Такой я видел Индию

4. СТАРЫЙ ДЕЛИ

К северу от Каннаут-плейса улицы становятся уже, дома — выше, народу — больше. Это — собственно Дели, или, как его иногда называют, в отличие от нового города, — Старый Дели.

Его старость относительна. Город, носивший название Дели, упоминается в хрониках с XII в., а до того примерно на том же месте был другой город, тоже знаменитый и столичный, — Индрапрастха. Он находился, по преданию, между теперешними новым и старым городами, но никаких памятников его не сохранилось, так что нельзя представить, как он выглядел.

В XI в., когда этот район попал в руки не очень могущественного рода Томаров, от древней Индрапрастхи оставалось, по-видимому, лишь воспоминание. Томары основали свою столицу Дхиллику (ставшую затем известной под именем Дилли или Дехли, нынешний Дели) гораздо южнее, в местности Хауз Хас, которая сейчас является одним из самых новых микрорайонов.

От индусской Дхиллики тоже осталось немного — только то, что сочли нужным сохранить правители, пришедшие в конце XII в., — мусульманские завоеватели тюрко-афганского происхождения. Они разрушили громадный индусский храм и из его материала соорудили мечеть, тоже величественную и громадную.

Прямоугольная колоннада, окружающая открытый двор мечети, — характерная черта мусульманского религиозного зодчества — составлена из колонн этого храма. Геометричность, любезная сердцу мусульман, присутствовала и в использованных колоннах, но стилевого единства все равно не получилось. Дело в том, что мусульмане любят симметрию, а индусы, даже когда создают архитектурное украшение из немногих деталей — параллелепипедов, многогранников, лотосов и т.п., не терпят однообразия. Так и здесь — среди сотен колонн, выполненных в одном стиле, нет двух совершенно одинаковых. Это, наверно, угнетало почитателей Аллаха.

От здания мечети сохранилась центральная арка — изумительно правильная, поражающая совершенством формы, одновременно могучая и устремленная вверх.

Итак, Дхиллика XII в. представлена лишь рядом колонн, которые позволяют говорить хотя бы о том, что в ней был храм, напоминающий такие же сооружения Южной Индии. В нескольких километрах к югу есть еще Сурадж Кунд — развалины другого храма с некогда прекрасным искусственным водоемом, к нему амфитеатром спускались ступени.

Дхиллика пала в 1197 г. и стала одной из крепостей империи Гуридов, центр которой находился в современном Афганистане, но в 1206 г. военачальник Гуридов Кутб-ад-дин Айбек объявил себя султаном, сделал Дели своей столицей и начал покорять Северную Индию уже от собственного имени.

Небольшая группа мусульман, пришедшая в Индию в конце XII-начале XIII в., опиралась на свое громадное мужество и предприимчивость, хорошую кавалерию и военную систему, базировавшуюся на безоговорочном (буквально рабском) подчинении командирам. Однако здесь они столкнулись с враждебностью населения, преданного своим вождям и привычного к оружию, удивительно храброго (беззаветная храбрость раджпутов и джатов вошла в поговорки, песни и легенды), с могущественными государствами, каждое из которых по ресурсам и величине армии могло поспорить с завоевателями. Словом, делийские правители, провозгласившие себя султанами Индии, вовсе не имели оснований быть уверенными, что им удастся не то что покорить эту страну, но и закрепиться в ней.

Впрочем, был один фактор, оказавшийся в дальнейшем решающим, — узость мышления их противников: правители деревень не желали знать ничего за пределами своей округи, а правители государств — ничего за пределами своих государств. Так получилось, что союз всех врагов мусульманских завоевателей, союз, который мог бы быть фатальным для последних, не состоялся, и султанам Дели удавалось разбивать своих противников порознь.

И еще психологическое преимущество имели завоеватели — ислам до тех пор не знал серьезных поражений. Наверно, им казалось, что под знаменем «истинного» учения они способны победить любого противника и трезвый учет возможностей последнего не нужен и даже вреден.

Иначе не объяснить, почему, едва утвердившись в Дели, располагая ограниченными средствами (военная добыча и дань с завоеванной территории), большая часть которых должна была расходоваться на армию, султаны приступили к сооружению грандиозного минарета, самого высокого здания тогдашней Азии. В честь основателя Делийского султаната минарет получил название Кутб-минар.

