Такова спортивная жизнь

1

Я упирался головой в крестец Меллора, ожидая, когда мяч появится между его ногами.

Но он замешкался. Я уже отодвинулся, когда мяч влетел мне в руки, и, прежде чем я успел отпасовать, снизу в мою челюсть ударило чье-то плечо. Лязгнули зубы, и все провалилось в черноту.

Первое, что я различаю, — это виновато-растерянное лицо Меллора рядом с лицом Дея, нашего тренера, который выжимает на меня из губки воду.

— Отдохни-ка пока, — говорит он. — Ты себе рот разбил.

Я встаю, заложив кулаки под мышки. И говорю Меллору пару теплых слов; остальные игроки стоят и смотрят — для них это приятная передышка. Я ухожу с Деем, и он сует мне под нос пузырек с нашатырным спиртом.

Я сижу на скамье, а он выкрикивает распоряжения игрокам, а потом закладывает большие пальцы мне под губу и оттягивает ее вверх.

— Ах, черт! — ахает он. — Ты же себе все передние зубы разбил!

— Вот, вот, вали все на меня, — говорю я, и получается шипенье с присвистом.

Он заглядывает мне в разбитый рот, и его глаза прячутся где-то за кончиком моего носа.

— Ну, Меллор тут тоже ни при чем, — говорит он. — Что, очень больно? Пожалуй, придется тебе вставлять искусственные зубы.

А запасные толпятся у него за спиной, и каждый норовит заглянуть ко мне в рот.

— И на что же я похож?

Глаза Дея на секунду встречаются с моими — надо же узнать, очень ли я зол.

— На старика. Недельку лучше держись от девочек подальше.

— Совсем онемело, — говорю я, когда он отнимает пальцы и губа сползает на место. — Я сейчас вернусь на поле.

Возвращаться-то не так уж и нужно. Мы ведем двенадцать очков, противник совсем вымотался, а до конца игры остается меньше десяти минут. Зрителям все давно ясно, и не расходятся они только потому, что на поле всегда может приключиться что-нибудь веселенькое, вот как со мной. Пожалуй, оттого-то я и возвращаюсь — пусть знают, что мне плевать.

Уже темнеет, и из долины навстречу низким тучам поднимается туман. Я бегу сквозь сумерки на поле и машу рукой судье, а по трибунам проносятся насмешливые приветствия и свист.

Времени остается как раз на один прорыв. Бензедрин уже перестал действовать. Я бегу посредине поля, зажав мяч в ладонях, хоть этот прием и мальчишку не обманет. Меня перехватывают, я падаю, пасую, а потом держусь в сторонке до финального свистка.

Мы по двое и по одному уходим с поля. Толпа зрителей разделилась посредине, как черная занавеска, и потихоньку рассасывается через главные выходы по обоим концам поля. Снаружи ждут автобусы — их освещенные вторые этажи видны над трибунами. Самый приятный для меня час за всю неделю — один и тот же час каждую субботу, когда игра кончается, в сумерках загораются огни и легко дышать, потому что не надо работать и завоевано право ничего не делать. Но сегодня я смотрю на сволочную спину Меллора и разделываюсь с ним и так и эдак. В туннеле он опускает голову и, ни на кого не глядя, равнодушно проходит мимо толпящихся там служителей. Он всегда такой — делает вид, что ему все нипочем. Потому, наверное, и лицо у него неподвижное, как у идиота.

Оно не меняется и тогда, когда мы залезаем в бассейн и горячая вода щиплет ссадины. По поверхности расплывается муть из грязи и крови. Она завивается вокруг наших поникших тел. Головы торчат над водой, словно какое-то зверье загнали в пруд; я бросаю думать — все равно ничего не получается.

Позади нас запасные с помощью горбатого служителя разбирают рубашки и трусы — берут самыми кончиками пальцев, чтобы не выпачкаться в липкой от пота грязи. Они в дождевиках, их движения медлительны и сердиты. А над головой все еще топочут расходящиеся зрители, и от этого гудят металлические перекрытия. В комнате сквозняк раскачивает тусклую лампочку, воняет потом, грязью из сточной канавы, мазями, жиром и дубленой кожей, и духота плавает в клубах пара, скрывающего стены.

И в этом тумане стоит Джордж Уэйд. Я чуть не сбиваю его с ног, когда переваливаюсь через край бассейна и бреду к массажному столу. Впрочем, узнаю я его, только когда наступаю босой ногой на лапу его собаки и слышу визг. Он подходит и стоит надо мной, пока Дей растирает и разминает мое бедро.

— Ну, как вы, Арт? — спрашивает он и, опираясь на палку, наклоняется над горами и долами моего тела. Но старательно смотрит только на мой рот.

Я оскаливаюсь прямо в его старую унылую физиономию, чтобы он сам посмотрел. Ему это кажется шуткой, и он смеется.

— Теперь вы больше не сможете огрызаться, — говорит он и добавляет: — Ну, там день или два. (Он, видимо, догадался, до чего мне смешно.) Я договорюсь, чтобы дантист принял вас в понедельник… Ах, да что это я? Сейчас ведь рождество. Ну, я посмотрю, что удастся сделать.

Он стоит и смотрит на меня, словно запоминая, как я выгляжу без зубов. По-моему, это ему нравится — во всяком случае, он спрашивает так, будто говорит с нормальным человеком:

— А вы сегодня идете к Уиверу? Он упоминал, что ждет вас.

Я уже сам об этом думал. Жаль упускать возможность отпраздновать сочельник и познакомиться со Слоумером. Но что делать, еще не знаю.

— Да, но мои зубы? — говорю я. — Вы не можете устроить, чтобы мне починили их сегодня? Не то я раньше чем через неделю к врачу не попаду.

Уэйд жует губами и щурится, будто раздумывая.

— Ведь при клубе есть дантист? — подсказываю я.

Он качает головой.

— Не знаю, Артур. Право, не знаю. Попробую навести справки.

Он смотрит на меня, словно прикидывает, стоит ли хлопотать.

— А не могли бы вы узнать прямо сейчас, сэр?

Он поворачивается и, волоча за собой пса, бредет между ворохами грязной одежды к двери. Собака пытается поднять заднюю лапу над одной такой кучей и чуть не летит кувырком.

— Я попробую, старина. Попробую. Положитесь на меня! — кричит он где-то в желтом тумане.

— Чтоб сегодня! — кричу я.

Он выходит, и духоту пронизывает струя холодного воздуха.

Я сползаю со стола и кутаюсь в одежду. Из бассейна доносятся вопли: чье-то поведение ниже ватерлинии не нравится остальным. Двое-трое как очумелые перемахивают через край и стоят, глядя на воду и почесываясь.

— Свиньи, — бормочет Дей и тоже смотрит на воду, а потом хохочет.

Настроение у меня как раз такое, без какого я сегодня с радостью обошелся бы.

Скамья скрипит — это Фрэнк сел рядом и, сам того не замечая, привалился всей тушей к моему плечу. Он сострадательно глядит на меня: его медлительный шахтерский мозг соображает, каково мне сейчас. С той же сосредоточенной неохотой он растирает себе плечи, не найдя другого способа выразить сочувствие. Я улыбаюсь ему; я ему всегда улыбаюсь, потому что в нем есть та скромность, которой обзаводятся профессиональные игроки под конец выматывающей жизни. Это отсутствие высокомерия и нравится мне во Фрэнке больше всего. Я не злюсь, что он капитан, и к его возрасту тоже отношусь спокойно. Скоро он совсем бросит играть.

— Ты идешь к Уиверу, Арт? — Он похлопывает себя по огромным ляжкам, и они трясутся. — Мне сейчас Морис сказал про его праздничек, — он кивает в сторону коренастой фигуры Мориса, почти изуродованной переразвитой мускулатурой.

И Морис ухмыляется нам, показывая на ссору в бассейне.

— Думал пойти. Как, по-твоему, я выгляжу?

Фрэнк встает и начинает вытираться; живот у него обвисает и колышется.

— Морис опять насвинячил, Арт, — говорит он и сердито смотрит, как Морис сгибается пополам от хохота. — На этой неделе я работаю в ночную, я ведь тебе говорил. И надо чулок сынишке повесить. — Он косится на меня и добродушно спрашивает: — А как твоя миссис Хэммонд?

Это уж такая шутка — говорить про меня и миссис Хэммонд. Но у Фрэнка она иной раз звучит упреком. Я шарю под лавкой и вытаскиваю сумку.

— Я кое-что купил для ее ребятишек. Девочке пару кукол, а сосунку — поезд.

— А сколько им?

— Линде, наверное, пять. А мальчонке пошел третий. Только их мамаше это не понравится. Она не любит, чтобы я вмешивался. — Я вытаскиваю из сумки негритенка, и он таращит глаза на Фрэнка.

Фрэнк улыбается.

— Говорят, там будет Слоумер, — говорю я ему.

Он неторопливо переводит взгляд на меня.

— Я бы не стал набиваться к нему в знакомые.

Я смеюсь, и он смотрит на мои зубы.

— Дорожки бывают разные, — говорит он и, кряхтя, нагибается, чтобы натянуть носки. — Но что-то не верится, чтобы ты пошел туда только из-за Слоумера. Кто она-то?

Фрэнк из тех, кто не слышит или не слушает, когда им отвечают, и только задает время от времени вопросы, чтобы собеседник не молчал. А если он вдруг и заинтересуется, то всегда тем, о чем разговор давно окончен. Вот он распрямляется, похлопывает себя по животу и поворачивается лицом к горящим углям в камине по ту сторону комнаты. Он перебрасывает мне полотенце.

— Ну-ка, потри мне спину, Арт. — Он покачивается под моими руками, и я не слышу, что он говорит.

— …На твоем месте я держался бы подальше, — заканчивает он, когда я вешаю полотенце ему на плечо, и начинает тереть мне спину.

— Совсем сухая. Ты слышал, что я сказал?

Я киваю, но думаю уже только о тупой боли, которая дырявит мне верхнюю челюсть.

— И занялся бы ты зубами. Это поважнее.

В комнату врывается холодный воздух — это открылась дверь. Вслед за собакой входит Джордж Уэйд.

— Вы скоро, Артур? — кричит он сквозь пар.

— А вы кого-нибудь подыскали?

— Закройте дверь, Джордж. Спасибо, старина, — доносится голос из бассейна.

— Какой-то школьный дантист. С ним договаривается мистер Уивер. Только надо поторопиться.

— Веселенькое рождество! — говорит Фрэнк. — Мне с тобой поехать?

— Не нужно, Фрэнк. Мистер Уивер сказал, что отвезет его на своей машине, — вмешивается Уэйд.

— Повезло, — решает Фрэнк. Он кашляет от пара и, опираясь багровой спиной о массажный стол, смотрит, как я одеваюсь.

Хватаю сумку, кричу из дверей: «Счастливого рождества!» — и иду за Уэйдом по холодной сырости туннеля под трибунами.

— И конечно, — продолжает он, — если вам придется вставлять зубы, как думает Дей, то клуб должен будет это оплатить. Я скажу Уиверу. Ну, как вы? То есть зубы как?

Я что-то буркаю, и мы по деревянной лестнице поднимаемся в буфет. В дверях, как я и думал, стоит старик Джонсон. Он хватает меня за локоть, когда я прохожу мимо.

— Как ты тебя чувствуешь, Артур? Все обошлось?

Глазки у него совсем сощурились от тревоги. Для него-то все кончено. Я вырываюсь, стараясь не очень его ушибить.

— Не приставайте к нему, Джонсон, — говорит Уэйд. — Мы торопимся.

Да только не слишком. Я сразу понял по спине Уивера, что поездка к дантисту в такое время ему совсем ни к чему. Уэйд переминается с ноги на ногу, пытаясь отвлечь Уивера от разговора. Пес стоит неподвижно. Джонсон следит из дверей. Наконец Уэйду надоедает приплясывать, и он легонько трогает плечо Уивера под дорогой материей. Фабрикант чуть оборачивается, разыгрывая свое обычное удивление перед случайностями жизни, и быстро взглядывает на меня, но тут же начинает с легкой насмешкой сверлить взглядом смущенное лицо Уэйда.

— Ну что, Джордж?

— Артур готов ехать, мистер Уивер, — говорит Уэйд и, помолчав, добавляет: — Когда вам будет удобно.

— Ах, вот что? Я сейчас освобожусь, Джордж. Ну, как вы, Арт, мальчик?

Он возвращается к своему разговору как раз вовремя, чтобы не расслышать моего ответа.

— Деловая беседа! — шепчет Уэйд, выворачивая большой палец в сторону тех, кто стоит перед Уивером, и, правильно сообразив, что он здесь лишний, добавляет: — Если что-нибудь понадобится, я буду в баре. А вертеться возле него мне незачем.

И он уходит с собакой туда, где сидят члены комитета.

Джонсон соображает, что сейчас, пожалуй, можно снова со мной заговорить, но пока он до этого додумался, Уивер успел повернуть ко мне свое херувимское личико и теперь говорит с раздражением:

— Вы готовы, Артур?

Я отвечаю утвердительно, конечно шепелявя, и он смягчается.

— Дайте-ка взглянуть, — говорит он, тоже бессознательно начиная пришепетывать, и я показываю ему всю картину.

Тут он немножко оттаивает. И будто нечаянно отступает в сторону, так, чтобы и его приятели заодно посмотрели.

— Здорово заехали, сынок. Не знаю, сумеет ли он привести в порядок этакую кашу.

Есть у Уивера это манерничанье, — и не только в речи, — которое, по его мнению, сразу показывает, что он промышленник и демократ. Некоторые никак не могут с этим свыкнуться. Уэйд, например, никогда не называет его Чарльзом, а только мистером Уивером. Я замечаю, как краснеют припухлости вокруг глаз Уивера, и понимаю, что он говорил сейчас обо мне.

— Ничего, если мы немного подождем? — спрашивает он. — Мориса еще нет, а я хотел бы поговорить с ним, прежде чем мы поедем… Как он, был почти готов, когда вы уходили?

— И долго мы будем ждать?

— Ну, пока он не придет, — отвечает Уивер. — Хотите выпить? — Но тут он взглядывает на свои ногти, словно что-то вспомнив. — А впрочем, не стоит — вдруг вам дадут наркоз. Я пошлю кого-нибудь поторопить Морри — он показал сегодня класс. Как по-вашему?

— Просто мяч отлетел в его сторону.

— Как всегда, сынок. — Уивер весь загорается, а потом настолько успокаивается, что говорит: — Вы и сами хорошо играли, Артур, — до этого случая. А для чего, герой, вы вернулись на поле?

— Подумал, что так будет лучше. Я совсем расклеился.

— Вы с ним поквитались?

— С кем?

— С бревном, которое вас стукнуло.

— Меллор затянул пасовку.

— Да… может быть. Ну, ничего. С кем не бывает! Правда, не слишком приятный рождественский подарок. — Один бок его вздымается: Уивер машет Морису, который влетает в дверь. — Мы здесь, Морри!

— Ну, как ты, Арт? — говорит Морис. Он вертится внутри своего вместительного пальто. Плечи обвисли, потому что Мориса под ними просто нет. — Меллор! — говорит он. — Ну и поганый же игрок. — Он смотрит на Уивера. — Не понимаю, почему вы держите в команде таких, как он?

— Так, по-вашему, виноват Меллор? — говорит Уивер без всякого интереса, но смотрит на Мориса очень внимательно.

— А! — Морис морщится и меняет тему. — Не думай об этом, Арт, и не порти себе вечер, — говорит он. — Ах, черт, да ведь ты же собирался к дантисту! Дей сказал, что ты уже ушел.

— Мы как раз едем, — сообщает ему Уивер. — Хотите с нами в машине? Не знаю, долго ли мы задержимся, но как только Артур покончит со своими зубами, так сразу и отправимся.

— Я — за. Хотя бы ради того, чтобы полюбоваться, как Артур сидит в кресле. Жаль, нет фотоаппарата.

— Раз уж мы об этом заговорили, то надо бы захватить и Джорджа Уэйда, — решает Уивер. — Он, конечно, не обрадуется, но все равно, пусть поедет и убедится, сколько это потребует хлопот.

Через окно в задней стене трибуны я вижу внизу, в проулке, «бентли» Уивера. Рядом с машиной вдруг появляется из служебного входа Фрэнк; он идет, наклонив голову, а концы белого шарфа, которым замотана его шея, заправлены за воротник старой, перекрашенной шинели. Свет уличного фонаря ложится на его плешь.

— Возможно, я оставлю вас у дантиста, если это будет слишком долго, — говорит Уивер, возвращаясь с Уэйдом на буксире. — Вы ведь не обидитесь, Артур? Я сегодня жду Слоумера и еще кое-кого, так что мне нужно вернуться домой пораньше. Ну, мы все готовы?

Мы все выходим на улицу.

— Может быть, вы посадите собаку в багажник, Джордж? Так, пожалуй, будет удобнее, — говорит Уивер, высовываясь из «бентли».

— Хорошо, — неуверенно отвечает Уэйд.

— Багажник отперт. Можете сами ее посадить. — Затем он медленно добавляет: — А как насчет вашей собаки, Артур?

— Какой еще собаки?

Он показывает на Джонсона — старик стоит у служебного входа, кепка ему велика и совсем закрывает его лицо.

— Не смешно, — говорю я ему.

Уэйд и Морис словно не слышат моего тона.

Уивер втягивает голову внутрь машины и спрашивает оттуда:

— Вы хотите, чтобы он поехал?

Я этого вовсе не хочу, но все же подзываю Джонсона, и он поспешно ковыляет к нам, готовясь благодарить и благодарить.

— Влезай, — говорю я ему. — Мы сейчас трогаемся.

— А ты где сидишь, Артур? — спрашивает он.

Я втаскиваю его на заднее сиденье.

— А вдруг, мистер Уэйд, ваша собачка вылакает все пиво? — говорит Морис, который сидит впереди.

— Ну, для этого ей нужен вместо зубов бутылочный ключ, — говорит Уивер, но никто не смеется.

Автомобиль проплывает мимо служебного автобуса — в нем сидят трое игроков и смотрят наружу, но нас не видят.

Внизу поворачиваются огни города. Мы быстро спускаемся к ним. Сэндвуд, на противоположном склоне долины, где живет Уивер, скрывается за каменными зданиями. С Булл-Ринга мы сворачиваем в улицу с односторонним движением и останавливаемся у кирпичного дома времен королевы Виктории.

— Он уже тут, — говорит Уивер. — Прекрасно. — Перегибаясь через руль, он показывает на освещенное окно на втором этаже. — Вы все пойдете туда или подождете в машине?

— Я пойду, — отвечает Морис. — А вы, мистер Уэйд?

— Не обращайте на меня внимания. — Пока мы спускались с Примстоуна, Уэйд успел закурить сигару. — Я подожду здесь с собакой.

— Я тоже там не нужен, — говорит Уивер; его обычная холодность становится из-за этой поездки еще более заметной. — Я подожду с Джорджем. Если я вдруг понадоблюсь, позовите меня. Вероятно, мистер Джонсон пойдет с вами.

Мы трое вылезаем. Входная дверь открыта. На ней надпись: «Детская зубная клиника». Джонсон прижимает ладонь к моей спине, пока мы поднимаемся. Дантист услышал наши шаги и ждет на площадке.

— Кто из вас ко мне? — спрашивает он и уверенно глядит на Мориса.

В своем огромном пальто Морис смахивает на больного.

— Ошиблись, старина, — говорит Морис. — К вам Артур, вот он.

Дантист ведет нас в свой кабинет.

— Садитесь в кресло, — говорит он. — Я состою в клубе. Вот почему вам удалось меня отыскать. Впрочем, в этом году я не видел ни одного матча, — последнее он говорит так, словно это освобождает его от обязанности помогать пациенту. — Где мистер Уивер?

— В машине. У него коленки дрожат. Верно, Артур?

Я киваю, откидываюсь на спинку кресла и гляжу в матовое стекло плафона. Пахнет эфиром, и после вони в раздевалке и теплоты шикарной машины меня начинает мутить.

— Я сейчас вернусь, — говорит дантист и скатывается вниз по лестнице.

— Ты понимаешь, почему его заело? — говорит Морис. — Пожалуй, тащить твои клыки придется мне, Арт.

Он перебирает инструменты, дергает провод бормашины и обнаруживает в ящике щипцы как раз в ту минуту, когда дантист, тяжело топая, начинает взбираться по лестнице.

— Он идет, — предупреждает Джонсон из своего угла.

— Как по-твоему, сколько он выжал из Уивера? — спрашивает Морис.

— Пятерку.

— Да, не меньше. Вспомни, чей сегодня день рождения!

Дантист слегка запыхался. Он замечает в руке Мориса щипцы.

— Сами обойдетесь? — спрашивает он. — Или вам нужен мой совет?

— Консультация специалиста — что может быть лучше? — говорит Морис за моей головой.

— Ну так вот: не лезьте не в свое дело! — судя по голосу, он не просто сердит, а так как Морис ничего не отвечает, я догадываюсь, что дело серьезно.

Я пытаюсь повернуть голову, но дантист уже держит меня за виски. Я открываю и закрываю глаза. Он часто и жарко дышит, и пахнет от него не как от врача. Он раздраженно буркает:

— Однако! Больно?

— Не очень.

Джонсон тревожно квохчет, и из моей десны брызжет кровь.

— С ними ничего не случится, если подождать несколько дней, — говорит он. — Пойдете тогда к собственному дантисту. Это ведь детская клиника.

— А что нужно будет сделать?

— Удалить их, разумеется. Шесть зубов. Один, правда, можно попробовать сохранить, хотя придется повозиться. Но в любом случае вполне можно подождать до среды. А тогда зубоврачебные кабинеты уже откроются.

— Уивер что, мало вам дал? — спрашиваю я.

Я чувствую, что он пятится, и открываю глаза.

— Это вы о чем? — он вдруг срывается на простонародное йоркширское наречие.

К нам подходит Морис.

— Если он дал меньше, чем положено, мы доплатим. Я потом с него получу. Сколько нужно?

— Дело не в этом, — отвечает дантист. Он еще не надел халата и как будто вовсе не собирается его надевать — вид у него, как у банковского клерка, пойманного на грошовой растрате. — Вопрос в том, как вставлять вам зубы. Вероятно, вам понадобится протез верхней челюсти?

— Вот именно, — говорит Морис.

— А если сразу после удаления шести зубов он пойдет вставлять зубы к другому дантисту, получится неудобно. Сам же я сделать этого не могу.

— Ну почему? — удивляется Морис, радуясь возможности поспорить. — Вы что-то крутите. У детишек тоже бывают вставные зубы. Я сам знаком с таким.

— Неужели? — кивает дантист.

— Вы можете договориться с каким-нибудь своим приятелем. Вы выдерете ему зубы, а тот сделает протез.

— Я склонен выпроводить вас даже без обезболивающего, — говорит дантист. — Я ведь вас сюда не приглашал.

Я даже вспотел, до того мне тошно. Джонсон подобрался поближе и заглядывает мне в лицо.

— Тут не вечеринка, — говорю я им. — Давайте покончим с этим, а на цену наплевать.

— Вы же видите, — замечает Морис, — у него все болит.

— Это будет стоить пять гиней, — говорит мне дантист.

Я думаю, не объяснить ли ему, какая он сволочь. И прикидываю, какими способами он может со мной поквитаться. Он спрашивает:

— Ну как?

Я говорю «да», а Морис предлагает заплатить, и дантист смотрит, как он вынимает деньги. Дантист прячет их во внутренний карман.

— Работать для муниципалитета совсем не так выгодно, как вы, может быть, думаете, — говорит он, натягивая белый халат. — Вам сейчас не найти никого другого. Придется дать наркоз. Вы давно ели?

— С обеда — ничего.

Морис добавляет:

— И вы договоритесь с кем-нибудь из ваших приятелей насчет протеза?

— Да, — отвечает он. — Но не будете ли вы так добры подождать в приемной? Можете не закрывать дверь, если вам интересно. А тут вы мне мешаете.

Еще минута, и он кладет мне на лицо маску. Мне становится жутко, и я кричу: «Морис!» Национальное здравоохранение, запашок виски. «Выпустите меня отсюда». Нелепое пустое лицо Джонсона. И совсем больное лицо Джонсона.

2

Стоит ли из-за него беспокоиться? Эта мысль сразу пришла мне в голову, когда я вдруг задумался о Джонсоне. Зачем, собственно, разузнавать о нем все, что можно, если он больше не нужен? Вначале я полностью на него положился и из-за этого не особенно к нему присматривался — боялся увидеть, какая это ненадежная опора. И все-таки потом, когда он сделал свое дело, я начал раздумывать, что он за тип. Мне, пожалуй, никогда не приходилось встречать такого измолотого жизнью человека. Меня даже озадачивала его непробиваемая простота. Какой же мелочишкой может стать человек! Вот о чем думал я каждый раз, когда видел, как он с натугой передвигает ноги.

Я наслышался про Джонсона еще мальчишкой. В Хайфилде его знали все женщины и дети, потому что, когда остальные мужчины были на работе, он слонялся по улицам — только он один. Наверно, одиночество натолкнуло его на мысль прибавить себе лет: он притворялся, что ему лет на десять больше, чем было на самом деле. Этого, конечно, тоже не забывали, как и его постоянную праздность. Совсем недолго, может недели две, он работал садовым сторожем.

Когда я учился в последнем классе и играл в команде лиги регбистов, Джонсон почему-то оказался членом комитета городского клуба в Примстоуне. Он продержался там очень недолго, но все-таки достаточно, чтобы у меня осталось впечатление, будто он человек с весом. Я попал пальцем в небо. Хотя это обернулось к лучшему. Как он пробрался в клуб, я до сих пор не знаю, но, конечно, ни у кого в городе не было столько свободного времени, сколько у него.

По-настоящему я познакомился с Джонсоном только в двадцать лет. Я тогда явился по газетному объявлению в дом № 15 на Фэрфакс-стрит. За два года до этого я получил освобождение от военной службы: в школе во время столкновения на поле я изуродовал правую лодыжку. К тому времени я потерял интерес к игре, был сыт по горло жизнью с родителями и кочевал из одного ирландского дома в другой.

По мне, миссис Хэммонд могла быть хоть четырехглазым чудовищем. За тридцать пять шиллингов в неделю я пользовался отдельной комнатой с пансионом— как будто она во мне была заинтересована, а не я в ней. Да ставь я сам условия, лучших мне все равно не придумать бы. Других жильцов у нее не было. Сама она была вдовой не первой молодости, и дом был вполне приличный, так что, вообще-то говоря, никак иначе она и не могла себя вести, тем более что совсем недавно жилось ей довольно счастливо, а потом вдруг все оборвалось. У камина всегда стояла пара коричневых башмаков.

Я попал к ней после двух лет работы у Уивера. Миссис Хэммонд ненавидела меня, мои родители ненавидели миссис Хэммонд, ребятишки ревели по целым дням. А мне было на все наплевать. Я только что самостоятельно встал к токарному станку и большую часть времени старательно следил за Морисом Брейтуэйтом, который работал в том же цехе. Мне было интересно наблюдать, как к нему относятся люди. Им восхищались, его ненавидели. И у всех это сразу было видно. Он перестал ходить в заводскую столовую и обедал с двумя приятелями в соседнем кафе. Мне казалось, что он не такой, как остальные. А лет ему было не больше, чем мне.

Брейтуэйт играл в регби за лигу, вот почему он не тонул, как все, в вонючем болоте, а для меня это было главным. Сам я только-только не захлебывался. Когда я сказал ему, что хотел бы попробовать себя в «Примстоуне», Брейтуэйт объяснил, что для этого нужно иметь поручителя или рекомендацию агента, который занимается розысками новых талантов. Я никого не знал, а он не скрывал, что не собирается мне помогать. Тогда я назвал Джонсона.

— Никогда не слышал про такого, — сказал он. — Но ты все-таки поговори с ним. Кто-то должен тебя рекомендовать.

Тогда я пошел к Джонсону. Я не рассчитывал, что он мне поможет, а просто хотел посмотреть, что будет, если я его попрошу. Когда я постучал, он вышел и уставился на меня, но я не сомневался, что его жена стоит тут же за дверью. А когда я начал объяснять, что мне нужно, он вдруг пробормотал:

— Как ты смеешь стучать ко мне в дверь!

Мне это показалось уж очень смешно, и я расхохотался. Он не понял, почему я смеюсь, но все-таки спустился на одну ступеньку и шепнул что-то про «Короля Вильгельма». Я ушел, еле держась на ногах. Я хватался за заборы, калитки, фонарные столбы. Мне казалось, что я в жизни не видел большего чудака, чем Джонсон. Потом мы встретились с ним в этой пивной. Больше я над ним никогда не смеялся. Скоро я решил, что зря затеял все дело. Год ожидания, во время которого Джонсон упорно трудился, чтобы так или эдак устроить мне пробу в «Примстоуне», дал ему гораздо больше, чем мне. Он это тоже понимал. Я бы не удивился, узнав, что он сам сводил на нет свои старания, лишь бы оттянуть время, когда я смогу обходиться без него. Джонсон все больше за меня цеплялся, а мне это совсем не нравилось. Мне казалось, что он ходит за мной по пятам. Я уже был не прочь поискать какой-нибудь другой способ попасть в «Примстоун». Сначала я надеялся, что Морис Брейтуэйт передумает и согласится немного подтолкнуть меня — только это мне и было нужно. Но он явно не собирался ничего делать. Целый хвост возможных кандидатов в форварды дожидался пробы, так что мне оставалось положиться на Джонсона, рассчитывая, что он протащит меня в начало этой очереди.

Когда я выбежал на поле, было почти темно. Тяжелый туман застлал долину, и стадион замкнулся в плотных серых стенах моросящего дождя. Было отчаянно холодно. Группки игроков перебегали с места на место; на фоне полупустых боковых трибун они казались маленькими и ненастоящими — насекомые, толкущиеся в пустоте. От страха меня мутило, я не понимал, зачем я оказался в Примстоуне и почему целый год этого добивался. За темным поясом толпы и деревянными башенками стадиона ничего не было видно. Мы были одни: все привычное, все, от чего становится легче на душе, исчезло; мы были брошены в кольцо трибун. Я больше не знал, зачем мне все это нужно.

Когда я бежал на поле, Джонсон был у выхода. Я не знал, как ему удалось договориться о четырех пробных играх, но все-таки это был час его торжества. Когда я пробегал мимо, он стоял насупленный и жалкий. Пока мы ждали выхода другой команды, я мог разглядеть, как он медленно поднимается по центральной лестнице главной трибуны. Потом из жерла туннеля на поле хлынул поток белых рубашек.

Я приглашал миссис Хэммонд прийти, но она отказалась наотрез — нечего к ней с этим привязываться.

— Ведь это моя первая игра. Нужно же, чтобы кто-нибудь меня подбодрил.

— Сами себя подбодрите. С чего это я стану сидеть на холоде и целый час мерзнуть до полусмерти.

Когда я попробовал ее уговорить, она сказала:

— Нечего вам этим заниматься.

Ее лицо прямо горело от злости.

— Это же просто заработок. Если я буду играть хорошо, мне заплатят триста, а может, и четыреста фунтов.

Она засмеялась.

— Конечно, столько они вам и заплатят.

— Вот это я и хотел услышать. А все-таки хорошо бы вам прийти.

— И не подумаю, — с надрывом сказала она. — Если бы мне хотелось, я бы пошла. Я уже сказала. Я не хочу.

— Ну, так пожелайте мне удачи.

— Желаю вам всякой удачи. Только не моей.

Я прыгал на одном месте, как заведенный, и пытался вспомнить, какое у нее было лицо, когда я уходил из дому. Она смотрела на меня с недоверчивым интересом, пробивавшимся сквозь жалость к себе. Я был рад, что она не пришла. Ничего стоящего: сотни две зрителей, встреча двух команд-дублеров, вон Джонсон машет своими паучьими руками. Но ее намеренное безразличие разбудило во мне злость, даже ярость, и это было хорошо для игры. Я забыл про осторожность. После первого тайма, когда мы уходили с поля, я понял, что ярость — это главное, что помогает мне играть. Хотя эта манера как будто пришлась мне по нутру, мне не нравилось, что я могу похвастаться только медленной неуклюжей игрой и преимуществами роста и веса.

Мы строились перед вторым таймом под моросящим дождем, мешавшим разглядеть края поля. Я вдруг почувствовал себя счастливым, как будто сбросил с плеч какую-то тяжесть, и набрал полные легкие воздуха. Тогда я не придал этому никакого значения, просто воспользовался минутой, чтобы подбодрить себя. Позже я понял, что так всегда бывает перед тем, как приходит ощущение силы. Я был большим и сильным, и я мог заставить других признать это. Я мог показать им всем; с расчетливостью, которой я сам потом гордился, я по-настоящему кому-то врезал. Я был сильным. Сильным! Захватывающее чувство!

Я вслушивался в гул толпы — еще незнакомый мне звук. Я попробовал управлять этой музыкой одну минуту, две минуты. Некоторое время я действительно заставлял их реветь, словно дрессированных зверей. Я был сильным!

В последнюю четверть часа подъем сменился усталостью — я не знал, что бывает такая усталость. Я больше не хотел играть — совсем, никогда. Холод и дождь пробирали меня до костей, я не чувствовал ни рук, ни ног. Теперь между мной и толпой встала стена: я больше не слышал зрителей. Поле раздвинулось, его границы пропали в душном тумане. Земля ходила ходуном, стремясь поглотить меня. Я прислушивался к глухому топоту моих исчезнувших ног, которые двигались сами по себе. Я ненавидел толпу, которая заставляла меня терпеть эту муку. Глаза вылезли у меня из орбит, нижняя челюсть отвисла, каждый глоток воздуха казался куском свинца.

