Таксопарк

ГЛАВА ПЕРВАЯ

До окончания дежурства оставалось полчаса, и начальник смены службы заказов такси по телефону Елена Ивлева спешила составить справку-отчет. В толстой тетрадке, куда заносились все происшествия за сутки, были только две записи. В ноль часов пятнадцать минут позвонил какой-то тип и потребовал такси к стоянке № 32, возле Красногвардейского загса, а иначе он поломает телефон служебной связи. Срок ультиматума. — три минуты… И как назло, никто из водителей в ближайших квадратах не выходил на связь. Через три минуты на техническом стенде загорелась красная лампочка под номером тридцать два. Видимо, оборвал шнур, негодяй, выполнил ультиматум. Вторая запись в три часа ночи. Водитель срочно просил прислать милицию к стоянке № 41. Пьяницы заняли таксомотор и не подпускают к нему водителя…

Вот и все ночные происшествия.

Была еще одна запись. Но Елена как-то не обратила на нее внимания. Принята она была еще утром. Мужской голос. Нервный, испуганный. Торопливо рассказал, что его обыграли в карты. Взяли все деньги. Около четырех тысяч рублей. Потом связь оборвалась… При чем тут диспетчерская? Вероятно, принял «скворечник» за дежурный милицейский телефон…

Так что в целом смена, можно считать, прошла мирно, хоть и напряженно — не хватало людей.

Елена слышит, как диспетчер справочной службы Кривцова ругается с заказчиком. Плоская, с бесцветными растрепавшимися за ночное дежурство волосами, Кривцова сжимала худыми пальцами трубку.

— Что-что? И ежу понятно: нет свободных машин! Ваша очередь пятая, а еще третьего не обслужили. Пешком ступайте!

Кривцова в сердцах отключила связь, продолжая сердиться.

— Все жилы вытянула. Который раз звонит…

Вновь настойчиво замигал сигнал вызова. Кривцова подключилась.

— Опять вы? — закричала она, едва перекинув тумблер. — Старшую? Пожалуйста тебе старшую!

На пульте Елены загорелась зеленая лампочка. Она подняла трубку. Женский голос взволнованно стал объяснять, что она заказала такси съездить в поликлинику. Что она тяжелобольной человек. Ей семьдесят лет… Женщина едва сдерживала слезы…

Елена терпеливо ждала. Главное в ее деле — терпеливо дослушать до конца. Это, как правило, исключало дополнительные звонки, экономило время, а подчас и предотвращало письменные жалобы в управление.

Встав из-за стола, она подошла к Кривцовой и отыскала заявку. Действительно, Кривцова не волынила — машин в Красногвардейском квадрате пока не было — Елена вспомнила типа, который поломал аппарат на тридцать второй стоянке…

— Вы меня слушаете? — Она взяла трубку. — Я постараюсь что-нибудь сделать. Ставлю вашу заявку на контроль. Не волнуйтесь. В самое ближайшее время я подошлю вам такси.

За стеклянной перегородкой начальника смены хорошо просматривалась вся рабочая площадь со специально, амфитеатром, расставленными досками — магнитные схемы основных городских магистралей.

Ближе всех сидит оператор Никитенко, долговязый скуластый паренек, один из трех представителей сильной половины человечества в сугубо женском коллективе. Добросовестный и старательный Никитенко обслуживал таксомоторы, оснащенные рацией под кодовым шифром «Лебедь».

Елена обошла перегородку и остановилась у пульта.

— Алеша, будь добр… первую же машину.

Никитенко кивнул и переложил заявку на стол заказов. По правую руку от него — широкий ящик, где в определенном порядке лежали металлические фишки с номерами всех сорока таксомоторов, рация которых была настроена на частоту кода «Лебедь».

— Сейчас. Кто-нибудь да объявится.

Никитенко отвернулся к доске. В присутствии Елены он робел и терялся. Ему нравилась эта невысокая стройная тридцатилетняя женщина с бледными пухлыми губами и тихим спокойным голосом. А Елену развлекало смущение застенчивого парня, вносило разнообразие, особенно в изнурительные часы ночного дежурства…

Пульт Никитенко казался испорченным — ни одного сигнала.

— А что, Елена Михайловна, так и не объявлялся он больше? — Никитенко тяготился паузой.

— Кто именно, Алешенька? — ласково спросила Елена, не сводя озорных глаз со смущенного лица молодого человека.

— Тот, кто в карты продул.

— Нет, не объявлялся.

— Пьяный, наверно. Деньжищи-то какие.

Никитенко теребил тумблер. И, точно сжалившись над его застенчивостью, загорелась лампочка вызова. Никитенко подключился. Выслушал. Разыскал в ящике фишку с номером таксомотора и приплюснул ее к магнитной схеме города. Как раз в Красногвардейском районе. Повезло старушке. Никитенко передал водителю заказ и снял фишку с доски. Теперь эта фишка была не нужна до тех пор, пока водитель не свезет старушку в поликлинику и вновь назовет свое местонахождение в лабиринте городских улиц.

В конце коридора Елена увидела свою сменщицу, пышногрудую Стешу Григорьеву. Как обычно, с огромной хозяйственной сумкой, набитой продуктами, словно Стеша собирается выдержать многодневную осаду. Из-за этой сумки Стешу прозвали «Гастроном». Муж Стеши был таксистом. И Стеша приносила с собой, кроме сумки, еще и парковские новости…

— Ой, девочки, не поверите, — разнесся по коридору ее густой голос. — У Тарутина в парке водитель роды принял у пассажирки. В лесу. И знаете кто?

Стеша отыскала глазами Елену и неумело подмигнула ей всей щекой.

— Сергачев Олег. Вот кто! — победно выкрикнула Стеша. — Молодец-то какой! Я бы умерла от страха.

— Подумаешь, — отозвалась Кривцова. — Помню, один водитель близнецов принял. На доску Почета его поместили. А кто-то внизу приписал: «акушер». Так и приклеилось.

За двадцать лет работы на станции Кривцова запомнила множество историй. Ее ничем нельзя было удивить.

— Добро делать опасно. До синяков зацелуют, — не унималась Кривцова.

Стеша запихнула сумку в шкаф и направилась к столу принимать смену. Уложив свою мощную грудь на скрещенные пухлые руки, Стеша склонила к Елене широкое лицо.

— Что же ты, Ленка? У других он детей принимает, а своих не имеет. Что он тебе-то голову дурит? Взять его надо измором.

— Как это, Стеша? — улыбнулась Елена.

— Как-как. Как я, вот как… Оставляла ему выгодные заказы, оставляла. А потом, думаю, ну его к бесу! Пользуется ситуацией, понимаешь. Только конфеты на март дарит. И все! Перерубила! Он и взмолился. Привык, понимаешь, план за четыре часа делать. А тут покрутись, как все… Так что начинай, подруга. Расставляй силки. А потом — раз, и подруби. Как миленький придет… Ну, что передаешь по смене? Предварительные заказы есть?

— Семьдесят штук, — ответила Елена. — Шестьдесят к поезду и к самолету. Пять к театру. Пять по адресам.

— Маловато что-то. Не вытянуть нам декаду. А я с премии торшер присмотрела. Деревянный.

Стеша стянула с широких плеч черную кофту, повесила на спинку стула и сразу стала как-то полней в своем розовом платье.

— Жена таксиста и на свою премию рассчитывает? Смех! — донесся ехидный голос Кривцовой.

Стеша метнула на Кривцову презрительный взгляд.

— Григорьева моего не знаешь? Станет он кланяться за каждый медяк.

— Смех! — повторила Кривцова. — Ох, не могу!

— У человека несчастье, а ты смеешься, — произнес кто-то из глубины операторской.

Теперь все дружно рассмеялись. Лишь Никитенко сосредоточенно выискивал в ящике очередную фишку с номером таксомотора. Стеша не выдержала, доброе ее лицо расплылось в улыбке. И правда, кто поверит, что муж таксист, а денег нет.

— Не говори никому, Стеша, — не унималась Кривцова. — Люди подумают, что твой Григорьев любовницу дорогую завел.

— Кто? Мой Григорьев? — Стеша еще пуще расхохоталась. — Господи, хоть бы и завел. А то все не как у людей… Придет после работы, влезет в телевизор, только ноги торчат. Геморрой наживает. А с любовницей погулял бы когда-никогда по улице. Все же на воздухе… А что, Кривцова, не пристегнешь моего Григорьева, а? И тебе воздух нужен, гляди, тоща какая.

Кривцова сжала тонкие губы. Удар был точный и злой для старой девы. Елена укоризненно покачала головой.

— А что она? — не унималась Стеша. — Если человек честный, так вроде и ненормальный, да? Ладно. Справку составила?

Елена взяла со стола лист и протянула Стеше. Та бегло пробежала глазами.

— Так-так. Два происшествия? Маловато что-то.

— И третье было. В карты кого-то обыграли. Позвонил по связи. Видно, «скворечник» был открыт.

— В такси обыграли?

— Не сказал. И спросить я не успела, трубку бросил.

— Несколько лет назад такое дело раскрутили. В такси играли… Помнишь, Кривцова? — примирительно произнесла Стеша. Она не любила ссориться.

— Помню. В семьдесят третьем году было, — нехотя поддержала Кривцова. И ей ни к чему ссориться с начальником смены.

Елена вышла на улицу. Только сейчас она почувствовала, какая духота была в диспетчерской — прохладный воздух холодил ноздри, влажным компрессом студил лоб и щеки… Елена медленно двинулась к остановке автобуса, И тут она заметила Олега Сергачева. Он стоял у стены дома с каким-то свертком в руках. И улыбался. Недокуренная сигарета торчала в уголке рта. Расстегнутая у шеи белая рубашка придавала ему мальчишеский вид.

— Наконец-то, — произнес он. — Заждался. Думал, прозевал.

— Обещал вечером заглянуть. — Елена смотрела на Олега обычным своим, чуть насмешливым взглядом.

— Как видишь, не выдержал. Впрочем, и вечером можно встретиться. Если не поссоримся.

Они перешли улицу и свернули за угол, на проспект. По-утреннему немноголюдный, он казался более широким и просторным.

— Да! Тебя можно поздравить? — Елена взяла Сергачева под руку и улыбнулась.

— Спасибо! Сам не рад. Зашел сейчас в парк, все ржут. Вот! Подарили.

Он отогнул бумагу, и из свертка на Елену глянули распахнутые голубые глаза куклы.

— А что? Остроумно! — засмеялась Елена. — Не часто такое случается. Теперь с тобой неинтересно. Все ты знаешь, все ты видел. Даже самое тайное…

— А ведь верно, Ленка, — остановился пораженный Сергачев. — Черт возьми, если вдуматься…

Сергачев выплюнул окурок и покрутил головой. То, что произошло с ним в лесу, вдруг преломилось в ином плане. Не случаем, не эпизодом. А чем-то другим. Значительным и строгим. В сравнении с чем многое кажется маловажным.

Елена достала из сумочки зеркальце и внимательно себя оглядела.

— Встретил утром, после суточного дежурства. Я и накраситься как следует не успела.

— И хорошо. Товар лицом… Посидим где-нибудь, позавтракаем.

Ближайшее кафе было недалеко, через мостик, у кинотеатра.

У входа на мостик два каменных льва вцепились пастью в черные ленты перил, тараща выпуклые белые глаза. Мостик был узкий и крутой. И мужчина, идущий навстречу, четко вырисовывался на фоне золотистой кроны деревьев, словно в подзорной трубе. На мужчине была кожаная шоферская куртка и высокие модные ботинки. Коротко стриженные волосы с трудом удерживали на боку плоскую фуражку.

— Яша? — удивился Сергачев и громко крикнул навстречу мужчине: — Костенецкий! Персонально!

Мужчина раскинул руки и, приблизившись, обнял Сергачева. От куртки пахло крепким духом кожи и бензина.

— Здравствуй, Олег! Здравствуй, Лена! — Яша Костенецкий церемонно подал Елене жесткую ладонь. — Как вам это нравится? Встреча на мосту, а? С бывшим сменщиком.

— А не махнуть ли тебе с нами в кафе «Три поросенка»? Тут рядом. Позавтракаем, — предложил Сергачев.

