Такова спортивная жизнь

1

Обедать я отправился во двор и уселся на бетонный парапет над рекой. Низко осевшая баржа продиралась сквозь грязно-коричневую воду, пенившуюся, как скисшее пиво. Внизу подо мной поднятая волна глухо рычала, набегая на гальку. Матрос привязал длинный румпель веревкой и швырнул за корму ведро. Несколько минут оно тащилось за баржей, потом он поднял его наверх и выплеснул воду в узкий проход над трюмом. Вернувшись к румпелю, он подтянул его, так как баржу уже начало сносить.

С нового года я стал часто ходить сюда обедать. Обычно здесь собиралось несколько человек из разных цехов и лабораторий; ребята усаживались между стальных и чугунных болванок или играли в футбол на свободном месте около конторы. Люди постарше, не приставшие к нашей компании, ели, уставившись на коричневую воду, как будто эта сточная канава, называющаяся рекой, была для них единственным привычным зрелищем во всей округе. Но сегодня было холодно и ветрено, хлопья пены взлетали в воздух над шлюзом напротив и заводская вонь висела над самой водой. Насколько я мог разглядеть, больше никто во двор не пришел.

И вдруг я увидел Уивера, осторожно пробиравшегося между рядами металлических балок. Он оказался совсем близко от меня раньше, чем сообразил, на кого он наткнулся.

— Привет… Артур! — машинально сказал он.

Это была наша первая встреча после сочельника.

Я с облегчением услышал, что он все еще называет меня Артуром.

— Давно вы приходите сюда обедать? — спросил он, от неожиданности вступая со мной в разговор.

— Да нет, недавно. Когда хорошая погода.

— Заводская столовая вас не устраивает? — В его голубых глазах загорелся огонек, на губах появилась улыбка.

— Приходится экономить, — ответил я многозначительно. — Никогда не знаешь, что будет завтра.

Улыбка завяла и испарилась. Сложив руку горстью, он решительно смахнул пыль с бетона, поддернул на коленях брюки и кивнул, чтобы я сел рядом. Прямо пахнуло чем-то прежним.

— Я давно собирался потолковать с вами, Артур, — сказал он и покосился вниз, проверяя, не прикасается ли его костюм к моему комбинезону. — После этой отвратительной сцены… которую устроил Слоумер. В сочельник. Я полагаю, это всех нас несколько оттолкнуло друг от друга. Собственно говоря, Слоумера нельзя приглашать в общество. Но как бы то ни было, я готов забыть эту мерзкую историю, если это может послужить вам утешением.

— Я бы с радостью забыл.

Он опять улыбнулся — по-настоящему.

— В таком случае можно считать, что со всеми обидами между нами покончено?

Он упрямо ждал моего «да», а потом выставил перед пиджаком руку. Мы обменялись рукопожатием настолько энергичным, насколько это возможно сидя.

— Как ваши зубы? — спросил он. — Райли показывал мне счет. Весьма внушительно. Надеюсь, они вас устраивают.

Я улыбнулся специально для него, и он критически осмотрел мой рот.

— Выглядят они, во всяком случае, прилично.

— Говорят, я помолодел, — сказал я.

— Правда?

— А вам как кажется?

— Видите ли… вы мне никогда не казались старым. Наверное, поэтому я не заметил, что вы помолодели. По-моему, их невозможно распознать, то есть догадаться, что они искусственные.

Носком башмака Уивер начертил в металлической пыли круг. Потом провел через него черту.

— Да и еще одно, раз уж мы заговорили о том не слишком приятном вечере, — сказал он. — Вполне возможно, что вы об этом не слышали, но полиция пытается найти вора, укравшего в ту ночь драгоценности из спальни моей жены. Стоимостью почти в четыреста фунтов.

— Я ничего об этом не слышал.

— Я упомянул об этом на тот случай, если полиция сочтет нужным вас допросить — чистейшая формальность, разумеется, но вам могло быть неприятно. А вы совсем ничего не слышали?

— Ни слова… Их украли в начале вечера или в конце?

— Не знаю, мы заметили пропажу только на следующее утро — рождественское утро, когда миссис Уивер стала собираться в церковь.

— Мне очень неприятно, — сказал я неуверенно.

Я вдруг понял, что начинаю относиться к Уиверу, как к Джонсону, — на этой кляче больше никуда не уедешь. Я презирал его за то, что он размазня — такая размазня, что позволяет чужим пользоваться своими деньгами, своими драгоценностями, своим домом. Для него враги — это те, кто не желает пользоваться его благодеяниями. «Я готов помогать всем» — это был его девиз. Никто не принимал его всерьез: слишком хорошо — наверняка вранье.

— Больше всего меня расстраивает не пропажа драгоценностей, — продолжал Уивер, — а то, что их взял кто-то из пришедших на вечер. Помните, Слоумер говорил, что я вообще не доверяю людям, — каким же запасом доверия должен обладать человек? Они не удовольствовались тем, что сорвали половину черепицы с моей крыши, а в доме переломали все, что только смогли, нет, им понадобилось еще красть. Вот скажите, Артур, как нужно обращаться с этими людьми? Если вы относитесь к ним, как к собакам, — так, как они относятся к вам, — какой-нибудь Слоумер заявляет, что вы недостаточно гуманны, если вы обращаетесь с ними по-человечески, они садятся вам на голову.

— Это я сорвал вашу черепицу. Я заплачу за повреждения. Конечно, мне нужно было сказать вам об этом раньше.

— Я рад, Артур, что вы все-таки сказали — я ведь это знал. В полиции решили, что вор таким путем проник в дом, хотя одному богу известно, откуда они взяли, что в ту ночь кому-то понадобилось проникать в дом таким сложным путем. А мне объяснил Джордж — он сказал, что вас заперли в комнате.

Я терпеливо слушал, а он растолковывал мне, как именно он собирается замять эту идиотскую историю и как мы должны ее забыть — от начала до конца. Говорил он не очень убедительно. Я повторил, что заплачу за черепицу, и он не стал возражать. Еще он мельком сказал, что Джордж Уэйд вернулся в два часа ночи искать собаку.

— И как, нашел? — спросил я.

— Нет, ее нашел Джонсон — на следующее утро, когда пришел убирать… Сад был похож на поле сражения. Если бы она сдохла, кажется, это было бы последней каплей. Когда Джонсон подобрал ее, она совсем ослабела. Вы ведь знаете, как она привязана к старику Джорджу. А все-таки… Очень было смешно, когда Морис ее выпустил. Положитесь на Мориса! Он весь действие. У этого парня за всю жизнь не было ни единой мысли в голове.

Еще одна низко сидящая баржа с углем проплыла мимо нас в сторону электростанции. Стук мотора заглушил все звуки на реке. Баржа резала воду, как пласт резины, который собирается в толстые тугие складки, а потом снова разглаживается. Над коричневой пеной кружили две белые чайки.

— Вы ведь раньше не были знакомы со Слоумером? — словно невзначай, но многозначительно спросил Уивер.

— Нет.

— Видите ли, мне показалось, что он… Уивер пощипывал подбородок, точно женщина, у которой пробивается борода, — он говорил так, словно хорошо вас знает, и я подумал, что вы уже встречались.

Уивер смотрел за реку, где разноцветные тюки шерсти — желтые, красные, синие — громоздились на больших деревянных тележках.

— А как вы находите Слоумера, Артур? — Он улыбался, но лицо оставалось серьезным.

— Наверное, он очень умный… мне трудно судить.

— Он вам не понравился?

— По-моему, он не хочет нравиться. Может быть, он стал таким из-за того, что ему долго причиняли боль.

— В таком случае он научился делать из этого развлечение, — Уивер почесал верхнюю губу холеным указательным пальцем. — Мне показалось странным, — снова заговорил он, — что Слоумер так о вас печется.

— А мне показалось, что от его попечения на мне не осталось живого места. Как будто я боксерская груша, только для того и подвешенная, чтобы по ней лупили кулаками.

— В самом деле, Артур? — переспросил он с облегчением, почти улыбаясь.

— Только вы ведь этому не верите, — сказал я.

— Дайте я объясню вам, Артур. Я готов признать, что были случаи, когда я пытался ставить вам палки в колеса, — часто для вашей же собственной пользы, как я ее понимаю. Например, в ноябре. Вы, вероятно, думаете, что я сводил с вами счеты… Не отрицаю, что я мог быть не вполне беспристрастен. Но каждый раз, когда я предлагал заменить вас Мак-Ивеном, большинство голосовало против. Меня, если хотите, убеждали изменить точку зрения. А у вас тогда была дурная полоса. И чаще всего переубеждал меня Слоумер. Конечно, не сам он лично, как вы понимаете. Но тем не менее он, так как возражали мне те, кто — это всем известно — представляют его точку зрения в комитете. Скажите теперь, что бы вы подумали на моем месте?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — я смотрел на его руки, которые чуть-чуть дрожали. — Так это или нет, я, по-моему, честно заслужил право играть в этой команде.

— Разве я это отрицаю? — Он поднял правую ладонь, растопырив пальцы веером, как карты. — Вовсе нет. Я ни в чем вас не виню, Артур. Поймите меня правильно. Я просто хочу вас предостеречь.

Я тут же вспомнил Филипса и его предостережения, но никак не мог сообразить, в чем именно они заключались.

— Вы хотите сказать, что считаете меня своей собственностью во всем, что касается комитета, и вам не нравится, что эту собственность у вас отбирают.

Уивер ничего не ответил. Может быть, он не ожидал, что я так прямо ему это выложу, и растерялся.

— Вы намекаете, что я держался там только благодаря вам?

— Вы сами знаете, что это так, — сказал он с горечью. — Прежде вы мне нравились, Артур. Вы ехали на моей спине — только на моей. С самого начала.

— А теперь вы считаете, что я натягиваю вам нос! — Я был зол на него, зол за то, что он разрешает мне вот так с ним разговаривать, за то, что он не постеснялся вывернуться наизнанку и набиваться со своей дружбой, а потом, решив, что Слоумер меня переманивает, прямо напомнил мне, как я ему обязан и как охотно он мне помогал. Как все мужчины, похожие на баб, он вечно все преувеличивал. И тут я понял, что оба они — и Уивер и Слоумер — вчерашний день. Уивера, может, из-за его добродушия забивают другие, а Слоумер только и думает, как отстоять неприкосновенность своей религии — этой его «организации». Ясно, что оба они выйдут в тираж, и тогда комитет заберет все в свои руки.

— По-моему, Артур, вы не представляете, как много вам помогали, — сказал Уивер. — В этом, очевидно, вся суть.

— Я считал, что заслужил помощь, а вам кажется, что нет. По-моему, суть как раз в этом. Я хорошо играю в регби или плохо?

— Мне больше не о чем с вами говорить, — сказал он, как гордая девица, — смотрите только не перегните палку, вот и все.

Он отошел, прежде чем я успел придумать ответ. У него был короткий шаг. И короткие ноги.

Я остался и до звонка разговаривал со складским сторожем о его голубях.

Переменился не только Уивер. Миссис Хэммонд тоже вдруг стала другой. Как-то во время воскресной поездки она внезапно заявила:

— А ты не думаешь купить телевизор?

И, заметив мое удивление, добавила:

— Ты ведь не считаешь их вредными, верно?

— Я просто думал, что ослышался: ты — и вдруг чего-то попросила!

— Я так и ждала, что ты это скажешь, — она тихонько улыбнулась. — Но почему бы и не обзавестись телевизором, если у нас есть на него деньги?

— По-моему, ты забыла, что сидишь в девяти телевизорах да еще и на тебе их два.

— Ну вот, ты уже говоришь гадости. Это ты, конечно, про машину и мое манто! А я заговорила про телевизор совсем не потому, что я такая уж корыстная или жадная.

Манто, которое я подарил ей на рождество, я купил по себестоимости у одного торговца, моего болельщика, хотя особым приятелем он мне не был. Потребовалось немало времени и сил, прежде чем я сумел убедить его, что знакомство со мной важнее прибыли от одного манто. Когда в рождественское утро миссис Хэммонд его увидела, она, естественно, сперва обрадовалась такой дорогой вещи, потом сердито, с видом мученицы, отказалась от него наотрез и в конце концов с неохотой взяла. Но все же она гордилась этим манто и ухаживала за ним, как за живым существом. А теперь она ни с того ни с сего вдруг сказала:

— Я содержанка, Артур. Так как же мне еще себя вести?

— А, черт подери! — сказал я. — Но я, конечно, понимаю, о чем ты.

— Так чего же ты удивляешься, что я не хочу притворяться?

— Да, конечно… Только я не вижу, чем это может помочь.

— То есть тебе помочь! А не видишь ты вот чего: когда залезаешь в грязь, то пачкаешься. А у людей, как тебе известно, есть глаза.

Я не понимал, почему она вдруг заговорила об этом, и решил, что проще всего будет стукнуть ее — и делу конец. Я залепил ей пощечину и тут же, едва ее щека покраснела, чуть было не попросил прощения.

Мы продолжали ехать дальше в молчании, которое не могло не наступить после такого происшествия. Ребятишки выпрямились и застыли, потом Йен заплакал, а за ним и Линда.

— Ты что, считаешь себя замаранной? — спросил я.

— А как по-твоему, что мне считать?

Мы перевалили через гребень и покатили вниз через безлистую рощу. Ночью выпал легкий снежок и только-только начинал таять. Неяркое солнце разрывало его на лоскуты, а между ними темнела коричневая земля и бурая трава.

— А вот я не чувствую себя замаранным, — сказал я. — Хотел бы я знать, откуда такая разница?

— Разница в том, — ответила она, сперва помолчав, — что я привыкла быть честной. И вот этого я никак не могу в себе истребить.

— Я ведь сказал, что не чувствую себя замаранным. А ты говорила о том, что у людей есть глаза… о том, что они думают про то, что видят.

— Мне просто хотелось бы чувствовать себя чистой, вот и все, — ответила она и добавила со странной неохотой: — Я ведь вовсе не собираюсь упрекать тебя, Артур. У тебя есть свои чувства. Но только мне хотелось бы иметь право считать себя честной женщиной.

— По-твоему, я должен был бы чувствовать то же, что и ты? Ты на это намекаешь?

— Ты и без меня знаешь, как все это выглядит. Машина… я в манто. Живу в одном доме с тобой. Теперь ты понимаешь, на что я намекаю? И конечно, ничего другого я чувствовать не могу.

— А мне неинтересно, что думают люди, — сказал я. — С какой стати мы должны обращать на них внимание? Пусть их!

— Ты же сам не веришь в то, что говоришь! Тебе интересно, что думают твои болельщики и что говорят люди, когда они говорят тебе, какой ты замечательный игрок. Вспомни-ка, какой ты бываешь после неудачного матча. Бьешь все, что попадется под руку. Бегаешь по дому как сумасшедший. И все только потому, что выронил мяч или еще как-нибудь ошибся. И всегда рассматриваешь свое тело в зеркале. Вспомни-ка, как ты боксируешь перед этим зеркалом и глаз с себя не спускаешь! И нечего говорить, будто… — она задыхалась от обиды, красный след на скуле и виске стал багровым, и от этого ее лицо сделалось еще бледнее. — Ты ведешь себя со мной нечестно, Артур. Говоришь все, что тебе приходит в голову, лишь бы показать, что я должна быть тебе благодарна…

Ее глаза налились слезами, но она не заплакала. Только глаза стали блестящими.

— Я о тех, кто подсматривает и вынюхивает, — вот на них мне наплевать. Правда. И значит, ты ошибаешься. Это просто свиньи, и я о них даже думать не хочу. Пусть идут ко…

— Вот, вот, так у тебя всегда. Рвешься напролом. А если кто-нибудь встанет у тебя на дороге, столкнешь, и все тут. Чуть человек перестает быть тебе полезен, и ты его отбрасываешь. Ты только используешь людей. Вот как меня. Ты ведь не относишься ко мне, как… как следовало бы. Ты даже не знаешь, какой ты с людьми. Вспомни, как ты теперь ведешь себя с Джонсоном. А было время, когда ты просто лип к нему.

— Кто бы говорил! Ведь ты же и испортила то, что было у нас с Джонсоном.

— Испортила! Ничего я не портила. И ты не имеешь права валить на меня такие вещи. Я тут ни при чем. Я только сказала, что мне не правится, когда ты приводишь его в дом. Ну, он мне не нравился! А ваши с ним отношения меня не касались!

— Говори что хочешь, а это ты настроила меня против него.

— Я тут ни при чем, — повторила она тихо, пустив, наконец, воду из глаз. Она посадила Йена к себе на колени. — Ты еще скажи, что это из-за меня ты плохо играешь в свое регби.

Роща кончилась, и теперь мы мчались вдоль водохранилища. Оно было затянуто тонким ледком, а на другом берегу какие-то ребятишки старательно съезжали на санках с холма по тающему снегу.

— Ну, почему ты заводишься? — спросил я. — Ведь я всегда стараюсь держаться с тобой по-человечески. Но что бы я ни делал, ты ни черта не ценишь.

— Прикажешь объяснить почему? Я мать!

— Если ты будешь так к этому относиться, то внушишь то же самое Лин и Йену, когда они станут постарше. Или тебе все равно, что они о нас думают?

— Конечно, нет, — ответила она глухо. — Но ведь ты меня скоро бросишь.

Я чувствовал только, что и против воли она все время старается уколоть меня побольнее. По ее лицу я догадывался, что она этого не хочет, но что-то подстегивало ее изнутри, и она начинала язвить — так было почти каждый день, почти в каждом нашем разговоре. И ведь я постоянно ей показывал, что она становится все нужней для меня, и все-таки она продолжала поступать так. Казалось, она и хотела быть мне нужной и пугалась этого. Она боялась отрезать себе отступление и поэтому продолжала отталкивать меня, причиняя себе такую же боль, как и мне, и раздувать между нами огонь мучений, с которыми ни она, ни я не умели справляться.

Когда мы взлетели на горбатый мостик у верхнего конца водохранилища, машина вдруг вздрогнула, что-то загремело и упало. Но машина продолжала нестись дальше, и я не стал останавливаться. Мы замедлили ход, проезжая через деревню. Потом въехали на противоположный гребень долины и вновь увидели ребятишек с санками. Йен и Линда перестали плакать, заглядевшись на них. Мы обогнули подножье холма, с которого они катались. Это был старый террикон; за ним виднелось полуразвалившееся строение заброшенной шахты.

— Это я в первый раз слышу, — сказал я. — Что я уйду.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз.

Я вспомнил, что сказал Уивер в тот вечер, когда он подвез меня домой после подписания контракта. «Удивительно, как мертвецы постоянно напоминают о себе». Эрик, кем бы он ни был теперь, кем бы он ни был в прошлом, стоял… не между нами, а позади нее.

— Неужели ты не понимаешь, что ты говоришь? — спросил я. — Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Превращаешь наши отношения во что-то дешевое, не имеющее никакой цены. А ведь все могло бы быть наоборот, если бы ты только захотела!

— Я же не говорю, что они не имеют никакой цены, — сказала она, думая тяжело и неуклюже. — Цена есть у всего. Но если что-нибудь дешево, так это сразу видно. Сразу видно, когда у вещи цена дешевая.

— Мне и в голову не приходило, что на наши отношения можно смотреть вот так.

Некоторое время мы молчали.

Потом я сказал ей:

— Послушать тебя, так подумаешь, что ты хочешь спихнуть меня какой-нибудь другой женщине.

Она засмеялась.

— Ну, тут ты и без меня обойдешься, верно? Говорят, женщин у тебя хватает, как и у твоего Мориса.

— Ты думаешь, я сплю с кем-нибудь еще?

— Думаю! А что тут думать? Или ты меня дурой считаешь?

— А если ты так уверена, почему же ты меня еще не выгнала?

— Я ведь не жалуюсь!

— И тебе все равно, что у меня есть другие?

— Может, и не все равно! — Глаза у нее высохли. След моей руки все еще горел на ее лице, и к нему добавились две полоски от слез. — Только я не из тех, кто жалуется.

— А на что тебе жаловаться? У меня ведь никого другого нет!

Она засмеялась своим странным смешком. Коротким и глухим.

— Твой Морис, наверное, думает по-другому!

— «Твой Морис»… Почему ты всегда говоришь «твой Морис», «твой Джонсон»? И моя мать не лучше: «твоя миссис Хэммонд»…

— Я так и слышу, как она это говорит. Очень хорошо себе представляю. Наверняка твоя мать была похожа на меня, когда была помоложе.

— Я на это и отвечать не стану. Ты до того уж все перевираешь, что спорить с тобой бесполезно.

— Ну и не спорь, как будто мне это надо. И не отвечай ничего.

Я открыл окошко, и в машину ворвался холодный воздух.

— Если я остановлю машину, — спросил я, — а ты снимешь манто и мы все вылезем и пойдем назад пешком, ты почувствуешь себя чище?

— Нет. Почувствую только, что это глупо. Что от этого изменится? Вот ты всегда так: похвастать, сделать напоказ. Я уже говорила тебе, Артур: как бы ты ни спорил, а для тебя главное — произвести впечатление. Сделать что-нибудь такое — и ты думаешь, это кого-нибудь обманет?

— Но ведь тебе это не понравилось? Тебе не хочется возвращаться пешком столько миль?

— Конечно, нет. И ребята замерзнут насмерть, даже если мы выдержим.

— А я заверну их в одеяло. Да и теплеет.

— И понесешь их? Ну и будешь ты строить из себя мученика, а что от этого изменится? Я же тебе говорила. Вот о чем я думаю, когда говорю, что ты скоро уйдешь от меня. Ты просто поймешь, что только так сможешь почувствовать себя чистым.

— А я не чувствую себя грязным!

— Ну, значит, тебя хватит еще на одну неделю. Я больше не хочу об этом говорить. И так уж недолго осталось.

Она немного успокоилась — во всяком случае, она начала объяснять детям, мимо чего мы проезжаем, и разговор возобновился, только когда мы перевалили через гребень у замка Колсби и внизу открылся город.

— Ты, по-моему, не понимаешь причины, почему я все это для тебя делаю, — сказал я и вдруг почувствовал себя Уивером — когда он говорил тоном гордой девицы.

— Нет, понимаю. Ты все это делаешь для того, чтобы чувствовать, какой ты добрый, какой ты замечательный; ты ведь любишь думать, что ты замечательный!

— Вот, значит, причина?

— Ну, не знаю… Но ты наверняка думаешь: только поглядите, что я за молодец — содержу вдову и двух ее щенят в придачу. Ну, не герой ли я? До чего же я добрый, раз я это делаю. Содержу их. А ведь я вовсе и не обязан это делать.

— Значит, вот как я к тебе отношусь?

— Я знаю, как ты относиться. Я уже один раз жила с мужчиной.

— Так ты обрадуешься, когда я куплю телевизор?

— Ворчать не стану. Люди ждут, что мы будем жить на широкую ногу. — Она увидела мое лицо и добавила: — Я уже давно перестала радоваться чему бы то ни было — и больше того: я давно уже перестала себя за это жалеть. Но одно я скажу: ты мне помог. Пожалуй, помог не меньше, чем детям. Если бы ты не появился, я, пожалуй, так до конца и разгуливала бы в саване.

— А я думал, что ты начинаешь чувствовать себя счастливой.

— Счастливой! Сказала бы я тебе, да не стану.

— Валяй говори. Не возражаю. Мне хотелось бы выслушать все до конца.

— Ничего, скоро услышишь. Это как болезнь, которую ничем не вылечишь. А от сегодняшнего все только ускорится.

— Так, значит, я покупаю телевизор… И ты сможешь продать его, когда я уйду.

— Конечно, — сказала она серьезно, словно мне многое было неизвестно, а она сообщила бы мне и еще больше, да не может.

В марте у нее к тому же кое в чем изменились и привычки. Она дала себе немного воли. Как-то вечером я вернулся домой с работы и увидел, что она сидит у чайного стола и курит. Заметив, как я удивился, она засмеялась и предложила мне свою сигарету.

— Чего я не терплю, — сказал я, — так это когда женщины курят.

— А почему женщинам нельзя курить? — спросила она, неумело затягиваясь и со смехом выпуская дым изо рта.

— Как-то это непристойно выглядит.

— Ах, непристойно! Понимаю. Мы становимся такими разборчивыми… И уж кому-кому говорить об этом, как не тебе!

— А почему бы и не мне?

— Во всяком случае, командир, я курю, только когда меня никто не видит. А мне нужно отвлечение.

Через неделю она уже курила у себя во дворе, и я понял, что соседи это заметили. На другой день — утром в субботу — я встретил ее в городе, когда шел с Морисом. Она тащила за собой Линду и Йена, несла корзинку и сумку, а во рту у нее торчала сигарета.

— Ну и вид у тебя! — сказал я. — Хоть ты и считаешь себя шлюхой, другим этого показывать нечего.

Она уставилась на меня, так и не посмотрев на Мориса. Ее взгляд из-под бровей обвинял меня в предательстве. Потом она нагнулась, ухватила ребят за руки и поплелась дальше по улице.

— Значит, это и есть твоя миссис Хэммонд, — сказал Морис.

— Ты что, раньше ее видел?

— Нет, — ответил он чуть ли не со вздохом и покачал головой. — Зачем ты ей это сказал, Арт?

— Мне не нравится, что она курит.

— Что это ты, малыш? Прежде за тобой ничего такого не замечалось. Да ведь все юбки, с которыми ты знаком, курят.

— Вот именно. Все, кроме нее. И нечего ей начинать.

— Она ведь не собака, которую ты купил и дрессируешь по своему вкусу, — сказал он. — И говорить ей такие вещи ты не имеешь права. Да еще так, словно она твоя собственность.

— Пока именно собственность. А ей это не нравится.

Мелкие нахальные зубы Мориса открылись в улыбке. Он решил, что я острю. Мы вошли в «Павильон».

В глубине, там, где кончался кондитерский прилавок, швейцар со значком Британского легиона увидел нас и приготовился открыть дверь курительной.

— Мистер Мидлтон просил передать, что хочет поговорить с вами, мистер Брейтуэйт, мистер Мейчин, — сообщил он.

— Что случилось? — сказал Морис. — Ему понадобилась новая машина?

Швейцар чуточку улыбнулся и поглядел на меня через голову Мориса, словно извиняясь.

Внутри, как обычно, собрался весь цвет: директор и главный бухгалтер местного отделения управления угольной промышленностью, довоенный и послевоенный кандидаты в парламент от консервативной партии, так туда и не попавшие, директор начальной школы, секретарь муниципалитета. И у каждого свой кружок приятелей и доносчиков. В дальнем конце сидела кучка высоких толстяков — забытых героев регби, боксер-любитель с не слишком хорошей репутацией и компания привилегированных болельщиков, вечно сующихся с советами. И мэр Ральф Мидлтон.

Кружок Уивера занял столы возле камина, где пылал огонь, и, едва мы вошли, Уивер поманил к себе Мориса. И тут же я увидел, что мэр пересел за единственный свободный столик и помахал мне рукой. Наверное, он этот столик заказал заранее.

— Швейцар предупредил вас? — спросил он.

— Что вы хотите поговорить со мной и с Морисом?

— Ах, значит, предупредил.

Подошел официант, и Мидлтон заказал себе кофе.

— Он долго будет там разговаривать?

— Не могу сказать. Он ведь знает, что вы хотите с ним поговорить.

— Ну что ж, надеюсь, он не заставит нас ждать. У меня к вам с ним важное дело. Даже для такой важной персоны, как Морис Брейтуэйт.

Он говорил холодно и зло и не спускал с меня глаз так, словно не хотел смотреть на Мориса, или так, словно у меня в руках была какая-то вещь, которая принадлежала ему.

Я оглядывал стены, обшитые дубовыми панелями, потолок из дубовых балок и старался не замечать странного выражения на лице Мидлтона. Сквозь облака табачного дыма огненные блики ложились на гербы и латы, украшавшие комнату. Всегда приглушенный тон разговоров, избранность допускающегося сюда общества, отсутствие женщин — вот почему я так любил бывать тут по субботам. Но в эту субботу все испортили — сначала миссис Хэммонд, а теперь Мидлтон, который вдруг начал смотреть на меня так, словно я был виноват в том, что Морис все не шел.

— Сходите скажите ему, что он мне нужен, Мейчин, — наконец распорядился он. — И сейчас, а не завтра!

Я пересек комнату и сказал:

— Извините, мистер Уивер, но Мидлтон совсем взбесился из-за того, что Морис не идет поговорить с ним. У него к нам важное дело. Не терпящее отлагательства, говорит он.

— Да? — Уивер обводил взглядом комнату, задирая и опуская голову, пока не увидел мэра, который в эту минуту расписывался за кофе в своем постоянном счете. — Что случилось, Морри?

— Не знаю, — ответил Морис, и я сразу понял, что он знает. — Сколько, по-вашему, надо продержать его так?

Но я ответил прежде Уивера:

— Это твое дело, Морис. А я пойду и сяду за его столик. Других свободных мест тут нет, — и я вернулся.

— Он идет? — спросил Мидлтон сквозь пар над кофе.

— Сейчас придет. А какое у вас к нам дело?

— Скоро узнаете, — ответил он, и чашка застучала о блюдце, когда он ее взял.

Морис подлетел к нам, как невинный ветерок, и принес свою чашку. Он размешивал кофе, а Мидлтон изучал наши лица, благо они оказались рядом.

— Нам говорили, что вместе мы так и просимся на фотографию, — сообщил ему Морис. Вид у него был обиженный, и я все больше убеждался, что он знает, какое к нам дело у Мидлтона.

Мидлтон только пожал плечами и сказал:

— По-моему, это не смешно, Брейтуэйт. Будьте так добры, избавьте меня от ваших школьных шуточек.

— Ну, а что же вам от нас нужно? — спросил Морис. — Чтобы мы за пятерку провалили сегодняшнюю игру?

— Мне нужно узнать, — он быстро поглядел на нас обоих, — от кого из вас беременна Джудит, моя секретарша.

— Ах, черт! — сказал Морис, переставая смеяться. — И это все? А я-то думал, что вы хотите выиграть в тотализаторе.

— Значит, вам про это известно, — сказал мэр.

— Конечно. Да и все тут, наверное, знают. Во всяком случае, Уивер как раз говорил об этом, когда я вошел.

— А я ничего про это не знал, — сказал я и начал вспоминать, когда я в последний раз видел Джудит и как она выглядела.

— Вот полная невинность! — Морис хлопнул меня ладонью. — Значит, мы оба тут ни при чем.

— Не вижу почему, — негромко сказал Мидлтон. — Из всех ее многочисленных друзей именно вы, по-моему, должны знать, кто мне нужен.

— А почему вы не спросите ее? — осведомился Морис. — Кому же и знать, как не ей? Матери, говорят, всегда знают такие вещи.

— В настоящий момент я предпочел бы обойтись без этого. Будет лучше, если вы сами мне скажете.

— Я с ней знаком не так близко, как вам кажется, — сказал я. — А если то, что вы говорите, правда, то, наверное, ей вовсе не хочется, чтобы вы вмешивались.

Мидлтон как будто обиделся и покраснел.

— Возможно, вам это непонятно, Мейчин. Но дело в том, что я имею по отношению к этой девушке определенные обязательства. Со многими людьми она знакомится только из-за меня и во многих местах бывает тоже только из-за меня. А если слово «обязательства» для вас ничего не значит, то я могу только пожалеть об этом. Сегодня я пришел сюда для того, чтобы установить истину. А вы двое — наиболее вероятная возможность.