И все это было ненужно. Я бегал по полю как очумелый, выворачиваясь наизнанку при каждом движении, вместо того чтобы прохлаждаться, пока можно. Даже за время четырех пробных игр я научился приберегать силы до того момента, когда их можно лучше всего использовать. Никогда больше я не чувствовал себя таким измотанным, как после этого первого матча, и не радовался так окончанию игры. Мне было все равно, буду я когда-нибудь еще играть или нет. Я хотел только одного: лечь на спину и не двигаться ни сейчас, ни потом. Я лежал, задыхаясь, в бассейне, а вода стискивала мне грудь, как будто хотела удушить, и обжигала ссадины так, что начинались судороги. Позади раздавался возбужденный голос Джонсона, вокруг смех и болтовня — все одинаково чувствовали облегчение.

Кто-то взял полотенце и растер мне спину, потом тренер смазал желтой мазью мои руки и ноги. Джонсон стоял у двери и не отводил от меня глаз, полных гордости и восхищения. Он одобрительно кивал. Когда я начал одеваться, он улучил минуту и бросился ко мне.

— Ты замечательно играл, — тихонько сказал он, ожидая разрешения излить свой восторг.

— Тебе, значит, поправилось?

— Еще бы, Артур, — с нежностью ответил он и покачал головой. — Я никогда не видел такой игры. Они все будут за тебя.

— Ты так думаешь?

— Я знаю.

Джонсон таращил глаза, подбадривая сам себя.

— Я же сидел среди членов комитета, — соврал он. — Я их знаю, я знаю, что они думают. Ты играл как надо, в точности так, как требуется. Разве я тебе не говорил?

И он принялся описывать различные моменты игры, которые я даже не заметил.

— Ты что-то увлекаешься, — сказал я, потому что он заговорил слишком громко и некоторые уже начали откровенно улыбаться.

— Увлекаюсь! — Он отдернул руку, словно обидевшись.

— Да они все казались молокососами рядом с тобой, вот как ты играл!

— Я что-то этого не заметил. И не расходись так, папаша. Мы ведь еще в раздевалке. Как ты, собственно говоря, сюда попал?

— Они не обращают на меня внимания, — ответил он и зашептал: — Теперь, Артур, перед тобой открытый путь. Можешь запросить сколько хочешь. — Он внимательно посмотрел на меня. — Уж я-то знаю. Я же заседал в этом комитете, когда ты еще даже мяча в руках не мог удержать. Сам видишь, все идет, как я говорил. Разве не верно, Артур? — Он схватил меня за руку.

— Вряд ли они все думают так же, как ты, папаша. Попробуй посмотреть на это дело, как они.

— Вот увидишь, мы с ними ни в чем не расходимся. — Лицо у него сморщилось. — Только, может, они не станут это показывать. Само собой, они не станут это показывать, как я.

Он выпустил мою руку и ждал, пока я оденусь. Оглядываясь по сторонам, он не слишком остроумно сравнивал ноги и спины других игроков с моими.

Я немного постоял с остальными около огня — хотел убедиться, что Джонсон не очень навредил мне своим длинным языком. Потом он увел меня в буфет.

— Никого из значительных людей здесь нет, — сказал он очень уверенным голосом.

— Ни одного из членов комитета, о которых ты говорил?

— Нет. Во всяком случае, Джордж Уэйд, председатель, сейчас в Сент-Хеленсе с основным составом.

Мы взяли чай и бутерброды.

— А что за человек Уэйд? — спросил я.

— Решать будет он. Я говорил с ним о тебе. Он кремень, но свое дело знает. Он этим занимался, когда тебя еще на свете не было.

Мне надоел Джонсон. Я хотел поговорить с другими игроками, чтобы понять, трудно ли с ними поладить, разузнать, что они думают про матч и про мою игру. Мне надоел старик и надоело, что он все время пялит глаза на мои мускулы. Я смотрел, как он открывает и закрывает свой маленький рот, и не мог понять, для чего он это делает.

— Ну, чего ты треплешься, старикан? — хотелось мне сказать ему. — Все же это вранье.

Но я спросил только:

— А Уивер и Слоумер?

— Ты о чем? — Он был как будто озадачен и даже встревожен.

— Разве не они решают?

Он покачал головой.

— Они обеспечивают деньги. А Уэйд — игру. Можешь о них не думать.

— А что за человек Уивер?

По-моему, он не расслышал. По-моему, если бы он увидел, что я интересуюсь Уивером больше, чем регби, он бы этого не понял. Буфет заполнился, но через десять минут снова опустел. Никому не хотелось задерживаться. Я ждал в одиночестве, пока Джонсон бродил среди столиков, высказывая свое мнение и доверительно сообщая какие-то сведения, в результате чего несколько пар глаз обратились в мою сторону и еще больше бровей поднялось вверх, провожая его. Джонсон носил черные сапожки, его ноги в них смахивали на обрубки.

Мы вышли вместе и сели в автобус прямо у ворот стадиона. На улице были уже ранние зимние сумерки. В долине тускло светились городские огни. Мы сели спереди и смотрели, как по обеим сторонам бегут назад серые каменные стены и дома. Я достал книжку в бумажной обложке, которую пытался читать по дороге на матч. Радужное настроение Джонсона теперь, когда все было позади, постепенно улетучивалось. Время от времени он что-нибудь говорил, по-новому поглядывая на меня хозяйским глазом. В таком настроении мы сошли на Булл-Ринге и пересели на десятый номер, который шел по Вест-стрит в Хайфилд.

— Я ее читал, — сказал Джонсон, потрогав книгу и положив руку на страницу, чтобы я оторвался.

— О чем она?

— О боксере. — Он кашлянул и высморкался двумя пальцами.

— Это и так видно, — сказал я, показывая ему картинку на обложке. Он стал разглядывать раскрашенное лицо и две большие красные перчатки.

— Тебе нравится эта книга? — спросил он.

Я пожал плечами и ответил первое, что пришло в голову, — мне не хотелось показывать ему, что этот твердокаменный герой производит на меня впечатление. Наконец, как будто ему стиснули горло, он выдавил из себя то, о чем думал с самого конца матча.

— Ты хочешь, чтобы я к тебе зашел? — Он смотрел на меня жадно и растерянно — прикидывался. — Мне это нетрудно… совсем нетрудно, — добавил он.

— Как хочешь. Заходи, выпьешь чаю. Миссис Хэммонд ничего не скажет.

Он промолчал. Автобус катил по лужам света мимо замка, к дальней окраине за больничным холмом.

Дома никого не было. Миссис Хэммонд ушла с обоими детьми. Может быть, нарочно. Мы сидели в кухне и ждали. Джонсон снова завел разговор о матче, он поглядывал на коричневые башмаки у камина, поправлял кочергой огонь, подбрасывал уголь, — словом, делал вид, будто чувствует себя как дома.

Войдя в кухню, миссис Хэммонд прежде всего посмотрела на камин, на яркое пламя, которое разгорелось к ее приходу. Потом она сердито перевела взгляд на меня, а один из малышей сказал:

— Правда, тепло, мам?

— Очень, — отозвалась она и тут увидела в углу комнаты Джонсона, который с трудом поднялся на ноги. — Как в печке, — прибавила она с горечью. — Вы же знаете, мистер Мейчин, что мы не можем сжечь весь этот уголь.

Она не смотрела на Джонсона и ждала ответа от меня. Теперь она злилась уже не из-за огня, а из-за старика. Зря я его все-таки позвал!

— Мистер Джонсон проводил меня до дома, — сказал я, сам не зная зачем. — Мы только что вернулись с матча. Это миссис Хэммонд, — сообщил я ему.

Они что-то пробормотали друг другу. Джонсон остался стоять около своего стула.

— У нас почти ничего нет к чаю, — сказала она.

— Не стоит этим хвастаться, — ответил я. — А то мистер Джонсон подумает, что мы бедняки.

Казалось, она вот-вот заплачет или начнет ругаться. Она больше ничего не сознавала. Я помог ей вынуть покупки из сумки. Я понял, что не надо было приводить Джонсона — ни в коем случае. Но на нее я не сердился. Я сердился на него. Я положил на стол несколько пакетов, недоумевая, с какой стати она все это накупила.

— Я ходила по магазинам, — сказала она, — ужасная погода.

— Да, да, — подтвердил Джонсон. — Туман и дождь.

Она хлопотала у стола, очень довольная, что я ей помогаю и что Джонсон это видит. Она налила воды в чайник. Дети все еще стояли около двери. Они чувствовали, что мать сердится, и хмуро поглядывали на Джонсона.

— Садись-ка, — сказал я ему. Он опустился на стул и, выпрямившись, настороженно следил за каждым моим движением.

— Как прошел матч? — спросила миссис Хэммонд. — Вы выиграли?

Она не притворялась равнодушной, ей в самом деле это было совершенно неинтересно. Я что-то ответил, но тут Джонсон почти закричал:

— Он играл лучше всех, миссис!

— Правда? — На мгновение ее взгляд остановился на мне. — На сколько же они подписали с ним контракт?

— Это так быстро не делается. Ему нужно сыграть еще три матча, прежде чем они примут решение.

— А я думала, раз уж он так хорош, — вспылила она, задетая его вмешательством, — они подпишут контракт тут же.

— О нет, — важничал Джонсон. — Видите ли, они должны принять меры предосторожности, ведь речь идет о немалых деньгах!

— Значит, он должен еще три раза играть задаром?

— Не задаром. Он получает тридцать шиллингов — столько, сколько платят любителям. Это делается из предосторожности.

— Замечательно, — сказала она. — Тридцать шиллингов!

— Это не имеет значения, — ответил Джонсон. — После четырех матчей вроде сегодняшнего он сможет потребовать, сколько захочет. Им будет невыгодно ему отказывать, миссис Хэммонд. Верно, Артур?

— Не знаю.

— Конечно, мистер Джонсон, ему-то уж они не откажут.

— Да, — подтвердил Джонсон со слезящимися от жара глазами, — он пойдет далеко.

— А вы будете этому очень рады, — сказала она еще более ядовито и посмотрела на Джонсона даже с удивлением.

Мы уже вышли на улицу, и тут Джонсон вдруг тронул меня за руку и прошептал:

— Я забыл тебе сказать. Там сегодня был Слоумер.

Я отдернул руку.

— Почему ты мне раньше не сказал?

— Забыл. Он ушел, не дождавшись конца. Он редко бывает на матчах дублеров.

— Ну и как он?

Джонсон улыбнулся.

— Почем я знаю. Он ведь со мной не разговаривал.

— А ты не мог догадаться по его лицу? Он калека, да? Где он сидел?

— Позади меня. На несколько рядов выше.

Джонсон вдруг пожалел, что заговорил о Слоумере.

— Ты сейчас куда собираешься, Артур? — спросил он и с раздражением заглянул в освещенный коридор за моей спиной. — Давай пойдем куда-нибудь. Можно зайти в «Короля».

— Я устал.

— Мы доберемся туда в одну минуту. Можно доехать на автобусе.

Я посторонился, и свет упал на его маленькое встревоженное лицо — застывшую в темноте маску обиды. Сзади в коридоре я услышал шаги миссис Хэммонд.

— Может быть, я приду завтра. Поближе к обеду, — сказал я и отступил назад, за дверь. — Тогда и увидимся, папаша.

— Ты не сердишься, что я тебе помогаю? Не сердишься, Артур?

— Чего это ты вдруг? — Его лицо исчезло, вместо него появился потертый верх его кепки, такой потертый и сплющенный, что казалось, будто Джонсон цеплялся за все потолки. — Знаешь… я надеялся, что ты не подумаешь, будто я навязываюсь, вмешиваюсь… — говорило его скрывшееся лицо.

— Нет… — начал я неуверенно.

— Потому что я просто хочу помочь тебе, понимаешь? Раз я могу помочь, так и правильно будет, если…

— Ну да. Верно, папаша.

— Ты не сердишься?

— Нет, — сказал я с сердцем. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Так, значит, до завтра.

— До завтра, — повторил он. — В одиннадцать.

— Спасибо за все.

— Не за что, Артур. В любое время. В любое время, когда понадобится.

Он стоял и ждал, чтобы я закрыл дверь.

Миссис Хэммонд убиралась на кухне. Я долго потом помнил особенное выражение, которое было тогда у нее на лице.

— Раз огонь горит так сильно, не стоит зажигать свет, — сказала она.

— Я хочу только отдохнуть, — ответил я. — Мне все равно.

Я сидел около камина и молчал.

— Почему вы не идете в свою комнату, если устали? — спросила она, увидев, что я достаю «Кровь на брезенте»: голос у нее был какой-то сдавленный. По ее лицу и фигуре пробегали отсветы огня.

— Там не отдохнешь. А спать мне не хочется.

— Разве вы не собираетесь выйти? Я думала, вы захотите насладиться своей славой.

Я глубоко вздохнул, чтобы показать, как сильно я устал.

— Тогда можете немножко мне помочь.

— Ладно.

Тэд Уильямс рассказывал своей красотке о матче. Она гладила его волосы, хвалила, и он чувствовал, что стоило все это вытерпеть ради нее. Он морщился от боли, но оставался твердокаменным.

— Что надо сделать?

— Можете вымыть посуду. Сегодня столько дел набралось. И то и это. — Она говорила без всякого выражения, вернее, с одним и тем же тупым выражением, как будто подавляла мучительную внутреннюю боль.

Я подошел к раковине и сложил в таз чайные чашки, потом обеденную посуду, потом грязную посуду, оставшуюся после завтрака, потом тарелки от вчерашнего ужина.

— Отставьте чашку этого Джонсона, — распорядилась она. — Я вымою ее сама: ее надо ошпарить. В чайнике осталась вода.

Я налил кипятку и хотел разбавить его водой из-под крана, но она снова вмешалась:

— Не добавляйте слишком много холодной воды. К чему тогда было лить воду из чайника?

— Где Линда и малыш?

— Наверху. Я сейчас уложу их.

— Еще рано.

— Они всегда рано ложатся по субботам.

Я постукивал чашками и протер запотевшее зеркало, чтобы смотреть на себя.

— Если они сейчас не лягут, — добавила она, — пьяные не дадут им заснуть, тогда они век не угомонятся. — Она смотрела, как я мою первую чашку. Секунду она молчала, потом не выдержала: — Если после мытья ополоснуть чашку под краном, на ней не останется мыла, она будет чище. Мне не хочется без конца этим заниматься.

Когда она уложила ребят и спустилась вниз, посуда стояла на столе, ее уже можно было убирать. Я сидел у камина и знакомился с домашней жизнью Уильямса после тяжелого боя. Я никак не мог понять, почему они не поместили на обложке изображение его шикарной блондинки. Например, в углу, за одной из огромных красных перчаток, как раз справа от его уха. Она лежала бы на этом своем диване. Очень было бы симпатично: спереди — он дерется, а в глубине — она с целой кучей всяких утешений. Здорово быть таким вот Уильямсом! Любая красотка — твоя, только свистни. Удар левой, перед которым никто не устоит, и смертоносный крюк правой. Его левая…

— Можете курить, если хотите, — сказала миссис Хэммонд и, внимательно осматривая тарелки, чтобы знать, сколько жира я на них оставил, начала убирать их в буфет.

— Что?

— Я сказала, что вы можете курить.

— А как же все попреки и разговоры?

— Сейчас здесь нет детей. Я не люблю, когда курят при них.

— Вы никогда этого не говорили.

— Ну что ж, теперь вы будете знать.

Я слышал, как она возится в буфете. Потом она сказала:

— Заработком это не назовешь.

— Вы про сегодняшний матч?

Она ничего не ответила.

— Заработок будет, когда подпишут контракт, — сказал я.

— Еще подпишут ли?

— Не знаю.

— Старик, кажется, не сомневается… А вы для него прямо как сын.

Я обернулся и посмотрел на нее.

— По-моему, нет. — Я задумался над тем, что она сказала. — Я называю его папашей просто потому, что он старый.

— Я не про это.

— А про что?

— Про то, как он себя с вами ведет — глаз с вас не спускает. Он смотрит на вас, как девчонка.

— Да бросьте вы! Ему интересно, вот и все.

— Вернее, даже очень интересно.

— Пусть очень. Ну и что из этого? В его годы у человека мало развлечений, и он достаточно для меня сделал.

— Вот, вот. Это-то и странно. — Она вешала чашки на крючки с таким видом, будто ее слова попадали в цель так же неотвратимо, как каждая чашка на свой крючок.

— Если регби вас не интересует, вы не можете знать, как к нему относятся другие. Больше всего его как раз любят старики вроде Джонсона.

— Любят, да не так, как он.

Она подошла и остановилась, опершись ладонями о стол.

— Знаете что, я понимаю: вы устали, и мне не надо было приводить его сюда. Я прошу прощения. Больше этого не будет.

— Я не устала. И мне все равно, приведете вы его снова или нет.

— Что же вам тогда нужно?

— Ничего.

— У него нет своего сына. Вы что, знакомы с Джонсоном или что-нибудь про него знаете?

— Может быть, и знаю. — Она напряженно наклонилась через стол, и по ее лицу забегали огненные зайчики. — Сколько он получит, если с вами заключат контракт?

Я сделал вид, что обиделся. Но она не заметила. Мне казалось, что она старается держаться поближе ко мне и обойти Джонсона. Я сказал с досадой:

— Ничего он не получит. Я никогда об этом даже не думал.

— Можете не сомневаться, он-то подумал.

Я вдруг почувствовал, что в дружбе Джонсона есть что-то такое, что я должен защитить.

— Он не такой, — сказал я.

— Да неужели? За всю свою жизнь он ни разу не работал.

Настоящая язва. Хотел бы я знать, как с ней управился бы Уильямс. Вздул бы? Отвесил бы пощечину? Это-то уж наверняка. Тигру так и положено. Раз — и готово.

— Откуда вы знаете, что Джонсон никогда не работал? — спросил я.

— У меня есть глаза. Посмотрите на его руки. Разве они знают, что такое работа? У него мерзкие руки. Совсем мягкие.

— При чем здесь, черт возьми, его руки? — Я быстро посмотрел на свои ладони и у пальцы. — У него мерзкие руки. У меня мерзкие руки. Мы же не можем все быть женщинами. Я еще даже не знаю, подпишут со мной контракт или нет. И он не знает.

— Он, кажется, в этом не сомневается. — И она добавила небрежно: — Я слышала, он говорил про Слоумера.

— Ну и что из этого?

— Я слышала, что он говорил про Слоумера.

— Пусть вы слышали, что он говорил про Слоумера. Твердите одно и то же, как ребенок. К чему вы клоните? Вот что я хотел бы знать. Слоумер помогает содержать клуб. На самом-то деле, может, он один его и содержит. Денег у него много.

— И вам нравятся такие деньги? Он ведь католик.

Я прикинул, насколько это должно меня потрясти. В конце концов для этой улицы, и для соседей, и для всего множества улиц, которые видны с больничного холма над долиной, католик — это уже почти иностранный агент. Он может быть за вас, а может быть против вас. Чтобы жить спокойно, лучше относиться к ним всем, как к врагам. Если каждого считать тигром, то не ошибешься. Но Слоумер-то не каждый. Он богат и один из заправил. Мне казалось, что это должно покрывать все остальное.

— По тому, что я слышал, — сказал я, — Уивер мне совсем не нравится. Но я все-таки работаю у него на заводе. По-вашему, я должен переменить место?

— Меня это не касается. — Она как будто обрадовалась, что вывела меня из себя. Огонь в камине угасал, и читать было уже нельзя, но она не зажигала света. В довершение ко всему она взяла желтую тряпочку и, встав около самого огня на колени, начала чистить башмаки, стоявшие на каминной решетке.

— Насколько я знаю, ваш муж работал у Уивера, — сказал я казенным голосом, словно объявлял о несчастье, которое не имело ко мне никакого отношения.

— Кто вам это сказал? — спросила она, не поднимая глаз. Она навернула тряпку на указательный палец и протирала сгибы вокруг дырок для шнурков.

— Один человек. Он случайно спросил, где я живу. А когда я ответил, сказал, что ваш муж там работал.

— Наверное, он еще что-нибудь говорил. Не то вы не стали бы заводить разговор… Вы, конечно, тут же выложили, что живете за гроши у вдовы Хэммонда.

— Нет. Я просто сказал, сколько плачу, и объяснил, что отрабатываю остальное, помогая по хозяйству.

— И он, конечно, подумал, что вы… настоящий рыцарь. Помогаете по хозяйству. Так вы ему и сказали? А он что же?

— Вам ведь не интересно, что говорят люди.

— Да, не интересно. — От огня в камине осталась только кучка жарких углей. Красные отблески ложились на коричневый башмак, который она надела на руку. — Мне не нравится, когда говорят про Эрика, вот что, — сказала она.

— Я и не стал бы о нем говорить.

— Мне все равно, когда сплетничают обо мне. Они только этим и занимаются. Когда он умер, они болтали… ну, это все равно. Я не люблю, когда треплют его имя.

Позади дома играли дети. У них под ногами скрипела выброшенная за двери зола. Они кричали и визжали в темноте.

На соседнем дворе мальчишка Фарер проверял мотор своего мопеда; мотор трещал, чихал и глох. Там всем было весело. Я встал, собираясь уйти.

— Что про него говорят у Уивера? — спросила она.

— Я только раз слышал, как о нем говорили.

— Наверное, сами разболтались, вот и зашел о нем разговор.

— Нет. Я никогда даже не произносил его имени.

Она вытащила руку из башмака и поставила его рядом с другим.

— Знаете, когда Эрик умер… я… для меня рухнул весь мир. — Ее черный силуэт совсем поник. — Он часто говорил, что не знает, зачем живет. Он говорил: «Зачем я родился?» Когда он это повторял, я чувствовала, что я ему плохая жена. Я не смогла заставить его поверить, что он нужен… — Она подняла глаза. — Наверное, не надо было это вам говорить? — спросила она.

— Да ничего…

— Нет, я хотела сказать, что не надо этого говорить такому, как вы. Уверенному в себе. Вы ведь, наверное, так это называете. Свое бахвальство. Вас, кажется, никакие сомнения не мучают, как Эрика.

— Я заговорил об этом только потому, что вы начали чистить эти башмаки.

— А что тут такого? Вам что, не нравится смотреть, как я это делаю?

— Да нет… я ведь уже сказал, что мне все равно.

Я увидел, что она плачет. И ушел, пока ничего не началось.

Второй пробный матч показался мне легче первого. Главное, мне незачем было особенно надрываться: один идиот каждый раз вырывался из схватки вслепую, а мяч держал кое-как. Мне нужно было только встать у него на дороге — он никогда не смотрел, куда несется. Подставишь плечо ему под челюсть, и он валится, как кукла. Я даже сосчитал, сколько раз он так хлопался. Четырнадцать. У него на лице живого места не осталось. В пятнадцатый раз его унесли с поля. До чего же можно одуреть! Значит, я могу хорошо играть в защите.

Джонсон меня злил. Сам не знаю, почему я больше не мог видеть, как он торчит на фоне Бэттли. Я не торопился вылезать из бассейна, потом еще дольше одевался, но он все равно меня дождался. Ему показалось, что я себе что-то повредил, и его беспокойство разозлило меня еще больше.

— Мы уже уезжаем. Я не думал, что ты будешь меня ждать, — сказал я.

— Мне только хотелось узнать, как ты себя чувствуешь, Артур. — Он оглядывал меня с ног до головы, проверяя, действительно ли я цел и невредим.

— Куда ты собираешься? — Я старался скрыть раздражение.

Он пожал плечами, но, когда я взялся за поручень, чтобы вскочить в автобус, он схватил меня за руку.

— Автобус еще не уходит, — сказал он. — Пойдем выпьем чаю.

— Они ждут только меня. Ребята хотят вернуться в город. — Я кивнул на озадаченные лица за стеклами автобуса. Все устали, у всех что-нибудь болело, всем хотелось скорее уехать.

— А ты придешь сегодня в «Короля»?

— Не могу.

— Не можешь?

— Я уже договорился.

Джонсон начал догадываться, в чем дело.

Он подсунул под кепку сивую прядь, которая вечно выбивалась наружу.

— Когда же я теперь тебя увижу? — Он хмуро посмотрел на меня из-под кепки, как он думал, с упреком, но взгляд получился просто ошарашенным. — Ты только скажи когда, Артур. Ты меня знаешь. Я буду на месте.

Я вошел в автобус.

— Если не увидимся раньше, — крикнул он, — встретимся в Примстоуне! Это уж наверняка. Я буду обязательно. После тренировки. Вечером, во вторник.

Когда автобус отъехал, я помахал рукой и пригнулся посмотреть, как он это принял. Джонсон стоял один посреди замусоренной площадки. Ветер крутил программки. Поле было похоже на грязную серо-зеленую тряпку. Джонсон изо всех сил махал рукой.

— Старик спрашивал, нельзя ли ему с нами, — сказал из-за моего плеча тренер. — Да ты сам знаешь. Пустишь одного, а за ним все полезут.

— Ну и хорошо, Дикки. От него трудно отвязаться.

Я почувствовал, что Джонсону следовало держать свою старость при себе.

— Тогда все в порядке, Арт. — Он хлопнул меня по спине, и мы сели.

Автобус несся сквозь сгущавшиеся сумерки назад в город. На небе догорал закат, голые известковые холмы стали лиловыми.

Устроившись сзади, мы вшестером играли в карты. Я проиграл три фунта и немного мелочи.

Когда я вернулся, было уже почти двенадцать и в доме не светилось ни одно окно. Я тихонько постучал. Через минуту я услышал на лестнице ее шаги. В коридоре зажегся свет, и она отперла дверь. Когда я вошел, она не сказала ни слова. Заперев дверь, она начала подниматься наверх.

— Простите, что так поздно, — сказал я.

— Ничего.

— Вот и хорошо, что ничего.

Она была в пальто, накинутом на ночную рубашку, и терла руки от холода.

— Вы пьяны, — она говорила спокойно и остановилась там, где ступеньки уходили в темноту.

— Разве вы не хотите спросить меня, как прошел матч в Бэттли?

— Вы до сих пор играли?

— Как сказать? Мы поздно вернулись назад. Я ходил на танцы вместе с другими ребятами.

— Я не знала, что вы так любите танцевать.

— А я не люблю. Не очень люблю. Просто иногда мы заходим в «Мекку».

— И вам там нравится?

— Ничего.

Я старался говорить равнодушно. И так уже мне пришлось прислониться к стене, чтобы легче было смотреть на нее снизу вверх.

— Вы пьяны! — сказала она. — Вы явились сюда пьяным!

— Ну и что? Вы же мне не мать и не… и вообще никто. Чего вы на меня рычите? А я вот хочу называть вас солнышком… Валерия.

Она уже начала подниматься по лестнице. Но тут обернулась, как будто не расслышала, что я сказал.

— Солнышко, — повторил я и рыгнул.

Она метнулась вверх, и я услышал, как захлопнулась ее дверь.

Джонсон ждал в туннеле рядом с раздевалкой, так что мне некуда было деться. Весь вечер он простоял у боковой линии: следил за тренировкой и, как всегда, ободряюще махал мне рукой.

— Это что, твой отец или дядя? — спросил один из игроков, с которым мы вместе уходили с поля.

— Нет. Просто он мне устроил здесь пробу.

— Старые соседи? Хорошо, что удалось. — Он подмигнул, хлопнул меня по плечу и ушел, жуя резинку.

— Ты был сегодня в хорошей форме, Артур, — сказал Джонсон. — Как ты себя чувствуешь после той субботы? — Он вглядывался мне в лицо, чтобы угадать, в каком я настроении.

— Ничего, привыкаю, — сказал я и почувствовал, что стараюсь его ободрить.

— Это правильно, сынок, это правильно. — Он всеми силами пытался уловить хоть подобие дружеской ноты в моем голосе. — Главное — заниматься регулярно, в этом все дело. Тренироваться и опять тренироваться. Тут уж, Артур, не переборщишь. Понимаешь? Иначе ничего не добьешься. А так все пойдет как по маслу. — Теперь он обшаривал меня взглядом, боясь пропустить какую-нибудь перемену, которая могла произойти, пока мы не виделись. — Много хороших игроков погубили себя… по-настоящему погубили, потому что им лень было тренироваться. Понимаешь? Раза два подряд сыграют с блеском и уже решают, что тренировки им не нужны. Некоторым это ударяет в голову. Расхаживают с таким видом, будто они бог знает что такое… — Он все уговаривал меня и уговаривал, а его старое усталое тело дергалось и подпрыгивало из-за того, что он силился не отстать, пока мы шли к автобусу. — Я все думал, почему бы нам не зайти к тебе, — сказал он достаточно громко, чтобы его услышал другой игрок, жевавший резинку. — Мы можем захватить рыбы и жареного картофеля. Твоей миссис Хэммонд ни о чем не надо будет беспокоиться. Я буду рад еще раз с ней повидаться.

Я посмотрел на него, не понимая, с чего это ему захотелось еще раз с ней повидаться. Она-то зачем ему понадобилась?

— Сегодня она занята, папаша. И последнее время она обижается, если приносишь что-нибудь, не предупредив. Она любит, чтобы ей говорили заранее.

— Мы же не доставим ей никаких хлопот. Посидим все вместе. Устроим маленькую вечеринку. Захватим пива и немножко портера. Она ведь пьет портер? Пьет?

— Как-нибудь в другой раз. Она сейчас очень нервничает. И всю ту неделю нервничала. Давай как-нибудь в другой раз.

Я сказал это очень решительно, но, когда мы сели на десятый автобус, он, как маленький, начал снова:

— Не понимаю, что тут плохого.

— Что тебе вдруг так приспичило? — спросил я.

— Приспичило? Мы ведь теперь с тобой как-то связаны. А мне показалось, что в тот раз я ей не понравился. — Он посмотрел на меня, надеясь услышать правду.

— Она просто не очень любит, когда в дом приходят люди, вот и все.

— Все-таки я ей не понравился.

— Не в том дело. Это все из-за камина. Угля мы много потратили, черт бы его побрал. А может, еще что-нибудь. Она очень обидчивая.

Перед мостом автобус проехал несколько улиц с приземистыми одноэтажными домишками. Черные хибарки стояли, кое-как приткнутые к земле высокими дымоходными трубами. На берегу лежала баржа — глупое ленивое животное, широко разинувшее пустую пасть трюма, и ребятишки съезжали вниз по палубе, как с горы. У угольной пристани стояли два самосвала, дожидаясь утра. Городские огни один за другим тонули в реке, сливаясь в тонкую дрожащую струйку.

— Тебе нравится там жить? — спросил Джонсон.

— Нравится? Мне все равно. Да и дешево. А что?

— Мне, знаешь, показалось, что она… ну, странная, что ли. На лице такое выражение, словно она не в себе. Что это за башмаки стояли у камина? Не твои? Нет?

— Это башмаки ее мужа. Из-за этого она и не в себе. Его не так давно убило на заводе Уивера.

Но Джонсону все было мало. Он что-то говорил, как ее жалко. Только это еще больше сбило его с толку. Он уже совсем не понимал, почему я живу у миссис Хэммонд. Честно говоря, я тоже. Я просидел с ним час в «Короле Вильгельме».

В четверг во время вечерней тренировки мне сказали, что в субботу Джордж Уэйд не поедет с основным составом в Уэйкфилд, а придет посмотреть дублеров. Я почему-то решил, что он хочет посмотреть меня, хотя в нашей команде испытательный срок проходили еще четверо. Перед матчем в раздевалке я бросался на помощь всем и каждому. Одних мазал вазелином, другим помогал надевать наплечники и боксировал по углам со всеми желающими. Все понимали, чего я добиваюсь. И в первый раз была хорошая погода.

Я услышал в репродукторе свое имя и потом рев толпы — на ноле вышла приезжая команда. Дикки, наш тренер, давал последние наставления, мы построились и двинулись к туннелю. Передние перешли на бег. Бутсы дробно застучали по бетону, потом звук утратил четкость и вдруг совсем оборвался на земляной дорожке у выхода из туннеля.

Темнота осталась позади. На мгновение все зажмурились от света и людского рева. Оказавшись на поле, я как будто стал больше. Все время, пока мы быстро, с важным видом, бежали к середине поля и строились в круг, в репродукторах гремел «Марш гладиаторов». Когда капитаны бросили жребий, марш сменился пронзительным ревом фанфар.

Команды разбежались в противоположные стороны, игроки встали по своим местам и стояли неподвижно — красные и синие на тускло-коричневых и грязно-зеленых лоскутах поля. Все, замерев, ждали свистка. Вот он раздался. Мяч взлетел в воздух.

Прошло пятнадцать минут первого тайма, а я ни разу даже не коснулся мяча. Я совсем измотался и запыхался. Только к концу тайма я понял, что мне не дает мяча моя собственная команда.

Я решил, что это подстроил Тэфф Гоуэр, наш центр — тихоня, доживающий последние дни в команде дублеров. Когда мяч летел на меня, где-нибудь рядом вдруг мелькало покрытое шрамами беззубое лицо Гоуэра, его короткая кривоногая фигура, и будто случайно он направлял мяч в другую сторону. Я догадывался, что он должен меня недолюбливать. Я, кажется, перебежал дорогу какому-то его дружку и лишил его приработка. До всего этого мне не было никакого дела. Я видел только одно: все мои надежды сейчас рушатся. Когда мы в следующий раз встали, согнувшись пополам, чтобы разыграть схватку, Гоуэр оказался немного впереди меня.

— Почему ты не даешь мне играть? — спросил я.

Он ждал мяч, низко опустив голову, но очень вежливо усмехался. Я видел его глотку. Когда он плюнул, я не мог отвести лицо. Я знал, что он меня терпеть не может.