— Фи, Олег. Ты никак не можешь избавиться от своих английских манер: завтрак в кафе, обед в ресторане. — И, решительно повернувшись, Костенецкий пошел с ними. — Сегодня я имел неплохое утро. — Он взял Елену под руку. — Послушал двигатель у одного частника. Так, что, друзья, нам с вами есть на что посидеть сейчас в этим «поросятах».

— Нам есть на что посидеть и без этих твоих штук, — произнес Сергачев и усмехнулся. Общение с Яшей Костенецким иногда придавало и его речи неуловимый одесский колорит. Просто наваждение…

Костенецкий через голову Елены взглянул на Сергачева.

— Ну, Олег Мартьянович, кого вы держите сменщиком?

— Взял одного. Из школы прямо… Ничего вроде парнишка, пока аккуратный. С полным баком утром выезжаю.

— Машина все старая?

— Обещали новую дать. Только, говорят, директор отказался от новой техники.

— Шо такое, Олег?

Яша даже остановился от удивления.

— Считает, что вначале надо подготовить парк.

— А план? — Костенецкий покачал головой, придерживая ладонью фуражку. — Комбинаторы, умри я на месте. Отказаться от новых машин! Но ничего не скажешь — красиво! Весело живете, Олег! Таких директоров надо показывать за деньги. Ради эффекта готов положить голову.

Кажется, Костенецкий всерьез расстроился. Точно его самого лишили новой машины.

Несколько минут они шли молча.

— Из-за этих дел люди забывают, что идут с дамой, — наконец произнес Яша у самого кафе.

Они заняли далекий угловой столик. Официантка приняла заказ и бесшумно отошла. Яша по-хозяйски переставил на подоконник вазу с блеклой бумажной розой. Крахмальная скатерть топорщилась острыми углами. Олег слегка прижал ладонью пальцы Елены, четко отпечатанные на белой скатерти. Елена улыбнулась. Усталости не было. Лишь немного покалывало веки.

Сергачев перевел взгляд на Яшу.

— Расскажи случай, Костенецкий.

— А! Какие там случаи. Мелкие истории. Какие могут быть на «горбушке» случаи? Скажем, человек взял в пекарне свежий хлеб, а привез его в магазин черствым. Это разве случай?

— Ты что, везешь его через Северный полюс?

— Не! Но если человек заехал на пару минут домой позавтракать?

— За пару минут хлеб не зачерствеет. Если, скажем, человек остался еще и пообедать, а потом и поужинать, тогда другое дело, Яша.

— Исключено. Просто я беру с пекарни задел. А когда его заделали, одному богу известно. И завмаг швыряет мне в голову буханку этого хлеба и кричит, что я у него устроил склад сухарей, он уже дверей не видит… Что делать, люди хотят кушать свежий хлеб! Вот и все наши случаи. Это тебе не такси.

— Напрасно ты ушел из парка, Яша.

— Тебе так хорошо было ходить моим сменщиком?

— В общем-то неплохо. Всегда все было в порядке.

— Но каким путем, Олег? Конечно, кто-то из сменщиков должен иметь неприятности.

— Заливаешь, Костенецкий! Можно подумать, я сидел сложа руки, и ты ушел из парка из-за меня! — засмеялся Сергачев. — Лучше расскажи Леночке, как ты устраивал на линии производственную гимнастику. Ровно в одиннадцать. По радио.

— Мне стыдно, Олег, — потупился Яша. — Должны же люди понимать шутку.

— Заплатив за нее три рубля.

— Хорошие шутки, Олег, стоят денег… К тому же это были не бедные люди. Они продавали цветы…

— Ты посмотри на него внимательно, Лена. Робин Гуд! Он отбирал у богатых! — засмеялся Сергачев.

Официантка принесла поднос. Поставив его на служебную тумбу, она смахнула со стола несуществующие крошки и принялась расставлять чашки и приборы. Кофейник отразил никелированным боком солнечный луч и метнул его на плечо Елены. Словно осенний лист.

Яша поддел вилкой тонкий ломтик колбасы.

— Аж просвечивается. Мастера резать.

— Каждый крутится как умеет. Будьте снисходительны, Костенецкий. Вы тоже не ангел, как уже доказано. — Сергачев положил на тарелку Елены несколько запотевших кружков колбасы.

Яша бросил в чашку сахар и принялся размешивать.

— Значит, тебе обещают новую машину?

— Пообещали. Сегодня утром… И вот еще что подарили.

Сергачев положил на стол сверток и развернул.

Ничего не понимая, Костенецкий перевел глаза с игрушки на смеющихся Олега и Елену.

Сергачев рассказал ему о том, что произошло на заброшенной лесной дороге. Яша выслушал и расхохотался.

— Это называется: герой с перепугу.

И Сергачев вдруг обиделся. Что тут смешного? И почему с перепугу? Он вонзил зубы в бутерброд с колбасой и ел молча, подчеркнуто серьезно, всем видом своим выказывая равнодушие.

— Что смешного? — обиделась за Сергачева и Елена. — Посмотреть бы на тебя в такой ситуации…

— Извините, ребята. Я так. Извините… Значит, машину пообещали новую. В газете пропечатают. Куклу подарили. Это дело! Теперь смотри в оба, Олег! Не упусти. В большие начальники можно поползти. Твой час!

Яша разрезал блинчик, освобождая слабый завиток пара.

— Умный ты стал очень, Костенецкий, в своей пекарне, — хмуро проговорил Сергачев. — Может, и мне податься?

— Подайся, Олег, подайся.

Яша словно и не замечал перемены настроения за столом, поглощенный едой. Лишь поднял вверх указательный палец в знак особого восхищения блинчиком.

Сергачев достал сигарету и закурил, выпуская в Костенецкого сизые шары дыма.

— Между прочим, Олег, воспитанные люди просят разрешения закурить. И тем более не пускают дым в лицо соседу, — спокойно произнес Костенецкий.

Сергачев еще раз затянулся и выпустил дым.

— Наш Сергачев хочет скандала, — улыбнулся Яша. — Или он забыл, что Костенецкий никогда не позволял на себя давить, даже начальнику колонны Вохте Константину Николаевичу. Надеюсь, Сергачев не будет злоупотреблять терпением Костенецкого, верно?

Елена встала.

— Как дети, честное слово.

Она подняла с полу свою сумочку.

Сергачев тоже поднялся. Взял сверток с куклой.

Костенецкий оставил вилку, приподнялся, положил свои железные ладони на плечи Сергачева и надавил, возвращая Олега на стул.

— Если ты можешь обижаться на старого товарища из-за каких-то пустяков, то у тебя неважно с юмором, Олег, — медленно проговорил он.

— Его обидел твой смех. — Елена присела на край стула.

— Мой смех. А разве не смешно, Леночка? Обыкновенный человеческий поступок превратили в подвиг греческого героя. И что это за люди, если им в пример надо ставить обычные человеческие отношения? Что человек не оставил другого человека в тяжелом положении… Ты вот, Сергачев, удивляешься: почему я, ас, первоклассный таксист, ушел из парка? Стал возить хлеб. В какой-то момент своей жизни, Олег, я, Костенецкий Яков, понял, что я — человек! Что меня унижают мятые рублишки, ради которых мы стараемся. Крутим динамо… Конечно, ты можешь сказать: никто тебя не заставляет, работай честно, как трамвай, да? Но не могу, Олег. И ты это прекрасно знаешь — парк заставит крутить и ловчить. Сам таксопарк… И я ушел… Не знаю, понял ты что-нибудь из моего выступления? Спокойней мне стало жить, Сергачев. А в конце концов это и есть главное…

Костенецкий хотел еще что-то сказать, но промолчал достал из кармана пятерку, бросил на стол и, не простившись, вышел.

Шоссе, точно след трассирующего снаряда, вонзалось в далекое здание аэровокзала. Красная полоска на спидометре растянулась до цифры сто двадцать. Стоящая на обочине лошадь испуганно скакнула к багровому кусту. Миг, и куст с лошадью уже были далеко позади…

— Послушай, малый, я на тот свет еще успею. — Голос сидящего на заднем сиденье пассажира звучал тревожно и настойчиво.

Слава нехотя сбросил газ.

Долго провозился в городе у центральной кассы, ловил пассажира, не хотелось гнать в аэропорт порожняком. Всегда так: если надо — никого, а не надо — от пассажиров хоть отбивайся.

В эти дни езда в аэропорт для таксиста была невыгодна: график движения самолетов был нарушен по метеоусловиям, и в аэропорту скапливалось много таксомоторов. Можно не один час потерять, пока выберешься с пассажиром…

Но Славу сейчас это мало интересовало. Круто зарулив к камере хранения, он высадил пассажира и, не сбрасывая показания счетчика, выключил зажигание, вылез, запер дверь и бегом направился к главному зданию.

Часы под высоким потолком центрального зала показывали три минуты одиннадцатого. Гигантское помещение было набито людьми, слоняющимися в томительном ожидании. Широкая винтовая лестница вела на второй этаж. И здесь было много людей, особенно у буфета.

Слава шел вдоль разбросанных грибков-столиков. Нет, так Ярцева искать бесполезно. Надо занять какое-нибудь заметное место и ждать. Он отошел к перилам, нависшим над первым этажом…

Вообще-то день с утра складывался удачно. Он почти не простаивал. Сразу при выезде из ворот парка таксомотор заняла женщина, которую Слава повез в далекий Новый поселок. По дороге в разных местах он прихватил еще троих пассажиров. И всем в Новый поселок. Удача. В утренние часы из Нового поселка пассажиров всегда хватало — люди спешили в город, на работу. В переполненные автобусы не втиснуться.

А когда идет удача, главное — ее не спугнуть. Спугнешь — все пропало. И час и два будешь загорать или в лучшем случае свезешь в какое-нибудь глухое место группу озабоченных строителей, которые расплачиваются талонами и строго по счетчику.

Но удача сегодня шла. И Слава все утро с тоской поглядывал на часы — свидание с Ярцевым было совсем некстати. Впрочем, неизвестно, что надумал Ярцев, не из-за пустяка же он выманил Славу в аэропорт…

Невидимые динамики оповестили о прибытии самолета из Магадана. И что вылет на Алма-Ату задерживается по метеоусловиям в Алма-Ате…

Три летчика в синей красивой форме пересекали зал, о чем-то весело переговариваясь.

— В войну-то в любую погоду летали. — Мужчина в шляпе, с усталым худым лицом, коснулся Славы плечом и показал глазами на летчиков. — И главное, экономически выгодней поставить аппаратуру специальную для слепой посадки, чем задерживать рейс. А им на все плевать.

Слава вспомнил студентку, которую катал по городу в порыве великодушия, Свету Михайлову с четвертого курса мединститута. Может быть, среди этих троих прохаживается ее муж? Только почему она живет в общежитии?

Тут Слава увидел Ярцева.

Маленький, сухонький, в шикарной куртке, он ловко шел сквозь толпу к лестнице.

— А ведь обязаны и неустойку выплачивать. — Гражданин с усталым лицом все не унимался. — Вторые сутки тут околачиваюсь. На скамье сплю.

Слава упустил Ярцева из поля зрения. Неожиданно, будто тот растворился. Хорошенькое дело: убить столько времени, а главное, так удачно складывался день.

— Послушай, отец. Что я тебе, министр авиации? — разозлился Слава. — Ступай пешком. По лугам, по лесам…

В это мгновение Слава вновь увидел Ярцева. Тот стоял у колонны и, поймав взгляд Славы, кивнул.

— Делом займись, отец, делом. В ресторане посиди, — бросил Слава через плечо и оттолкнулся от перил.

Со стороны казалось, что они встретились случайно.

— Вовремя успел, молодец, — произнес Ярцев.

— С полдесятого торчу, — набивал себе цену Слава.

— Врешь. С трех минут одиннадцатого. Не ври по пустякам, береги репутацию, — проговорил Ярцев. — Так вот, к тебе подсядет мужик, ты его узнаешь…

Инструкции были лаконичны и ясны. Во всем слушаться пассажира. Если даже тот прикажет остановить автомобиль посреди дороги, Слава должен мгновенно выполнить. И если после смены они разминутся в парке, то пусть Слава позвонит Ярцеву домой, телефон простой, записывать не надо, так можно запомнить…

Слава подумал: не оставить ли ему эту затею? Явно какая-то авантюра. Он и от Ярцева отошел с этой мыслью. Податься в город и работать, как работал.