— Ну, я прекрасно понимаю ваше положение, — сказал Морис. — То есть вашу тревогу, как бы люди не сказали, что это ваш грешок.

Мидлтон ответил не сразу. Потом он сказал:

— Такие заявления вам не помогут. Конечно, вы можете считать меня дураком, потому что я так с вами разговариваю и задаю вам вопросы. Но Джудит хорошая девушка. Я не хочу осуждать ни ее… ни отца ребенка. Я хочу только одного: чтобы с самого начала дело велось правильно. Вы меня понимаете? — Он внимательно посмотрел на нас обоих. — Я знал Джудит еще крошкой, — продолжал он. — С ее родителями я знаком столько лет, что даже думать об этом не хочется. И это люди, которых я уважаю. Мне кажется, мое положение дает мне возможность помочь им… И я не зря начал с вас двоих. Вы оба, говоря начистоту, наиболее вероятные виновники. Я ведь не слеп, к вашему сведению. Я кое-что видел, — добавил он доверительным тоном, — и я наводил справки, — тут он приложил палец к носу.

Я ждал, чтобы Морис что-нибудь спросил — может быть, что-нибудь неопределенное о дальнейших намерениях Мидлтона. Но он продолжал смотреть на мэра пустопорожним улыбчатым взглядом.

— А насколько вы-то в этом заинтересованы, Мидлтон? — спросил я неуверенно, начиная подозревать, что Морису все равно, кого бы ни сочли виновным. — Это входит в политику муниципалитета или как?

— Если вы спрашиваете, хочу ли я замять это дело, то ответ будет утвердительным. Мне меньше всего нужно, чтобы сумасшедшая субботняя компания из «Примстоуна» и «Мекки» орала об этом на всех перекрестках. Но если вы думаете, что я сам хочу использовать эту сплетню против героев-регбистов, которые расхаживают по городу, будто они его хозяева, то вы ошибаетесь. Именно, учитывая интересы всех и вся, я и хочу, чтобы это дело было улажено надлежащим образом и без лишнего шума. Вам ясна моя позиция, Мейчин?

— Да… И нужен вам теперь только виновник.

— Вот именно, — и он опять посмотрел на нас обоих.

Морис открыл было рот, но тут же снова его закрыл. А потом сказал:

— Ей-богу, Мидлтон, я не понимаю, где вы набрались этих басен.

Мидлтон встал и взял свою фетровую шляпу.

— Очевидно, мне не имеет никакого смысла расспрашивать вас дальше, — сказал он. Его лицо было по-прежнему багровым, а взгляд — растерянным и встревоженным. — Всего хорошего. Желаю удачной игры.

Он медленно вышел, машинально кивнув швейцару в форме.

Уивер, который наблюдал за нами через плечо соседа, теперь вскочил и направился к нам со всей неохотой и нетерпением, характеризовавшими отношения, которые существовали теперь между нами тремя.

— В чем дело, Морри? — спросил он. — Перед матчем вам не следует волноваться… И Артуру тоже. А споры оставьте до вечера или до воскресенья.

Он знал, для чего мы понадобились Мидлтону, и, наверное, считал, что сумеет нас успокоить, если будет говорить без умолку.

— Вам совершенно ни к чему, — продолжал он, — принимать его слова так близко к сердцу. Он кого угодно заговорит до смерти. Если все стрелочники похожи на Мидлтона, понятно, почему поезда всегда опаздывают, черт бы их побрал…

— Он, кажется, думает, что папочка либо Морис, либо я, — сказал я.

Уивер угрюмо посмотрел на меня, прищурив голубые глаза.

— Вы имеете в виду Джудит? На мой взгляд, эта история не настолько серьезна, чтобы Мидлтон мог устроить какие-нибудь неприятности.

Он обнял Мориса за плечи, но Морис расстроенно и сердито стряхнул его руку.

— Все вспыльчивость! — сказал Уивер, обиженный такой выходкой, да еще на людях. Он огляделся, проверяя, многие ли заметили этот эпизод. — Зачем вы себя так ведете, Морри? Образумьтесь, ради всего святого.

— Все эта сволочь Мидлтон! — сказал Морис. — Сует свой грязный нос куда не следует. Надо было бы взгреть его как следует.

Уивер поглядел на меня — может быть, я смогу утихомирить Мориса?

— Будьте осторожнее с Мидлтоном, — посоветовал он ему. — Знаете, что с ним произошло три года назад?

— А что? — спросил Морис и поднял голову, надеясь услышать что-нибудь особенно гнусное.

— Он разъехался с женой. А месяца через два она умерла.

Морис подождал, а потом спросил:

— А я-то тут при чем?

— Ну, вы понимаете, что стали говорить люди. И конечно, он с тех пор ищет случая реабилитировать себя — показать, что он не такой бездушный, каким его изображают. Должен признаться, я был очень удивлен тем, как он вел себя на моем вечере.

— Вот, вот! Он и сам этому, наверное, удивляется, — сказал Морис. — Тогда около нее увивался не только член парламента. Он тоже!

— Ну же, Морис… — Уивер перешел на шепот, потому что Морис уже почти кричал. — Послушайте… — но тут он увидел лицо Мориса, напряженное и злое, и замолчал. Секунду он растерянно смотрел на меня, а потом его глаза загорелись и он сказал: — Остается только одно, Морис: я сам должен поговорить с Мидлтоном и с Джудит.

Может быть, он втайне завидовал Мидлтону, предпринявшему этот крестовый поход, но теперь, когда перед ним открылась возможность самому заняться тем же, он сразу весь подобрался. И даже посмотрел на меня так, словно мы все это время были в наилучших отношениях. Какой случай быть добрым, быть щедрым! И он снова обнял Мориса за плечи, на этот раз куда более уверенно.

— Предоставьте все это мне, Морри, — сказал он. — Я все устрою.

Он как будто не сомневался, что виновник — Морис.

Я договорился в «Павильоне» с одним торговцем, и он обещал прислать в понедельник телевизор по себестоимости. Я дал ему десять процентов задатка. Он, казалось, был рад оказать мне услугу. Я расписался в книжке автографов для его сынка. А потом мы отправились в ресторан отеля «Северный» съесть бифштекс.

Морис в этот день играл хорошо. Даже замечательно. А я — плохо, дальше некуда, и в раздевалке меня встретил улыбающийся Уивер. Стоя в клубах пара между двумя грудами грязи и фуфаек, он сказал:

— Право, не понимаю, из-за чего вы-то тревожитесь, Артур.

Он вновь держался с небрежным дружелюбием, как при нашей первой встрече. И расплывался в улыбках.

— Перестаньте беспокоиться. Вы сегодня играли ужасно. Хорошо, что хоть я знаю почему, — он многозначительно подмигнул мне и отошел к Морису.

Вечером в «Мекке» я увидел Джудит. Под глазами у нее легли тени, но она бодрилась, и никто ничего не заметил бы, если бы все и так уже не знали, что она беременна. И все внимательно приглядывались к тем, кто с ней танцевал, — чуточку отстраняясь, чтобы не соприкоснуться животами, — а бармен из осторожности даже не вступал в разговор. Да, Джудит таскала за собой хорошенькую мину. Только через час мне удалось поговорить с ней с глазу на глаз. Мы топтались в плотной толпе посреди зала. И я заметил, что старательно отстраняюсь.

— Что-то у вас озабоченный вид, Тарзан, — сказала она, возможно стараясь ко мне подлизаться. — Я слышала, что сегодня вы были не очень в форме.

— Да.

— А Морис играл хорошо.

— Ему труднее играть плохо. Но я не из-за этого тревожусь.

— Из-за чего же, Тарзан? Все еще подыскиваете идеальную хозяйку для своей пещеры?

Мне показалось, что она хотела сказать «квартирную хозяйку». Я заметил:

— Я после матча говорил с Уивером. Никогда еще не видел его таким счастливым.

— Ну и что?

— А то, что теперь от его счастливого вида мне делается не по себе… И я хотел бы узнать, что он мог сказать вам сегодня.

— Кто? — удивилась она. Мы остановились. — Я не видела его с рождества. С того самого вечера, Тарзан. Когда вы с Мэг…

— Вы часто врете, Джудит?

— Это еще что? — Она попыталась напустить на себя негодование, и мы снова зашаркали ногами.

— Все здесь знают, что вы беременны от Мориса. Для чего вы притворяетесь? Скажите мне. О чем Уивер говорил с вами сегодня?

Она выскользнула из моих расслабленных рук, бросилась к двери и исчезла в дамской комнате. Многие танцующие остановились, посмотрели ей вслед, а потом — на меня. Я медленно пошел за ней и остановился перед мужским гардеробом напротив выхода.

Через колышущуюся толпу пробрался Морис. Его ярко-розовое пьяное лицо сердито хмурилось.

— Что ты затеваешь? — спросил он. — Что тебя укусило? Уивер же сказал, что все улажено. Ну и оставь ее в покое.

— А я хочу знать, как именно все уладилось. Тебе ведь это тоже должно быть интересно.

— Вовсе нет. Если он замял дело, так не вмешивайся. Он умеет обращаться с такими людьми. Ты дурак, Арт. Ты можешь все испортить. Черт, не хочешь же ты закрутить с ней, когда она в таком положении?

— А я не люблю, когда что-то устраивается за моей спиной. Я могу потерять больше, чем ты. Я не хочу, чтобы на меня наклеивали ярлыки, даже в шутку. Если бы миссис Хэммонд услышала…

Он ждал, чтобы я продолжал говорить про эту домашнюю ссору, и смотрел на меня с угрюмым недоумением.

— Если бы ты вытащил с собой и Джудит! — сказал я ему. — И положил конец всем этим разговорам. Ты ошибся… Почему не сказать об этом прямо? Вонючка ты, Морис.

Он подождал, не будет ли еще чего-нибудь. А потом сказал:

— Я бы убил тебя за это, Арт, не будь ты моим другом! — Его лицо лоснилось и распухало от пьяной ярости. Он вцепился сильными кулачками в лацканы моего пиджака и попытался притянуть меня к себе.

Я стиснул его запястья.

— И я бы тоже, Морис! — сказал я ему. И он выслушал меня с таким напряжением, словно одновременно к нему обращалось еще много голосов.

Джудит вышла из дамской комнаты с подругой.

Мы оба смотрели, как они проходили мимо. Мне вдруг показалось, что Морис пойдет за ней. Он привстал на носки. Потом вновь опустился на пятки и оторвал кулаки от моего пиджака. Я пошатнулся и оперся о стену.

— Я собираюсь потолковать с ней, — сказал я. — А ты идешь?

Он отступил в сторону, проверяя, пойду ли я. И остался стоять. На улице я оглянулся. Мориса у входа уже не было.

Джудит я нагнал на Маркет-стрит. Шел сильный дождь.

— Я отвезу вас домой на машине, — сказал я ей. — Она стоит у «Мекки».

— Она не хочет с вами разговаривать, — сказала подруга, секретарша из школьного отдела.

— Уйдите-ка, — сказал я. — Тут посторонние не нужны.

— Нет. Она останется, — сказала Джудит.

— Послушайте, деточка, я же попросил вас уйти. Если вам интересно посмотреть, что будет дальше, можете постоять на углу.

— Она останется, Тарзан. Я не хочу с вами разговаривать.

— В таком случае, — сказал я, — мне проще будет отправиться прямо к вам домой.

Подруга оживилась по праву посвященной. Подошел автобус, но Джудит не тронулась с места.

— Мы поедем, Джуди? — спросила подруга, смахивая с лица дождевую воду.

— Это подлость, — сказала мне Джудит.

— Если вы вернетесь со мной к «Мекке», мы сможем поговорить в машине.

— Нет. Я с вами никуда не пойду.

— Хватит препираться на улице. Я совсем промок. Решайте быстрее. С кем мне говорить — с вами или с вашей матерью?

Я повернулся и пошел через Булл-Ринг. Через минуту я услышал, что она бежит за мной. Подруга осталась на автобусной остановке.

— Тарзан!.. Да не бегите же так!..

Я остановился под навесом какой-то лавки, и она встала рядом.

— Я хотел знать, о чем с вами говорил Уивер.

— Ну, а вам-то что? Это же вас не касается. — Ее лицо против обыкновения было злым и все в дождевых крапинках. Она еще не могла отдышаться от своей пробежки.

— Мидлтон, по-видимому, другого мнения. Он сегодня разыскивал и меня, а не только Мориса. Вам же известно, что он втихомолку устраивает по этому поводу целую кампанию?

— Да, я знаю. Но ведь у него ничего не выйдет.

— А что говорил Уивер?

Она провела пальцем по запотевшему стеклу витрины, за которым смутно громоздились коробки и консервные банки.

— Он сказал, что поговорит с Морисом, — эти слова появились в облачке пара. — Он сказал, что поговорит с Морисом вместо меня. Ну как, довольны, господин сыщик?

— И больше он ничего не говорил?

— Да вам-то какое дело, Тарзан? По-моему, никто вам тут ничего приписать не может. — Она оглянулась на пустынную, поблескивающую под дождем улицу и на свою подругу, которая ждала на углу.

— Я просто не хочу, чтобы люди думали, будто это моя вина. А раз Морис отмалчивается и начинается мышиная возня и сплетни, то может случиться что угодно. В отличие от большинства я это вовсе не считаю веселой шуточкой.

— Вы преувеличиваете, — сказала она, удивленная моей тревогой.

— Ну, а Уивер с вами о чем-нибудь договорился… или как?

— У вас, по-моему, зуб против Уивера, словно он постоянно устраивает вам какие-то пакости. Честное слово, Артур, вы, по-моему, все-таки не настолько важная персона. Да и на Уивера это не похоже. Он вообще не способен сводить счеты… А уж если вы так хотите знать все, то он предложил мне деньги в случае, если ему не удастся уговорить Мориса. Вот и все, что он сделал. И не думайте, будто он старается от меня откупиться. Вы сами знаете, что Морис всегда плывет по течению, если его оставить в покое. Он и не потрудится подумать, как сделать лучше для себя или для кого-нибудь другого. Ему просто хочется развлекаться… И уж если мы поженимся, так я хочу, чтобы он сделал это по доброй воле, а не потому, что его заставили, или по легкомыслию. И Уивер хочет ему тут помочь. А если он не сумеет убедить Мориса, в таком случае, по его словам, маленький не будет обузой в материальном отношении ни для меня, ни для кого-нибудь другого. Боже правый, трудно представить себе более благородный поступок… А вы — как вы себя ведете?

— У вас есть то, что вы боитесь потерять, Джудит. И у меня тоже!

— Вам не о чем беспокоиться, Тарзан. Еще раз вам повторяю. И бросьте эту слежку.

— Так, значит, вы обещали молчать обо всем, пока Уивер не переговорит с Морисом?

Она кивнула. И мы молча смотрели, как ярко освещенный автобус вдруг заполнил улицу, оставляя две борозды на мокром асфальте. Кто-то прошел мимо лавки. Подруга Джудит забежала в подъезд напротив и уставилась на нас.

— Ну, будем надеяться, что он быстро образумится, — сказал я и вышел под дождь.

— Вы знаете Мориса, Тарзан. Что бы вы сделали на моем месте?

В ее голосе была искренняя мольба. Она проскочила мимо меня и перебежала через улицу. Она плакала. Подруга вышла к ней навстречу, они о чем-то поговорили, и Джудит пошла одна в сторону Булл-Ринга. Подруга отступила под темный навес и смотрела ей вслед. Я поднял воротник пиджака и зашагал назад, к машине.

Когда я в понедельник пришел домой с работы, телевизор был уже установлен. Они все трое сидели в гостиной и смотрели детскую передачу.

— Ты быстро его купил, — сказала миссис Хэммонд, вскакивая. — А я даже и не знала.

— Я же сказал, что куплю тебе телевизор.

— Ну, и конечно, ты человек слова, — произнесла она медленно. — А поставить я его решила в гостиной. Ведь на кухне я не могла бы от него оторваться. Большое спасибо, Артур, — она чмокнула меня в щеку и приказала детям: — Ну-ка, скажите Артуру спасибо за телевизор.

— Спасибо, Артур, — сказала Линда, с недоумением покосившись на мать, и тут же снова отвернулась к экрану.

— Пасибо, Алтул, — сказал Йен. Передача ему уже надоела, и он сполз со стула на пол.

— Вот он, мой такой-разэдакий герой! — Я подхватил его на руки и в первый раз совсем забыл, что он сын Эрика. Мы потерлись носами, и он рассмеялся. Когда я поставил его на пол, он хлопнулся лбом, перекатился на бок и захныкал.

— Осторожнее! — сказала миссис Хэммонд.

— Ничего! Мы же хотим, чтобы из него вышел хороший форвард, верно?

Она смерила меня критическим взглядом. Потом кивнула и сказала:

— Конечно, раз ты так считаешь.

Я пошел на кухню. Она вышла следом за мной и собрала мне чай.

— Дела у нас идут прекрасно, — сказал я. — Когда я уйду, ты сможешь открыть лавку.

— Если ты купил его, только чтобы хвастать, так лучше уж забери обратно. — Она улыбалась, и настроение у нее было хорошее.

— Я, пожалуй, забрал бы тебя наверх перед тем, как идти на тренировку, — сказал я.

— Ах, так!.. А почему ты так уверен, что я пойду с тобой? — Она расставила тарелки и начала мазать хлеб маргарином.

— Я вспомнил, как ты меня поцеловала.

— Так, значит, и это может иметь значение? Я хотела показать, что я тебе благодарна.

— А нельзя показать еще раз?

Она положила нож и лукаво улыбнулась.

— Да стоит ли он двух?

— А я говорю — стоит. Кому же и знать, как не мне? Ведь покупал-то его я!

Я встал и обошел вокруг стола. Она ждала моего приближения, опустив голову, глядя на тарелку с ножом. Я нагнулся и обнял ее, положив ладони на ее маленькие груди.

— Не надо, Артур, — прошептала она.

— Неужели мне нельзя разок тебя поцеловать?

Я прижался щекой к ее щеке и почувствовал, как задвигалась ее челюсть, когда она сказала:

— Наверное, я не сумею тебя остановить, если ты будешь настаивать.

— А почему надо так упираться?

— Но как же… А вдруг войдет Линда?

— Ну, она просто подумает, что я прошу у тебя прощения.

Я гладил ее грудь через платье. Она отвела мою руку и повернулась ко мне, открыв рот, чтобы что-то ответить. Я прижался губами к ее открытому рту и коснулся языком ее языка. Я хотел показать ей, что я чувствую. Я гладил ее живот, талию, спину. Потом прижал ее голову к своему лицу, как мяч.

— Ну, скажи же! — проговорил я, отступая.

Она вся как-то ослабела и растерялась, словно ребенок.

— Что? — у нее получился только тихий шепот.

— Что я для тебя не пустое место… что ты что-то чувствуешь.

— Артур… я не могу. Не сейчас.

Ее раскрасневшееся лицо было несчастным. Она отодвинулась и снова повернулась к столу.

— Я не могу так. Я не уверена в тебе.

— Но ведь ты знаешь меня. — Я снова попробовал ее обнять, но она словно одеревенела, и я опустил руки. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.

— Я не могу дать волю своим чувствам. Чтобы еще раз… Чтобы опять все оборвалось, как с Эриком… и все исчезло с одним человеком и умерло. Я должна знать твердо. Тебе придется дать мне время.

— Но у нас уже было все это время. Так неужели…

— Откуда я знаю, что ты не уйдешь… Я не знаю, что я чувствую!

— Но, черт подери, подумай немножко. Ведь если бы я хотел уйти, то давно ушел бы. Ты же для этого все сделала.

— Не знаю. А вдруг ты просто хочешь, чтобы я это сказала? Хочешь увидеть, что я что-то чувствую. А тогда решишь, что добился своего, — и уйдешь. Откуда я знаю?

Лицо у нее теперь было совсем бледное и измученное. Хорошее настроение исчезло так же быстро, как и все ее настроения, и она снова ни в чем не была уверена. И как раз тогда, когда мне вдруг удалось подобраться к ней совсем близко — так близко, что она испугалась дать себе волю. Она взяла нож, и ее лицо стало суровым, как всегда. Она чуть было не уступила и очень об этом жалела.

— Ты всегда отбиваешься от меня, — сказал я. — Хоть и знаешь, что я не могу быть настолько уж плохим. Когда же ты, наконец, дашь нам пожить тихо и мирно?

Она ничего не ответила. И продолжала намазывать хлеб: так, словно маргарин и крошащиеся ломти были грязью.

— К тому времени, когда ты поймешь, что тебе нужно, от нас может ничего не остаться, — сказал я.

— Разве я не хожу с тобой наверх?

— Но ведь это совсем не то. Словно против твоей воли. У меня такое ощущение, как будто я покупаю тебя. Просто покупаю. А ведь на самом деле это не так.

— Ну, а я иначе не могу. Так вот я устроена. И ничего другого мне не остается. — Она снова только сердилась. И ударила ручкой ножа по столу. — Не нужно ко мне приставать! Мне нечего дать тебе, Артур.

— Это же неправда.

Она встала и рассеянно переставила тарелки.

— Ну, вот ты опять начинаешь! — сказала она. — Объясняешь мне, что я должна чувствовать. Какой я должна быть. Если бы ты просто оставил меня на время в покое! Но этого ты никак не можешь. Ты такой сильный. Ты такой глупый, Артур. Ты не даешь мне никакой возможности.

Я посидел с ними и посмотрел передачу. И рано ушел на тренировку, чувствуя, что это была последняя возможность и я никогда не увижу ее счастливой. Я не понимал, чего она ждала от меня. В первый раз она чуть-чуть не сказала, что она чувствует, а что чувствовал я, как я хотел ей помочь — это, по-моему, было совершенно ясно. Так чего ей еще нужно? Это была ее последняя возможность. И моя. Я чувствовал себя гориллой, которой дали подержать что-то драгоценное, но я только раздавил это в своих больших, неуклюжих, бесполезных лапах. И я не мог даже извиниться.

Я спрыгнул с автобуса и решил, что на тренировку не пойду. Сошел я на полпути между городом и Примстоуном в ту минуту, когда огни начали покалывать долину и она уже кровоточила своим обычным ночным неторопливым заревом. Чуть ли не все прохожие узнавали меня. Подталкивали друг друга локтями и кивали в мою сторону. Так бывало всегда. Я разозлился на Мидлтона — регбисты расхаживают по городу, будто хозяева! А что делать, если на них смотрят, как на хозяев? Ведь именно так люди держались и говорили со мной, когда мне было что-нибудь нужно — купить ли костюм, жевательную резинку или галлон бензина. Это они заставляли меня чувствовать, что я хозяин города. И конечно, я расхаживал именно с таким видом! Они этого ждали. От меня ничто не зависело. Я шел сейчас мимо этих прохожих и чувствовал себя героем. Они хотели, чтобы я был героем, и я хотел быть героем. Ну, почему этого не может понять она? Вовсе не я всегда говорил ей, какой она должна быть, как выглядеть, — это она без конца меня пилила. И не словами. А чисто по-женски. Скрывая свои чувства. Держа свои проклятые чувства при себе, так что мне начинало казаться, будто это я во всем виноват — я, и никто другой. Я всегда ругал себя из-за нее, всегда чувствовал, что не нрав. А она уж обязательно права. Мученица чертова, одна во всем мире с двумя детьми, и некому их защитить!

А тут подвернулся я. И она начала меня вываживать. Значит, так это было? А я-то гордился, что каждую субботу выхожу на поле, чтобы меня сшибали с ног, били, валяли, словно я навозный ком, и все лишь бы получить эти деньги и помочь ей. Я ведь даже думал о ней, когда играл, как будто играл для нее, как будто все это имело смысл, только если могло сделать ее счастливой — с помощью автомобиля, манто, а теперь еще и телевизора.

Но я ошибался. Я знал, что она не такая, ведь я знал, что играл в регби вовсе не потому и не потому каждую субботу девяносто минут дрался так, словно наступал конец света. Я знал, что не потому — ведь даже пока я думал об этом, я продолжал подниматься по холму к башенкам стадиона и замечал про себя, как люди оглядываются на меня, жмут на сигналы и говорят: «Добрый вечер, Арт!», хотя я никогда их раньше не видел. Я был героем. И меня душило бешенство, потому что только она одна во всем мире не желала этого признавать.

И она это знала. Наверняка знала. И может быть, даже думала, что только это меня к ней и привязывает. Ведь что бы она ни говорила, а я ей был необходим. Без меня она пропала бы. И она не желала этого признавать. У нее была своя гордость. И гордость эта — быть может, из-за Эрика — была посильнее всякой другой. Так что она не собиралась показывать, насколько я ей необходим. И у нее была надо мной власть, так как она знала, что необходима мне и без нее я не смогу почувствовать себя цельным и нужным. Теперь я понял ее страх. Если бы она показала, что любит меня, хоть на минуту, хоть на час, я мог бы навсегда уйти от нее.

А доказать ей, что это не так, я не мог. Снова я стал гориллой, которую все знают и все боятся из-за ее силы, так что она не смеет быть ласковой и нежной: ведь это может показаться слабостью. Пусть мне нравится, что мое появление на улице вызывает нервное оживление, что мне кивают и машут рукой, но ведь это только издалека. Окажись мы совсем рядом, никто не стал бы ни кивать, ни махать мне. А я хотел чего-то побольше. Я хотел чего-то постоянного и прочного, ведь не всегда же я буду регбистом. Но я горилла, сильная, страшная, так что любопытно посмотреть, как она выламывается. И чтобы никаких чувств. Всегда легче обходиться без чувств. И я без них обходился. Мне платили, чтобы я обходился без чувств. И то, что я без них обходился, вполне окупалось. Люди считали меня гориллой. И теперь, пока я шел по улице, они смотрели на меня совсем так же, как смотрели бы на гориллу, если бы она выбралась из клетки. Им нравилось видеть меня в такой обстановке, словно то обстоятельство, что я стараюсь вести себя совсем как они, могло добавить особый оттенок к ощущению, с каким они в следующий раз будут следить за мной на поле. «А на прошлой неделе я видел Артура Мейчина, — скажет каждый из них. — Он шел по Вест-стрит». Именно это им потребуется, когда они в следующий раз увидят, как я выбегаю на поле, и тогда они уставятся на меня с благоговейным ужасом и подумают: а вдруг я все-таки совсем такой же, как они? А вдруг я человек?

К тому времени, когда я добрался до Примстоуна, мне казалось, что я для этого вечера потренировался вполне достаточно. Прожекторы были включены, и чашу стадиона заливал резкий голубовато-зеленый свет. Несколько игроков бежали вокруг поля, смеясь и переговариваясь, и их одиночные голоса заполняли пустые трибуны. Те, кто пришел посмотреть тренировку, толпились у выхода из туннеля, чтобы поближе рассмотреть своих любимцев, может быть, расслышать какие-нибудь их слова и получить в ответ на свои крики кивок или приветственный взмах руки.

Было холодно. Я надел под тренировочный костюм две рубашки и два раза пробежался, но тут появился Дей и началась тренировка на поле. Оно было огромным и пустым. И мы были похожи на букашек. Мы наклонялись и прогибались, приседали и вертелись, боксировали с тенью, выстроившись в два ряда, и без конца бегали по полю, то медленно, то спуртуя по свистку Дея. Мы отрабатывали серии движений по три раза каждую, а потом играли в салки с запасными. И все это время Морис ни разу не заговорил со мной. И никто даже не заикнулся про Джудит.

Да и вообще этот разговор не начался бы, если бы не Меллор, — когда мы все набились в бассейн, он рассказал анекдот про беременную. Мы сидели нога к ноге, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь выкроить местечко, чтобы окунуть голову и сполоснуть волосы. Вода, как всегда, была мутной, и в ней плавали травинки, но ее поверхность уже постепенно затягивалась смытой мыльной пеной. Стоял обычный запах пота и карболки, пронизанный парной сыростью, взбаламученный трясущимися от хохота телами.

— «Дамочка, — закончил Меллор, — да знай я, что вы в таком положении, так я бы вас и не попросил!»

Бассейн расплескался смехом. Всегда неподвижное лицо Меллора залучилось морщинками. Человека два, дожидавшиеся только конца анекдота, выбрались из бассейна, и Дей, спокойно ожидавший рядом с зубастой улыбкой наготове, взял полотенце и начал их растирать.

Томми Клинтон, который в поте лица старался наслаждаться жизнью, подошел к краю бассейна и сказал поверх голов:

— Так, значит, вы слышали про Артура?

Все поглядели на него, потом на меня и пришли к выводу, что не слышали.

— А что именно, Томми?

Клинтон захохотал авансом.

— А он скоро станет папочкой… Верно, Арт? А мэр будет крестным.

Я скривился, прикинул, не сделать ли из Томми лепешку, и сказал:

— В первый раз об этом слышу!

Я оглянулся на Мориса. Он тихо сидел в углу бассейна, курил и смотрел на Клинтона сквозь дым так, словно примеривался, отделать ли его сейчас или потом на улице.

— Ну как же, Артур! А на рождество-то! Я и моя подружка, — он взмахнул рукой и обернулся к остальным, вздрагивая всем покрасневшим от хохота туловищем, — мы рассчитали, что это должно было случиться на уиверовском праздничке в сочельник. Наш Арт и Джудит так резвились в парадной спальне, что с крыши послетала вся черепица.

Когда смех, наконец, утих, я сказал:

— Ты что-то имена путаешь, Томми, верно? Ты ведь говоришь про девочку Лайонела Мэннерса.

Он перестал смеяться и задумался.

— А знаешь, Арт, может, ты и прав. Просто удивительно, как все путается. Вот теперь, когда ты об этом заговорил, мне действительно мерещится что-то такое. Пожалуй, на этот раз можно будет тебя оправдать. Ведь остается еще Морис.

— Заткни пасть, Клинтон, — сказал Морис из своего угла так выразительно, что Клинтон чуть было не послушался.

— А, черт! Я ведь просто шучу, Морис. И про отца этого ребенка мне известно только одно: что это не я… — Клинтон рискнул еще на шуточку: — Да и то, если он тебе не нужен, Морри, — сказал он, — я могу взять его на себя.

Морис швырнул сигарету под скамейку в дальнем углу комнаты, вскочил и пошел через бассейн так, что все еле успевали от него уворачиваться. Волна обрушилась каскадом на пол, и Морис, выскочив из бассейна, кинулся на Клинтона.

Тот совсем растерялся и не двинулся с места. А может быть, ему показалось, что Морис тоже просто валяет дурака. Морис с размаху ударил его кулаком. Но они оба были мокрыми и стояли в неудобных позах, так что Морис, хотя и ударил еще раз, почти его не задел. Дей и еще кто-то растащили их. Оказалось, что Клинтон выщербил передний зуб, ударившись о бетонный край бассейна.

— Ну, ну, Морис, — говорил Фрэнк, оттесняя его к стене своим большим брюхом. — Не зарывайся. Клинтон трепач. Ну и ладно. А рукам воли не давай.

Морис что-то ответил Франку, но никто не разобрал, что именно. Фрэнк пожал могучими плечами и отошел от Мориса.

— Оставь его в покое, Морис, — сказал он. — Он больше про это дело говорить не будет.

Я вылез, вытерся и вставил зубы на место.