Несомненно, когда-то это был архитектурный центр столицы, окруженный величественными мечетями, гробницами, стенами. Сейчас мечеть в развалинах, гробницы запущены, а от стен осталось несколько фрагментов. Но минарет от этого только выиграл. В эпоху телевидения Кутб-минар, заметный издалека, воспринимается как современная телевизионная башня. Он наравне с Эйфелевой или Останкинской башнями вполне может служить не только эстетическим, но и техническим символом своей эпохи.

Итак, Кутб-минар — это просто семидесятипятиметровая башня, чуть сужающаяся кверху. Она сложена из коричнево-красного песчаника разных тонов (но пестрота не уменьшает ее величавости), украшена резными балкончиками, поясами изречений из Корана. Ее ребра, полукруглые или треугольные в сечении, сплошь покрыты затейливой резьбой. Но не в этом оригинальность Кутб-минара. Он поражает скупостью изобразительных средств, цельностью ребристого возносящегося ствола.

В начале XIV в., в период расцвета Делийского султаната, когда он стал действительно сильнейшим государством Индии, объединившим под своей властью почти всю страну, великий завоеватель и эксцентричный реформатор Ала-уд-дин Хильджи решил воздвигнуть такой же минарет с другой стороны мечети. Но строители не добрались даже до первого этажа Кутба. И каменная глыба высотой с двухэтажный дом, сохранившаяся от этой затеи, — просто пенек в сравнении с Кутбом — напоминает, что героические времена не повторяются.

В годы правления следующей династии — Туглаков — Дели стал расширяться сначала к востоку — в направлении к реке, а затем на север, приближаясь к месту древней Индрапрастхи.

Гийяс-уд-дин Туглак построил совершенно новый город Туглакабад, который и теперь лежит за пределами делийских городских коммуникаций. Здесь впервые мы видим реальные остатки города — стен, дворцов, жилых домов. Город был облицован песчаником. Правда, под облицовкой, как можно заметить, скрыт самый различный материал — белый камень, гранит, кирпич и обыкновенный дикарь. Времена все еще были суровые и преобладала однотонность, впрочем, гробница Гийяс-уд-дина уже несет на себе следы некоторой утонченности — красные стены венчает белый купол, внутренняя отделка и надгробная плита — тоже из белого мрамора.

Сейчас Туглакабад заселен в основном обезьянами и туристами. Когда он был покинут, не совсем ясно. Считается, что это произошло при султане Мухаммаде Туглаке, который решил, что удобнее управлять обширным государством из его центра, и перенес столицу в Доулатабад, на Деканский полуостров. Жителям будто бы было приказано переселиться туда. Знатные уехали на лошадях и в паланкинах, а бедный люд пошел пешком. Ослушников монаршей воли выловили, привязали к конским хвостам и выволокли из города.

Многие историки выражают теперь сомнение в том, что эта трагедия действительно произошла. С переносом столицы в Доулатабад значение Дели упало, но город не вымер. А вскоре Мухаммад возвратился обратно.

Новому султану Фирузу захотелось выстроить для себя новую ставку. Может быть, на это его толкнуло обезлюдение Туглакабада, начавшего разрушаться, а может быть, ему не нравился стиль города — привольного и красивого. Султан Фируз был суровым человеком, верным слугой Аллаха, видевшим цель жизни в распространении «истинного учения».

Так или иначе, неподалеку от Индрапрастхи, на границе нынешнего старого города, он соорудил крепость Фируз-шах-Котла — небольшую и строго-экономную. Она довольно хорошо сохранилась — стены, дворец, женская половина (зенана), мрачная тюрьма, крытые галереи для переброски войск. Сложено все это из неотесанных глыб, скрепленных как бы навечно толстыми слоями раствора. На крыше дворца, на покатой площадке, залитой тем же раствором, Фируз-шах приказал поставить колонну Самудрагупты (V в. н. э.) из розовато-серого гранита. Надписи на колонне, повествующие о походах знаменитого в свое время завоевателя, не были понятны в XIV в., но делийские султаны отличались тягой ко всему величественному, и эта серая блестящая колонна с таинственными знаками на ней воспринималась ими как символ власти.

Еще раньше мусульмане случайно обнаружили в земле железную колонну, изготовленную, как выяснилось позже, в III в. до н. э. методом порошковой металлургии, и поместили ее в центре двора мечети около Кутб-минара. Она стоит там и сейчас, все такая же матово-черная, нержавеющая, как и две тысячи лет назад, лишь чуть отполированная на уровне человеческого роста: неизвестно, с чего это повелось, но считается, что тот, кто, прижавшись к колонне спиной, сможет сцепить руки с другой ее стороны, будет счастлив в жизни. Причем высокие люди имеют гораздо больше шансов на счастье, потому что кверху колонна сужается.

