дополнительных почестях, чтобы получить прощение за ужасные годы, когда всё тот же Париж, всё те же депутаты отвернулись от него.

Саша нуждается в них, этих почестях! Он согласен на всё, как будто они продлевают его жизнь, делают его ежедневные страдания менее непереносимыми. Поэтому он соглашается на то, что Оперный театр ещё раз станет храмом его гения и обретённой славы, он объявляет, что будет присутствовать на премьере «Парижа» 26 января 1956 года.

Некоторые пытаются отговорить его от этого, потому что теперь он не может ходить. Его придётся выносить! Надо ли, чтобы у публики остались такие воспоминания. Саша думает, что надо. Он принадлежит своей аудитории и будет с ней. И это ли не повод, чтобы показать Франции, что его физическая немощь лишь следствие того, что ему пришлось перенести? Он умрёт мучеником, но мучеником обожаемым. И это не то, что бы ему не нравилось...

В тот зимний вечер лимузин Саша остановился перед Оперным театром. Два лакея в ливреях доносят его до ложи. Зал набит битком, в нём толпятся министры, префекты и звёзды всего Парижа, которые устраивают ему овацию, достойную государя, любимого своим народом. И действительно, Саша Гитри снова стал королём Парижа с этой последней исторической фреской, которая прослеживает историю столицы от истоков до Belle Époque. Идя вразрез с критикой «Версаля», в этом фильме он показывает себя призывающим студентов к свободе рассказывать историю менее строго, но более живо! Отсюда и следует форма в виде забавных рассказов на исторические темы.

Очень уставший, он, тем не менее, присутствовал на торжественном обеде, попробовал немного икры, поданной в ледяной ёмкости в форме Триумфальной арки. Это ледяное сооружение было подсвечено изнутри синим и красным. Под ним можно было прочитать: «Триумф Мэтра».

Этот «Париж», написанный всего за четыре месяца, повторяет несколько картин из его пьесы «Истории Франции», поэтому его не затрудняет провести нас по прошлому столицы в лёгкой и приятной манере. К тому же автор преподносит нам прекрасный урок истории и любви. И если зритель запомнит каждый эпизод, каждый сюжет, каждый исторический факт, он, несомненно, узнает об истории Парижа больше, чем тот, кто лишь рассеянно ознакомится с туристическим путеводителем.

В начале 1956 года умирают Поль Леото и Шарлотта Лизес. Саша, несмотря на то, что его снова преследуют очень серьёзные финансовые проблемы, полностью берёт на себя расходы по погребению своей первой жены и писателя, которым восхищался.

И поскольку он сам чувствует приближение смерти, он хочет помириться с Альбером Виллеметцем, о чём его давно упрашивает Лана. Такая возможность появляется в связи с проектом, который заключается в написании нового сценария для кино об истории княжества Монако; он получил бы название «Если бы Монако поведало мне» («Si Monaco m’était conté»). Для этого он хотел переделать свою оперетту «Флорестан I», написанную совместно с Виллеметцем.

Воссоединение происходит в доме на Элизее Реклю, где Альбер находит прикованного к постели исхудавшего Саша, который приветствовал его следующими словами:

— Мы снова станем друзьями, Альбер, но никогда не говори мне о прошлом.

Но теперь проект Монако, похоже, его больше не интересует. Было ли это только предлогом, чтобы помириться с Альбером? Вполне возможно...

Саша работает над другим фильмом, для которого он выбирает в качестве исполнителей дуэт Пуаре-Серро (Poiret-Serrault), которых очень ценит. Этот фильм «Убийцы и воры» («Assassins et Voleurs») снимается летом. Натурные съёмки проходят в Довиле. Мэтр прилагает огромные усилия, чтобы каждый день руководить съёмками, сидя в своём режиссёрском кресле-каталке. После каждой снятой сцены его перевозят в специально оборудованную палатку, в которой установлена походная кровать. Сюжет фильма построен по принципу «рассказ в рассказе». Вор, Альбер ле Каньё (Мишель Серро) забирается в дом к Филиппу д'Артуа (Жан Пуаре) с целью грабежа. Хозяин ничуть не возмущён этим событием, даже наоборот, предлагает вору взаимовыгодную сделку — заплатить ему за убийство, которое для полиции будет представлено самоубийством, так как Филипп уже не может жить после всего случившегося с ним. И он рассказывает свою историю. Мы узнаём, что 10 лет назад Филипп д'Артуа совершил убийство, которое смог повесить на случайного воришку, оказавшегося в той же комнате. Воришку осудили на 10 лет, и все эти годы Филипп «работал за него», то есть крал. Сегодня он узнал, что осуждённый вышел на свободу. Только тем воришкой был Альбер ле Каньё, которого он и ждал этим вечером. Для воришки это была последняя попытка продолжить свою «карьеру», а убийца избавился от свидетеля.

Этот фильм, пропитанный цинизмом и чёрным юмором, будет очень хорошо принят критиками, несмотря на его разрушительное общественное воздействие. Съёмки закончились, Саша возвращается на своё ложе страданий. Даже писать теперь становится ему всё труднее и труднее, потому, что наркотики погружают его в иное состояние, продолжающееся большую часть дня. Он читает Сименона, которого обожает, слушает пластинки Трене и Анни Корди (Annie Cordy), увлечён телевидением и следит за всеми передачами. Он открыл для себя комиксы. Однако его мало кто посещает, так как это утомляет его. Лана и Прэнс строго ограждают его от внешних контактов, соблюдая рекомендации врачей, которые требуют, чтобы Мэтр как можно меньше уставал.

Денежные проблемы теперь становятся устрашающими. Его налоговая задолженность составляет около 50 миллионов франков. Новый министр финансов Поль Рамадье (Paul Ramadier) согласился принять его. Саша, поддерживаемый под руки своим секретарём и водителем, прибывает на эту встречу и отстаивает свою позицию перед министром:

— Мои фильмы «Версаль», «Наполеон», «Париж» уже принесли государству более миллиарда франков, мсьё министр, благодаря прокату по всему миру. И теперь меня преследуют за пятьдесят миллионов. Несколько дней назад судебные исполнители описали мою мебель.