Он вернулся к машине. Но едва сел, еще окончательно для себя не решив, что предпринять, как рядом выросла фигура диспетчёра-контролера Фаины.

У Фаины были хитрые, глубоко упрятанные глаза.

— Ваш путевой лист!

— А что я сделал? — насторожился Слава.

Фаина выжидательно молчала. По инструкции водитель обязан предъявить путевой лист по первому требованию контролера. И это хотя и робкое, но непослушание Славы уже давало право контролеру отметить в листе нарушение должностной инструкции.

— Я, между прочим, пассажира жду, — упредил Слава возможные претензии контролера и протянул путевой лист.

— Так и ждешь? Полчаса машина стоит, — помедлила Фаина.

— С включенным счетчиком, между прочим, — нашелся Слава.

Фаина вернула лист, предупредив, что понаблюдает: придет его пассажир или Слава заряжает, то есть подбирает пассажиров на своих условиях. Хотя заряжать сейчас сложно — много свободных таксомоторов на стоянке…

Резко, по-хозяйски, распахнулась дверь, и на переднее сиденье сел гражданин в шляпе, тот самый, что жаловался Славе на свою командировочную судьбу. Усталое худое лицо его было серьезным.

— Вот, родной, и встретились, — произнес он.

— Вы, отец, не ошиблись адресом? — Слава взглянул в зеркало.

— Нет, сынок, не ошибся.

По тону «шляпы» Слава понял, что тот не ошибся.

Фаина разочарованно повернулась и пошла прочь, к стоянке.

«Ну и дела», — подумалось Славе. Видно, неспроста он навязывался на разговор, что-то для себя выяснял. Почему же Ярцев не подошел к ним, а отозвал Славу в сторону? Конспирация? Эта загадочность интриговала Славу. В конце концов, его дело простое — счетчик включен, пассажир в машине. Он человек подчиненный, как в армии…

— Так вот, куцый. Следи за дорогой. Примечай, когда проедет Сверчок…

И Слава удивился — как точно подходит это прозвище сухоносому, со скрипучим голосом Ярцеву.

— Это почему же я куцый?

— Пиджачок на тебе… Видно, недавно в такси, не обзавелся гардеробом. Ничего, куцый, наверстаешь. Любовницу заведешь, официантку.

Слава ухмыльнулся, но промолчал.

Так они просидели минут пять. Слава стал беспокоиться: Фаина могла вернуться, выяснить, почему он не уезжает…

— Контролерша подходила. Думала, я заряжаю.

— Дал бы три рубля, отвязалась, — равнодушно проговорил мужчина. — Молодой, необученный. Ревизоры, контролеры, доктора — все равно что автопокрышки. На них не экономь, себе в убыток.

Он надвинул шляпу и, привалившись к стеклу, закрыл глаза. На кончике его носа, словно муха, сидела бородавка, и вообще, казалось, его только что вытащили из воды и теперь просушивают…

В зеркале Слава увидел, как у приближающейся машины вспыхнули и погасли фары. За рулем сидел Ярцев, на заднем сиденье два пассажира. Слава толкнул локтем мужчину и кивнул вслед ярцевскому таксомотору.

— Выжди минут пять и дуй следом. Только не гони, — и после того, как Слава отъехал, добавил: — Значит, так. Через два-три километра увидишь, что Сверчок копается в моторе. Подъедешь. Он попросит захватить его пассажиров. Возьми. Только не сразу. Поломайся для понта. А когда возьмешь — поезжай через Дубки.

— В город через Дубки? — удивился Слава. — Лишних двадцать километров.

— Делай, как приказываю… И еще! Как скажу — мгновенно остановишь. Мгновенно! А как слезу — гони что есть духу. Все ясно?

Славе было все ясно. Только что-то запотели ладони… С кем он связался? Слава искоса взглянул на мужчину. Тот, вытянув шею, внимательно смотрел на дорогу…

Все так и было. У обочины с откинутым капотом стоял таксомотор. Когда Слава проезжал мимо, водитель обернулся и поднял руку.

Слава притормозил.

— Мастер, у тебя помпы случайно не найдется? — Ярцев словно впервые видел Славу.

Вопрос был на дурака — кто из таксистов возит с собой запчасти, тем более помпу?

Слава отрицательно качнул головой, легонько протрагивая машину на объезд.

— Прихвати моих клиентов. Мне загорать придется, — крикнул Ярцев.

Из такси на Славу глядели два лица — мужское и женское.

Слава хмуро кивнул на гражданина в шляпе.

— Не знаю. Как пассажир.

Тот пожал плечами, мол, ему все равно, только поживей…

Максим Макарович Шкляр обожал толкаться на автомобильной барахолке. Были у него тут и друзья, были и враги. Мелкие спекулянты, торгующие россыпным товаром, всевозможными втулками, пружинами, и маклаки рангом повыше, что приволакивали на рынок покрытые корабельным суриком крылья и капоты, знали Максима Макаровича в лицо и люто ненавидели. Неоднократно его грозились побить. Но все пока обходилось угрозами и размахиванием кулаком перед тощим носом Максима Макаровича.

Дело в том, что Шкляр давал советы тихим автолюбителям, что слонялись по барахолке в поисках дефицитных деталей. Консультировал Максим Макарович добровольно и истово. Пытаться всучить очкарику-автолюбителю некачественную деталь в присутствии старика Шкляра было пустым занятием, что и вызывало гнев жуковатого и горластого племени, заполняющего громадный пустырь неподалеку от автомагазина.

Все, что относилось к транспортным средствам, можно было приобрести на этом пустыре — от ниппеля до автомобиля.

Торговые ряды располагались по возрастающей: у самой трамвайной остановки молодцы в продубленных сивухой пиджаках держали в руках потертые малахаи, наполненные доверху всякой дребеденью — заглушками бензобака, дождевыми щетками, винтиками и шпунтиками. Словом, всем тем, что можно походя снять с оставленного без присмотра автомобиля… За сивушными пиджаками располагалась публика посерьезней. Они держали в руках коромысла рессор, или полуось, или бампер, а кое-кто даже притягал на вселенский торг новый кардан… Далее шли ряды жестянщиков, этих маклаков-аристократов. Дефицитные брызговики и решетки, двери и стекла они «толкали» по цене, несколько завышенной.

Те, кто держал «фирму», сидели на дачных складных стульчиках подле раскинутых на земле кусков брезента. Тут можно было найти все: и последнюю модель приспособления для электронного зажигания, и японские свечи, упакованные в пластмассовую коробку, словно медицинские ампулы, и итальянские противотуманные фары.

Особое «дело» держали автокоробейники. В распахнутых трюмах багажников личных автомашин виднелся бесценный дефицит, при одном воспоминании о котором у психованного автолюбителя трепещет сердце, — полные комплекты покрышек итальянской фирмы «Пирелли». Не какая-нибудь там продукция Барнаульского завода с черной несмываемой полосой сажи по всей длине тормозного пути. «Пирелли»! Гарантия — сто тысяч километров. Каждое колесо в целлофановой упаковке с фирменным медальоном на цепочке…

И среди этой россыпи и насыпи в соломенный субботний день вышагивал доброволец-ассенизатор Максим Макарович Шкляр, высоко поднимая тощие ноги, дабы не наступить на чей-нибудь прилавок. Кроме чисто «санитарных» забот, Шкляр еще испытывал эстетическое удовлетворение при виде продукции конструкторов-любителей.

— Что, Сашок, милый дружок? — склонив узкую голову набок, Шкляр смотрел на маленького человечка неопределенного возраста.

— Ничего, Максим Макарович. Живу помаленьку.

— Чем мир удивишь?

— Автосторож! Не подпустит ни тещу, ни вора!

Человечек по имени Сашок протянул компактную коробку с двумя проводками. Ему было приятно — кто, как не Шкляр, мог по достоинству оценить выдумку.

— При давлении на кузов в полкилограмма поднимет вокруг много шума и гама! — продолжал плести рифму Сашок.

Он откинул крышку прибора, предоставляя возможность поглядеть на хитроумную конструкцию.

— Ну а что нового с твоим блокератором? — спросил Шкляр.

Сашок пригорюнился.

— Ответили из министерства, что подобное изделие выпускает Новосибирский завод. И в моей конструкции нужды нет, опоздал… А если я повыше напишу, а?

Шкляр хлопнул ладонью по мягкому плечику изобретателя.

— Идея, Сашок! Твои блокераторы пока лишь знакомые частники катают. А мы сделаем так: у меня сейчас начальник парка парень вроде ничего. Уговорю его поставить блокераторы на такси. Машина государственная. По результатам официальную бумагу получим. Тогда и повыше писать можно.

Идея Сашку приглянулась, лицо у него посветлело. Он аккуратно записал телефон Шкляра на коробке от сигарет «Аврора».

И Пантелеич по прозвищу Срамота был сегодня на месте. Он сидел на низенькой табуретке. Отстегнутый протез стоял рядом, блестя коричневым лаком. На расстеленном брезенте стояло несколько бутылок с водой, из резиновых пробок которых торчали две латунные трубки: пульверизатор для окраски автомобиля. Самоделка. Работал от обычного насоса.

— Привет! — Пантелеич взмахнул рукой. — Денек-то сегодня, а? Срамота! — И он восхищенно чмокнул губами.

День действительно выпал сегодня превосходный. Нежаркое открытое солнышко плескалось в спокойной глади залива, бледно-голубое небо излучало свежесть и казалось таким близким: протяни руку и дотронешься.

Шкляр согнул тощие ноги и присел на корточки.

— Бога побойся. Такая погода, а ты: срамота!

— Суть не в слове, а в звуке. Как слово это произносишь.

Пантелеич был классный маляр. Когда-то он работал вместе со Шкляром в четвертом грузовом. Но годы взяли свое, к тому же с одной ногой особо не побегаешь. И он принялся изготовлять на продажу всякие приспособления по малярной части. И достиг в этом большого авторитета. Особо талант его проявлялся в подборе колера. Глядя на кусок жестянки с остатками родной краски, он мог сложить такой коктейль, что самый придирчивый глаз не отличил бы родную краску от свежей. Специалисты об этом знали и в особых случаях приглашали Пантелеича на консультацию…

Шкляр взял в руки самодельный пульверизатор.

— Ты на распылитель глянь, на головку. Патент надо взять. Единственный в мире. — Пантелеич качнул насос, и ладонь Шкляра покрылась легкой водяной пылью. — А давление какое, чувствуешь? Вода не каплет, а краска и подавно не станет. Срамота!

— Срамота, — согласился Шкляр. — Выходит, теперь что? Пить надо больше — бутылки освобождать для дела.

— Ты, Макарыч, повремени. Распродамся, оглянусь, — потупился Пантелеич.

— Да я что! — рассердился Шкляр. — Я так подошел. Посмотреть, что придумал нового… И подойти нельзя из-за того, что ты мне должен пару рублишек? Вот новости!

— Кредит портит отношения! — вслед Шкляру пробасил Пантелеич.

Шкляр, не оборачиваясь, отмахнулся.

Вдоль деревянного забора выстроились пригнанные на продажу автомобили. Их сегодня было немного, штук пять, не более. Обычно осенью, после летних отпусков, испытав тяготы, связанные с эксплуатацией автомобиля, многие незадачливые горожане старались сбросить с себя эту обузу. Ну его к дьяволу! Без автомобиля спокойней. Зимой и держать негде, и порча на машину нападет, как ни предохраняй. Правда, покупатель осенью шел осмотрительный, деловой. В основном сельский житель. Ему машина нужна не для развлечений.

У сверкающего белым лаком «Москвича», что стоял без номерных знаков в самом конце забора, явно назревала торговая сделка. Парень в ярком свитере равнодушно покачивал на пальце цепочку с ключами. Казалось, он не обращал внимания на топтавшихся вокруг автомобиля мужчину и женщину.

Мужчина что-то шепнул женщине. Та уважительно посмотрела на четкий, не сглаженный асфальтом рисунок протектора на колесе.

— Сколько прошла? — громко спросил мужчина парня.

— Десять тысяч с копейками, — бросил парень, не глядя на покупателя. Он держал марку — не «лохматку» продает, вещь!

Услышав цифру, названную молодым человеком, проходивший мимо Шкляр остановился.

— Почти новая, — неуверенно произнесла женщина.