Фируз-шах-Котла, в отличие от Туглакабада, — не далекая окраина города, а чуть ли не его центр. Волей-неволей старую крепость наделили новыми функциями. Сейчас Фируз-шах-Котла — это ярко-зеленые лужайки, затененные некогда суровыми стенами и громадными манговыми деревьями, — идеальное место для спокойного отдыха, особенно неожиданное в старом городе, шумном, пыльном и сухом. Здесь студенты готовятся к экзаменам, иногда, как в сказке, за одну ночь возникают огромные холщовые дворцы — справляют свадьбы. В праздник Дивали здесь на открытом воздухе даются представления — Рамлилы — в двухтысячный с чем-то раз индийцы переживают драматические события знаменитого эпоса «Рамаяны». Правившие после Фируза делийские султаны почти не оставили следов своей градостроительной деятельности. Лишь в XVI в. была возведена Пурана-кила (старая крепость), чтобы соединить город, растущий к северу, с более традиционными южными районами. В небо вздымаются неразрушенные куски стен, придавая Дели еще одну черту старины, но не выделяясь ни прежними, ни вновь приобретенными красотами.

Взлет доанглийского Дели связан с династией Великих Моголов, утвердившихся в Северной Индии в середине XVI в. Слово «Могол» — это искаженное «монгол». Основатель династии Захир-уд-дин Бабур происходил по отцовской линии от Тимура, а по материнской — от Чингисхана. Он был князем Ферганы, потом судьба забросила его в Афганистан, откуда он совершил свой знаменитый поход на Дели.

При Великих Моголах Индия достигла небывалого могущества. К периоду правления одного из них, Шах-Джехана, относится создание того Дели, который сейчас называется «Старый». Тогда здесь появились два знаменитых сооружения — Лал Кила (Красный форт) и Джама Масджид (Пятничная мечеть), до сих пор занимающие особое место в жизни и города, и страны.

Это была другая эпоха, столь же отличная от сурового времени Делийского султаната, сколь «великий век» Екатерины отличался от эпохи Ивана Грозного. У Шах-Джехана было две столицы — в Агре он тоже построил форт и тоже «Красный», Там есть свои дворцы и свои мечети, представляющие образцы позднемогольского архитектурного стиля. Главное, что характеризует его, — это особое пристрастие к камню.

Оказывается, из камня можно плести кружева, целые кружевные стены, прочные, красивые, практичные: они пропускают ветерок, но задерживают солнечные лучи. Камнем можно инкрустировать другой камень, подбирая соответствующие цвета и оттенки. Особенно часто в те времена инкрустировали красным и голубым по белому. Ну и, конечно, из камня можно делать очень гладкие, полированные стены, полы и потолки, ступени и портики, сиденья и дорожки.

Догматы ислама запрещали изображение живых существ — животных и человека. Поэтому в мусульманском зодчестве так широко распространен геометрический орнамент и каменная каллиграфия — выбитые на камне выдержки из Корана, которые трудно прочесть, ибо они несут преимущественно не воспитательную, а эстетическую функцию. Все это красиво, но холодно, мертво. И при Шах-Джехане буквально «расцветает» более жизнерадостное искусство инкрустации, изображающей растения, прежде всего яркие, «живые» цветы.

Памятники позднемогольского стиля демонстрируют такой сплав вкуса, мастерства, трудолюбия и смелости, который мог быть результатом лишь многовековой практики ремесленника, неограниченного времени и неограниченных средств. Вершиной стиля является, по общему признанию, Тадж-Махал — усыпальница любимой жены Шах-Джехана. О Тадж-Ма-хале известно почти всем. Сотни раз его пытались описывать и профессионально-архитектурно и возвышенно-лирически. Попытался было это сделать и я, да раздумал. Понял, что бесполезно. Но свидетельствую: все лестные и восторженные эпитеты, которыми награждали и награждают Тадж-Махал, им заслужены. Я же изберу более легкий, средний по достоинству объект — делийский Красный форт.

Он получил свое название по цвету песчаника, того самого, из которого построены многие другие здания Дели. Форт величественно грозен, но так пропорционален и так красив на фоне синего неба, что не производит впечатления военного сооружения. И действительно, он не может похвастаться военными рекордами: не выдерживал ни длительных осад, ни яростных штурмов.

Истинным его назначением — в этом убеждаешься, едва входишь туда, — было служить символом непререкаемой власти и приятным местом пребывания падишаха, его жен и придворных.