— Мэтр, это прискорбно, но налоговая служба Франции не может списать ваш долг. Однако после повторной проверки вашего дела я рад сообщить вам, что ваш долг сокращён на 17 миллионов. Таким образом, вам придётся заплатить 33 миллиона. Ничего больше я сделать не могу, поверьте.

Саша должен погасить свою задолженность фискальным органам. Кроме того, ожидали оплаты счета нескольких крупных кутюрье. Остаётся только одно решение, и он его принимает — скрытно продать некоторые из своих лучших картин, через торговцев произведениями искусства. Так ушли Мане, Модильяни, Сезанн и даже знаменитая картина Тулуз-Лотрека «Красное», о которой он говорил своей жене: «Ты видишь эту картину, я буду умирать от голода возле неё, но не продам никогда!»

Мэтр с трудом заканчивает написание сценария своего следующего фильма «Три сапога – пара» («Les trois font la paire»). Для него это было тем более важно потому, что Мишель Симон дал своё согласие на участие в главной роли. Но болезнь ужасна, постоянные боли лишь изредка прерываются на небольшие передышки, которые он использует для работы. В декабре 1956 Саша принимает решение покончить с собой. Улучив момент, когда медсестра была чем-то занята, он глотает все таблетки из стеклянной трубочки с барбитуратами, пытаясь тихо отойти в мир иной. Последуют три дня в коме. Врачи делают всё, чтобы спасти его, и это им удаётся...

В конце января 1957 года начались съёмки фильма. Саша слишком ослаблен, чтобы руководить ими, и он поручает Клеману Дюуру заменить его на съёмочной площадке. Но он хочет "кинематографически" попрощаться со своей аудиторией. Камеры Клемана Дюура были привезены на Элизее Реклю. Мэтр приготовился к своему последнему появлению перед зрителями. Ещё более сильные наркотики поддерживают его, он находит в себе силы наложить грим, надеть один из париков и сесть за стол, чтобы «появиться» в прологе своего фильма. В этом коротком отрывке ​​мы видим, как он снимает телефонную трубку и говорит со своим вновь обретённым другом Альбером Виллеметцем. Разговор заканчивается так:

— До свиданья, Альбер Виллеметц, друг моего детства... Целую тебя!.. Альбер! Ты помнишь, когда мы впервые пообедали вместе?.. В день нашего первого причастия... До скорого!

В начале февраля 1957 года на экраны вышли «Убийцы и воры». Известнейшие кинокритики покорены. Чтобы морально поддержать Саша, Прэнс с удовольствием приносит ему обширные газетные вырезки, полные восторга.

Франсуа Трюффо пишет в «Arts»: «Я люблю Саша Гитри, потому что между гривуазностью ("солдатский юмор". — Прим. перев.) и обсценностью (ненормативная лексика. — Прим. перев.) он всегда выбирает обсценность, потому что его (Саша) юмор не знает границ, понятен и немощным, и старикам, и детям, и мёртвым, как и всем остальным; я люблю Саша Гитри за то, что он не делит ничего на хорошее и плохое [...]. Просто необходимо увидеть "Убийц и воров", чтобы понять, что кинематографическое искусство не подчиняется никаким законам, и что фильм, сварганенный весельчаками за несколько дней (они ещё и посмеиваются над этим миром), может стать значительным произведением».

Андре Базен (André Bazin) комментирует в «Le Parisien libéré»: «Сценарий "Убийц и воров" настолько полон жестокости и дерзости, что только через юмор это можно передать. История, если вдуматься, сочетает в себе мрачную иронию noblesse oblige с безнравственностью самой циничной галантности семнадцатого века. Всё это, конечно, скрывается под маской бульварного остроумия, но разве юмор не состоит в том, чтобы говорить легко о серьёзных вещах, и я осмелюсь сказать, что есть нечто величественное в вольтеровской ухмылке этого мудрого старца, который всё ещё даёт нам возможность посмеяться, излучая прежнее неожиданное творческое жизнелюбие из глубины своего кресла-каталки».

Наконец, Жиль Мартен (Gilles Martain) подчёркивает в «Rivarol»: «Это авторский фильм, а для меня это комплимент, потому что в нём можно обнаружить все достоинства и недостатки яркой личности, достоинства и недостатки, проявления которых всегда привлекательны. Я по-прежнему убеждён, что значительная часть комедий Саша Гитри будет жить так же долго, как некоторые пьесы или некоторые высокоинтеллектуальные фильмы».

Саша счастлив, по-настоящему счастлив, начинает верить в возможное выздоровление! Лана, Прэнс, доктор Расин обдуманно решили объяснить ему, что от применения новых лекарств хуже не будет, хотя он и так принимает более тридцати в день. Он даже заходит так далеко, что записывает: «Если я выздоровлю, я смогу работать ещё лет десять». Поэтому он собирается с силами и приступает к написанию сценария для нового фильма «Жизнь вдвоём» («La Vie à deux»).

И вот, последняя радость в жизни — дав согласие на возобновление театральной постановки пьесы «Помечтаем...» и выбрав в качестве главных исполнителей Робера Ламурё (Robert Lamoureux), Даниэль Дарьё и Луи де Фюнеса, он будет руководить репетициями, которые проходят в доме на Элизее Реклю в его кабинете-галерее. Конечно, он не может встать со своего кресла, но постоянно иронизирует над этим:

— Если бы вы пришли на пять минут раньше, вы бы меня не нашли — я был в лесу, на прогулке верхом!

Поскольку он не может присутствовать на премьере, 30 марта он следит за представлением по телефону, а Робер Ламурё сообщает ему о новом большом успехе пьесы, в программке к которой было написано: «Я считаю, что драматург имеет право сказать о своей пьесе, написанной сорок три года назад, немного хорошего. Потому, что если бы в 1914 кто-нибудь сказал ему, что эта пьеса будет вновь поставлена на сцене в 1957 году, он рассмеялся бы ему в лицо!»