— Почти, — переговорил мужчина. — Новая и есть. Для «Москвича» десять тысяч, что мне улицу перейти.

Парень молчал. Что ему мельтешить? Раз покупатель понимает толк в автомобилях, пусть смотрит. На то и глаза!

— Кость, — произнесла женщина, — сядь. Порули, а?

Мужчина еще раз обошел автомобиль.

— Ну… а если честно? Сколько прошла? — проговорил он свойским тоном, мол, не дурак, понимаю, что к чему.

— Что ты, отец? — снисходительно бросил парень, не переставая покачивать ключами. — Возраст-то у нее какой? Год и месяц. Думать надо. Что я, реактивный? Кто же больше накрутит за такой срок?

Мужчина понимающе кивнул и укоризненно посмотрел на женщину — заставляешь задавать глупые вопросы. Не женское это дело. Помолчи.

— А двигатель как? — обернулся он к парню.

— Покупать будете? Или только спрашивать? — Парень соизволил повернуть к ним свое полное красивое лицо.

— Делать нам нечего? — обиделась женщина. — Не иголку берем, верно?

— Лады! — Парень влез в автомобиль и включил двигатель.

Мужчина замер, прислушиваясь. Попросил поднять капот. Растерянно посмотрел внутрь, потрогал что-то…

— И сколько же вы хотите? — наконец спросил он отважно.

Парень назвал цифру, значительно превышающую магазинную стоимость нового автомобиля.

— А комиссионные пополам, — добавил он и выключил двигатель.

Женщина вздохнула и погладила кузов крепкой ладонью деревенской жительницы.

— А если сладить? — сказала она, ласково улыбаясь парню.

— Новый аппарат! В экспортном исполнении! Его в Швецию отправляли…

— Чеож не отправили-то? — подковырнула женщина.

— «Чеож-чеож»… Подголовники забыли на кресло поставить. И всю партию завернули… Ладно. Сотню сброшу. И все… Деньги нужны позарез. Кооператив строю.

— У каждого свое, — сочувственно произнес мужчина. — В наших-то дергарях «Москвичок» только и тянет. Мне «Жигуль» и даром не нужон. Садится на брюхо. А «Москвич» ничего, вылазит, язви его, — все оживлялся мужчина. — Ну так чо? Прокатимся?

— Сами за руль или мне? — Парень спокойно улыбался. Что ему волноваться? Он за свой товар не покраснеет.

— Вначале ты, — решил мужчина и приказал жене: — Садись!

Тут-то и наступило мгновение, которого Максим Макарович ждал со сладким замиранием в сердце. Он шагнул к автомобилю и положил руку на белое крыло.

— Сколько прошла? Тысяч восемьдесят? Или сто? — спросил он у женщины.

— Прям! — обиделась женщина. — Новая! Не видите? Глаза застило.

— Какая новая? Эта? Ха-ха! Битая-перебитая.

Женщина с ненавистью оглядела длинную фигуру Шкляра и поправила платок.

— Ходи-ходи… «Битая». Лезут всякие.

— Ваше дело. Если денег не жалко.

Шкляр медленно побрел от машины. Женщина приоткрыла дверь и поставила ногу на пол, застеленный чистым голубым ковриком.

— Очки бы надел! — крикнула она в спину Шкляра. — Слышь, Костя? Этот-то… Битая-перебитая, говорит…. Эй! Дяденька! Где, интересно, она битая?

— Да везде! — Шкляр остановился и покачал головой. — Везде! Места живого нет.

Стекло со стороны водителя опустилось, и наружу высунулось пухлое лицо парня.

— Дома не с кем ругаться, да? А то свезу тебя на кладбище — ругайся сколько влезет. Ходят тут всякие!

— Я и говорю, — подхватила женщина.

Шкляр прытко вернулся к автомобилю. Ткнул сухим пальцем в угол ветрового стекла.

— Стойки смещены?! Что ты смотришь на меня, ухарь-купец? Открытие, что ли, для тебя?

Лицо парня побелело. Он вылез из машины. Мужчина тоже вылез и принялся таращить маленькие серые глазки на кузов.

— Сюда гляди, сюда, — Шкляр провел ладонью по крыше. — Чувствуешь? Ползет. Хоть, честно говоря, правка неплохая… И крылья не свои… Да она вся крашена-перекрашена.

— Как это перекрашена? — Голос парня погас, он крепко растерялся.

— Так и перекрашена. Вот следы и вот…

Мужчина и женщина разом склонились над местом, куда указал старик. Парень, набычась, пошел на Шкляра.

— Ты что, тулуп, стараешься? Или ты им дедушка родной? — шептал он, едва раздвигая губы. — Или тебе больше всех надо?

Но он не знал характера Максима Макаровича Шкляра. На испуг его брать нельзя, обратный эффект получается.

Шкляр отодвинул парня сильной ладонью и спокойно, тоном экскурсовода принялся перечислять все дефекты, тщательно упрятанные от постороннего взгляда.

— А грит: Швеции отправляли, Швеции, — бормотала женщина. — Что ж это такое, Кость?

— А то! Жулик он! — гневно проговорил мужчина, с ненавистью глядя на парня. — По мордасам бы ему! Такие тыщи запрашивал, дороже новой. Прохиндей…

Это были звездные минуты Максима Макаровича Шкляра. В полном расположении духа он остановился у киоска и заказал большую кружку кваса. Пил медленно, с наслаждением. Густой терпкий квас нежно обволакивал горло, да так, что хотелось не глотать, а держать во рту, небом ощущая всю его прелесть.

— Не кислый? — спросили за спиной.

Шкляр обернулся и прищурил глаза в знак того, что квас отмщенный. Подошедший гражданин для удобства продел голову и плечо в новую покрышку от «Волги» наподобие патронташа. В руках он держал две громадные сумки, из которых выпирали автодетали. Пот сползал по его щекам и мятому подбородку.

Шкляр с сочувствием окинул взглядом мученическую фигуру и улыбнулся. Но в следующее мгновение улыбка застыла на его тощем лице. Он приблизил глаза к покрышке. Четкое клеймо в виде ромба с цифрой посредине не оставляло никаких сомнений — покрышка была казенная и принадлежала таксомоторному предприятию, на котором служил Максим Макарович…

— Продаете?

Но гражданин не обратил внимания на волнение Шкляра. Он поставил на землю тяжелые сумки и полез за деньгами.

— Сам купил.

Шкляр почувствовал, что не врет. Отпил еще два глотка, лихорадочно придумывая, что же предпринять. Но, так и не придумав, отвел кружку от лица.

— Резина-то ворованная.

— Ну и что? — моментально, даже с охотой, отозвался гражданин. — Меня самого прошлой ночью разули — колесо унесли. Экая невидаль: ворованная… Может, моя и есть.

— Статья существует.

— А хоть целая книга. Мне-то что?

— Привлечь можно. Скупка краденого.

Рука гражданина, протянутая к продавщице, замерла в воздухе.

— А вы вначале докажите!

— И доказывать нечего. — Шкляр уловил растерянность и приободрился. — Вот! Глядите! Клеймо таксопарка.

Гражданин запрокинул голову и вытянул шею, чтобы разглядеть место, на которое указывал Шкляр. Но так ничего и не увидел, а снять с себя покрышку он опасался. Чувство тревоги уже вползло в его сознание. Он враждебно смотрел на старика. Что это за фрукт? Мало ли их тут ходят на барахолке, переодетых…

— Послушайте. Что вы ко мне привязались? — Он вернул медяк обратно в карман и подхватил сумки. — Кваса попить не дадут. Вы бы лучше жуликов ловили… Вон у дерева стоит. Голубой «Москвич». У него полный багажник причиндалов от «Волги»…

Шкляр больше не слушал. Правда, мелькнула мысль, что хорошо бы гражданина свидетелем прихватить. Да не пойдет. Какая там совесть, когда собственный автомобиль разутый стоит…

Хозяин голубого «Москвича» — молодой человек в больших дымчатых очках — раскуривал сигарету. В раскрытом багажнике лежала новая волговская резина.

— Продается, продается, — не отводя глаз от сигареты, произнес молодой человек. — А коробка не нужна? Есть и коробка. Лишнего не возьму, ехать пора.

Не зная сам почему, Шкляр отвернул лицо в сторону и шагнул к багажнику. Фирменное клеймо четким ромбом было выжжено на буртике покрышки. Собственность таксомоторного предприятия. На сизом корпусе коробки передач он увидел три глубокие насечки. Специальная метка, принятая в парке для дефицитных агрегатов… Но как же задержать этого молодца? Чуть вспугнешь — тот на колесах: ищи ветра в поле.

— Почем покрышка?

— За сотню отдам. Дешевле, чем в магазине.

— А стартера нет… для «Москвича»?

— Для «Москвичей» не держим.

Шкляр отошел. Казалось, сердце сейчас выскочит из его впалой груди…

Края овального зеркала, точно рама картины, отделяли лицо Тарутина от кафельной стены. Теплая вода из крана ласкала ладонь.

Он слышал, как хлопнула входная дверь с характерным прищелком замка.

Ушла.

Но возвращаться в комнату не хотелось. Казалось, что звуки голоса Марины сейчас затаились и только ждут появления Тарутина, чтобы выскочить и вонзиться в него трескучей очередью… Он никак не ожидал ее прихода в восемь утра. И резкий звонок его удивил и напугал. Подумал: телеграмма от матери из Ленинграда. У нее такое здоровье, что ко всему надо быть готовым. Но едва он открыл дверь, как в коридор ворвался голос Марины, полный упрека и негодования… И лишь затем показалась сама Марина с копной черных, перекинутых на грудь волос, перехваченных у затылка красной лентой.

Стремительно миновав коридор, она вошла в комнату, чтобы наверняка убедиться, что там никто не скрывается, и лишь потом обернулась к Тарутину, обхватила ладонями его голову и, притянув, громко и коротко поцеловала, точно отсалютовала, точно награждала за то, что он ее ни с кем не обманывает. А Тарутин с тоской подумал, что все это надо кончать. И немедленно… Если сейчас не покончить, это будет продолжаться еще долго. Он не видел Марину давно. Не звонил. И вот она сама пришла к нему. Только с ее взбалмошным характером можно врываться в такую рань. Наверно, еще вчера вечером она, не видя Тарутина, и не думала о нем. А утром вдруг ей захотелось его увидеть…

— Послушай, Марина, нам надо серьезно поговорить.

— Запри дверь, дует. И я продрогла.

Тарутин вышел в коридор. Запер дверь. А когда вернулся, Марина уже была в постели. Непостижимо, как она все быстро делает…

— Нам надо поговорить, Марина.

— Прекрасно. Я подвинусь… И учти, мне надо успеть на работу.

Тарутин стоял посреди комнаты. В спортивном трикотажном костюме, который он успел натянуть на себя, услышав звонок…

Он видел, как одеяло вздыбилось на ее высокой груди и волосы сползли с подушки, блестящие и черные. Еще немного, и он уступит не только Марине… но и себе.

— Послушай, Марина…

— Господи, какой ты зануда. Не могу понять, что я в тебе нашла? Как ты справляешься с этой оравой шоферов?

— Плохо справляюсь… Притягательность наших с тобой отношений была в том, что мы не навязывали себя друг другу…

— Ты еще долго будешь болтать?

Марина рассерженно отвернулась к стене.

Сейчас или никогда!

Тарутин вышел в ванную комнату и запер дверь. Несколько минут он стоял, пытаясь справиться с волнением. Затем осторожно, будто боясь спугнуть давящую тишину, присел на край ванны. Тишина становилась все невыносимей. Казалось, она подталкивала Тарутина к двери… Он поднялся, открыл кран и подставил ладонь. Так он простоял довольно долго. Падающая в ладонь упругая струйка теперь удерживала его в ванной комнате точно магнитом. И когда хлопнула за Мариной входная дверь, Тарутин еще некоторое время продолжал держать ладонь под краном… Ему стало жаль Марину. Не надо было так резко, грубо. Столько лет тянулась их связь — хотя бы в память об этом. Однако все, что посылает человеку судьба, оценивается в зависимости от настроения в данную минуту. А настроение у Тарутина было неважное. Этот тридцативосьмилетний мужчина казался сейчас себе типичным неудачником. Широко расставленные темные глаза смотрели в зеркальное отражение, словно Тарутин наблюдал за каким-то незнакомцем, по странной случайности повторяющим все его движения…

Первым в кабинет директора вошел парторг Фомин.