Осматривая хорошо сохранившиеся мраморные дворцы — павильоны, инкрустированные полудрагоценными камнями, резные мраморные решетки, беломраморную Жемчужную мечеть, гигантский сад необыкновенных цветов на мраморе, из мрамора или из другого камня, невольно вспоминаешь классическую фразу посетителя музея, сохраненную для потомства Ильфом и Петровым: — Жили же люди!..

Недалеко от Красного форта, против его главных ворот, стоит другое грандиозное сооружение XVII в. — Джама Масджид. Большой квадрат мраморного пола приподнят на высокую платформу с ведущими к ней широкими ступенями и окружен с трех сторон стенами с внутренними арками, где расположены подсобные помещения. С четвертой стороны — собственно мечеть, высокое здание, перекрытое тремя громадными белыми куполами, ребра которых обозначены черными вертикальными линиями. По трем сторонам квадрата — мощные ворота, по четырем углам — высокие минареты с такими же белыми куполами, конечно, меньшего диаметра. Посреди двора — небольшой бассейн. Все очень просто, даже несколько аскетично, как того требует ислам, и в то же время пышно, как того требовала эстетика XVII в.

Плиты двора, мокрые от поливки или раскаленные от солнца, не очень удобны для прогулок босиком или в носках (обувь полагается снимать при входе). Поэтому для молящихся, заполняющих двор по пятницам и во время праздников — а вместить этот двор может много тысяч человек, — стелются циновки, на которых удобно сидеть, стоять на коленях и бить поклоны.

Ислам — религия без идолов, икон, изображений божества. Аллах не имеет формы. Хотя в Мекке в стену мечети вделан Кааба — большой черный камень, считающийся священным, это как раз то исключение, которое подтверждает правило, — в мечети «ничего нет». Главное ее помещение, с нашей точки зрения, — просто пустой павильон, открытый в сторону двора. Но религия не может обойтись без вещественных символов поклонения. Подобными символами служат Коран — книга, составленная, по преданию, из высказываний пророка Мухаммеда, а также разные другие святыни. Почему-то особой популярностью пользуются волосы бороды Мухаммеда.

Один волос хранится в Джама Масджид. За соответствующее вознаграждение его можно посмотреть. Он помещен в стеклянную коробочку и приклеен к верхнему стеклу каким-то пластилином. Волос, конечно, необычен. Во-первых, он рыжий. Во-вторых, такой прямой и жесткий, что выглядит искусственным. Там же, — в стенной нише, собраны другие священные предметы — отпечаток ступни пророка на камне, письмена, начертанные его рукой (хотя Мухаммед, как известно, был неграмотным). Все это способно вызвать улыбку, но для индийских мусульман, — они несомненные ценности, национальные реликвии.

И улыбка превращается в гримасу, как только вспомнишь, что случилось в 1963 г., когда другой волос, находившийся в мечети Сринагара, вдруг исчез. Разъяренные жители (там живут в основном мусульмане) подняли настоящее восстание. В Пакистане начались индусские погромы. В ответ индусы стали громить мусульман в Индии.

Для отыскания пропажи была мобилизована полиция, и через несколько дней волос был водружен на место. Правда, полиция отказалась сообщить, как ей удалось его найти.

От могольского Дели осталось не так уж много, особенно если поверить утверждению французских путешественников, что он в XVII в. не уступал Парижу. От городских стен уцелело лишь несколько ворот: Аджмирские, Кашмирские и т.п. Они стоят сейчас, мешая движению, никому не нужные, правда, их названиями обозначаются районы города.

"После смерти императора Аурангзеба в 1707 г. могольские правители постепенно теряли реальную власть. Их наместники на юге и востоке либо подчинялись Дели номинально, либо не подчинялись вовсе. Возникли совершенно новые государства, крупнейшим из которых была маратхская держава в Декане. Наследники Великих Моголов делили время между дворцовыми интригами, пьянством и гаремными утехами. Дели дважды был разграблен: в 1737 г. персидским шахом Надиром, а в 1761 г. — Ахмад-шахом, правителем Афганистана.

А потом английская Ост-Индская компания, разбив порознь индийские государства, стала фактическим хозяином огромной страны. Англичане сохранили могольского падишаха на троне Дели, правили «его именем», но империя сузилась до размеров Красного форта. Столица Британской Индии — Калькутта заняла место Дели, превратившегося в заштатный городок, в одну из крепостей, впрочем, стратегически важную, на западной окраине британских владений. Уверенные в том, что роль Дели и в дальнейшем сведется к охране британских интересов в этом районе, колонизаторы даже отремонтировали его стены, обновили рвы и насыпи, создали новые секторы обстрела, снабдили укрепления новой артиллерией. Вскоре им пришлось об этом горько пожалеть.