Я пропустил три схватки, чтобы Тэфф перестал остерегаться, а потом выбрал удобный момент. Правую руку я оставил свободной. Тэфф опустил голову и таращил глаза, чтобы не пропустить мяч. Я видел, что мяч уже прошел половину схватки, форварды нажали и голова Тэффа пригнулась еще больше. Мой правый кулак пришелся в самую середину его лица. Он громко вскрикнул. Я ударил еще раз и, отняв руку, увидел розовое месиво там, где у него были губы и нос. Теперь он вопил во все горло, отчасти притворяясь, как все игроки, но больше от настоящей боли. Его ругань разносилась по всему полю.

Судья засвистел изо всех сил, и схватка распалась.

— Я видел! Я видел! — кричал он; возмущенные вопли с трибун подхлестывали его стремление восстановить справедливость.

Зрители повскакали с мест, кричали и махали руками. Гоуэр прижал ладони к лицу, но кровь просачивалась у него между пальцами, пока тренер и еще два игрока, как поводыри, уводили его с поля.

— Тебе это даром не пройдет, подлюга! Больше тебе не придется играть! — и прочее, что полагается, кричал судья. Он со злостью ткнул пальцем в центра противников. Рев толпы достиг предела — подожги кто-нибудь церковь, они бы никогда так не бушевали.

Центр, молодой парень, замотал головой.

— Я к нему даже не прикасался, — возмущался он, оглядываясь и ища сочувствия у своей команды. — Клянусь богом, я к нему даже не прикасался.

— Скажешь это председателю лиги!

Ни в чем не повинный нападающий выходил из себя.

— Да вы посмотрите на мой кулак! — кричал он. — Вы посмотрите, есть на нем кровь?

— Я не собираюсь с тобой пререкаться.

Судья записал его фамилию и отправил с поля.

Я никогда не видел такого, представления. Весь стадион дрожал от ярости, когда этот паренек в детском костюмчике проходил перед главной трибуной.

— Таким нечего делать на поле, — судья обращался ко мне, потому что я стоял к нему ближе всех. Не знаю, о ком он говорил: о тех, кто был на трибунах, или о центре. Штрафной удар дал нам два очка.

Во время перерыва мы столпились у выхода из туннеля, пили из бутылок воду и слушали, как Дикки разматывает рулон наших ошибок. Мы помалкивали. Как ни верти, после ухода Гоуэра я часто получал мяч, и не всегда только благодаря счастливому случаю. Я смотрел на трибуны, стараясь разглядеть в комитетской ложе фетровую шляпу Джорджа Уэйда, и тут ко мне подошел Дикки. Он взял меня за руку и стал разглядывать пальцы.

— Ну и синяки же ты заработал, старик! Что это на тебя нашло? — Он смотрел не на меня, а на других игроков.

— Про что ты?

— Про Тэффа Гоуэра. Со скамьи все было отлично видно.

— Он не давал мне мяча.

— Брось, приятель. У нас такие штуки не выходят.

— Теперь, конечно, это так.

Он поморщился, недовольный тем, что я еще отшучиваюсь.

— Ты придешься к месту в нашем клубе, — сказал он. — Я, конечно, не скажу ни слова, если только Уэйд не спросит меня с глазу на глаз.

— Ты, значит, за меня? — спросил я.

— Запомни, приятель. Я за себя. — Он многозначительно подмигнул и хлопнул меня по плечу. — Действуй так и дальше, Артур, — сказал он громко и пошел давать советы беку.

В начале второго тайма, пока мы стояли на поле и ждали, когда введут мяч в игру, я, внимательно глядел по сторонам, говоря себе, что должен полностью насладиться каждой из этих секунд. Я не спускал глаз с двойной шишки охладительных башен электростанции и смотрел, как облачко белого пара проходит над долиной и приближается к полю. Мяч взлетел прямо к нему и, описав дугу, начал падать в мою сторону. Я хорошо взял его и, сбив двух игроков, бросился к центру поля. Кто-то кричал, чтобы я пасовал. Я не стал. Вырвавшись на открытое пространство, я вдруг подумал, что, пожалуй, смогу добежать до линии. Я ринулся прямо на бека и, когда он оказался рядом, ударил его запястьем по носу. Хряск, стон, его руки разжались, и у меня внутри все взвилось от радости. Я пробежал между стойками и, приземляя мяч, видел, как ликуют трибуны.

Все светилось и сверкало. Дома позади башенок стадиона, силуэты сэндвудских деревьев, льдисто-голубое небо, толпы людей — все жаждали увидеть меня. Я двигался, до предела заряженный энергией, без малейших усилий, готовый разорвать на куски кого угодно, и еще улыбался зрителям. Я уходил с поля, чувствуя себя сильнее, чем перед матчем. Мне все было нипочем.

Джорджа Уэйда в кафе не было, зато Джонсон был. Он впился в меня восторженным взглядом, обнимал своей короткой рукой и так радостно тараторил, что привлекал в нашу сторону множество глаз.

— Какая игра, Артур! Чудо!

Он нес такую околесицу, что мне пришлось увести его в бар, чтобы как-нибудь успокоить. Как только мы пришли туда, он сразу же отправился в уборную — терпел, пока не дождался меня. Я заказал пару пива.

— Позвольте мне, — раздался у меня за спиной чей-то голос. Я обернулся и увидел расплывшееся, улыбающееся лицо. — Нет, нет, разрешите мне. Я решительно настаиваю. — И хотя я не мог знать, кто это, я знал, что это Уивер. Он отодвинул мои деньги и вместо них протянул бармену фунтовую бумажку. Сняв шляпу, он заказал пива себе тоже.

— Вы сегодня хорошо играли, Артур, — сказал он дружески, как будто мы с ним были сто лет знакомы. — Как вам нравится городской клуб? — Его маленькие выпяченные губы раздвинулись, и открылись маленькие ровные зубы, которые казались вставными — и напрасно.

— Это моя третья игра. Пока вроде все идет хорошо.

— Да, — сказал он. — Насколько мне известно, вы начали весьма удачно, позвольте вам сказать. — Он кивнул на матовые стекла комнаты комитета. — Уэйд говорил там о вас. По-моему, сегодня для этого вполне подходящий день. — Он снова кивнул, на этот раз в сторону окна, выходящего на поле. — Вам нравится жесткая тактика?

— Куда ж денешься?

Он расхохотался во все горло. Я видел, что Джонсон вышел из уборной и остановился в стороне. Я поманил его, но он не подошел.

— Вы играли в других клубах… в какой-нибудь другой лиге? — спросил Уивер, словно не заметил, как я подзывал Джонсона.

Я покачал головой.

— По-моему, я прежде не слышал вашей фамилии — Мейчин. — Он произнес ее как-то пренебрежительно, и мы посмотрели друг на друга с инстинктивной настороженностью.

— Жаль беднягу Тэффа Гоуэра.

— А что с ним? Я его не видел после матча.

— Разумеется. Его увезли в больницу, чтобы сделать рентген. Кажется, у него сломан нос. Для такого щуплого юнца у их центра тяжелый удар! — Уивер улыбался, почти смеялся, его голубые глазки моргали.

— Не повезло.

— Вот именно. — Он взял шляпу, так и не притронувшись к пиву. — Ну, мне пора. С вами уже подписали контракт?

— Я должен сыграть еще один матч, прежде чем они решат.

— Не думаю, чтобы им было так уж трудно это сделать. А как по-вашему? — Его младенческие глазки снова заморгали и провалились в напухшие подглазья. — Пока, Артур.

Как только он ушел, я повернулся к Джонсону.

— Кто это? — спросил я.

— Неужто ты не знаешь, Артур? (Он знал, что я знаю.)

— Кто это?

— Угадай… ну-ка, попробуй угадай. — Он улыбался — эта игра доставляла ему удовольствие.

Я схватил его за руку, за кисть, и крепко сжал.

— Кто это, папаша?

Я сам удивлялся, что так себя веду из-за Уивера. Наверное, иначе я не мог сладить со своим волнением.

— Это подло, Артур! Это подло. — Я стиснул его руку еще сильнее, так что побелели скрюченные пальцы. — Это подло, — простонал он.

Я отпустил, и Джонсон принялся осторожно потирать запястье, не спуская с меня глаз.

— Зачем ты это сделал, Артур?

— Не знаю.

Все невысказанные упреки подступили ему к горлу.

— Зачем ты так схватил меня за руку?

Я мотнул головой.

— Это был Уивер? — спросил я.

— Мне больно. Ты из-за него так меня схватил? — Он прикрыл запястье здоровой рукой. — Только потому, что это был Уивер?

Я удивился, что Джонсон вдруг обиделся оттого, что ему причинили боль. Он ведь был из тех, кому всегда причиняют боль и всегда будут причинять боль, что бы он ни сделал. Мне было противно слушать его жалобы. Не я, так другой сделал бы ему больно. Что же тогда меня попрекать, как будто я какой-нибудь бандит?

— Ты слишком разгорячился, — сказал он устало, поглаживая горевшую кисть. — Я думал, ты знаешь, что это Уивер.

— Я удивился, что он так со мной говорит. Ведь это чего-нибудь да стоит, если он сам к тебе подходит и начинает вот так разговаривать. Значит, он меня заметил.

Джонсон продолжал дуться. Он хотел затеять ссору, но не знал, как это сделать. Причинив ему боль, я отнял у него свой недавний успех — вот что он чувствовал. Я бросил его и пошел в город пешком. Огни вспыхивали беззвучными взрывами. Наступил час, когда все руки тянутся к выключателям. Я видел огни долины до самого Хайфилда — ряд громоздился за рядом, словно огромный военный лагерь занял все пространство до смутно чернеющей громады Райдингской больницы на высоком гребне. Туман полз от реки, затягивая долину позади парка, в центре которого стоял одинокий холм; темные силуэты кустов и деревьев по его склонам казались зверями, присевшими на задние лапы. Оглянувшись, я увидел, что Джонсон бредет ярдах в пятидесяти позади меня.

Я не знал, что делать дальше. Книги с собой у меня не было. «Тореадора» я оставил дома. Я подумал, что с удовольствием прокатился бы на автомобиле куда-нибудь за город. Я купил спортивную газету, после долгих поисков нашел на внутренней странице маленькую заметку о матче и увидел, что всего через час или около того после финального свистка мое имя было напечатано в газете большими буквами. По нашим токарным стандартам — одна шестнадцатая дюйма. Не очень внушительно. Но я сумею сделать их больше!

Добравшись до города, я просто сел на 10-й автобус.

Она стояла в кухне, наклонившись над раковиной. Линда и Йен играли на стуле около камина. Они отчаянно шумели. Йен был без штанов. Я шлепнул его по голому заду и сел, раздраженный, как внезапно нагрянувший инспектор, тем, что она возится в этой непроветренной, неприбранной, заставленной посудой конуре и ничего не знает об успехе, который вошел сюда вместе со мной.

— Вы пили чай? — спросила она.

— Пил после матча.

— Как прошла игра?

— А вам интересно?

— Не очень… Что там у вас? — сказала она, услышав рев Линды. Она вытерла руки, чтобы разнять детей, и слегка шлепнула их обоих.

На мгновение они уставились на меня и, увидав в моих глазах сочувствие, заревели еще громче.

— Что тут смешного? — спросила она.

— А вам не кажется, что они смешные? — ответил я.

Она отошла к раковине и снова принялась стирать нелепые штанишки Йена, которые сама сшила. Она, конечно, вспоминала, сколько времени ей приходится изо дня в день проводить с детьми и почему она не замечает, что они смешные.

— Иногда кажется, — сказала она.

Я освободил себе место, сбросив на пол газеты, кукол, разорванные книжки, грязное белье, драные подушки, кубики и жестяные автомобильчики.

— Полчаса назад я познакомился со своим хозяином, — сказал я.

— Кто же это такой? — она открыла кран. — Про кого вы говорите?

Заглушая шум воды, я назвал Уивера. Она кивнула, как будто это имя ничего для нее не значило.

— Где же вы с ним познакомились? — все-таки поинтересовалась она.

— На стадионе. Он, кажется, считает, что с контрактом все будет в порядке.

— Очень любезно с его стороны. Наверное, зря он не стал бы говорить.

— Да, уж конечно, и я ему понравился. Это было видно. Он угостил меня пивом.

— А что сегодня случилось с другим вашим другом, с мистером Джонсоном?

— Он его тоже угостил пивом.

— Значит, он умеет различать, кто ему друг.

— Я подумал… когда ехал сюда… а почему бы нам не пойти погулять? Если вам не на кого оставить ребят, мы можем взять их с собой.

Она закрыла кран, и Йен почему-то перестал реветь, а за ним Линда.

— С чего это вдруг? — Она поглядела на меня с удивлением. — И что за радость гулять в такую темень?

— Да просто вы совсем не выходите, и я подумал, что немного свежего воздуха будет вам полезно. Когда я гуляю, я люблю с кем-нибудь разговаривать. Тогда легче разобраться…

— Очень вам признательна. Но о своем здоровье я позабочусь сама, — сказала она.

Мне в самом деле хотелось пройтись, только не одному, и она была единственным человеком, с которым я хотел погулять. Но я не мог ей этого растолковать. Мне просто надо было с кем-нибудь поговорить. А она ждала объяснений. Она, наверное, даже обрадовалась, что ей представился случай показать свою независимость. И когда я промолчал, она заговорила сама:

— С чего вам взбрело в голову, что я пойду с вами гулять?

Она думала о том, что скажут люди, жадно высматривающие по обеим сторонам улицы, не происходит ли чего-нибудь необычного.

— Я думаю, мистер Мейчин, нам лучше договориться раз и навсегда. У каждого из нас своя жизнь, и пусть это так и будет. Я не хочу, чтобы вы совали нос в мои дела. А я не буду вмешиваться в ваши. Я не хочу, чтобы вы держались с нами вот так, как свой. Может быть, вы этого не знаете, но у меня еще осталось немножко гордости.

Говорить больше было не о чем. Я хотел рассказать ей про сегодняшнюю игру, про Гоуэра, про свои шансы на успех, показать газетную заметку с моим именем.

— Значит, вы просто не хотите быть счастливой? — спросил я.

— Счастливой? Конечно, я хочу быть счастливой. Вы, наверное, думаете, что я несчастна, потому что… Когда меня оставляют в покое, я счастлива. Я могу сама справиться со своими делами. И не желаю, чтобы вы вмешивались.

— Я и не вмешиваюсь. Я просто стараюсь относиться к вам по-дружески. Недавно вечером вы, по-моему, были рады со мной поговорить.

— У вас хватает друзей. Здесь ваша дружба ни к чему. Приставайте к ним.

— Да как вы можете быть счастливы? Только подумайте. Вы никуда не ходите. У вас нет ни одной подруги среди соседок. Настоящей подруги. Что за удовольствие торчать здесь целый день? Нечего говорить, что вы счастливы.

— Я счастлива.

— Это одни слова. Вы только говорите, что счастливы. Я вам не верю.

— А я и не прошу, чтобы вы мне верили. Да кто вы такой, скажите на милость? Здесь вы командовать не будете, хватит с вас этого замухрышки Джонсона. Я вам не служанка. Я не собираюсь прыгать целый день, скаля зубы, чтобы вы видели, какая я счастливая.

— Разве я говорю, что вы должны все время смеяться? Просто выглядеть счастливой. А вы… вы не кажетесь счастливой. Дело не в смехе.

— Мне надоело с вами разговаривать. Вы же собирались идти гулять.

— Собирался. Мне надоело здесь жить, вот что.

— Ну, этому легко помочь. Не живите. Кто вас держит? Вы, наверное, думали… что я упаду на колени и стану упрашивать вас остаться? Да это легче легкого. Уходите, и все. Нам без вас будет лучше.

Я вышел, хлопнув дверью. Дом задрожал. Представляю, что она почувствовала, когда весь ее дом задрожал. Я хлопнул дверью еще два раза и бродил вокруг до поздней ночи, а потом пошел убивать время в «Мекку» и попробовал подцепить девочку.

Всю следующую неделю она не могла решить, отказать мне от квартиры или нет, я это прекрасно видел. На этот раз я не знал, как она поступит. Когда я в среду вернулся с работы, на ней было серое шерстяное платье. Она накрыла стол к чаю, а Линда и Йен уже поужинали.

— Вы сегодня куда-нибудь собираетесь? — спросил я.

— Мы только что вернулись из парка, — сказала она и, напирая на каждое слово, прибавила: — Мы гуляли и еще не успели переодеться. Они устали. — Она кивнула на ребят, которые дремали под одеялом на кушетке.

Она смотрела, как я ем. Наверное, она не знала, что смотрит слишком пристально, и я старался не обращать внимания.

— Я хотела вас спросить… — сказала она.

— Съеду я или нет?

— Знаете… нам надо что-то решить.

— Вы хотите отказать мне от квартиры?

— Я хочу не этого, — сказала она, как будто еще не решив. — Нужно кое-что выяснить. Верно? — Занятая своими мыслями, она взглянула мне прямо в лицо — для нее это был хороший знак. Ее выпуклый лоб светился такой же напряженностью, как и глаза, словно у итальянской матери в американском фильме. — Я вот о чем: вы понимаете, почему я спросила с вас такую маленькую плату?

— Потому, что я помогаю по дому. Я так думал.

— Я раньше никогда не сдавала комнат. У меня на уме было взять жиличку. Только какая женщина пойдет сюда? До вас приходили одни ирландцы. Вы не думайте, что я недовольна вашей помощью.

— Сколько вы тратите на мою еду?

— Я не об этом говорила. Это сюда не относится.

— А, бросьте! Конечно, вы должны брать с меня больше. Вы же тратите на меня не меньше трех фунтов. — Как только я заговорил о деньгах, ее лицо стало каменным. — Некоторые хозяйки берут даже пять фунтов в неделю. Я вам прямо скажу: когда я первый раз сюда пришел, я решил, что мне здорово повезло.

— Мне совершенно не нужно, чтобы вы перечисляли все мои промахи.

— Я и не перечисляю. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что вас больше всего мучает. Неужели я не могу раз в жизни поговорить с вами по-человечески? Если бы вы слушали, что я вам говорю, у вас все пошло бы по-другому.

Она встала, стараясь сдержаться. Мы оба хотели быть добрыми, проявить сочувствие, но оба боялись поторопиться и продешевить. Ее переживания всегда казались мне показными. Из-за этого я никогда не знал, когда она расстроена всерьез, а когда нет.

— Я хотела бы, чтобы вы не старались каждый раз вывести меня из себя, — сказала она. — Я просила вас и прошу вас снова: оставьте меня в покое. У меня нет сил это вынести.

— Я уйду, — сказал я.

Заброшенное поле наводило на меня тоску. Оно составляло центральную часть собачьих бегов. Клуб был из тех, которым трудно содержать дублирующую команду, поэтому большинство игроков набирали на одну игру с соседней шахты. От этого здесь все шло кое-как. Когда мы вышли из автобуса, несколько мальчишек начали просить у нас автографы. Они глядели, как мы рассматриваем полуразвалившийся стадион: неподстриженную траву, скверную дорожку, колдобины на поле. Низкие, кое-как сколоченные трибуны совсем заслоняли город, потому что стадион был устроен на вершине старого осевшего террикона.

Я приготовился написать свою фамилию и увидел, что в углу уже нацарапана подпись Чарльза Уивера.

— Где ты это раздобыл? — спросил я паренька.

— У одного типа на трибуне. Мы его попросили.

— Давно?

— Только что. Минут пять назад.

Это вполне похоже на Уивера — раздавать автографы. Я поставил свою подпись под его и посмотрел на трибуну. Там было пусто. Зрители должны были собраться минут через двадцать, не раньше. Зачем он-то сюда пришел? Я прикидывал и так и этак, но выходило одно — из-за меня. Вместе с остальными я пошел в маленькую нетопленную раздевалку, позади мест, отведенных для букмекеров. Они уже расхаживали там, притопывая, грея руки под мышками, споря друг с другом и дожидаясь, пока Дикки скажет, кто будет сегодня играть.

— Неужели нельзя отменить этот матч? — заговорил кто-то. — Каждый год одна и та же история. Сначала тебя как следует заморозят, а потом оторвут голову. Как будто в морг являешься.

— Уж ты-то, покойник, наверняка это знаешь, — сказал Дикки. Язык у Дикки подвешен как надо.

— Я бы отдал им премию за выигрыш, только бы не приходить сюда.

— Услышал, наверно, призывный глас с небес.

— Ты, приятель, сначала поезди сюда столько годков, сколько я, а потом…

— Что же ты не играешь в основном составе?

— Вот, черт возьми, младенец. Отвяжись!

Дикки и тот помрачнел. Выйдя на поле, мы прыгали, бегали, перекидывались мячом и все равно не согрелись. Уивера на трибуне не было. Единственным местом, где он мог находиться, была будка стартера. Но на нее падала тень, и я не разглядел, есть ли там кто-нибудь.

Игра началась со свалки и никак не ладилась. У меня все шло ничего, но хавбекам, несмотря на их доспехи, доставалось так, что я не стал бы за те же деньги меняться с ними местом. Шахтеры уж что-то, но все силачи. Увертываться от их кулаков и бутсов — все равно что плясать между дождевыми каплями.

Перед концом игры кто-то тычком ударил меня в переносицу. Мяч у меня вырвали, и я лежал плашмя, вдыхая запах шлака и дожидаясь, пока Дикки подбежит ко мне с губкой.

— Что это еще за штучки? — спросил он с какой-то особенной злостью.

— Регби, будь оно проклято.

— Значит, попал в точку. Ну, раз ты теперь знаешь, с чем его едят, может, на этом и успокоишься. Расквасился ты здорово, так что пошли. — Мне ничего другого не оставалось. Ему пришлось поддерживать меня, пока я тащился с поля, как будто у меня было пять ног. — Сегодня у тебя день особый. Поберегись.

— Ты о чем, Дикки? — Я попробовал на него посмотреть.

— Держись подальше от заварухи и спрячь кулаки. За милю видно, как ты ими машешь, — больше он ничего не сказал.

— Не я один. Там их еще двадцать пять.

— Если судья тебя поймает, ты будешь один. Один-единственный. Он может дисквалифицировать тебя на три игры. Послушайся моего совета: проболтайся до свистка и не лезь на рожон.

Он окунул мою голову в ведро, дал мне понюхать нашатыря, и я пошел назад.

Я изо всех сил старался не попасть в свалку, не рвался к мячу и следил, чтобы не очутиться под ним, когда он падал на землю. Впервые я боялся, что меня ударят. Все лицо у меня болело и мозжило, как будто кости нашпиговали булавками.

— На этом поле в регби вообще не играют, — сказал Дикки, когда мы притащились в раздевалку. — Хорошо хоть, что все уже позади. Каждый год одно и то же. Они выходят на поле, только чтобы подраться.

— Ей-богу, Дикки, они еще при римлянах живут, гладиаторы, да и только.

Мы пили чай в ветхом павильоне, выходившем окнами на трек. Никто не разговаривал. Красные, разгоряченные, блестящие после бассейна лица были повернуты к запотевшим слезящимся стеклам. Всем хотелось попасть назад в город, в «Мекку», почувствовать себя людьми.

Зимнее солнце еще не село, когда мы отправились в сорокамильный путь по плоской равнине обратно к нашим долинам, и настроение у всех постепенно поднялось. Уивера я так и не видел.

Большинство сошло на Булл-Ринге.

— Артур, ты можешь остаться? — спросил Дикки. — Мы должны отвезти барахло в Примстоун. Тебя там хотят видеть.

— Зачем?

— Я думаю, ты знаешь больше моего. Держись, скоро приедем.

Один из служителей, дожидавшийся автобуса, показал мне комнату, где заседал комитет. Первым я узнал Уивера, хотя он стоял в глубине, разглядывая фотографии команд городского клуба. Потом я увидел собаку и Джорджа Уэйда. Пес спал у камина.

— Я слышал, вы попали сегодня в переделку, — сказал Уэйд. Он расщедрился на улыбку и протянул мне руку. — Я полагаю, Артур, вы догадываетесь, зачем мы попросили вас прийти.

— Я не ждал, что это будет так скоро, — ответил я.

Он обдумал мои слова и потом сказал:

— Да, пожалуй. И очень хорошо, мой друг. — Мы пожали друг другу руки. — Ну, садитесь, пожалуйста.

Всего их тут было пятеро. Кроме Уэйда и Уивера, краснолицый секретарь Райли и еще два члена комитета, которых я раньше никогда не видел. Мы расселись вокруг полированного дубового стола. Уивер оторвался от фотографий и улыбался направо и налево: мне, Уэйду, собаке, столу, стенам.

— Если я не ошибаюсь, вы уже знакомы с мистером Уивером, — сказал Уэйд. — Это мистер Райли, секретарь нашего клуба. Эти два джентльмена — мистер Главер и мистер Торп — представляют интересы комитета.

Я посмотрел на Уивера, чтобы собраться с духом. Он по-приятельски уставился на меня и спросил:

— Как вам понравились эти четыре матча, Артур?

— Очень понравились.

— Вряд ли вы уже успели освоиться с профессиональной игрой, — снова заговорил Уэйд. — Вы, конечно, понимаете, что это немножко другое дело. — Он решил сбить с меня спесь и не сомневался в успехе. — Вы ведь всерьез не занимались регби.

Я не сразу нашелся, что ответить, и он с хитрым видом поспешил добавить:

— Мы навели о вас справки. Только о вашем спортивном прошлом, конечно. После окончания школы вы перестали играть систематически. С тех пор минуло шесть или семь лет.

Уивер смотрел на меня с таким видом, как будто все это ему уже слегка надоело и мои ответы интересовали его больше, чем придирки Уэйда. Я промолчал, и Уэйд продолжал:

— Вы, Артур, конечно, не будете в претензии, если мы поговорим начистоту, чтобы, так сказать, сначала узнать, что нам подадут на обед, а потом уже садиться за стол. Мы присматривались к вам так же, как вы четыре недели присматривались к нам. Надеюсь, вы не думаете, что мы ходили за вами по пятам или что-нибудь такое. Вы меня понимаете, мой друг, не так ли?

Они ждали, что я вот-вот выкину какую-нибудь штуку, и я прикидывал, какой бы отыскать ход. Полагаться я мог только на совет, который дал мне Морис, когда узнал, что мне дали пробу:

«Держи язык на привязи. Говори, сколько ты хочешь, и больше ничего».

— Я понимаю, — сказал я.

— Насколько нам известно, вы не женаты?

— Нет.

— А где вы живете?

— Сейчас на Фэрфакс-стрит.

— Кажется, это где-то около заводов? — спросил Уивер.

— Да. Я работаю у вас, мистер Уивер.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Правда? Жаль, что я не знал этого раньше.

— Ну что ж, очень удобно, — продолжал Уэйд, обращаясь к остальным, — Брейтуэйт работает там же. Значит, вы снимаете комнату на Фэрфакс-стрит?

— Да.

— И вас это устраивает?

Я кивнул.

— Видите ли, это не праздный вопрос. Мы всегда можем устроить вас удобно. Будь вы, например, женаты, вы имели бы право претендовать на клубный дом. Вы меня понимаете, Артур?

— Я устроен, — ответил я, прикидывая, много ли они успели обо мне разузнать.

— И вы ни с кем не связаны никакими официальными узами? Семейными или какими-нибудь другими?

— Нет, не связан.

— Вы довольны работой на заводе Уивера? — Уэйд задал этот вопрос с таким видом, будто он сам был мистером Уивером. — Если вы чем-нибудь недовольны, говорите прямо, и пусть присутствие мистера Уивера вас не смущает. Он будет только рад узнать правду.

Уивер улыбнулся в знак подтверждения.

— Я вполне доволен.

— Вам по душе ваша работа? Если она вам не нравится, мы можем устроить вас как-нибудь иначе.

— Работа мне нравится.

— По-видимому, он удивительно счастливый человек — всем доволен, — небрежно заметил Уивер.

Они все смотрели на меня так, как будто я на самом деле был очень счастливым человеком… или дураком.

— Вы, наверное, уже решили, хотите ли вы дальше играть в «Примстоуне»?

— Да, хотел бы.

В буфете и в баре кто-то громко смеялся, на матовые стекла двери ложились чьи-то тени.

— Вы хотели бы подписать с нами контракт как профессиональный игрок?

— Да.

— Может быть, вы предпочитаете заключить договор как любитель? Я хочу сказать…

— Нет.

— Вы все взвесили и уверены в своем решении? Видите ли, Артур, мы не хотим торопить вас, толкать на необдуманные поступки. Городской клуб — большой клуб, и любая ошибка здесь — большая ошибка. Я хочу, чтобы вы это поняли прежде, чем кто-нибудь из нас примет окончательное решение.

— Я это знаю.

Все вдруг стали смотреть по сторонам. Секретарь Райли ссутулился над столом, и огромная эмблема клуба на его спортивной куртке исчезла. Он покраснел еще сильнее, как будто кожу у него на лице вывернули наизнанку. Его зубы сияли.

— Извините за резкость, Артур, — сказал этот красный мяч, вступая в игру, — но чем скорее ми договоримся, тем лучше. Вы можете назвать цифру своего гонорара?

— Пятьсот фунтов, — сказал я ему.

Ни одно лицо не дрогнуло. Словно желая замять неловкость, вызванную упоминанием о деньгах, Уэйд принялся повторять:

— Пятьсот. Пятьсот. Вполне прилично. — Он что-то бормотал себе под нос, смотря то на одного, то на другого. Как будто вываживал меня на удочке, надеясь, что я скину пару сотен. — Пятьсот.

Заметив, что Уэйд растерялся и чересчур натянул леску, Райли поспешил вмешаться:

— А если триста фунтов сейчас, сто пятьдесят за выступление в сборной графства и еще сто пятьдесят за участие в сборной Англии?

— Великобритании, — пробормотал Уивер.

— Пятьсот фунтов сейчас, а за участие в сборной графства и за международные игры отдельно, — сказал я, ясно представляя, как помогаю им сэкономить три сотни, оказавшись просто хорошим клубным игроком.

— Вы хотите, — начал Райли, наконец-то удивившись, — вы хотите пятьсот фунтов сейчас и сверх того по сто пятьдесят за выступление в команде графства и за участие в международных встречах?

— Да.

— И это ваше последнее слово? — спросил он.

Когда я кивнул, он обернулся к Уэйду, и тот снова взял удилище в свои руки.

— Для человека, который только начинает играть, это многовато. Вы сами знаете, что у вас нет никакого профессионального опыта.

— Вы видели, как я играл на прошлой неделе.

— Но ведь это только один матч, мой друг. Да еще с дублерами. За сезон же надо сыграть не меньше тридцати шести матчей. Вы понимаете, о чем я говорю? Я не утверждаю, что вы плохо играли в прошлую субботу.

— И не произвели на нас никакого впечатления, — с усмешкой добавил Уивер.

Они не давали мне передышки. Уцепились за удилище и тащили. Перед тем как заговорил Райли, все как будто набрали побольше воздуха.

— А что вы скажете на это: мы платим вам шестьсот фунтов. Шестьсот! Триста сейчас и триста, когда вы закончите с нами сезон, то есть ровно через год. Кроме того, вы получите по сто фунтов за участие в сборной графства и за международные встречи.

— Ну, конечно, — сказал Уэйд, демонстративно переведя дух. — Это прекрасные условия, черт возьми!

Уивер никак не мог решить, заслуживают притворные восторги Уэйда его улыбки или нет.

— Я хочу пятьсот фунтов сейчас и две премии по полторы сотни.

— Но мы предлагаем вам столько же, ровно столько же, — сказал Райли. — И так и этак вы получите восемьсот фунтов. Приняв наше предложение, вы получите их даже скорее. Вам обеспечено шестьсот фунтов. Вы понимаете? Как гарантию, триста из них мы задерживаем на год — только как гарантию.

— Это больше гарантия для вас, чем для меня.

— Послушайте, Артур, — опять заговорил Уэйд, — вы ставите нас в положение игроков. Принимая ваши условия, мы лишаемся уверенности, что наши капиталовложения принесут достаточную прибыль. Я вовсе не утверждаю, что риск так уж велик, но мы в принципе стараемся избегать подобных ситуаций. Понимаете, мы говорим с вами не как частные лица. Каждый из нас в отдельности может считать, что вы стоите тех денег, которые просите. Но мы платим вам не свои деньги. Понимаете, в том-то и дело, — добавил он, когда сам это понял. — Мы — акционерное общество. У нас есть обязательства помимо регби. Предложение мистера Райли гарантирует соблюдение и ваших интересов и наших.

— Как ни верти, риск все равно остается, — сказал я. Он смотрел, как я потираю лоб, чтобы прогнать дремоту, — слишком уж тусклым был свет. — Ведь я могу получить повреждение и больше не выйду на поле в этом сезоне, а может, вообще никогда. А не сыграв все игры, я потеряю свои триста фунтов.

— Ну, это мы оговорили. В договор включен специальный пункт, — заговорил Уэйд, снова почувствовав уверенность. — «Если способен принимать участие в игре» — так и будет сказано.

— Но, получив повреждение, я ведь не буду способен принимать участие в игре.

— Мы учитываем увечье во время игры, это само собой разумеется. Полного страхования мы, конечно, не даем. — Он барабанил пальцами по столу, и его рука гарцевала на полированной поверхности, как нервная лошадь. Наклонив голову, не отрывая от меня глаз, он ждал, чтобы я уступил.

— Я не могу переменить решение, — сказал я. — По-моему, я стою этих денег.

Он вздохнул, наверное, не очень вежливо.

— Мы вовсе не стремимся к чему-либо вас принудить, Артур, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы постарались это понять. В наших собственных интересах предложить вам условия, которые вас устраивают. Но мы связаны с другими людьми. Мы отвечаем за разумное использование их денег. Что они скажут, когда узнают, что я отдал принадлежащие им пятьсот фунтов человеку, о котором известно только, что один раз за всю жизнь он удачно выступал в матче дублеров? Насколько я понимаю, мы спорим только о том, как будут выплачены деньги. О сумме мы договорились: шестьсот фунтов и премии.