«Теперь появится и председатель месткома», — подумал Тарутин. И верно. Дверь вновь приоткрылась, пропуская в кабинет маленького круглощекого Дзюбу. А если они приходили вдвоем, можно было с уверенностью сказать: будут жать на директора. Последний раз так было неделю назад. Весь сыр-бор разгорелся из-за художника-оформителя. Дело в том, что художник в таксомоторном парке не положен по штату, а комиссия райкома обратила внимание на плохое состояние стендов наглядной агитации — плакаты невыразительные, какие-то дикие физиономии пешеходов и водителей, кривые буквы, блеклые краски. К тому же исполнение плакатов требовало оперативности: вчера случилось происшествие, сегодня надо всех известить… Словом, художник был необходим. Фомин и Дзюба насели на Тарутина. А что он мог поделать? Весь штат укомплектован. Более того, недавний визит инспектора райфо обнаружил превышение штатных единиц вспомогательных рабочих и загонщиков автомобилей, занес это в акт, предложив «треугольнику» исправить положение в месячный срок. Хорошо приказывать! Когда одних только водителей, временно лишенных прав, в парке болталось человек двадцать, не может ведь их Тарутин уволить — сразу взбрыкнет тот же Дзюба, вот и приходится ловчить, всеми правдами-неправдами держать их в парке — кого дворником, кого смазчиком, кого загонщиком автомобилей. А тут еще художник… Кем Тарутин мог зачислить его в штат? Маляром? И так полный комплект, работы хватает…

Был один испытанный способ: премировать кого-нибудь из сотрудников, а деньги передать художнику. Обычно премию выписывали водителю, уходящему вскорости на пенсию. И водителю это было выгодно — пенсия в итоге увеличивалась…

На том и порешили, поручив Дзюбе подобрать кандидатов на «премирование». С тех пор прошла неделя, не меньше…

— Антон Ефимович! — воскликнул Тарутин, протягивая руку Фомину. — Я думал, вы уже в санатории…

— Через три часа самолет. Меня Дзюба чуть ли не с аэродрома вернул, — хмуро ответил Фомин.

Тарутин взглянул на розовощекого Дзюбу.

— Что же вы так, Матвей Харитонович? Человек в отпуске.

Фомин держался неестественно прямо в своем медицинском корсете под новым серым пиджаком. Толстяк Дзюба проворно уселся на диван и сложил на коленях полные руки.

— Так-так, — проговорил Тарутин, выдержав паузу. — Чем же объяснить столь экстренное совещание «треугольника»?

Он взялся за спинку стула и с шумом подтянул его ближе к дивану.

— Андрей Александрович! Стало известно, что вы отказались от новых автомобилей. Признаться, я ушам не поверил. — Фомин взглянул на Дзюбу, словно сверял содержание произнесенной фразы с тем, что ему загодя сообщил председатель месткома.

Дзюба согласно кивнул.

— Ах, вот оно что? — воскликнул Тарутин. — Да, друзья. Отказался.

Фомин широко развел, руками.

— И это никак нельзя переиграть?

— Ну… Если партбюро и местком вынесут решение. Но лично я буду против пересмотра вопроса.

— Зачем же доводить дело до бюро? — все хмурился Фомин. — Настолько ясно…

— Что это большая глупость, — в тон подхватил Тарутин.

— Может быть, и так. Объясните, по крайней мере.

Тарутин пригладил ладонью ямочку на подбородке и улыбнулся.

— А что, Матвей Харитонович, вы уже подобрали кандидатов на премирование?

— Подобрал, — нетерпеливо ответил Дзюба.

— И художника нашли?

— Нашел.

Дзюба в волнении зачастил по кабинету, выжимая скрипучие звуки из рассохшегося паркета.

— Перестаньте метаться по кабинету, Матвей Харитонович, — проговорил Тарутин. — В глазах рябит.

Он чувствовал нарастающее глухое раздражение. Тарутин понимал: присутствующие сейчас в кабинете люди имели право знать, чем продиктован его столь необычный, даже нелогичный поступок. Люди эти искренне переживали за свое дело. Розовый, благополучный с виду председатель месткома был человек энергичный, немало сделавший доброго. Вспомнить хотя бы четыре сверхлимитные квартиры, что он «пробил» в исполкоме, да летний пионерский лагерь, пусть небольшой, но существующий благодаря именно его усилиям. Водители уважали Дзюбу, директор это знал… И то, что он, директор, сейчас поступком своим проигрывал в глазах коллектива, его раздражало — он преследовал цель куда более важную, чем пусть необходимая, но малозначащая для парка в целом деятельность Дзюбы, — он пытался перестроить всю систему отношений в парке. Не сейчас, не завтра — потом, в будущем. На то он и директор. Директор! Почему его поведение должно вгоняться в привычные рамки? А сколько энергии тратится на объяснение своих поступков. И чем больше объясняешь, тем глубже в тебя самого вселяется неуверенность, ибо многие считают своим долгом привнести свою долю сомнений…

Но от месткома во многом зависел моральный климат в парке — водители свои сомнения шли выяснять не в дирекцию, а в местный комитет, членами которого были в основном такие же, как и они сами, водители. И Тарутин понимал, что от деятельного Дзюбы во многом зависит успех его начинаний. Фомин директора поддержит, Тарутин был уверен. А вот Дзюба с его каждодневными заботами, которые в основном касались вопроса самого болезненного — новой техники, — Дзюба мог и воспротивиться…

Сухо щелкнул динамик, в кабинете раздался голос секретаря.

— Андрей Александрович! Приехал с линии Женя Пятницын, комсорг. Вы его примете?

— Пусть подождет. А нет еще Мусатова и Шкляра?

— Нет. Я звонила. Сказали, что идут.

— Я их очень жду. — Тарутин откинулся на спинку кресла и посмотрел на Дзюбу. — Я все хочу спросить вас, Матвей Харитонович, сколько вам лет?

— Сорок. — Дзюба подозрительно покосился на Тарутина.

— А Фомину немногим больше, верно? Вам ведь сорок два, Антон Ефимович?

Фомин молча смотрел на директора, не понимая, куда тот клонит.

— Сорок два, — продолжал Тарутин. — Мне тридцать восемь. Итак, средний возраст нашего «треугольника» — сорок лет. Расцвет! Социологи считают этот возраст наиболее деятельным.

Тарутин подобрал ноги и сунул кулаки в карманы пиджака. Встал и отошел к окну.

— Я ловлю себя на мысли, что боюсь быть не понятым вами, своими ровесниками! Боюсь! Я вот о чем… Скажем, в детстве… Мы чаще понимали друг друга. Были сердечными, добрыми, а главное — смелыми в суждениях, бескомпромиссными в оценках. Верили. Куда же все это делось? Компромисс стал формой нашего существования. Ладить со всеми, без шума, без скандалов — вот жизненный принцип. И, более того, стараемся поставить в заслугу себе те недостатки, которые не желаем исправить. Ах молодцы! Здравомыслящие люди! Сиюминутность поглотила всю нашу энергию, заставила работать на себя наш мозг, руки. Мы не хотим поднять головы, оглядеться. И мир кажется нам из-за этого с овчинку — узкий и серый мир наш. Одна суета…

Тарутин откинул упавшие на лоб волосы и замолчал.

Молчали и Дзюба с Фоминым. Привыкшие к разговорам, касающимся конкретных дел, они не понимали, куда клонит Тарутин. И вместе с тем волнение Тарутина передалось им…

— Да, я отказался от новых автомобилей, потому что считаю существующую форму эксплуатации новой техники вредной… Не говоря уж о том, что она людей портит. Толкает их на всякие махинации, ломает человеческое достоинство… Конечно, я не просто взял и отказался. Коленце выкинул! Нет. У меня есть план. Технический план… Пока он в начальной стадии. Подождите, когда план обретет окончательную форму, тогда и обсудите…

Тарутин улыбнулся, точно извиняясь за прозвучавшую в его фразах бестактность.

Фомин обернулся к Дзюбе и, упершись в подлокотники кресла, приподнял затянутый в корсет корпус.

— Все ясно? То-то! Директор щелкнул нас по носу, Матвей. Он наш ровесник, но боится, очень боится, что мы его не поймем…

— Да. Когда надо было… — пробормотал Дзюба в сторону.

Фомин громко его перебил:

— Когда надо было, мы его понимали. Ночами дежурили члены бюро и месткома в парке, а пьянку пресекли. Когда надо было перевести водителей с односменной работы на полуторасменную, мы понимали своего ровесника. Какую мы выдержали тогда битву, а, Матвей? Нас упрекали, что идем на поводу у шоферов. Помнишь, Матвей? Какой шухер подняли, помнишь?

— Помню, помню…

Но мы не стушевались. И выиграли. В итоге и государству выгода — техника сохраняется, и водители довольны — через день дома отдыхают… Мы тогда понимали нашего директора, а сейчас не понимаем…

Фомин продолжал говорить, глядя на Дзюбу:

…Я двадцать два года за рулем. Позвоночник просидел. Неужели я не пойму плана, если он касается шоферских дел?

Фомин обиженно поджал губы, отчего усики его поползли к подбородку. Маленькие синие глаза Дзюбы с укором смотрели поверх головы директора в оконный проем.

Тарутин резко обернулся.

— Так, как поймете вы меня, мне мало, — он сделал ударение на «вы». — И вообще… Это странная тенденция — полагать, что человек без специального образования только благодаря опыту своему все может понять. Это вредная тенденция. Она низводит идею до уровня понимания этого человека, упрощает ее.

— Не боги горшки обжигают, — не выдержал Дзюба.

— А мы не горшки собираемся обжигать! — Тарутин был раздосадован и не скрывал этого.

Фомин пошарил в карманах, вероятно, разыскивая папиросы, но так и не нашел.

— Когда вы поступили в парк, Андрей Александрович, лично я подумал: пришел интеллигентный человек. А вы сейчас рассуждаете не как интеллигентный человек, а, простите, как чистоплюй. Обидели вы нас — меня и Матвея… Понимаю, не всегда ловко скажешь, даже если крепко подумать… А насчет вашего отказа от новой техники не знаю. Так можно весь парк развалить, прикрываясь борьбой за перспективу. Вернусь из отпуска — обсудим не спеша… Билет самолетный карман прожигает…

Фомин и Дзюба вышли из кабинета.

Тарутин вернулся к столу. Он был недоволен собой. Действительно, он обидел их, а не хотел, и опять проиграл. Но разве можно со всей определенностью сказать, когда человек проигрывает, а когда выигрывает? И не является ли это одним целым, одним куском — проигрыш и выигрыш, ибо почти никогда нельзя окончательно выиграть или проиграть…

Тарутин соединился по селектору с приемной и поинтересовался, ждут ли его Мусатов и Шкляр.

— Нет, Андрей Александрович, пока не пришли. Женя Пятницын сидит.

— Ах да. Извините… Пусть войдет.

Женя появился в кабинете, держа в руках свой спортивный кепарь. Судя по всему, он сейчас откатывал смену и заехал в парк специально.

Поздоровались. Женя присел на край стула.

— Андрей Александрович, просьба к вам… Комсомолец наш, Валера Чернышев, после больницы который день «лохматку» свою собрать не может. Я утром встретил его, парень в отчаянии…

Тарутин пытался вспомнить, о ком идет речь, ведь знакомая фамилия… Ах да! Это тот паренек, которого избили в парке. Так он ничего и не сделал для расследования происшествия, даже забыл о нем.

— Помните ту историю? — подталкивал Женька. — Его ударили на заднем дворе…

— Помню, Женя, помню, — вздохнул Тарутин. — Я просил разобраться Фомина, а тот в санаторий уехал.

— Так вот все у нас, — не выдержал Женя и смутился.

В селекторе прозвучал голос секретаря:

— Андрей Александрович! Пришли Мусатов и Шкляр.

— Просите! — быстро ответил Тарутин.

Женя поднялся.

— Только не говорите ему, что я заходил к вам. Ненормальный какой-то… Злится на вас на всех…

Пятницын натянул свой кепарь и вышел.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ярцев сидел, поджав ноги, точно турок. Сквозь протертую подошву комнатных туфель виднелась бурая пятка.