Дели продолжал жить в сердце индийского народа и воспринимался как национальный центр, как символ независимой и единой Индии. Это проявилось в 1857 г., когда поднялись сипайские войска — полки, составленные из индийцев, но обученные на английский лад, одетые и вооруженные англичанами, находившиеся под командованием британских офицеров.

Вся эта многотысячная масса неожиданно (по крайней мере для англичан) перестала повиноваться. Сипаи расправлялись со своими офицерами. И без общего плана и без приказа, руководимые только чувством, двигались к Дели. Этот город, который в предыдущие сто лет начали забывать, вдруг на несколько месяцев снова стал подлинной столицей Индии, ее политическим центром. Дели заставил заговорить о себе Индию и Европу.

Главой нового свободного индийского государства был объявлен престарелый и безвольный последыш Моголов Бахадур-шах. Вожди восставших, действовавшие в других районах Северной Индии, признали его сюзеренитет. Как и все народные движения, восстание было стихийным и неорганизованным. Единого командования по существу не было. Могол даже не пытался руководить войсками и правительством.

О значении восстания сипаев в истории страны поговорим после. Пока же о его последствиях. Оно было подавлено, Бахадур-шах умер в изгнании, его сыновья были расстреляны, династия Моголов окончательно упразднена, в Красном форте расположился английский гарнизон. Ост-Индская компания тоже не пережила потрясения. Английская королева в своей неисчерпаемой милости преобразовала владения Компании в «Индийскую империю», провозгласила себя императрицей Индии и решила в дальнейшем заботиться о благосостоянии ее народов сама, хотя и через назначаемых вице-королей.

Памятники бурного 1857 г. в Дели делятся на видимые и невидимые. Видимые — это кладбище английских офицеров и громадная часовня на холме, откуда английские батареи три месяца бомбардировали город. А невидимые — это стены, снесенные победителями, чтобы ничего подобного не могло случиться, и еще сознание, что Дели есть сердце Индии и тот, кто хочет ею править, должен быть здесь.

Англичане не сразу уяснили это. Но когда в начале XX в. в Индии вновь начался подъем национально-освободительного движения и когда стало не очень спокойно в мятежной Калькутте, они именно Дели сделали своей новой столицей. Логичнее всего было бы разместить правительство вице-короля в древнем Красном форте и придать новый блеск старому городу и старой славе. Но это уже было выше английских сил. Перенос столицы в Дели с его резко континентальным климатом и так казался им грандиозной уступкой национальным чувствам подданных. Жить же в старом городе с его грязью и стойкими запахами сандала, пота, дыма и навоза — нет, увольте. И англичане рядом со старым городом принялись строить новый, по своему вкусу, город для себя. Что из этого получилось, мы уже видели.

Старый Дели остался провинцией, пригородом, но пригородом перенаселенным, шумным и деятельным. Он так же отличается от нового города, как бодрствующий человек от спящего. Оговорюсь сразу, различие это стирается, и даже за пять лет, истекшие между моими поездками туда, чопорность нового города смягчилась, а старый заметно модернизировался — проложены широкие магистрали, кое-где введено одностороннее движение, выросли современные дома.

И все же средневековые черты здесь проступают очень явственно. На узких улочках весь день бурлит разноликая толпа. Здесь любят и умеют ходить пешком и ходят вольно — и по тротуару, и по мостовой. Здесь индийский велосипедист проявляет все свои удивительные способности маневрирования, лавируя на приличной скорости между людьми, коровами, торговыми тележками. С трудом продираются сквозь толпу велорикши и повозки-тонги. Такси тут не в почете. Лишь по нескольким улицам на нем можно ехать со скоростью, оправдывающей плату за проезд.

А еще здесь умеют сидеть: на земле, на корточках, на ступеньках, обочинах тротуаров, подложив под себя какую-нибудь тряпку или просто так. Сидят нищие, безработные, работающие и торгующие. Пожалуй, самая главная черта улиц старого города — на первый взгляд противоречивое сочетание покоя и энергии, причем сидящий полон энергии, спешащий — покоя. В этом сочетании тайна очарования восточного базара...