— Пятьсот фунтов.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он. — Вы все время трете лоб. Вас сегодня ударили по голове?

— Побаливает. Меня порядком-таки стукнули.

— Хотите чего-нибудь выпить?

Я покачал головой.

— Итак, что вы скажете?

— Пятьсот фунтов сейчас, — машинально повторил я.

Лицо Уэйда оледенело.

— Раз вы настаиваете на этом, — сказал он, — не будете ли вы так любезны выйти на минутку?

Райли уже открыл дверь. Я вышел в бар и перевел дух.

— Ну как, Артур? — Какой-то вислобрюхий тип в плаще и фетровой шляпе подошел к стойке. — Они уже решили?

— Что?

— Будет война или нет; сколько ты стоишь со всеми потрохами — вот что. — Он немного посмеялся своему остроумию.

— Они сейчас об этом говорят.

— Хочешь выпить? Давай я тебя угощу. — Он заказал пиво. — Уж они постарались тебя обработать, могу себе представить, — сказал он, ничего не представляя, и для выразительности стиснул кулак. — Не любят раскошеливаться.

— Скоро я это узнаю.

В другом конце бара Дикки и несколько человек из комитета пили, ждали конца переговоров и поглядывали, какой у меня вид.

— Между прочим, моя фамилия Филипс, я из «Сити гардиан». Если хочешь, можешь рассказать о себе. Знаешь, вдруг понадобится.

От пива гул в голове прошел и стало приятно. Филипс заглянул мне в лицо и сказал:

— Не стоит принимать это всерьез.

Я не понял, совет это или осуждение.

— А почему?

— Это ведь просто игра, старина! — Он по-приятельски взял меня за рукав и добавил: — Спектакль ради Уивера.

— Они устроили все это ради Уивера?

— Да ведь они выкладывают его денежки. Ему нравится, чтобы они делали все как положено. А у тебя, я вижу, порядочный синяк. Стали бы они звать тебя сюда, чтобы разводить тары-бары.

Он снова стал разглядывать мой синяк.

— У нас сегодня было настоящее сражение, — сказал я.

— Дикки мне рассказывал. В этих диких местах вечно одно и то же. Ух, этот человек снова здесь! — Мы оба оглянулись и увидели, что в дверях комнаты комитета стоит Уивер. — Будь с ним поосторожней, — добавил Филипс.

— Не можете ли вы к нам вернуться? — спросил Уивер, когда разговоры в баре оборвались.

Я не сел, да они, кажется, этого и не ждали.

— Что вы будете делать, Артур, если мы не подпишем с вами контракт? — спросил Уэйд. Его собака проснулась, как будто они с ней советовались, и теперь смотрела на меня красными глазами.

— Не знаю. То же, что сейчас. Я не думал об этом.

— Другими словами, вы надеялись подписать контракт с городским клубом?

Я кивнул, хотя не знал, правильно ли я делаю, что стою на своем.

— Вы будете очень огорчены, если мы не примем вашего предложения?

— Значит, отказываетесь?

— Можете вы согласиться с оплатой по частям? В конце концов это просто формальность.

Я чуть было не сказал «да», но покачал головой, и, прежде чем успел произнести «нет», Уэйд грустно развел руками.

— Ну что ж, Артур, боюсь, у нас не остается другого выхода.

Уивер все еще чуть улыбался, как будто удивлялся самому себе, если только он был на это способен.

— Вы не подписываете со мной контракт? — переспросил я.

Уэйд тяжело вздохнул:

— То-то и оно, что подписываем. — Он протянул через стол руку с привязанным к запястью поводком и нагло улыбнулся. — Поздравляю, Артур.

Другие тоже меня поздравили. Уивер ласково пожал мне руку и заглянул в самые зрачки, как младенец, любующийся новой игрушкой.

— Кто вас надоумил это сделать? — спросил Уэйд.

— Что сделать?

— Попросить так много и не вступать в объяснения.

— Морис.

— Брейтуэйт? Так я и думал. — Уэйд хлопнул себя по ляжке. — Мне все время казалось, что я чувствую его упрямство за всем, что вы говорили, или, вернее, не говорили.

Значит, это на самом деле был спектакль.

— Если вы будете действовать на поле так же напористо, как в, этой комнате, — продолжал он, — в будущем году будете играть в сборной страны. Я говорю серьезно.

Райли молчал, слегка лиловея и озабоченно глядя на Уивера, потом он сказал:

— Прочтите и подпишите документы, Артур, и покончим с этим.

Разделавшись с бумагами, мы вышли в бар. Уэйд постукивал палкой рядом со мной, таща на поводке собаку. Я не мог понять, когда же они собираются отдать мне деньги. Может, они хотели, чтобы я их попросил. Я таких штучек терпеть не могу.

— Всем за счет клуба, — приказал Уэйд лопоухому бармену; бармен налил, и Уэйд провозгласил тост: — За ваше будущее, Артур, за ваши успехи!

Все выпили: Дикки и Филипс выпили, несколько посетителей выпили, я выпил, Уэйд опустил стакан.

— Вот этот проклятый клочок бумаги, из-за которого мы спорили. Теперь я могу признаться, что Райли подписал его, когда вы вышли из комнаты. Настолько мы в вас поверили. — Уэйд стиснул мою правую руку, и мы одновременно сжали в пальцах листок бумаги. — Погодите, — прошептал он с настойчивостью, которая прежде у него не получалась. — Подержите его так, пока он щелкнет. — Зубы Уэйда едва не вылетели из десен; пока фотограф Филипса не сделал снимок, они так и оставались на виду, потом они исчезли и сам он испарился.

Я не знал, в какой карман положить чек. Это было словно предварительное взвешивание кандидатов в чемпионы, когда вокруг толкается орава помощников и болельщиков. Все смотрели, как я верчу чек в пальцах, пока Уивер не спросил:

— Вы не собираетесь прочесть его?

— Да, конечно, — ответил я, мельком посмотрел на слова и цифры и сунул чек во внутренний карман. Я слышал, как Дикки спросил Торпа, на сколько чек, и, когда член комитета шепнул ему цифру, личико тренера дублирующей команды перекосилось от злости и удивления. Уивер хоть и не потирал руки, но улыбался так, что, казалось, его нежная кожа не выдержит и лопнет.

— Смотрите не спустите их сразу, — сказал он и засмеялся.

На минуту я возненавидел эти проклятые деньги. Они прожигали дыру у меня в кармане. Потом я вспомнил, что они мои, и улыбнулся.

— Что касается вон того джентльмена, — сказал Уэйд, отвязывая от руки поводок и указывая на Филипса, — то Эду Филипсу вам лучше ничего не говорить. Все, что ему нужно, он узнает от меня. Это оговорено в контракте, Эд! Никаких сообщений для прессы.

— Да что он может сообщить? — бросил Эд.

Но Уэйд не слушал его.

— Понимаете, Артур, — говорил он, кивая мне, — таков порядок.

Потом, увидав, что я упорно смотрю на Филипса, он взял меня за локоть и отвел в сторону.

— Вам не придется играть в эту субботу, — сказал он, — но через неделю основной состав играет дважды: в субботу и в понедельник. Вы будете участвовать в обоих матчах. Две игры подряд помогут вам быстрее освоиться. Учтите, Артур, у нас во втором ряду есть два-три хороших форварда… — И он принялся рассуждать о том, как важно для меня играть лучше всех, о добросовестности и прочей белиберде. Все это я пропускал мимо ушей, пока он не сказал: — Вы можете получить одну-две премии. В понедельник выигрыш даст вам двадцать фунтов, если Уивер, Слоумер или кто-нибудь еще на радостях не назначит персональную премию. Во время рождества и новогодних праздников за выигранный матч можно набрать фунтов пятьдесят. Как видите, мы не скупимся. Ваше дело показать, на что вы способны, и помните: я ценю хорошую игру, а не тяжелые кулаки. Вы понимаете меня? — И я понял, что Уэйд вовсе не так уж уверен, что не промахнулся. Он нервничал. — Во вторник приходите, конечно, в раздевалку основного состава, — закончил он, попрощался со всеми и ушел вместе с собакой.

Я вышел вскоре после него и был уже на нижней ступеньке лестницы сзади трибуны, когда из дверей бара меня окликнули:

— Артур, вы уже уходите? Погодите минутку, я сейчас вас догоню.

Я остановился у служебного выхода, соображая, что еще могло понадобиться Уиверу.

— Примерно час назад сюда заходил ваш приятель Джонсон, — сказал он. — Мы ему что-то наплели, и он ушел. Нам не хотелось, чтобы он здесь слонялся в такое время. Вы не обиделись? Как вы себя чувствуете?

— Я здорово устал. Думаю отправиться домой.

— Конечно, поэтому я и догнал вас. Идемте. Я вас подвезу. Вам нужно быть осторожным. Уж лучше мы вас доставим домой в целости и сохранности.

Он произнес все это так, как будто обращался к пятидесяти Артурам Мейчинам, или к вагону бревен, или к высокой кирпичной стене: все время он глядел в воздух или себе под ноги и шарил рукой в кармане брюк.

Под фонарем стоял «бентли». Он отливал голубым. Я мог бы узнать его по запаху за двадцать ярдов. Я зашел с другой стороны и подождал, чтобы Уивер открыл дверцу. Белесая рука отперла замок.

— Забирайтесь, юноша! — пригласил он. — Я включил отопитель.

В машине было тепло, мягко и пахло духами, как в кино. Мы выскользнули из проулка и свернули на дорогу.

— Фэрфакс-стрит, вы говорили?

Казалось, что от звука его голоса это место изменилось: стало еще грязнее и заброшеннее.

— Да, — ответил я.

Некоторое время мы молчали, потом я сказал:

— Я как будто видел вас сегодня на стадионе? — Я посмотрел на его каучуковый силуэт и фетровую шляпу. Он, кажется, смотрел только на дорогу.

— Сегодня? — повторил он, слегка заинтересовавшись. — Да, я приходил посмотреть, — он улыбнулся с легким неодобрением. — Вы играли не слишком хорошо.

— А кто-нибудь играл хорошо?

— Да, конечно.

Уивер слегка повернул руль, включил фары, переключил скорость, на секунду осветил щиток, потом взглянул мельком на приборы — все это так, как будто меня не существовало. Он хорошо знал город. Не сворачивая в центр, он обогнул парк и оказался напротив Хайфилда.

— Как вы оцениваете умение Уэйда торговаться? — снова заговорил он. — Удалось ему организовать «стойкую защиту»?

— Понятия не имею, что он делал. Я ведь только повторял «пятьсот фунтов» и надеялся, что все будет как надо.

Он обогнал две-три машины, выключил фары и спросил:

— Сбылись ваши надежды?

— Кончилось ли как надо? По-моему, да. Только я не думал, что это будет так быстро.

Уивер, наверное, решил, что, положив в карман пятьсот фунтов, я теперь прикидываюсь простачком. Он искоса взглянул на меня.

— Я сам не знаю, что я сейчас думаю, — сказал я.

— А какое это ощущение — заработать в один день пятьсот фунтов?

Он хотел заполучить меня целиком. Я чувствовал, как он полирует меня и пристраивает на полке в качестве последней находки. Вот он нагнулся, подышал на меня и потер манжетой.

— Я пока ничего не ощущаю.

— Слишком быстро все произошло, — неопределенно сказал он.

— Наверное.

— Боюсь, что это моя вина. Я не люблю тянуть. Но вряд ли вам это так уж неприятно.

— Теперь совсем нет.

Он засмеялся.

— Дело в том, что к вам приглядывалось еще несколько клубов. В субботу на матче были их агенты. Значит, я не так уж виноват, что вас пришлось поторопить. У вас были другие предложения?

— Нет.

— Ну, во всяком случае, если теперь будут, вы знаете, что ответить: собственность городского клуба. — Он засмеялся еще громче и похлопал меня по ноге. Потом сжал мое колено. — Никогда не следует мешкать, Артур.

Когда мы проехали Хайфилд, он сказал:

— Райли, по-моему, это пришлось против шерсти. Как вам кажется? Видите ли, он любит обставлять все это торжественно. Они так придают себе солидности. Эти буквоеды бухгалтеры всегда стараются нарядить деньги, чтобы замаскировать грязь. А как по-вашему?

— Мне, наверное, нравится грязь.

Он снова рассмеялся. Как будто нажали маленькую кнопку. Он хотел, чтобы я чувствовал себя по-свойски, поэтому и засмеялся. Я тоже засмеялся. Я не мог сказать, что он мне не нравится. Он поверял мне какие-то секреты, если только это были секреты. «Тесный семейный круг». Но я был новичком и стеснялся. Поворачивая руль, он толкал меня локтем.

— Фэрфакс-стрит, — сказал он. — Странно, знакомое название. Кого я могу там знать? — Он почесал кончиком мизинца краешек ноздри.

— Там прежде жил человек по фамилии Хэммонд. Его убило на вашем заводе. — Я сам удивился тому, как я сказал: «на вашем заводе». Как будто я говорил о чем-то большом и значительном. — На заводе Уивера, — поправился я, чтобы между ним и заводом была какая-то разница. — Я снимаю комнату у его вдовы.

— Ну конечно, — спокойно сказал Уивер. — Хэммонд. Его, кажется, звали Эрик? Я помню похороны.

— Как его убило?

— Токарный станок, в цехе «Д». Это было страшновато. — Автомобиль замедлил ход, и Уивер включил фары, как будто наш разговор напомнил ему, что бывают несчастные случаи. — Он обтачивал ручным напильником втулку ременного шкива. Напильник был без деревянной ручки. В значительной мере все произошло по его собственной вине. Все знают, что на этих станках такими напильниками не работают. Ну и конечно, едва он прикоснулся к краю шкива, как злосчастный напильник вышибло у него из рук: его пропороло почти насквозь. Мы убрали эти напильники даже с верстаков. Хотя, казалось бы, человек мог сообразить такую простую вещь. — Он потушил фары. Мы двигались медленно. — Вдобавок его одежда попала в станок, это ему тоже не помогло… Были и еще некоторые обстоятельства.

Он больше ничего не сказал, поэтому я спросил:

— Какие?

Он пожал плечами.

— Пустяки. А как его жена, или, вернее, вдова? У него осталось двое детей, если память мне не изменяет.

— Ничего.

Секунду он смотрел на меня. Не знаю почему. Потом сказал:

— Она не получила никакой компенсации. Суд решил не в ее пользу. Мы что-то дали ей, но немного.

— А ей полагалась компенсация?

— Не знаю, Артур. Нам не было никакого смысла брать ответственность на себя. Впрочем, не мне это говорить, не так ли? Где вас высадить? В начале улицы или перед домом?

— Лучше в начале.

— Какое все-таки совпадение, что вы там живете.

— Да.

— Очень интересное совпадение, я был сказал. Эрик Хэммонд! Удивительно, как мертвецы постоянно напоминают о себе.

Он остановил машину, как будто знал улицу. Я нажал на ручку и открыл дверцу.

— Ну, надеюсь, вы не лишитесь чека, пока дойдете отсюда до дома, — сказал он. — Кажется, тут вас не подстерегают сильные искушения.

Я стоял на мостовой и смотрел на Уивера — на рыбу в аквариуме. Аквариум ценой в три тысячи фунтов.

— Спокойной ночи, Артур, и наилучшие пожелания.

Я попрощался и стоял, глядя, как он дает задний ход и разворачивается. Я продолжал смотреть, когда «бентли» уже несся по Сити-роуд.

Я ни о чем не думал, потому что едва я вылез из машины, как улица стремительно покатилась колесом, а потом взлетела в воздух и заметалась над темным городом. Я прислонился к чужой двери. Что-то соскользнуло с моего носа, и я почувствовал горький вкус на верхней губе.

Потом я увидел Джонсона. Он окликал меня и говорил, что он мой друг.

— Что ты делал? — спрашивал он. — Что они с тобой сделали?

— Я устал. Черт, до чего я устал.

— Ты пил. Это нехорошо. — Он обхватил меня рукой, словно стараясь защитить.

— Ты видел, как я выходил из машины Уивера, папаша? Ты видел? Он подвез меня на своей машине.

Джонсон вдруг стал почти лисой.

— Что ты делал вечером? Праздновал? — спросил он и ткнул меня в бок, как собутыльник. — Ты подписал? Они предложили тебе контракт?

В меня как будто бес вселился. Я выпрямился, чтобы лучше его видеть. Улица приземлилась. Она еще подрагивала, но никуда не неслась.

— Я им не нужен, папаша. Совсем не нужен. И я им сказал, что мне начхать на их вонючие деньги.

— Ты этого не сделал! — закричал он. Ему показалось, что теперь он понял, почему я в таком виде. Он все еще думал, что я пьян.

— Неужто ты из-за этого плачешь? — спросил я и заглянул ему в лицо. — Плачешь?

— Нет, — ответил он, прислонившись к фонарному столбу и закрываясь руками, как ребенок.

— Дело того не стоит, — сказал я, — не так уж это важно.

Моя голова раскалывалась надвое, и все капало на тротуар, на мою одежду, на мостовую. Глаза отчаянно болели. Теперь я подтолкнул Джонсона, но он не пошевелился.

— Уивер подвез меня на своей машине, папаша.

— Я ждал здесь два часа, Артур, — пробормотал Джонсон.

— Два часа? Зачем?

— Хотел узнать, что случилось. Значит, все напрасно.

— Да… вот именно.

— Ну ладно, — сказал он, по-прежнему пряча лицо.

— Ты расстроился? — спросил я. Он не ответил. Но тут же повернулся, и я подумал, что сейчас он уйдет — и навсегда.

— Мне сказали, что они приедут сюда подписать с тобой контракт. И что в Примстоуне ждать нечего. Уивер — вот кто мне это сказал. Он говорил, что они приедут к тебе. Я ждал два часа.

— Я бы увиделся с тобой завтра. Зачем было ждать столько времени? Мог бы зайти попозже вечером.

— Я хотел посмотреть, — пробормотал он.

— Что посмотреть? Как я подписываю эту бумажонку? А что тут смотреть? Знаешь, я ведь разыграл тебя.

— Я ждал…

— Я просто пошутил, я ведь подписал.

Он ничего не ответил.

— Как ты думаешь, папаша, сколько?

— Скажи сам, Артур, — сказал он настороженно. Казалось, он весь сжался в комок.

— Ну как ты думаешь, сколько? Как ты думаешь, сколько они заплатили за Артура Мейчина?

— Скажи сам.

— А ты не хочешь угадать? Попробуй угадай, сколько я получил.

— Когда я тебе так ответил, ты чуть не сломал мне руку. Ты должен сам сказать, Артур.

— Пятьсот! Пятьсот фунтов! Я только сейчас начинаю чувствовать, что это значит. Пятьсот фунтов стерлингов. Хочешь взглянуть на чек?

Он смотрел на фонарный столб. Когда он обернулся ко мне, я увидел, что его лицо поблескивает.

— Можно мне посмотреть? — спросил он. Его глаза были в тени.

Я вынул чек и протянул к свету. Джонсон сложил руки лодочкой, как будто держал бабочку с нежными крылышками, и стал внимательно разглядывать чек.

Потом он посмотрел на меня.

— Ты и я, Артур, — сказал он.

— Ты думаешь, я стою столько?

— Ты и я. Это мы. — Он поднял чек.

— Мне пришлось поспорить.

Он как будто не слышал.

— Мы добились этого вместе, — сказал он.

— Старик Уэйд да еще этот подлый вонючий Райли. Если бы ты видел его лицо. Все красное. Красное, как… ну, сам сообрази. Они все старались выторговать что-нибудь. Хотели, чтобы я согласился на половину или на какие-то паршивые несколько фунтов. Да, может, я умру в этом году. Или начнется война. Они и сейчас не понимают, как это получилось, что они согласились. Так сказал Уивер. Он думает, что Райли пробрало до самых печенок.

Джонсон не слышал, как все это выплескивалось у меня из головы и уносило боль. Он приплясывал вокруг фонаря. Это было черт знает как смешно. Его сапожки топотали по водостоку, потом по тротуару, потом по мостовой — все вокруг и вокруг фонаря. Он меня не слышал. Но когда я спросил: «Сколько ты хочешь?» — он остановился как вкопанный. Я его пригвоздил к месту.

— То есть как, Артур?

— Сколько ты хочешь? Пятьсот фунтов. Ты помог мне их получить. Сколько, по-твоему, причитается тебе?

— Нет, Артур.

— Как так — нет?

— Ты знаешь, что я старался не ради этого.

— Ничего я не знаю, — сказал я, злясь, что он ломается, рассчитывая урвать побольше. — Ради чего ты тогда старался?

— Не ради этого.

— Значит, ради чего-то еще?

— Нет.

— Слушай, зачем-нибудь ты ведь это делал. Целый год ты уламывал Уэйда и комитет. Что ж ты думаешь, все это задаром? Никто не станет делать этого задаром. Уговаривать эти жирные рожи. Думаешь, я поверю, что тебе это нравилось?

— Я старался не из-за этого.

— Я хоть половину отдам, не беспокойся. Я всегда получу еще. Я знаю, как обращаться с этими типами, и с удовольствием с тобой поделюсь. Я считаю, что ты это заслужил. Честное слово, я так считаю.

Он перестал приплясывать и перестал говорить. Даже как будто перестал дышать. Он как-то разом весь сник.

— Зачем тогда ты это делал? Ты можешь сказать? Ну, говори. Я тебя чем-нибудь обидел?

— Не в том дело.

— А в чем?

— Я хотел… ты знаешь. Ты знаешь, как это было.

— Ничего я не знаю, — твердил я, пытаясь сообразить, чего он хочет, если не все пять сотен.

— Я хотел что-нибудь сделать сам, добиться чего-то. Вот чего я хотел.

— Как-то не очень ты меня уверил, — сказал я.

— Ты сделал мне больно, Артур. Ты на всех наседаешь. Ты хочешь заставить меня думать по-своему. Как ты мог сказать, что мне нужны деньги, плата? Ты все испортил.

— Ну ладно, я не хотел, чтобы так вышло. Просто я с самого начала думал, что ты мне помогаешь за деньги. И вовсе я на тебя не наседал.

— Давай тогда забудем об этом.

Его лицо стало маленькой непроницаемой маской.

— Нет, я хочу, чтобы ты меня выслушал. Мне неохота, чтобы потом все началось сначала. Давай договоримся. Я хочу тебе что-нибудь заплатить. Пусть это будет подарок, если тебе это больше нравится. Но я хочу, чтобы ты что-нибудь у меня взял. Я не хочу быть у тебя в долгу. Я тебе прямо скажу, мне не доставляет никакого удовольствия, когда меня лупят и гоняют по полю на потеху зрителям. Понимаешь, папаша? Я соглашаюсь на это только потому, что мне за это будут хорошо платить. Только так. Поэтому я хочу, чтобы и ты получил свою долю.

— Мне не нужно никаких денег, Артур. Если ты только их и добивался, пусть так, ладно. А я свое получил.

— Вот уж не думал, что для тебя это серьезное дело. А знаешь, что говорила миссис Хэммонд?

— Что? — тут же спросил он.

— Да все то же. Она сказала, что ты стараешься из-за денег.

— Да, конечно… конечно, — повторял он, стараясь придумать что-нибудь в ответ. — Другого она и не могла сказать. Мне не нравится эта женщина. Не знаю, Артур, зачем ты там живешь. Она меня не любит.

— Да я не о том. Я сказал это только, чтобы ты понял: мне ничего не стоит выложить тебе несколько фунтов. Я-то знаю, что ты старался не из-за денег. К черту, хватит разговоров. Я тебе что-нибудь пришлю. Давай-ка назад чек.

— Когда мы с тобой увидимся? — спросил он, весь какой-то застывший и растерянный.

— Не знаю. — Я взял у него чек и сложил его.

— А как завтра? — спросил он. — Завтра воскресенье.

— Воскресенье? Мне до того не по себе, что я не отойду до следующего воскресенья. Я совсем скис.

— Пойди отдохни, — посоветовал он. — Я забегу завтра посмотреть, как ты… Ты пил?

— Да, я пьян в стельку, — ответил я.

Он смотрел, как я, шатаясь, побрел к парадному. Какие-то люди выглядывали из окон. Но ее окно было темно — обычный мрак.

— Кто там? — спросила она, когда я постучал.

— Это я. Король Англии.

— Это вы? — переспросила она.

— Нет. Это я.

— Вы?

— Да откройте же! Что сейчас, война, черт подери?

Я слышал, как она отодвинула задвижку, потом я оказался внутри и прислонился к стене.

— Что сегодня со всеми стряслось?

— Вы пьяны, — сказала она. Она смотрела на меня спокойно, стараясь изобразить отвращение.

Я сам доковылял до кухни и лег в кресло.

— У вас глаза совсем красные. Кровью налитые, — говорила она.

— Это от сотрясения мозга, сударыня.

— Вы что, дрались? И на лбу синяк. — С минуту она смотрела на меня, может быть, надеясь обнаружить еще что-нибудь и понять, в чем дело. Она не знала, как себя вести. — У вас на переносице синяк.

— Можете мне про это не рассказывать. Я и так чувствую. Есть у вас кодеин или что-нибудь вроде?

Она принялась с шумом выдвигать ящики, заглянула в буфет, а потом подошла и сунула мне в руку чашку. Я протянул другую руку, нащупал ее пальцы и таблетки.

— Ну, давайте. Целых четыре.

— Две сейчас, — сказала она, поджав губы. — Остальные возьмете потом, если не поможет.

— Очень похоже на вас: если не поможет. Почему не взять сразу четыре, чтобы наверняка помогло?

— Каким вы вдруг стали героем и храбрецом… и все потому, что вас стукнули по голове.

Я не ответил. Она подождала, пока я запью, и сполоснула чашку под краном. Вода рычала. Она села напротив.

— Заходил Джонсон. Этот ваш приятель.

— Я видел его на улице. Он вбил себе в голову, что вы почему-то его недолюбливаете. Правда странно?

— Он, по-моему, думал, что я вас где-нибудь прячу. Заявил, будто ему сказали, что вы здесь.

— Ему так и сказали. Давно он приходил?

— С час назад. Он, наверное, не в себе, а то с чего бы ему ждать столько времени. Разве не так? Не понимаю, зачем он вам.

— Он то же самое говорит про вас. Никак не может понять, почему я не ухожу отсюда.

Минуту она молчала, не зная, что сказать.

— Лучше бы вы завели приятелей одного с вами возраста, — ответила она наконец.

— Я завел.

— Пусть бы работал. Он еще не такой старый, чтобы не работать.

— Со мной заключили контракт.

Я сказал это без всякого выражения. Она удивленно повернулась ко мне. Как всегда поздно вечером, она выглядела усталой. Ее глаза, и всегда-то мутные, сейчас вообще исчезли. Пустые дыры.

— Хотите чаю? — спросила она.

— Вы не слышали, что я сказал?

— Слышала. Вы рады?

— Скажете сами, когда угадаете сколько.

— Я ничего в этом не понимаю… ваш Джонсон так волновался, будто дело шло о целых тысячах. Я его не слушала. Да оно и к лучшему.

— А ну его! Угадайте, сколько я стою.

— Не знаю. Я ничего не понимаю в регби.

— Я знаю, что не понимаете. Просто угадайте, сколько я, по-вашему, могу стоить. Сколько в меня вложено наличными?

— Мне, правда, трудно сказать. Будь моя воля, может быть, вам. пришлось бы еще приплачивать.

Я закинул голову за спинку кресла, чтобы мне было ее видно, и засмеялся.

— Шутите, — сказал я.

— Шучу.

— Я знал, что вы такая, если стащить с вас эту маску.

Она улыбнулась по-настоящему.

Я снова посмотрел на нее. Я никогда не замечал, какая она. Она не хотела, чтобы ее замечали. Вся ее жизнь, сколько я ее знал, только в том и состояла, чтобы сделаться как можно меньше и незаметней. Сжаться так, чтобы жизни уже не оставалось. В этом была ее цель. В точности противоположная моей. Это меня больше всего выводило из себя. Я хотел, чтобы настоящая миссис Хэммонд выпрыгнула наружу, как она почти выпрыгнула в эту минуту. Жизнь кинула ей столько плохих карт, что она больше не хотела иметь с ней дела. Она сдалась и сложила руки. Я ненавидел ее за это. За то, что она меня не видела, за то, что она не хотела видеть, что я могу ей помочь. Все было плохо. И я тоже. Все безразлично. И я тоже.

— Будете угадывать? — спросил я: мне хотелось ее поразить.

— Нет, — она покачала головой.

Я подождал, чтобы она могла передумать.

— Ладно, скажу, раз вы такая мастерица отгадывать загадки. Пятьсот фунтов.

Она засмеялась легко и неожиданно. Я никогда раньше не слышал ее смеха.

— Не верите? — спросил я.

— Нет.

— Если подойдете ко мне, я покажу вам чек со всеми подписями и с числом.

Я протянул ей бумажку, она взяла.

— Видите, пятьсот, буквами и цифрами, — сказал я, пока она читала.

Она немножко подержала чек в руке, потом отдала назад.

— Что вы про это думаете?

Она думала, что я слишком ликую.

— Очень хорошо.

— Вы как будто не рады.

— Что же мне, вскочить и танцевать?

— Зачем вы так говорите? Это на вас не похоже.

— Не очень-то тяжко вы трудились, чтобы получить этот чек.

— Пусть будет по-вашему. Забудем про чек, если из-за него начинаются такие разговоры. Я попробую пойти к себе. В темноте мне станет легче — особенно под этот ребячий визг… Вам надо было обрадоваться, — прибавил я, не удержавшись.

— О них не заботятся… родители не заботятся. Позволяют ребятам играть всю ночь напролет, лишь бы домой не приходили.

— Сегодня в «Мекке» обо мне поплачут. Полагается ведь угостить всех и каждого. Старик Дикки! Видели бы вы, как он позеленел, когда Торп сказал ему, сколько я получил. Не будите меня утром, миссис Хэммонд, может быть, я уже буду мертв. — Я нарочно с трудом тащился по лестнице, чтобы посмотреть, решится она мне помочь или нет. Она растерянно стояла посредине кухни. Не знаю, может быть, она хотела, чтобы я покатился вниз. — Да, кстати, — сказал я, — Уивер говорил сегодня о вашем муже. Рассказал мне, как его убило.

— Да?

— Я это просто так сказал. Может, не надо было, тогда простите.

Некоторое время я лежал в постели и из-за боли не мог заснуть — я перелистывал «Тореадора», читал, как он заставлял зрителей охать на каждый свой чих, и ждал, чтобы она перестала плакать на кухне. Она, наверное, ненавидела меня за то, что я так легко получил эти деньги. Эрику пришлось умереть, чтобы завод заплатил ей каких-нибудь две сотни. А этот тореадор кричал на толпу. Он выводил их из себя, а потом выкидывал какой-нибудь такой номер, что они тут же готовы были лизать его пятки. Потом я услышал за дверью ее голос.

— Значит, вы не останетесь? — спросила она.

Я об этом не подумал. Не дождавшись ответа, она спросила снова:

— Эти деньги… значит, вы теперь переедете?

— Вряд ли! — крикнул я и услышал, как хлопнула ее дверь. Я положил чек на стул около кровати, чтобы сразу увидеть его, когда проснусь.

3

— Тара-ра, тара-ра, идут горой, грянем ура.

Я вижу рукав из дорогой материи — Уивер обнимает Мориса за плечи. Морис горланит песню. Их головы почти рядом, между ними дорожка, которую пробивает в листве свет фар. Мы мчимся вверх по холму где-то в Сэндвуде. Я чувствую рядом запах сигары Джорджа Уэйда, с другой стороны вплотную ко мне притиснуто тело Джонсона. Старик нагибается вперед и осторожно прикасается к затылку Мориса.

Морис оборачивается.

— Что тебе, папаша? — И тут он замечает, что у меня открыты глаза. — А! Пациент проснулся, доктор!

Он заставляет Уивера обернуться. Несколько мгновений только я один смотрю в ветровое стекло.

— Ну и видик у него! Ты держался что надо, Артур, ей-богу, — говорит Морис и гогочет. — Верно? — обращается он к Уиверу, искоса поглядывая на Джорджа Уэйда. — Теперь мы знаем всю белиберду, которая скрывается у него в подсознании. Правда, Джордж?

Я вижу, но не слышу, как Уивер пытается его унять.

— В жизни не слышал ничего интереснее, Арт. Нет уж! Когда мне будут рвать зубы, я постараюсь, чтобы рядом никого не было. А то у меня не останется ни одного друга на всем белом свете.

— А у меня?

Морис опять смеется и спрашивает:

— Вы слышали, что он говорил, мистер Уэйд? — Он захлебывается и давится от смеха. — Один друг у тебя есть, Артур. Это я. За других не ручаюсь.

Он смотрит прямо на Уэйда, лица которого мне не видно. Тут вступает Уивер.

— Я никогда особенно не верил в психологию и тому подобные вещи, но теперь я, пожалуй, этим займусь — глубинами подсознания и прочей волынкой, как выражается Морри, тем, что мы прячем под прилавком.

— Бред человека без сознания, — возражает Уэйд. — К чему делать из этого что-нибудь еще?

— Бред или не бред, Джордж, — говорит Уивер, — но, видимо, у него есть какая-то любимая дорожка, и по ней-то он и ходит.

— Да еще как топает, — вставляет Морис. — Та-ра-ра, тара-ра… идут герои, грянем ура.

— Во всяком случае, я на Артура не обижаюсь, — говорит Уэйд. — Он нездоров. Я по-прежнему считаю, что нам следовало отвезти его домой, как советовал врач. Или по крайней мере подождать, пока он окончательно придет в себя. Как вы себя чувствуете, Артур?