Когда эти сплетни дошли до миссис Хэммонд, — а что они дойдут до нее, я с самого начала не сомневался, — она истолковала их как могла хуже и ощерилась. Ей постоянно что-нибудь про меня рассказывали — не реже одной истории в день. И она знала обо мне куда больше меня самого: бывали дни, когда ей сообщали, что накануне вечером меня видели в трех разных местах (обязательно «скверных») в один и тот же час. Хотя поверить всему этому зараз она все-таки не могла, но у нее тем не менее складывалось общее впечатление, каким я бываю вне дома. Я не мог винить ее за это, как не мог помешать тому, чтобы впечатление было дурным. Я слыл «лихим парнем» и, «уж верное дело, бабником»; и, что бы я ни говорил, что бы ни делал, изменить это было не в моих силах. Людям хотелось видеть меня именно таким, и они свое получали. Наверное, моему отцу приходилось выслушивать то же, что и миссис Хэммонд.

Когда я в четверг вечером зашел домой переодеться перед тренировкой, она сказала:

— Сегодня я услышала, что случилось с Джудит Паркс.

— А я не знал, что ты ее знаешь.

— Вот теперь узнала. Она работает в муниципалитете. Говорят, из приличной семьи. И репутация у нее самая безупречная.

— Ты услышала, что у нее будет ребенок? Долгонько же эта новость добиралась до здешних мест.

— Тебя это как будто не тревожит!

— А мне что, надо тревожиться? И где ты про это услышала?

— В лавке — там все очень удивлялись тому, что отцом оказался ты.

— А! Значит, вот что ты слышала? Ну, так это уже устарело. Я больше не котируюсь. Имеется папочка номер два — Морис. Но кто тебе все-таки об этом сказал? Наверное, следовало бы хорошенько изукрасить им рожи!

— Собственно, какая разница, от кого я это слышала?

— По-моему, ты веришь всему, что тебе говорят обо мне. Как в тот раз, когда тебе рассказали, что я изнасиловал девочку. Помнишь? Та баба еще говорила, что у нее есть точные доказательства.

— Но когда все говорят одно и то же, это уже похоже на правду. В лавке говорили, что в прошлую субботу много народу видело, как ты ссорился с ней в «Мекке». Ты устроил настоящий скандал, и все смотрели, как она уходила, а ты бежал за ней.

— Ты и вправду веришь этой пьяной сплетне?

— Я уже сказала: когда все говорят одно и то же, часто выходит, что это правда.

— Да. Только еще чаще выходит совсем наоборот. А я-то думал, ты уже перестала слушать, что тебе на меня наговаривают.

— Я ведь не сказала, что верю этому, — ответила она сухо. — Но все-таки странно, почему бы тебя стали зря приплетать к этой истории. Дыма без огня не бывает.

— Меня от тебя просто мутит, — сказал я, надел пальто и ушел.

Она что-то закричала мне вслед, но мне это было неинтересно.

На этот раз я не пошел на тренировку. Забрал в «Примстоуне» жалованье и постарался не встретиться с Морисом. Я увидел, что он идет на поле, и переждал в туннеле. Я был зол на него, а он, конечно, злился на меня и на то, что случилось в субботу, даже еще больше. Я выбрался со стадиона, держась в сторонке от игроков, которые выбегали на поле. Тут мне пришло в голову, что, пожалуй, имело бы смысл повидать Уивера. Зачем, собственно, я не знал. Мне уже давно казалось, что я относился к нему несправедливо — презирал его за то, что он не был здоровенным кабаном вроде меня, а просто одним из зрителей. И все же он в отличие от большинства остальных обходился со мной, как с человеком, пусть даже как с уродом из балагана, но как с уродом, наделенным чувствами. Я доехал автобусом до Сэндвуда и поднялся к его вилле пешком.

Дверь открыла миссис Уивер. Она даже замерла от изумления. По ее лицу я догадался, что она дома одна.

— Здравствуйте, Мейчин. Что вам здесь понадобилось в такой ранний час?

Я спросил ее, дома ли Уивер, и она покачала головой.

— Его нет, — сказала она, но таким тоном, что я почувствовал себя последней дрянью. Она, по-видимому, решила, что я нарочно пришел в его отсутствие. — Зачем он вам? Что-нибудь срочное?

— Нет. Так… ничего.

Я вдруг подумал, что мы могли бы продолжить с того, на чем остановились в ту среду несколько месяцев назад. Может быть, и она думала о том же. В саду было сумрачно и туманно, а я стоял на пороге так, словно напрашивался. Судя по ее лицу, эта мысль слишком ее поразила, чтобы показаться неприятной.

Она неуверенно спросила:

— Может быть, вы зайдете?

И я почувствовал, что, пожалуй, найду у нее утешение. Как и сам Уивер, она могла позволить себе отдавать что-то, не получая и не ожидая ничего взамен. И быть может, как и Уивер, она начинала уставать от этой роли. В прошлый раз она обошлась со мной, как с гориллой. Некоторым людям не нравится просто смотреть на гориллу, им надо схватить ее руками. Она была прямолинейна, думая, что я прямолинеен, и отпугнула меня. Теперь она смотрела на меня с удивлением. Вид у нее был усталый. Наверное, я казался совсем больным — во всяком случае, она смотрела на меня так, словно я был человеком.

— Если я зайду, то могу и не удержаться в рамках, — сказал я.

— Ничего, — ответила она. — Думаю, что я сумею о себе позаботиться.

Я шагнул внутрь, и она заперла дверь. Мы прошли в гостиную. Занавески были задернуты, и горела только настольная лампа. Два-три пятна на обоях с листьями — вот все, что осталось от празднования сочельника. Я сел в кресло, на которое указала мне миссис Уивер, а она села напротив под лампой. На ней было шерстяное платье, полнившее ее. Волосы скручивались в обычную шапку кудряшек.

— Но ведь у вас сейчас как будто тренировка? — спросила она. — Сегодня четверг, а если не ошибаюсь, вы по четвергам тренируетесь?

— Я сегодня не пошел.

— Почему? Вы нездоровы?

— Настроения не было. Мне хотелось погулять или, может быть, поговорить с кем-нибудь.

— Поэтому-то вы и пришли к мистеру Уиверу?

— Наверное. Я и сам не знаю, зачем к нему пошел. Просто пошел, и все.

— У вас неприятности… с полицией или еще какие-нибудь?

— Да нет.

— Ну что ж, — сказала она, вставая и закрывая книгу, которую, должно быть, читала перед моим приходом. — Посмотрим, не поможет ли тут виски.

Она подошла к бару возле радиолы и налила небольшую рюмку. Принесла ее мне и стояла совсем рядом, пока я брал рюмку из ее пальцев. Потом вернулась на свое место и смотрела, как я сделал первый глоток.

— Надеюсь, вы любите виски, — сказала она. — Боюсь, ничего другого у нас нет. Наше хозяйство ведется из рук вон скверно.

Я поперхнулся и закашлялся, прикидывая, не снять ли пальто, но под ним на мне был комбинезон. Может быть, она догадалась об этом, а может быть, просто увидела комбинезон — во всяком случае, она не предложила мне раздеться.

— Почему вы вдруг так внезапно охладели к регби? — спросила она меня, как врач пациента. — Но хоть черепичные крыши вы больше не разбираете?

— Наверное, потому, что дома у меня неладно, — сказал я неловко, но с таким явным и неприкрытым намерением, что она не выдержала моего взгляда и посмотрела в сторону.

Ее пальцы пошарили по ручке кресла и выдернули шерстяную нитку. Потом она скрестила руки под грудью и опять посмотрела на меня.

— С миссис Хэммонд? — подсказала она.

— Угу.

— Я часто думала о вас… и о ней, — сказала она. — Но, может быть, вам неприятно, что я говорю об этом, Артур? Мистера Уивера это очень тревожило. В тот вечер, когда вы подписали контракт, он, если вы помните, подвез вас до дома. Он рассказывал тогда, как он удивился, узнав, что вы живете там — с вдовой и двумя детьми. Он не мог этого понять. По-моему, он и сейчас этого не понимает. Кажется, он считал, что вы напрашиваетесь на осложнения… Но, может быть, вам неприятно, что я об этом говорю? Так скажите и…

— Нет, ничего. Мне хотелось бы знать, что об этом думают другие.

— Ну, во всяком случае, такая вещь для молодого человека — редкость. Вероятно, поселились вы там потому, что у вас тогда не было другого выбора. Но позже, когда вы стали зарабатывать больше, было бы естественно, если бы вы переехали и создали себе более подходящую домашнюю обстановку. По словам мистера Уивера, замужество миссис Хэммонд было не очень счастливым. Ее муж был замкнутым, угрюмым человеком. Когда он погиб, поговаривали даже, что это не совсем несчастный случай.

Я допил виски. Я никогда прежде не задумывался, почему, собственно, я остался на Фэрфакс-стрит. То, что я узнал сейчас про Хэммонда, доставило мне большое облегчение. Мне показалось, что миссис Хэммонд здесь, в гостиной. Не то чтобы я ее видел, но я как-то ощущал ее присутствие.

— Так почему же вы остались там? — спросила миссис Уивер.

— Я сейчас как раз думаю об этом. Ну, если хотите, я с самого начала почувствовал себя там дома. Может быть, по привычке. Я чувствовал, что должен помогать ей… Конечно, поселился я там потому, что платить нужно было мало, и я решил, что мне повезло. А когда я там пожил, то увидел, как им туго приходится, и мне казалось, что будет правильно, если я немного помогу. А потом… так одно за другое и цеплялось. Ребята не слишком-то симпатичны на первый взгляд. Сперва я считал, что таких поганых… ребятишек поискать. Помнится, я думал, что они ревут и вопят весь день напролет. Наверное, она тогда сильно переживала, и ей было все равно. Ну, не знаю. Только когда я начал им помогать, они стали ждать этой моей помощи. Миссис Хэммонд всегда пробовала отказываться… вы ведь знаете, как это бывает у женщин. Но ей было нужно то, что я ей давал, а ребятишки и вообще не стеснялись. И вышло так, что я вроде бы заменил им отца. Во всяком случае, так теперь получается. Но мне-то всегда казалось… понимаете… что я остаюсь свободным.

— А теперь вы убедились, что это не так, — сказала она.

— Может быть. Дело просто в том, что она никак не хочет ничего признать. Ей кажется, будто я ей помогаю только из самодовольства. Ей кажется, что мне ни до чего нет дела, и я хочу только играть в регби, и чтобы меня узнавали на улицах, и все такое прочее. И она попрекает меня этим. И язвит меня за то, что я будто бы ничего не чувствую. Иногда она доводит меня до белого каления, и я пускаю в ход кулаки или ухожу. Вот как сегодня. Она думает, что мне нужно только, чтобы она уступила и стала по-настоящему… полагаться на меня, и тогда я сразу уйду и подыщу себе другую. Вот что она думает. А чтобы получилось, будто я и в самом деле такой, она собирает все сплетни, какие только обо мне ходят. Ну, представляете себе, чего ей могут насказать. И она не верит этим историям. Ей просто кажется, что это оружие против меня. Морковка, за которой я гоняюсь, стараясь доказать ей свои слова делом, и каждый раз она заявляет, что не может этому поверить, что я потерял… Я понимаю, что все это только слова. Я не очень вам надоел? Но ведь надо когда-нибудь высказаться, не то…

— Нет, нет, Артур. Что вы! Я просто потрясена. И очень рада, что вы мне все это рассказали. Мне и в голову не приходило, что вы способны так глубоко чувствовать.

— Наверное, я сам виноват. Я прирожденный профессионал. И не занимаюсь тем, за что мне не платят. Если бы мне прилично платили за то, чтобы я чувствовал, то, наверное, я сумел бы показать тут настоящий класс.

— Ну, вот это больше похоже на вас прежнего. Вот такие вещи вы обычно и говорите. И из-за них вас и считают… сильным. А ваше отношение к миссис Хэммонд… Это же совсем другое. Если бы вы на время спустились с высот, на которые возносит вас воображение! Мне кажется, я отчасти понимаю, чем вы напугали миссис Хэммонд. Наверное, вам удалось убедить ее в том, какой вы Сильный Человек, гораздо больше, чем себя самого. Для вас, возможно, это только оболочка. Но для нее дело обстоит по-другому, и деньги, которые вы зарабатываете, вещи, которые вы покупаете, ваши еженедельные фотографии в «Сити гардиан» — все это, наверное, внушило ей, что вы действительно величина. И наверное, она стала спрашивать себя, что вы могли в ней найти и каким образом, хоть раз показав, что вы ей дороги, она сумеет сохранить вас. Вам, мужчине, подобные соображения могут и не прийти в голову. Но поверьте мне, женщина обязательно будет думать об этом. А ее положение особенно уязвимо — вдова с двумя детьми. Вы же молоды и можете выбрать почти любую девушку в городе. Она, наверное, смертельно боится показать вам, что вы ей не безразличны. Особенно если сама она знает, что вы ей дороги, если она уже призналась в этом самой себе.

Выговорившись, мы оба откинулись в своих креслах. В темной комнате было очень тихо. Тикали часы, оформленные под штурвал. Но снаружи не доносилось ни звука.

— Прежде я очень восхищалась вами, — сказала она. — Как вам известно. И, несмотря на то, что произошло, вероятно, продолжаю относиться к вам так же. Иначе все это так меня не тронуло бы. И поэтому, Артур, не воображайте, будто я просто хочу с вами поквитаться… Когда обыкновенные люди, вроде вас, вдруг приобретают известность, это иногда приводит к самым неожиданным результатам. Теперь, вероятно, вы сами это понимаете. Как вам кажется, не стоит ли мне повидаться с миссис Хэммонд? Может быть, я сумела бы что-нибудь наладить.

— Я уже думал об этом, пока вы говорили. Но это ее скорее всего только насторожит. И очень ей не понравится. Но все равно спасибо.

— Понимаю… — сказала она, истолковывая мои слова как-то по-своему. — В таком случае вам придется распутывать все это самому. Но постарайтесь быть мягче. Я вам обоим глубоко сочувствую. Мы с мистером Уивером только и делаем, что улаживаем чьи-то неприятности, включая и наши собственные. Мистер Уивер сейчас, если не ошибаюсь, поехал домой к Джудит Паркс. Чтобы найти приемлемый выход — для них и для Мориса. Надеюсь, все устроится. Позвоните мне и расскажите, как все у вас сложится.

Она проводила меня до входной двери. Дала мне еще несколько советов, а когда увидела, что я без машины, предложила отвезти меня в город. Я сказал, что пройдусь пешком или сяду на автобус. Она стояла на освещенном крыльце все время, пока я шел по подъездной аллее. Потом в тишине большого сада раздался звук закрывшейся двери. И тут я вспомнил, что даже не поблагодарил ее.

Миссис Хэммонд становилась все хуже и только ждала, чтобы порвал наши отношения я сам. Она не понимала, почему я этого не делаю, а главное — почему я не собираюсь жениться на Джудит.

— Ведь только тогда ты станешь солидным человеком, — сказала она мне размеренным тоном, который вдруг усвоила.

Когда я вернулся от миссис Уивер, она задержалась только для того, чтобы заявить мне это, и тут же отправилась спать — заперлась с ребятишками у себя в спальне. В пятницу я не пошел на работу. Попробовал поговорить с ней и не злиться, но ничего не вышло. Чем больше я говорил и чем приниженнее держался, тем упорнее она считала, что я что-то скрываю. Слушать меня она не желала. Что бы она ни говорила прежде, в моей верности она все-таки не сомневалась. А теперь она бродила из комнаты в комнату, и все валилось у нее из рук, словно ее стукнули молотком. Это была какая-то болезнь — ноги у нее на ходу подгибались, голова падала на грудь. Даже с ребятишками она не разговаривала.

Когда я после того, как позвонил миссис Уивер, сказал ей, что Морис женится на Джудит, она была только еще больше ошеломлена. И сразу спросила:

— Это он для тебя?

— Нет. Она беременна от него, — объяснил я в пятый раз.

Ее совсем расстроило, что все обернулось таким образом, — Джудит была последней подпоркой ее ослиной гордости. Она даже сказала:

— Ты чересчур легко отделался, — словно считала, что в поведении Мориса и Джудит виноват я. Казалось, она уже давно ждала чего-нибудь вроде истории с Джудит и, несмотря на боль, была рада, что все, наконец, произошло. Какая-то часть ее души хотела этого. Ведь в таком случае она получала возможность решать. Она даже накопила силы для разрыва. А теперь, когда настала эта минута, из-за Мориса причина для разрыва вдруг исчезла, и она оказалась в пустоте — почва ушла из-под ее ног, и ей никак не удавалось обрести равновесие. Выходило, что я вовсе не был плохим, а этого она допустить не могла. Я же готов был убить ее за то, что она не желала признавать той вонючей помощи, которую получала от меня. По-видимому, она решила держаться со мной так, словно я все-таки был виноват.

В этот вечер она смотрела телевизор одна. Ребят она уже уложила, хотя сверху еще доносилось хныканье Линды.

Когда я вошел, она не обернулась.

— Ты его еще не продала? — спросил я.

— Пока нет, — ответила она без всякого выражения, словно ее интересовала передача или же ей все было одинаково безразлично.

— Каждый раз, возвращаясь домой, я думаю увидеть, как перекупщики выносят из дверей твое манто и телевизор.

— Я предупрежу тебя заранее.

— Да ведь, по-твоему, выходит, что тогда меня уже здесь не будет… Этого тебе хватит ненадолго. А что ты будешь делать потом? Я на днях как раз прикидывал — почему ты после смерти Эрика не потребовала пособия от завода?

Я все ждал, когда она оторвется от спектакля, который смотрела, но она продолжала сидеть, все так же скорчившись.

— Ну, хоть какой-нибудь компенсации? — добавил я. — Или с тебя было достаточно?

Она повернулась уже вне себя от злости.

— Я знаю, мистер Сверхчеловек, вы нализались, топя свои печали. Но до чего ты все-таки можешь дойти? Можешь выдумать что-нибудь еще подлее?

— Отчего же? Могу, если ты меня доведешь. По обыкновению.

— За что мне все это! — закричала она, заводя глаза к потолку, где слышались всхлипывания Линды. Она схватила пепельницу, которой никогда не пользовались, и швырнула ее в телевизор. В экран не попала, но попортила фанеровку. Лица на экране как ни в чем не бывало продолжали свои гримасы. Чуть повыше висела в рамке газетная фотография, на которой я прорывался с мячом.

— Попрошу тебя заметить, что я еще не выехал, — сказал я.

— Я заметила. Не волнуйся, я это заметила! Когда ты входишь, я и здесь чувствую вонь.

— Да неужто? Ну, так это запах работы, — сказал я. — Может быть, тут он редкость.

— Да ты никогда в жизни не работал. Ты живешь, как барыга, воняешь, как барыга… и со мной вот так же живешь!

— Если я не прихожу домой, хрюкая, ругаясь и потея, как все здешние свиньи, это еще не значит, что я не работаю, — я работаю! Стерва ты! Всегда делаешь вид, будто я бездельничаю!

Она вскочила и встала прямо у меня под подбородком, чтобы выкрикнуть то, что хотела выкрикнуть уже давным-давно.

— Ну, так убирайся ко всем здешним свиньям, потому что я больше не хочу терпеть тебя в моем доме!

Я отступил и внимательно посмотрел на нее.

— Я никуда не уйду, — сказал я, успокаиваясь. — Мне нравится жить здесь. Многое здесь куплено на мои деньги. Мне нравится смотреть, как тебе идет на пользу все то, что я для тебя делаю. Мне нравится смотреть, как ребята толстеют, становятся сильнее, да и веселее благодаря приличной жизни, которую я им обеспечиваю…

— Убирайся! — взвизгнула она и кинулась мимо меня вверх по лестнице. Наверное, она часто думала о том, как это сделает, — когда я вбежал в свою комнату, она уже успела разорвать две рубашки. Она вытащила ящик из комода на пол и, стоя в нем одной ногой, старалась разорвать лучшую мою нейлоновую рубашку. Остальная моя одежда и книжки валялись во дворе. Моим первым побуждением было убить ее. Выбросить в окно.

А потом я сказал ей:

— Твое белье станет такими же лохмотьями, когда я вышвырну его на улицу.

Она, спотыкаясь, выбежала за мной на площадку. Там она упала на колени и сжала руки.

— Артур, ради бога! Уйди от нас!

— Не могу. Я тебя люблю.

Она плюнула мне в лицо. Но попала только на рубашку. Ее лицо сморщилось, как сухая водоросль. Брызги слюны падали на серое платье. В спальне завопила Линда, а за ней и Йен. Я представил себе, что слышат прохожие и соседи.

Линда приоткрыла дверь и посмотрела на мать, которая рыдала на полу. При виде девочки мне стало неловко. Она бросилась к матери и обняла ее.

— Ничего, Лин, я просто упала, — и они прижались друг к другу.

Я спустился вниз и вышел через черный ход во двор, чтобы собрать свои вещи. За забором, как овцы, толпились люди, слушали, наблюдали, шаркали подошвами по шлаку, посмеивались, делали вид, что ничего не произошло. Когда я вернулся в дом, она уже была на кухне. В соседней комнате вопил телевизор. Рекламировал стиральный порошок.

— Ты уйдешь сейчас или утром? — спросила она, наблюдая, как я чищу одежду и вытряхиваю шлак из книжек. Она как будто успокоилась. Кожа на ее ладонях еще багровела — рвать рубашки не так-то легко.

— Я вообще не уйду.

— Чего ты хочешь… чтобы уйти? Я тебе отдам все что угодно. Все, что у нас есть, — она прижалась к столу. — Хочешь лечь?

— Мне ничего не нужно. Я остаюсь.

— Тогда мне придется позвать полицию, — сказала она тупо.

— Меня можно выселить, только если я буду предупрежден за неделю.

— Ну, тогда уйду я. Заберу Линду и Йена и уйду. Лучше жить в какой-нибудь яме на задворках, чем оставаться здесь с тобой. Ты нас всех отравляешь. Послушай-ка их — они же насмерть перепугались, — и она распахнула кухонную дверь, чтобы я услышал, как плачут ребятишки.

— Это ты виновата — нечего было так вопить. Тебе надо просто освоиться с тем, что я остаюсь. И ты перестанешь зря расходовать столько энергии.

— А на что мне ее еще расходовать? Ты, видно, не понимаешь, что ты такое. Каким ты нам кажешься.

— Я вижу только, что вы едите. Какую одежду носите. Как развлекаетесь. Когда я только поселился здесь, у вас на всех троих не было ни одной целой рубашки!

— Развлекаетесь! Развлекаетесь! Ты говоришь: развлекаетесь! Когда ты стоишь у нас над душой. Словно поганый хозяин… Если нам что и было приятно, так это ты нас заставил. Да, заставил!

— Ты совсем ничего не ценишь, черт подери! Ничего из всего, что я для тебя сделал! — крикнул я, обозленный ее вонючей неблагодарностью. — А я-то обходился с тобой лучше, чем даже с отцом и матерью. Как ты можешь так говорить? Да ведь ты живешь лучше любой другой женщины на этой улице.

— Нет, ты псих. Ты просто псих, если думаешь, что я должна… должна… должна хоть чуточку за то, что ты сделал. Говоришь сам не знаешь что. Да ничего ты для нас не делал, кроме того, что тебе самому хотелось. Ты делал только то, что тебе нравилось. Ты никак вообразил себя господом вседержителем… из-за этой твоей паршивой машины, этого твоего телевизора и поганого манто. Я все сожгу! Все, чего ты касался, я сожгу! Как только ты уйдешь — каждую щепку и кусок, которых ты касался. Просто ты не можешь увидеть, каков ты. Ничего ты не видишь. Я живу лучше любой другой женщины на этой улице! Да у меня не жизнь, а ад! Стоит мне голову поднять, как кто-нибудь уже тычет в меня пальцем и говорит, что я твоя… шлюха!

— Кто это говорит?

— Кто это говорит! Нет, вы его послушайте! Кто?.. — Она захлебнулась смехом, сдавленным смехом, выжатым из желудка. — Ах, богу не нравится, что кто-то зовет меня шлюхой? Что, бог собирается выехать на своей распрекрасной машине и посшибать их… посшибать их за то, что они не здороваются с его мразью? Ну что ж, бей их! Изничтожь их! Рви их, круши, пока от них и клочка не останется! Уж позаботься, чтобы они этого больше не повторяли… Все они над тобой смеются. Как удивительно, а? Все показывают на тебя пальцем. Ты этого не знал? Они думают, что ты хочешь быть не таким, как они. Они все показывают на тебя пальцем. И на меня. И на Линду. И на Йена. Мы теперь больше не порядочные — из-за тебя. Из-за того, что ты каждую субботу выламываешься перед тысячами таких, как они. Мы точно калеки, которые не смеют показаться на людях. Ты поставил свое вонючее клеймо на всех на нас.

— До чего же соседям интересно это слушать!

— Ничего… ничего, они уже наслушались. Они слушают это каждый вечер. И сегодня, как всегда… Если тебе нужно предупреждение за неделю, считай, что ты его получил.

Она нагнулась и завопила в камин — Фарерам за стеной.

— Вы мои свидетели! — кричала она. — Когда придет полиция. Предупреждение за неделю, считая с этой минуты.

— Ты думаешь, они все такие же сумасшедшие, как и ты? Нужно ли поднимать такой визг?..

— Я не думаю, что они такие же, как я. Я знаю, что они не такие. Они гораздо лучше. Все до единого лучше меня. До того, как ты тут поселился… конечно, тебе это не известно, но меня уважали. Все здесь, вся улица — ну все, они все меня уважали. И думали обо мне только хорошее — как я воспитываю Линду… Но я не собираюсь прихорашиваться. Я себя не обманываю. Не то что ты. Я знаю, что я такое.

— Тебе это кажется, потому что ты боишься…

— Ты меня не знаешь!

Она обошла комнату, глянула в окно, снова посмотрела на стены.

— Я тебя знаю, — сказал я. — Еще бы мне тебя не знать! Я прожил здесь достаточно долго.

— Ты меня не знаешь. Да и как это ты можешь меня знать? Ты же никого, кроме себя, не видишь. Когда я была моложе… Прежде я чувствовала себя молодой. А из-за тебя я чувствую себя старой. И ведь я старалась. Старалась поступать правильно. Старалась и старалась… Я хотела… я хотела только, чтобы меня оставили в покое. Ты не был мне нужен. Я не просила тебя являться сюда и навязываться.

— Но ты брала все, что я тебе давал. И не говори, что тебе никто не нужен. Я обходился с тобой, как с королевой. Вот погляди на все на это, что я тебе надарил!

— И говорит, говорит! Не понимаю, чего ты этим думаешь добиться. — Она, казалось, кончила и собиралась уйти. Но тут добавила: — Неужели ты не можешь понять? Ты нам не нужен.

— Все дело в том, что ты бесишься, если видишь человека, который не ползает на брюхе. Что, скажешь, не так? И ты хочешь, чтобы я ползал, как все остальные… как Эрик ползал. Посмотри-ка на тех, кто тут живет. На тех, кто с тобой не здоровается. Только посмотри на них. Ни одного настоящего мужчины. Все лежат на спинках — топчи их, кто хочет! У них не хватает духу встать и ходить, как сделал я. И вот поэтому ты стараешься доказать, будто это я вонючка. Я!

— И говорит, говорит!

— Заткнись и послушай меня. Это они хотят, чтобы ты вела себя вот так. Ты им не по нутру, потому что тебе повезло. Не будь у нас денег, машины и манто, нм было бы наплевать, живи у тебя хоть сотня мужиков. А хотят они только одного: чтобы ты барахталась в такой же грязи, как и они. Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Я мог бы тебе сказать, что мне говорили люди, — у тебя бы от этого ногти на ногах слущились. И только потому, что я играю в лиге. Разве не так? Ты же знаешь, что так. Скажи, что это так!

— Ты не знаешь. Ты не знаешь, каково это.

— Нет, знаю. Они ненавидят меня, ненавидят тебя… даже Йена и Линду ненавидят. Только ты не хочешь этого видеть. Почему-то, как дура, как полоумная, ты обязательно хочешь думать на их лад.

Она извивалась у стола, стучала по нему, требуя молчания, мотала головой так, словно я схватил ее, а она вырывается.

— Ты не знаешь. У тебя всегда все было.

Кто-то — скорее всего мистер Фарер — дубасил в стену, потом застучал у камина. Я грохнул в ответ кочергой. Сверху в камин свалился кусок штукатурки. По шлаку бегали ребята и визжали — играли во что-то.

— Сейчас сюда явится полиция, — сказал я ей. — Достань-ка пиво и включи телевизор, чтобы он прогрелся.

— Для тебя нет ничего чистого, — бормотала она. — Ты пачкаешь все, к чему прикасаешься.

— Уж очень ты чувствительна. Мне эти разговорчики тоже не нравятся, но я ведь не жалуюсь. Те люди, про которых я говорил, — они мои приятели, мои болельщики. Мне все равно, что они думают. А попробуют заикнуться мне об этом, я вобью им зубы в глотку. А ты… ты злишься, что я вам помогаю.

Она задумчиво посмотрела на меня, словно пораженная неожиданным открытием.

— Слава богу, есть в моей жизни то, чего ты не касался. Есть хоть что-то чистое, — сказала она. — И это-то тебя и доводит. Теперь я все понимаю. Как ты, значит, ненавидишь Эрика! Его ты коснуться не можешь! Благодаря ему я и могу выдержать все это. Благодаря ему, и Лин, и Йену. Единственное хорошее во всем этом…

— Валяй, валяй договаривай. Можешь заодно снова поставить на решетку его поганые башмаки. Давайте-ка все встанем на колени и помолимся за блаженную душу Эрика — отца этого дома.

— Как он тебя бесит! — говорила она с радостью, потому что думала, будто нашла, наконец, чем меня можно уязвить.

— Ничего полоумнее и выдумать нельзя — башмаки покойника на каминной решетке. Черт подери, да сейчас людей отправляют в сумасшедшие дома и за меньшее. А ты их даже чистила! Будто он их вот-вот наденет. Да я про тебя столько знаю, что могу продержать тебя в смирительной рубашке до конца твоих дней.

— Что… что ты знаешь о том, каким хорошим был Эрик? Как он нас всех любил? Откуда тебе знать, как заботится о своей семье приличный муж и отец? И как он работал? Ну что ты знаешь об Эрике?

— Я знаю, что не так-то уж много он сделал, судя по тому, что я тут застал. Я знаю, что он проткнул себе кишки напильником. Уж до того он был хороший муж и отец, что попросту убил себя на этом станке. Никакой это не несчастный случай…

Она наткнулась на стол.

— Ты хочешь убить меня! — взвизгнула она. — Ты ведешь себя со мной так, словно меня нет. Я для тебя пустое место. И ты заставляешь меня думать, будто я действительно пустое месте. Что бы я ни делала, ты все ломаешь. Ты не даешь мне жить. Ты заставляешь меня думать, будто меня вообще нет.

Она добралась до стула и запястьем откинула волосы с лица. Она задыхалась и всхлипывала, совсем обессилев.

— Я хочу жить с тобой. И вовсе не хочу тебя давить.

— Что бы я ни делала, по-твоему, выходит, что это неважно. Из-за тебя мне кажется, что я мертвая.

— Но ты же мне нужна! — закричал я.

— У тебя все есть, но меня ты не получишь!