Мне бы хотелось передать картину именно Старого Дели. Другие крупные города Индии — все же создания англичан. Есть, правда, Варанаси, где традиция замешана так густо, что еще многие века не удастся ее расхлебать, но он был исключением всегда, и в средние века не менее, чем теперь. Город паломников, живущий только и исключительно религией, город-храм. Остальные города средневековья — Майсур, Пуна, Лакхнау, Аллахабад перенесли столь большие потрясения — экономический упадок и затем подъем уже на совершенно иных основах, — что их восточный характер сгладился, чуть ли не исчез. Только Старый Дели да, пожалуй, еще Хайдарабад сохранили красочность города-базара, унаследованную от средних веков. Однако описать этот город как раз труднее всего.

Может быть, надо упомянуть о густых и постоянных запахах. Сначала они оглушают, подобно шуму, и воспринимаются как сплошное зловоние. Потом привыкаешь и начинаешь различать оттенки. Запах сандала. Значит, проходишь мимо лавки или лотка, где тлеет сандаловая палочка. Таких палочек много — большие и маленькие, с ароматическими добавками и без них. Они тлеют в лавках, домах, даже в такси и распространяют специфический аромат, не для всех и не всегда приятный. Но ведь нравится же кому-то запах ладана в церквах! Если же вы успели полюбить Индию — а запах сандала неотделим от образа страны, — вам он понравится. Я это почувствовал, когда приехал в Индию второй раз и сел в такси, заполненное дымком сандала. Так что в применении к индийцам слова русского поэта — «Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен» — имеют самое буквальное значение и лишены иронического смысла.

Вот повеяло просто дымом — горит кизяк или хворост. В индийских домах нет печей, но в зимние месяцы в Северной Индии по вечерам и ночам требуется какой-то обогрев. Люди разводят костры, и дым стелется по всему Дели, старому и новому. В этом нет ничего приятного. По утрам дым, скопившийся на улицах от ночных костров, ест глаза и вызывает кашель.

Однажды я попал в кинотеатр в декабре, когда кондиционер, конечно, бездействовал, и зал заполнил обычный уличный воздух. Было тяжело дышать. Даже изображение на экране казалось слабым: лучи проекторов с трудом пробивались сквозь дым.

Господствует на улицах Старого Дели запах пота, людского и конского. Можно, разумеется, воротить нос, если приехал сюда, вылезши из ванны в первоклассном отеле. Но походишь по улицам несколько часов, вытирая лоб, время от времени отлепляя рубашку от плеч и чувствуя нестерпимое жжение в ботинках, и уже не будешь замечать этого запаха. Конечно, испытываешь блаженство, возвратившись в отель, даже не первоклассный, и принявши душ. Однако подавляющее большинство делийцев лишены возможности последовать этому примеру — у них нет не только душа и ванной комнаты, но и вообще укромного места, где можно помыться. И вот когда вспомнишь об этом, начинаешь понимать, насколько индийцы чистоплотны. Они моются прямо на улице, у водоразборных колонок, фонтанов и труб, прикрыв то, что следует прикрывать, небольшой тряпочкой.

Есть еще один запах, не специфически восточный, а просто связанный с неблагоустроенностью большого города — запах пыли. Северная Индия — засушливый район. Несколько месяцев — с июня по сентябрь — льют дожди, а остальное время очень жарко или холодновато, но сухо. Мостовые в старом городе сделаны кое-как, улицы перемежаются с пространствами выжженной и вытоптанной земли. Пыль тут — законный властелин. Она доставляет мучения всем, и торговцам больше, чем чистеньким клеркам, фланирующим по магазинам. Она покрывает выставленные товары, скрипит на зубах, заставляет почесываться и потирать мокрые руки, на которых образуется грязная корка. Наконец нельзя не упомянуть и о запахах навоза и мочи — результат отсутствия канализации (пускай открытой, вроде арыков в городах Средней Азии) и перенаселения улиц людьми и животными. Проблема священной коровы и вообще отношения индийцев к животным — достаточно серьезный вопрос, чтобы поговорить о нем отдельно. Пока же отметим, что санитарное состояние старых индийских городов ужасное, даже по сравнению с деревнями. Нет, старый город не назовешь приятным местом для житья.

Наверно, более всего характеризует восточный город одежда. Тут встретишь подчеркнуто простые и нарочито неряшливые тряпки, носимые со своеобразным щегольством, и красочно-яркие женские сари, умеренно декольтирующие фигуру сверху и туго пеленающие ее внизу. Может быть, самая верная деталь, точно передающая облик Дели, это золототканое шелковое сари, подметающее заплеванный, покрытый красными потеками пана тротуар. На улицах города то и дело мелькают сикхские тюрбаны и мусульманские чалмы, черные облегающие «кителя» со стоячим воротником, поднятыми плечами и узкими рукавами (шервани), простые бумажные рубахи навыпуск, похожие на наши нижние сорочки, с распахнутым воротом, в петле которого горит золотая запонка.