В последующие дни Прэнс приносит ему газеты, в которых отдали должное как исполнителям, так и «вечному» гению автора. И именно с этой уверенностью в вечности Саша сможет пережить последующие ужасные месяцы. Ибо журналисты единодушны в настоящем и будущем творчества Мэтра: «И самое замечательное, что всё это сохранилось, что чернила пока ещё свежи» («Paris-Presse»). «Раньше часто задавались вопросом: если Саша Гитри больше не будет исполнять свои произведения, сохранят ли они свою силу. Доказательство налицо» («Le Figaro»). «Вопреки распространённому мнению, театр Гитри, его драматургия — театр непростой, многие хотели бы перенять у него способность к построению фраз, штрихами обозначать чувства, показать суть персонажа, не скатываясь в карикатурность; всё это объяснимо молодостью, свежестью текста; театр этот не тронуло время, даже разрушение того общества, которым он развлекался сам и которое он развлекал» («Rivarol»).

«Три сапога – пара» выходит на экран в мае, а Саша, которого снова преследуют налоговики, судебные исполнители и различные кредиторы, должен решиться на потерю своей великолепной коллекции золотых монет. Доктор Расин говорит Лане, что теперь это вопрос лишь нескольких недель... Она просит самых близких прийти попрощаться с мужем.

Саша попросил поставить на его ночной столик статуэтку, изображающую святую Риту, покровительницу безнадёжно больных, которую подарила ему Лана по возвращении из поездки в Ниццу. Он также просит профессора Жака Трефуэля, верного друга, предпринять шаги, чтобы выяснить, будет ли Уругвай (страна, в которой Люсьен во время своего турне заработал достаточно денег, чтобы построить собственный особняк) заинтересован в получении этого дома и его сокровищ, чтобы сделать его Домом Уругвая, который будет называться музеем Саша Гитри. Проект не состоялся...

За несколько дней до 17 июля, когда он впадает в полукоматозное состояние, он говорит своему секретарю:

— Когда вы пойдёте туда, чтобы принести мне несколько роз, а мне бы очень хотелось, чтобы вы туда возвращались, не забывайте взять одну из букета, чтобы отнести её несколько дальше, и от меня тоже, на запущенную могилу, где покоится Стендаль.

Затем наступает бред и агония. Его последними словами будут:

— Публика... Помечтаем... Лафонтен... Поедемте, дети мои, на машине...

23 июля журналисты разбили лагерь перед домом 18 по авеню Элизее Реклю. В полдень профессор де Женн (de Gennes) сделал заявление: «Состояние здоровья мсьё Саша Гитри в последние дни внезапно ухудшилось. Сегодня утром температура: 41,1 градуса». Прибывают близкие: Клеман Дюур, Жюльетта и Марсель Ашар, Мари Марке (Mary Marquet), Жак Беккер (Jacques Becker).

24 июля 1957 года, вскоре после 4 часов утра, Рене Шалифур, преданный шофёр Саша, вышел из особняка и объявил журналистам: «Мсьё умер».

Эпилог

Лана позаботилась о том, чтобы публика в последний раз простилась с её мужем и смогла пройти в дом на Элизее Реклю.

26 июля двенадцать тысяч человек прошли перед его гробом.

На следующий день утром его похоронили на кладбище Монмартр рядом с братом Жаном и отцом. Лана будет похоронена здесь же в декабре 1990 года.

Биарриц, Банн, март 2009.

Иллюстрации

«Я и не думал, что можно сделать работу драматурга ещё более приятной! И всё же, благодаря Ронеофону, у меня создаётся ощущение, что каюсь когда не работаю. Саша Гитри»

Дополнения

Прокуратура суда, Департамент Сена, 2 мая 1945.

Дело Александра Гитри (Саша Гитри), обвиняемого в сотрудничестве с врагом (выдержки из материалов суда).

В июне 1940 года мсьё Саша Гитри покинул Париж и оказался в Даксе, что был конечной точкой его исхода. Несмотря на печальные сложившиеся обстоятельства, несмотря на приток беженцев, наводнивших этот маленький провинциальный городок, такой личности как он, было трудно оставаться незамеченным.

Он быстро узнаваем, окружён кругом почитателей, и его репутация знаменитого человека привлекла к нему даже немецких офицеров, которых он не мог или не знал как отвадить.

Из их совместных бесед он лишь узнал, что Германия, неудовлетворённая своим военным господством, попытается навязать в оккупированной Франции и свою собственную культуру, используя для этой цели все способы воздействия, в том числе Театр...

Движимый желанием, по мере своих сил, помешать осуществлению этого замысла, мсьё Саша Гитри поспешил вернуться в Париж, и там в течение четырёх лет он продолжал заниматься защитой нашего драматического искусства, играя или способствуя постановке комедий и прокату фильмов, автором которых он был.

Все его постановки получили самый благоприятный приём, и успехи, которых он добился, не несли и оттенка недоверия со стороны зрителей. Это привело его к убеждению, что как на литературном, так и на национальном уровне его творчество было одобрено мнением общественности и что, таким образом, он добросовестно выполнил возложенную на себя предупредительную (профилактическую) миссию.

Однако, внезапно, на следующий день после Освобождения он был обвинён в сотрудничестве с врагом, арестован французскими внутренними войсками и заключён в лагерь Дранси.

Только французское радио в Лондоне («Radio Londres») в течение нескольких месяцев предсказывало такой печальный исход.

Значительная часть обвинений в то время были, конечно, тяжёлыми, но при объективном рассмотрении неточными, многозначными и натянутыми, схожими только анонимностью происхождения.

В этом отношении документы, приобщённые к делу, имеют большое значение; в регистрационной карточке въезда в лагерь Дранси, относящейся к Саша Гитри, есть следующая запись: «Причина ареста: неизвестна».

Более наглядным является захватывающий документ судебной системы — бюллетень Комиссии по сортировке, сформулированный следующим образом: «Представляется необходимым провести расследование для уточнения различных аспектов его сотрудничества (статьи, обеды и т. д.)».

Что означает, что у писателя не было других обвинителей, кроме людской молвы, слухов, исходивших из самой его известности, и распространяемых, без сомнения, многими его коллегами или менее талантливыми актёрами, чьи злоба и зависть смешались в этом невидимом хоре.