Она была где-то далеко-далеко — вот-вот исчезнет совсем.

— Ты же не хочешь, чтобы я ушел совсем, верно? Скажи, что не хочешь. Скажи, что ты не хочешь, чтобы я ушел.

— Я не хочу, чтобы ты оставался, — сказала она медленно, вымученно, механически повторяя мысль, к которой слишком привыкла, чтобы отбросить ее. Она вся застыла. Глаза остекленели. И я подумал бы, что она умерла, если бы ее губы не продолжали твердить все то же.

2

Приехав в субботу в «Примстоун», я увидел, что моя фамилия вычеркнута из списка игроков, назначенных на эту игру. Никто не знал, почему именно, — если только причиной не было мое отсутствие на тренировке в четверг, — и члены комитета порекомендовали мне обратиться к Джорджу Уэйду, которого на стадионе не оказалось. Я вдруг обнаружил, что нисколько не встревожился. И даже почувствовал облегчение. Я больше не хотел играть в регби, а это был самый простой выход.

Я поехал обратно на Фэрфакс-стрит и снес свои вещи в машину. Миссис Хэммонд заперлась с детьми на кухне, — как и раньше, когда я зашел с работы переодеться, — так что я не стал прощаться.

Пока я разъезжал по городу, до меня все время доносился рев зрителей на стадионе. Прежде я не замечал, как этот рев заполняет долину, — на Маркет-стрит, где перед магазинами толпились покупатели, головы поворачивались в сторону Примстоуна, точно белесые цветы. Я остановился и купил дешевое издание «Я нравлюсь кому-то там наверху».

Я снял себе угол неподалеку от автобусной станции, там же, где жил несколько лет назад, когда только ушел из дому. Владелец теперь был другой. Когда Камерон, новый хозяин, привел меня в комнату, там спало двое. По разбросанной одежде я понял, что это автобусные кондукторы. К оконному стеклу были прилеплены эмблемы Эйре и голая красавица. Плата — фунт в неделю и три шиллинга за завтрак. Я вернулся к тому, с чего начал.

Заплатив деньги, я ушел и устроился в автомобиле, который поставил на пустыре за домом. Я начал читать историю жизни Грациано, а потом уснул. Вернулся я в комнату около полуночи. Теперь в ней никого не было. Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем я задремал. Утром я проснулся от их храпа. На тумбочке возле кроватей стояли две бутылки пива и новенький будильник, а на комоде еще одна пустая бутылка подпирала «Английских красавиц».

Камерон сидел без пиджака на крыльце и читал воскресную газету. Он приставил ладонь к глазам, загораживаясь от косых лучей утреннего солнца.

— Ранняя пташка! — сказал он. — Что, эти два будильника не дали вам спать?

— Я даже не слышал, когда они вернулись.

— Все деньги в карманах целы? — Он посоветовал мне проверить. — Завтракать будете?

— Я ухожу.

— Ну, так мне будет меньше возни… если только вы не заявитесь завтракать позже. Мне по воскресеньям приходится стряпать на четырнадцать человек. Бог знает что такое, верно?

— Вы же берете за это вполне достаточно. Так чего вам беспокоиться?

— Да это никакое не беспокойство, — неопределенно сказал он. — Разве что вот вы решили бы позавтракать. Поэтому-то я и посмотрел на вас таким странным взглядом, когда вы вышли. Может, вы обратили внимание? Я всегда пускаю в ход этот взгляд, когда думаю, что от человека можно ждать неприятностей. И знаете, часто помогает.

— Я никакого взгляда не заметил, — сказал я.

— Неужто? — В его кротких глазах появилось недоумение: как это они оказались бессильными? — Вас ведь зовут Артур Мейчин?

Когда я кивнул, он постарался придать себе серьезный вид, а может быть, и заинтересованный.

— Я так и подумал, когда вы вошли. Мне ваше лицо показалось знакомым. Я видел вас в Примстоуне. — Он полистал свою газету. — Как это вас занесло в наш район? Воздух тут почище? Или какие-нибудь неприятности, а?

— Нет.

— Ну, я вам поверю на слово. Не забудьте. Вообще-то я пущу к себе кого угодно. Я не из разборчивых, но только чтобы никаких неприятностей. Нет уж, спасибо. Я верую в полнейший мир. Чтобы ни драк, ни неприятностей — вообще ничего, — он развел руки в стороны, отметая всякую мысль о неприятностях. — Уж лучше я сам буду спать в доме.

— Так вы, значит, здесь не живете?

— Мы с женой живем в гараже во дворе. Загляните как-нибудь, когда нас не будет, и посмотрите. Вообще-то там очень уютно. Да, кстати, это ваша машина стоит на пустыре?

— Я ее просто оставил там на ночь.

— Так я хотел вас предупредить: это место не годится. Ребята вокруг хуже горчицы. Если ее тут надолго оставить, так от нее скоро ничего не останется. Лучше ставьте ее вот тут на улице, чтобы она была под присмотром. А понадобится ее помыть, так скажите мне. За пять шиллингов я сделаю все что надо.

Я помахал ему рукой, проезжая мимо, и продолжал следить за ним в зеркало. Он даже почтительно привстал и глядел мне вслед.

— Посмотрите-ка, кто это! — сказал Фрэнк, отрываясь от своей грядки. — Рад тебя видеть, Арт. — Он шагнул на дорожку и начал соскребать о кирпичи жирную землю с подошв. — Жена еще не встала, но теперь-то она поднимется, раз ты пришел.

— Здравствуйте, мистер Мейчин! — крикнул с заднего крыльца его двенадцатилетний сын и кинулся в дом сказать матери.

— Куда это ты вчера исчез? — спросил Фрэнк. Он кивнул мне на дверь гостиной, а сам задержался в кухне, чтобы снять сапоги. — Все решили, что раз ты уехал, то, значит, обиделся.

— Может, так оно и было.

— Да, конечно, это было неожиданно, ничего не скажешь. Но с другой стороны… куда ты подевался в четверг? Райли сказал, что ты приходил за деньгами, но, кроме него, тебя никто не видел.

В кухню, смеясь, вошла миссис Майлс.

— Вот хорошо, что вы зашли, Артур! Вы теперь редко бываете в наших местах — я, конечно, о собачьих бегах не говорю. Ну-ка, Кенни, поставь чайник, — приказала она сыну. — Можете пить чай, Артур, и смотреть, как я завтракаю. Я как раз вставала, когда услышала вашу машину.

— Нынче у матери лежачий день, — сказал Фрэнк. — Я-то позавтракал в половине седьмого, учти.

— Въелась в него эта привычка… вставать, как для утренней смены.

— Верно! — Фрэнк серьезно признал свою вину, как большой мальчик. — После половины шестого я уже не сплю. Я чего-нибудь съем с тобой, детка. И положи парочку яиц для Арта.

— Разве вы не завтракали? — спросила Элси.

— А это сразу видно, — сказал Фрэнк. — Он ведь и не побрился. Ты делай, как я тебе говорю, а мы с ним пока пойдем в гостиную.

Элси понимающе кивнула.

— Я очень огорчилась, когда вас вчера вычеркнули, Артур, — сказала она мне.

— Да, да, детка, — сказал ей Фрэнк.

Мы прошли в гостиную, и он закрыл дверь. В этой тесноватой комнате он был невероятно велик, и голова на бычьей шее пригибалась, опасаясь потолка.

— Я вижу, ты на машине, — сказал он, кивнув в сторону окна, где над живой изгородью виднелась крыша автомобиля. — А я, Арт, ничего не знал… насчет вчерашнего. До четверти третьего. Это как-то непохоже на Уэйда — вычеркнуть игрока, а потом спрятаться. Я во время матча его нигде не видел.

— Ну, особенно его винить не приходится. Вероятно, это ему самому неприятно.

Фрэнк опустился на кушетку. Она всколыхнулась и расплющилась под его весом.

— А как ты думаешь, почему тебя вычеркнули? — спросил он настойчиво.

— Ты ведь сам знаешь, Фрэнк. Я уже давно играю скверно. В четверг я не явился на тренировку и не объяснил почему. Я не в претензии, что меня вычеркнули… И вообще я пришел не из-за этого.

Фрэнк медленно наливался удивлением.

— Что-нибудь случилось, Арт?

Большой пес, которому сделали больно.

— Хозяюшка вышвырнула меня вон.

Он молчал, переваривая эту новость. Мне было слышно, как за дверью Элси разговаривает с Кенни.

— Но ты же прожил у нее больше трех лет, — против его воли сказано это было с упреком.

— Я не хотел уезжать. Я даже попробую вернуться, когда она немного поостынет. Просто все накапливалось и накапливалось… А на этой неделе вдруг прорвалось.

— Видишь ли, Арт, я никогда не сую носа в дела, которые меня не касаются, но по правде — ты сейчас поймешь, почему я так говорю, — это меня не удивило. Странно еще, что ты так долго продержался. Я не знаю, зачем тебе понадобилось связываться с Уивером — ничего хорошего это тебе не дало. Я играю в клубе больше двенадцати лет, а пожалуй, и двенадцати раз с ним не разговаривал.

— У некоторых получается так, Фрэнк, а у других — нет.

— Может быть. И вот ты — взялся неведомо откуда, а у тебя сразу уже машина, и с Уивером вы друзья-приятели. Я же тогда тебя предупреждал, чем это кончится.

Он укоризненно покачал головой.

— Мне не по душе, что ты попал в такое положение, — ведь к регби это никакого отношения не имеет. А ты, Арт, всем обязан регби, с какой стороны ни посмотри. Я вот о чем, — он наклонился вперед и выставил свой огромный кулак. — Профессиональное регби — хорошая игра. Пожалуй, других таких, чтобы годились для настоящего мужчины, и не осталось, а те, кто старается ее переделать, только портят. Твоя беда, Арт, в том, что ты начал много о себе воображать. А толкнул тебя на эту дорожку Уивер. Я давно уже хотел тебе об этом сказать, так что ты не обижайся. Поднялся ты над «Примстоуном», прямо как солнце, и если не хочешь закатиться, так возьмись за ум, да поскорее. Я вот сказал, что мне все это не по душе, а потому не по душе, что, по словам Джорджа Уэйда, они прикидывали, не сделать ли тебя капитаном, когда я уйду. Теперь ты понимаешь, почему это меня касается. Я столько лет вложил в нашу команду, а теперь все полетит к черту, потому что тебе понадобилось подлизываться к Уиверу и валять дурака с этой твоей миссис Хэммонд. Еще немного, Арт, и ты устроишь хорошенькую кашу.

— Ну, а что, по-твоему, мне делать? У меня просто нет больше настроения играть. Как по-твоему, может, мне повидать Уэйда и поговорить с ним?

— Это тебе решать. Я не знаю, что тебе делать. Я знаю только одно: как ты довел себя до того, что перестал играть. Если дело тут в этой твоей миссис Хэммонд, тогда, по-моему, тебе следует раз и навсегда во всем разобраться. То есть как ты на нее смотришь. Я, конечно, знал про нее с самого начала, но кто она, собственно, для тебя? Жениться ты на ней собирался или она была просто женщиной, к которой ты шел каждый вечер? И между прочим: я о ней ничего не говорил жене. Она даже не знает, что есть такая миссис Хэммонд. Так что при ней об этом не заговаривай. Она считает, что ты хороший, чистый мальчик и с бабами не путаешься.

Я ждал, что Фрэнк мне хотя бы молча посочувствует, и теперь говорить мне, собственно, было нечего. Он выслушал какие-то мои извинения и сказал только, что мне нужно «уладить все с миссис Хэммонд». Когда Элси постучала и просунула голову в дверь, мы оба стояли и молча смотрели в окно.

Я провел этот день у Фрэнка: копал грядки, играл с Кенни. После обеда я повез их на машине покататься. Вечером к Элси пришли ее родственники — они тоже играли с Кенни и еще в карты. От таких родственных сборищ можно сдохнуть. Когда Кенни отправился спать, я сказал, что мне пора идти, и Фрэнк не стал меня удерживать. Он проводил меня до машины, а остальные махали мне из окон.

Когда я вернулся к себе, дверь была заперта, а может, ее заклинило. В одной из комнат верхнего этажа горел свет. Я забарабанил в дверь, но ничего не произошло. Не помог и камешек, который я бросил в освещенное окно.

Позади дома свет горел только в гараже, и створка больших дверей была приоткрыта. Женщина, одетая только в юбку, с грудями, как пустые мешки, спряталась за занавеску.

— Что там еще? — спросила она.

— Я не могу войти. Дверь заперта.

— А по ночам через парадное не ходят, — сказала она. — Ходят через черный ход. Если дверь не сразу откроется, толкните хорошенько — задвижек на ней нет.

Ее тень на занавеске прислушивалась, скоро ли я уйду. Я поднялся по лестничке из двенадцати ступенек сбоку от гаража и открыл дверь. Наверху не то пили, не то пели, и, когда я проходил мимо двери освещенной комнаты, танцующая парочка споткнулась о бутылку, свалилась и уставилась на меня где-то на уровне моих колен.

— А, пошел ты, Пэдди! Нечего заглядывать в чужие комнаты! — сказал мужчина и лягнул дверь так, что она закрылась. Потом они о чем-то заспорили, а когда я дошел до конца площадки, дверь снова отворилась и мужчина просунул голову в щель.

— Извиняюсь, что я тебя облаял, приятель! — крикнул он. — Фрида приглашает тебя зайти и выпить.

— Спасибо, — ответил я. — Но я иду спать.

Он втянул голову в комнату.

— И никакой он не ирландец, так чего же ты заладила «Пэдди» да «Пэдди»? — спросил он девицу и захлопнул дверь.

В комнате имелся только один ирландец. На нем была форма автобусного кондуктора, и, судя по его виду, его мучили кошмары — он сидел в тужурке, но без брюк и, широко разинув рот, смотрел, как я вхожу.

— Здорово, друг, — сказал он. — А лучшая половина тоже с тобой?

— Нет, я один.

— И слава тебе господи… А то мы опасались. Значит, можно брюк не надевать… Вы, случаем, не ирландец?

— Нет, я здешний.

— Здешний? — сказал он и тут же закачался от удивления, стараясь придать себе вид ирландца из кинокомедии. — Значит, местный, тра-та-та и тра-та-та? И чего же, сынок, тебя занесло в этот хлев?

— Я в отпуску, — сказал я ему, прошел к своей кровати и сел.

— В отпуску! Но только я чую тут какую-то шутку. Погодите-ка, я скажу моему приятелю… Он под этой треклятой кроватью. Э-эй, Пэдди! Будьте добры, вылазьте. Комен зи наружу.

Он нагнулся, наполовину влез под кровать и опять разогнулся — все единым духом. Его физиономия побагровела.

— Он из самых что ни на есть лучших ирландцев — украинский Пэдди. Верно? — спросил он, когда из-под кровати появился белобрысый человек в кальсонах и жилете — форменные брюки он держал в руке и нервно улыбался. — Ему почудилось, что вы с дамой, вот он и нырнул под кровать… Так нырнул, словно там футов сто глубины, не меньше. Ну-ка, послушайте, не то он раскроит мне черепушку. Я, собственно, хотел сказать, что он литовец. У меня все эти дальневосточные народы напрочь перепутались.

— Он говорит по-английски? — спросил я.

— Конечно, говорю, — сказал литовец с легким ирландским акцентом поверх своего собственного. — Будьте добры, проходите. Не стойте в проходе. Проходите вперед, будьте так любезны. Кому еще билеты, сукины дети?

— Ну что, слышали вы ирландский получше? — с гордостью спросил его друг. — Я часами могу сидеть и слушать, как он шпарит на моем родном языке лучше меня самого. Теперь вам ясно, почему говорят, что Шекспир был русским?

Он кончил раздеваться и облачился в зеленую пижаму. Они все еще тараторили, когда музыка по ту сторону площадки смолкла и весь дом за стенами нашей комнаты и улица погрузились в тишину. Мы все трое лежали на кроватях, и ирландец читал вслух подписи в своих «Английских красавицах» и показывал мне и литовцу картинки.

— Я прежде был на шахтах, — рассказывал мне литовец, перекрикивая его. — Но у вас, англичан, там тяжелая работа. Я ушел, потому что здоровье стало плохое… грудь болит. Доктор рекомендует свежий воздух и жизнь в деревне.

— И теперь, когда автобус поворачивает, он высовывается в дверь, чтобы глотнуть чистого воздуха, — сказал ирландец. — А как вам вот это покажется: «В глазах ее звездочки, и солнце — в улыбке»? Или вот: «Неприступна и неуязвима, кроме дырочки в чулке». Здорово придумано, верно?

— Но мое здоровье стало лучше. Это совершенно ясно. Я скоро окрепну, стану коммунистом и уеду домой. Мои родители и все родные живут в Вильнюсе. Совсем по соседству с вашей страной. Я бы хотел туда вернуться. Климат у вас… одна непогода. Да и домохозяин не из тех, с кем мне нравится жить по соседству. Камерон и эта его жена. Видели бы вы его жену! Очень плохо. А он мог бы стать лучше. Вы их видели? Они живут в гараже позади дома.

— Да, я видел, когда шел домой.

— Тогда вам понятно. Он получает двадцать фунтов в неделю с этого дома и живет в гараже. В такой сверхцивилизованной стране ждешь другого.

— Так какого черта ты тут живешь? — сказал его приятель. — А вот взгляните: «Небесное тело, взятое в пространстве». Как по-вашему, фараон греет тут руки или нет?

— Эта страна похожа на автомобиль: мотор работает, все в исправности, а он летит под…

— Кончай эту муть! — прикрикнул Пэдди. — Он это рассказывает всем, с кем ни заговорит. Вот посмотрите сюда. Чистая порнография, верно? Хоть для смягчения и нарисовали на заднем плане маяк.

Их голоса заглушили боль, прятавшуюся где-то в моем сознании, и я постепенно начал засыпать. Окончательно я провалился в сон, когда свет внезапно погас и Пэдди сказал:

— Сволочь Камерон выкрутил пробки. А я как раз добрался до «Невесты в ванной».

Мне вспомнились деньги у меня в кармане и ключи от машины, но чтобы очнуться, требовалось слишком большое усилие, и я уснул.

Я проснулся от треска будильника, как от удара.

Привскочив на постели, я решил было, что живу еще у миссис Хэммонд и будильник зазвонил по ошибке. Они уже оделись и теперь застегивали тужурки.

— Пожар погашен и все в полном порядке, шкипер, — сказал Пэдди.

— Работа, — сказал литовец. — Я работаю на автобусе пять двадцать, а ирландец — на пять сорок пять. А вы разве не работаете?

— Я забыл тебе вчера сказать, — вмешался Пэдди. — Он в отпуску. — Повернувшись ко мне, он добавил: — Ну, желаю загорать хорошенько, — и они пошли в соседнюю комнату, где разбудили кого-то еще, а потом раздались бульканье и плеск воды.

Литовец производил на меня гнетущее впечатление — таким он был перемещенным, выброшенным из жизни. Я снова заснул, а у меня в голове все отдавался и отдавался его голос. Потом мне почудилось, что Пэдди заглянул в дверь и сказал:

— Я забыл вас предупредить. Жена Камерона приходит убираться по утрам. Деньги, оставленные в карманах, она считает чаевыми. Так что оставляйте только мусор.

Когда солнце добралось до моего угла, я сел, прислонившись к подушке, и стал читать «Там наверху». В доме стояла тишина: возможно, в нем не было ни одной живой души — все ушли на работу. Я было хотел и сам пойти, но посмотрел на будильник и раздумал. Когда я встал, то обнаружил, что из моих карманов исчезла вся мелочь.

Я поехал в город и взял денег в банке. Проезжая по Маркет-стрит, я увидел Джонсона — он часто гулял по утрам. Мне захотелось остановиться и поговорить с ним, узнать, как он и что, но я не остановился, а свернул в какой-то гараж и распорядился, чтобы мне залили бензина в бак. Когда я выехал на улицу, Джонсона уже нигде не было видно.

Взглянув с гребня на город, работающий совсем нормально, но без меня, я почувствовал себя отщепенцем, изгоем. Теперь мне было запрещено жить там. Я остановил машину у замка Колсби. В воздухе стоял запах работы. Грузовики дальних перевозок уже покидали долину — дороги превратились в темные движущиеся полоски, а город был почти лесом, где эти насекомые ползали среди расчищенного подлеска домов и обрубленных стволов фабричных труб. Шесть металлических труб химического завода, слитые воедино, как забинтованные пальцы, выбрасывали на реку рыжий туман азотистых паров. Возле фабрики Гарриса стройная черная труба взметывала плотный куст белого пара, который держался в воздухе несколько минут и только потом лениво расплывался в синеватую дымку. Время от времени какая-нибудь коренастая труба изрыгала через долину угольно-черный клуб горячего дыма, и он, курчавясь, уплывал за гребень, заволакивая угрюмую Райдингскую больницу над Хайфилдом. У самого склона, там, где шоссе петляло среди деревьев перед подъемом к Сэндвуду, под самым кладбищем, стиснутым, забитым могилами, паровой котел кирпичного завода пыхтел, как паровоз, пытающийся сдвинуть с места длинную вереницу вагонов. Клубы пара, которые он быстро выбрасывал один за другим, складывались в разбухающую колонну, чтобы тут же развалиться и рассеяться на ветру. А ниже города, вздымая в небо две огромные ноги перевернутого трупа, раскинулась поперек долины электростанция — единственное новое здание, которое мне было видно. Она, словно плотина, запирала город и не давала ему хлынуть дальше в долину, через лоскутья полей, к Стокли. И где-то под всем этим была та единственная, которую я знал по-настоящему — среди всей этой громады и ее бесчисленных частностей, — песчинка, пылинка в стотысячном муравейнике, пятнышко в кружеве всех этих улиц. При взгляде отсюда она теряла всякое значение, так, словно я был богом.

В последующие дни это чувство отчужденности еще усилилось из-за литовца. Может быть, я ощущал его изгнание даже сильнее, чем он сам. Трех дней такой оторванности от прежней жизни хватило, чтобы переменить все. Словно какой-то долг все рос и рос, а теперь мне внезапно, без предупреждения предъявили счет: плати, а не то… Эта пустота гасила все прежние чувства и к людям и ко всему остальному. Мне представлялось, будто я стал таким, какой была миссис Хэммонд, когда я только с ней познакомился, и оказалось, что мне это приятно. Уверенно я чувствовал себя только в машине. Никогда еще я так ею не гордился. Я дочитал «Там наверху» и купил «Любовь будет завтра». В этой книжке сыщик Стилтон («Сыр» — для своих друзей) ведет расследование в каком-то американском городе — забыл в каком. И он влюбляется в подружку бандита, а она — в него. Но она слишком уж много знает про бандитов, и ее, конечно, приканчивают. Стилтон после этого чуть не сходит с ума и разделывается с шайкой в один присест. А потом, немного остыв, вдруг понимает, что все кончено. Девушки нет. И он не хочет больше жить. На последней странице он в своей машине уезжает из города. Выбравшись на шоссе, он дает полный газ. И вот и город, и люди, и его воспоминания — все остается позади. А впереди уходит вдаль пустое шоссе. Автомобиль мчится с бешеной скоростью. Стилтону становится легче на душе, и он начинает думать о следующем городе и о следующей девушке, которая, может быть, живет там.

Это произвело на меня сильное впечатление. И я подумал: эх, если бы и я мог покончить со всем, как Стилтон, уехать куда-нибудь еще и оставить всю эти неразбериху позади! Я даже попробовал выехать из города на большой скорости. Но шоссе было забито машинами. И оно извивалось, ныряло, горбилось. Да и не проехал я двух миль, как уже оказался в следующем треклятом городе, когда первый еще не кончился. Так они и переходят один в другой. И нет простора, чтобы почувствовать себя свободным. Я был на цепи, и куда бы ни ехал, мне предстояло вернуться той же дорогой.

Вечером в среду, еще совсем рано, Пэдди вернулся домой на карачках. Да и литовец был почти в том же градусе. Оба они наблевали на пол; потом рухнули на кровать ирландца и лежали там, обнявшись. Я сидел и не знал, то ли мне убрать, то ли убраться.

Через некоторое время литовец соскользнул на пел и встал возле моей кровати на четвереньки, поматывая головой. И начал лаять — сначала он негромко отрывисто тявкал, а потом подвывал. В его голосе звучала настоящая тоска. Пэдди, лежа на спине, что-то бурчал и рыгал, лицо у него было белее простыни — видно было, что его сейчас опять стошнит.

Когда я встал, литовец укусил меня за ногу. Я перескочил к соседней кровати, стащил Пэдди на пол и поволок его к двери. Кое-как я дотянул его через площадку в уборную, упер подбородком в унитаз и ушел.

Литовец ползал по комнате взад и вперед, он встретил меня жутким волчьим воем, но кусаться больше не стал. Я посоветовал ему лечь. Он остановился и посмотрел на меня.

— Вы напились, — сказал он. — Мы сегодня встретили одного вашего знакомого.

— А он вам сказал, как его зовут?

— Ну, конечно, мой друг. Или, по-вашему, я не умею говорить с людьми? Он просил передать привет.

— А кто это был?

— Кто это был? — передразнил он. — Пожалуйста, не перечисляйте столько имен. Дайте мне подумать… Филд… Нет. Брук, Дейл, Холл, Холм, Крот… все эти имена, да вы слушаете? Слон, Кит — это же не имена. А зоопарк. И мы исходили все холмы в окрестностях… Пэд вам не говорил? Мы поднялись вверх по одной стороне долины, а потом поднялись по другой стороне долины. Мы ходили вверх по долине, и мы ходили вниз по долине. Целые мили… И где-то мы побывали в дамском туалете. Может быть, это было вверху долины. Или внизу. Видели бы вы ее лицо! «Что вы тут делаете, моя милая? Билет у вас есть?» Я понял, в чем дело, только когда увидел все эти… как они у вас называются?., целый их ряд. Вы когда-нибудь бывали в дамском туалете? Куда удобнее мужского — женский мир, мой друг, не правда ли? Почему они вешают такие неясные таблички? И где Пэд, гав-гав-гав, у-у? — Он повалился на кровать и продолжал говорить, уткнувшись в одеяло. До меня доносилось только приглушенное рычание.

Я вытащил из комода мои рубашки, свернул их и взял обе книги. Спускаясь по лестнице, я обогнал Пэдди. Я не стал тратить времени на то, чтобы сообщить Камерону, что ухожу из его хлева. Я сел в автомобиль и машинально поехал домой к родителям, заранее стискивая зубы в предчувствии всех нравоучений, которые мне предстояло выслушать. Оставалось надеяться только, что отец работает в ночную смену, но шансов на это было мало.

Однако, открыв дверь, я увидел не мать и не отца, а, как мне почудилось, призрак миссис Хэммонд. Она вскочила, когда я вошел, а мать обернулась и поглядела через плечо — лицо ее в электрическом свете было бледным и испуганным.

Все мы что-то удивленно пробормотали и посмотрели друг на друга так, будто встретились впервые.

— Что ты тут делаешь? — выговорил я. Я часто воображал ее здесь, в этой аккуратной гостиной, а теперь, когда это, наконец, случилось, все было как во сне.

— Я встретилась с вашим отцом… на Сити-роуд. Он попросил меня зайти.

Я смотрел, как мои родители разыгрывают спектакль, словно все это было отрепетировано и теперь мы просто исполняли свои роли. Я начал называть миссис Хэммонд «Валли». Я говорил — «Валли то», «Валли се», или же: «Я не понимаю, Валери», «что это такое, Валери?» Я хотел показать им, показать ей, что она моя, что нас связывает слишком многое и никому и ничему не под силу разорвать эту связь. Я разговаривал не с миссис Хэммонд. Ее больше не существовало. Это доказывалось тем, что Валери сидела тут.

— Мы не знали, куда ты делся, — объяснил отец. — Мы позвонили в клуб, но там сказали, что им тоже ничего не известно. Мы все очень беспокоились. Потом я случайно встретил на Сити-роуд миссис Хэммонд и попросил ее зайти поговорить с твоей матерью. Твоя мать была просто…

— По-моему, Валли устала, — сказал я ему. — Может быть, ты хочешь поехать домой, Валли?

— А когда мы узнали, что тебя вычеркнули, мы испугались, не случилось ли чего-нибудь.

— Так ты поедешь домой, Валли? — снова спросил я ее.

Моя мать сидела вся красная. Она стиснула руки на коленях с беспомощным видом и глядела на нас с ней так, словно мы подстроили все это нарочно.

— Миссис Хэммонд зашла сказать нам, куда ты мог переехать, — заговорила она. — Я думала, ты сегодня переночуешь дома, Артур, раз тебе некуда идти.

— Так будет удобнее и для меня, — сказала миссис Хэммонд. Обе они говорили многозначительно, борясь друг с другом. — Я могу взять такси.

Валери, как всегда в тех случаях, когда она хотела настоять на своем, держалась очень чопорно. Она следила за мной с прежним молящим выражением — испуганная и ни в чем не уверенная.

— Нет, я поеду с тобой, Валли, — сказал я.

— Час уже поздний, — сказал отец негромко. — Надо все это решить побыстрее. Если миссис Хэммонд сейчас неудобно, чтобы ты ехал к ней, так зачем навязываться? Может быть, она уже сдала твою комнату другому жильцу.

Его вмешательство в эту женскую войну было слишком неуклюжим, слитком прямолинейным. Его голос словно прокатывался мимо них, не привлекая их внимания.

— Да, я договариваюсь, — сказала она неопределенно.

— Ну, вот видишь, — подвел он черту.

— Но ты же не имеешь права, — сказал я ей. — Это моя комната.

— Мне будет крайне неудобно, если вы вернетесь, — сказала миссис Хэммонд тоном квартирной хозяйки. — Да и ваша матушка хочет, чтобы вы жили дома. Может быть, вы его образумите, мистер Мейчин? — добавила она, обращаясь к моему отцу.

— Он образумится, будьте спокойны, — ответил он и поглядел на меня, как на больного. — Мы просто не знали… и немножко тревожились. Я пойду вызову вам такси. Это не займет и минуты.

— Валли просто стесняется, — сказал я ему, рассердившись, что он не замечает, как они им орудуют. — Я ее отвезу.

Она бросила на мою мать отчаянный взгляд пленницы. Это был тот же полный сумасшедшего страха взгляд, как тогда в пятницу, — взгляд загнанного в угол зверька.

— Лучше я вам прямо скажу, — торопливо сказала она. — Артур и я совсем рассорились, и я попросила его съехать.

Они смотрели друг на друга — моя мать постепенно подбиралась к тому, что хотела узнать, но не была уверена, хватит ли у нее сил примириться с этим.

— Я простил Валли… миссис Хэммонд давным-давно, мама, и она это знает.

— Простил меня! — Миссис Хэммонд даже покраснела, стараясь не дать себе воли в присутствии моих родителей. Она просто не могла поверить, что я так беззастенчиво воспользуюсь создавшимся положением. — Мне кажется, я должна сказать прямо, — решительно заявила она, — что начали вы. И нехорошо с вашей стороны так все переворачивать. Не понимаю, как вы можете!

Она начала застегивать пальто. Мы все наблюдали за ней так, словно эта операция кровно нас касалась. Моя мать глядела на нее, как глядела бы на проститутку, с которой застала бы меня в постели. Потом она сказала:

— Неужели ты так ничего и не объяснишь, Артур? Разве ты не думаешь, что пора бы твоим родителям узнать, в чем, собственно, дело? Ведь мы же всегда помогали тебе во всех твоих прежних неприятностях.