— Паразиты, — ворчал он. — Ломать ломают, а отец чини. С утра как заводной… Ты не женат?

— Холостой, — подтвердил Слава.

— Не женись, гуляй пока. Жениться лучше позже. К примеру, я. Что я видел в жизни? Разобраться — ни хрена! С двадцати лет семью завел и все как в дырявый мешок кидаю… Ну-ка включи!

Холодильник вздрогнул и заурчал, точно старый ленивый кот.

Ярцев встал на колени, оперся руками о пол и поднялся на ноги.

— Ненадолго. Жена так хлопает дверцей, что бутылки в холодильнике бьются.

— Кем она работает? — из вежливости спросил Слава.

— Бухгалтер в ЖЭКе. И пацаны от нее набрались. К вещам относятся, словно я деньги лопатой к порогу подгребаю. Воспитал на свою голову…

Вдвоем Ярцев и Слава осторожно развернули холодильник и прижали к стене. Ярцев аккуратно уложил инструменты в чемоданчик, спрятал его на антресоли.

У Ярцева была трехкомнатная квартира. Славе не приходилось бывать в трехкомнатной квартире, все как-то не складывалось. Тетка, у которой он жил, занимала большую комнату в «коммуналке». Славу она отгородила огромным черным буфетом и ширмой. Да и знакомые попадались все больше с однокомнатной почему-то.

— Кооперативная, — пояснил Ярцев. — А что? Нравится? Проектная организация строила, для себя. Я по знакомству влез.

— Удобная штука знакомство. — Слава подлаживался под ярцевский тон.

— Поработаешь в такси с мое, тоже все ходы и выходы узнаешь. Телефон, к примеру. У меня стоит и еще у двоих начальников. Со всего дома. То-то!

Ярцев Засмеялся, обнажая белесые десны. Носик его сморщился, заострился. И смех прозвучал сухо, отрывисто.

«Вправду Сверчок», — подумал Слава, разглядывая комнату.

Ковры на стенах точно защищали расставленную повсюду хрустальную и фарфоровую посуду, безделушки. И на полу ковер, толстый, мягкий…

— Узбеки полторы тысячи сулили, не отдал. — Ярцев пнул носком податливый серый ворс. — Ну их. Я и сам простужаюсь… Что, Славка, тяпнешь маленькую? — Ярцев достал из серванта плоский, как фляга, графинчик, рюмку, конфеты «Кара-Кум». Все это поставил на низкий столик. — А мне вот нельзя. Печень никудышная, в любой момент могу концы отдать, если прикладываться. Я грушу возьму. Вот. Теперь и потолковать можно. А то влетел, будто за ним волки гнались… Успокоился? Пей, не жди.

Слава приподнял рюмку и понюхал, затем резко опрокинул коньяк в рот. Передернулся и схватил конфету.

— Не могут у нас пить коньяк. Все как водку давят, — вздохнул Ярцев. — Мне один клиент рассказывал, в посольстве он где-то работал. Коньяк, говорит, ладонями согревать надо. А пить понемногу, короткими глотками. Благородный напиток.

Слава хотел что-то высказать по этому поводу, но промолчал.

— Значит, пересели к тебе мои клиенты. — Ярцев поудобней устроился в кресле.

— Пересели.

— Ну а дальше что?

— Что дальше? Все и покатилось… Зачем вы меня втравили в эту историю? — Слава наклонился к Ярцеву и выкрикнул еще раз: — Зачем?! Решили, что я свой человек? На лбу моем написано?!

— Не ори, не глухой. — Ярцев прицеливался, где лучше надкусить грушу. — Сколько они тебе кинули?

— Четвертную. Но я могу ее вернуть. Не надо мне.

Ярцев оставил грушу, подошел к серванту, достал придавленную вазой пятидесятирублевку, вернулся к столу и положил ее перед Славкой.

— Велено добавить, — сказал он.

— Не надо мне, — мотнул Слава головой.

— Надо. Бери, — равнодушно произнес Ярцев. — Кстати, хочешь, вещица у меня есть одна. Точно на тебя. Фирма.

Ярцев вновь поднялся и вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, в руках у него сверкала многочисленными замочками, красной атласной подкладкой новая кожаная куртка. Слава никогда не видел более красивой куртки, ярцевская ни в какое сравнение с ней не шла.

— Вот. Пять червонцев. Согласен? — И он кинул куртку Славе на колени.

Слава шагнул к зеркалу. Приятная мягкая тяжесть давила плечи, сползала по спине.

— Центровой ты парень. — Ярцев смотрел на высокую фигуру парня. — Еще шею шарфом подвяжешь фартово, бабы стелиться будут.

Ох, как хотелось Славе иметь такую куртку! Голову обволакивал жаркий коньячный туман.

— Только не думайте, что вы меня курткой купили…

— Ладно, не думаю. — Ярцев взял со столика деньги, сложил вдвое и вернул под вазу. — Куртка твоя. Обмой, чтобы везло. — Он наполнил Славкину рюмку. — Рассказывай, Вячеслав…

— Я Ростислав… Нечего рассказывать. Все вы сами знаете.

— Позабыл уже. Давно не встречался с ним. — Ярцев тесно переплел тонкие ноги, словно выжимал после стирки свои ветхие джинсы. — Свалился он как снег на голову… Думал, срок тянет где-нибудь, а он вдруг — на тебе, звонит: дело есть. Хотел его послать, да не мог, старые грехи не пускают. А без напарника дело это не провернуть, вот я и решил с тобой связаться. Ты не трусь, Ростислав, их уже и след простыл, это первое. Второе — твое дело чистое: наняли такси, в игре ты не участвовал. Ни с кем из них знаком не был..

— А я не трушу, — произнес Слава. — Человека того жалко. Четыре тысячи. Всю жизнь, наверно, копил.

— А мне не жалко. Дурак. Кто же с незнакомыми в карты играет? Слюни распустил перед красивой бабой. К тому же спекулянт он. Та блондинка, Марья, его на магаданском рынке ущучила.

— Так… она что, тоже в деле?

— А ты думал.

— Я думал — посторонняя. Так себя вела, — удивился Слава.

— Аферистка-рецидивистка. И великая артистка. В милиции тебе за нее в пояс бы поклонились. Столько лет ловят.

— Такая красивая.

— Красивых остерегайся. Не вторая, так третья наверняка аферистка.

Слава посмотрел на птичий ярцевский профиль с прыщиком на сухом длинном носу и подавил усмешку.

— Жена ваша красивая? — спросил Слава.

— Красивая! — вдруг яростно ответил Ярцев. — Потому и все тут принадлежит ей, понял?! Моего — фунт дерьма: одна куртка да туфли финские… А квартиру видел? А в шкафу, пожалуйста! — Ярцев проворно вскочил и распахнул шкаф. В глубине висели платья, шубы, еще какое-то барахло. — Все ее! — Ярцев помолчал и уже спокойно предложил: — Чего тянешь? Рассказывай!

— Ну, отъехали мы, значит, немного… Эта самая блондинка и говорит своему соседу, мол, что вы грустите? «Выиграли у меня пятерку в самолете и грустите?» Тот рассмеялся и отвечает: «Могу вам ее вернуть…» Слово за слово, сгоношила она его в карты поиграть, дорога, мол, до города длинная. И обращается к моему пассажиру, который в шляпе…

— Федя Заяц. Кто к нему обращается?

— Блондинка. Говорит: «Не составите ли компанию?» Этот Федя Заяц в ответ: «Не умею». А блондинка все не отвязывается. Наконец уговорила. Объяснила правила. Начали играть. Поначалу Заяц ваш стал проигрывать. А блондинке фартило, выиграла десятку. Потом начал выигрывать ее знакомый…

— А Федя все проигрывает.

— Проигрывает. Злится, нервничает… Обзываться стал… А те его все подзуживают, особенно тетка, да и мужик не отстает — видит, выигрывает… Наконец Заяц ваш и говорит: «Все! Последнюю четвертную ставлю. Целиком». А сам чуть не плачет…

— Ах артист, ах прохиндей! — восхищенно воскликнул Ярцев.

— И выиграл. Тех двоих это задело. «Давай, — говорят, — еще играть». А Федя: «Не хочу, денег нет, только вот те, что выиграл». Тут тетка скандал подняла — нечестно, мол. И тот, кто с ней был, горлом на Федю попер. Наконец уступил им Заяц… И пошел, пошел выигрывать. Азарт. Сопят только да карты бросают… В банке две тысячи уже, в сумку сложили. Федя и эти выиграл, да говорит: «Все, больше не играю». Тот мужик с кулаками на Зайца: «Что ж ты, гад, выиграл мои деньги и отваливаешь?! Придушу, — говорит, — в такси». И Марья эта вцепилась в Федю. Трясет за плечо, орет… Заставили! Минут через пять все четыре тысячи в сумку сложили. Раз! Бросают карты. У блондинки — двадцать девять очков. У того мужика-спекулянта тридцать. У Феди — «сачок» — тридцать одно. Выиграл. Тут он меня по колену как саданет: «Стой, шеф!» Я на тормоз! Он — хвать сумку и мигом из машины. Я даже и удивиться не успел — исчез, точно подстрелили… Я врубаю передачу, еду дальше… Тетка толкает своего соседа: «Беги за ним». А тот сидит как истукан. Шутка, четыре тысячи как корова языком… Наконец очухался и рвать из машины на ходу. Я едва успел затормозить.

И Марья осталась одна.

— Да. Приказывает ехать на железнодорожный вокзал. Приехали. Кинула мне четвертную, подхватила чемоданы и ушла…

— Видно, не только свой чемодан подхватила. — Ярцев доел грушу и положил огрызок в пепельницу, потом спохватился, встал, приоткрыл форточку и швырнул огрызок на улицу. — Ну… а лох номер твой не приметил?

— Какой лох?

— Ну тот, кого выпотрошил Заяц?

— Не знаю. Вряд ли, в таком состоянии. К тому же он, вероятно, на знакомую понадеялся. Не знал же, что они партнеры.

Помолчали.

После очередной паузы на кухне заурчал холодильник.

— Работает, — с удовлетворением прислушался Ярцев. — Ловкач Заяц, ловкач. Международный класс. Такие уже вымирают.

— Вы откуда его знаете?

— Сидели вместе.

— Где? — как-то сразу не понял Слава.

— Адрес я не запомнил, — хмыкнул Ярцев, переждал и продолжил своим надтреснутым голосом: — Раньше он все в «лото» играл да в «секу». А теперь на «тридцать одно» перешел. Новый репертуар… А с Марьей он не пропадет. И любит она его, стерва, такого трухлявого. Предана ему, как собака. Пойми после этого баб. Правда, язык у Федьки подвешен — профессор.

— Я уже слышал, — перебил Слава. — В аэропорту.

По мере того как Слава пересказывал Ярцеву всю эту историю, страх, охвативший его вчера, окончательно пропал, словно он рассказывал не о себе, а о другом. Или коньяк притупил, или хрустящая куртка, словно символ новой, такой заманчивой полосы в его жизни — реальная, осязаемая новизна, пощупай руками…

— Почему вы меня выбрали для этого дела? — уже благодушно, без вызова, спросил Слава.

— Времени не было подбирать помощника. К тому же мне показалось, что ты человек надежный.

— Деньги люблю, да?

— А кто их не любит? Если скажут — не верь. И сторонись такого человека — соврет и предаст. Что-то в тебе, Вячеслав, есть такое…

— Ростислав, — поправил Слава.

— Ладно, какая разница… Так вот, Славка, есть в тебе такое… У меня глаз на людей. Школу жизни прошел, все изучил. Да и в такси практика. Короче, в этом деле на тебя можно положиться.

Польщенный Слава старался казаться равнодушным. Ему льстило, что такой бывалый человек, как Ярцев, его принимает всерьез.

— Надо иметь голову на плечах, Славка, а не вешалку для шляпы. Тогда жить можно. Возьми меня. Работал я честно, возил стройматериалы. Оказывается, частникам возил, дачу строили. Меня за шкирку, говорят — в деле был. А я ни ухом ни рылом, понял? Срок дали. Три года. Все отмотал, от звонка до звонка. Вышел. Обозленный как черт. И жена к тому же с начальником ЖЭКа снюхалась, ребенка от него понесла. Но любил я ее, Славка, простил, взял как есть, с жэковским тараканчиком. Говорят, тюрьма воспитывает. Накось! В страх вгоняет, это точно. Тут вот голова и пригождается. Нет работы лучше нашей, в такси, для такого головастого. А не головастый в такси не удержится.