Вот почему Следствие, стремящееся не оставлять ничего в тени, но пренебрегая обстоятельствами, не поддающимися реальной проверке, занято поисками свидетельств совершения обвиняемым действий, противоречащих интересам Франции в его литературной или политической деятельности, либо связанных с его личными отношениями с оккупационными властями.

Получив в июле 1940 года разрешение на открытие театра «Мадлен», мсьё Саша Гитри начал спектаклем «Пастер». Эта пьеса, трогательно возвеличивающая французского гения, казалась ему наиболее подходящей для поднятия нашего престижа, ослабленного военным поражением. За ней последовали «Флоранс», «Людовик XI», «Да здравствует император!», «Дамы, не слушайте» и другие. В каждой из этих комедий, которым рукоплескали на протяжении многих месяцев, нет ни одной реплики, в которой присутствовал бы, пусть даже косвенный или отдалённо напоминающий призыв к франко-германскому сотрудничеству, и это неудивительно, так как этот писатель ещё до войны отказался от выгодных предложений поставить в Германии любую из написанных им 114 пьес.

Некоторые отрывки из его комедий кажутся почти вызовом, брошенным оккупантам. В роли Пастера он ежевечерне произносит фразу, встречаемую всей публикой аплодисментами: «Дети мои, идёт война с Германией, идите, исполняйте свой долг. Что касается меня, то я слишком стар, чтобы следовать за вами, но я буду работать на Францию». Более завуалированные намёки на современные события ускользали от немецкой цензуры, но иногда она действовала жёстко. Так была запрещена комедия «Мой августейший дедушка» — настоящий памфлет о расовых законах, в которой высмеивался поиск еврейской крови в родословной. Такое же решение было принято и в отношении мюзикла «Последний трубадур». В деле, касающемся этого произведения, оставленном немцами в «управлении пропаганды», в ответ на запрос мсьё Саша Гитри о выдаче визы от 24 июля 1943 года, была обнаружена докладная записка немецкого офицера-цензора следующего содержания: «Саша Гитри недавно звонил мсьё Ренетуру (Renaitour) и предложил ему свою пьесу "Последний трубадур" для театра "Эдуарда VII", но, поскольку после "Вольноотпущенницы (Освобождённой)" ("L’Affranchie") никакая новая пьеса не может быть поставлена, он должен её переписать. На мой взгляд, пьеса Саша Гитри — это то, что нужно голлистам. Слово "оккупанты" будет относиться только к нам. 10 ноября 1943 г.»

Подпись: неразборчиво.

---------------------------------

Кажется, нет необходимости подчеркивать важность такого документа, представляющего собой проявление уважения врагом патриотизма драматурга.

---------------------------------

Если рассматривать с той же точки зрения фильмы, которые мсьё Саша Гитри показывал на экранах в период Оккупации, они имеют те же основные черты. Прежде всего следует отметить, что автор воздержался от съёмок в киностудии «Континенталь», официальном немецком киноагентстве, тем самым отвергнув сделанное ему предложение в размере 3 миллионов франков за постановку только одного фильма. Он также отказывался вводить в свои диалоги малейшие политические намёки, инспирированные немецкой цензурой, как, например, фраза, которую его просили вложить в уста императора в фильме «Удивительная судьба Дезире Клари»: «А теперь построим новую Европу».

С другой стороны, во многих случаях, особенно в фильме «Подари мне свои глаза», сцена из которого приложена к делу, он поддерживает основную идею о том, что испытание, каким бы суровым оно ни было, не может ни стереть, ни уничтожить Гений Франции.

Это тот самый акт веры в триумфальную судьбу своей страны, который он блестяще выразил в книге «1429-1942 или От Жанны д'Арк до Филиппа Петена», единственной изданной им в условиях вражеской оккупации и представляющей собой не что иное, как богато иллюстрированное издание, сопровождаемое неизданными текстами, принадлежащими перу наиболее выдающихся писателей нашего времени, среди которых Поль Валери, Жорж Дюамель, Поль Фор, Жан Жироду и другие, посвящена выдающимся личностям, чья слава на протяжении пятисот лет распространялась по всему миру.

Очевидный смысл этой работы, задуманной на следующий день после военного поражения и опубликованной после двух лет немецкого господства на нашей земле, заключается в напоминании о нашем былом величии, в поиске оснований для веры в будущее, опираясь на то, что ничто на протяжении веков никогда не могло прервать духовное сияние Франции и преемственность её величия. «Не она ли, — говорит мсьё Саша Гитри, обладающий беспрецедентным красноречием, — эта преемственность проявляется прямо у нас на глазах? Пусть она будет для нас священна в той же степени, что и наш союз. В настоящее время она является наиболее явным нашим достоянием, поскольку она по преимуществу непередаваема и неуловима. И можно смело считать врагами нации тех, кто стремится разорвать эту цепь, связывающую нас с прошлым».

Конечно, подзаголовок «От Жанны д’Арк до Филиппа Петена» способствовал введению в заблуждение некоторые умы, которые сегодня видят в этом кощунственное сближение. Но всё же справедливо будет сказать, что если в двух местах книги мсьё Саша Гитри и выразил уверенность в том, что Петен обеспечит восстановление Франции, эта уверенность относилась к человеку, к военному лидеру, ставшему главой правительства, а не к какой-либо из форм его политики.

Ни на одной странице этой книги, где вообще не было упомянуто название Германия, нет и намёка, пусть и отдалённого, на необходимость или существование пользы от франко-германского сближения. Напротив, в ней встречаются некоторые страницы, одни из самых замечательных, которые не могли не вызывать неудовольствия вражеской цензуры.

Вопреки расовым законам упомянуты великие имена Бергсона, Сары Бенар, Рашели, Порто-Риша и многих других, точно так же, как воспроизведено факсимиле газеты «Аврора», содержащее знаменитое «Я обвиняю» Эмиля Золя.