Она смотрела прямо на меня, чтобы полностью игнорировать миссис Хэммонд.

— Мы поспорили, только и всего. Ну и немножко перегнули палку. Все вполне естественно. Мы ведь не чужие и не раз уже ссорились. Как сказала Валли, виноват больше я. У меня было скверное настроение.

— Ты жил у миссис Хэммонд очень долго, Артур.

— Я знаю. Поэтому я и хочу помириться.

— Возможно, после стольких лет миссис Хэммонд считает, что ей следует найти другого жильца.

Мы выждали, чтобы посмотреть, как ее слова повлияют на ситуацию — не вызовут ли они взрыва, который захватит нас всех. Однако миссис Хэммонд сказала:

— Да, я об этом думала. Теперь я попробую сдать эту комнату женщине, а может быть, мы некоторое время поживем без чужих в доме.

— Об этом я слышу в первый раз, — сказал я ей. — Тебе же это не по средствам.

Мать резко меня перебила:

— Во всяком случае, я вижу одно: ты не имеешь права насильно навязываться миссис Хэммонд в жильцы. Если она была вынуждена просить тебя съехать, так ты не можешь требовать, чтобы она вновь пустила тебя в свой дом.

— Он этого требует, — подхватил отец, — словно он над всеми хозяин.

Оба они были готовы встать на сторону миссис Хэммонд, лишь бы она ушла.

— Это должны решать мы с миссис Хэммонд, — сказал я ему. — Сейчас я отвезу ее домой на машине, и по дороге мы все обсудим.

— Я поеду домой одна, — сказала она. — И, с вашего позволения, все уже решено.

— Домой я тебя все равно отвезу.

— Лучше пусть ваш отец вызовет такси… У меня есть деньги.

Моя мать наблюдала за нами с яростью, голодной и захлебывающейся, которая стерла с ее лица всю доброту и мягкость. Я еще никогда не видел его таким обескровленным. Бесцветным.

— Ты не смеешь так разговаривать с миссис Хэммонд! — крикнула она. — Ты говоришь с людьми, словно они твои рабы и обязаны тебе повиноваться. Ты не смеешь говорить с ней так! Отец! Иди вызови. такси и не слушай Артура!

Он надел свою железнодорожную шинель и начал продевать серебряные пуговицы в петли неуклюжими скрюченными пальцами, не глядя ни на кого из нас.

— Ты же не идешь с ней? — тихо сказала моя мать, когда я взял миссис Хэммонд под руку. Ее она видела только до локтя, которого касалась моя ладонь.

— Я отвезу ее домой. Мои вещи у меня в машине.

Тут, наконец, моя мать посмотрела на миссис Хэммонд.

— Неужели вы позволите, чтобы он… теперь? — воззвала она к ней.

— Мне все это надоело и противно, миссис Мейчин. Все противно. Он противен! Вы противны! Вы все противны! Я никого из вас не хочу больше видеть! Никогда!

Она обвела нас темным взглядом из-под бровей и вышла.

Я повернулся, чтобы пойти за ней, но моя мать, шатаясь, бросилась к двери.

— Оставь ее! — крикнула она, чуть не упав от своего стремительного рывка и цепляясь за косяк, чтобы удержаться на ногах. — Как ты можешь, Артур! — Она дрожала так сильно, что у нее подгибались колени. — Как ты можешь! Тебе нельзя туда возвращаться!

— Ах, вот что ты о ней думаешь!

— Да, и не стыжусь. Ты не можешь вернуться туда… теперь. К такой, как она!

— Скажи-ка, ты всегда о ней так думала?

— Так тебе будет лучше, Артур. Поверь, так тебе будет лучше. Я не могу себе представить, чтобы ты сделал это. Сделал что-нибудь такое!

— Мы хотим только помочь тебе, сынок, — растерянно сказал отец.

— А она как же? Ей, значит, никто не должен помогать? А что она будет делать?

— Она не годится для тебя, — предостерегающе сказала моя мать.

— Я слишком долго жил с ней, чтобы вы теперь могли меня остановить. Вы не помешаете мне уйти.

— Не годится, Артур, — стонала мать. — Она защищает своих детей… я защищаю моего сына. Ты не можешь вернуться, я же сказала тебе. Теперь уже нельзя. И она для тебя не годится. Никак.

— А я думал, что ты веришь в милосердие — что у тебя есть вера. Значит, она не в счет? Или она ничего не чувствует?

— Ты видел, что она чувствует. Как ты мог, Артур? Так пресмыкаться перед ней. Словно паршивая собачонка! Я не пущу тебя туда. Чтобы пройти через эту дверь, тебе придется меня убить.

Ее лицо обмякло. Все кости под ним исчезли. Кожа обвисла и легла складками, как сморщенная резиновая маска. Я больше ее не узнавал.

— Ты знаешь, что я жил с ней! — крикнул я. — Ты это знаешь? Жил с ней!

— Мы это знаем… мы знаем, как у вас было.

Это ее не возмущало. С этим она давно смирилась. Но теперь ей представился случай вырвать это из своей жизни и уничтожить. Я сел подальше от огня.

Она знала, как легко может добиться, чтобы я почувствовал себя виноватым. Отец медленно — всякое напрасно потраченное усилие унизительно — снял шинель, бесполезную форменную одежду.

— Ты нарочно стараешься сделать матери побольнее, сынок, верно? — спросил он угрюмо.

Она закрыла лицо руками и, не отходя от двери, зарыдала от пережитого волнения.

— Оставь его, — бормотала она.

— Не в этом дело, мать, — сказал он робко, стесняясь показать свое чувство. — Я не могу стерпеть, что он тебя мучает, — он тоже весь дрожал. — Я этого не могу снести. Ему это нравится!

— Оставь его. Не трогай! — шептала она.

— Без тебя, конечно, никак не обойдется? — спросил я его.

Он наклонился надо мной. Потом размахнулся и изо всех сил ударил меня по лицу.

— Питер! — вскрикнула, она и бросилась к нему, чтобы схватить его за руку. Но он и хотел ударить меня только один раз.

— Это тебе за то, что ты терзаешь свою мать, — сказал он, и в его покрасневших глазах стояли слезы. — Женщину, которая отдала тебе все.

Они отошли в противоположный угол и ждали, зная мой бешеный характер. Но я не смог даже сразу заговорить. Он вбил мне в рот мои вставные зубы.

3

Если верить статье Эда Филипса в «Гардиан», существует три типа спортсменов — животный, нервный и интеллектуальный. В профессиональном регби, нелегкой игре, которой занимаются ради денег, личного престижа и радостей, обеспечиваемых этими двумя и некоторыми другими факторами, подавляющее большинство игроков принадлежит к животному типу.

Нервный тип спортсмена, по утверждению Эда, чаще всего встречается среди крайних — это всегда человек невысокий, худощавый, подвижный и очень ловкий. Обычно он играет недолго, хотя бывает, что и блистательно, — достаточно одной серьезной травмы, чтобы он навсегда утратил уверенность в себе. Интеллектуальный игрок чаще всего бывает центром либо в защите, либо в нападении и добивается успеха благодаря расчету, а не просто грубой силой.

Первый хав должен представлять собой сочетание всех трех типов — ему требуется животная сила форварда и подвижность бека, иначе у него вообще ничего не выйдет. Ему обычно приходится тяжелее всех, так как из всего, что находится на поле, он по важности уступает только мячу. Вот почему Морис был крепок, вот почему он был подвижен и вот почему он обладал тонкой физической интуицией. Он сохранял свое место, утверждал Эд, потому что со стороны кажется, будто он не способен чувствовать боль. Морис был самым популярным игроком «Примстоуна».

Одной его бьющей через край энергии было достаточно, чтобы Мориса замечали даже те, кто совсем не разбирался в простой внутренней механике регби. Это было большим преимуществом для игрока, в конечном счете неспособного на тот завершающий, найденный по вдохновению штрих, который отличает великое от хорошего. Кроме того, благодаря своему месту он мог управлять почти всеми действиями на поле, накладывая на них собственный отпечаток — быстроты, смелости или подвижности. Тем же способом он мог поставить в глупое положение другого игрока — с таким небрежным и кротким видом, что кажется, будто жертва сама во всем виновата.

И вот это-то он и начал проделывать со мной, считая, что без меня у него с Джудит не дошло бы до свадебного марша. С тех пор я чаще играл в дублирующем составе, а стоило мне вернуться в основной, как он из кожи вон лез, лишь бы испортить мне все дело. Создавалось впечатление, будто я совсем потерял форму, и, быть может, навсегда.

Наверное, в том, что ему пришлось жениться на Джудит, он винил именно меня. Свою злость он прятал — мы слишком хорошо знали друг друга — и сводил со мной счеты так, чтобы не показаться слишком уж мелочным: искусно портил мне игру.

Теперь я жил дома, и отец ходил на все последние матчи сезона в городе и даже, как прежде Джонсон, ездил на важные встречи в другие места, стараясь ради меня увлечься регби. Но эта цель по самой своей сути была недостижима.

А мне общества Мориса не хватало больше, чем я готов был признаться самому себе. Я позволял ему портить мою игру отчасти потому, что мне уже казалось, будто я и правда в чем-то пород ним виноват, а отчасти потому, что я вообще больше не хотел играть. Я заметил, что теперь, когда я был не в форме, со мной стало разговаривать гораздо больше людей, чем прежде. Им казалось, что я стал доступнее. А может быть, теперь я забавлял их еще больше.

Морис не пригласил меня на бракосочетание, которое состоялось в регистратуре муниципалитета в первую субботу после окончания сезона. На церемонии присутствовали Фрэнк и почти вся команда вместе с Джорджем Уэйдом. Слоумер прислал телеграмму и какой-то подарок, а Уивер устроил огромный прием. Все это мне рассказал Фрэнк, с которым во время мертвого сезона меня постоянно тянуло видеться. За время последних матчей я вообще утратил интерес к чему бы то ни было. И просто плыл, куда меня гнал ветер.

И Джудит и Морис пытались делать вид, будто все произошло самым естественным образом, но Морис не был уверен, что их жизнь действительно наладится. Никто не верил, что он женился по доброй воле. Однако когда он ушел работать в чертежное бюро, которое организовал мистер Паркс, отец Джудит, дело приняло другую окраску. Я не жалел, что он ушел с завода.

Все лето, живя дома, работая на заводе, я чувствовал, что медленно возвращаюсь на ту ступень, на которой находился, когда познакомился с Джонсоном. Может быть, именно по этой причине я не желал его видеть даже издалека.

Как-то моя мать спросила, пытаясь разобраться в моем состоянии:

— Вот теперь, когда ты все больше один, кого тебе особенно не хватает?

— Мориса, — сказал я ей.

— Вы что же, были большими друзьями?

— Мне так казалось.

— Почему бы тебе не навестить их с Джудит? — предложила она. — У нее, наверное, срок уже подходит?

— Поэтому я к ним и не иду. Морис считает, что я один из тех, кто вынудил его жениться.

— Но ведь в конце-то концов он сам всему причина. Ты же рассказывал мне, что уговорил его Уивер.

Мне надоела эта тема.

— Да, — сказал я.

— Тебя ведь это очень удивило, верно?

— Меня удивили ее родители. Они люди верующие. И меня удивило, как они отнеслись к тому, что все обошлось без церкви.

— Ну, я представляю, что они должны были чувствовать, — сказала она многозначительно. — Вера и религия — вот как у них — помогает смиряться с такими поражениями и даже превращать их в победы.

— Хотел бы я знать, как на это смотрит миссис Хэммонд. Она, по-моему, ни во что не верит.

— А Джудит верующая? — спросила она.

— Нет, по-моему. Во всяком случае, она не так религиозна, как ее родители. А Морис скоро излечит ее от остатков веры.

Она рассеянно кивнула, словно соглашаясь, хотя, возможно, увидела все наоборот: торжество остатков добродетели Джудит.

— С тех пор как я вернулся домой, — сказал я, — я часто думаю, каким образом, прожив целую жизнь, ты все еще видишь мир только черным и белым, хотя уже давно должна была бы убедиться, что этого никогда не бывает. Я просто не понимаю, как ты можешь вот так делить людей на плохих и хороших. Я, например, твердо знаю, что миссис Хэммонд совсем не злодейка, какой она у тебя получается.

— Понимаешь ты или не понимаешь, — ответила она, — это еще не значит, что такого разделения не существует. Для меня есть только либо хорошее, либо дурное. Иначе и быть не может. Как вообще жить, если не замечать этой разницы?

— Но ведь у тебя получается, что она во всем плохая. А это неправда. В ней есть хорошее. Только у этого хорошего нет возможности проявиться…

— Ты не можешь требовать, чтобы я чувствовала как миссис Хэммонд…

— И это все, что ты скажешь?

— Не вижу, как я могу взглянуть на это по-другому. То, что она с тобой сделала… то, как ты себя вел… ничего хорошего я тут не увижу, хоть буду целый день смотреть, — она задумалась, а потом неожиданно добавила: — Если смерть отнимет у тебя кого-нибудь, кого ты любишь, это же все-таки легче, чем убедиться, что на самом деле тебя вовсе не любят, хотя ты в это верил, так ведь? Вот что я подразумеваю, когда говорю, что миссис Хэммонд для тебя не годится. Она словно вчерашние остатки. Вы никогда не были бы счастливы.

Такие разговоры завязывались у нас часто. Я вовсе не хотел хвалить ей миссис Хэммонд. А потом мне оставалось только молча беситься. Но бывали минуты и похуже, когда я сидел в кресле, а она проходила мимо, и мне вдруг казалось, что это миссис Хэммонд, и я протягивал руку, чтобы коснуться ее. Меня трясло при этой мысли. Я отдергивал руку, как ужаленный электричеством, кроме одного раза, когда я дотронулся до ее бедра и сделал вид, что потягиваюсь. Но она поняла, в чем дело. Рана открылась и кровоточила.

Чтобы смягчить это напряжение, как-то вечером в субботу я нехотя отправился повидать Мориса и Джудит. Я с самого начала знал, что еду к ним, но повернул в противоположную сторону, а потом кружил по улицам, пока будто случайно не оказался в их конце города. Они занимали половину коттеджа на полпути между Примстоуном и замком Колсби, прямо напротив Сэндвуда, от которого их отделяла вся долина. Позже я узнал, что тут не обошлось без Уивера — дом этот не принадлежал клубу. Совсем еще новый, построенный после войны — окно-фонарь на фасаде и небольшая веранда. Сад уже разросся, и за воротами виднелась подъездная дорожка из потрескавшегося бетона. В этом районе обычно селились не слишком обеспеченные люди интеллигентных профессий: женатые бездетные учителя и дипломированные бухгалтеры без особенно большой практики.

У ворот я дал полный газ на холостом ходу — мотор взревел так, что у них должно было хватить времени запереть дверь и забаррикадировать окна. Я позвонил у парадной двери, рассчитывая, что их нет дома. Человек в соседнем саду перестал подстригать газон и уставился на меня. В доме послышались бегущие шаги, и дверь распахнулась.

Джудит онемела от удивления и густо покраснела.

— Привет, Тарзан! — сказала она после того, как я что-то промямлил. — Заходите же! Такой сюрприз, что вы сюда явились. Извините, что я не взвизгнула.

Она не без гордости ввела меня в уютно обставленную гостиную: в комнату с окном-фонарем, которая удивительно смахивала на карманное издание гостиной Уиверов — единственный эталон красивой жизни, известный Морису. И обои с зелеными листьями, и даже чайный столик на колесиках.

— А разве Мориса дома нет? — спросил я.

Она с улыбкой покачала головой.

— Пожалуйста, не говорите, что вы добирались сюда не ради меня… Морис уехал в город. И наверное, застрял в бильярдной. Он вам нужен?

— Да нет. Я просто хотел узнать, как вы и что.

— Ну так выпейте чашечку чая. А он к этому времени обязательно вернется. Идемте на кухню, пока я буду заваривать чай.

Я шел за ней через весь дом, а она продолжала болтать, оглядываясь через плечо. Она вся раздулась, стала совсем другой и казалась гораздо интереснее, чем прежде. Мне еще не приходилось видеть ее такой розовой и счастливой.

— Ну, что вы скажете о нашем домике? — спросила она. — Он даже лучше, чем дом моей мамы.

— Настоящий дворец.

— Мы сильно потратились, чтобы его обставить, хотя наверху у нас ничего нет, кроме двуспальной кровати. А вот поглядите!

Мы вошли в кухню — там с трех сторон сверкал хром.

— Вот раковина и краны. Электроразогреватель. Шкафчик-сушилка. Простые шкафчики, полки, электросушилка и еще всякая всячина. Это нам подарил папочка. Ну как?

— Кое-кому достаются хорошие папочки. Лучшей кухни я еще не видел. А холодильник у вас есть?

Она приняла это всерьез.

— Скоро купим. Морри говорит, что нужен холодильник для нива. С тех пор как я в положении, я выпиваю по пинте в день. Можете себе представить, какие привычки будут у ребенка!

— Я вижу, что у вас есть бетонная дорожка и гараж, — сказал я, улыбаясь. Все было так прекрасно, что даже не верилось.

— Ну, нельзя уж так сразу и все. Но я еще заставлю его купить машину, чтобы я могла ездить в город и не чувствовать себя тут взаперти. Гараж, правда, так себе… А это электрическая плита. — Она повернула выключатель и поставила на плиту чайник.

— Когда вы ждете?

— Через три недели. Но он так брыкается, что просто не знаю.

— А вы чувствуете, как он брыкается?

— Вы этого не знали? Готовый хавбек… Если он возьмется за свое, пока вы тут, я дам вам послушать.

— А что вы будете делать, если родится девочка?

— Это не девочка. Морри говорит, что девочку он своим ребенком не признает.

Она держалась со мной с той интимностью, которая часто появляется у беременных женщин по отношению к посторонним мужчинам. Она и всегда была полна дружелюбия, а теперь стала как-то по-особенному ласковой и доверчивой. От этого становилось легко и просто. Я уже удивлялся, почему не пришел сюда раньше.

Мы отправились в сад позади дома, весь недавно вскопанный, и остановились у низкой ограды. За ней тянулось небольшое поле и рощица.

— От рощи виден город, — сказала Джудит, кладя локти на каменную ограду. — Мы один раз ходили туда посмотреть. И Сэндвуд тоже видно. Мы ведь здесь чуть выше. Из окна спальни можно разглядеть уиверовскую крышу и елки в его саду.

Когда мы неторопливо пошли к дому, она спросила:

— А как дела у вас, Тарзан?

— Ни шатко ни валко. Я теперь живу дома.

— Вам надо поскорее жениться, — сказала она осторожно. — Нельзя же, чтобы все для вас кончилось… ну, ничем.

Я сообщил ей, что изо всех сил стараюсь, а она сказала:

— Это самое лучшее, что у меня было в жизни. И у Морри тоже — хотя, конечно, он никому в этом не признается. И строит хмурую физиономию каждый раз, когда я его спрашиваю. Ну, сами представляете! — Она засмеялась. — А я вам говорила, что начала ходить в церковь? Это очень помогает.

— А как отнеслись ко всему этому ваши родители?

— Просто замечательно. Оба держатся с нами так, словно мы были помолвлены не меньше двух лет. Они по-прежнему преподают в воскресной школе, так что всякие сплетни были им особенно неприятны.

— А Мидлтон что об этом думает? Он сказал Морису и мне, что хочет все замять.

— Уивер поговорил с ним в самом начале. Мне кажется, Мидлтону ворчать нечего. Это ему ничем не повредило… Я слышала от Морри, что вы по-прежнему работаете на заводе Уивера.

— Да… и непохоже, чтобы я когда-нибудь оттуда ушел.

— Ведь вы сказали, что живете дома? А что случилось с миссис Хэммонд?

— Мы порвали.

— Из-за чего?.. Я…

— Так, не из-за чего — просто потеряли интерес друг к другу.

— И вы решили больше не снимать комнату?

— Не то чтобы решил. Вот все наладится…

Джудит слегка покраснела и пристально посмотрела на меня.

— Мне очень неприятно, Тарзан… то есть если я тут виновата.

Она подошла ко мне, крепко меня поцеловала и добавила, не выпуская мои плечи:

— Честное слово!

— В чем?

— В том, что у вас теперь такой вид.

— Вы тут ни при чем, — сказал я ей и почему-то поцеловал ее так крепко, что она даже чуть-чуть застонала.

Мы отодвинулись друг от друга и стали смотреть на чайник.

— Как поживают по субботам девочки в «Мекке»? — спросила она. — Мне теперь не хочется туда ходить, а им, по-видимому, лень добираться ко мне сюда.

— Они не меняются. Одна уходит замуж, другая возвращается из замужества.

— Так, значит, они не меняются? Вот так я думала о себе. Я видела, как год за годом являюсь туда каждую неделю со всеми этими бабами, выглядывающими себе мужа. Знаете, одно время я присматривалась к вам, Тарзан. Как, наверное, и почти все остальные. Только я считала, что подхожу вам больше любой из них. Мы подробно обсуждали это в дамской комнате. Слышали бы вы, о чем говорят там женщины, пока пудрят нос! В конце концов я передумала, потому что представила, как мы спим вместе. Кто-то заметил, что в постели будет тесновато. Я люблю спать, свернувшись калачиком. А с вами для этого не хватило бы места.

— У вас очень материальный взгляд на вещи.

— Как и у всякой женщины, когда она думает о своем замужестве. Я знаю, что теперь могу над этим посмеиваться. Но вы и представить себе не можете, что переносят девочки за субботний вечер в «Мекке»! Это ведь, в сущности, продажа с аукциона. И каждая до смерти боится, что достанется не тому покупателю. Они все хотят, чтобы из-за них торговались, — ведь нужна же хоть какая-то пища для самоуважения. Но чаще всего они берут, что могут и пока могут.

— По-моему, мужчинам грозит опасность побольше, — сказал я и подумал, что к миссис Хэммонд меня, возможно, тянуло отчасти и потому, что такой вот акулой она никогда не была.

— Ну, к этому в конце концов привыкаешь, — сказала Джудит, думая уже о другом. — Я сама удивляюсь, как я приспособилась к привычкам Морри. Неожиданностям нет конца. Я над этим часто смеюсь, когда остаюсь одна. В прошлую субботу он не знал, чем заняться, и я сказала: «Надо бы вскопать сад. Почему бы тебе не взяться за это?» А он так на меня посмотрел! Посмотрел и сказал: «Ты серьезно?», а я сказала: «Вполне. Судя по его виду, его не перекапывали с самой постройки дома». Ну, вы понимаете. И как только он убедился, что я действительно хочу, чтобы сад был вскопан, так он взял лопату и копал весь день напролет. Даже обедать не пришел, пока не кончил, а тогда уже совсем смерклось. Он думает, что не знает, как следует вести себя женатому человеку, то есть ему хочется думать, будто это так, и ему нравится, чтобы я указывала ему, что надо делать. Иногда он прикидывается совсем простачком. Мне временами даже кажется, что он хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой.

Я не мог решить, себя она разуверяет или только меня. Возможно, в таком тоне она говорила о Морисе со своими родителями. К этому времени она уже заварила чай и мы вернулись в гостиную. И она подхватила манеру Уивера называть его Морри.

— Если я его не дождусь, это неважно, — сказал я ей. — Со вторника начинаются тренировки, тогда мы и увидимся.

— Но ведь он же не думает возвращаться в «Примстоун», — заметила она. — Разве он вам не сказал? — Она внимательно посмотрела на мое удивленное лицо и добавила: — Он попросил о переводе, и два-три клуба им интересуются. Вот как он надеется купить автомобиль — на проценты, которые получит.

— Я ничего не знал, — сказал я. — А почему он решил уйти?

— Ну, у вас с ним как-то не получалось…

— Но не из-за меня же он уходит? Ведь я, возможно, вообще не буду больше играть.

— Мне он сказал только, что живет теперь слишком близко от Примстоуна и поэтому играть там ему больше неинтересно. И это все, что я знаю.

— Но, значит, вы останетесь здесь? И не собираетесь переезжать?

— Конечно, нет. И не надо делать такое озабоченное лицо, Тарзан. Давайте пока оставим регби. Мне оно опротивело. Да… единственное, с чем он никак не может свыкнуться, это с моей интеллигентной манерой говорить. Он корчится, когда я говорю «папочка» или «мамочка». Он желает, чтобы наш ребенок говорил «папка» и «мамка». Ужасно, правда? А когда я пробую говорить на его лад, он думает, что я над ним издеваюсь. Он иногда дико бесится — послушали бы вы его тогда!

Тут она вскрикнула, вскочила и подбежала к двери.

— Он пришел! Спрячьтесь, чтобы устроить ему сюрприз… Да нет, я забыла: он же заметил вашу машину. Ну, пусть входит и видит, что мы пьем чай. Посмотрим, что он скажет.

Морис спокойно вошел в дверь, снимая куртку.

— Здорово, Артур. Вот уж не думал увидеть тебя здесь.

Автомобиль дал ему время справиться с удивлением.

— Вот решил заглянуть к вам — посмотреть, как вы устроились.

Он быстро кивнул и вышел, чтобы повесить куртку, — целая церемония.

— Ты давно здесь? — спросил он, вернувшись.

— Достаточно давно, чтобы поболтать со мной, Морри, — весело объявила Джудит. — Налить тебе чаю? Ты пообедал в городе? Видишь, я не говорю: позавтракал.

— Я перекусил в городе.

— А где ты был? В бильярдной?

— Как тебе понравился дом, Артур? — сказал он все тем же спокойным голосом. — Подходяще? — Он в чем-то переменился и держался как-то нервно.

Джудит показала мне…

— А он не знал, что ты решил уйти, — бросила она и вышла заварить свежего чаю.

— Да, — сказал я ему. — Это для меня новость.

— Я уже давно подумывал сменить команду, — ответил он. — А теперь, когда я устроился и с этим и с работой, то решил заодно и тут со всем покончить.

— С чем покончить?

— С прошлой жизнью.

Мы задумались над тем, что означали эти слова.

— Ну и как, они объявили о твоей продаже?

— Сегодня утром я как раз узнал, что им предложили за меня три тысячи. Я, если постараюсь, могу получить на этом фунтов триста.

— Не понимаю, зачем тебе переходить теперь, когда ты обзавелся домом совсем по соседству. Если ты перейдешь, тебе все время придется ездить.

Он задумчиво облизнул губы изнутри, а потом сказал:

— Мне надоело здесь играть, только и всего. И Фрэнк Майлс уходит. Им, собственно говоря, придется создавать команду почти заново. А это дело долгое. Пока она сыграется, я буду уже стариком. А я в этом году хочу попасть в сборную страны.

Джудит вернулась и очень обрадовалась, что мы разговариваем.

— Хотите, чтобы я оставила вас одних?

Морис резко повернул голову. На шее у него был чирей, заклеенный пластырем.

— А зачем? — сказал он.

— Чтобы ты мог поговорить с Тарзаном. Только и всего, Морри.

— А почему ты решила, что тебе нужно уйти? — не отступал он, словно опасаясь, что тут требуется соблюдать какое-то особое правило поведения. — Ты ведь теперь не секретарша, черт подери.

Джудит поглядела на меня, приглашая обратить на это внимание.

— Да, милый, — ответила она и села рядом с ним. — Можно подумать, что это ты ждешь ребенка, — сказала она ему.

— Почему?

— Слишком уж ты нервничаешь.

— Как видишь, она все еще строит из себя аристократку, — холодно сказал он мне.

— А ты живешь, как аристократ, — напомнил я ему, и он скорчил гримасу, словно его чирей вдруг разболелся.

Мы поговорили еще полчаса, не без интереса, но настороженно, а потом я решил, что мне пора. Когда мы стояли на дорожке, Морис спросил:

— Это не они тебя прислали, чтобы ты меня отговорил?

— Ничего подобного! — сказала ему Джудит. — Что ты выдумываешь? Он удивился совсем как я, когда в первый раз об этом услышала.

— Ну, ты не знаешь Артура так, как я его знаю, — сказал он злобно. — Поговаривали, что в этом сезоне он заменит Фрэнка.

— Да, — сказал я ему, сообразив, что это, возможно, тоже одна из причин, почему он решил уйти в другую команду. — Но, по-моему, ты позаботился о том, чтобы этого не случилось!

Я сел в машину. Джудит помахала мне, и я уехал.

Когда начались предсезонные тренировки, клуб был избавлен от многих хлопот и неприятностей, потому что Фрэнк решил пока не уходить. Я знал, как он относится к мысли о том, чтобы бросить регби, и не удивился, что он захотел оттянуть это еще на год.

К собственному удивлению, я был рад тренировкам, они даже доставляли мне удовольствие. Только теперь я до конца понял, каким неприкаянным я был в последние месяцы. Теперь все наладилось, словно перед окончательной переменой.

Я настолько обрел уверенность, что уже заглядывал в тот конец Сити-роуд, которого прежде избегал, а как-то в воскресенье добрался даже до Фэрфакс-стрит. Я прошел по всей улице и некоторое время смотрел на знакомую дверь. Я не мог понять, почему уже так давно ни разу в нее не входил. Она была все такой же. Коричневая дверь с темным пятном вокруг ручки. Маленький железный ящик для писем, всегда пустой и все же готовый оттяпать тебе пальцы. Я постучал. Ее не было дома, а может, она не отозвалась. Я подергал дверь — заперто.

Мать и отец оба не сомневались, что я бросил мысль о том, чтобы вернуться туда, и я не хотел рассеивать их иллюзии до тех пор, пока снова не водворюсь в свою прежнюю комнату. Однако вскоре после моей попытки увидеться с миссис Хэммонд моя мать столкнулась с ней в городе и, вдруг решив быть снисходительной, остановила ее и попробовала завязать разговор. Она спокойно слушала болтовню моей матери, а потом ушла, не сказав ни слова. Мать сочла это оскорблением, а не тем, чем это наверняка было — эмоциональной необходимостью, — и рассказала мне про их встречу со справедливым гневом.

— И еще одно, — добавила она, считая, что и я проникся ее обидой. — Во что она одета и как? Я даже не сразу ее узнала. Только когда мы совсем поравнялись и я по ее глазам увидела, что она меня узнает, я, наконец, сообразила, кто это. Можно подумать, что она живет на пособие по бедности.

— Возможно, так оно и есть.

— Ну, ты-то с ней обходился так, что она, наверное, воображала себя королевой.

— Пожалуй, иногда.

Однако я не рассердился на мать за ее слова. Я уже давно убедился, что она просто не понимает миссис Хэммонд. Она считала, что все люди в первую очередь сами ответственны за то, какие они, — это правило она применяла ко всем и всегда. Теперь она сказала:

— Не спорю: она делает то, на что способны немногие женщины. Но, конечно, она могла бы, если бы только попыталась, добиться вспомоществования более солидного, чем то, которое, по-видимому, получает сейчас.

Но я был так зол, что ничего не мог ей ответить.

— Матери, матери! Вечно матери! Женщины только и бывают, что матерями. И ни одна еще ни разу не родилась женой! Ненавижу всех этих сволочных матерей и их вонючих щенят. Дети, дети, только дети — неужто женщины не могут быть ничем помимо них? Вы же не просто животные. Миссис Хэммонд — она ведь женщина. Хоть в чем-то она женщина!