Ярцеву приятно было поучать Славу. Казалось, каждое скрипучее слово влетает в уши парня, точно птица в гнездо. Возможно, так и было — Слава слушал внимательно, напряженно.

— Копни наших «маяков». Передовых. Опортреченных… Одним миром мазаны. Только внешнего форсу больше, солидности. С начальством в парке за руку. План везет на год вперед. Ну, тут свои тайны, сам дойдешь… Выезжает такой «маячок» сам себе важный, с флажком на борту. А на линии — тигр! Но с головой! Кому надо, сдачу отсчитает до копейки, кому надо, забытую пудреницу вернет, город перевернет, а хозяйку пудреницы разыщет. Вещички донесет до подъезда. Но кому надо. Физиономист! Знает — благодарность в парк напишут, есть такая публика — писачи. Свербит у них. Пишут, пишут, обо всем пишут. Их по глазам видно… Так! А остальных трудящихся граждан «маячок» возит, как ему надо!

Слава подумал: выпить еще рюмку или воздержаться. И так чуть ли не весь флакон один распил. Но Ярцев разрешил Славкины сомнения, он взял со столика графин и поставил в сервант.

— Хватит, приклеился. Будешь пить — все прахом пойдет, в этом отношении я целиком и полностью на стороне государства.

— А печень-то профукал, — пьяно возразил Слава.

— От рождения, дурень, от рождения, — спокойно пояснил Ярцев. — Коньяка мне не жалко, учу!

— Все учат. И ты и Сергачев.

— Сергачев, — усмехнулся Ярцев. — Нашел учителя.

— А что? — возмутился Слава. — Хороший человек. В сменщики меня взял, рискнул. Что я, неблагодарный?

Ярцев все скалил в улыбке белесые бугристые десны.

— Рискнул. Погоди, он на тебе еще выспится… А если ты ему так благодарен, скажи при случае: пусть не прыгает на хозяина.

— На какого хозяина?

— На Вохту. А то он быстро твоему сменщику рога посшибает, будь уверен. Так что посоветуй. Только осторожно, Сергач парень горячий и глупый.

— Ты очень умный, — обиделся Слава вдруг. — Или ты с Вохтой в паре…

Слава не договорил. Резкая боль в правом плече пронзила грудь. Широко раскрытым ртом Слава пытался схватить воздух. Тараща глаза, он непонимающе смотрел на Ярцева…

— Аванс, Станислав.

— Ростислав, — пролепетал Слава.

— Извини, память у меня неважная. А теперь медленно втягивай носом, дыхание восстанавливай.

Слава с изумлением смотрел на костлявую ярцевскую ладонь. Неужели голой ладонью, ну и силища!

— Рука у тебя сейчас отнялась, — деловито пояснял Ярцев. — Не беспокойся, минуты на три-четыре… А язык попридержи, длинный очень, смотри, шею сдавит.

Ярцев вышел в прихожую.

Вернувшись, он швырнул Славе на колени плащ и фуражку.

Слава шел по улице в новой куртке. В левой руке он держал узел со свернутым плащом и старым кургузым пиджачком, правую руку сунул в карман, так было легче, плечо еще побаливало. «Наловчился в тюряге, гад, людей избивать. По башке бы звезданул — конец», — думал Слава, но обиды никакой к Ярцеву он сейчас не испытывал. Прошло. В чистых магазинных стеклах он ловил свое отражение среди мельтешения уличной толпы и оставался доволен. Выпитый коньяк приятно будоражил. Однако, куда идти, Слава так для себя пока не решил. Домой, к тетке, еще успеет. Как забьешься, то выбираться в центр не хочется. Опять весь вечер телевизор, к тому же который день тянули многосерийную бодягу из жизни какой-то семьи, вытаскивая на экран все новых и новых родственников…

У кинотеатра «Восток» стояло два таксомотора, и, судя по номерам, оба не из Славкиного парка.

Слава открыл дверь первой машины и сел, водрузив на колени узел.

Водитель спрятал книгу и включил счетчик.

— Куда поедем? — Он оглядел Славкин багаж.

— Куда? А никуда, — игриво произнес Слава.

— Тогда вылезай, — проговорил водитель. — И плати за посадку.

— Ладно. Поехали на Кузнецовскую, — вдруг решил Слава. — Дом десять. Общежитие института. Знаешь?

Водитель не ответил и тронул машину.

Несколько минут они ехали молча. Слава подумал, что, возможно, и напрасно он едет в общежитие, пустое дело. Днем студенты в институте…

— Как план? — Слава повернулся к водителю и достал сигарету.

— Нормально, — негостеприимно ответил шофер. — А курить нельзя.

— Вот еще! — Тон водителя уязвил Славу. — Воля пассажира — закон!

— Закон, — буркнул таксист. — А курить нельзя.

— Ладно. Сдаюсь. — Слава миролюбиво спрятал сигареты. — Я, между прочим, имею некоторое отношение к такси, ясно? Почему левый поворот пропустил, мне на Кузнецовскую.

— Должен знать, если имеешь отношение к такси, — нехотя ответил парень. — К тому же прямо короче.

А я тебе говорю: левый поворот короче. По спидометру. Держу «петуха». На треху.

Слушай, — водитель наклонил голову, — ты мне мешаешь работать.

Он вывернул руль и чуть было не задел идущий справа грузовик.

Куда?! — заорал Слава. — Сапог!

Водитель испуганно дернулся обратно, доехал до перекрестка, остановился у постового милиционера и приспустил окно.

— Пьяный. Работать мешает. Чуть аварию не сделал.

От подобного вероломства Слава онемел. Все произошло слишком неожиданно и стремительно.

Милиционер заглянул в окно, затем обошел автомобиль и открыл дверь.

— Вылазь! — приказал он коротко.

— Кто пьяный? Я пьяный? — возмущенно бормотал Слава.

— Пьяный, пьяный, — подгонял водитель. — Дыхните!

— И так видно, — проговорил милиционер. — Расплатитесь за такси.

— Почему? Я еще не доехал, — запротестовал Слава.

— Платите, гражданин, — повысил голос милиционер. — И отпустите транспорт.

Слава понял, что доказывать что-либо в этой ситуации бесполезно. Он достал рубль и бросил на сиденье.

— Поднимите, гражданин. Водитель такси вам не собака, он при исполнении, — многозначительно предложил милиционер.

Слава подобрал рубль и с ненавистью вложил в протянутую ладонь водителя.

— Сдачу возьмите, — ехидно проговорил водитель.

— Оставь на чай, — победно произнес Слава.

— Возьмите сдачу. Мы на чай не берем, — издевательски проговорил водитель.

— Как-как?! — воскликнул Слава.

— Возьмите сдачу, гражданин. Не оскорбляйте водителя, — со значением проговорил милиционер.

Слава стоял с унизительно протянутой рукой, пока водитель равнодушно и неторопливо выуживал из кармана какие-то копейки.

Наконец таксист уехал.

— Выходит, простому человеку никакого доверия, а какой-то шоферюга, так пожалуйста, — бормотал Слава, не зная, как себя вести. Чего доброго, залетишь в вытрезвитель ни за что ни про что.

— Ты в сторону произноси. А то угорю… Куда ехал?

— На Кузнецовскую.

— А почему проехал?

— В том-то и дело, — обрадовался Слава. — Я ему говорю: левый поворот пропустил. А он…

— Верно, — лениво обронил милиционер. — Там знак висит, проезд запрещен.

— Кирпич? Так я недавно проезжал.

— Значит, кто тебя вез, нарушил.

Милиционер придирчиво осмотрел Славкину куртку, перевел взгляд на узел. Он мучительно соображал, что ему делать со Славкой. Просто отпустить нетрезвого человека он не мог, хотя, судя по виду, парень не так уж и пьян…

— Ладно, — принял он решение. — Плати рубль штрафа.

— За что?

— Нарушение! — Милиционер достал книжечку и оторвал квитанцию. — На такси разъезжать деньги есть, водку пить деньги есть, а на штраф никогда ни у кого денег нет.

К общежитию Слава подходил в самом мрачном расположении духа. Обнаглели эти таксисты, думалось сейчас Славе, ведут себя, как царьки, никакой управы на них, никому не пожалуешься. Написать бы жалобу в парк, пусть вытащат наглеца на административную комиссию, накажут. А еще лучше — посадят в «масляный бушлат» недели на две, помогать смазчицам на ТО-1… Так странным образом в Славкиной голове переплеталась человеческая обида с профессиональным знанием таксомоторной службы… Но ничего, встретится он когда-нибудь с этим водителем на линии. Слава представил себе эту встречу. Он бы уж придумал, как отомстить, — обогнал бы его и резко затормозил. Пусть бы тот и разбил Славе багажник, зато покалечил бы себе передок, да и отвечал бы за несоблюдение дистанции. Всегда виноват тот, кто позади… Ох, как Славе хотелось сейчас оказаться за рулем и видеть в зеркале наглую физиономию обидчика беззащитных пассажиров.

Миновав телефонную будку, Слава вошел в подъезд общежития. Место дежурной пустовало, лишь на спинке стула висела кофточка — признак того, что дежурная отлучилась ненадолго. Слава шагнул в полутемный коридор…

Первые две комнаты были заперты. Из-под двери третьей пробивалась полоска электрического света. Слава постучал и в ответ на приглашение войти толкнул, дверь.

Между столом и аккуратно застеленной кроватью он увидел Свету. Или девушку, чем-то очень напоминающую, — знакомство Славы было коротким, и он мог забыть ее лицо, помнил лишь в общих чертах.

Девушка удивленно оглядела высокого худого молодого человека в щегольской куртке. А Слава уже был уверен, что это и есть та ночная пассажирка, любительница автомобильных прогулок.

— Здравствуйте, — растерялся вдруг Слава. — Вы меня не узнали? Я вез вас как-то в такси.

— Вот оно что! — воскликнула девушка. — Куда же вы подевались? Выскочила, а ваш и след простыл.

Она взяла с подоконника кошелек, открыла и, повернувшись удобней к лампочке, пыталась разглядеть, что у нее там лежало.

— Напрасно вы. Обижаете. Я просто так зашел.

Девушка положила кошелек на место. Она была в спортивном тренировочном костюме и в тапочках на босу ногу.

— Как же вы меня разыскали?

— И сам не верю. Первая приоткрытая дверь — и ваша. Судьба!

— Ого! — улыбнулась Света. — Может, и судьба. Я прибежала на минутку, платье переодеть. У нас сегодня вечер в институте. Вас, если не ошибаюсь, зовут…

— Слава… День, а вы электричество жжете.

— Гладить собралась. При лампочке удобней… Что ж, пришли, так садитесь.

Комната была небольшая, на две кровати. Чистая, аккуратная. Пол застелен дорожкой. На стене плакат с жутким анатомическим макетом человеческого тела. Из-за плаката торчали фотографии киноартистов. Табель-календарь. Расписание дежурств по уборке. Шкаф со снятыми дверцами, на полках которого были сложены книги и посуда. Света достала красное платье и разложила его на столе.

— Пришли, так рассказывайте, Слава. Как живете? Как животик?

— Животик ничего. — Слава уже освоился. — А у вас?

Света засмеялась, и Слава в следующую секунду понял, что прозвучало это как-то двусмысленно.

— Не смущайтесь, парень. Я медичка. Нас в краску вогнать нелегко. — Она послюнила палец и дотронулась до утюга.

— А он вас ночью не пугает? — Слава кивнул на плакат.

— Кто? Борька? Нет. Наоборот, утешеньице наше.

Красные и бурые мышцы извивались путаными узлами. Голубые и черные кружева кровеносной системы. Сердце, похожее на кулек. Но самое неприятное впечатление — глаза. Без век, круглые, с дико вытаращенным зрачком…

— Жалко мне вас, — вздохнул Слава.

— Вот еще… Впрочем, если вас, Слава, разрезать, вы будете выглядеть более эффектно. Вместо сердца у вас эти… пети-мети, как вы тогда выразились.