И каким уроком для Германии, находившейся в то время в расцвете своей военной мощи и гордости за свою нынешнюю победу, являются главы, посвящённые Тюренну, победителю Эльзаса, Наполеону, победителю Аустерлица, Клемансо, архитектору победы 1916 года! Разве не это дало французам в эти скорбные дни ослепительное видение близкого воскресения, возможность перечитать дневник битвы на Марне, написанный рукой Жоффра и записки от 12 ноября 1918 года, написанные рукой Фоша?

Можно ли упрекнуть автора в том, что он подчинился иностранному господству, в то время как он не побоялся написать: «Это был провал, в июне 1940... Но это был не мат, а только шах».

Наконец, есть ли более прекрасное проявление надежды, чем эти строки Мишле в главе, названной «Священная любовь к Отечеству»: «Я давно уже исследую Францию, живу с ней изо дня в день в течение тысяч лет. Мы вместе пережили самые худшие дни, и я обрёл веру в то, что эта страна — страна непобедимой надежды. Должно быть Бог освещает её больше, чем какой-либо другой народ, потому что посреди ночи она видит, когда никто другой не видит больше ничего в этом ужасающем мраке, который часто наступал во времена Средневековья и позже. С тех пор никто не различал Неба, его видела только Франция. Вот что такое Франция. С ней ещё ничего не закончено, всегда только начинается»?

Если мы добавим, что с 1940 по 1944 год мсьё Саша Гитри опубликовал, помимо этой работы, только буклет в верлибре, посвящённый живописи, что он писал в газетах лишь редкие некрологи, что он не читал лекций, которые были бы посвящены текущим событиям, что его выступления на радио были немногочисленны и не носили политического характера, следует согласиться с тем, что его литературная деятельность отнюдь не способствовала деморализации нации, а осуществлялась в целом в соответствии с реальными интересами его страны.

С чисто политической точки зрения позиция мсьё Саша Гитри была ещё более ясной, он не принадлежал ни к какому объединению, ни к какой-либо политической организации, он даже не был членом группы «Сотрудничество» («Groupe Collaboration»), к которой, тем не менее, принадлежали многие известные писатели и литераторы (группа ставила перед собой целью посредством культурных мероприятий бороться за единую Европу под немецкой гегемонией. — Прим. перев.).

Было бы чрезмерным считать публичным проявлением прогерманских настроений, носящих пропагандистский характер, сам факт того, что он присутствовал при возвращении в Париж праха «Орлёнка».

Тем не менее, в течение четырёх лет Оккупации мсьё Саша Гитри, по его собственному признанию, находился в прямом контакте с различными немецкими лицами, как гражданскими, так и военными. Его связи, полу-официальные, полу-частные, без сомнения, являлись источником для формирования его репутации как коллаборациониста, они были достаточно заметными, чтобы оправдать его преследование, они не были достаточно прямыми, как мы далее увидим, чтобы быть основанием для передачи в суд.

Действительно, первые встречи мсьё Саша Гитри с представителями оккупационных властей, в частности, генералом Турнером, были вызваны чисто профессиональными причинами. По возвращении в Париж, в качестве президента Союза искусств, он запросил разрешение на открытие в театре «Мадлен» службы помощи нуждающимся артистам; как первый директор театра, вернувшийся в Париж, он ходатайствовал об открытии всех театров. По обоим пунктам он быстро получил удовлетворение.

Затем, так как три его поместья были реквизированы, он потребовал возвращения поместья Тернэ, расположенного в департаменте Сена-и-Уаза, а узнав, что дом маршала Жоффра в Лувесьене, где находится его могила, также занят немцами, он взял на себя инициативу и потребовал его освобождения. Его двойная просьба была удовлетворена, и мадам Жоффр в знак благодарности подарила ему вымпел своего прославленного мужа.

Мсьё Саша Гитри не думал о том, что немецкие власти могли воспользоваться этим для привлечения его на свою сторону как известного писателя, чтобы впоследствии использовать его влияние и талант в своих пропагандистских целях. Он же приписывал успех своих начинаний личному авторитету. Воодушевлённый своими первыми успехами, он распространил свою помощь на других. Не все из них имели такой же благоприятный исход, в последующие годы писатель не мог оказывать ожидаемых от него услуг.

Тем не менее, ему удалось отменить высылку в Германию как артиста своей труппы Франкёра, так и сотрудника театра «Мадлен» благодаря решительным протестам в адрес «Немецкого бюро труда» («Bureau du travail allemand»). В марте 1943 года он посвятил три дня предотвращению перемещения в концлагерь художника Мориса Тейнака, зайдя так далеко, что поручился за него, даже не зная точной причины его ареста. В октябре 1943 года ему удалось освободить драматурга Тристана Бернара и его жену, предложив занять их место в лагере Дранси, куда они были интернированы. Мсьё Саша Гитри полагает, что он может упомянуть о шагах, которые он предпринял в пользу Мишеля Клемансо, сына Югетты Дюфло, сына Альбера Виллеметца, мадам Атис, Мишеля Франсуа, архивариуса Национальной библиотеки, епископа Лилля, дочери и внучки министра Бокановского, некоторые из них были успешными, и этот список ещё неполон.

Однако полученные результаты не остались без проявления пожеланий ответной взаимности, и писатель согласен, что ему было трудно проявлять явную враждебность к тем, к кому он постоянно обращался с просьбами, но он утверждает, и имеющаяся информация на этот счёт ему не противоречит, что его никогда не покидало чувство собственного достоинства при общении с нашими врагами.

В этом отношении, действительно, было сказано слишком много неточных вещей. Так, согласно анонимной информации и даже некоторым свидетелям, давшим показания, его неоднократно видели обедающим или ужинающим в компании немцев в ресторанах «Carrère», «Le Cabaret» и «Paris-Paris»; он якобы организовал на сцене театра «Мадлен» банкет, на котором будто бы присутствовали немецкие офицеры, для которых он оставил два ряда кресел в своём театре; один раз он использовал машину немцев, чтобы забрать Тристана Бернара, которого освободили его стараниями, в другой раз, чтобы добраться до кладбища Монмартр, где похоронен его отец Люсьен Гитри.