— Он хотел пойти. Правда, Арт? — говорит Морис. — Сегодня сочельник. Какая ему охота весь вечер сидеть взаперти в своей конуре. Правильно, Артур?

— Не знаю.

— Как вы себя чувствуете? — повторяет Уэйд. Кажется, я задел его за живое, когда был не в себе. Он говорит глухо и обиженно и интересуется моим самочувствием очень уж напоказ.

— Я чего-нибудь наболтал?

— Вас вынесли на воздух раньше времени. Мистер Уивер не мог больше ждать, и Морис решил захватить вас. Врач, кажется, дал вам слишком большую дозу.

— Ты ведь не хотел, чтобы мы тебя бросили там, верно, Артур? — говорит Морис. — Посмотрел бы ты на себя, когда мы волокли тебя от этого зубодера. Тебе чудилось, что ты плывешь. Руками ты размахивал…

— Вы могли уехать вперед, — говорит Уэйд, — мы бы взяли такси.

— И отвезли бы его домой? Какое, к черту, получилось бы у него рождество? Верно я говорю, Арт? Ты ведь хотел пойти.

— И сейчас хочу, поворачивать назад нет никакого смысла.

— Молодчина, Арт! Покажи им, на что ты способен!

— Самое правильное, — говорит Уэйд, — как только мы приедем к мистеру Уиверу, вызвать такси и отправить его домой в постель.

— Я не собираюсь ложиться в постель, — говорю я ему.

— Вот это так, Арт. Представился случай, веселись вовсю!

Все откидываются на сиденье и смотрят, как за ветровым стеклом мелькает листва.

Нужно заняться Джонсоном, он уже давно подталкивает меня локтем. Оказывается, он хочет, чтобы я посмотрел на него, только и всего. При отраженном свете фар я вижу, как он беззвучно улыбается с какой-то туповатой радостью.

— Мы приедем через несколько минут, — говорит Уивер. — Я поехал кружным путем. Меньше движение. Джордж, если вы посмотрите за поворотом направо, то увидите Примстоун.

Я сглатываю кровь и прикасаюсь кончиком языка к пустым ямкам на месте передних зубов. Они мягкие. Студенистые. Ноющая боль в нёбе, но терпеть можно.

Машина вырывается из выемки и едет по гребню над долиной. Внизу — освещенный город, цепочка огней свертывается кольцами и обрывается в темноте вокруг Примстоуна. Свет отражается от охладительных башен в долине чем выше, тем слабее, и верхушки их сливаются с темнотой неба. Кажется, что две колонны поддерживают какую-то невидимую тяжесть.

— Ну и дыра, — говорит Морис. В окно летит плевок.

Уивер убирает руку.

— Попало и на меня, Морри, — говорит он, вытирая щеку. — Как ты себя ведешь?

По-моему, Морис не слышит. Во всяком случае, он снова плюет, и Уивер оборачивается к Уэйду.

— Совсем разошелся. Как по-вашему, Джордж? — Уивер злится на своего любимчика, но не хочет этого показать.

Уэйд не отвечает. Он смотрит вниз и больше ничего не видит и не слышит. Может, вспоминает свою жизнь — для поднятия духа.

Фары освещают белые ворота в высокой живой изгороди. Морис выходит, громко кляня все на свете, открывает ворота, и мы въезжаем. Он садится на свое место, и машина осторожно движется по аллее.

Все окна Линга-Лонги ярко освещены. Там уже веселятся вовсю. Половина гостей с криком и визгом высыпает нам навстречу и провожает до стеклянной террасы. Морис высовывается в окошко и вопит во все горло.

— Как в древнем Риме, — говорит Уивер со спокойным, снисходительным удовлетворением. Ему так и хочется сбить одного-другого, но он удерживается.

— Давите их, они не обидятся! — кричит Морис. — Сегодня сочельник.

Никто не может открыть дверцы, чтобы выбраться наружу. Тогда Морис открывает люк машины и вылезает через него. Его ноги упираются в модные плечи Уивера, а потом вдруг исчезают, и он валится на протянутые снаружи руки.

— Самый дорогой половик, на который когда-нибудь ступали ноги этого парня, — говорит Уивер все еще вежливо. Но в свете приборной доски его лицо кажется бледным и напряженным.

Мотор умолкает. Мне видна огромная рождественская елка посреди террасы. Лампочки на ней вздрагивают, потому что мимо снует толпа.

— Я думаю, самое разумное — это тут же уехать, — говорит Уэйд.

— Возможно, вы правы, Джордж. Только вряд ли мне удастся проехать хотя бы десять ярдов.

Уивер пытается открыть дверцу, сохраняя достоинство. Но как только дверца поддается, груда тел радостно наваливается на нее снова.

— Я вовсе их не приглашал. Сюда сбежалось полгорода. Очевидно, нам тоже придется воспользоваться люком. Как вы думаете?

Он в изнеможении откидывается на спинку сиденья.

— Я считаю, что надо уехать, — повторяет Уэйд. — По-моему, всякий цивилизованный человек, не говоря уже о Слоумере и таких, как он, постарается держаться подальше от этого сброда. Сборище идиотов.

— Я их вовсе не приглашал. Славу богу, Слоумер и член парламента приедут не раньше чем через час.

— Сколько сейчас времени? — спрашиваю я. Мне кажется, что с тех пор, как мы были у зубного врача, прошло несколько недель.

Уэйд шарит в жилетном кармане.

— Еще нет восьми.

Минут через десять дверца со стороны Джонсона открывается, и старик вдруг исчезает. Морис заграбастывает мою руку и кричит:

— Берегись этого педераста! Не то он тут же напьется, и мы так и не увидим его милой детской улыбки.

Я стою на земле, прислонившись к машине. Меня теснят тела, лица, зажатые в пальцах стаканы, но сквозь смех, крик и звон стекла я ясно слышу, как внутри Джордж говорит:

— Пока это скопище не рассеется, я отсюда не двинусь. Можете идти без меня.

— Ну, давай, давай улыбайся, Арт! — кричит Морис.

Между машиной и террасой целая толпа, да и терраса битком набита. В каждом окне пляшут лица, похожие на маски. Всем заправляет Морис. Я смотрю на него как баран, чтобы подманить его поближе. Он подходит вплотную и орет мне в лицо:

— Ну-ка, улыбнись им, Арт!

Я отталкиваюсь от машины и с размаху бью его в живот.

— Поспокойнее, Морис, — говорю я, держа его левой рукой.

Он вырывается.

— Да, я совсем забыл, — говорит он стоящим рядом, — в багажнике два ящика пива.

Они идут за Морисом к багажнику. Уивер уже там и нажимает на ручку. Увидав собаку, свернувшуюся между ящиков, женщины визжат и хлопают в ладоши. Этого довольно, чтобы выманить Уэйда из машины; он проталкивается вперед.

— Я возьму собаку, — говорит он.

— Ничего, — откликается Морис, — сейчас я ее вам достану.

Он оглядывается на Уивера, Уивер посмеивается.

— Иди сюда, песик. Иди-ка сюда, песинька.

Собака взвизгивает и забивается в глубь багажника. Морис хватает ее и вытаскивает, держа одной рукой за хвост, а другой за толстый ошейник с серебряными бляхами. Пес выгибает спину и извивается, но Морис зажимает его в руках. Женщины пользуются случаем показать свою доброту: они поглаживают собаку и говорят ей ласковые слова. Пес опускает голову, Уэйд улыбается.

— Фьють, — говорит Морис, когда собака выскальзывает у него из рук, — я ее уронил.

— Не дайте ей уйти! — кричит Уэйд.

— Сейчас поймаю, — говорит Морис, но, стараясь схватить пса, словно нечаянно пинает его.

Собака мечется среди леса ног, внезапно находит просвет и удирает в кусты.

— О, дьявол! — разражается Уэйд.

Морис закрывает лицо руками, его плечи под огромным пальто сотрясаются.

— Удрала, — ухитряется выговорить он.

— Сюда, Тоби! К ноге, Тоби, Тоби! К ноге! — В голосе Уэйда и злость и ласка.

Большинство — и я тоже — в первый раз слышит ее кличку, многие смеются. Двое-трое отворачиваются.

— Мы ее скоро отыщем, Джордж, — говорит Уивер, явно развеселившись. — Она не может убежать из сада. Давайте лучше внесем ящики, пока пиво не замерзло. Ну-ка, девушки, покажите этим воинам, куда их поставить.

Морис с ящиком проходит мимо меня, его все еще душит смех.

— Пойдемте, Джордж, — зовет Уивер.

Уэйд по-прежнему стоит позади машины и с надеждой смотрит на кусты.

— Я должен сначала найти собаку, мистер Уивер. Не могу же я бросить здесь проклятую тварь. — Он начинает звать ее и свистеть, чтобы подтвердить свои слова.

— Ну, как хотите, Джордж. Мы через минуту к вам выйдем, только разложим все по местам. Говорю вам, что из сада она убежать не может. Внутри живой изгороди протянута проволочная сетка. Так что не беспокойтесь.

Вместо ответа Уэйд ныряет в кусты, палкой нащупывая путь — собачий ловец. Уивер сочувственно улыбается и поворачивается, чтобы идти к дому.

— Вы обойдетесь без посторонней помощи, Артур? — спрашивает он и уходит, не дожидаясь ответа.

Я хорошо ориентируюсь в доме Уивера, как в любом общественном здании, хотя я в первый раз вижу здесь, такое сборище, даже в сочельник. Мне хочется только одного: найти где-нибудь спокойный угол и лечь. Место, о котором я мечтаю, это маленькая спальня под самой крышей в одной из башенок. Там я обычно оказываюсь в конце вечеринок, которые Уивер устраивает для регбистов. Я успеваю подняться только до половины лестницы, когда в холле появляется Джонсон — он похож на заблудившуюся собаку Уэйда. Я добираюсь до площадки раньше, чем он меня замечает. Голова кружится.

Дверь заперта. Я слышу, что внутри кто-то возится. Стучу.

— Побыстрей. Побыстрей. Ваше время кончилось.

За дверью скрип и шорохи, потом раздается голос Томми Клинтона, одного из дублеров городского клуба.

— Катись отсюда, мы еще только вошли.

— Послушай, Клинтон, — говорю я, — внизу тебя ждет папочка.

— Если ты не уберешься, — говорит он спокойно, — я выйду и съезжу тебе в рыло, кто ты там ни есть.

— Ты слишком молод для таких вещей, Клинтон. Имей совесть. У тебя впереди вся ночь, чтобы попивать какао.

— Это ты, Артур? — спрашивает он подозрительно и гораздо тише.

— Да. Долго мне еще ждать?

— Дай нам пять минут, Арт. Через пять минут мы выйдем, честное слово.

— Пять минут. Я буду ждать на площадке и считать.

Возвращаюсь назад и жду около огромного азиатского ландыша в медной вазе — одно из увлечений миссис Уивер. От него пахнет, как будто его недавно полили, и не водой. Из-за цветка мне видны лестница и часть холла. Шум внизу оглушительный. Он бьется в стене рядом с моим ухом и отдается у меня в голове. Я жду не больше двух минут и опять вижу Джонсона, на этот раз он тащится за Морисом. Некоторое время они о чем-то спорят, потом начинают подниматься наверх.

Я удираю с площадки и забираюсь в ванную. Света нет, я запираю дверь.

— Если он в доме, папаша, то он должен быть здесь, — говорит Морис. — Домой он не уехал, можешь быть спокоен. Просто стесняется, что у него нет зубов. — Морис барабанит в дверь спальни, напротив ванны, но никто не отвечает. — Послушай, Арт. Это я, Морис. Я знаю, что ты здесь. Что с тобой стряслось? Ты обиделся?

— К черту! — слабо доносится голос Клинтона, — неужели в этом доме не могут хоть на одну минуту оставить нас в покое!

На мгновение водворяется тишина, потом Морис говорит:

— Прости, Томми. Я думал, там Артур.

— Я не из таких, — отвечает Томми, — иди-ка ты, Морис, знаешь куда.

— Его здесь нет, — шепчет Морис Джонсону. — Если хочешь, поищи в других спальнях. Я пошел вниз.

Когда они уходят, я наливаю в таз холодной воды и на минуту окунаю голову. На полке рядом с тальком миссис Уивер лежит аспирин. А может, это тальк Уивера? Я глотаю четыре таблетки. Потом для верности еще две. Когда я выхожу из ванны, дверь спальни открывается, и Томми со своей девицей выходит на площадку.

— А где твоя девочка? — спрашивает он.

— Сейчас придет, — я кивком показываю на ванную.

Он подмигивает.

— Прихорашивается, — говорит он. Томми воображает, что он дока по части женщин. — Тебя искал Морис.

— Скажи ему, что ты меня не видел.

— Будь спокоен, Арт. Удачной охоты.

Он не оставил ключа в замке. Я задвигаю задвижку и поправляю матрас. Сильно пахнет духами. Я выключаю свет, задергиваю занавески, снимаю пальто и ботинки. Потом залезаю под одеяло и стараюсь понять, за что Уивер так меня ненавидит. Где я оступился?

4

За два первых выступления в основной команде я получил на шесть фунтов больше, чем предсказывал Джордж Уэйд. Они принесли мне пятьдесят шесть фунтов — из-за рождества премии были особенно высоки. Я уверовал в будущее и купил автомобиль, который сосватал мне Уивер. За «хамбер» из гаража ратуши я заплатил всего триста фунтов с небольшим — не крутись там Уивер, он обошелся бы мне вдвое дороже. Через несколько месяцев я продал его по настоящей рыночной цене, когда решил обзавестись «ягуаром».

Прошло три недели, прежде чем я уговорил миссис Хэммонд сесть в машину. Это была вторая поездка на автомобиле в ее жизни; в первый раз она ехала за гробом Эрика. Она не знала, как поступить. Это было в воскресенье утром, и Линда ныла, что хочет погулять. Правда, про машину она не заикнулась, это за нее сделал Йен. Миссис Хэммонд заговорила о другом, но не велела детям замолчать. Она смотрела на меня и улыбалась, словно я уже предложил покататься. Машина сияла на улице — в восемь утра я ее вымыл, и теперь вокруг нее толпились ребятишки, которые никогда не видели в этих местах такого чуда.

— Хорошо. Мы скоро пойдем в парк.

— Ну, мама! — воскликнула Линда и разочарованно, как взрослая, посмотрела на мать.

— Но ведь ты все утро твердишь, что хочешь гулять, — сказала миссис Хэммонд.

Она не могла примириться с автомобилем отчасти из-за Уивера — она вдруг люто возненавидела Уивера, может быть, обвиняя его в смерти Эрика и находя в этом облегчение. Она не знала, какое отношение Уивер имел к покупке машины, но слышала, что он обучил меня вождению. Я всегда старательно прощался с ним на углу.

— Ты же знаешь, что мы не про то, мама. Мы хотим поехать на машине дяди Артура, — объяснила Линда.

— Про это я ничего не могу тебе сказать. Это не твой автомобиль, моя милая.

— Я тебя покатаю, — сказал я Лин, — но только если мама тоже поедет.

Девочка запрыгала, решив, что теперь все в порядке.

— Не знаю, смогу ли я, — заколебалась миссис Хэммонд. — Мне еще надо все это привести в порядок. — Она оглядела комнату — лавку старьевщика. На полу, где Йен мыл свой игрушечный автомобиль, растекалась мыльная лужа, рядом валялась куча пустых консервных банок и коробок из-под корнфлекса — это Лин играла в магазин.

— Что ты скажешь, — спросила она девочку, — если тебе нечего будет есть на обед? А ведь его еще надо приготовить.

— Ничего не скажу, — надулась Лин.

— А без мамы мы ехать не можем, — повторил я.

Девочка неуверенно теребила мать за юбку.

— Тогда совсем ненадолго, — решилась миссис Хэммонд и сняла фартук, — объедем вокруг квартала.

— Разве вы не наденете серое платье? — спросил я.

— На несколько-то минут? — Она с недоумением смотрела на меня.

— Сегодня воскресенье. Лин одета по-воскресному, и я тоже. Верно, Лин?

Ей не хотелось спорить. Может быть, она знала, чего я добиваюсь; не сказав ни слова, она поднялась наверх.

Я ждал ее в кухне, а Линда и Йен вертелись около машины: нажимали на клаксон, стучали по шинам, протирали стекла. Она провозилась долго и, спустившись в кухню, еле сдерживалась. Видно было, что она плакала. Она вообще часто плакала в последнее время — даже больше, чем раньше. Она позвала детей домой и терла их физиономии фланелевой тряпкой до тех пор, пока они оба не начали скулить. Я надел кожаную куртку и вышел на улицу. Миссис Хэммонд старательно заперла дверь и зажала ключ в руке.

Утро было морозное и солнечное. Кое-где в дверях стояли любопытные. Миссис Хэммонд не поднимала глаз — делала вид, что ей все равно. Она мучилась. Она знала, что они думают, и из-за этого боялась их.

— Они теперь будут считать вас настоящей леди, — сказал я, распахивая перед ней дворцу.

— Конечно, — ответила она. — Только можно, я сяду сзади? А то получится, будто… — она перехватила мой взгляд и прибавила: — Линде и Йену хочется ехать спереди.

— Мы все усядемся спереди. Тут сколько угодно места. Этот автомобиль привык возить толстяков из ратуши, уж на нас-то он не обидится. — Она тут же села в машину.

Я медленно ехал по улице — хотел, чтобы соседи нарадовались вовсю. Я разговаривал с миссис Хэммонд, не скрывая, что чувствую себя достаточно независимым, чтобы больше не обращать на них внимания.

На углу Сити-роуд я повернул влево в сторону от города и дал газ. Миссис Хэммонд нервничала. Между коленей она крепко зажала Йена, рукой обхватила Линду. Она смотрела на огромный капот автомобиля, как будто это было какое-то гигантское пресмыкающееся чутьем отыскивающее путь.

— Далеко мы едем? — спросила она, когда последние дома унеслись назад и по сторонам замелькали покрытые копотью кусты высоких живых изгородей.

— Я думал уехать на целый день. — На этот раз я не мог воспользоваться помощью Линды и поэтому прибавил: — Вы ведь заперли дом. Покатаемся за городом. Ну как, не возражаете?

— Мы, конечно, не можем тут выйти.

— Если вы собираетесь всю дорогу сидеть с таким видом, я сейчас же поверну назад.

Она не ответила.

— Даже если это только ради детей, разве не стоит прокатиться? Как по-вашему?

Ответа не последовало. Я повернул на север и спустился с гребня в соседнюю долину. Мы объезжали несколько городков и минут тридцать кружились по пригородам. Детям скоро надоело разглядывать скопища безобразных домов. Я свернул на шоссе, пересекавшее вересковые пустоши, и мы оказались на вершине известковой гряды, откуда открывался вид на леса, тянувшиеся миль на десять-пятнадцать. Все немного повеселели, и я остановил машину на лужайке. Мы вышли, размяли ноги и отправили Лин и Йена в кусты. Неподалеку уже расположилась какая-то компания, они весело помахали нам; миссис Хэммонд улыбнулась и робко помахала им в ответ.

— Я была здесь однажды, — сказала она. — Мы приезжали сюда на автобусе. Как раз пород тем, как поженились.

— Летом здесь, наверное, лучше. Мы приедем и посмотрим.

Она все еще улыбалась. Мы побродили немного среди камней и берез; я гонялся за ребятами, пока им не надоело и они не запросились обратно в машину.

Мы спустились в долину и поехали вдоль реки, мимо двух голых пустынных рощ и деревни. За поворотом показалось Маркхемское аббатство, оно стояло на лугу около реки. Миссис Хэммонд удивленно ахнула. Лин, увидав «волшебный замок», чуть не выпрыгнула через ветровое стекло. Я свернул на узкий проселок, и мы остановились у самых развалин возле овечьего стада. Овцы не обращали внимания на автомобиль, как будто он был частью развалин, и тыкались черными мордами под колеса, стараясь дотянуться до травы.

— Как-то даже не верится, что это на самом деле, — сказала миссис Хэммонд.

Мы стояли около машины и смотрели на остов здания, на огромные пустые окна, в которые было видно небо. Испуганный Йен жался около нас, но Линда уже исчезла внутри, и ее веселым крикам вторило гулкое эхо.

Мы медленно пошли за ней. Линда то и дело на мгновение подбегала к нам, чтобы сообщить о каком-нибудь новом открытии, но нагнали мы ее только на берегу реки, где она внимательно смотрела на воду, дожидаясь, когда опять всплеснет рыба. Давным-давно реку в этом месте расширили и перегородили плотиной. От нее ничего не осталось, кроме стежки торчащих из воды камней, об которые дробилась вода, похожая на отполированный в прожилках мрамор. Линда прыгнула на первый камень и, покачнувшись, сказала:

— Здесь есть рыба. Мам, а мы пойдем на ту сторону?

Мать покачала головой.

— Это слишком опасно, Лин. И во всяком случае, на это нужно слишком много времени.

Я подхватил Линду на руки.

Миссис Хэммонд поняла, что я хочу сделать. Она не произнесла ни слова. Пройдя несколько шагов вперед, она остановилась и застыла на месте. Пока мы перебирались с первого камня на второй, она не спускала с нас глаз, а потом отвернулась. Она стояла — маленькая, прямая, окаменевшая — и смотрела на развалины.

Воды было много, из-за зимних дождей она бежала быстро и плавно, а отблески мешали разглядеть дно. У высоких камней вода шумела и пенилась, но над затопленными камнями скользила, как по зеркалу. Линда испугалась. Она с недоверием оглядывалась по сторонам, как будто вода была для нее чем-то новым, чем-то таким, чего она никогда раньше не видела, с чем никогда не имела дела. Она весила не так уж мало, и, переступая с камня на камень, я боялся, что она вдруг станет вырываться и мы оба полетим в воду. Мы добрались до середины реки, и тут я заметил, что некоторые камни пошатываются, но когда я попробовал повернуть, не нашлось ни одного достаточно широкого, чтобы на нем уставились обе мои косолапые ступни. Я больше не надеялся, что ноги останутся сухими. Нащупывая следующий камень, я зачерпывал воду в ботинки, а переступив, останавливался, чтобы не потерять равновесия. Последние камни были уложены вплотную друг к другу, чтобы с них можно было ловить рыбу, и, когда мы очутились на этом крошечном молу, я сказал Линде, чтобы она помахала матери.

— Ма-ма! — крикнула она как-то по-овечьи.

— Хочешь посмотреть, что здесь, Лин, — спросил я, — или пойдем назад?

Она не знала, на что решиться. Она взглянула на меня, потом на воду. Берег был низкий и сырой, и ноги у меня вязли в грязи. Я подумал, не поискать ли мост, но ниже по течению река исчезала в лесу, где вряд ли было для него подходящее место, а выше тянулась каменистая гряда, к которой примыкало болотце, переходившее в вересковую пустошь. Линда обошла несколько кустов. Она нашла птичье гнездо, и мы оба принялись тревожно его разглядывать — гораздо старательней, чем делали бы это в другое время. Я поднял девочку, чтобы она могла просунуть руку в куст и пощупать гнездо. Она вытащила из него мокрое перышко.

— Ну как, вернемся, Лин? — спросил я.

Линда медленно покачала головой и уставилась на кусты, надеясь найти еще какой-нибудь предлог, чтобы задержаться. Она побледнела. Немного погодя она подошла к самой воде и стала смотреть на мать, до которой было ярдов пятьдесят или даже больше. Я посмотрел на машину, торчавшую среди стада, и разглядел даже красные метки на спинах овец. Я попробовал представить, как я буду себя чувствовать, если Линда из-за меня утонет, но, когда снова взял ее на руки, забыл об этом.

— Ну, шагом марш! — сказал я так весело, что она засмеялась.

Когда мы почти добрались до середины и Линда услышала, как я тяжело дышу, с трудом переступая с камня на камень, она начала жалобно ойкать. Я остановился передохнуть. Шум воды заглушал все. Миссис Хэммонд махала рукой и что-то беззвучно кричала, сама стоя почти в воде. Линда внимательно следила, как я ставлю ногу на следующий камень, но, увидав, что я поскользнулся на зеленом пучке водорослей, она подняла голову и больше не отрывала глаз от маленькой фигурки на другом берегу. Она терпеливо прижималась ко мне, вцепившись в мои плечи, и я чувствовал, как она дрожит, дожидаясь, чтобы я снова попытался встать на качающийся зеленый валун.

— Эй, Лин! Ты видела эту рыбку? — спросил я. Но она не слышала.

Чем ближе мы подходили к берегу, тем больше она напрягалась.

— Ма-а-ма! Мам! — Она изо всех сил замахала рукой.

— Перестань махать! — крикнула ей мать. — Из-за тебя мистер Мейчин упадет в воду. — Но голос у нее был удивительно равнодушный.

Когда я добрался до последнего камня, Линда стала вырываться — она хотела слезть. Я поставил ее на общипанную почти до корней траву, и она бросилась к матери.

— А мы перешли! — кричала она. — Ты видела нас? — Теперь, когда все было позади, от ее страха не осталось и следа.

Миссис Хэммонд обхватила дочь руками и не смотрела на меня.

— Мы быстро вернулись, правда? — говорила Линда придушенно.

Мои ботинки промокли насквозь. Когда я достал из багажника бутсы, миссис Хэммонд смущенно засмеялась.

— Но как же вы поведете в них машину? — спросила она.

— Других нет. Или вы хотите предложить мне свои?

Она покраснела и молча смотрела, как я продеваю шнурки. С той минуты, как Линда перебежала от меня к ней, она и так вся была красная, как будто волнение погнало быстрее ее кровь и она проникла даже в те уголки, которые раньше ей самой казались мертвыми или в самом деле перестали быть живыми. Ее лицо словно отходило после пережитой тревоги и казалось покрасневшим от загара, как будто она долго пробыла на солнце.

— Увидим, будет ли какая-нибудь разница, когда машина тронется, — сказал я.

— А это не опасно? — Она спрашивала как будто всерьез. — Они вам не помешают править?

Я засмеялся, в ответ она нервно улыбнулась.

— Я думал, вы заметили, что я не правлю ногами.

— Я говорила про те штуки, на которые вы нажимаете.

Мы смущенно посмотрели друг на друга, понимая, что оба дурачимся. Потом она перевела взгляд на овец и топнула, стараясь их испугать.

Машина казалась надежным другом больше, чем всегда. Включенный отопитель и плавный быстрый ход делали ее особенно уютной.

— Своя машина — это вещь, — сказал я.

Она сделала кислое лицо; очевидно, это должно было обозначать что-то вроде согласия.

— Здесь жил король? — спросила Линда; она раскраснелась, как мать, и, пока мы не выбрались из долины, все время смотрела на развалины.

— Наверное, детка, — сказала миссис Хэммонд. Может быть, она не знала, что это был монастырь.

Линда не отрывала от него глаз, пока последний каменный пик не исчез за голыми вершинами деревьев.

— Куда мы теперь едем? — спросила миссис Хэммонд.

Дорога долго шла вниз, и мы быстро неслись вперед. Я дал полный газ, машина дрожала и покачивалась, и воздух свистел в какой-то щелке.

— В одно место, про которое я слышал. Мы там пообедаем. Это недалеко.

Мы ехали молча, но, когда проезжали через следующую деревню, где по сторонам тянулись серые каменные дома, похожие на мрачные речные берега, миссис Хэммонд спросила:

— Значит, нам придется есть на людях?

— Да, если найдутся люди. Вряд ли там очень много посетителей в это время года. А вам что, не нравится есть рядом с чужими или еще что-нибудь?

— Вовсе нет, — ответила она тревожно, — я просто не знаю, одеты ли мы так, как надо.

— Ну, раз мы не голые, нас не выгонят.

Хаутон-Холл — это старинный помещичий дом, перестроенный в гостиницу с рестораном в расчете на клиентов, которым по карману приехать туда на вечер или на воскресенье. Он находится на равном расстоянии от трех больших промышленных городов и в пределах досягаемости еще двух. Раньше такое расположение служило своего рода социальным ситом. Но после войны, когда стало больше машин и больше трепотни о равенстве, сито заметно поредело. Два-три регбистских клуба устраивают здесь свои ежегодные обеды; в воскресенье тут можно встретить учителей, а иногда конторского служащего, который всю дорогу от города потел на своем велосипеде. Благодаря тому, что дело расширилось, а средний уровень посетителей понизился, заведение разделили на две части. С одной стороны, откуда были видны глубокая, заросшая лесом долина и озеро, сделали гостиницу и ресторан, а с другой — стоянку для автомобилей, стойку для велосипедов и кафе.

Мы пошли в ресторан. Был второй час дня и еще не очень людно. Я повел было миссис Хэммонд в бар, но, увидев тамошнюю роскошь и лавочников в дорогих костюмах, она не двинулась дальше порога. В ресторане сидела та же публика: люди, которым неохота возиться дома с воскресным обедом. Они лениво ели и пили и поднимали слишком много шуму. Но здесь было просторно, и это не так подавляло.

Одна стена была из стекла, из-за этого сидящим за столиками казалось, будто зал висит над долиной — изысканное удовольствие, за которое надо было платить.

Миссис Хэммонд было страшно — еще страшнее, чем когда я переносил Линду через реку. Она боялась, что дети будут вести себя, как поросята. Всем своим видом я старался уверить ее, что до моих футбольных бутсов никому нет дела.

Все переговоры с официантом я взял на себя. Он вовсе не старался скрыть, что мы по ошибке попали не на ту сторону. Он все время покашливал и указывал концом красивого карандаша на высокие цены. Две-три цены он подчеркнул, чтобы показать, как тут все дорого. Я заказал все самое дорогое. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. Ему хотелось, чтобы поскорее пришла минута, когда мы будем расплачиваться. Миссис Хэммонд сидела не шевелясь, запуганная насмерть, и смотрела на него, как будто он не очень-то хорошо пах.

Но когда этой обезьяны не было рядом, мы все равно ели с удовольствием. От вкусной еды миссис Хэммонд все шире открывала глаза. Ей уже казалось, что мы не зря пошли сюда, хотя тут и смотрят на нас сверху вниз.

— В таких местах ведь полагается пить кофе после сладкого? — спросила она, как будто давным-давно знала все такие места. Она только что запихнула последнюю картофелину в рот Йену. Когда я сказал: «Да», — она многозначительно кивнула.

— Может быть, в таком случае вы хотите кофе? — спросил я, потому что надеялся обойтись без него. На мне не было носков, и кое-кто из этих пижонов уже поглядывал на мои бутсы. Один какой-то тип даже указал на них официанту.

— Ну… — сказала она и поглядела на меня, проверяя, не из-за денег ли эта заминка, — нас не выгнали, и к ней вернулась уверенность.

Я заказал два кофе.

Когда его принесли, Линда тоже захотела кофе и в своей собственной чашке. Вместо кофе я заказал для нее апельсиновый сок; официант немедленно дал понять, что это чрезвычайно сложно. Мы сели свободнее и минут пять любовались видом, пока детям это не надоело. Линда отошла от нашего столика и теперь внимательно разглядывала какого-то солидного мужчину, евшего цыпленка. Я сказал миссис Хэммонд, чтобы она забрала Йена и Линду и ждала меня у машины.

Официант вышел, чтобы заставить меня подождать счет. Я дал ему три минуты. Потом быстро пошел к двери. Он перехватил меня, сделав основательную пробежку по длинному залу, извиваясь и ныряя между столиков, словно ему жгло пятки.

— Вы получили счет, сэр? — спросил он, задыхаясь.

Я хотел ответить ему как-нибудь поязвительней, но сумел выдавить из себя только: «Нет».

Он скорчил гримасу, довольно вежливую, и на подносе подал мне счет. Набралось около двух фунтов шестнадцати шиллингов. Я спросил, откуда взялась эта цифра. Он старательно объяснил, чувствуя, что настал, наконец, долгожданный миг; он перечислял все, что мы съели, отмечая цену в меню своим красивым карандашом и предвкушая удовольствие позвать управляющего. Я спросил, не ошибся ли он, подводя итог.

Карандаш мотнулся вверх по столбцу пенсов, соскользнул вниз по шиллингам и стремительно набросился на фунты. Я сказал, что, по-моему, он ошибся в пенсах. Он снова сложил их, немного медленнее, взглядывая на меня каждый раз, когда набегал шиллинг. Я высказал предположение, что не мешало бы сверить цены, стоящие в счете, с ценами в меню. Он сверил — цифры счета были теперь похожи на детский рисунок — такие они стали толстые оттого, что он множество раз их обводил. Его карандаш затупился. Он весь кипел. Я все еще не был уверен, что он не ошибся. Он начал снова проверять счет и не мог разобрать несколько цифр.

Я аккуратно отсчитал деньги и положил сверху шесть пенсов на чай.

— Благодарю вас, — сказал он; его глаза горели как угли.

Они ждали около машины. Линда плакала, а сонный Йен прислонился к крылу. Когда я подошел, он сердито посмотрел на меня, как будто я был виноват во всех его бедах.

— Что случилось с нашей малышкой? — спросил я миссис Хэммонд.

— Ее отшлепали за то, что она бегала между столами, — ответила она.

Я укоризненно кивнул Линде и отпер дверцы. Мы расстались с Хаутон-Холлом, чувствуя себя победителями.

Я поехал назад кружной дорогой по тем местам, где я ездил только мальчишкой на велосипеде. Словно чемпион, совершающий круг почета. Лин заснула. Пришлось остановиться, чтобы положить ее на заднее сиденье; миссис Хэммонд села рядом с ней. Мы вернулись на Фэрфакс-стрит, когда уже вечерело.

Несколько недель я был слишком занят, чтобы раздумывать, какое впечатление произвела эта поездка. Миссис Хэммонд как-то притихла. Я возвращался поздно, и мы почти не разговаривали. Я увеличил плату, она не возражала. Зато я больше не мыл посуду и не помогал ей во время стирки. Изредка я приносил уголь.