Среди пыли, коров и полуодетых (полураздетых?) тел нередко попадается крахмальная рубашка и выглаженный костюм клерка — обуженный пиджак и брюки дудочкой. Казалось бы, он чужд всему! А приглядишься — он здесь свой. Он не сторонится окружающего мира. Он плывет по грязи с очаровательным достоинством. Главное же — его не сторонятся, европейский костюм не замечают. Все понимают, что не по доброй воле он в него влез. Такова униформа, хочешь работать — будь накрахмален. А дома он скинет с себя и костюм и европейские манеры.

(То, что пиджак стал в Индии символом социального статуса, я ясно понял на одной из свадеб, церемония которой проходила весьма традиционно. Жених, согласно обычаю, ехал на белой лошади, покрытой золотой попоной. Он был в золотой шапке, при сабле, но в черной суконной «тройке» с галстуком бабочкой.)

Картину делийской улицы следовало бы еще озвучить — пронзительные крики зазывал, гудки допотопных рожков с грушами, привешенных к такси, стук палок по деревянным спицам колясок (что-то вроде пулеметной дроби, заменяющей водителям гонг, звонок или гудок), переливчатые звонки велосипедистов и редкие тяжелые — велорикш. Все это на фоне глухого шума толпы, в которой никто не пытается говорить шепотом или понизив голос.

Если соединить вместе запахи, краски и звуки, быть может, удастся составить хотя бы приблизительное представление об атмосфере Чандни Чоука — сердца Старого Дели, улицы, начинающейся от Красного форта, проходящей мимо Джама Масджид, мимо Делийского муниципалитета и растворяющейся затем в сети улочек и переулков.

Но вот мы выбрались из толчеи, ступили на залитый нежарким вечерним солнцем пыльный плац, который должен служить, судя по торчащим кое-где прутикам, обнесенным кирпичной или железной оградой, общедоступным парком. Жители Старого Дели здесь отдыхают, гуляют, сидят, спят в пыли, закутав голову тряпкой. Есть карусель и «чертово колесо» — все до смешного миниатюрное, потому что приводится в действие человеческой мускульной силой.

Посреди плаца плотное кольцо правильной формы — люди на что-то смотрят. В центре круга зрителей — трое. На пыльной земле лежит человек, с головой закутанный грязным одеялом. Предполагается, что он мертв. Другой хлопочет около него, стараясь привести его в чувство серией анекдотов и острот. Ему помогает мальчик. Зрители хохочут самозабвенно, до слез.

— Нет, — говорит маг наконец, — он слишком давно умер. Обычные меры, которые я, великий врачеватель, применяю для оживления, не помогут. Придется прибегнуть к сильному средству. Прошу дать мне побольше мелочи. Можно и бумажки, но не крупнее, чем в две рупии.

Зрители снова покатываются — им нравится веселый маг, и они не прочь сделать вид, что поверили, будто деньги нужны для оживления.

Летят монеты и бумажки. Тут вступает в дело мальчик (до этого он стоял и смеялся со всеми, хотя был представлен зрителям как ассистент волшебника и мастер на все руки) — начинает проворно собирать деньги, передавать их магу. Тот с комическими заклинаниями сыплет их на неподвижное тело, что вызывает новый взрыв хохота. Кто-то бросает в круг бумажник, по видимости не пустой. Подстроенный или нет, этот факт вызывает гнев ведущего. Оказывается, нужны именно мелкие деньги, иначе волшебство не удастся. Уже все складки старенького одеяла заполнены медными и никелевыми монетками и рупийными бумажками, а тело неподвижно. Маг признает свое поражение в борьбе с темными силами смерти и вынимает огромный кривой нож.

— Ну, если уж ты, такой-сякой, не хочешь оживать, то хороший удар ножом тебе не повредит, — гневно обращается он к лежащему, замахиваясь кинжалом. Все замирают и... о, чудо! Из-под одеяла появляется смущенно улыбающаяся рожица молодого парня, моргающего от яркого света. Он поднимается с земли. Зрители радостно приветствуют ожившего, начинают расходиться. Маг раскланивается с грацией истинного вершителя судеб, а мальчишка проворно выбирает деньги из складок одеяла.