Различные полицейские расследования продемонстрировали ложность этих обвинений, многие из которых к тому же были очень убогого качества. С другой стороны, нет сомнений, мсьё Саша Гитри и не думает это отрицать, что помимо официальных контактов, которые у него были с властями Германии, у него были и другие контакты — частного характера.

Так, однажды он был приглашён на условиях, которые, однако, не позволяли ему уклониться, на встречу с фельдмаршалом Герингом; последний, как мы можем себе представить, просто поддался неотвратимому влечению к личности писателя с мировым именем, впрочем, это было характерно для предводителей, от Кристины до Фридриха Великого. Повинуясь тому же чувству интеллектуального любопытства, движимый желанием увидеть, как знаменитый человек меняется в его присутствии, в столь необычной обстановке, побеседовать с ним более раскованно, нежели в административном помещении. Другие немцы, пользуясь самыми разными предлогами, проникали к нему в дом, например, посол Отто Абец посчитал своим долгом дважды лично приехать к Саша, чтобы вручить ему разрешение для фильма «Удивительная судьба Дезире Клари». Других, таких как советник Ран и граф Меттерних, принимали чаще. Можно ли строго относиться к писателю, который по природе своей не может оставаться чуждым ничему человеческому, за то, что он иногда соглашался, отказываясь от банальных фраз, вести с ними беседу на уровне идей, по вопросам искусства или литературы? Ни в коем случае эти духовные обмены, к тому же нечастые и остававшиеся без огласки, поскольку о них, по-видимому, знала только секретарь мсьё Саша Гитри, не могли служить интересам Германии.

Особенно если учесть, что и в других случаях мсьё Саша Гитри не боялся выражать свою ненависть к Германии во многих высказываниях, о которых сообщали те, кто, живя рядом с ним, мог лучше оценить его искренность, будь то актёры его труппы, такие как Андре Роан, Спанелли, Дювале, его друг Альбер Виллеметц, Андре Брюле, директор театра «Мадлен», Ховель, его импресарио, гравёр Галанис, мадам Пьер Масс, наконец, что свидетельствует о глубине патриотизма той, что посвятила себя, не без риска, смягчению участи своего мужа, заключённого в тюрьму Дранси.

Таким образом, результаты, полученные судебным следствием, приобрели доказательную ценность, тем более, что из-за известности самого обвиняемого, на различных этапах расследования была обеспечена определённая огласка, в частности, временное освобождение мсьё Саша Гитри и объявление о возможном закрытии дела.

На этот раз людская молва, проводником которой, кажется, была пресса, продолжала быть суровой по отношению к писателю.

Посему разумно было ожидать, что все свидетели совершённого им антинационального деяния выступят и расскажут следственному судье об известных им фактах, которые могли бы воспрепятствовать прекращению судебного разбирательства. Однако, в конце расследования было сообщено только о двух случаях, а именно: первое, что имя мсьё Саша Гитри фигурировало в записной книжке, утерянной в Ницце предполагаемыми немецкими полицейскими, и, второе, что в конце 1940 года он был объектом доклада генерала де Ля Лоранси (de La Laurencie), представителя маршала Петена в оккупированной зоне, вышестоящему начальству.

В ходе дополнительного расследования, назначенного следственным судьёй, было установлено, что действительно, мсьё Саша Гитри, с одной стороны, фигурировал в записях лжеполицейских, как и другие владельцы вилл в районе Ниццы, в домах которых могло произойти ограбление, с другой стороны, что он действительно предложил генералу де Ля Лоранси, чтобы сделать тому приятное, организовать встречу с немецким генералом Турнером, но это предложение не имело продолжения, поскольку генерал де Ля Лоранси хотел, чтобы интервью состоялось в особняке драматурга, от чего Саша отказался.

Из всех материалов расследования окончательно можно заключить, что ни одно из обвинений, которые первоначально послужили основанием для возбуждения уголовного преследования, в настоящее время не может быть предъявлено обвиняемому.

Принимая во внимание, что в существующих условиях действия, в которых обвиняется Саша Гитри, в соответствии со статьёй 75 и последующих Уголовного кодекса, не являются преступлением, квалифицируемым как сотрудничество с врагом.

Постановляю, что настоящее разбирательство является предметом для вынесения решения о закрытии дела.

В прокуратуру суда.

Подпись: Куассак (Coissac).

-----------------------------------

По крайней мере, благодаря анонимным обвинителям есть возможность проверить правильность мысли Саша Гитри:

Арестованный 23 августа 1944 года, Саша Гитри был освобождён 25 октября 1944 года. 7 мая 1945 года расследование привело к первому решению о закрытии дела. После чего получение новых материалов привело 10 ноября 1945 года к вызову в Общественную палату, куда дело было передано постановлением от 4 марта 1946 года. Действительно, 4 февраля 1946 года было возобновлено расследование по этим материалам: именно эта информация в настоящее время подлежит рассмотрению.

Прошедшее время, без сомнения, привело к противоречивым изменениям общественных умонастроений. Чрезмерное затягивание дела, по мнению заинтересованного ответчика, привело к его оправданию, а по мнению его оппонентов, к его наказанию. Это лишь отражает полезность углублённого изучения довольно расплывчатых аргументов обвинения и защиты в таком непростом деле.

Саша Гитри – кто ж его не знает? — он и писатель, и актёр. Это трюизм. Но это также может быть ключом.

На редкость плодовитый автор, он, как говорят, написал не менее ста четырнадцати пьес.

К тому же во время Оккупации он закончил книгу, ею была роскошная антология, в которой прослеживается изысканный вкус в великолепии самого издания, в подборе текстов, включая неопубликованные произведения Валери, Жироду, Дюамеля, самые лирические места из Мишле — славные дети Франции, из их череды не исключены Бергсон, Порто-Риш и Сара Бернар, но которая озаглавлена: «От Жанны д'Арк до Филиппа Петена», что может означать только головокружительное падение или непристойную лесть; а подзаголовок «1429-1942», каламбур цифр, которые также повторяют два славных миллезима (Millésime — фр., число, обозначающее год в виноделии, урожай определённого года. — Прим. перев.), как и тщательно организованная церемония в мае 1944 года в Виши по случаю вручения произведения бенефициару, что приближает святую освободительницу к самоуверенному лидеру капитуляции.