Большую часть времени я тратил на то, чтобы освоиться в новой компании, и здесь моим лучшим помощником был автомобиль. Хотя бы потому, что мне стало легче избегать Джонсона. Раньше это было трудное дело: возвращаться домой можно было только на автобусе, а идти пешком — только через парк. Теперь я видел Джонсона лишь после матчей на нашем стадионе да иногда на вечерних тренировках. Вокруг меня всегда толкалось много новых друзей, и я быстро научился находить способы улизнуть от него.

А Уивер всегда был готов сделать мне какую-нибудь любезность. Я стал уже совсем своим, и мы с ним были прямо приятели. Когда я получил пятьсот восемьдесят фунтов за «хамбера», он помог мне купить «ягуара» и одолжил недостающие сто пятьдесят фунтов, чтобы я не трогал денег в банке. К его удивлению, я расплатился с ним уже через пять недель. По очень простой причине: несколько недель подряд я выигрывал фунтов до двадцати на собачьих бегах в Стокли, в шахтерском поселке ниже в долине, где жил капитан городской команды Фрэнк Майлс.

С машиной и свободными деньгами пришла уверенность, к тому же я становился известным, и вдруг оказалось, что у меня есть дар легко сходиться с разными полезными людьми вроде местных фабрикантов, управляющих стадионами, футбольных звезд из окрестных городов и членов парламента от нашего округа. Правда, такая дружба продолжалась обычно недолго. Не считая Мориса, только с Тэффом Гоуэром у нас было что-то прочное. С тех пор как я расплющил ему нос — он так и остался свернутым на сторону, — мы стали приятелями, никак специально этого не показывая. Мы никогда не делали друг для друга ничего особенного. Как ни странно, но что-то тут пошло от истории с носом — из-за того, что я тогда разбил ему лицо. Я часто встречался с Тэффом, даже когда он перестал играть и купил пивную недалеко от Примстоуна, — вечерами по четвергам он помогал тренировать молодых.

Я не настолько приблизился к Уиверу, чтобы не видеть, что он тоже из тех, у кого сегодня одна блажь, а завтра другая. Дружба так и осталась для него чем-то вроде снисходительной опеки. Раньше, наверное, он был очень честолюбив — настолько, что я даже представить себе этого не мог, да и сейчас он ни в чем не хотел уступать Слоумеру, своему единственному сопернику. Они считались самыми опасными людьми в городе — если только в этом городе могли быть опасные люди, — а «Примстоун» был их общей забавой. Они покупали и продавали игроков, возносили их и бросали, словно мальчишки — оловянных солдатиков. Ну, да в любом профессиональном спорте делается то же самое. Я считал, что мне важно держаться поближе к Уиверу.

Когда я только с ним познакомился, вернее, когда он познакомился со мной, я понятия не имел, какие у него возможности. Я думал, что если Уивер или кто-нибудь вроде него ходит за мной по пятам, значит я это заслужил. Я никогда не знал, на какую ненависть способны люди, пока не познакомился кое с кем из тех, кто ненавидел Уивера или Слоумера. Про Уивера болтали, что он со странностями, наверное, потому, что он очень уж беспокоился о своей репутации. Может, у него и были странности, но он не давал себе воли. Он часто смотрел, как мы моемся в бассейне, иногда хлопал одного-другого по спине или клал кому-нибудь руку на плечо, но на этом все кончалось. Он проявлял свое расположение и нерасположение откровеннее других. А я предпочитал закрывать глаза на все, что мне не нравилось, — по той простой причине, что он ко мне благоволил. Уивер был богат, а я никогда раньше не был знаком с богатыми людьми.

Зато с женой Уивера я познакомился не сразу. Она не показывалась на его субботних вечеринках, и он никогда про нее не говорил. Я знал только, что она очень набожна, покровительствует епископу и его ближайшему кружку, а кроме того, ведает в нашем городе благотворительной помощью престарелым. Представляя себе, как она всем этим занимается, я думал, что они с Уивером вряд ли особенно ладят.

Как-то днем в субботу, во время мертвого сезона — это было первое лето после заключения контракта — я сидел в баре отеля «Вулпек» на Виктория-стрит, когда там появился Эд Филипс. Я только что приехал в город, чтобы взять из гаража мой автомобиль; бар уже не работал, и я решил, что Эд зашел потому, что увидел снаружи машину. Он посмотрел на меня и нарочно вздрогнул, как иногда вздрагивают мужчины, а чаще женщины, чтобы показать, как они заняты своими мыслями.

— Эй, Артур! Мы, спортсмены, подкрепляемся?

Он был помешан на том, чтобы походить на спортсмена: поля его мягкой фетровой шляпы были чуть-чуть загнуты, желтые перчатки чуть-чуть отвернуты, воротник пальто сзади чуть-чуть приподнят. Спортом, кроме гольфа, он занимался только в воображении, но это нисколько не уменьшало его энтузиазма. Я никогда не мог точно определить, после какой очередной победы он явился. То ли утром в уборной он обеспечил сборной Англии победу в крикет над австралийцами, то ли по дороге в редакцию пришел первым в забеге на 1500 метров. Трудно было сказать. Но подходил он ко мне, во всяком случае, с видом рекордсмена.

— Ты занят? — спросил он, небрежно садясь рядом.

— Как самочувствие, Эд?

— Так себе. Сам понимаешь — лото, жара. Хочешь выпить? — спросил он, зная, что это ему ничем не грозит. — Ты как, занят?

— Буду занят, если ты не перестанешь приставать. — Я думал, если ты свободен, может, подвезешь меня к Уиверам? — неуверенно спросил он.

— Я-то тебе зачем?

— Видишь ли, старина, моя машина чинится, а брать такси неохота. Это может произвести неважное впечатление: я ведь еду к мадам, а не к старику.

— Так поезжай на автобусе.

— Ну, знаешь, Артур! — Он вдруг просиял. — Как я могу явиться к ней прямо из автобуса? Вот твоя машина из ратуши будет в самый раз.

— Я продал «хамбер». У меня теперь «ягуар». Он не произведет на нее никакого впечатления. Хотя бы потому, что мне его устроил Уивер.

— Жаль, жаль, ведь в «хамбере» есть стеклянная перегородка, верно? Нет? Ну, она-то все равно ничего не заметит. Машин дешевле «даймлера» она не различает. Допивай, и поехали.

Подъезжая к Линге-Лонге, я вдруг оробел, потом меня разобрало любопытство. Из-за этого я заметил, что Эд тоже как-то переменился. Уивер отсутствовал — дома была только его жена. К тому времени, когда мы добрались до белых ворот, Эд совсем изнервничался.

— Пойти с тобой? — спросил я.

Он посмотрел на меня с легким изумлением.

— Ну, зачем же я вдруг потащу тебя туда, Артур? — Он по-прежнему держался со мной, как дрессировщик со зверем, которого надо успокоить. — Ты же меня просто подвез, старина. С какой стати тебе еще затрудняться?

— У тебя что, личное дело и ты не хочешь, чтобы я слышал? — допытывался я.

— Да ничего личного, Артур! — Он раздраженно пожал плечами. — Я иногда бываю тут — исключительно по долгу службы. Просто чтобы поболтать. У нее большие связи, она рассказывает мне новости. И мне не приходится зря бегать по городу. Пойдем, старина, если хочешь. Это просто всякие местные сплетни. Если ты, правда, хочешь, то пошли.

Он повторил это столько раз, что убедил меня: он не хотел, чтобы я торчал рядом, — я был шофером. От такой наглости мне почему-то стало смешно, и я сказал:

— Ладно, иди один. Я подожду.

— Правда? Ты не обидишься? — Он уже пролетел ступеньки и звонил в звонок.

Дверь открыла Мэй, горничная-ирландка Уиверов. Эд ухмыльнулся во весь рот и сделал несколько не совсем ясных движений руками, словно рекламировал машину, а заодно и себя. Пока он уговаривал меня подождать, у него немного поубавилось самоуверенности.

— Привет, Артур! — крикнула Мэй из-за его плеча.

— Миссис Уивер дома? — спросил Эд. — Доложите, что пришел мистер Филипс из «Гардиан».

С этими словами он исчез в холле.

Я барабанил пальцами по рулю и раздумывал, сколько времени Эд решится продержать меня здесь. В конце концов у него не было гарантии, что я не уеду и не заставлю его прогуляться по этому совсем не маленькому саду. Я поглядывал на окна, надеясь увидеть мистера Уивера, но увидел только Мэй. Она поводила носом, как будто в доме пахло чем-то особенным, поглядывала на меня и улыбалась.

Я вылез из машины и присел на переднее крыло погреться на солнце, но не прошло и десяти минут, как дверь открылась и вышла миссис Уивер, а за ней плелся недовольный Эд. Наверное, ему показалось, что я выгляжу слишком независимо для шофера из-за того, что сижу не в машине, а на ней.

— Артур Мейчин, — сказала миссис Уивер, останавливаясь на верхней ступеньке, — если верить моему мужу, это один из столпов городской команды… Мы видели вас из окна.

— Угу, — сказал я, неловко поднимаясь; руки я засунул в карманы, потом снова вынул.

— Должна сказать, — миссис Уивер повернулась к Филипсу, — что этот великан не кажется мне очень общительным.

Эд растянул рот в улыбку, изо всех сил стараясь скрыть дурное настроение.

— Наверно, робеет, — сказал он почти грубо.

У миссис Уивер был такой вид, как будто ей доставляло удовольствие его дразнить. Она медленно спустилась по лестнице, и мы пожали друг другу руки.

— Пожалуйста, не говорите, что он робеет, — сказала она. — Он ведь часто здесь бывает. Правда, Мейчин? Но, конечно, тут тогда бывает веселее.

Она мило рассмеялась; я невольно сравнил ее с другими знакомыми женщинами и понял, что она мне нравится. Ей, кажется, было приятно, что она сумела этого добиться и что Эд был свидетелем ее победы.

Эд вежливо положил руку на дверцу машины, показывая, что его визит окончен. Он понял, что дал маху.

— Я попросила мистера Филипса выйти со мной и познакомить нас, — сказала миссис Уивер, — но он что-то не торопится… боюсь, он предпочел бы держать меня там и слушать мою болтовню. — Она подняла брови, и мы с ней засмеялись.

— Ничего не поделаешь, за этим он и приехал, — сказал я, подхватывая ее доверительный тон. Эд тоже попытался улыбнуться.

— Ну, ну, не торопитесь сделать из меня просто болтуна, — сказал он и многозначительно открыл дверцу. — Я ведь иногда бываю очень занятым человеком.

— Я вышла поговорить с Мейчином, а вы хотите немедленно его увезти, — пожаловалась миссис Уивер. — Мы видели, как вы тут гримасничали, — обратилась она ко мне, — сидели на крыле и умирали от скуки. Конечно, я могла сообразить, что у мистера Филипса не хватит духу позвать вас с собой.

— Да я просто не люблю навязывать… — начал Эд.

— Неважно, — прервала его миссис Уивер, словно вдруг вспомнив, кто она такая. — Если вам так уж хочется разыгрывать занятого человека, что поделаешь. Но я все-таки люблю изредка знакомиться с протеже мистера Уивера. Иногда мне кажется, что он слишком их присваивает.

Они попрощались, и, когда Эд залез в машину, она сказала:

— Вы должны приехать еще раз, Мейчин. Мы вполне могли бы поболтать подольше… и, может быть, я, наконец, пойму, почему мистер Уивер проводит так много времени в этом вашем клубе. — Она подняла брови, и мы снова засмеялись. Я включил мотор, и она вернулась на ступеньки.

— Напишите несколько слов, если будете не очень заняты! — крикнула она кому-то из нас или обоим вместе.

— Это она тебе, — сказал Эд с обидой, когда мы ехали по аллее.

— Может, она просто пошутила? — спросил я.

Он не ответил.

Пока мы проезжали выемку по дороге в город, я спросил:

— Уивер правда очень богат?

Эд подумал и сказал:

— Нет.

— Думаешь, нет?

— Знаю, что нет. Вот его отец был богат… Но, конечно, бедняком его тоже не назовешь. Деньги, которые у него есть, остаются при нем. Слоумер, например… это совсем другое дело. Он заставляет свои денежки работать. — Эд был рад, что может мне что-то рассказать — объяснить ситуацию.

— Значит, «Завод Уивера» — просто вывеска?

— Уивер — директор и все прочее. Да только положение у него не такое, как было у его отца. А то завод давно бы полетел ко всем чертям.

Больше он ничего не сказал, пока я не остановил машину перед редакцией. Но вместо того чтобы выйти, он положил руку на спинку переднего сиденья.

— Знаешь, старина, там у себя миссис Уивер говорила с тобой так, будто… смотри не оступись. Это простая вежливость. Больше ничего.

— Знаю. Показывала, что я ничем ее не хуже и всякое такое.

Я почувствовал на щеке его дыхание. Наверное, он не спускал с меня глаз.

— Ты и без меня знаешь, что делается в «Примстоуне». Уивер и Слоумер вложили в клуб одинаковые деньги. Особой нежности они друг к другу не питают. Понимаешь, старина, про что я говорю?

— Нет.

— Ну, хорошо, — он привстал, — они примечают, кто на чьей стороне.

— Ты думаешь, мне лучше плыть посредине? — спросил я.

— Как хочешь, старина. Ты не хуже меня знаешь, что для этих двух… господ «Примстоун» — прихоть. А ради прихотей люди идут на большие подлости. Представь себе, что Уивер не может больше поддерживать клуб. Ну, вдруг он обанкротится. Тебя тут же выкинут на улицу. И то же самое, кстати, будет с Уэйдом. Теперь понимаешь, что ты делаешь? Прямо показываешь, что ты с Уивером. Райли, секретарь, — этот со Слоумером. Понимаешь, как это устроено?

— Вряд ли они так уж совсем не церемонятся.

— Только один игрок играет в «Примстоуне» постоянно. Наверное, уже лет двенадцать играет. Фрэнк Майлс. А почему? Потому что никто не знает, на чьей он стороне. Когда на еженедельных заседаниях комитета начинается перепалка из-за отбора игроков, о Фрэнке никто не спорит. Он ни за того, ни за другого. Он плывет посредине, приятель. А с этими волками только так и можно. Вот тебе и все церемонии.

— Почему ты думаешь, что Уивер обанкротится?

— Но-но… Ты за меня не говори. Я сказал «вдруг». Ты тут еще новичок. Я просто знакомлю тебя с обстановкой. Я за всем этим давно наблюдаю. Ты, наверное, думаешь, что я продажная шкура — из-за этих моих «приятель» и «старина». Но такое уж у меня ремесло. Хочешь не хочешь, мне надо ладить с этими людьми, и я научился. Не думай, что я такой, каким ты меня видишь. Если хочешь и дальше ездить в приличном автомобиле, иметь кучу друзей и носить костюмы вроде того, который сейчас на тебе, смотри в оба. И вот тебе даровая информация: Уивер, наверное, скоро выйдет в тираж. Долго ему тут не продержаться.

Он не спеша вылез из машины и остановился на тротуаре.

— Конечно, старина, болтать об этом не стоит. Беру с тебя слово.

Он взбежал по ступенькам редакции, ни разу не оглянувшись.

После той первой воскресной поездки в Маркхемское аббатство и Хаутон-Холл мы стали меньше дергать друг друга. Пока я постепенно привыкал к новой обстановке и к покровительству Уивера, а матчи шли своим чередом, миссис Хэммонд не лезла в мои дела, как прежде. Почти каждое воскресенье я куда-нибудь уезжал с ней и с детьми. Это вошло в привычку. Мы осмотрели все исторические памятники, объездили все холмы и озера у нас в округе.

Когда начался мертвый сезон, мне все надоело, я нигде не мог найти себе места. Отчасти из-за этого я согласился подвезти Эда. Не было ни тренировок, ни игр. Я даже немного заинтересовался работой, кому-то на удивление.

Только мне было отчаянно скучно. До тошноты. Ни минуты я не чувствовал себя спокойным или довольным. Я даже прикидывал, не убить ли кого-нибудь, или, может, ограбить банковского инкассатора, или погнаться через весь парк за старой проституткой. Словно я был большим прожорливым львом, которого вдруг перестали кормить.

Этот день — суббота в начале июля — был облачным и душным. Я пришел домой около трех часов, думая соснуть, чтобы избавиться от львиного настроения. Миссис Хэммонд вешала белье позади дома. Чтобы Йен никуда не убежал, она посадила его на шлак в заброшенный загончик для кур. Линда бегала в соседнем дворе с другими ребятами, их визг разносился по всей улице. Постель была не убрана, я расправил одеяло, лег и попробовал заснуть.

Разбудил меня звук ее шагов: она ходила взад и вперед у себя в спальне. Наверное, стелила постель. Я лежал, не двигаясь, и смотрел на двух мух, танцевавших вокруг лампочки, и на пчелу, гудевшую снаружи на оконном стекле. Мухи слиплись в одну. Мне то хотелось, чтобы она ушла вниз, то — чтобы она зашла ко мне. Когда ее шаги раздались на площадке лестницы, я не мог сладить с ознобом. Я с удивлением посмотрел на свои руки: они в самом деле дрожали. С той секунды, как она открыла дверь, началась борьба: я боролся с собой. На кровати лежали два Артура Мейчина.

Она вскрикнула.

— Ох!.. Я не знала, что вы здесь. — Ее руки были прижаты к горлу. — Я не слышала, как вы пришли. Я хотела убрать постель.

— Я лег прямо на одеяло. Мне что-то захотелось спать, — сказал я, перекатился к краю и встал.

— Я постелю, все равно я уже здесь. У меня сегодня еще не было свободной минуты. Я стирала, Йен без конца убегал. Вы давно пришли?

— С час назад.

— Значит, когда я вешала белье. Я сейчас. — Она повернулась ко мне спиной и наклонилась над кроватью, подворачивая простыни.

— Вы не играете в крикет? — спросила она, вытянувшись на кровати, чтобы подсунуть руку под дальний конец матраса. Она была так занята, что, кажется, не ждала ответа.

Одно мгновение я был спокоен, потом у меня начали гореть шея и уши. Пока она возилась с матрасом, я ждал — я надеялся, что она почувствует напряжение и сумеет как-то его рассеять. Но она продолжала спокойно стелить постель, и я, сам не зная как, протянул руки и прижал ладони к ее бедрам. На мгновение она вся расслабла, потом вдруг одеревенела. Я притянул ее к себе и обнял. И опять она вся словно расползлась по швам. Она вырывалась, что-то выкрикивала. Я не выпускал ее и не произносил ни слова. Я все время напоминал себе, как некрасиво ее лицо, как она боится. Я был поражен ее бесчувственностью.

Ее голова дергалась из стороны в сторону, изо рта вылетали какие-то пронзительные звуки, которых я не понимал. Мне казалось, что я борюсь не с женщиной, а с кроватью. Я не мог понять, почему это было для нее такой неожиданностью, почему она не уступала.

Потом вдруг мне стало тошно, в горле поднялся комок — такое у нее было жалкое заношенное белье. Мне хотелось вырваться на воздух. Я попятился и увидел Линду: она стояла в дверях, смотрела на нас и не знала, плакать ей или смеяться.

— Ма-ма! — крикнула девочка, как будто снова переходила реку.

— Уйди, Лин! — сказала миссис Хэммонд. — Уходи! Уходи!

Девочка нерешительно стояла на месте, но мать не двигалась. Линда внимательно следила за нами, переводя взгляд с одного конца кровати на другой — смотрела то на один берег, то на другой.

— Мама, вы деретесь?

— Уйди, Линда! — крикнула миссис Хэммонд. — Уходи! Это просто игра.

Девочка, кажется, не очень поверила.

— А мне можно поиграть, мама?

— Уходи, Линда! Ну же…

Линда неуклюже повернулась и, громко топая, сбежала по лестнице.

Миссис Хэммонд лежала, повернувшись лицом к стене. Ее тело начало приподниматься в медленной судороге злобы и недоумения. Удивления.

— Ты! — всхлипывала она. — Ты! — На тонких стеблях рук торчали узловатые розовые кулаки. Глаза бегали из стороны в сторону. От нее пахло мыльным порошком, паром и влажной одеждой. Теперь, к концу, она кричала во весь голос.

Она встала с постели и пошла прямо вниз. Я подумал, что она идет искать Линду. Но я ошибся. Когда я схватил пиджак и выскочил на улицу, я увидел, что она опять стирает. Как будто ничего не случилось. Она стояла с вальком над тазом и медленно колотила белье, а может, там и не было белья.

Я ездил на машине около часа, потом отправился в «Мекку» прямо к открытию. Ресторан был пуст. Я зашел в бар и достал «Тропическую оргию»: лунная ночь над тихим тропическим морем; капитан Саммерс поднимается на палубу, оставив в каюте свою девочку «полностью удовлетворенной и в высшей степени довольной». К борту подошла шлюпка, чтобы забрать контрабанду, и капитан Саммерс вытащил маленький вороненый пистолет тридцать восьмого калибра. Я не считал себя виноватым. «Нечего все валить на меня», — говорил я себе. Не такая уж она недотрога. Она была замужем. Я бы ее не тронул, если бы не думал… И все-таки у меня на душе кошки скребли, пока не явился Морис с девочками.

— Тарзан снова сражался, — сказала Джудит, белокурая секретарша мэра. — Не хочет ли он сразиться со мной? — Она оттянула лацкан моего пиджака и увидела влажную запятнанную кровью рубашку. Она состроила гримасу. — Ну что ж, пора приучаться быть храброй! — сказала она.

Я засмеялся и почувствовал облегчение: я боялся, что, увидев меня, они сбегут.

Это повторялось не часто. Я предпочитал уходить с ней наверх в середине дня — так было легче. Вот почему нашим днем постепенно стало воскресенье. Все было известно заранее. Она поднималась к себе и надевала серое шерстяное платье, а если я не шел, звала меня или спускалась вниз и тихо сидела у камина, пока я не вставал. И уже тогда она без меня не шла. Тот же раз навсегда заведенный порядок соблюдался и в спальне — обязательно моей, как она настаивала, словно важнее всего для нее было соблюдать какие-то правила, которые она сама установила. Она всегда оставалась безучастной. И бессловесной. Когда все кончалось, она опять надевала домашнее платье. Она только терпела. Она, наверное, думала, что у нее нет другого выхода. Ей было все равно. Обычно такие воскресенья выпадали два раза в месяц.

Она стала чистоплотней. Башмаки исчезли с каминной решетки.

Предварительные тренировки шли уже несколько недель, когда я решил все-таки встретиться с миссис Уивер. Я довольно долго обдумывал ее приглашение, прикидывая, какую пользу оно может мне принести. Я был не так уж уверен, что она не указала мне границу: дальше омут, не заплывать.

Потом я вдруг встревожился, что упустил время. И при этом никак не мог понять, из-за чего я, собственно, беспокоюсь — я прекрасно обходился и без нее. Меня попросили доставить ей несколько благотворительных билетов, и я перепоручил их Уиверу — пусть сам отдает. А если забудет, тем лучше. Можно будет выбросить все из головы. Билеты были на «семейный вист» в Кооперативном зале — с половины восьмого до половины десятого. На обороте я написал свою фамилию. Если ее заинтересует нечто столь неопределенное, значит стоит попытать счастья. Уивер сказал, что его жена обрадуется любому благотворительному вечеру.

— Благотворительность — ее конек, — заявил он, горя желанием, чтобы я засмеялся; я доставил ему это удовольствие.

К моему удивлению, она все-таки пришла в Кооперативный зал и сыграла положенные партии в вист. Честно говоря, она выглядела тут не на месте: линейный корабль, состязающийся с яхтами. Пожалуй, даже глупо. Вообще-то такие карточные вечера не были для нее новостью, но только устраивались они под опекой местных властей и не здесь, а в ратуше. Я не знал, как мне держаться, и решил предоставить все ей, а сам стал играть, как будто ее и на свете не было.

В четверть десятого она перехватила мой взгляд. Она злилась, ей, наверное, было скучно, и она не очень хорошо себя чувствовала из-за спертого воздуха.

— Мы могли бы побеседовать раньше, — сказала она. — Через пятнадцать минут за мной приедут.

Она говорила раздраженно и деловито.

— Я думал, вы хотите, чтобы все приличия были соблюдены, — ответил я ей в тон.

— Приличия? Здесь? — У нее сорвался голос. — Нас тут никто не знает.

— Меня знают.

— Что ж, это естественно, — сказала она и презрительно оглядела зал.

— Придется им умереть. Я не должен был допускать, чтобы они видели вас такой.

Мы оба удивлялись, что разговариваем друг с другом таким образом.

Она встала и пошла к двери. Немного подождав, я пошел за ней. Я редко бывал так взвинчен. В ту самую минуту, когда я спустился к выходу, кто-то открывал дверцу ее «мориса-минора». Я отступил назад и видел, как машина уехала.

Через неделю, только я перестал об этом думать, как получил от нее письмо; я нашел его среди писем моих болельщиков, в жиденькой пачке, ожидавшей меня в «Примстоуне».

Внизу, видимо, не доверяя моей сообразительности, она приписала:

Все остальные письма в моей пачке были от подростков.

В среду я взял отпуск на полдня. Я не был уверен, знает ли она, что я работаю на заводе Уивера, но уж лучшего повода отдохнуть полдня, чем отправиться в гости к жене хозяина, кажется, не придумаешь. Я вернулся домой и надел костюм.

— Кто-нибудь умер? — спросила миссис Хэммонд.

— Нет. Я иду в город. Взял отпуск.

— Наверное, что-нибудь важное — вы надеваете костюм только по воскресеньям. Собираетесь куда-нибудь с Морисом?

— Нет. Это секрет.

— Что это за секреты у вас завелись?

— Самые секретные.

Она вышла, чтобы посмотреть, как я уеду. Она начала гордиться мной — тем, что я делаю и как одеваюсь.

Я проторчал часа два в бильярдной, сыграл три партии и решил, что, наверное, подошло время, когда миссис Уивер пьет чай. Мне было до того не по себе, что я два раза останавливал машину, чтобы помочиться. Как ни странно, около дома никого не было, кроме Джонсона. Две-три недели назад я слышал, что он — возможно, сославшись на меня — устроился на неполный день к Уиверам. Но когда я увидел его там во всей красе, меня как будто по голове ударили. Он пропалывал клумбу около подъездной аллеи. Я затормозил рядом.

— Как живешь, папаша?

Он выронил из рук совок и широко открыл глаза.

— В субботу начинаем — товарищеский с Лидсом. Придешь?

— Да. — Он посмотрел на машину, потом снова на меня.

— Мистер Уивер уехал на неделю, — сказал он.

— Знаю.

— Зачем же ты приехал?

— К его жене.

— Ты ушел с работы? — встревожился он.

— Только на полдня. Ну, пока, папаша.

Я подвел машину к стеклянной террасе. Он смотрел, как я выхожу. Я постучал, Мэй открыла дверь, и я вошел.

— Привет, Артур. Ты не часто бываешь здесь в такое время и по таким дням. Я думала, ты знаешь, что мистера Уивера нет.

— Я приехал к миссис Уивер, — сказал я и вдруг встревожился, как Джонсон. — Она тебя не предупредила?

Мэй нерешительно покачала головой.

— Она ничего не говорила. Сейчас я сбегаю и посмотрю.

Субботними вечерами я рыскал по этому дому, как пес, а теперь неподвижно стоял в холле, увязнув в ковре, который по субботам убирали. Я понял, что не надо было сюда приезжать. Может быть, она ждала ответа на свою записку. Может быть, вовсе и не думала, что я приеду.

— Какая неожиданность, мистер Мейчин! — воскликнула миссис Уивер, выходя из дверей гостиной, и по ее вырезу я понял, что она меня ждала. — Я очень виновата, но, очевидно, я потеряла ваше письмо… или вы звонили? Конечно, я очень провинилась… — Она выжидающе смотрела на меня.

Мэй стояла за ее спиной.

— Я говорил мистеру Уиверу, — с трудом произнес я. — Он сказал, что в сроду днем вы свободны. Наверное, он забыл передать вам, что этот благотворительный…

— Ну что ж! Значит, по крайней мере его сведения верны, — вздохнула она. — Давайте лучше перейдем в гостиную, и вы мне все расскажете.

Я думал, что Мэй давится от смеха, глядя на это кривлянье.

— Что подать к чаю? — спросила она у миссис Уивер.

— К чаю? Вы выпьете со мной чаю, мистер Мейчин? Боюсь, что такому великану этого хватит на один глоток. Но Мэй что-нибудь быстренько придумает… Не правда ли, милочка?

Мы вошли в гостиную, и она закрыла дверь. Обои с зелеными листьями вызывали у меня зуд. Стеклянные двери были распахнуты настежь. Я видел, как Джонсон возится у клумбы, и, когда он вдруг поднимал глаза, он видел меня. Все-таки это было утешением. Может, она нарочно приказала ему там работать.

Миссис Уивер была лет на двенадцать старше миссис Хэммонд — примерно на столько же, насколько миссис Хэммонд была старше меня. Эти годы оставили на лодыжках миссис Уивер валики жира да еще словно покрыли ее дорогим лаком всюду, где кончалось коричневое платье, туго обтягивавшее ее фигуру. Садясь, миссис Уивер успела дать мне понять, что она — человек свойский. Она положила ногу на ногу.

Мне не сразу удалось что-нибудь сказать.

— Ваш садовник… он здесь недавно, — это были первые слова, которые я произнес. Я пытался говорить небрежно, но она засмеялась.

— Да, — сказала она. — Вы его знаете?

Я не ответил, и она начала новый заход.

— А как поживает Эдвард Филипс? Я его не видела с той самой субботы, когда вы были здесь.

Я хотел сказать: «И я тоже», но вместо этого ответил:

— Хорошо. Точит карандаши к началу сезона.

— Ах да, начало сезона! Я совсем забыла. Как только мы с вами заговорили о регби, лето стало казаться таким коротким. А вы рады, что снова будете играть?

— Да, я немного соскучился, пока был мертвый сезон.

— Немного соскучились! Не могу себе представить, чтобы вы скучали. Скажите, а что вы делаете, когда вам скучно? Напиваетесь?

— Просто скучаю. И ничего не делаю.

— Вы, наверное, часто уезжаете куда-нибудь.

— Стараюсь. Машина жрет много бензина.

— А… — Она обдумала мои слова и переложила ноги. — Конечно, вам ведь летом не платят. То есть за регби.

— Да.

— Наверное, это одна из причин, из-за которой вы радуетесь, что снова будете играть. — Она улыбнулась самой себе и добавила: — Но мне, собственно говоря, хотелось бы узнать, почему вы приехали в ту субботу вместе с Филипсом?

Теперь она улыбалась во весь рот, обхватив пальцами колено.

— Он воспользовался моей машиной, — сказал я.

— Вашей машиной? — Этого она не ожидала. — Зачем?

— Его была неисправна… Он боялся, что произведет плохое впечатление, если приедет на автобусе.

— А! Как это на него похоже! Я могла бы догадаться… Значит, он заставил вас приехать сюда только потому, что ему нужна была ваша машина? Впрочем, ничего удивительного.

Она встала, подошла к стеклянной двери, закрыла одну половину и скрестила руки на груди.

— Что вы думаете о наших цветах? — спросила она.

Я думал, надо мне встать или нет; когда она обернулась, я поднялся и подошел к ней.

— Замечательные цветы, — ответил я.

На нее нашло смирение.

— Это Джонсон, — сказала она, когда он поднял голову и мы вместе перехватили его взгляд.

Я вдруг сообразил, что она навряд ли знает о наших приятельских отношениях, и решил, что так лучше.

Джонсон увидел, что мы на него смотрим, и начал орудовать совком прилежней обычного.

— А вы любите возиться в саду? — спросила она.

— Нет.

Это показалось ей забавным, и, повернувшись ко мне, она засмеялась. Потом положила руку мне на плечо.

— Ах, Артур! — произнесла она словно невзначай, и у меня зазвенело в висках.

Мы вернулись на прежнее место, и она начала говорить, что тоже не очень интересуется цветами, но тут раздался стук в дверь, и Мэй вкатила чайный столик.

— Спасибо, Мэй, — сказала миссис Уивер.

— Я хотела бы сейчас уйти, миссис Уивер, если вам больше ничего не нужно.

Миссис Уивер сделала удивленное лицо.

— Так скоро? — Она посмотрела на часы, оформленные под корабельный штурвал.

— Вы сказали, что я могу уйти сегодня на час раньше.

Кажется, спектакль под названием «Плохая память» начался снова; обе играли всерьез, хотя понимали, что на успех рассчитывать не приходится.

— Я составлю посуду, и вы вымоете ее утром, — сказала, наконец, миссис Уивер и проводила Мэй до двери.

Она закрыла ее довольно старательно, как мне показалось, и, вернувшись назад, стала разливать чай. Мне никогда не приходилось есть за таким первобытным столом, и я начал жонглировать чашкой и тарелочками, а потом посмотрел на нее, чтобы проверить, так ли я это делаю. Она сама жонглировала, так что ей было не до меня, но, подняв глаза, она все-таки заметила, каково мне приходится, и сказала:

— Вы, наверное, не привыкли к таким ухищрениям. Может быть, нам лучше устроиться за большим столом?

— Ничего. Я не так голоден, — ответил я.

— Не так голоден! — повторила она. — Я тоже не умираю от голода, но все-таки что-то ем. — Она подвинула мне тарелки со всякой всячиной; я взял руками несколько кусочков, собрал все вместе и отправил в рот.

Ей вдруг пришло в голову, наверное впервые, что я обыкновенный рабочий, поэтому она неожиданно спросила:

— Чтобы приехать сюда, вам пришлось на полдня уйти с работы? Я не думала…

— Да нет, я все равно взял бы полдня. Я играл сегодня на бильярде.