Она молчала, а потом сказала почти шепотом:

— Я рада, что ты ушел, когда ушел, Артур… И я говорю так не потому, что хочу этой женщине чего-нибудь дурного.

— Матери или проститутки — вот что такое женщины.

Когда я во второй раз явился на Фэрфакс-стрит — как-то в воскресенье к вечеру, — то уже твердо знал, что увижу ее, хотя бы мне для этого пришлось разбить вдребезги фасад дома. Я громко постучал и, едва стук разнесся по мертвой воскресной улице, прямо-таки услышал, как соседи подбегают к окнам.

Не сомневаясь, что она поостережется сразу открыть, а прежде посмотрит в окошко, кто это, я стоял, прижавшись к двери, пока не услышал ее медленные шаги. Она не казалась удивленной, а только постаревшей.

И тут, при этом первом взгляде на ее изглоданное лицо, я должен был сразу же решить, хочу ли я продолжать начатое или нет.

— Я пришел поговорить, — сказал я ей. Однако даже сами эти слова, в которых не было и следа прежней близости, показали, какое расстояние легло между нами за каких-нибудь несколько месяцев. Эти слова подтолкнули что-то внутри нее, смутно напомнили ей о чем-то. Она стала просто еще одной женщиной, чьи плечи придавлены бременем всей мировой грязи. Сзади из-за ее юбки выглядывал Йен — он сильно вырос, совсем побледнел и словно весь опух.

— Можно войти?

— Я убираюсь. Там беспорядок.

— К этому я привык, — напомнил я ей. — А может, ты наденешь пальто и мы погуляем?

Это до нее просто не дошло. Она и вообще никогда не понимала, как мне было приятно гулять с ней. Она нахмурилась и как будто растерялась.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она.

Я хотел было объяснить все. Сзади по тротуару кто-то прошел, и я сказал:

— Нет.

Я снова поглядел на нее, чтобы подбодрить ее, заставить сделать усилие. И увидел лишь пепел того, что знал прежде. Это была не Валли. Это была не миссис Хэммонд. Это была даже не женщина, которую знала моя мать. Это была пустая оболочка миссис Хэммонд. Я ушел. Позже мне пришло в голову, что, может быть, она меня вообще не узнала.

Фрэнк Майлс сделал меня заместителем капитана, хотя в нашей команде обычно их не было, и я принялся играть с небывалым усердием. Фрэнк должен был обучить меня тому, как нужно руководить командой; впрочем, все его преподавание свелось к тому, что перед каждой игрой он говорил: «Следи за мной внимательнее, Арт». Но вообще-то я находился под его опекой. Он поднял меня и снова поставил на ноги.

Я воспринял его жест очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем любой другой. Я тренировался каждый вечер, а не только на стадионе по вторниками четвергам, и бегал вокруг парка в тренировочном костюме — большой медведь в капюшоне. Когда я возвращался, мать уже готовила мне горячую ванну, а потом отец перед огнем растирал мне ноги мазью. Ежедневно, работая с гантелями и проделывая все остальные упражнения, я ощущал, насколько я вошел в форму, и это служило мне утешением. Я чувствовал, что все больше и больше преображаюсь в профессионального спортсмена, в великолепную, безупречную гориллу — в тот тип игрока, который всегда был мне неприятен. Но теперь я с радостью натягивал на себя эту маску. Раза два утром в воскресенье я участвовал в соревнованиях по бегу на стадионе в Стокли вместе с другими профессионалами.

Теперь я видел, как это мое физическое превосходство отражалось в глазах тигров, которых мне предстояло останавливать или, наоборот, прорываться сквозь их строй. Я следил за их глазами с отвлеченным интересом, словно бы и не участвовал в игре, а потом бежал к ним и сокрушал их с таким же равнодушным удовлетворением.

Мне теперь все больше нравилось бежать с мячом — я хотел этого, жаждал, как никогда прежде, все время открывался, опережал противников и бежал, так вскидывая локти и колени, что тем, кто пытался меня остановить, приходилось очень несладко. А настойчивая тренировка сделала меня очень подвижным, и почти каждый раз, когда Фрэнк отпасовывал мне мяч, он выводил меня в прорыв, и я проделывал что-нибудь блистательное. Я отработал симпатичный толчок — каждый раз я бил по носу тигра запястьем, и этот легкий хруст доставлял мне такое же удовлетворение, какое испытывает механик, когда деталь в нужный момент становится на нужное место. Я обнаружил, что в тех случаях, когда мне приходилось закрывать игрока с мячом, я мог бежать очень быстро и в то же время полностью владеть своим телом, — беря на себя крайних, я аккуратно выбрасывал их за боковую линию на бетонный барьер. Это стало настолько привычным и доставляло такое удовольствие зрителям, что партнеры начали оставлять всех крайних на мою долю — чтобы они взлетали пятками в воздух и хлопались башкой о низенький барьер. Своего рода росчерк художника.

К этому времени — в начале весны — я переехал из своего дома в квартиру в центре города; клуб вдруг решил, что меня необходимо снабдить жильем. Квартира была расположена над небольшим магазином дамского платья и обходилась клубу фунтов четыре-пять в неделю. Это означало, что мне придется всегда быть дома для таких людей, как Джордж Уэйд и Райли, а иногда и для быстро стареющего Уивера: в субботу же утром она стала местом встречи всех «ребят». Выпив и поболтав, мы все, как одна большая семья, отправлялись в «Павильон». Морис, который ушел в другой клуб, побывал у меня на новой квартире дважды. Первый раз — вскоре после того, как я туда переехал, и он привел с собой Джудит, возможно, из предосторожности. Ширли, свою дочку, они оставили у матери Джудит.

Во второй раз он явился один. Он уже начинал жалеть, что ушел из «Примстоуна». В нашей лиге мы занимали третье место, и я знал, что Морис был бы рад вернуться. Как и я, он не попал в сборную страны или хотя бы графства.

— Мне приходится каждый четверг проделывать тридцать миль туда и тридцать обратно, чтобы получить жалованье. И то же самое — каждую субботу, — объяснил он. По вторникам его клуб разрешил ему тренироваться в Примстоуне.

— Ты как будто сильно просчитался, что ушел.

Он пожал могучими плечами своего пиджака.

— Как по-твоему, — спросил он, — что они скажут, если я захочу вернуться?

— Твой уход их не очень обрадовал. Они решили, что это как-то связано с твоей женитьбой… и вообще. А почему бы тебе просто не спросить Уивера?

— Не хочется — наверное, ему было неприятно, что я ушел, а кроме того, он и так для меня много сделал. Нет, я его просить не могу. И ведь они должны будут вернуть за меня три тысячи фунтов.

— Порядочно!

— Ты бы мог на них нажать, Арт, — сказал он прямо.

— Как?

— Ты и Фрэнк — на вас же теперь там молятся. Тебе стоит только мигнуть, и уж они приспособятся.

— Так вот почему ты пришел ко мне?

Но Морис, как и положено Морису, не пожелал в этом признаться. Он покачал головой.

— Я не могу пойти и прямо спросить их. Представь себе хотя бы, какую рожу скорчит Райли. Я и так теряю на этом деньги.

Он нахмурился и сделал безнадежное лицо.

И ничего не ответил, когда я пообещал ему сделать, что смогу. Он просто направился к двери, кивнул и вышел.

Я смотрел из окна, как он, незамечаемый, пробирался через субботнюю толпу, возвращаясь домой.

Заявление Уивера о том что он уходит на покой, совпало с возвращением Мориса в «Примстоун». Все знали, что в другом клубе дела у него не клеились. А его переход объясняли тем, что он женился. Молодой Келли, заменивший Мориса, был слишком неопытен, чтобы играть в основном составе, и чересчур медленно приобретал сноровку. Когда он вывихнул руку, потому что одновременно и чрезмерно мешкал и чрезмерно торопился, вопрос о возвращении Мориса был решен.

Он вернулся слишком поздно, чтобы его заявили в играх на кубок, и в результате, поставив первого хава из дубля, мы проиграли «Уиднесу» и вылетели из розыгрыша. После удачного сезона это оказалось большим разочарованием, и кое-кто был склонен винить Мориса за то, что он слишком долго кочевряжился. В пульке четырех лучших команд мы проиграли в финале. Мы устроили сбор и преподнесли Уиверу серебряную дощечку с перечислением достижений клуба и с подписями. Ни Морис, ни Джордж Уэйд не могли мне объяснить, почему вдруг Уивер выбрал именно этот момент, чтобы переселиться в Торки, однако Джордж был явно встревожен и раза два явился на тренировку без пса. Когда я отправился к Уиверу прощаться, он подарил мне часы.

Как-то утром в субботу я еще раз увидел миссис Хэммонд, когда мы с Морисом направлялись в «Павильон».

Я сказал, чтобы он шел в «Павильон» один, а сам подождал, пока она не поравнялась со мной. Она шла по самому краю тротуара и смотрела на витрины сквозь гущу снующих прохожих.

— Привет, Валли, — сказал я, когда она чуть было не натолкнулась на меня. Она резко повернула голову и пошатнулась. С ней был Йен. Ее лицо стало совсем белым и костлявым — правда, она намазала губы, но неровно, кое-как.

— Привет, Артур, — сказал мальчик, словно мы с ним виделись каждый день. — Мам, это Артур.

Она что-то пробурчала и прошла мимо. Я шагнул за ней.

— Может быть, мы постоим и поговорим?

Она ничего не ответила, и я продолжал идти за ней. Я видел, что она меня узнала и помнит обо мне все.

— Когда на тебе такой костюм? — сказала она. На мне был новый модный костюм.

Йен протянул руку, чтобы потрогать его и сказал:

— Костюм.

— Пойдем выпьем кофе в «Павильоне» наверху, — сказал я.

Она усмехнулась и продолжала пробираться сквозь толпу.

— Мне же все равно, — сказал я. — А уж тебе, должно быть, и подавно.

— Привет, Артур, — сказал Йен. Головенка у него тряслась и подпрыгивала — так быстро тащила его мать.

Люди начали оборачиваться и глядеть вслед нашей процессии.

Мы оказались почти напротив моей квартиры, и, когда она вдруг решила перейти тут улицу, могло показаться, что она направляется именно туда.

Я шел за ней все время, пока она лавировала между машинами, совсем их не замечая. Наверное, ей показалось, что я отстал, или же она просто забыла, что встретила меня, во всяком случае, когда я взял ее за плечо и втолкнул в подъезд, она растерялась.

— Хочешь побывать наверху? — спросил я Йена и, подхватив его на руки, бросился с ним по лестнице.

Он робко и испуганно прижался ко мне, и когда я поставил его на пол, сразу обернулся к двери. Мать позвала его снизу, и он попытался уйти.

Я подвел его к открытому окну и показал ему сверху толпы прохожих и потоки машин. Уличный шум заглушал голос его матери. Йен, открыв рот, смотрел на крыши двухэтажных автобусов, проносившиеся почти рядом с подоконником.

Она встала на пороге и закричала на него.

— Ну, войди и возьми его, — сказал я ей.

Йен начал вырываться и захныкал.

— Если ты его не отпустишь, я позову полицию, — сказала она.

Подождав минуту, она сбежала вниз. Я разжал руки, и Йен кинулся за ней.

— Что она сказала? — спросил Морис, когда я присоединился к нему.

— Ничего.

— Ничего не сказала, малыш?

— Она умерла.

Он поглядел на меня, а потом сказал негромко:

— Не стоит волноваться, Арт.

— Волноваться! — повторил я.

По-видимому, он рассказал про этот эпизод Джудит.(пожалуй, он наблюдал за мной из дверей «Павильона»); во всяком случае, она почти сразу заговорила со мной об этом, когда я в следующий раз зашел к ним в дом.

— Вы часто с ней видитесь? — спросила она с некоторой тревогой.

— Совсем не вижусь, — сказал я, и Джудит больше о ней не заговаривала.

Ширли ползала по ковру на лужайке позади дома, и мы все воскресенье возились с ней.

— Ну, давай, давай, подзаборница! — говорил Морис, и девчушка заливалась смехом. — Да, да, именно ты. Такая-сякая симпатичная подзаборница! — И он щекотал ей животик толстым пальцем.

— Он ее иначе не называет, — пожаловалась мне Джудит.

— Еще немного — и ее бы все так называли, — серьезно сказал Морис. Он начал кататься с дочкой по ковру, держа ее, точно мяч.

— Ему бы выступать с ней в цирке, — сказала Джудит. — Ну-ка, Тарзан, идемте в дом за пивом.

Когда мы отошли, она спросила:

— Как вам кажется, Морри нравится быть женатым? Ну, понимаете — в глубине души. По-вашему, он забыл?

Я подумал, что она вряд ли стала бы спрашивать меня об этом, если бы сама не была твердо уверена.

— Иначе он вообще не женился бы. Ему страшно повезло, что все получилось именно так.

— Но, по-моему, ему начинает надоедать. Для такого человека, как он, естественно подыскивать на каждую ночь новую женщину.

— Вы слишком мягки с ним, Джудит. Если хотите чего-нибудь добиться, будьте с Морисом пожестче.

Меня раздражало, что она вот так козыряет Морисом — хвастает прочностью своего положения. Она совсем не была похожа на ту женщину, с которой я разговаривал под навесом лавки. Замужество придало ей самоуверенности.

— Значит, и вам это известно? — сказала она, открыла холодильник и достала пиво. Она смотрела, как я откупориваю его, а потом мы оба принялись разливать его по стаканам.

— А как он сейчас с другими женщинами?

— Они называют его папочкой.

— В самом деле? — Она засмеялась.

— Только не говорите ему, — сказал я, так как это не было правдой. Однако Морис вел себя хорошо, и у меня не хватило духу заставить Джудит усомниться в этом.

Мы вернулись с пивом на лужайку. Его маленькое плотное тело скорчилось над ребенком.

Под вечер мы пошли погулять к замку Колсби. Морис давал характеристику каждому дому, мимо которого мы проходили, распределяя обитателей по категориям: муниципальный тип, тип тайных спортсменов на манер Эда Филипса и учительский тип. Ему нравилось так их определять, чтобы доказывать себе, что сам он не такой. Мы оба уже смеялись, когда перемахнули через перелаз; а там мы бросились в высокую траву в припадке истерической веселости. Как долго мы хохотали, я не знаю. Мы катались по земле, словно двое бродяг, — довольно было хлопнуть друг друга по плечу или просто состроить гримасу, и мы снова принимались хохотать. Когда мимо нас проходила какая-нибудь пара, совершающая вечернюю прогулку, Морису стоило только указать на них и объявить: «Учителя!», как мы опять захлебывались смехом. Мы, пошатываясь, помогали друг другу встать, валили друг друга на траву, держались друг за друга, чтобы не упасть, дрались и шумели, пока припадок не прошел так же внезапно, как и начался: совсем измученные, мы сели на землю по-турецки, смех перешел в судорожное хихиканье и замер совсем.

Мы поднялись на вал замка, обнявшись. Было очень тепло. Мы стояли на вершине холма, а внизу на долину и город уже наползал туман, багровея от мертвого солнца, заходившего за гребень. Раскаленная докрасна монета в щели автомата.

— Чем ты думаешь заняться, когда бросишь играть в регби? — спросил Морис, совсем отрезвев и глядя на солнце так, словно оно было человеком. — По-прежнему работать у Уивера? Открыть пивную?

— Я пока не думал об этом. Рано еще.

— А я подумываю завести какое-нибудь свое дело.

Ему в самый раз было смотреть на багровый диск.

— Когда?

— Как только накоплю нужный капитал. Хочешь быть моим компаньоном?

Он ковырял землю носком ботинка. Это был щебень надвратной башни. Морис не умел стоять спокойно.

— Чья это идея?

— Старика — ну, ты знаешь, моего тестя. Он даже готов войти с нами в долю. Он считает, что мне следует начать сейчас, чтобы дело было уже на ходу задолго до того, как придется бросить регби.

— И о каком же деле ты думаешь?

— Производство транспортеров-конвейеров и прочего, а со временем, может быть, даже и угольных комбайнов.

Я засмеялся, а он добавил:

— У Паркса в этой области большой опыт. Он говорит, что это гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. И сам всегда мечтал заняться чем-нибудь таким.

— Может, он и прав, да только для начала нужен капитал.

— Как раз для начала он и не нужен, Артур. На первое время нам нужно только, помещение достаточных размеров, какой-нибудь транспорт и двое-трое рабочих. Сперва это будет только сборка — по заказу.

— Но ведь какие-то деньги все-таки понадобятся.

— Ну, какие-то деньги у меня есть и у тебя тоже. И у Паркса тоже кое-что имеется. — Он многозначительно посмотрел на меня, но в его темных глазах я не мог прочесть, к чему он клонит.

— А остальные тридцать-сорок тысяч откуда возьмутся?

— Да брось ты, Арт. У тебя ведь немножко отложено. И я не на мели. А что у Паркса есть порядочный капиталец, так это наверняка. Пока мы еще играем, мы как раз можем начать что-нибудь такое. Ведь верно? Вначале мы могли бы жить на то, что получаем за регби. Нам не нужно будет беспокоиться о заработке. Это уже большое преимущество. А иначе — либо пивная, либо полное забвение. Вспомни, как Фрэнк цепляется за клуб. Он боится бросить регби — он же привык к деньгам и, перестав играть, не сумеет сводить концы с концами.

— Если бы ты предложил открыть спортивный магазин, я бы скорее с тобой согласился.

— Это ничего не даст. То есть магазин. Страна и так кишмя кишит лавочниками. Нам нужно что-нибудь солидное, чтобы сразу либо прогореть, либо выйти в люди.

— Ну, предположим, я соглашусь. Но ты все еще не объяснил, откуда возьмутся деньги. Наших хватит только на конторский стол.

— Пошевели-ка мозгами, Арт! — Он поглядел на меня с притворным разочарованием.

Длинная тень от развалин замка пересекла холм, на котором мы стояли. Вокруг нас метались ласточки, а внизу двое ребят бросали камешки в темно-зеленую воду небольшого рва.

— Ты, конечно, думаешь про Слоумера, — сказал я.

— Он же набит деньгами.

Взгляд у него стал еще более доверительным, ноги переминались в пыли.

— Ну чего ты? Он даст нам ссуду. Это твердо. Он ведь уже давал деньги самым разным людям.

— Я больше не желаю торговать собой, Морис. Пятьсот фунтов я получил. С меня хватит. Он ведь захочет забрать тебя целиком. Разве ты не знаешь, что такое Слоумер? Ну-ка, спроси Эда Филипса. Слоумер потребует себе все.

— Он захочет получить проценты. Вот что он такое. Ему нужно выгодно поместить капитал, а для этого мы как раз подходим. Вот тут Слоумер молодец. Ему все равно, кто ты такой, лишь бы ты действовал на его лад. А это значит — получал прибыль.

— Он же калека. Он не похож на других людей. Видел бы ты, как он ведет себя, как обращается с людьми, как разговаривает с ними.

— Нам нужны его деньги, а не его фотография… Да ладно тебе, Артур! Ты точно можешь на него повлиять. Он ведь большой человек. Единственный твой крупный козырь. Я знаю. И с этим козырем мы наверняка выиграем.

Я не стал с ним спорить. Мы пошли обратно, все еще обнявшись, и говорили про субботний матч, про то, как играл Меллор.

До конца вечера он был очень тихим, и Джудит подозрительно спросила меня:

— Что, собственно, Тарзан, вы ему про меня наговорили?

4

За прошедший год Джонсон совсем состарился. Каждый раз, когда он проходил под моим окном, на которое иногда поглядывал, я думал о том, как быстро его внешность догнала и перегнала его воздаст. Сивая прядка уже не торчала из-под его кепки слева от козырька, а когда он снимал этот изношенный блин, топорщилась только жалкая бахромка волос. На некоторое время он затормозил одряхление, обзаведясь шикарными вставными челюстями, — когда они улыбались, то молодили его лет на пять, не меньше.

Он по-прежнему приходил на все городские матчи, и у него было на трибуне свое место. Когда я рассказал ему про план Мориса, он заметил:

— Это самое лучшее, что можно сделать с деньгами. А помнишь время, когда у тебя их не было? И мы ездили в Примстоун на автобусе, а в Хайфилд на десятом номере? Что же, Артур, мы таки добились своего. Просто слов нет, до чего мне приятно видеть тебя на поле в Примстоуне и вспоминать, как мы начинали. Помнишь тот вечер, когда ты подписал контракт? И как ты меня разыграл? Сколько раз я смеялся, когда вспоминал! Уж наверное, ты давненько не ездил в Примстоун на автобусе.

— Мы тогда часто бывали вместе, папаша.

— Ты и эта миссис Хэммонд, Артур, — сказал он и криво усмехнулся. — Старая кляча, верно? Я ее просто видеть не мог.

— Морис приглашает меня в компаньоны… в этом его деле, — сказал я ему.

Он раздвинул тонкие губы над розово-белой пластмассой.

— Ты весь в этом, Артур. Широко шагал всю дорогу, так чего же тебе сейчас останавливаться?

— Но ведь надо где-то раздобыть деньги.

— Деньги? — повторил он, словно не понимая, какое они имеют отношение ко всему этому.

— Морис считает, что я должен обратиться к Слоумеру. Он думает, что я могу договориться с ним о ссуде.

В уголке его рта возник небольшой пузырек и лопнул.

— Ты думаешь, он это зря? — спросил я.

— Меня ты лучше не спрашивай… Но ведь ты знаешь, как я отношусь к таким людям, — он старался догадаться, чего я от него жду и почему я его об этом спросил. — Если ты хоть за чем-нибудь обратишься к Слоумеру, то сделаешь большую ошибку, — заявил он наконец.

— Я рад, что ты так говоришь, — сказал я ему. — Именно это я и ответил Морису. Вся эта затея гроша ломаного не стоит.

За две недели до начала сезона я отправился отдыхать вместе с Морисом, Джудит и их девочкой, с Фрэнком, Элси и их Кеном. Мы все поохали в Скарборо: Фрэнк и его семья — и моем автомобиле, а Морис — в своем. Мы домчались туда через Йорк и Молтон за пару часов и остановились в отеле, где Джордж Уэйд заказал нам номера. В воскресенье он приехал с женой — посмотреть, как мы устроились, и отработать комбинации, которые мы подготовили на тренировках.

Скарборо мне понравился. Мы сидели в шезлонгах на пляже в Южной бухте и смотрели, как Ширли впервые пытается делать пирожки из песка, а Кенни плещется возле берега. Город пропах работой. Но он был полон моря. Его окутывал запах моря и запах работы. Округленные туманные очертания утесов, больших, дружелюбных, уютных, маленький порт, свернувшийся калачиком вокруг покачивающихся рядов рыбачьих баркасов, серебряная рыбья чешуя, инкрустирующая причалы, черные камни в водорослях и песок — да, это был древний и успокоительный запах. Я откинулся, впивая его всем телом, ощущая его внутри себя. Я чувствовал, что бухта вошла в меня — и скалы и песок. Она была древней, в ней жил суровый народ, и они смягчали друг друга. Века придали Скарборо нежность.

— Я забыл вам сказать, — внезапно, но неторопливо объявил Фрэнк, — что мы ожидаем прибавления семейства.

Элси резко обернулась и хихикнула.

— Он собирался держать это в секрете, — сказала она. — Но ему до того хотелось поделиться с вами, что все пуговицы, чуть не поотлетали — так его распирало. А ведь правда, он стесняется?

— По-моему, у него просто в карманах стесненье, — сказал Морис.

— Поздравляю, — сказал Джордж Уэйд и легонько потянул поводок. Он перегнулся через широкий фасад своей жены, которая посмеивалась так, словно ей это было давно известно. — Кого же вы хотите на этот раз, Фрэнк? Еще одного доктора или, может быть, фельдшерицу?

— Уж лучше пусть будет девочка, — сказала Элси. — Мне надоело сидеть дома одной.

— Осталось только дождаться того дня. когда мы увидим женатым вас, Артур, — сказала Джудит.

— Да, это будет денек! — сказал ей полушепотом Морис. Он засыпал ноги Ширли песком, гугукая, как она.

— По-моему, он самая завидная партия в городе, — сказала Элси. — И непонятно…

— И нельзя сказать, чтобы он не нравился девушкам, — объяснил Морис, не спуская с меня глаз. — Но Артур верит, что для этого надо влюбиться.

— И правильно делает, — сказала Элси. — А то с какой стати он стал бы жениться? — Тут она покраснела и постаралась не смотреть на Джудит.

— Вот правильно, — сказал ей Морис. — Теперь все ясно.

— А разве вы не хотите жениться, Артур? — спросила Элси. — Разве вы не верите в брак или же… — Она вытянула шею, чтобы увидеть меня в общем ряду.

— Да пойми ты, дурочка, — словно в шутку сказал ей Фрэнк, — что Морис тебя просто разыгрывает.

— Конечно, но все равно хотелось бы знать, — ответила она. — Вы ведь верите в брак, Артур? Правда?

— Да, — ответил я, краснея за нее, к большому удовольствию Мориса.

— Вот видите, Морис, — сказала она. — Так на что же вы намекаете?

— Я ведь ничего другого и не утверждаю, — ответил он. — Я просто сказал, что он верит в любовь.

Элси промолчала, пытаясь разобраться, что за всем этим кроется.

— Ты думал о моем предложении? — сказал Морис Фрэнку.

— Это еще что? — спросил я его. — Неужто ты и к Фрэнку обращался за деньгами?

Морис сморщился.

— За кого ты меня принимаешь? Я спросил, не хочет ли он работать с нами, только и всего.

Я поглядел на Фрэнка, который не спускал глаз с Ширли, копошившейся между его ног.

— Да не серьезно же ты ему это предлагал? — сказал я. — Ведь денег нам взять негде. И в конечном счете откроем мы ларек со сластями.

— Деньги у нас будут, — сухо сказал Морис. — Об этом, Фрэнк, можешь не беспокоиться.

— Я тут ни при чем, — предупредил я Фрэнка. — Откуда этот маг и волшебник собирается доставь деньги, мне неизвестно, а ведь я считаюсь одним из компаньонов.

Фрэнк наклонился, подхватил Ширли и посадил ее на свое широкое колено.

— Сама идея, по-моему, неплоха, — сказал он. — Но мне-то нужны твердые гарантии, Морис.

— И мне тоже! — Морис яростно указал на Ширли.

— Я это знаю, Морис. Но ведь ты только начинаешь. А с Кенни дело продвинулось уже далеко. И у нас все рассчитано, так что мы ничего не можем менять, разве уж будет что-то вполне определенное и надежное. Я ненавижу чертову шахту, но, во всяком случае, я твердо знаю, чего могу ждать. А вот твой план — я не говорю, что ты должен его бросить, — еще неизвестно, к чему приведет.

— Но разве ты не понимаешь, Фрэнк, что тут перед тобой возможность заняться чем-то новым, достигнуть положения, которого в твоей шахте ты никогда не добьешься? Тебе больше не придется работать под землей!

— Да, верно, — сказал Фрэнк, поглаживая ноги Ширли. Элси с тревогой посмотрела на него. — Я бы не знаю что дал, лишь бы выбраться из шахты. Понимаешь, как это все для меня получается?

— Он подманивает тебя морковкой, — сказал я ему. — И незачем относиться к этому серьезно.

— Черт! Да брось ты, наконец, свою морковь! — сказал Морис.

Некоторое время никто ничего не говорил. Мы глядели, как какая-то парочка старается выгрести против волны. Потом Джордж сказал:

— Мне кажется, сейчас вам не стоит начинать ничего такого. Вам обоим лучше подождать, пока вы не оставите регби, а я надеюсь, что до этого пройдет еще много лет.

— А потом вы возьмете Артура тренером и мы останемся с носом? — сказал Морис.

Джудит сняла Ширли с колен Фрэнка, потому что девочка захныкала.

— Иди, иди сюда, маленькая!

— Возможно, для него это будет лучше.

— Вы мямлите не хуже Артура, Джордж. Сейчас-то и надо начинать, пока мы можем жить на заработок от регби.

— Это еще ни одного игрока до добра не доводило — попытка жить только на заработок от регби, — сказал Джордж. — Толку из этого не выйдет. Будь это сразу после войны, так я бы первый с вами согласился. Но теперь — только если вам очень повезет.

— А у меня рука счастливая, — сказал Морис.

— Для регби. А за остальное не ручаюсь, — ответил Джордж.

— Видите ли, Элси… — Морис внезапно повернулся к жене Фрэнка. — Ту женщину, которая была нужна Артуру, он… ну, не сумел удержать.

— Неужели? — спросила она, не понимая всей ядовитости этих слов. — Кто же она, Артур?

Но ей никто не ответил.

Два дня спустя мне в голову пришла одна мысль, и я спросил Мориса, зондировал ли он Уивера относительно ссуд.

— Он мне сразу ответил, — признался Морис. — Написал, что подобная сумма для него слишком велика, да и, во всяком случае, он больше не намерен обеспечивать финансовую поддержку каким-либо начинаниям. Сам же план кажется ему вполне разумным.

— Сколько ты у него попросил?

— Он посоветовал, когда мы возьмемся за дело, найти участок возле Примстоуна для рекламы. Он считает, что для расчистки участка и постройки мы сможем подыскать дешевую рабочую силу или вообще добровольцев.

— Но сколько ты у него попросил?

— Ты ведь недолюбливаешь Уивера, Арт? Верно?

— Я этого никогда не говорил. Только я не могу понять одного: почему ты думаешь, что у тебя есть хоть малейший шанс найти кого-то, кто согласился бы финансировать твое предприятие? На тебя ведь смотрят как на ненадежного человека, Морис. Вот что пытался втолковать тебе Фрэнк в тот день на пляже. Ты думаешь, что я произведу на Слоумера лучшее впечатление, вот и пристаешь ко мне. Но это же бессмысленно. Слоумер не сидит весь день с закрытыми глазами…

— Ты просто мокрая тряпка, Арт. Что с тобой творится? С тех пор как эта твоя миссис Хэммонд дала тебе отставку, я тебя просто не узнаю. Совсем кишка стала тонка.

— Не волнуй меня так, дружище!

— Ты ведь шишка, Арт. А я… все мной командуют. И я это дело бросаю. Подавиться мне, если я хоть раз о нем упомяну!

Это была лишь одна из тех сдержанных ссор, которые то и дело вспыхивали между нами во время нашего отдыха. Собственно говоря, мы оба играли с одной и той же мыслью, но только Морис в отличие от меня в открытую. В следующие два-три дня расхождение между нами стало совсем уж явным. Мы оба знали, как сильно интересует нас этот план, и оба злились, потому что я не желал ради него палец о палец ударить. Но что-то меня удерживало — воспоминание о том, что мне уже раз отдавили ногу. Однако Морис видел только мое тупое упрямство. В драку это вылилось только однажды, когда мы двое и Фрэнк отправились на лодке поудить. Не отошли мы от берега и на двести ярдов, как Морис решил выкупаться и принялся плавать вокруг лодки, стараясь ее перевернуть. Я прыгнул вслед за ним, но зацепился ногой за борт, и Морис чуть не утонул от хохота, глядя, как я колочу руками по воде и отплевываюсь. Когда я догнал его, дело довольно быстро пошло всерьез. А Фрэнк, заметив, что мы без шуток стараемся утопить друг друга, подвел лодку к нам вплотную и поднял весло.