Несомненно также, что в фильме под названием «Подари мне твои глаза», который он снял в то же время, выделяется сцена, в которой он рассматривает великие французские полотна, написанные в 1871 году, уверяя, что «такие работы заменяют победы», и «то что с одной стороны было утрачено, было вновь обретено с другой» — и эта утешительная речь в защиту изящных искусств, месть через живопись, вписывается ли она в пропаганду, с помощью которой немцы пытались усыпить нас.

Но он, тем не менее, в другом фильме — «Дезире Клари», отказался добавить к тексту Наполеона фразу: «А теперь построим новую Европу», — как ему рекомендовала немецкая цензура, которая, к тому же, запретила ему ставить две пьесы: «Мой августейший дедушка» за критику расизма и «Последний трубадур» за намёки на оккупантов.

К тому же, в течение этих четырёх лет он написал ещё три пьесы: «Дамы, не слушайте», «Да здравствует император!» и «Возлюбленный», которые и упрекнуть было не за что. Он никогда не разрешал ставить пьесы в Германии, и, если уж на то пошло, ни до, ни во время войны. Он также никогда не приносил ни одного из своих сценариев в «Континенталь». Ни одной статьи в прессе, ни одной публичной лекции за всю Оккупацию.

Его писательская деятельность, в конечном счёте, неуязвима для критики. Она могла бы стать образцом для некоторых...

Он всё-таки мастер. И это другое.

Со времён Дидро всё было сказано об актёре, который живёт своей ролью. Но есть такие, кто играет и в жизни.

Саша Гитри обладает даром жить на сцене. В своей семье он видел характеры, а в своих приключениях — сюжеты. Его матримониальные истории разворачивались и завершались у зрителей на глазах. Он перевоплощался в Пастера, Наполеона, в целый ряд французских королей. Он не автор, который играет свои пьесы, он актёр, который пишет свои роли.

По правде говоря, он «знаменитость», то есть актёр, постоянно присутствующий как на сцене, так и в городе. Он чувствует себя как дома только в декорациях, более естественен, когда играет. Отсюда и превосходная лёгкость, вершина таланта. Король манер и принц жеста, как сказал бы Ростан, знаток в этом деле. Отсюда его потребность в публике, как в кислороде, а вне сцены — в лести, почестях и благосклонности общества и сильных мира сего. У него была жизнь только напоказ.

Это то, что объясняет и определяет его отношения с оккупантами.

Июнь 1940 года приводит его в Дакс. Заходит враг, обустраивается, боевые действия приостанавливаются, идёт подготовка. Париж без театра и без Саша Гитри. Он тотчас же уезжает назад, чтобы восполнить эту двойную пустоту, столь же нестерпимую как для него, так и, полагает он, для Парижа.

Он уезжает, чтобы «защищать наш театр». Роль паладина (рыцарь из высшего сословия, фанатично преданный какой-либо идее или какому-либо человеку, во Франции — сподвижники Карла Великого. — Прим. перев.). По правде говоря, проникновение и заполнение наших сцен одними только нацистскими пьесами и артистами не было первостепенной угрозой. Возобновление работы наших театров означало поддержку морального духа скорее забытьём, нежели стойкостью. Но это также было источником средств к существованию для околотеатральных профессий. И этого достаточно, чтобы перевести из пассива в актив эту инициативу её проводника.

Артист получит свою публику. Для него не имеет значения, в зале или за кулисами — но последнее пока не имеет доказательств — поскольку несколько убийц, вернувшихся из Дахау, аплодируют его остротам. Он будет играть, и это всё. О его ролях и говорить нечего, он снова берётся за «Пастера», затем за «Наших». Короче говоря, не в чем упрекнуть актёра на подмостках театра «Мадлен». «Звезда» утверждается на сцене Парижа.

Он сразу стал персоной грата у высокопоставленных оккупантов. И, несомненно, он воспользуется этим — он добился репатриации одиннадцати заключённых, способствовал отмене четырнадцати депортаций, в том числе Тристана Бернара и его жены, сына Альбера Виллеметца и Югетт Дюфло, епископа Лилля, Мишеля Клемансо и, к сожалению, с меньшим успехом, Пьера Масса. Но были знаки и личной милости — ему вернули поместье в Тернэ; мелочные придирки младших офицеров цензуры по отношению к его трём пьесам были сняты благодаря вмешательству доктора Эйха (Eich) и генерала Варлимона (Warlimont), начальника штаба Кейтеля (Keitel). Граф Меттерних и советник Ран приходили к нему домой, и хотя в его визите к Герингу нет никакой определённости, как и в отправке рождественских подарков двенадцати известным врагам, то его отношения с Абецем, который дважды приходил к нему домой и принимал его по крайней мере дважды, объясняют свидетельские показания о том, что «все» в германском посольстве были им «подкуплены».

Внештатный посол у властелинов театральной оккупации, если не Парижа, то самого французского духа — ещё одна его роль. Он дебютировал у генерала Турнера, главы администрации Парижского округа, чье «особое доверие» он сразу же завоевал. Однажды он по собственной инициативе добился освобождения имущества маршала Жоффра. На другой день Саша предложил генералу де Ля Лоранси, посланнику Виши, встретиться с генералом Турнером, с которым тот тщетно пытался связаться; состоись эта встреча, она бы противоречила только старшинству (Лоранси был корпусным четырёхзвёздочным генералом. — Прим. перев.). Любопытна роль артиста, сводящего генералов.

Через два месяца Гитлер, удерживавший за колючей проволокой миллион двести тысяч наших солдат, возвратил Франции гроб с прахом герцога Рейхштадтского. Петен уклонился от присутствия на этой глумливой траурной церемонии. Но между Боннаром и Деа (Déat), в этом соревновании пошлости и банальности, Саша Гитри занял первое место. Он же, несомненно, рассматривал церемонию только как естественный финал для «Орлёнка».