— На бильярде? — снова повторила она и, слегка заинтересовавшись, подняла брови.

— Да.

— Профессиональному игроку в регби, наверное, не так уж важно работать полный рабочий день?

— Да, пожалуй. Двое-трое наших игроков совсем не работают. Живут на то, что получают за регби.

— А что они делают летом?

— Ну… подыскивают какую-нибудь работу.

— И вы тоже так, Артур?

— Нет, я всегда работаю.

— Что же вы делаете?

— Я токарь.

— Токарь?

Она съела еще несколько жирных кусочков с тарелочек, которые подала Мэй, и пососала пальцы.

— А как вы предпочитаете зарабатывать на жизнь, работой или регби?

— Регби.

— Прекрасно! — сказала она. — По-моему, у вас дар к регби. Это поднимает вас над другими, вы согласны?

— Согласен…

Мне было тошно слушать, как она говорит про вещи, в которых ничего не смыслит, только и надежды было, что ей самой это надоест. Джонсон поднял голову и глядел на дом, на стеклянную дверь, но вряд ли видел меня через стекло: смотрел он довольно долго, а потом снова занялся клумбами.

Тут я заметил, что она сидит рядом и спрашивает:

— Налить вам еще чаю?

Я передал ей чашку, она наклонила носик чайника, но оттуда ничего не полилось.

— Придержите, пожалуйста, крышку, Артур, — попросила она.

Я прижал крышку пальцем, и она почти опрокинула чайник.

— В нем ничего нет, — жалобно проговорила она. — Мэй налила мало воды и забыла подать кипяток.

— Может, мне пойти принести? — спросил я.

Она поставила чайник рядом с чашкой.

— Не стоит, то есть если вы не хотите еще чая.

— Нет, спасибо.

Я сунул руку в карман брюк и вытер пальцы о носовой платок.

— Очень досадно получилось с чаем, — сказала она.

И вдруг мы оказались лицом друг к другу.

Не знаю, сколько времени мы так просидели. Я посмотрел ей в глаза и увидел, что в каждом из них крупными буквами написано: «кровать». Она прижалась правой грудью к моему плечу. Я решил не обращать на это внимания.

— На нас смотрят, — сказал я.

Она только слегка напряглась, но это был верный знак ее настроения.

— Кто? — равнодушно спросила она.

— Джонсон. Он в саду… пропалывает клумбы… и смотрит.

— Если вам неприятно, что на вас смотрит садовник, можно уйти в другую комнату.

— Джонсону, наверное, не очень трудно будет догадаться.

Она начала раздражаться.

— Странно, что это вас беспокоит. Но, конечно, неудачно, что мы у него на виду. Если хотите, Артур, перейдем в другой угол.

Она встала, взяла меня за руку и повела к другому дивану, откуда был виден капот и фары моего автомобиля. Ей не пришло в голову закрыть вторую стеклянную дверь. Она выпустила мою руку как раз вовремя: едва я встал, как услышал хруст песка и увидел, что Джонсон идет по аллее, косясь на дом.

— Опять он, — сообщил я.

— Вы мне нравитесь! — воскликнула она. — Вы похожи на кошку.

— Я хотел бы выпить. У вас что-нибудь найдется?

— Непрерывно в движении. Я никогда не видела такого неугомонного человека.

— Неприятно все время смотреть на Джонсона.

— Он уйдет через несколько минут. Может быть, тогда вы немного успокоитесь. Просто поразительно…

Миссис Уивер подошла к шкафчику рядом с радиолой и налила две рюмки. Она смотрела, как я залпом выпил свою, потом тоже отпила половину. У меня было такое чувство, как будто Джонсон подкрадывается к окну. В рюмках было виски.

— Вам хочется двигаться? — спросила она.

Я, кажется, не понял, что означал этот вопрос. Она отпила еще глоток и поставила рюмку. Я отошел к стеклянной двери и выглянул наружу. Никого не было. Я немного надеялся, что Джонсон окажется там и все решится само собой.

— Я, пожалуй, зря приехал, — сказал я.

— Ах, Артур, к чему эти глупости? — Миссис Уивер говорила ласково и сочувственно. Как с ребенком.

Она подошла и остановилась прямо передо мной, сдерживая дыхание и слегка открыв рот.

— Вы чем-то расстроены? — спросила она.

— Нет.

Она положила руку чуть пониже моего плеча.

— Не надо так стесняться, — сказала она по-прежнему ласково.

Она, наверное, видела, что я дрожу, и из-за этого подошла так близко, что я не мог ее не обнять. Она прижала свои губы к моим, и я почувствовал во рту ее язык.

С трудом отстранившись, я сказал:

— Не знаю, зачем я приехал.

— Молчите, — настойчиво сказала она и нажала на мое плечо, чтобы повернуть меня к двери. Я ждал, что сейчас на пороге увижу Уивера.

Но там никого не было. Я почувствовал, что мне безразлично, кто бы сейчас сюда ни вошел.

— Мне, пожалуй, лучше уйти, — сказал я.

Она остыла, и мы отпустили друг друга.

— Почему? По-моему, вы вели себя так мило.

— Я думаю, это нечестно.

— О Артур… нечестно!

Она повернулась, чтобы посмотреть на меня.

Чем больше я двигался, тем мне было спокойнее. Я сделал несколько шагов поперек комнаты, потом начал ходить вдоль стены.

— У вас такое ощущение… как будто… вы чего-то не поняли? — спросила она.

— Наверное, да.

Я смотрел на капот автомобиля и чувствовал себя в безопасности.

Потом она вдруг сказала:

— Может быть, вы думаете о миссис Хэммонд?

Она ожидала, что я сразу же на нее посмотрю. Кажется, ей было немного не по себе.

— О миссис Хэммонд?

— О женщине, с которой вы живете… Вы ведь с ней живете?

— Я снимаю у нее комнату.

— Ну, хорошо, называйте это как хотите. Я вовсе не стараюсь вас испугать, Артур. Но вы думали о ней?

— Нет… Я думал о мистере Уивере.

— А!.. Понимаю.

Она не знала, нужно ли объяснять мне, почему из-за него не стоит беспокоиться. Она снова нерешительно подошла ко мне.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я.

Этого не надо было делать. Я ее не понял, не понял, чего она хотела, я мог еще исправить ошибку — казалось, именно это она мне говорит и советует поторопиться, потому что ее терпение уже почти иссякло. Я сделал шаг к стеклянной двери. Мне было не до тонкостей.

Она еще не знала, до какой степени ей следует рассердиться: прийти ли в бешенство или нет. Она так на меня посмотрела, что я ясно увидел, как она поднимает стол красного дерева весом в полтонны и швыряет его мне вдогонку.

— Вы уходите?

Я сделал все самым омерзительным образом. Я был слишком неуклюж. Я отказался от даровой пробы, и у нее появилось то самое выражение лица, которое бывает у разочарованного продавца. Она не поняла, что я тоже разочарован. Она просто не могла себе представить, что для меня значит рисковать отношениями с Уивером. Она смотрела на меня как на последнего подлеца, и я чувствовал себя последним подлецом…

— Вы уходите? — снова спросила она.

Я попробовал объяснить ей, рассказать, чего я хотел от жизни и как я этого хотел.

— Разве я могу… — начал я. — Такая жизнь просто не по мне.

— Вам незачем объяснять, Артур. Если вы чувствуете, что должны уйти, уходите.

— Вы понимаете, что я хочу сказать? Понимаете?

— Или оставайтесь, Артур, или уходите.

Минуту нам обоим казалось, что я останусь.

Потом я выскочил на аллею, забрался в машину и рванулся к белым воротам. На старательно разровненном песке остался широкий след, где машину чуть не занесло. Теперь я обливался потом, меня била дрожь, и все путалось в голове. Почему я не подыграл ей? Ведь наверняка она была лучше всех, с кем я имел дело. Такая женщина! А я взял и отказался.

Почему? Это-то понятно… Я должен относиться ко всему этому, как к шутке. Это не деловое предложение — настолько, что я отказался от самой большой удачи, какая мне только выпадала. Может, около нее толпятся сотни желающих, да мне-то от этого не легче. Она же выбрала меня. Безвестное ничто. А я взял и отказался. Это было так не по-деловому, что я вел себя, как порядочный человек. Только одно… Если я когда-нибудь замечу, что Уивер хочет отделаться от меня…

Начало сезона оказалось бурным. Тогда мы еще не знали, что кое-кому пригрозили увольнением, если наша команда не поднимется в таблице лиги. Джордж Уэйд и Дей Уильямс, тренер основного состава, не давали нам ни минуты передышки. Предварительные тренировки были напряженными и непрерывными: все долгие летние вечера мы занимались боксом, гимнастикой, бегали на короткие дистанции, играли в салки и первую встречу с Лидсом начали в хорошем настроении. Мне это пришлось кстати: я чувствовал себя все беспокойнее, а тут сразу стало легче. Играл я от этого только лучше. Можно было подумать, что за лето я стал опытным мастером. Тем более я удивился, заметив, что Уивер ко мне остыл. Никаких особенных признаков не было, но я всегда хорошо замечаю такие вещи: теперь он все чаще бывал с Морисом. Тогда же я в первый раз увидел Слоумера — закутанная в плед детская скрюченная фигурка в ложе комитета.

Однажды утром в воскресенье я сделал ошибку: поехал к родителям. Отец спал — он работал на железной дороге в ночную смену, но шум машины его разбудил, и он сошел в кухню прямо в кальсонах и встал у огня.

— Я слышал, ты хорошо начал этот сезон, — сказал он. Глаза у него были усталые и мутные. Он еще не совсем проснулся.

— Что же ты не придешь посмотреть? — спросил я.

— Он уже ходил, — ответила мать. Она собиралась печь хлеб и месила тесто, стоя на коленях пород очагом, где горел уголь. От жара и напряжения руки и лицо у нее были красные, она тяжело дышала, на круглый обтянутый фартуком живот падали отблески огня.

— Он ходит, когда днем свободен. Верно, отец?

— Если б ты предупредил заранее, я мог бы достать тебе билет на трибуну на весь сезон, — сказал я отцу. — Наверное, и сейчас еще можно…

— Я и сам могу заплатить, — тут же ответил он. — Верно, мать?

— Если Артур берется достать тебе билет, — отозвалась она, — пусть достанет. В конце концов… — Она увидела его предостерегающий взгляд, напряженное заносчивое лицо, — …тебе не пришлось бы столько простаивать под дождем.

— Я смотрел ваш первый матч недели три тому назад, что ли, — сказал он, распрямил свое маленькое коренастое тело и повернулся спиной к огню. — Вроде ты был лучшим игроком на поле.

— Вот, вот, он всегда так говорит, — сказала мать и откинулась, чтобы видеть нас обоих.

— Чудно! Мальчишкой ты никогда не играл. Что-то я не помню, чтобы ты был из тех, которые сходят с ума по регби.

— Чтобы начать, нужно знакомство.

— А… — Он посмотрел на мать. — Про это мы уже достаточно наслышались. — Голос у него был усталый.

— Хоть в воскресенье-то не надо! — остановила его мать. — Что-то тебя совсем не видно, Артур, — сказала она мне. — Ты все время занят?

Она поднялась с колен и поставила миску с тестом на стол. В комнате запахло дрожжами. Мать посыпала доску мукой, вынула из глиняной миски тесто и начала нарезать его ровными кусками.

— У меня было много тренировок после работы, — ответил я.

— Один человек у нас на работе говорит, что частенько видит тебя в Стокли на собачьих бегах, — вмешался отец.

— Может быть.

Мать стояла спиной к нам и ждала объяснений. Потом она взяла коричневую формочку и принялась смазывать ее изнутри бумагой из-под маргарина.

— Где это? — спросила она, наконец, ставя формочку на черный противень рядом с доской для теста.

— Ниже в долине, — не очень уверенно ответил я и вместе с отцом стал смотреть, как она берет кусок теста, скатывает в шарик между красными ладонями и кладет в формочку.

— Хуже Стокли места не найти, — сказал отец, — не знаю, какой честный человек туда пойдет. Они даже не состоят ни в каком союзе. И собакам дают допинг.

Мать понесла черный противень с четырьмя формочками к огню. Она поставила его на решетку так, чтобы верхушки булок были повернуты к огню, и каждую булку четыре раза наколола вилкой. Зубцы легко погружались в тесто и выскальзывали назад.

— Они, правда, дают им допинг, Артур? — спросила она.

— Иногда.

— Но ты-то в этом не участвуешь?

— Нет.

Она наклонилась, длинной начищенной кочергой подгребла горячую золу под решетку и аккуратно подложила в огонь два куска угля с железной дороги.

— Раз ты в этом не участвуешь, — сказала она, — тогда еще ничего.

— А зачем же ты туда ходишь? — не отставал отец. — Ты ведь знаешь, что они дают собакам допинг.

— Если и дают, собакам от этого нет никакого вреда — не больше, чем мне, когда я играю, не поев как следует. Плохо только тем, кто ставит на таких собак. Только им и плохо.

— Не очень приятно слушать, когда ты рассуждаешь, как… — начала мать.

— Собачьи бега никого еще не довели до добра, — перебил ее отец, — никого. Это я тебе говорю, Артур.

— Ты останешься обедать? — спросила мать. — Если останешься, я возьмусь за готовку. Испеку хлеб и сразу поставлю мясо, духовка будет еще горячая.

— Я сказал миссис Хэммонд, что вернусь к обеду. Она будет ждать.

Отец сел поближе к очагу, протянув к огню короткие сильные ноги. Кожа на них была бледная, с узловатыми венами.

— Ты бы лучше надел штаны, отец, — сказала мать, чтобы отвлечь его, — он все больше хмурился. — А как поживает твоя миссис Хэммонд? Я только вчера подумала, сколько лет прошло с тех пор… жила бы она в каком-нибудь хорошем месте.

Мать выглядела под стать словам: распаленная и обиженная. Она ни минуты не стояла на месте, как будто ее суетня могла развеять злобу, которой дышало все, что они с отцом говорили про миссис Хэммонд.

— Там дешево, — сказал я, — и от работы близко.

— Но ведь у тебя теперь есть автомобиль и ты играешь в регби, почему ж ты не можешь жить где-нибудь на чистом воздухе — в Примстоуне или в Сэндвуде?

— Я не хочу ездить на работу на машине. Вряд ли мне это по карману. Да и ребята начнут завидовать.

— Все равно можешь ездить на автобусе и жить где-нибудь подальше. — Прищурившись от жара, мать открыла дверцу духовки, подняла противень и сунула его внутрь. Тесто плохо поднялось. На него попала вода. Может быть, пот с ее лица.

— Я привык там жить, — сказал я.

Она выпрямилась и начала поворачивать хромовый регулятор на дверце духовки.

— Не знаю, Артур, чем ты кончишь, — заключил отец, уставившись на огонь, и медленно, с издевкой покачал головой, — честное слово, не знаю.

— А ты посмотри на мой автомобиль, — сказал я. — Посмотри на мой костюм. Разве можно заработать на такой автомобиль и на такой костюм, стоя пять с половиной дней в неделю за паршивым токарным станком? И не в этом одном дело. Меня знают. Уж ты бы должен это понять. Теперь в городе фамилия Мейчин не пустой звук. Не просто еще одна фамилия из сотни тысяч других. На работе наверняка говорят с тобой обо мне. Разве тебе это не приятно? Что все знают твоего сына?

— Знал бы ты, Артур, что они про тебя говорят. Тот человек только и сказал, что каждую неделю видит тебя в Стокли. Вот и весь разговор.

— Они всегда так — те, кому не нравится, что ты добился успеха. Им хочется, чтобы тебе было так же скверно, как им. А все-таки признайся: ты ведь и хорошее про меня слышал. Уж наверное в понедельник утром к тебе подходили даже незнакомые люди и говорили: «Ваш Артур здорово играл в субботу».

— А этот Уивер, с которым ты свел знакомство, — не унимался отец. — Держался бы ты подальше от этих людей, Артур. Эта компания не для тебя.

— Ты просто не знаешь, к чему бы придраться, — разозлился я. — Где деньги, там всегда грязь. Придется мне перешагнуть через нее. Я хочу зарабатывать деньги. Я их зарабатываю. Ты разве против? Вспомни, что ты сам всегда говорил про деньги. Что без них счастья не бывает. Ты мне это твердил с тех пор, как я научился говорить. А теперь, когда я делаю в точности то, что ты хотел… ты же меня этим попрекаешь.

— Эх, Артур, бывают деньги и деньги, — сказал он, притихнув, как только я озлился.

— Для меня все деньги одинаковы. Никто не может разделить их на хорошие и плохие. Никто. Посмотри на католиков, на Слоумера — они целыми днями устраивают всякие лотереи. Когда дело доходит до денег, идеалы идут ко всем чертям. Тут не разбирают, что хорошо, а что нет. Идеалы! Чего ты добьешься с твоими идеалами? Чего ты добился?

— Чего? — Он оглядывался по сторонам, как будто это было ясно само собой: чего он добился со своими идеалами, и чего добилась его соседка миссис Шоу с ее идеалами и сосед соседки мистер Чэдвик с его идеалами. Да, это было ясно само собой.

Потом на мгновенье он понял, что я ничего этого не вижу. Он увидел окружавших его людей без их привязанностей и волнений — кладбище разбитых надежд. Может быть, в молодости он сам мечтал стать регбистом… Мать смотрела на него, словно окаменев. А он сидел — маленький человечек без брюк, — в недоумении покачивал головой, морщил лицо, чувствуя свое бессилие, упрекая себя за него, слепой от усталости, накопившейся за прошлую неделю и за всю жизнь.

5

Я вижу в темноте его лицо: оно сморщилось и исказилось от боли, которая все усиливается. Между нами стена боли, она растет вверх и вширь, пока не поглощает нас обоих. Боль пробегает по моему лицу тупой судорогой. И будит меня.

Язык лежит на пустых ямках верхней десны, от него куда-то в глубь носа бегут жгучие иголки. Я совсем разбит. Через некоторое время из-за двери доносится что-то вроде хихиканья. Я встаю с кровати, всовываю ноги в ботинки и тащусь к двери. Отодвигаю задвижку, но дверь не поддается. Заперто.

Снова раздается хихиканье, я барабаню в дверь. Когда я перестаю стучать, на площадке не слышно ни звука, хотя внизу шум стал еще сильнее. Прикладываю глаз к замочной скважине. Наверное, это Томми Клинтон решил сострить. А может, Морис. Иду к окну — ни одной водосточной трубы. Я сажусь на кровать и закуриваю. Внизу кто-то распевает рождественскую песню.

По аллее проезжает фургон; несколько минут, пока он стоит, слышно, как звенят бутылки. Пополняются запасы спиртных напитков, а наверное, еще рано. Часов десять. По-настоящему вечер сейчас только начинается. Фургон уезжает. На аллее два хора поют рождественскую песню.

Я думаю о миссис Уивер. Делать больше нечего, так что заодно я думаю и о мистере Уивере. С ней я раззнакомился, ему вдруг разонравился. В конце ноября мне показалось, что он пытается выжить меня из команды. Тогда и на поле и не на поле были всякие трудности. А теперь мне вышибли передние зубы. И кто вышиб — Меллор! Хотя он не мог знать, что попадет именно мне в зубы.

Может, я зря все валю на Уивера, но ведь Меллор один из его самых тихих дружков. Как ни крути, сегодня мне хотелось приехать сюда только из-за одного. Где-то в глубине я чувствую, что надо уладить дело с миссис Уивер. Если уж на это идти, так не зря. А все-таки есть еще одна затаенная причина. Сегодня здесь будет Слоумер.

На аллею въезжает машина. Я прижимаюсь лицом к окну, стекло, оказывается, немного заиндевело. Машина останавливается у самой террасы, и в полосе света появляется Эд Филипс. Он приехал на такси — выскочил как ошпаренный. Я кричу ему. Он смотрит на входную дверь, машет кому-то рукой, расплачивается и входит в дом.

Нужно выйти из комнаты. Я снова подхожу к двери, заглядываю в замочную скважину, стучу и кричу, потом возвращаюсь к окну. Открываю его и чувствую, как холодно на улице. На покатой лужайке блестит иней. Чистое небо затоплено бледным лунным светом. Футах в двадцати внизу замусоренная альпийская горка, которую соорудил Джонсон. Я гашу свет и вылезаю на подоконник. Несколько минут я стою, не двигаясь, как мойщик, которому неохота приниматься за работу. Подо мной свет из окон и эта горка. Я дергаю изо всех сил, водосточный желоб выдерживает.

Я вскарабкиваюсь на раму и подтягиваюсь. Выбитое стекло беззвучно падает в комнату. Втиснув локти в желоб, я пристраиваю ноги на верхушке открытой оконной рамы и не знаю, лезть дальше или нет. Под руками у меня ледяное крошево, желоб потрескивает и стонет под тяжестью моего тела. Крыша слишком крута, чтобы на нее выбраться, — настоящая пирамида. Прямо передо мной труба дышит дымом в бледное небо.

Справа угол дома. За углом должна быть водосточная труба, которая мне нужна. Я спускаюсь с рамы, повисаю на желобе и соскальзываю с подоконника. Я перебираю руками по краю желоба. Где-то по ту сторону окна он трещит, отламывается и вдруг провисает на фут. Я вскрикиваю и стараюсь быстрее добраться до угла.

Достигнув цели, нащупываю скобу на том месте, где должна быть труба. Дергаю — она отваливается.

Узнаю Уивера: станет он думать о ремонте дома. Руки у меня вытягиваются, и я не могу двинуться ни назад, ни вперед. Подтягиваюсь и снова втискиваю локти в желоб. Опираясь на левый, освобождаю правую руку и начинаю выдергивать черепицу на углу крыши. Первая поддается с трудом. Она разламывается, и я бросаю ее на газон. Потом дело идет легче, и постепенно я разбираю весь угол прогнившей уиверовской крыши. Показываются деревянные брусья, и скоро дыра уже достаточно велика, чтобы в нее можно было залезть. Я просовываю ноги между брусьями, ложусь спиной на черепицу и закуриваю.

Отдельные голоса доносятся совершенно ясно. Я слышу, что говорят внизу, и не знаю, может, и я несу такую же чушь.

Отсюда хорошо виден город. Большие заводы Ярроу и Саджена плывут по долине, как два огромных корабля с ярко освещенными иллюминаторами — они движутся прямо на башни электростанции. Внизу сверкают огни тысячи сочельников. Сегодня вечер вечеринок. Я так вспотел, что мне становится холодно, и я начинаю прокладывать дорожку вдоль края крыши. Я подсовываю пальцы под черепицы и стараюсь их отодрать. Одни ломаются, другие отрываются целиком, и я бросаю их вниз в темноту. Наконец я добираюсь до единственной водосточной трубы, которую видел за весь вечер, и съезжаю вниз.

Едва я касаюсь земли и с облегчением вздыхаю, как у меня за спиной раздается чей-то сердитый голос:

— Артур, что вы, черт возьми, там вытворяли?

Это Джордж Уэйд. Он наклоняется вперед, чтобы разглядеть в темноте мое лицо.

— Вот уже минут десять, как я за вами наблюдаю, — говорит он. — Хорошо еще, что я вас узнал, а то вы попали бы прямо в объятия полицейских.

Он принюхивается, чтобы узнать, не несет ли от меня спиртным.

— Я не мог выйти из комнаты… меня кто-то запер.

От меня пахнет копотью и стоячей водой. Но Джордж вполне может принять это за запах виски. Он дрожит и стучит палкой по земле.

— Вы там порядочно напортили, — говорит он и, запрокидывая голову, смотрит на конек крыши. — Надеюсь, вы не забудете сообщить об этом мистеру Уиверу. Первая черепица меня очень напугала. Она чуть не угодила мне в голову… Вы разобрали всю крышу?

— Труба все-таки осталась, мистер Уэйд. Мне не хотелось особенно утруждаться… А как вы? Что вы здесь делаете? Вы, кажется, совсем замерзли?

— О… — вздыхает он и снова стучит палкой.

— Неужели вы все еще ищете собаку?

— Мне не удалось ее найти, Артур. Столько времени, будь оно неладно. По-моему, Морис нарочно ее выпустил. Вы знаете, как он себя ведет в подобных случаях. Ему словно что-то ударяет в голову. Он вполне способен поступить таким образом.

— Возможно, только вряд ли он станет ее искать. Тем более что собака, наверное, убежала домой.

— Но мистер Уивер заверил меня, что она не может убежать, — говорит он таким тоном, как будто уже много раз повторял это про себя. — Впрочем, раз вам не терпится войти в дом, Артур, я не хочу вас задерживать. В конце концов несчастный пес принадлежит мне. А владение собственностью всегда сопряжено с риском. Если вы застудите зубы, вам придется плохо.

— Сколько сейчас времени?

Он вынимает часы.

— Почти десять минут одиннадцатого, — говорит он и поворачивается к кустам, как будто мой вопрос снова напомнил ему о собаке. Я смотрю на него и не верю. Все это из-за какого-то жалкого пса!

За домом, возле кухонной двери, где останавливаются фургоны, стоит старый прославленный «роллс» Слоумера. Я вхожу в кухню и умываюсь под краном. Оказывается, у меня все ладони в порезах. Я вытираю руки, чищу костюм и начинаю осматриваться.

Из гостиной вынесена почти вся мебель, хотя обои с листьями остались; здесь танцуют. На подушке развалился Томми Клинтон, он, мигая, смотрит на меня и не узнает. В остальных комнатах устроены бары, буфеты и места для отдыха. В холле толпа во главе с мэром и олдерменами-лейбористами поет регбистские песни на рождественский мотив. «А ну еще, а ну еще, а ну давай!» Они медленно движутся вокруг елки, вытащенной на середину комнаты; половина волшебных фонариков помята, они похожи на подгнившие плоды.

Из буфетной доносится голос Мориса: он поет, отставая на одну-две строчки от певцов в холле. Стучу в дверь и окликаю его.

— Это ты, Артур? — кричит он. Ключ поворачивается, и Морис смотрит на меня из-под полуопущенных век.

— Тебе что, дружище? — Он без рубашки, кожа еще горит после дневной игры, некоторые ссадины снова начали кровоточить. — А я думал, Томми запер тебя наверху.

— Я только что выбрался.

Он смеется не меньше минуты. Джудит, секретарша мэра, выглядывает из-за его плеча и улыбается, пьяно покачиваясь.

— Где ваши зубы, Тарзан? — спрашивает она. — Решили догнать золотую молодежь выпуска 1934 года?

— А что вы предлагаете?

— Ах, черт! Вам я многое могу предложить.

— Э-эй, потише! — говорит Морис.

— Ты видел Уивера? — спрашиваю я его.

— Не видел целую вечность, малыш. — Он медленно трясет головой, стараясь очухаться. — Может, войдешь? Я сейчас уйду. Холодно, как в тюрьме, а эта стерва — лед, верно, дорогая? Может, у тебя она оттает. — Он захлопывает дверь и запирается. Через минуту раздается крик: — Ты еще здесь, Артур?

— Да.

— А чего ты дожидаешься? — Оба хихикают.

Я подымаюсь по лестнице мимо второго азиатского ландыша, в листьях которого видны странные плоды: бюстгальтер и еще что-то шелковое. Дверь в большую спальню слегка приоткрыта. Только я собираюсь заглянуть в щель, как дверь распахивается настежь, и Уивер, чуть сощурившись и едва заметно улыбаясь, устремляет на меня голубые кукольные глаза. Он во фраке, и на его мгновенно изменившемся лице написано, что я грязное назойливое ничтожество.

— Надеюсь, я вам не помешал, Артур? — спрашивает он.

Я говорю «нет» и качаю головой.

— Неужели вы оставили праздник, чтобы просто так подняться сюда? — продолжает он. — Что вам нужно?

Прежде чем я успеваю придумать что-нибудь язвительное, из-за двери доносится голос миссис Уивер.

— Это Артур Мейчин, дорогой? Почему ты не попросишь его войти?

— Входите, Артур, — говорит Уивер.

Я вхожу, протискиваясь мимо него.

Что верно, то верно — лежать на кровати миссис Уивер приятно. Люстра сверкает прямо у меня над головой, и вся комната залита светом. Позади во всю стену гобелен с изображением охоты: собаки вонзают зубы в маленькое бесцветное животное, и оно уже истекает кровью.

Слоумер улыбается, глядя на меня, и поднимает рюмку, показывая, что я должен выпить.

— Выпейте, молодой человек, — говорит он топким ломким голосом, похожим на шелест бумаги. — Ведь это бывает только раз в год.

Для него наверняка не чаще.

Когда я входил в комнату, он тем же тоном сказал:

— Значит, это тот самый молодой человек, которому сегодня выбили зубы.

Рюмка в моей руке пуста. Я прячу ее в кулак и делаю большой глоток.

Кажется, никто толком не знает, что мы празднуем. И уж во всяком случае, мы не веселимся. Уивер сидит в кресле около двери и, расставив колени, смотрит на ковер: он только что пролил вино, и маленькая лужица впитывается в ворс, превращаясь в темное пятно. Миссис Уивер расположилась возле окна недалеко от меня и со сдержанной злостью разглядывает ту же лужицу.

Долгое время мы сидим и молчим, потому что для Слоумера в смысле развлечений это, кажется, предел мечтаний. Я все время думаю, как бы отделаться от него и от Уивера и на несколько минут остаться наедине с миссис Уивер, которая в своем узком платье, отливающем серебром, жжет меня с расстояния в три ярда.

— Внизу очень шумно, — говорит она наконец.

А вдруг она думает о том же, о чем я?

Уивер угрюмо кивает.

— Последний раз я устраиваю все это в своем доме, — говорит он.

— Почему? — спрашивает Слоумер.

Он поворачивает голову к двери, где сидит Уивер, и оказывается, что под нижней губой у него начинается чахлая, словно из пуха, бородка. Но и в этом новом положении я все равно не могу разглядеть, что у него не так.

— Почему? — переспрашивает Уивер и странно расширившимися глазами смотрит на Слоумера. — Почему? Потому, что сюда пролезли все городские подонки. Мне это не нравится.

— Они всегда себя так ведут? — невинно спрашивает Слоумер.

В каждом пустяке, который Слоумер говорит или делает, Уиверу чудится подвох, и теперь он старательно обдумывает ответ.

— Мне кажется, да. С ними там член парламента и мэр… Но боюсь, что они не подают остальным благого примера.

Слоумер усмехается, и Уивер немедленно начинает ерзать в кресле, как будто Слоумер неодобрительно ткнул его в ребро своим тонким белым пальцем.

— Вы считаете, что мне не следовало так говорить? — спрашивает Уивер.

— Не следовало? — Слоумер с улыбкой разглядывает Уивера.

— В конце концов, — говорит Уивер, — член парламента не обязательно должен быть лучше других. Ведь все сводится к удобному случаю, а особая проницательность или способности тут ни при чем.

— Я не знаком ни с ним, ни с мэром, — говорит Слоумер, — и меня совершенно не интересует их положение. Если не ошибаюсь, вам как-то предлагали выставить свою кандидатуру… Не помню, от какой партии.

Слоумер доволен, что заставил Уивера высказаться, Уивер краснеет оттого, что попался.

Мне, кажется, лучше помалкивать. Я изучаю миссис Уивер и прикидываю, есть ли у нее под платьем корсет, но, главное, я изучаю Слоумера — жадно, словно пью в жару. Это его забавляет, как все в этой комнате. Его интересует гобелен, хотя он ничего про него не говорит. Миссис Уивер переводит взгляд с гобелена на Слоумера, напрашиваясь на похвалу. А он глядит на меня и на охоту за моей спиной, как будто такое соседство кажется ему нелепым или непристойным.

Я разочарован. Во-первых, миссис Уивер совсем не та. И смотрит она на меня совсем не так, как я, по-моему, смотрю на нее. Я придворный шут, большой глупый шут, над которым все втайне потешаются. И виноваты в этом мои зубы, Меллор, а больше всех — сидящий напротив меня калека, весь вид которого словно говорит, что его уродство — единственная достойная форма человеческого тела. Мне кажется, что в кресле скорчился до времени состарившийся мальчик, и его стариковские глаза, посмеиваясь, следят за ощущениями, которые его наружность вызывает в тех, кто собирался не обращать на нее внимания. Фрак сшит так, чтобы его уродство было незаметно. Вот это первоклассный портной!

— Наш молодой человек начинает скучать, — говорит Слоумер Уиверу. — Конечно, ему нужно общество его сверстников внизу, а не таких усталых стариков, как мы с вами.

— Ну, у меня, во всяком случае, нет желания мешать ему развлекаться в другом месте, — говорит Уивер. — Ради меня ему незачем тут оставаться. А что ты скажешь, дорогая?

Прежде чем она успевает ответить, опять говорит Слоумер:

— Пока он здесь, он вряд ли что-нибудь сломает, не так ли?

— Не думаю, чтобы именно он стал разносить дом на куски, — говорит миссис Уивер.

— Что случилось? — спрашиваю я ее.

— Некоторое время тому назад нам показалось, что кто-то срывает черепицу с крыши, — объясняет она. — Пришлось убедить моего мужа, что он выпил слишком много ершей.

— Вы меня не убедили, — говорит он. — Я по-прежнему думаю, что там кто-то был. Я же отчетливо видел, что с желоба свисало что-то вроде большого мешка… Я только не могу понять, как кто-нибудь сумел туда забраться. — Кажется, ему стало легче от того, что он может пожаловаться на что-то определенное. — Ведь на фасаде нет ни одной целой водосточной трубы.