— Я огрею тебя по башке, Арт, если ты его не отпустишь! — сказал он.

Я только крепче сжал Мориса, и тут что-то обрушилось на мои плечи, и руки у меня сразу онемели. Я разжал их и лег на спину, совсем оглушенный.

— А теперь лезь в лодку, Морис, и, бога ради, попробуй стать взрослым! — прикрикнул на него Фрэнк, втащил этот мешок мускулатуры на борт, подогнал лодку ко мне и подхватил меня под мышки.

— Ведете себя, как младенцы, черт бы вас подрал, — сказал он и начал грести к берегу. Мы, еле переводя дух, лежали на дне лодки. Больше Фрэнк ничего не говорил до тех пор, пока лодочник не ухватился за нос лодки и не вытащил ее на песок вместе с нами.

— Вот уж компаньоны так компаньоны! — сказал он тогда и пошел к Элси и Джудит.

Через час мы все сидели в пивной на Касл-Хилл и выясняли, кто быстрее сумеет выпить пинту эля.

Мы вернулись домой, твердо решив и в следующем году поехать вместе в Скарборо. Когда я явился к себе после того, как отвез Фрэнка и его семейство в Стокли, меня уже ждал Джордж Уэйд. Он сказал мне, что Слоумер умер.

— Это случилось в воскресенье, когда я был у вас в Скарборо. Я узнал об этом сразу, как вернулся. Хотел было послать вам телеграмму, а потом решил, что лучше будет подождать вашего возвращения. Я попрошу вас с Фрэнком представлять команду завтра на похоронах.

Второй раз в жизни я видел Джорджа без его пса.

Слоумер словно вытащил затычку. Я вдруг услышал, как обсуждаю условия контрактов, заказы, детали постройки, спрашиваю служащих о выполненных договорах, о контрактах, имеющихся у нас в настоящее время. Джордж смотрел, как все это иссякает, а потом сказал:

— Разумеется, в личном плане это никак нас не касается. Ничего подобного тут не примешивается, Артур. Просто вам с Фрэнком следует проводить гроб. А потом можете не задерживаться. Ну что ж… — Он глубоко вздохнул, сел и снял свою фетровую шляпу. — Рука судьбы, можно сказать. В отношении того дела, о котором говорил Морис. Да, явная рука судьбы. Как по-вашему?

— Да, Джордж.

— Пожалуй, это один из решающих дней всей моей жизни, — сказал он многозначительно и посмотрел на меня почти умоляюще.

— Почему же?

— Ну, это уходит далеко в прошлое, Артур. К тому «Примстоуну», которого вы уже не застали. Но для меня-то наш клуб — и стадион, и те, кто им управлял, — всегда был особым мирком. Мне приятно думать, что я причастен к тому, как им управляли. Вы понимаете, что я имею в виду? Это место, за которое и я в какой-то мере ответствен. Я понимаю, что мои слова звучат несколько самодовольно. Но с самого начала и вот уже больше тридцати лет я отношусь к клубу именно так. И все это время власть над ним забирал в руки то один, то другой человек. То Уивер, то Слоумер — и снова Уивер, и снова Слоумер — постоянно грызлись и сменяли друг друга. Теперь их обоих больше нет. Один… ну, скажем, просто разочаровался, а другой умер. Можно, пожалуй, сказать, что Уивер пытался быть слишком добрым, и этим злоупотребляли, а Слоумеру не хватало физических сил. Но как бы то ни было, их обоих больше нет. И впервые клубом будет управлять комитет.

Он внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, имеет ли все это для меня значение, потом взял лежащую рядом шляпу и начал крутить ее на руке.

— Вы так говорите, Джордж, словно давно этого хотели.

— Нет. Мне кажется, никто не имеет права говорить так. Естественно, из них двоих я предпочитал Уивера. Но это был просто вопрос моих личных симпатий. Не стану утверждать, будто я очень огорчен и расстроен смертью Слоумера. Но, с другой стороны, я вовсе этого не хотел, как вы намекаете. Пожалуй, можно еще сказать, что я этого ожидал.

— А я вот нет!

— Тут я не судья, Артур. Вы принадлежите к тем людям, которые обычно держат свои чувства под замком. Например, я так и не знаю, серьезно ли вы относились к вашему с Морисом плану.

— Это с самого начала было нереально, Джордж. Можете не беспокоиться.

— Именно такие вещи могут погубить команду, и особенно в начале сезона.

— Слоумеру следовало бы оставить ей это наследство попозже?

— Ну, Артур… — Он смотрел на меня задумчиво, не зная, как я в действительности к этому отношусь.

Но если он и хотел что-нибудь сказать, ему помешал стук в дверь, вслед за которым в комнату весело ворвался Морис. Я вдруг заметил, что за неделю отдыха он стал совсем шоколадным.

— И что же нам тут скажут? — спросил он. — Что нового?

— Ты о чем?

— В том-то и дело, — ответил он мне, а я не мог понять, что его так радует, если он уже слышал. — Вот только… Да ты слушаешь, Артур?.. Сегодня или завтра — ну в крайнем случае послезавтра — должно прийти словечко от Слоумера…

Сначала глаза, а потом рот Джорджа широко раскрылись, и он взвыл от хохота. Откинувшись на спинку кресла, он трясся, как студень. Я и сам начал улыбаться, увидев растерянное лицо Мориса.

— Простите…. что перебил… — говорил Джордж между припадками смеха. — Я не хотел. Но чтобы вы так… в довершение всего.

— Где бутылки? — сказал Морис, быстро оглядывая комнату. — Неужто ты сумел напоить Джорджа?

— Нет… право же, дело не в том, Морис, — заверил его Джордж. — Продолжайте, пожалуйста. Не обращайте на меня внимания.

— Ну, я хотел сказать… — обескураженно и с недоумением начал Морис.

— Значит, ты начал переговоры со Слоумером еще до нашего отъезда? — спросил я его.

— Я же об этом и толкую, Арт. Все устроено наилучшим образом. Ты ему, кажется, нравишься. Стоило мне упомянуть, что ты в этом участвуешь… то есть когда мы говорили по телефону, про что я тебе рассказываю… А потом я написал ему письмо… Я тебе ничего не сказал в Скарборо, потому что хотел устроить сюрприз. А когда я вернулся домой и ничего от него не нашел, то подумал, не написал ли он на твой адрес… — Морис переводил взгляд с Джорджа на меня со все возрастающей растерянностью, не сомневаясь, что его длинное бессвязное объяснение было вполне понятным и исчерпывающим.

Джордж тем временем взял себя в руки и, строго насупившись, настойчивым взглядом требовал, чтобы я сказал Морису все.

— Слоумер умер, Морис, — сказал я ему, и Джордж кивнул. — В прошлое воскресенье. Пока мы были в Скарборо.

У Мориса было два правила: никогда не показывать, что ты чувствуешь, если это связано с неприятностями, а в тех случаях, когда иного выхода нет, прятаться за улыбочку. И он бодро улыбнулся.

— В таком случае, Артур, вопрос разрешается сам собой, — сказал он. — Как твое мнение?

— Угу.

— А ты твердо знаешь, что он умер, — может, он притворяется? — задумчиво спросил он.

— Завтра похороны, Морис, — объяснил ему Джордж. — Артур и Фрэнк будут присутствовать там от команды. А я — от комитета.

— Очень-очень мило, — сказал Морис. — Беда только в том, что тех, для кого это действительно утрата, там вообще не будет.

— На что вы намекаете? — Джордж старался говорить строго, чтобы загладить свой смех.

— Ни на что… Он выбрал удачное время, чтобы скапутиться.

— Если вы хотите пойти, — сказал Джордж, — то я не возражаю. Пожалуйста.

— По такому случаю я в церковь не хожу. Я предпочитаю топить печали, а не утопать в слезах.

— Ничего, все проходит, — быстро сказал ему Джордж. — Ну, я пойду, Артур, вдвоем вам будет легче перенести свое разочарование. Позвоните мне попозже. Нужно будет договориться, где мы завтра встретимся. Фрэнку я сообщу.

Морис сказал:

— Ладно, господин доктор. Я иду с вами.

— Разве ты не останешься, Морис? — спросил я.

— Что?.. — Он подождал, чтобы Джордж вышел и спустился на несколько ступенек, а потом сказал — Остаться с тобой, мальчик? Для чего? Чтобы вместе состариться?

— Мы могли бы поговорить.

— Поговорить! Поговорить! Ничего, кроме разговоров, от тебя не дождешься, Артур. Если бы ты поменьше разговаривал и побольше делал, мы сейчас уже вышли бы на прямую дорогу. А теперь… Черт! И зачем я тут торчу? Мы с тобой вообще больше не знакомы.

Он вышел. С лестницы донесся негромкий голос Джорджа. Я запер дверь.

Похороны превратились во внушительную процессию. Казалось, когда Слоумер умер, город опешил и никто толком не знал, что, собственно, это означает и что следует делать. В результате почти ничего не осталось несделанным — все большие предприятия прислали своих представителей, все таксомоторные фирмы прислали все свои машины. Катафалк был одной огромной грудой цветов, из которой торчали только четыре колеса внизу и голова кучера вверху. Этот импровизированный спектакль привлек огромные толпы, и процессия двигалась в атмосфере почтительного недоумения.

Джордж, Фрэнк и я ехали в такси еще с двумя людьми, которым раза два приходилось встречаться со Слоумером по делам. На одного из них произвело сильное впечатление большое число зрителей, которые нагибались и заглядывали в окошко такси, и он сказал:

— А знаете, это по-своему конец эпохи.

Джордж поднял свои кустистые брови — без пса он выглядел совсем потерянным.

— Что вы имеете в виду? — спросил он терпеливо.

— Теперь, когда Слоумер умер, — ответил тот, — вы увидите, что всяким большим объединениям будет легче проникнуть в наш город. Вы еще вспомните мои слова. Козырного туза в колоде больше не будет. Мы станем такими же, как остальные большие города, — муниципализированными, безличными, анонимными. И единственным нашим опознавательным знаком будет, — он взмахнул в мою сторону рукой в перчатке, — место, занятое нашими регбистами.

Он снова стал смотреть на толпу, запрудившую Маркет-стрит, по которой процессия двигалась к церкви Святой Терезы. Было жарко.

— Вот поглядите, — снова заговорил он. — Больше уже не будет похорон, когда весь город высыпает на улицы поглядеть, как хоронят человека, им почти неизвестного… — Он щелкнул пальцами, обтянутыми перчаткой. — Но у нас будет команда регбистов.

Джордж подергал тугой воротничок.

— И слава богу, — сказал он.

5

Я снова забился в нору и не помнил ни о чем, кроме регби. Жить — значило отбывать повинность, не слишком о ней задумываясь. Каждый вечер я тренировался все напряженнее: пробегал по нескольку миль, прыгал через веревочку, переставая, только когда голова уже шла кругом, боксировал с тенью, пока мне не начинало казаться, что я бью собственную тень. Я непрерывно находился в движении и в конце концов отучил свое тело чувствовать, так что оно просто выполняло то, к чему было приучено. Я обнаружил, что утратил всякий интерес к результативности моей игры и специально старался причинять боль и доставлять неприятности. Я был готов приносить своей команде очки, но самого меня увлекали лишь те минуты, когда я бежал с мячом и останавливал тигров так, будто они натолкнулись на утес. Я только делал вид, что играю в регби. Человеку одиночество противопоказано, но я этого, наверное, не понимал. Я говорил себе, что был прав с самого начала: никаких чувств у меня вообще нет. И нечего вести себя так, будто они у меня есть.

Когда пришло это письмо, я не сомневался, что еще какая-нибудь школьница опять признается мне в безумной страсти. Я взял его с полки в «Примстоуне», на которую сваливали письма болельщиков, и меня сразу же удивило одно-единственное слово, написанное сверху — «воскресенье». А был вторник, и я еще подумал, зачем понадобилось помечать день недели в таком письме. В нем говорилось, что миссис Хэммонд увезли в Райдингскую больницу. Эмма Комптон не была уверена, что это может меня заинтересовать. В Райдинг обычно брали безнадежных.

Я сказал про это Дею и ушел, не дожидаясь тренировки. Я поехал через весь город к Райдингу — больнице на самом гребне над Хайфилдом.

На нее мне удалось только взглянуть. Она не то спала, не то была в забытьи. После небольшого препирательства ко мне вызвали сестру, а после большого — и врача. Это был маленький коренастый шотландец, примерно мой ровесник, и, узнав, кто я, он тут же пригласил меня к себе в кабинет.

— Артур Мейчин, вы же играете в городской команде, — сообщил он мне. — А кто вам больная?

— Раньше я жил у нее на квартире. Что с ней?

— Закупорка сосуда в мозгу, — ответил он после того, как рассказал мне, что ходит иногда на игры городской команды. — Пока мы почти ничего не можем сделать, — добавил он.

— А что с ней будет… То есть это серьезно?

— Серьезно?.. Да, это серьезно, — он внимательно посмотрел на меня, определяя степень моей заинтересованности.

— Она умрет?

Я ждал, что он улыбнется моему простодушию. Я ждал, что он неодобрительно потреплет меня по плечу и скажет: «Ну, конечно, нет!»

— Боюсь, пока я ничего сказать не могу. — Он втянул воздух через нос и прикинул, не лучше ли будет поговорить о регби. — Я знаю, что вы думаете, — добавил он. — Но так обстоит дело в настоящий момент. И поймите: положение у нее критическое.

— А скоро ли вы узнаете, каков будет исход?

— Я попробую вам объяснить. Тромб, как нам кажется, находится в наиболее опасной области мозга. Он может рассосаться без каких-либо последствий. А с другой стороны, может оказаться и роковым. Мне очень жаль, что дело обстоит именно так, но ведь лучше знать истинное положение вещей, а не просто мнение врача, верно? Вы ей не родственник?

— Нет, я просто снимал у нее комнату.

— Таким образом, эмоционально это вас никак не затрагивает.

— А какая разница?

— В подобных случаях это всегда полезно.

— Но, кроме фактов, вы, быть может, скажете мне и свое мнение?

— Если хотите: думаю, что она вряд ли будет жить. Во всяком случае, судя…

— Могу я взять для нее отдельную палату?

— Ну… вам, пожалуй, это и можно. — Он осмотрел меня с головы до ног, как будто мое тело имело прямое отношение к вопросу. — Я попробую что-нибудь устроить. Так сказать, неофициально, Артур.

— Вы что, переполнены?

— Мы всегда переполнены. Но кругооборот, так сказать, у нас идет довольно быстро. Думаю, что смогу это устроить. Я и сам здесь совсем недавно. — Он улыбнулся: слегка, по-дружески, смакуя и знакомство со мной и то, что я известный регбист. — Я слышал, что вы летом как будто отправляетесь в турне по Австралии.

— Возможно. Но я, наверное, откажусь. Вы не знаете, отчего она могла заболеть?

Он внезапно почувствовал, что я не оценил его сочувствия и дружеского расположения. А я почувствовал, что обманул его: ведь он вел себя очень порядочно.

— Давно вы с ней знакомы?

— Лет пять.

— А в последнее время?

— Мы практически не виделись больше года.

Это облегчило для него ситуацию.

— Первопричина, на мой взгляд, — крайне угнетенное состояние духа. Если вы не видели ее больше года, то, возможно, вам это неизвестно. Она чрезвычайно ослабела, и, говоря откровенно, именно это в сочетании с местом тромба и заставляет меня думать, что она вряд ли выживет. У нее нет сил жить, а может быть, и воли.

Наступило долгое напряженное молчание — он как будто не сознавал, что кончил говорить. В кабинете стояла нерушимая тишина. И казалось, она будет длиться вечно: я не знал, что сказать, что крикнуть, чтобы ее нарушить. Потом он добавил:

— Такой тип пациентов для нас обычен, хотя чаще нам приходится иметь дело с людьми постарше. Вы понимаете, я говорю объективно.

— Ну, надеюсь, мне не придется слушать, как вы говорите о тех, кто вам не нравится! — сказал я, и он засмеялся.

Я изо всех сил старался чувствовать к нему дружеский интерес.

— Но я хотел бы, чтобы у нее было все самое лучшее.

— Договорились, Артур, — сказал он. — Однако у меня есть все основания полагать, что она хочет умереть…

— А как же ее дети? У нее ведь есть сын и дочь.

— Если не ошибаюсь, их взяла к себе какая-то родственница. По-видимому, ее единственная родственница.

— Но есть у нее хоть какой-нибудь шанс?

Он помолчал, оценивая мой тон.

— Пожалуй, я переложил черной краски. Я был с вами совершенно откровенен. Некоторая надежда есть. Вы часто хотели бы навещать ее?

— Если возможно — каждый день.

— Каждый день… — повторил он и даже не попытался скрыть легкого удивления. — А вы говорите, что никак с ней не связаны — эмоционально или как-нибудь еще. Было бы лучше для всех, если бы вы мне сейчас сказали откровенно, как обстоит дело.

— Раньше я жил с ней… ну, вы понимаете — по-настоящему.

Он вздохнул и попытался сделать осуждающий вид. Возможно, он не уловил, что был первым посторонним, которому я в этом признался.

— Почему вы с самого начала не сказали, что это вас так близко касается? И не обязательно было бы объяснять, почему именно. Вы могли бы просто сказать мне… да что угодно! А как вы теперь относитесь к ситуации? Я имею в виду — хотите ли вы помогать ей потому, что я сказал вам о вероятности ее смерти? Вы чувствуете себя виноватым, обязанным ей чем-то?

— Можно сказать и так.

— Я вовсе не склонен сентиментальничать по этому поводу, Мейчин, так что выясним точно. Вы чувствуете, что обязаны что-то сделать для нее, так как она опасно заболела, — то, чего прежде никогда не делали? Или это все сложнее?

— Не знаю. Возможно, вы правы. В любом случае я чувствую, что обязан что-то сделать для нее.

Он хотел продолжать нападение, но вдруг смягчился и передумал.

— Когда вы перестали жить с ней?

— Больше года назад.

— Это был окончательный разрыв без примирения?

— Я пытался… Но ничего не получалось. Я не знаю, в чем была моя ошибка. Она не хотела продолжения. Она была напугана.

— Значит, между вами было настоящее чувство? Ну, вы понимаете — привязанность… что-то постоянное и надежное?

— Наверное, я все испортил… Но я не хочу, чтобы получалось, будто все было совсем ерундой.

— Но ведь что-то было?

— У меня — да. У меня было все!.. Но я не мог добиться, чтобы она поверила.

— Она отказывалась с вами увидеться?

— Да. Она не хотела иметь со мной никакого дела.

— Следовательно, вы были по-особому жестки, — сказал он.

— Не был!.. Да, был. Нет, не знаю. Я просто не мог проломить эту стену. Я был с ней, как… как горилла. Я просто не понимал, что она вовсе не так сильна, как я воображал. Наверное, я наносил ей удары — в эмоциональном смысле — гораздо более тяжелые, чем думал.

Он прошелся по кабинету и поправил три настольные лампы на гибких кронштейнах.

— Так чего же вы хотели бы от меня? — спросил он.

— Чтобы вы положили ее в отдельную палату, как обещали, если для этого, конечно, не придется слишком уж стеснить других больных. И чтобы я мог навещать ее каждый день.

— Я выпишу вам пропуск. Вероятно, вы только один и будете приходить к ней, кроме этой родственницы.

— Когда вы переведете ее из этой палаты? — спросил я, пока он писал.

— Сегодня же, если удастся. Когда мы выйдем, я покажу вам, какую палату имею в виду. Если что-нибудь случится, я вам позвоню.

Я записал для него номера телефонов — в «Примстоуне», на заводе и в квартире.

С гребня над Хайфилдом мне были видны огни, горящие в синеватой туманной дымке — квадрат парка, следующий изгибу широкого дна долины, Фэрфакс-стрит, гармоника крыш уиверовского завода, поблескивающая полоска реки между приземистыми складами. Я уехал в пустоши. Над сухими вересковыми волнами не было слышно ни звука. Осенний туман сгущался внизу в лиловато-черную полосу. Я чувствовал себя окрыленным (окрыленность, стиснутая горечью и угрызениями!), как будто наконец, наконец-то мне удалось взять в руки то нечто, которое прежде всегда от меня ускользало и которое я мог теперь держать, не чувствуя себя безнадежно неуклюжим. Теперь оно воплотилось в действительность и завладело мной. Я больше не был одинок.

Я ездил в Райдинг каждый день.

Миссис Хэммонд не выходила из забытья. Казалось, ее смерть — только вопрос времени.

Когда я пришел на тренировку во вторник, Джордж дожидался меня у служебного входа.

— Вам звонили, Артур… из Райдинга. Они считают, что вам следует приехать.

Собака пыхтела, а Джордж придерживал дверцу машины с отеческой заботливостью.

В городе все сговорилось меня задерживать. Кончился бензин, и мне пришлось бежать за канистрой, светофоры останавливали меня как могли чаще, скорости не включались, сцепление проскальзывало — и все словно по моей вине. Я бросил машину — я не мог ее вести — и кинулся бегом вверх по склону.

Доктор (другой доктор) и две сестры как раз выходили из ее палаты. Палаты, знакомой мне, как моя квартира, как Фэрфакс-стрит, как завод. Доктор вернулся в нее вместе со мной, чтобы сказать:

— Она, видимо, умирает. Вы останетесь надолго?

Он ушел и прислал сестру.

Я сидел у постели и держал маленькую руку, высунувшуюся из-под простыни. Нельзя было поверить, что когда-то она делала огромные бомбы. Это была совсем детская ручонка. Ее большие глаза были закрыты. Кожа на лице натянулась, особенно во впадинах, а на костях отливала желтизной. Рука была холодной, неестественно неподвижной, и пальцы держались за мои пальцы с бессознательной, безжизненной тревогой. Измученная рука с проступающими пятнами. Ногти обгрызены, обломаны, с корочками въевшейся грязи. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь грызла ногти. Я стал думать об этом. Вена в запястье пульсировала и вздрагивала, как провод, под подбородком билась жилка — нити, дергающие ее тело, напоминая ему о жизни. Ее губы были чуть открыты, в тугой щелке поблескивал зуб. Ноздри расширились, всасывая воздух.

Я просидел так несколько часов, и ничего не случилось. Иногда заходил доктор. Сменилась сестра.

Ничего не случилось. Я держал маленькие пальцы и поглаживал их. Никогда еще она не была настолько моей, и она никогда об этом не узнает. Я навязывал ей мои силы. Я накачивал их через ее пальцы. Я говорил ей, что она не имеет права поступить так подло. На ее коже были пятна засохшего пота.

Она не может умереть, говорил я ей. Я говорил ей, что она не может умереть, чтобы она этому поверила. Она должна остаться здесь и дышать. Я говорил ей, что она не смеет поступить так подло.

Утром доктор велел мне уйти. Я заметил, как он глядел на меня — так, словно видел то, на что не должен был бы смотреть. И что видел уже слишком часто.

На улице было холодно.

Я спустился по склону к машине. Она завелась не сразу. Я поехал прямо на завод и подождал до половины восьмого, когда открылись ворота. Я в первый раз видел его таким, в первый раз явился на работу так рано, что оказался единственным человеком в цехе. Он был пуст и мертв, металлические болванки лежали у станков, как трупы после битвы.

Он ожил в легком вибрировании главного вала, а затем в вопле и дрожи, когда заработали станки, побежали приводы и начал содрогаться пол. Цех заполнялся людьми, их голосами, их шагами, их синими комбинезонами. Изгибалась струя искр от металла, взвизгивающего на точильном камне, горячий металл зашипел в воде. Забормотал, застонал, залязгал портальный кран и, неторопливо погромыхивая, двинулся по цеху. Дальний угол внезапно вспыхнул синим светом, дрожащим и искристым, — это сварщики начали водить по стали пламенем горелок.

Казалось, я отсутствовал только минуту. Она все еще была тут — маленькая, завернутая в простыни, с раздутыми ноздрями. Она казалась вещью, имеющей только одно назначение — умереть.

— У нее прямо-таки дубленое сердце, — сказал доктор. — Оно уже сутки работает после того, как должно было бы остановиться.

— Значит, можно еще надеяться?

Он медленно сомкнул губы и нахмурился.

— Скорее всего вы увидите конец сегодня вечером, если останетесь. Ее золовка с мужем не придут.

— По ее виду не кажется… — я не нашел, что еще сказать.

Его глаза выразили сочувствие и беспомощность.

Я уснул на стуле. Сон этот состоял из непрерывной попытки проснуться. На потолке возникло большое насекомое: из длинного, пухлого туловища веером торчали тонкие ножки. Хотя оно было маленьким, я различал каждую складку и ямку на его шкурке. Два его глаза были неподвижны — два лишенных всякого выражения полушария, жесткие и ничего не боящиеся. Ножки задвигались, туловище изогнулось, сложилось в гармонику, и насекомое быстро переместилось по потолку к стене над кроватью. Я долго смотрел, как оно, впившись в глянцевитую краску, висело там и не шевелилось. Потом я вдруг осознал, как близко оно к ней — над самой ее головой. Меня охватило бешенство, потому что я не заметил этого раньше, и я бросился к стене, чтобы раздавить его.

Но едва я привстал, как оно скользнуло вниз по стене и скрылось за кроватью.

Я стоял и ждал. Я смотрел на нее, проверяя, не забралось ли оно в постель. Я начал искать, а движения мои делались все медленнее и медленнее, так что я все больше цепенел, а когда я опять увидел насекомое, оно стало вдвое больше и глядела на меня из-под кровати. Я не мог пошевелиться.

Я открыл глаза — мне показалось, что она что-то шепчет. Она была по-прежнему мертвой, если не считать дыхания. Ее упорство расслабляло меня. Она словно росла там, как плесень на чем-то мертвом. Упорство плесени.

Когда я снова проснулся, у нее из носа вытекала струйка крови, как раз достигшая уголка губ.

Я нажал на звонок и попятился, глядя, как струйка удлиняется, нащупывает путь под нижней губой и начинает подбираться к подбородку. По ней прокатилась еще одна капля темной крови. Я открыл дверь и закричал в коридор. Рысью подбежала сестра. На ходу она прижимала палец к губам. Взглянув на кровать, она исчезла. Пришел доктор, и меня отправили в темный приемный покой. Я лег на деревянную скамью и стал глядеть на дверь. Я сел, снова лег, а потом вышел на холодный ночной воздух и посмотрел на бесчисленные огни внизу, которые утратили теперь какой бы то ни было смысл. Я кинулся назад, решив, что меня зовут. В приемном покое никого не было. Я почувствовал, что к запаху эфира примешивается запах моего пота.

Я выходил в коридор, прокрадывался к палатам в надежде узнать хоть что-нибудь, но каждый раз меня прогоняли вежливые сестры. Я уставился на стену у двери и принялся изучать все, что на ней висело. Я медленно обходил комнату, читая бюллетени, отчеты, рекомендации, инструкции министерства здравоохранения, правила выписки, не курить, не плевать, ждите по ту сторону барьера, ухо, горло, нос. Никто не приходил. Я сел в кресло-каталку и начал ездить взад и вперед. Где-то подъехала машина «Скорой помощи» и опять уехала.

На рассвете вошла. сестра и спросила, что мне нужно. Она ушла, а потом вернулась и сообщила, что в ее состоянии изменений нет.

Я попробовал вызвать доктора-шотландца, но сегодня дежурил не он.

— Можете подождать здесь, если хотите, — сказала сестра, — но боюсь, это будет бесполезно. Лучше придите попозже.

Она как будто знала меня. За твердой вежливостью сестры мне почудилась девочка из «Мекки». Я подумал: как ей кажется — изменился ли я? Я поехал к себе и поставил будильник на половину восьмого. Поспал часа два и отправился на завод.

Вечером я узнал, что отец миссис Хэммонд еще жив и живет в богадельне за вокзалом. Я приехал туда на следующий день, как раз когда его собирались отправить в приют для престарелых. Того, что я ему говорил, он не понял и продолжал принимать меня за какого-то Стэна. А я подумал, что было бы со всеми нами, если бы его дочь осталась с ним и не поехала в Мойстон работать на военном заводе. Ее он как будто забыл совсем и все время, пока ждал. у печки машину, шамкал что-то про Стэна.

Меня пустили к ней в четверг с утра. Ее голова и половина лица были забинтованы, и, хотя никто ничего не сказал, я понял, что это хороший признак. Я держал ее пальцы и думал, что, может быть, теперь она это чувствует, однако сестра решила встревожиться, когда, войдя, увидела, что ее рука открыта почти по плечо.

— Значит, вы думаете, что она все-таки может поправиться? — спросил я у нее.

— Право, не могу сказать, мистер Мейчин. Но все мы на это надеемся, не так ли?

Я до утра продремал на стуле рядом с ней.

Новая палата была больше первой — это знаменовало разницу между муниципальной больницей и Райдингом. И теперь она видела цветы. Прежде они просто тихонько увядали рядом с постелью. А теперь она замечала их свежесть, как только их вносили в палату. И едва они начинали никнуть, их убирали. Больше всего она смотрела на цветы — на цветы и на по-зимнему черную вершину дерева за окном.

Иногда она улыбалась, словно по доброте душевной уже не старалась вспомнить прошлое, и бездумно смотрела на меня. Ее лицо над простынями было маленькие, неомраченным, как у трехлетней девочки, предвкушающей удовольствия наступающего дня.

Она снова стала такой, как на фотографии, которую показывала мне, — лицо, подставленное солнечным лучам, смеющийся девичий рот. В первый раз я увидел, какой она была — без Эрика, без меня. Была девушка, был смех, а между тем временем и этим была только пустота забвения.

Когда я входил, она поворачивала голову и молча следила за мной. Она ни разу не сказала ни слова. Я сидел возле — иногда мы обменивались взглядами, в которых был вопрос. В спокойной тишине каждая минута проходила как секунда, пока мы старались узнать друг друга.

Однажды она выпростала из простыни руку — осторожно, словно для того, чтобы посмотреть, что я сделаю. Я взял ее в свои. Это словно подтвердило то, что было между нами, слило две половины воедино.

На рождество я в первый раз привез к ней Линду и Йена. Ее глаза расширились от радости и недоумения. Она их не узнала, а только почувствовала их счастье — и свое. Когда они прижались к ней, ее взгляд с новым недоумением бродил по комнате, пока она пыталась опознать их ласковое тепло. Доктор Мак-Мейон и сестра наблюдали за ее усилиями с улыбкой, но предостерегли детей, чтобы они были осторожнее.

— Да ведь это же Линда! — сказала она.

— А это я — Йен, — серьезно напомнил ей мальчик.

Она прильнула к ним, закрыв глаза.

Через неделю она умерла.

6

Пока я ехал в потоке машин по Новому мосту, я видел над верхом соседнего автомобиля свой завод — дым паровоза во дворе, металлическую ограду, закопченную гармонику стеклянных крыш. В голове у меня билась песенка, быть может воплощая ту уверенность, которой заражало меня в этот самый нервный день недели место, где я работал. Я успел заметить бурую от промышленных отходов воду, пологим бугром вздувающуюся над плотиной и неторопливыми завитками расходящуюся у каменной набережной под заводской стеной. Над плотиной, как в тихой заводи, стояли похожие на пухлые пальцы баржи, причаленные друг к другу под маленькими кранами у черного отполированного ската для угля. Все это я знал так, что мог и не смотреть, — резкий запах оскверненной реки просачивался в машину. Но все это было где-то далеко.