Это незамысловатое представление, конечно, не надувательство: никто всерьез не ждал воскрешения. Смысл его заключается в остротах ведущего, часто довольно соленых. Но оно не так уж беззубо и безобидно. В Индии, где вера в сверхъестественное распространена во всех слоях населения, где любимой темой разговора являются чудеса, будто бы совершенные разными святыми, пародирование чудес, демонстрирование их связи с «доброхотными подаяниями» и вместе с тем их совершенной независимости от этих подаяний, требует смелости. Оно обращено к здоровым, рационалистическим чувствам, очень сильным в народе.

Главное занятие старого города — торговля. Тот же Чандни Чоук с переулками — это один сплошной разветвляющийся базар. Но торговля ведется не так, как в Нью-Дели, особенно на Каннаут-плейсе. Здесь — маленькие лавчонки, тесно прижатые одна к другой и вызывающие ассоциацию с сотами или с тысячью составленных пеналов. Хозяин, сам или с помощниками, сидит на диванчике, поджав ноги. Покупатель — на таком же диванчике у противоположной стены. Прилавком служит чуть приподнятый пол, застланный ковром. Сюда искусным движением бросаются куски материи, преимущественно сари. Они с шелестом разворачиваются в воздухе, ложась к ногам покупателей небрежно-живописными складками.

Одно, второе, третье, десятое, двадцатое, сари — целая гора, переливающаяся всеми цветами радуги. Выбор так велик, а вопрос о цвете и рисунке так сложен, что не только можно, но и нужно часами перебирать блестящие материи, щупая, сминая и расправляя их. И сидят дородные матроны, неторопливо раздумывая, как бы не купить слишком дорогое или слишком уже простенькое сари, которое может оказаться хуже, чем у соседки или знакомой.

Тут неистово торгуются, ругают товар, божатся, горячо спорят. Тут нет безучастных. В спор включаются другие покупатели, разговор то ведется на высоких нотах, то утихает. Тут надо внимательно следить, чтобы не подсунули лежалый или грязный товар.

Столь же оживленно в лавках обувщиков и даже ювелиров. Но есть лавки, где царит благоговейная тишина, — парфюмерные. Хозяин, как изваяние, сидит, окруженный флаконами и приказчиками. Он руководит всем, не вставая с места.

— Вам что? Розовое масло? У нас два сорта. — Проволочка с ваткой опускается в один флакон. — Понюхайте. — Другая проволочка с ваткой опускается в другой флакон. — Понюхайте. — В этих лавках не признают не только метрических, но и английских мер. Употребляются традиционные индийские аптекарские и ювелирные меры — тола (около 210 гранов). Никакой торопливости здесь не потерпят. И торгуются здесь совершенно иначе — с расстановкой, серьезно, без взаимных оскорблений, с сознанием, что речь идет о важном, о чем и говорить-то много не надо. Выглядит это так:

Продавец: Двадцать рупий тола.

Недовольное покачивание головы покупателя. Очередное нюханье ватки.

Покупатель: Десять.

Недовольное покачивание головы хозяина. Пауза. Достается новый флакон и происходит церемония нюхания новой ватки.

Покупатель: Двенадцать.

Хозяин делает вид, что воздевает руки к небу. Так, намек. Снова идут в ход все смоченные до тех пор ватки.

Продавец: Пятнадцать.

Покупатель молчит. Сосредоточенно нюхает. Изрекает:

— Двенадцать и восемь.

Это означает двенадцать рупий с половиной. Когда-то рупия делилась на 16 анн. Теперь введена новая монета. Рупия делится на 100 пайс. Но в живой речи и когда торгуешься, лучше называть анны: показываешь этим свое знакомство со страной и свою бывалость.

Хозяин не отвечает на последнее предложение, но делает неуловимое движение бровями, и перед ним появляется еще один пузырек — пустой. Его при вас взвешивают, наполняют, снова взвешивают, закупоривают и приклеивают этикетку. И с поклоном вручают. Таинство окончилось.

Базар шумит до семи-восьми часов. Потом быстро спускается темнота, разгораются костры и таганы, все остальные запахи забивает запах кипящего масла — готовится ужин. Долго сидят у костров полуодетые люди, играя в карты и громко размышляя о событиях минувшего дня. Кое-кто идет спать в душные комнаты своих жилищ или на веранды и крыши. Большинство устраивается на улице — прямо на панели либо на деревянных кроватях с веревочными сетками, вытаскиваемых из разных углов. Старый город ненадолго успокаивается, готовится к новому красочному дню.