— Вы себе не представляете, какими настойчивыми становятся люди, когда к ним в кровь попадает капелька алкоголя, — говорит Слоумер. — Я часто спрашивал себя, почему предприниматели вроде вас, Уивер, не используют это обстоятельство. Я склонен думать, что для настоящего преуспевающего промышленника контролируемый алкоголизм — просто необходимость.

Мне вдруг приходит в голову, что Слоумер нарочно хочет заварить кашу. Он смотрит то на меня, то на Уивера, примериваясь, как нас стравить. Только теперь я понимаю, почему, когда я вошел, он посмотрел на меня с облегчением. Он желает, чтобы его развлекали.

— Зачем вы пришли сюда, наверх, мистер Слоумер? — спрашиваю я. — Вам мешал шум?

— Ну… мы празднуем канун рождества Христова, — медленно говорит он.

— Очень точное определение… — начинает Уивер.

— Разгул внизу — это такое же празднование. Тем более что один из нас санкционировал его, создав все необходимые условия.

— Но послушайте, я ведь не отвечаю за их поведение, — резонно возражает Уивер.

— Ну, а кто? — говорит Слоумер. — Не находись они сейчас здесь, они вряд ли вели бы себя так, а уж у себя дома тем более.

— Они просто употребляют добро во зло. Казалось бы…

— Не может быть, Уивер, чтобы у вас сохранились какие-нибудь иллюзии относительно человеческого поведения. Во всяком случае, я не раз замечал, что в своих личных взаимоотношениях вы скорее склонны проявлять недоверие.

— Что вы хотите этим сказать?

Уиверы — и он и она — краснеют и почему-то смотрят на меня.

— В такой праздник вряд ли стоит затевать разговор на эту тему, — с твердостью заявляет Слоумер.

— Все-таки объясните свои слова, — настаивает Уивер. — Не слишком приятно, когда о тебе говорят такие вещи.

— Ну, что ж… тогда я беру их назад.

— Они уже сказаны, — не унимается Уивер. — Так или иначе, из чистого любопытства я очень хотел бы узнать, что вы имели в виду.

У него красное напряженное лицо, как у женщины, которую душит злость; голубые глаза полны ненависти.

— Вы это знаете, — многозначительно произносит Слоумер, с откровенным злорадством наблюдая, как бесится Уивер.

— Не имею ни малейшего представления… Вы сказали, что в отношениях с другими людьми я склонен проявлять недоверие. Мне всегда казалось, что дело обстоит как раз наоборот. Скорее уж можно говорить об излишке доверия.

— Ну… возьмем для примера вот этого молодого человека, — говорит Слоумер и невозмутимо смотрит на меня. — Разве в этой истории не сказалось недоверие к нему?

Он следит за нами, весело посмеиваясь.

— К кому? К Мейчину?

Уивер смотрит на меня, еще не погасив в глазах ненависти, и старается понять, знаю ли я, о чем идет речь.

— Да, к Мейчину, — повторяет Слоумер.

— О чем вы говорите? — спрашивает Уивер.

— Ну, послушайте, мне не хочется быть серьезным в такой вечер, как сегодня, — упирается Слоумер.

— Если вы решили затеять спор, почему не сказать об этом прямо? — злится Уивер. — А если нет, то зачем вы начинаете подобные разговоры?

— Я ничего не имею против спора, — говорит миссис Уивер, — если только он будет забавным. У нас тут достаточно скучно.

— Таково мнение дамы, — говорит Слоумер, — и все же я не хочу копаться в вещах, о которых мне не так уж много известно.

— Что это за история, в которой сказалось недоверие к Мейчину? — спрашивает миссис Уивер. — На что вы, собственно, намекаете, Слоумер? Вам известно о нем что-нибудь неизвестное нам?

— Нет, — отвечает Слоумер. Он наблюдает, как из-за веселой игры, которую он затеял, кровь приливает к моему лицу.

— Значит, моей жене это тоже известно? — спрашивает Уивер.

— Как и вам, — раздраженно отвечает Слоумер.

— Черт подери, к чему вы все-таки клоните? — почти кричит Уивер.

— Я знаю, к чему он клонит, — вмешивается миссис Уивер и смотрит прямо на Слоумера, как будто говорит ему: «Давайте. Говорите начистоту. Кончайте с этим».

— Что это значит? — подозрительно спрашивает Уивер; ему уже не хочется подставлять себя под удар.

— Слоумер намекает на сплетню, которую ты слышал, милый… Кто-то решил, что Мейчин был моим любовником.

Слоумер не может скрыть радости и из-за этого немного переигрывает, изображая, как он потрясен.

— Что вы! Я имел и виду совсем не это, — говорит он, словно растерявшись. — Может быть, такая сплетня и существует, но я слышу ее впервые.

Миссис Уивер — проколотый воздушный шар.

Я не смотрю на Уивера. И слушаю, как Слоумер смущенно вздыхает.

— Послушайте, Слоумер, — для собственной бодрости миссис Уивер говорит на удивление спокойным голосом, — не прибегайте к старым трюкам. К чему это театральное изумление? Право, не считайте нас такими уж…

— Простите. Еще раз простите, — говорит он. — Уверяю вас, я никак не ожидал ничего…. Я совершенно не представлял… Вы должны извинить мою глупую неловкость.

— Ну, что ж… — говорит миссис Уивер, — рано или поздно вы об этом все равно услышали бы. — Теперь, когда весь воздух вышел, она пытается заклеить дыру. — Во всяком случае, вам теперь понятно, что Уиверу и мне это, естественно, крайне неприятно.

— О, конечно! Я вполне разделяю ваши чувства, — уверяет Слоумер. — Странно, как такая сплетня могла возникнуть.

— Да, очень странно, — говорит миссис Уивер. — Хотя объяснение достаточно простое, но сейчас не стоит ворошить все это.

Миссис Уивер слегка улыбается мне.

— Простите, Мейчин, мне очень жаль, что вы оказались главной темой нашего разговора.

Я говорю, что это неважно, и притворяюсь озабоченным, чтобы скрыть ошеломление. Я все еще думаю, что лучше не смотреть на Уивера. Значит, он знает, что я приходил в пятницу. Джонсон сказал ему? Мэй? Я чувствую себя мишенью для учебной стрельбы.

— На что же вы тогда намекали? — негромко спрашивает Уивер.

Слоумер медленно качает головой.

— Я имел в виду случай, когда вы предлагали заменить Мейчина тем юношей… Я забыл его фамилию. Это было примерно в ноябре.

Несколько минут все молчат. Потом Уивер говорит:

— Не понимаю, в чем тут выразилось мое недоверие к людям, о котором вы завели разговор.

— Возможно, ни в чем, — говорит Слоумер. — Я пал духом и боюсь, что теперь уже ничто не может подкрепить мнение, которое я высказал. Наверное, я немножко злоупотребил вашими напитками: вам мерещатся тела, свисающие с крыши, а мне злобные, непримиримые души. Давайте принесем друг другу взаимные извинения. — Он смотрит на меня с таким видом, словно я должен быть ему благодарен за то, что он так удачно все уладил. — Во всяком случае, молодой человек, все члены нашего отборочного комитета хотели от вас отделаться, и мне пришлось-таки потрудиться, чтобы вы уцелели. Мистер Уивер вам это подтвердит. Он в курсе. Но я не могу сказать, что обманулся в своих ожиданиях. — Я не очень понял, относится это ко мне или к сегодняшнему вечеру. Раза два он кивает, а потом вытаскивает из-за лацкана массивные часы. — К тому же моя луковица показывает, что сейчас как раз половина двенадцатого. Это означает… что мне пора. Я люблю встречать рождество дома.

Он соскальзывает с кресла и встает — в глазах напряжение от сделанного усилия. Подходит к миссис Уивер и, как маленький мальчик, протягивает руку. Она с сомнением пожимает ее, то же самое делает Уивер.

— Счастливого рождества, — говорят они друг другу.

— Не провожайте меня, — предупреждает их Слоумер. — Я сам сумею добраться до черного хода. На всякий случай я подъехал туда — так безопаснее. А молодого человека я попрошу пойти со мной и присмотреть, чтобы у меня не вышло никаких неприятностей с вашими веселыми гостями.

Я не знаю, соглашаться или нет. У меня еще есть надежда, что Уивер настоит на том, чтобы самому проводить Слоумера, и я, может быть, останусь здесь с Дианой. Но Уивер молчит.

— Еще раз до свиданья, — говорит Слоумер. — Примите мои наилучшие пожелания на рождество и на новый год.

Я выхожу вслед за ним и закрываю дверь спальни.

На площадке он останавливается и говорит:

— Я не хотел оставлять вас наедине с этими двумя хищниками. Если вам не трудно, помогите мне спуститься по лестнице.

На ступеньках тут и там расположились усталые парочки в первой стадии праздничного утомления. Пока мы пробираемся между ними, я успеваю разглядеть, что у Слоумера изуродован правый бок: под мышкой на уровне ребер фрак вздувается бугром. Его, по-моему, никто не узнает — они уже на это не способны. В кухне полно народу, но мы благополучно выбираемся наружу.

Усаживаясь за руль специально оборудованной машины, Слоумер говорит:

— Скажите, вы действительно принимали участие в том, что я называю склонностью миссис Уивер к нарушению светских приличий? Другими словами, есть ли доля правды в том, что я слышал?

— А вам какое до этого дело? — говорю я и наступаю на машину, как будто угрожая ему.

— Это, Мейчин, вы должны решать сами, — отвечает он таким тоном, что я понимаю: он посадил меня между двух стульев.

— Нет… Я с ней не спал и вообще ничего…

— Такова, значит, истина, — говорит он. — Насколько мне известно, сезон пока проходил для вас удачно.

— До сегодняшнего дня.

— Ах да… я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь вставные зубы иногда выглядят даже лучше собственных. Какие, вы думаете, у меня?

Он растягивает маленький рот и показывает два ряда мелких белых зубов.

— Да… — говорю я, не зная, что он хочет услышать, — очень хорошие зубы.

— Как вы думаете, это мои собственные или вставные?

— Вставные… а может быть, собственные.

— Вставные, — довольным тоном говорит он, все так же растягивая губы, чтобы я мог посмотреть, как они удобны. — Вы знаете, что оказались в неловком положении перед Уивером?

— Я знаю, что последние несколько недель он меня не очень жалует.

— Теперь вы знаете почему… Ну, не вы первый, кого раздавила эта супружеская пара. Так что не стоит предаваться сожалениям. Вы ведь не католик?

— Нет.

— И никогда не думали перейти в католичество?

— Пока нет.

— Для молодого человека вроде вас это имеет множество преимуществ. Например, своя организация. — Он дает задний ход. — Желаю вам счастливого рождества, — говорит он. Над нижним краем ветрового стекла видна только его голова.

— Счастливого рождества, — отвечаю я.

Настоящий Санта-Клаус — не хватает только хлопьев снега. Я слышу, как Слоумер выезжает на дорогу, потом шум мотора затихает, и я возвращаюсь в дом.

— Значит, вы тот самый Артур Мейчин… регбист?

— Ага, — говорю я.

Она закидывает ногу за ногу, расправляет на коленях край узкой черной юбки и откидывается на подушку посредине дивана. Колени сияют. Когда я делаю вдох, я касаюсь ее плечом.

— Никогда бы не догадалась, — говорит она. — На поле вы совсем не такой.

— Какой?

— Ну… — Она думает изо всех сил. — Как бык.

Когда я сел рядом с ней, я подумал, что видел ее в каком-то табачном магазине. Из-за этого мне теперь кажется, что она похожа на туго набитую сигарету. Я помню, что видел эту подложенную грудь над каким-то прилавком.

— Это Артур Мейчин! — кричит она подруге, которая на другом конце комнаты лапает Мориса.

— Подумать только! — откликается та. — А это Морис Брейтуэйт, Мэг. — Они обе замолкают, чтобы оценить размеры своей добычи.

— Вас зовут Маргарет? — спрашиваю я.

— О да, — отвечает она, как будто это необыкновенное счастье. Мы оба смотрим через комнату на Мориса, который до сих пор сидит полуголый, выставляя напоказ свои синяки.

— Вы, регбисты, народ опытный, — говорит она, смотря, как Морис орудует руками.

Я смеюсь; она резко оборачивается.

— Над чем вы смеетесь? — сердито спрашивает она и вдруг говорит без всякого перехода: — Фу, черт! У вас нет передних зубов!

Она быстро взглядывает на подругу, чтобы узнать, заметила ли та этот дефект.

— Удалил сегодня вечером, — говорю я.

— Вы женаты?

Она разочарована.

— Нет, коплю деньги.

— Приходится, милый. На беззубого не очень-то многие польстятся.

— Правда? А я думал, девушки любят разнообразие.

— Разнообразие! — говорит она. — Конечно, девушки любят разнообразие. Но не настолько.

— Не хватает всего шести зубов.

— Мне, милый, кажется, что это очень много. Ведь самое главное — это впечатление. Увидишь, проснувшись, такую физиономию, и покажется, что губишь молодость за стариком.

— Я не думал на вас жениться.

— Очень вам признательна. Для меня это комплимент.

— Это большой дом, — говорю я.

— Да?

— Вы часто здесь бываете?

— А вы?

— Довольно часто.

— Значит, я не очень.

— А как вы сюда добираетесь, на автобусе?

— Нет, милый. Меня привозит мой друг. Вы не видели его машину, когда входили?

— Я, наверно, пришел раньше. А как зовут вашего друга?

— Лайонел Мэннерс…

Она ждет, чтобы насладиться впечатлением.

— Разве вы о нем не слышали? — спрашивает она с удивлением. — Борется в «Ипподроме» и прочее.

— Особенно прочее, как я слышал.

— Ничего подобного! Пожалуйста, поосторожней…

— Одно время он играл в лиге регбистов, верно?

— Еще бы, — говорит она таким тоном, словно это всего лишь один из его многочисленных второстепенных талантов. — Но он с ними расстался. Сказал, что там не очень-то заработаешь.

С минуту она что-то самодовольно напевает, потом говорит:

— Хочешь выпить, сынок? Этого добра здесь хватает.

Она достает бутылку из ящика возле себя, открывает ее и ловко наполняет два стакана, из которых уже кто-то пил.

— Мэвис, хочешь выпить? — кричит она подруге.

— Нет, — откликается та.

— Этот типчик Уивер скряга каких мало. Для мужчин целый вечер пиво, а для дам сидр.

— Вы пьете пиво? — говорю я.

— А… ну да. Я вас поняла. Пойдем потанцуем?

В соседней комнате громит музыка.

— Не возражаю.

Я трезв, и у меня нет никакого желания любоваться Морисом и его дамой.

Мы входим в соседнюю комнату и начинаем медленно, рывками двигаться под меняющуюся музыку. Я узнаю кое-что из мебели. Кто-то катает длинноногую девку на чайном столике, за которым миссис Уивер угощала меня в ту среду.

— Вы хорошо танцуете, — говорит Маргарет.

— Идете на попятный?

— Нет, сыночек. Я правда так думаю. Вы здорово танцуете. У вас есть стиль. Большинство этих свиней думают только, как бы залезть к тебе в постель.

Мы танцуем и молчим в ожидании, пока у нее в голове завертится новая пластинка. А я пытаюсь представить себе, что значит залезть в постель к богатой дамочке вроде миссис Уивер: всякие ароматы, мягкий матрас, тонкие простыни и уверенность, что это временное соглашение. Никаких обязательств, заранее знаешь, с чем имеешь дело — взаимное удовольствие по обоюдному согласию, без всяких дурацких чувств; хорошее белье. Я смотрю в оба: вдруг она сойдет вниз?

— Вы знаете, мои подруги лопнут от зависти, когда я скажу им, что была с вами.

— Значит, я знаменитость.

— Почему вы так думаете?

— А почему они лопнут от зависти?

— А… понимаю… Только не вздумайте задирать нос из-за того, что вы мне понравились. Без зубов и все такое. Девчонки думают, что парни из городской команды купаются в золоте. Странно: смотреть на борьбу куда интереснее. Лайонел — хороший борец.

Мы продолжаем танцевать, и я говорю:

— Фрэнк Майлс, наш капитан, тоже занимался борьбой, когда был помоложе.

— Он-то? Можете мне про эту дубину не рассказывать. Лайонел сразу его положил… Два раза.

— Раз в две недели ему ломали спину, — говорю я.

Она обдумывает мои слова и чуть-чуть наклоняется через плечо, проверяя в порядке ли ее собственная спина; потом она спрашивает:

— Ну и как же он?

— А в остальные недели он побеждал.

Через два шага она смеется.

— Как же это она так быстро у него заживала?

— А он ее не ломал. Я поджидал его с машиной позади «Ипподрома», а Фрэнк, только его уносили, хватал одежду и добегал до автомобиля, прежде чем собиралась толпа поглазеть, как его вынесут. В раздевалке повесили колокол с кареты «Скорой помощи», и один человек — Джонсон — звонил в него.

— Ну-ка, — говорит она, поднимая юбку выше колен, — потяните. У меня тут тоже колокольчики.

Я протягиваю руку.

— Нет, не здесь. Слишком уж вы торопитесь. — Она отстраняется. — Не распускай руки, дружок.

Успокоившись, она говорит:

— Вы сказали, что у вас есть машина?

— «Ягуар».

— Наверное, старый.

— Двухлетний.

— А что вы делаете, когда не валяете дурака?

— Разговариваю с вами.

— Где ваша машина? Здесь?

— Нет. Она дома.

— Ловко вывернулись.

— Спросите у типа позади вас.

Она оборачивается и видит члена парламента. Он холодно смотрит на нее.

— Его? Я не могу. Я же с ним не знакома.

— Он не обидится. Спрашивайте. На таких, как вы, он и держится.

— Ну, ладно. Не читай мне мораль. Эй! — окликает она члена парламента. — Эй, приятель, какая машина у Артура Мейчина?

Он снова смотрит на нее через плечо Джудит.

— Если я не ошибаюсь, «ягуар».

— Старый?

Он спрашивает у Джудит и говорит:

— Кажется, почти новый.

Мы опять молча танцуем. От нее чуть-чуть пахнет духами и потом, от меня чуть-чуть пахнет затхлой водой.

— Где вы работаете? — спрашивает она.

— У Уивера.

— Очень удобно. Он всем своим рабочим позволяет хозяйничать у себя в доме?

— Зависит от того, какие рабочие. А вы где работаете?

— А какое это имеет значение?

— Просто мне показалось, что я видел вас в какой-то табачной лавочке. Вы продавали папиросы.

— Я уже сказала: какое это имеет значение?

Музыка обрывается, но тут же начинается снова — кто-то, пошатнувшись, завел радиолу. Комната пустеет. Вечерние гости начинают разъезжаться, а ночные устраиваются передохнуть. Теперь с Джудит танцует мэр. Его глаза стрелочника тускло поблескивают над ее спиной.

— Может, уйдем отсюда? — говорит Мэг. — Мэр действует мне на нервы. Слишком у него добродетельный вид.

В холле Томми Клинтон раскачивается под елкой, на него дождем сыплются иголки. Его девчонка помогает ему устоять на ногах. Увидав Мэг, он говорит:

— Ну, как понравилось… столько времени взаперти со стариной Артуром. Я всегда говорил, что в этой комнате чувствуешь себя уютно, как дома. Это я… — говорит он, тыча в себя пальцем и стараясь не рыгнуть. — Это я вас запер… А сейчас я вас выпустил. Вот только что… Постой-ка, Артур! Я знаю эту куклу. Это юбка старины Мэннерса. — Томми кладет руку ей на плечо. — А ты знаешь, юбка Мэннерса, что это я тебя сейчас выпустил?

— Это тебя, наверное, сейчас выпустили, пьянчуга! — взбеленилась она. — Пора бы запереть тебя снова!

Клинтон щурит слезящиеся глаза и смеется.

— Сразила наповал. Слышала? — обращается он к своей девице. — Она умеет говорить! Жаль, что старины Мэннерса тут нет. Он рассказывал, что его стерва все умеет, только не говорить.

Клинтон, шатаясь, выходит на террасу и приваливается к стене. Разбитое стекло сыплется на аллею.

— Арт, старина, ты ведь не сердишься, что я тебя запер… Это просто шутка, понимаешь. Рождество и все такое… Я напился до бесчувствия и забыл, а то я бы выпустил тебя раньше. Честное слово. — Ломая сучья, он исчезает в аллее. Девица идет за ним.

— Он из городской команды? — спрашивает Мэг.

— Это Томми Клинтон.

— Клинтон. Я не забуду. Я расскажу Лайонелу, как он со мной разговаривал, и тогда посмотрим, что останется от мистера Клинтона. Попомните мои слова.

— Они с вашим Лайонелом друзья.

— После того, что ему я расскажу, они больше не будут друзьями.

Она ведет меня в первую комнату, но там заняты все стулья и большая часть пола.

Морис ушел.

— А где комната, про которую он говорил? — сердито спрашивает Мэг. — Может, она свободна?

— Вряд ли. У меня все равно нет ключа.

— А вы живете далеко отсюда?

— На другом конце города. Да и ко мне нельзя.

Наверху вдруг снова запевают рождественскую песню. В гостиной член парламента выводит тирольские йодли. Он недавно отдыхал в Швейцарии. Мы тащимся назад в холл. Я захватываю с собой бутылку эля и выпиваю ее, пока мы стоим там. Потом иду назад, беру другую бутылку и выпиваю ее тоже.

Вдруг из гостиной появляется Джудит. Она подходит и крепко целует меня в губы. Это продолжается несколько минут. Я открываю один глаз и гляжу на Мэг. Она рассматривает что-то в другом конце комнаты. Мэр уставился на нас и изо всех сил старается казаться довольным. Джудит отпускает меня и говорит Мэг:

— Не сердитесь, дорогая. Он же стоит под омелой. И вы не теряйтесь. А где Морис, Тарзан?

— У него турне.

— Досадно. Мы уезжаем. Мэр решил, что вечер не удался, и мы едем в его обитель.

— Что же вы собираетесь там делать, чтобы не вспоминать про тех, кто здесь?

— Звонить в колокола, Тарзан! Ведь уже рождественское утро!

Она убегает наверх.

— Сразу видно, что это за птица, — говорит Мэг. Она как будто случайно подходит совсем близко и задевает меня острием левой груди. — Удивляюсь, что мужчины льстятся на такое.

— Я тоже удивляюсь.

— Вы что-то бледный, — вдруг говорит она. — Вам нехорошо?

— Нет.

— Мне самой что-то не по себе.

— Идите-ка вы наверх, найдите для нас свободную комнату, а потом возвращайтесь за мной. Я тут пока немного посижу.

— Может, вы меня подбодрите? А то у меня не хватит духа подняться по всем этим ступенькам, — говорит она.

Я наклоняюсь и целую ее в губы. Она сует руки мне под рубашку и обнимает меня.

Я сижу под елкой, пока Мэг не исчезает на лестничной площадке, потом начинаю думать, не попробовать ли в последний раз отыскать миссис Уивер. Минуты через две я решаю, что тут все кончено, тем более в такой час ночи; я подымаюсь, захватываю в первой комнате пива, сколько могу унести, и выхожу из дома. Мне трудно привыкнуть к мысли, что я мог бы получить миссис Уивер. Даже Слоумер считал, что это возможно, а другие, значит, и подавно. У меня слюнки текут.

«Бентли» заперт. Я пробую все дверцы и только потом замечаю, что люк до сих пор открыт. Я забираюсь внутрь и шарю в поисках моего пальто и сумки с игрушками. Сажусь, засовываю пиво в сумку и натягиваю пальто. Тут мне приходит в голову, что хорошо бы уехать на этой машине домой. Скажу миссис Хэммонд, что это подарок ей на рождество. Провожу рукой по приборному щитку, но Уивер унес ключи с собой.

Я снова выбираюсь на аллею и ударом о переднее крыло сбиваю с бутылки крышку. Иду к воротам напрямик по тропинке и на ходу глотаю пиво. Перед самыми воротами вижу в телефонной будке Томми Клинтона и его девицу. Непонятно, вызывают ли они такси или для разнообразия отдыхают в вертикальном положении.

Я устал, тревожусь о зубах и без передышки пью эль. Это немного подхлестывает мои мозги.

Я думаю о ногах миссис Уивер и о ее толстых лодыжках.

Пока дорога не сворачивает по направлению к городу, мне видна вся долина, до самого Стокли — вон шахты, четко выделяются малиновые и оранжевые пятна коксовых печей, и небо над ними зловеще багровеет. Фрэнк, наверное, сейчас лежит и спит в своей кровати главы семейства. Несколько минут вокруг нет ничего живого, кроме Стокли, потом я ныряю в черноту выемки и слышу, как сеть проводов поет и стонет у меня над головой и как гулко отдаются мои шаги. Сквозь верхушки деревьев пробивается свет, а внизу прямо передо мной тускло мерцают желто-красные языки газовых фонарей кирпичного завода. Постепенно становятся видны городские огни. Где-то в долине пыхтит, разрывая тишину, паровоз товарного поезда. А я срываю крышку еще с одной бутылки.

Перелезая через забор товарной станции, я роняю пакет: одна из двух оставшихся бутылок разбивается. От обеих проклятых кукол несет пивом. Я вытираю их носовым платком. Поезд для Йена, целый и невредимый, гремит в картонной коробке. Поднимаю сумку и, чтобы сократить дорогу, иду через пути.

Повсюду скрещиваются и расходятся рельсы. Откуда-то снизу доносится медленное и надрывное пыхтенье товарного поезда, взбирающегося по склону. Эхо повторяет его, все приближаясь, в низком тумане, сочащемся из глубины долины. Я здесь никогда раньше не был. Наступаю на рельс и чувствую, что он слегка подрагивает. Надо остановиться. И сзади и спереди шпалы.

За спиной слышится легкое посвистывание, я оборачиваюсь и вижу огромный желтый водянистый глаз.

— Какого черта ты тут делаешь? — спрашиваю я.

Глаз шипит, потом вдруг с грохотом бросается на меня. На мгновение эта штука вдруг сворачивает, ворча и растягиваясь, а потом дергается и мчится в прежнем направлении. Рельсы вибрируют и содрогаются. Они сотрясаются. Под водянистым глазом в две струи хлещет пар. Я спотыкаюсь о шлак, рассыпанный между шпалами.

Глаз проносится мимо. Он плюет на меня, обдает мелкими брызгами, и я чувствую жар его огромного черного тела. Секунду на мне горит рыжий огонь, потом снова становится холодно и темно. Теперь в тумане исчезает красный глаз.

Я без конца спотыкаюсь о рельсы, которые кто-то только что здесь накидал. В другом конце станции мычит скот. Я слышу голоса и вижу покачивающиеся фонари. Впереди раздается скрежет вагонного тормоза, переходящий в постукиванье, и мимо скользят одна за другой длинные темные тени, раскачиваясь и похрюкивая, как вереница недовольных свиней. Пахнет мокрым углем и жиром. Я останавливаюсь и допиваю оставшийся эль. Мимо идет человек, он размахивает фонарем, не видя меня. Но когда я, топая, бегу через последние рельсы, потом по куче шлака и перелезаю через забор на улицу, он слышит и останавливается. Теперь я оглядываюсь и вижу красные, оранжевые, зеленые сигнальные огни, а внизу багровое пятно жаровни стрелочников. Отца я на станции не встретил.

На ночной стоянке еще есть такси, и около половины четвертого я попадаю на Фэрфакс-стрит; она похожа на склеп. Я предупредил, что вернусь поздно, и миссис Хэммонд дала мне ключ от входной двери. Прежде чем войти в дом, я отпираю свою машину и достаю с заднего сиденья подарок, который я ей приготовил. Он тяжелый. Я старательно завертываю его в бумагу и громко хлопаю дверцей. Но свет не зажигается. На длинной узкой улице с кирпичными домами пусто, только стоит моя машина.

В кухне на столе три чашки, блюдца и тарелки с крошками рождественского пирога — чтобы я сам догадался, что у нее были гости. В камине блюдце молока и еще одна тарелка с почти нетронутым пирогом.

Она, наверное, ждала меня, может быть, даже приоткрыла дверь спальни, чтобы не пропустить, когда я приду. Я слышу, как она спускается по лестнице, и засовываю сверток за диван. Она входит, когда я достаю из сумки игрушки.

— Очень поздно, — шепчет она. — Вы только что вернулись? — Она босая, на ночную рубашку накинуто пальто. — С вами ничего не случилось?

— У меня была чертовски веселая ночь, если вы об этом… А к вам, как я вижу, кто-то приходил?

— Двое, — с довольным видом говорит она. — Вы их не знаете.

— Кто же это?

— Нечего злиться. И только потому, что вы не знаете всех моих знакомых. — Она совсем как молоденькая девушка. Глаза тут же загораются от радостного волнения и от того, что у нее есть секрет. — Приходила сестра Эрика с мужем.

— Я не знал, что у него была сестра.

— Вот, вот! Так и знала, что вы скажете что-нибудь такое. Ну, так у него была сестра. Эмма… Комптон. Они про вас слышали. — Она потирает руки, как будто их приход был ей очень приятен. — Про регби и вообще. Они все спрашивали, какой вы. Ее муж ходит на стадион, когда вы играете. А вот… — она тихонько смеется и берет карточку с каминной доски. — Вот… посмотрите и скажите, что вы думаете.

На фотографии, уже немного пожелтевшей, стоят, обнявшись, три девушки и смеются так, словно в жизни не видели ничего смешнее фотоаппарата. Все три в комбинезонах — в комбинезонах военного времени — волосы завязаны косынками.

— Это вы! — Я не могу скрыть удивления.

Она! В середине стоит она, немного откинувшись назад, на лице и на губах солнце и ничего скрытого, все наружу. Обыкновенное, ничем не омраченное девичье лицо.

— Справа Эмма — это было до того, как я познакомилась с Эриком. Она нас и познакомила.

— Что вы делали? Где это…

— Снято во время войны. Мы работали на артиллерийском заводе в Мойстоне. Делали бомбы. Видели бы вы нас тогда! — Ее лицо все еще сияет, как у ребенка. — Нам приходилось каждый день вставать в шесть утра, чтобы попасть на специальный поезд. Он тащился по всей округе, пока добирался до Мойстона, и всюду подбирал людей. Одни женщины! Доставалось же нам иногда! Вон там сзади видно несколько зданий — все замаскированы. Один раз во время работы нас даже бомбили. Эмма пришла, и мне все так ясно вспомнилось…

— Вы тогда еще не были замужем.

— Нет. — Ее глаза тускнеют и гаснут. — У меня были знакомые ребята… Нам было весело.

— А когда вы вышли замуж?

Раньше она на меня не смотрела. А весело оглядывала комнату, смущаясь, вспоминая. Но теперь она сникает и оборачивается ко мне.

— После войны.

— Вроде немного поздно?

— Я должна была ухаживать за отцом. И больше сидела дома. Наверное, потому мне так нравилось работать в Мойстоне.

— Значит, вы вышли замуж, когда ваш отец умер?

Она качает головой и, кажется, не знает, что сказать.

— Нет, я ушла из дома. Я больше не могла… Я старела. Он, наверное, думал, что я должна оставаться с ним до… не знаю, сколько еще. Мы поссорились, и я ушла и вышла замуж за Эрика. С тех пор я его больше не видела и вряд ли увижу. Слышала только, что его отправили в какую-то богадельню. Господи! — Девичье лицо исчезает, она смотрит на меня, застыв от ужаса и изумления. — У вас нет передних зубов!

— Кое-какие остались, — говорю я. Положив фотографию, я иду к раковине и смотрю в зеркало — я еще ни разу не решился посмотреть. — Не очень-то я красив, верно? Постарел на десять лет. Как по-вашему?

— А я-то не могла понять, почему вы так странно говорите, будто пришепетываете. Я думала, вы выпили. — Она дрожит от холода и начинает беспокоиться.

— А зачем в камине блюдце с молоком и пирог?

— Для Санта-Клауса. Молоко для его оленя. И не смейтесь. Линда сказала, что ночью холодно, и ему это будет приятно, и том, кто о нем подумал, он оставит больше подарков.

— Оленя я, правда, не прихватил, но рад, что обо мне подумали. — Я отпиваю молоко. После пива оно кажется противным и обжигает холодом. Мыши уже попробовали пирог. Миссис Хэммонд смотрит, как я отставляю его, и говорит:

— Вы дрались?

Нет. Мне вышибли зубы, а зубной врач удалил корни. Шесть штук. Пять гиней. У меня чертовски невыгодная работа.

Она долго и внимательно разглядывает мое лицо.

— Вид у вас неважный.

— Это я уже слышал.

— От какой-нибудь девушки?

— А кому еще есть до меня дело?

Она умолкает, пытаясь представить себе, как я провел вечер.

— Значит, вы все-таки поехали к Уиверу?

— Да.

— Вы выглядите совсем больным. Вам никуда не надо было сегодня ходить. По радио после передачи новостей сказали, что вы ушли с поля, но через несколько минут вернулись. Я не думала, что это серьезно…. Вот простудите десны, тогда узнаете.

— Это я тоже слышал, и еще много всего.

— От какой-нибудь другой девушки?.. Кажется, их это не очень отпугивает.

— Не жалуюсь… Что делать с этими игрушками?

— Я возьму их с собой и положу детям в чулки.

— Для вас у меня тоже есть подарок. Хотите получить его сейчас?

Она быстро оглядывает комнату.

— Где же он?.. Нет, не надо, пусть все будет как положено.

Я гашу свет, и мы идем наверх.

— Черт возьми, я бы ни за что не догадался, что вы делали бомбы.

Она смеется; когда мы доходим до площадки, я спрашиваю:

— Почему бы вам не пойти ко мне? Ночь холодная, а меня нельзя оставлять одного. Ты же знаешь, что мамочка всегда спит с Санта-Клаусом.

Она держится за ручку двери своей спальни, потом гладит рукой панель.

— Хорошо, — говорит она. — Но только на рождество, так и запомните.