Человек, которого я подвозил в город, с улыбкой посмотрел на меня.

— Какие прогнозы на сегодня, Артур?

— Ничего особенного… немножко покидаемся.

— Самый подходящий день, — сказал он.

Мы оба посмотрели на низкий потолок из серых туч, мелькнувший за старыми кирпичными домами Вест-стрит. Некогда солидные особняки фабрикантов теперь превратились в потемневшие пни былого величия — то маленькая типография, то жилой дом, то фабричная контора, то большая, необычного вида лавка. Они проносились за ветровым стеклом, глухо и тупо отзываясь на мой взгляд.

— Вам здорово досталось в прошлую субботу, — сказал он с фамильярностью зрителя, оплатившего свое место на трибуне.

— Ну пока, — сказал я ему, подъезжая к тротуару, чтобы он мог сойти.

Воспользовавшись затором, он распахнул дверцу.

— Разделайся с ними сегодня как следует… Я буду смотреть матч, — добавил он, словно именно это должно было меня вдохновить.

Он захлопнул дверцу и помахал мне.

Я остановился перед «Вулпеком». Маленькая фигура в большом пальто появилась из дверей отеля, направилась ко мне и стукнула меня кулаком по плечу.

— Здорово, — сказал Морис. — Как дела, малыш? — он показал свои мелкие нахальные зубы.

Когда мы вошли в бар, его смуглое лицо поползло в стороны. Мы присоединились к небольшой группе у стойки — никто из них не пил, кроме Джорджа Уэйда.

— Привет, Артур, — сказал он. — Мы как раз говорили о новорожденном, Морис.

— Да неужели? — сказал Морис.

— А как Джудит?

— И она и он чувствуют себя прекрасно. Он весил восемь фунтов пять унций — чертов чурбанчик!

— Так и нужно, — сказал Джордж. — Мы еще сделаем из тебя отца! — Он пробурчал еще что-то шутливое, и его маленькие глаза под живой изгородью бровей растянулись в щелочки. — Помни, что играть он должен за «Примстоун». Хотя еще никогда отец с сыном не играли в одной команде.

Остальные решили засмеяться — Фрэнк, Морис, юнец Арни и двое нервничающих хавбеков. Мы все беспокойно задвигались.

Фрэнк, слегка сгорбившись, без всякого интереса смотрел на Джорджа дружелюбными глазами, припудренными углем. Белый шарф туго обматывал его шею, лицо у него было красное, и сразу становилось ясно, что он пришел сюда после ночной смены. Морис, который выглядел старше и, пожалуй, нелепее, чем положено семейному человеку, не так уж давно обзаведшемуся семьей, опирался на мое плечо с таким же притворным интересом. Рот Арни так и не закрывался, изображая улыбку.

Джордж, опиравшийся на стойку, знал, что несет чушь, но не останавливался и только поглаживал огромный набалдашник своей трости. Рядом с ним, точно маленький тюлень, припал к полу Тоби-второй и изнывающими от преданности глазами созерцал начищенные башмаки Джорджа, раздвинутые на истертом ковре.

Посетители за столиками говорили приглушенно, чтобы не упустить ни одного слова Джорджа. Каждая его фраза передавалась из уст в уста до самого дальнего угла комнаты, где экономно тлела кучка углей. Болельщики там, несмотря на жару, оставались в полной готовности покинуть помещение сразу же, как только Джордж или кто-нибудь другой из нас подаст знак, — они даже не расстегнули пальто и не сняли шарфы, и я почти слышал, как они потеют.

В конце концов Джордж все-таки посмотрел на часы, которые носил под отворотом рукава, — недавнее новшество — и сверил их с часами над стойкой, всегда показывавшими десять минут десятого. Он извинился и отправился в туалет. Пес последовал за ним — конец поводка исчезал в кармане дождевика его хозяина. Едва Джордж удалился походкой манекенщицы, пожираемой взглядами зрителей, как Морис включил свежую улыбку.

— Куда ты думаешь пойти вечером, Арт? — спросил он.

Я ответил, что еще не знаю, и он запустил пальцы в свои короткие черные волосы.

— Намечается вечерок. Почему и тебе не пойти отпраздновать?

— Что отпраздновать?

Он расстегнул пальто и обдернул свой лучший костюм.

— Мы разнесем их вдребезги, приятель, — сказал он. — Я поставил пятнадцать фунтов, так что теперь деваться некуда.

— Это ведь рискованно, Морри, — серьезно сказал Арни, помолчав. — Смотри не проговорись при его милости.

Он кивнул на дверь туалета. Мы жиденько посмеялись над его серьезностью.

— Не понимаю, и чего я работаю в шахте! — сказал Фрэнк.

Появился Джордж, рассеянно застегивая последние пуговицы, и замечание Фрэнка как-то повисло в воздухе. Он сменил свою утреннюю кепку на вечернюю фетровую шляпу.

— Интересно, а собаку он заставил… — начал было Арни, но тут Джордж сказал:

— Пора идти, ребята, — и почти все посетители в баре поднялись. Он опять посмотрел на свои новые часы. — Без пяти два.

Мы отправились на остановку и сели в автобус до Примстоуна. Машина уже порядком постарела и ползла в гору еле-еле, так что я предпочитал с ней не связываться. Я замечал, что все чаще езжу на автобусе.

По дороге мы не разговаривали. Первая волна зрителей уже заняла оба тротуара, поднимаясь вверх по склону под мелким дождичком, и начинали образовываться первые уличные заторы.

Серые массивные здания — из камня, а не из кирпича, как на самом дне долины, — дефилировали мимо медленной процессией; проплыл обшитый лакированным деревом узкий фасад лавки гробовщика, который всегда пробуждал во мне предчувствие, что я буду убит в тот день, когда стану его рассматривать по дороге на матч. Сегодня я уставился на него, словно бросая вызов. Толстый усач выглядывал из-за объявления в витрине, рассматривая густеющую толпу на тротуаре. Утомительность подъема в тесном потоке машин была заразительной: я начал позевывать.

Когда мы догнали Мориса, он раздавал автографы у служебного входа; мы гуськом прошли по коридору под главной трибуной. Гостевая раздевалка была еще пуста, но в нашу явились уже все игроки.

Они стояли в пальто, притопывали, быстро и сухо переговаривались, сновали между скамьей и уборной. Дей и массажист проверяли посреди комнаты экипировку. Служитель, горбатый и равнодушный ко всему вокруг, уже стоял в бетонном бассейне и среди клубов пара тер его жесткой шваброй.

Я нашел место на скамье и рассеянно смотрел, как Фрэнк спорит с Деем. Морис начал расшнуровывать башмаки — если не считать Фрэнка, только он один твердо знал, что будет сегодня играть.

Однако когда я снова взглянул на Арни, он уже тоже снял пиджак, а потом стянул и рубашку. Значит, по дороге на стадион Джордж шепнул ему, что он сегодня играет. Джорджу все больше нравились люди, которые не ленились за ним ухаживать. Мальчишка сунул руку в большую жестянку на полу и вытянул толстую колбаску вазелина. Он начал нетерпеливо втирать его в плечи, а потом вокруг ушей, уже успевших утратить форму и воспаленных. Арни любил поговорить и не закрывал рта все время, пока растирался, а его переразвитые мышцы бугрились от сдерживаемой самоуверенности. Глядя на обтягивавшую их гладкую кожу, я остро почувствовал собственную зрелость. Я встал.

Морис разделся донага. Охваченный, как обычно, возбуждением перед матчем, он подпрыгивал в гуще одетых в пальто игроков. Его испещренное шрамами тело немножко утешило меня. Я наблюдал за Морисом, словно никогда раньше его не видел. Его мышцы были твердыми и узловатыми — яростные клубочки физического напряжения. Искривленные, чудовищно наращенные бедра были заткнуты в тугие узлы колен, красных и огрубелых, которые готовился перебинтовать массажист.

Из темного коридора в раздевалку вошли три личности. Отлично защищенные от холода, они замигали в желтом электрическом свете, и двое из них устремили на игроков благожелательные взгляды. Они только что решили, кому придется сейчас выбежать на холод, под дождь, в грязь. Все уставились на листок в руках Джорджа.

Когда вслед за фамилией Арни прочли мою фамилию, мальчишка поглядел на меня, и в его глазах был явный вызов и честолюбивая злость. Я отвернулся. Стоит ли так неистово волноваться из-за этого. Подожди год-другой — и увидишь, что ты будешь чувствовать тогда!

Джордж кончил читать, поднялся шум, раздались возгласы, а запасные отступили в тень и стали подыскивать способы скрыть свое явное разочарование, помогая нам. Я снял пальто, когда Джордж сказал:

— У вас есть тридцать пять минут, ребята. Не торопитесь. Та команда только сейчас приехала, — он оглянулся с таким видом, будто в том, как он теперь постоянно напоминал нам о времени, не было ничего странного. — Я сообщу вам их фамилии сразу же, как только получу список.

Он послал кого-то из членов комитета за списком, и его шляпа замелькала среди деловитых голов — он направлялся к столу массажиста. Он осмотрел синие и лиловые пятна на спине Мориса.

— Похоже на обои, Морис, — сказал он и, наклонившись, начал что-то шептать ему на ухо. Это была еще одна новая привычка Джорджа, которая мне не нравилась.

Я сел на скамью, снял башмаки и засунул в них носки. Я пытался придумать, чем бы занять мысли, но, как обычно, ничего не придумал и только рассеянно решил, что, пожалуй, надо бы как-нибудь привести в порядок машину. Я втер вазелин в лодыжку, которую повредил, когда еще был школьником. И перебинтовал ее, считая, что Дею незачем видеть, как она распухла за последние две недели, а потом натянул синие в красную полоску гетры и завязал тесемки. Прислонившись к стене, я попытался расслабиться перед тем, как раздеться. Сквозь майку тут же просочилась вода и холодила мне спину. Арни был почти готов и подпрыгивал, боксируя в углу с тенью. Ему оставалось только надеть рубашку. Я как завороженный смотрел на его массивные плечи, на переливающиеся мышцы его спины. Такой гибкостью, пожалуй, не мог похвастаться никто другой — струящейся и не знающей неуверенности. Был ли я прежде таким? Я почувствовал, что лучше не смотреть на Арни слишком долго. В углу напротив Дей и один из запасных бинтовали хавбеков, которые были с нами в «Вулпеке». Более высокий стоял, расставив ноги и выпятив грудь, как нажравшийся голубь, пока Дей обматывал его тело бинтом и пластырем, чтобы защитить спину и ребра. Перед столом Фрэнк — живот у него свисал над трусами — втирал вазелин в плечи и шею, переговариваясь с Морисом. Джордж отошел к Арни, и тот с дипломатической серьезностью выслушивал его наставления. Тоби-второй, как показывал поводок, забрался под скамью. Горбун, продолжая скрести бассейн, затянул псалом.

Я разделся, застегнул трусы и подошел к Фрэнку.

— Как дела? — сказал он по обыкновению неопределенно и с многозначительной нежностью потер свое раздавшееся брюхо. — Надо бы обратить на него внимание. По примеру старины Джорджа. Он все на меня поглядывает с той минуты, как я снял жилет. — Его припудренные углем глаза устало заморгали. — Будь другом, потри мне спину.

Он повернулся, и я начал втирать вазелин в бледную кожу, испещренную синими шрамами. Это я неизменно проделывал с самой первой моей игры.

Знакомые запахи накапливались в низкой комнате — сухой пыли, пота, карболки, кожи и гуталина. Вверху непрерывно стучали ноги. Я натянул рубашку с двенадцатым номером, и в тот момент, когда моя голова вынырнула из ворота, увидел, что Арни разговаривает с Фрэнком. Их разделяло почти двадцать лет. Фрэнк начал играть за «Примстоун», когда Арни только родился. И я знал, что больше всего угнетает Фрэнка страх перед тем днем, когда уже больше не будет регби, не будет популярности, денег, а может быть, даже дружбы, и он станет таким же безвестным, как остальные его товарищи-шахтеры, станет бывшим. Это резкое сужение жизни как раз в тот момент, когда ей по правилам следовало бы обещать все больше и больше, выросло в угрозу, которую он заметил слишком поздно. Впервые Фрэнк проявил слабость. Мне не очень-то хотелось думать об этом.

Наверху громко топали подошвы. В нагретый воздух раздевалки ворвался холодный сквозняк, отдававший сыростью. Вернулся член комитета со списком изменений в составе приехавшей команды и властно захлопнул за собой дверь.

— Дождь еще идет? — спросил Фрэнк.

Игроки столпились, заглядывая в список. Бледное чахоточное лицо вошедшего стало желтоватым в свете лампочки, когда он повернул голову, чтобы ответить с заметным шотландским акцентом:

— Идет, старина. И теперь уж не перестанет, это точно.

Фрэнк откинулся на скамье, положив толстые ладони на колени, и о чем-то заговорил сам с собой. Арни взял мяч и теперь бросал его кому-то из игроков, указывая, как именно бросить его обратно. Через десять лет, подумал я, он станет таким же, как я. А потом все кончится.

— Следите за пасовкой, Артур, — шепотом и по секрету сообщил мне Джордж Уэйд. — Сегодня скользко. А они выставили хороших крайних — Тейлора и Уилкинсона, так что вам придется сегодня перехватывать со всей быстротой. Со всей!

— Я знаю, Джордж.

Кажется, он обиделся. Разогнувшись, он задел взглядом только кончик моего навазелиненного уха и шагнул к Фрэнку, чтобы сказать ему два-три бесполезных слова.

В дверь постучали, и вошел помощник судьи.

— Осталось пять минут, — сказал он и начал осматривать бутсы и «броню». Я вынул зубы и сунул их в нагрудный карман.

— Ну как, Артур? — сказал он и отошел, не дожидаясь ответа.

Два хавбека в углу — плечи в «броне» у них достигали ушей — нервно переговаривались вполголоса, стирали с пальцев вазелин, проделывали бег на месте, жевали бесплатную резинку Джорджа. Они замерли, давая осмотреть свои тщательно защищенные тела, а потом пригладили волосы перед тусклым зеркалом. Я почувствовал, что во мне поднимается агрессивная энергия — начинал действовать дексадрин, который я принял дома.

Я подошел к Морису, остановившемуся у аптечки. Он раздавил ампулку с нашатырным спиртом, и мы по очереди втянули его в нос. Над дверью зазвенел электрический звонок. Дей принялся отбарабанивать последние советы.

Кое-кто нервничал — на прошлой неделе умер игрок, которого ударили бутсой по голове. Дей говорил сурово и чуть-чуть устало. Потом он передал мяч Фрэнку и открыл дверь.

— Удачной игры, ребята, — отеческим тоном сказал Джордж, сложив руки на животе. — Кулаков в ход не пускать. Но уж будете бить, так бейте со всей мочи, — и он добавил крепкое словцо, ту еженедельную порцию ругани, до которой он снисходил. Он кивнул и ласково улыбнулся двум-трем игрокам.

Я вышел за Фрэнком в туннель. Такое тело, как у него, гарантирует некоторую безопасность. Представители лиги потрогали его спину, потом мою, и мы перешли на рысцу. Оглушительный рев возник одновременно с дневным светом и продолжал нарастать, пока мы выбегали на поле. Громкоговорители изрыгали «Марш гладиаторов».

Несмотря на моросящий дождь и холод, трибуны были черны от зрителей. Мы, чистые и аккуратные, выстроились в круг посредине поля и начали перекидываться мячом — на фоне зеленой травы наши красные рубашки с вертикальными синими полосами и белые трусы казались особенно яркими.

Плюмаж пара, ослепительно белый на фоне серого неба, отделился от края охладительной башни и медленно проплыл над стадионом. Из устья туннеля выбежал человек в белой рубашке с горизонтальными красными полосами. Новая волна рева — стрекотание трещоток, звон, вопли труб, — и красно-белый поток затопил более темную зелень на краю поля. Я поискал глазами пятый и второй номера и посмотрел на их форвардов. Они были совсем молодые.

Фрэнк стоял рядом с судьей и капитаном противника — кривоногим и низкорослым, похожим на Мориса. Они обменялись рукопожатием, бросили монету, и Фрэнк знаком показал, что мы будем играть, как уже стоим.

Толпа снова взревела, предвкушая начало. Морис выбежал, как выбегал уже тысячу раз до этого, и ударил по мячу. Шесть форвардов бросились вперед. Я придерживался прямого направления, зная, что могу создать впечатление мощной атаки, ничего для этого не делая, — игрок, схвативший мяч, побежит наискось к центру и отпасует кому-нибудь из хавбеков.

Он это и сделал, быстро и точно отпасовав своему низенькому капитану, но не успел еще тот забрать мяч, как его чуть не прикончил Морис коротким прямым — он набежал, предугадав их маневр. Капитан лежал неподвижно, зарывшись в грязь, широко раскинув на траве короткие ноги. Судья подошел посмотреть, сильно ли он оглушен, и бросил на Мориса предостерегающий взгляд.

— Давай и дальше так, Морис, — сказал Фрэнк.

Мы построили над этим местом схватку, короткие сильные ноги переплелись, потом налились напряжением. Схватка медленно сдвинулась, Арни пнул в лодыжку, и игрок рухнул. Мяч покатился, мальчишка ловко подхватил его одной рукой и, отскочив в сторону, помчался вперед. Потом длинным пасом послал мяч Фрэнку, который тяжело бежал следом за ним. Громоздкая туша Фрэнка, его медлительность притянули форвардов противника, как магнит. Они бешено наскакивали на него, пока он неторопливо шествовал сквозь их строй. Прежде чем упасть, уступая их одновременной атаке, он мастерски послал мяч в просвет, который сам же и создал. Морис, готовый принять мяч, уже не слышал, как Фрэнк глухо ударился о землю; он прижал мяч одной рукой, коротким точным рывком прорвался к беку и был уже почти на линии, когда прославленный своей быстротой крайний перехватил его и сшиб, точно колос.

Обе команды мгновенно кинулись туда под возбужденный шум на трибунах. Фрэнк стоял за Морисом и схватил мяч, едва он появился между ног нашего первого хава. Сзади набежал я, и Фрэнк передал мне мяч, когда я уже развил полную скорость. Я ударил в стенку ожидающего противника, точно глыба. Они немного подались, но тут же сомкнулись и устояли. Мой затылок вспыхнул тупой болью. Я с трудом принял позу, которая, как мне было известно, могла смягчить удар накатывающихся тел и давала возможность отпарировать чей-нибудь злобный кулак. В моих прижатых ушах отдавались вопль и свист толпы, почти переходившие в одиночные мучительные стоны, а потом я свалился.

Но тут же вскочил и отпасовал. Мяч схватил Арни. Только теперь я понял, какой популярностью он пользуется у зрителей. Когда его свалили словно бы нечаянным ударом, я почувствовал, что его неосторожность доставила мне смутную радость. Я схватил мяч, который он отбросил, и послал его Морису. Мяч перешел прямо к сверхзащищенному крайнему. Тот взял его очень чисто и рванулся вперед — только для того, чтобы вылететь в аут. Толпа недовольно зашумела.

Мы построили схватку, задыхаясь от первой усталости, — над напряженными спинами хавбеков поднимался пар. Я увидел, как между моими ногами прокатилась мокрая дыня, и Морис нетерпеливо схватил ее. Головокружительным финтом обойдя все еще оглушенного капитана, он был перехвачен крайним. Он брыкался, извивался и вдруг, сжавшись в комок, перемахнул через линию.

Толпа завопила и всколыхнулась, как стадо в загоне, как внезапно взбаламученный пруд. Свистки, колокольчики и трубы вплетали свои звуки в животный рев, господствовали над ним. Я подбежал к Морису, хлопнул его по спине, и мы все довольными кучками вернулись на свои места.

Бек промазал по воротам. Над полем пронесся легкий ветер, брызгая дождем. Ослепительное облачко пара заклубилось над стадионом, медленно поднимаясь все выше. Я поглядел на проплешину у моих ног, размокшую и мягкую. Я нагнулся и ласково погладил ее, а когда дождевые капли вдруг изменили направление, посмотрел на такую же проплешину в центре поля. Мяча там не было. Через проплешину бежал тигр, только что по нему ударивший. Я прищурился и в густом воздухе на фоне темного пятна охладительных башен увидел небольшой овальный силуэт.

— Твой, Арт! — крикнул Морис позади меня. Мокрый мяч шмякнулся в мои полусогнутые руки, и я инстинктивно ввинтился в тиски окруживших меня игроков. Упал я очень удачно, и меня прижали к земле. Я не двигался и смотрел, как мяч переходит из рук в руки по полю.

— Давай, давай, Артур! — крикнул кто-то, может быть, позади меня, а может быть, с трибун.

Я машинально последовал за мячом, привязанный к нему невидимой бечевкой. Пожалуй, теперь мне машина не нужна. Моя стала слишком старой и слишком разбитой, а купить новую я уже никогда не смогу.

Я взял мяч и ринулся вперед по середине поля. Я увернулся от двух игроков противника и отпасовал. Прорыв кончился ничем.

Во время вбрасывания я сознательно встал там, куда мяч пойти не мог. Я нервно отдыхал, собственно, совсем еще не устав, и чувствовал себя растерянным. Лодыжки ныли — я слишком туго их перебинтовал. Дексадрин, очевидно, переставал действовать. У меня жало в груди. Сырость проникала в самые кости, неся с собой онемение. Черные, незнакомые лица в полосках кожи или крови, медленные черные ноги, непрерывно движущиеся мимо, сплетаясь, покачиваясь, нанося удары, и все в облачках пара, поднимающегося от кожи, оскверненной грязью, растворяющейся в холодном воздухе.

Я вплотную приблизился к месту вбрасывания и принял мяч. Я побежал широким шагом наискось — толпа это любит.

Я выбрал правый край — более знакомый участок поля, где их крайний к тому же был чуть пониже. Он настороженно поджидал меня, нервно пригнувшись, провоцируя меня пробежать между ним и боковой линией. Я чуть замедлил бег, перешел на носки и двинулся прямо на него. Он снова попятился вбок, по-прежнему пропуская меня вдоль боковой линии. Меня затошнило от его подлых штучек. Я рванулся прямо на него, выставив левый кулак. Я увидел внезапный испуг в его глазах, две выставленные вперед защищающиеся руки, отлетающую назад фигуру, две рваные раны, оставленные в дерне скользящими бутсами. И не увидел, а как-то почувствовал бека, бегущего мне наперерез. Я стал вскидывать колени повыше и сосредоточил все свое внимание на линии.

Раздался мальчишеский возглас Арни, готового принять мяч. Стоило только отпасовать ему, и мы получили бы еще три очка. Я выставил ладонь навстречу голове бека и почувствовал, как слабеет его хватка. Я рванулся вперед и кого-то сшиб, перелетел через него и боком выкатился в аут.

Запах земли, травы… Арни помогает мне подняться. Бурая жидкость бежит из моего носа по губе и просачивается в рот. Арни следит за ней как зачарованный.

— Здорово сделано, Арт!.. Здорово! — твердил мне Морис.

Я наклонился в схватке и смотрел, как мяч вошел, как он вышел. Я распрямился. Раздался свисток. Конец тайма.

Игроки, распростертые и скорчившиеся на массажном столе и на скамье. Слышны отрыгивание и стоны. От подъема не осталось и следа.

— Оглоушь этого сукина сына, когда он зазевается. Займись ногами. Ясно? А голова — уж мое дело…

— Ты видел, как он ударил Моргана в живот?..

— Какого черта, что честно, то честно!..

— В Уэльсе, играя в профсоюзной команде, я получал куда больше, чем тут… И я тебе скажу одно: если…

Они успокаивались. Тепло, запах горячей воды в бассейне и одинокий настойчивый голос Дея вводили раздражение в русло. Фрэнк принес бутылку с водой и прислонился ко мне дымящейся тушей. Он отхлебнул из бутылки, ополоснул рот и сплюнул. Когда я брал у него бутылку, я заметил, что из-под его волос сочится кровь. Она засыхала вместе с грязью на лбу, вокруг глаз и вокруг распухшего носа.

— Как ты, ничего? — спросил он. — А я выдохся. Дернуло же меня работать вчера в ночную.

Раздевалка была стойлом взмыленных лошадей. Дей задавал жару и объяснял, что все шло не так, как нужно. Я раздавил в пальцах ампулу с нашатырным спиртом и сунул ее Фрэнку под нос. Он вздрогнул, поперхнулся, откашлялся и ожил.

На поле мы выходили медленно. Наше вторичное появление было встречено нетерпеливыми и не такими бурными криками, а труба осипла. Мы остановились и стали ждать под дождем команду противника. Оттого, что погода ухудшалась, а темнело рано, толпа по краям трибун немного поредела. Теперь она в основном сосредоточилась на главной трибуне и на крытой трибуне напротив. Где-то в этой черной массе был мой отец. И Джонсон.

— Второй тайм передают по радио, — сказал Морис, пробегая мимо. — Не зевай.

— Договорились.

— Вот это правильно, малыш.

Началась игра, тягучая и нудная. Фрэнк никак не мог прийти в себя, и я метался по полю, подбадривая команду. Каждый стремился пробежать с мячом, чтобы его фамилия прозвучала в эфире. В схватке я совеем навалился на Арни, черпая затаенное спокойствие в том, что опираюсь на его спину. Пользуясь тем, что мне приходилось направлять игру, я уклонялся от участия в ней. Когда мяч попадал ко мне и я, щурясь от дождя, всматривался в смутные, кружившие передо мной фигуры, уверенность покидала меня, и я точным движением кисти отпасовывал его. Один раз я повернулся слишком медленно и неуклюже, после чего сразу последовал вопль толпы, и мимо меня мелькнул темный силуэт, разбрызгивая грязь во все стороны. Вокруг поля задернулся занавес рева. Мы выстроились позади ворот. Над головой в низких облаках пророкотал самолет.

— Не повезло, Артур, — рассчитанно сказал Арни.

Я смотрел, как аккуратно устанавливали мяч, как старательно разбегался игрок, как мельтешили его ноги, как небольшое пятно бесшумно взвилось сквозь дождь и по дуге прошло между стойками. Резкий взрыв на трибунах.

Меня начала раздражать кипевшая вокруг энергия. Старинный способ спасения. Я искал взглядом жизнь, не поглощенную бессмыслицей игры, я смотрел на высокую трубу и два кудрявых цилиндра электростанции, полускрытые низкими тучами, на крыши автобусов, проезжающих за стадионом, на зажженные плафоны их вторых этажей, на беззаботных пассажиров за стеклами окон. И дома, медленно спускающиеся в долину, тоже уже были освещены. Я снова направился к центру, подражая фигурам вокруг, чья энергия вдруг начала меня утомлять. Мне было стыдно, что я уже больше не молод.

Нас оттесняли к нашей линии. Морис перехватил мяч и отпасовал его Фрэнку. Фрэнк ринулся на людскую стенку и был опрокинут на землю в облаке пара и грязных брызг. С Арни разделались таким же образом. Они продвинулись на ярд, на два ярда от линии и были отброшены назад ровно на столько же. Фрэнк сделал еще одну попытку, бросив вперед свое мощное тело и подавив болезненное кряканье, когда его швырнули на землю. Он попробовал еще раз и закричал от беспомощной ярости: его схватили, подняли, перевернули, а потом уронили головой вниз. Он хрипел, как побежденная машина, когда его макушка вонзилась в землю.

При виде этого издевательства толпа вскрикнула от удивления и захохотала. «Хоть бы Кенни там не было!» — подумал я.

«На поле ничто не сравнится выносливостью с Фрэнком Майлсом, — часто говорил Джордж почетным посетителям. — В том числе и мяч».

Слева от меня капитан тигров смотрел на возню своих форвардов.

— Мяч! Мяч! — кричал он. — Да бросьте вы его!.. Хватайте чертов мяч! — Он бил себя кулаками от нетерпения.

Мяч шлепнулся в мои протянутые руки. Я ринулся прямо на капитана.

— Давай, Арт! Давай, Арт! — визжал Морис позади меня.

Я наскочил на него, перешагнул через него, растоптал его и кинулся в прорыв. Боль стучала у меня в голове, эхом отдаваясь от ног. Рука ухватила меня поперек живота, соскользнула, снова схватила, и мне на шею опустился кулак. Я потащил нападавшего за собой. Тут еще один ударил меня по глазам и носу: пальцы нащупывали самые чувствительные места, заставляя меня упасть на колени. Арни взял мяч и с мальчишеским торжествующим возгласом кинулся в хаос из грязи и людей — его тело, словно щупальце, выискивало просвет. Он под вой толпы пробежал десять ярдов, а потом рухнул в море из рук и ног.

Я все еще стоял на коленях; поглощенный странным ощущением равнодушной покорности. Мои коренные зубы стучали, когда я, наконец, поднялся, руки дрожали от холода, и я злился на себя за то, что не чувствую ненависти к тому, кто разодрал мне ноздрю. Я уже давно привык ко всему. Десять таких лет — десять лет наедине с толпой — стоит мне сделать одну-единственную ошибку, и вся трагедия жизни, трагедия существования проникнет в глотку толпы и ревом, возвестит о своей муке, как искалеченный зверь. Завыванье, бешенство толпы гремели вокруг, перехлестывали в долину — из сумрака на меня надвинулась фигура.

Под маской из грязи я увидел яростную, пронзительную белизну глаз и стиснутых зубов, блестящих от бесполезной вражды. Он увернулся от меня и проскочил мимо. Я выставил ногу и, когда он споткнулся, ударил его со всего размаха кулаком. Промахнулся и упал под мощный вздох толпы. Он удержался на ногах и побежал дальше. Он пробежал между стойками. Фрэнк помог мне подняться, а грязь спрятала мои слезы. Где этот паршивый бек? Мне хотелось кричать. Но я мог только неверящими глазами смотреть на мои ноги, которые меня предали.

Вода доходила мне до плеч. Она давила мне на грудь, и я, стараясь перевести дух, закашлялся от пара. От тепла все синяки и ушибы заныли. Слева весело болтал Морис — над водой торчала только его голова и тлеющая сигара. Фрэнк, глубоко затягиваясь, подставил мне свою бычью спину. Я намылил знакомые разводы пятен и шрамов. Их я знал лучше, чем свои собственные.

Он опустился под воду, смывая мыло. Когда его лицо вынырнуло, он сказал:

— Кто-то опять насвинячил, — и, оглядев всех с рассеянной усмешкой, добавил: — Наверняка Арни.

— Кто? Я? — мальчишка с обиженным видом указал на себя.

Фрэнк рванулся к нему через соседей. Мы с Морисом бросились на подмогу, а остальные повыпрыгивали наружу. Арни завопил: «Караул!» Мы ухватили скотину и сунули его паршивую голову под холодный кран. Морис принялся щекотать его между ребер. Вода каскадом хлынула на пол. Теперь вопили уже все. Арни изнемог от хохота.

Тут Дей разогнал нас, окатив водой из шланга. Мы встали перед огнем, и нас растерли. Морис, закурив новую сигару, лег на массажный стоя и подставил массажисту колени. Тот нагнулся над ним, покрывая его кожу оранжевой мазью.

Фрэнк, распустив брюхо, медленно вытирал голову полотенцем, и его бицепсы вздувались горой. Я перебинтовал лодыжки, оделся и вставил зубы на место.