Три замечания помогают сделать вывод:

Огни рампы и прожекторов искажают поступки и тени от них. Саша Гитри страдает от этого «оптического» преувеличения. На его контакты с оккупантами, пусть и ограниченные, не преминул повлиять его собственный уровень публичности, вымысел — плод известности. Со своей стороны, он с тем же преувеличением оценивал предсказуемую судьбу, постигшую его. Эти разнонаправленные информационные избыточности смогли лишь постепенно просеяться через сито расследования.

Теперь оно устанавливает неизменность его жизни на сцене, ту роль, которую всегда вынуждает играть его собственная природа. Врагом, с которым он сталкивался, была только его обезличенная аудитория, неизбежное обрамление его «представления». В этих контактах отсутствовал преступный умысел.

Итак, уголовный уклон уступил место профессиональному подходу. На протяжении всей Оккупации он не обслуживал и не прислуживал, он играл, был инициатором возрождения театральной жизни под контролем врага, и мелких попустительств, правда не на сцене, но в прилегающих к залу помещениях, в которых это было возможно. Он проявил мужество, когда подал в суд на газету «La France au travail» за клевету (прогерманская французская газета, выходившая при финансовой поддержке посольства Германии во Франции с 30 июня 1940 года по 25 октября 1941. — Прим. перев.), но это потому, что в этом листке он был назван евреем.

В течение всего этого времени сколько других людей, далёких от суеты, шумихи, парадов и разглагольствований, возрождали те ценности твёрдости, простоты и спокойствия, что были чужды ему, но которые вернули родину к жизни. Он был признан, если не обласкан могущественным тогда врагом; вне сцены он играл на противоречиях и намеревался представлять частичку Франции там, где он не должен был её представлять. Но сегодня, когда он, наконец, избежал какого-либо ощутимого ущерба со стороны Суда и Общественной палаты, именно комиссия по вынесению меры наказания могла бы дать ему понять, что ему больше нечего представлять, кроме себя самого, и что после того времени, когда он лишь играл, вместо того, чтобы жить, теперь ему следует ограничиться жизнью, но уже без игры.

Принимая во внимание, что изложенные выше факты не дают против обвиняемого достаточных доказательств совершения преступления, указанного в обвинительном заключении,

Предлагаю принять решение о полном и окончательном закрытии дела.

8 августа 1947 г. правительственный уполномоченный:

Подпись: (неразборчиво).

Список использованной литературы

Les articles de journaux et documents cités proviennent du Fonds Sacha Guitry du département des Arts et Spectacles de la Bibliothèque Nationale de France.

Assouline Pierre, 1944-1945, L'Épuration des intellectuels, Paris, Complexe, 1996.

Benjamin René, Sacha Guitry, roi du théâtre, Paris, Plon, 1933.

Béraud Henri, Quinze jours avec la mort, Paris, Plon, 1951.

Choisel Fernande, Sacha Guitry intime, Paris, Editions du Scorpion, 1957.

Delubac Jacqueline, Faut-il épouser Sacha Guitry?, Paris, Julliard, 1976.

Dufresne Claude, Yvonne printemps, le doux parfum du péché, Paris, Perrin, 1988.

Guitry Lana, Et Sacha vous est conté..., Paris, Le Livre contemporain, 1960.

Guitry Sacha, Elles et Toi, Paris, Les Amis du livre moderne, 1947.

Guitry Sacha, Le Petit Carnet rouge et autres souvenirs inédits, Paris, Perrin, 1979.

Guitry Sacha, L’Esprit, Paris, Perrin, 1962.

Guitry Sacha, Quatre ans d’occupations, Paris, L’Elan, 1947.

Guitry Sacha, Si j’ai bonne mémoire, Paris, Plon, 1934.

Guitry Sacha, Soixante jours de prison, Paris, L’Élan, 1949.

Guitry Sacha, Si Versailles m’était conté, Paris, Raoul Solar, 1954.

Guitry Sacha, Théâtre, je t’adore, Paris, Hachette, 1958.

Guitry Sacha, Toutes réflexions faites, Paris, L’Élan, 1947.

Jadoux Henri, Le Théâtre et l’Amour, Paris, Perrin, 1985.

Jadoux Henri, Sacha Guitry, Paris, Perrin, 1982.

Lorcey Jacques, L’Esprit de Sacha Guitry, Biarritz, Atlantica, 2000.

Lorcey Jacques, Les Films de Sacha Guitry, Biarritz, Séguier, 2007.

Lorcey Jacques, Sacha Guitry, Paris, Pac, 1982.

Lorcey Jacques, Sacha Guitry et son monde, 3 vol., Biarritz, Séguier, 2001-2002.

Lorcey Jacques, Sacha Guitry raconté par les témoins de sa vie, Paris, France-Empire, 1976.

Lorcey Jacques, Tout Guitry de A à Z, Biarritz, Séguier, 2007.

Madis Alex, Sacha, Paris, L'Élan, 1950.

Martin du Gard Maurice, Mon ami Sacha Guitry, Paris, La Nouvelle Revue critique, 1941.

Prince Stéphane, Sacha Guitry hors sa légende, Paris, Presses de la Cité, 1959.

Séréville Geneviève (de), Sacha Guitry, mon mari, Paris, Flammarion, 1959.

Sirop Dominique, L’Élégance de Jacqueline Delubac, Paris, Adam Biro, 1994.

Благодарности

Сначала Жаку Лорси (Jacques Lorcey), который любезно предоставил в моё распоряжение неизданные архивы и дал мне необходимые разъяснения.

Стефану Мику (Stéphane Micoud), «незаменимый»...

Микаэлю Да Сильва (Mickaël Da Silva), маленькому мальчишке, увлечённому писательством, помощь которого была для меня бесценной и которому, надеюсь, я, в свою очередь, привил желание написать книгу.

Фабьен Людэ (Fabienne Ludet), её «глаз видит всё»...

И как всегда, Филиппу Салквену (Philippe Salquain), за всё.

И, наконец, Франсису Юстеру (Francis Huster), чью горячую поддержку я не забуду.