— Здрасьте. Не такой уж я и маклак. — В голосе Славы звучала обида.

— Что вы! Наоборот, — засмеялась Света. — Я выскочила, а вас нет. А на счетчике было рубля три, верно?

— Два шестьдесят. Слава запнулся, чувствуя, что попался на удочку.

Света рассмеялась.

— Расскажите что-нибудь.

Слава нахмурился. Разговор явно не складывался. Еще немного, и Света начнет над ним потешаться. С ним так и раньше бывало — вроде все завязывалось серьезно, а потом оборачивалось смехом…

— Что же вам рассказать? — Слава пытался вспомнить какой-нибудь значительный случай, чтобы показаться девушке с неожиданной для нее стороны. А вместо этого помимо желания произнес: — Вот. Куртку купил. — Запнулся, окончательно запутавшись..

— За сколько? — серьезно спросила Света.

— Пятьдесят отдал. И обмыть пришлось, — приврал Слава для солидности.

— Вот как? — так же серьезно проговорила Света. — И ни в одном глазу.

Слава оживился, беспокойно задергался на стуле.

— А меня сейчас за пьяницу приняли. И оштрафовали. Представляете?

И Слава поведал о том, что произошло с ним в такси.

Девушка оставила утюг и захохотала.

— Ну и дела! За что боролись, на то и напоролись? — смеялась она. — Он ведь брат ваш, Славик, коллега. А вы его так честите. Завтра и вы займете его место. Нехорошо.

— Я бы так никогда не поступил, — разозлился Слава.

Девушка выключила утюг. Подняла платье, встряхнув, осмотрела и осталась довольна.

— Старайтесь реже употреблять слово «никогда», Славик… Хотите пойти со мной на вечер?

Слава так и не успел ответить — дверь приоткрылась, и в проеме показалась женщина в халате.

— Посторонние у тебя, Михайлова. Опять? Ну-ну…

— Все вы замечаете. — Лицо Светы стало злым и острым. — Дверь, прикройте, дует.

— И с той стороны! — добавил Слава, победно глядя на Свету.

Это женщину не на шутку разозлило. Она смерила Славу уничтожающим взглядом.

— Молодой человек! Покиньте женский этаж!

Слава растерянно приподнялся, жалобно глядя на Свету.

— Ни с места! — выкрикнула Света. — Это мой двоюродный брат.

— Ври больше, — злорадно произнесла дежурная. — Фантазии твои. А тот, с усиками, на «Запорожце» старом? Тоже был брат? Или муж?

Света шагнула к двери и, оттолкнув женщину, захлопнула дверь.

— Светка! Пусть уходит! Парамонову скажу, попомнишь! — доносилось сквозь стену.

Слава поднял свой узел.

— Не надо. Из-за меня, — вяло проговорил он. — И коменданту нафискалит.

Кивнув девушке, он вышел.

Дежурная стояла, упершись рукой о дверной косяк.

— Брат! Знаем таких братьев. Ишь ты! Ходок!

— Ладно, тетка, слышал уже…

Ругаться с ней у Славы не было настроения.

Мусатов посторонился и пропустил вперед Шкляра. Тот вошел стремительно, словно его силой сдерживали в коридоре и наконец удалось вырваться.

Не спрашивая разрешения, Шкляр сел, подтянув тощие длинные ноги.

Тарутин с интересом разглядывал старика, точно впервые видел, заведомо зная о его проделках.

— Что, Максим Макарович, входите постепенно в курс? Мне уже докладывал главный инженер.

— И что он вам доложил, этот главный инженер? — сухо спросил Шкляр, мельком окинув взглядом Мусатова.

— Сказал, что вы инициативный человек. Что у вас прорва всяких идеи и планов…

— А он вам не говорил, что парк разваливается? Единственное ваше толковое решение за то время, пока я здесь, — отказ от новой техники, — проворчал Шкляр.

Тарутин откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Вот! А все говорят, что я необдуманно поступил.

— Небось свой собственный автомобиль на улице держать никто не хочет.

— Верно, Максим Макарович, не хотят!

Тарутин встал и легко прошелся по кабинету.

— Парк разваливается, Андрей Александрович! — повторил Шкляр. — А там все новые обязательства берут. — Шкляр ткнул пальцем в потолок. — Их самих бы за руль. Подумать только: в шестьдесят девятом году накручивали двести тридцать платных километров в смену, а сейчас триста тридцать. А что изменилось?

— Техника изменилась. Была двадцать первая «Волга», стала двадцать четвертая, — холодно вставил Мусатов.

— Какая разница?! Скорость, как была шестьдесят, так и осталась. К тому же условия усложнились: сколько машин на улицах! А мы все долдоним: техника изменилась. Нет, чтобы подумать…

Тарутин достал из ящика стола тетрадь.

— Так вот, Максим Макарович, ваше предложение по изготовлению пружин очень любопытное. И простое. — Тарутин положил тетрадь подле Шкляра на свободный стул. — Не скрою, главный инженер даже в управлении обещал наладить выпуск по вашей схеме… Но мы этим заниматься не будем.

Мусатов в недоумении смотрел на Тарутина — зачем же тот попросил вызвать Шкляра?

Шкляра, казалось, не тронул отказ директора. Он сложил тетрадь вдвое и сунул во внутренний карман пиджака. Он учуял, что разговор предстоит интереснее, чем обсуждение проекта…

— Под силу ли вам, Максим Макарович, составить схему предприятия, где можно было бы одновременно не только ремонтировать значительное количество автомобилей, но и изготовлять дефицитные детали для кузовных работ…

— Предприятия? — перебил Мусатов.

— Именно, — кивнул Тарутин. — Если собрать под одну крышу натуральное хозяйство всех таксомоторных парков города, разве это не будет предприятие?

— Ха! — воскликнул Мусатов. — Хочу посмотреть, как директора парков выпустят из-под своих крылышек кустарей. С таким трудом организовывали, осваивали технологию. Вы видели, как Абрамцев штампует у себя передние крылья? Пятитонный пресс где-то раздобыл. Да он взорвет его, а не отдаст…

Тарутин обернулся к Шкляру.

— Мне необходима схема такого предприятия.

— На сколько единиц? — серьезно спросил старик и вытащил блокнот.

— Надо собрать сведения в управлении о находящихся одновременно в ремонте автомобилях. С перспективой роста таксомоторов в городе…

Мусатов засмеялся и тряхнул головой.

— Послушайте, Андрей Александрович, мы взрослые люди. О чем вы говорите? Это же прожектерство! Деньги, деньги… Не говоря уж о самом строительстве. Вам не дадут денег даже на проектное задание. Или вы будете строить по бумажкам Шкляра?

— Нет, — терпеливо произнес Тарутин. — Если у Шкляра возникнут дельные предложения, они лягут в основу проектного задания. А что касается средств… Сколько всего понастроили на наши деньги? Откуда в управлении мраморная лестница? А зал на пятьсот мест со сценой, как в Большом театре? А приемные, отделанные дубом? За счет наших такси! Излишки фондонакопления…

— Ничего, голубчики! — Шкляр махнул рукой в сторону окна, где, вероятно, угадывалось далекое управление. — Посидите без полированной мебели!

— Верно! — улыбнулся Тарутин. — А не хватит — в банке ссуду выколотим. Поверят — дадут.

— Догонят и еще добавят, — мрачно проговорил Мусатов. — Вы уж сразу новый автозавод закладывайте. Чего там!

— Это нереально, Сергей Кузьмич. А то, что я предлагаю, — реально. Это уже существует. Только разбросано по паркам, рассеивая и средства, и рабочую силу. Кустарщина. Собрать все под одну крышу. А за счет освободившейся территории можно расширить гаражи, оборудовать блоки…

— Вас никто не поддержит. Вы хотите узаконить частное предпринимательство…

— Не надо страшных фраз, Мусатов. — Тарутин поднял руки над головой. — Если то же самое делается подпольно, все терпят. Понимают — выхода другого нет. А если построить специальное предприятие, это уже диверсия под социалистическую экономику? И где вы усмотрели частное предпринимательство? Что, мы наживаться будем на этом? Ляпнули и сами не знаете что…

— Знаю. Когда из этого предприятия поплывут дефицитные самоделки на автомобильную барахолку, тогда убедитесь…

— Вчера на барахолке я одного маклака ущучил. Покрышки новые продавал. С нашим клеймом. И коробку меченую. — Шкляр выпрямил ноги, и в кабинете звуком электрического разряда раздался сухой хруст кости. Потом стал неторопливо укладывать блокнот в карман, что-то аккуратно при этом поправляя и смещая в сторону, чтобы блокнот лег поудобней.

— Ну. И что же дальше? — не выдержал Мусатов.

— А что дальше? Привел в милицию. Хорошо, успел вовремя с милиционером: он собирался уезжать. Составили протокол.

— Наш водитель?

— Нет. Со стороны. Студент какой-то. Говорит, у таксиста перекупил. Вижу — врет, а доказать не могу. Только и узнал, что зовут его Игорь.

— Бедный студент, значит, — произнес Тарутин.

— Бедный. На своем «Москвиче». Голубого цвета.

— Ну! — воскликнул Мусатов. — А каков он внешне? В очках?

— В очках. Как у мистера Твистера. С блюдце величиной. Темных.

— Он и есть. Зять нашей Раисы Карповны. Кладовщицы. Голубой «Москвич». Я сразу о нем подумал, точно увидел. У нас дачи неподалеку. — Мусатов засмеялся, поводя из стороны в сторону головой. — Его, кажется, Игорем и зовут… Как-то он меня от вокзала подвозил, разговорились…

— В каком отделении милиции составили протокол? — перебил Тарутин.

— В четвертом, — ответил Шкляр. — У автомагазина. За углом.

После ухода Мусатова и Шкляра Тарутин попытался было заняться текущими делами. Машинописные фразы располосовали лист бумаги. Это был отчет управления за третий квартал, полученный дня два назад. Полное благополучие и рост. Прекрасные перспективы. Даже можно увеличить план… Впрочем, так и увеличивают план для такси. С потолка. После радужных отчетов руководителей перед вышестоящим начальством. Чистый волюнтаризм…

Тарутин постучал ручкой о стол, пытаясь сосредоточиться. Не удавалось. Цифры расползались, налезали одна на другую, прятались. Что с ним происходит в последнее время? Жажда деятельности сменялась апатией, апатия переходила в тоску.

Возможно, и эта его жажда деятельности была не чем иным, как лекарством от тоски? И когда все образуется в его личной жизни, то перестройка, которую он затевает в парке, покажется обузой, ненужной трепкой нервов? В самом деле, ведь и без него парк существовал. Так все привыкли к сложившейся форме отношений, что не замечали ее пороков, как, вероятно, глубоководная рыба не замечает давящей тяжести воды. Если кого-то не устраивает положение вещей, то он увольняется из парка. Слава богу, шоферы везде нужны. Не уходят, значит, все в порядке. И не обернется ли еще большим хаосом дело, что он затевает? Годами формировалась система мышления людей, которыми он сейчас руководит. В конце концов, это особое объединение, когда человек, по существу, теряет контроль со стороны общества, оставаясь один на один с посторонним человеком в тесном пространстве кузова автомобиля. И собственное благополучие целиком зависит от личной инициативы, изворотливости, гибкости ума, расчета. Вот когда проявляются все черты человеческого характера: и хорошие и плохие. Да и сам таксопарк является логическим продолжением их методов борьбы за существование. Парк и таксисты — единое целое!

И если Тарутин задумал как-то перестроить систему отношений в парке, обернется ли это существенным успехом? И вообще… зачем это все ему?

Тарутин вздохнул. Бывают же люди точных, решительных поступков. Все им ясно в этой жизни. Никаких самокопаний, никаких эмоции. А что он?!. А? Уехать в Ленинград, заняться наукой в каком-нибудь автодорожном НИИ. Спокойно, солидно. В полном соответствии с его наклонностями…

Сухо щелкнул динамик селектора, и секретарь напомнила, что его ждут посетители, настало время приема по личным вопросам. Каждый вторник — с трех до пяти.

Первой на очереди была Глафира-мойщица, молодая, пышущая здоровьем женщина. Войдя в кабинет, она сняла косынку, освобождая копну завитых льняных волос. Ей давно была обещана квартира, а на последнем заседании месткома вновь обошли. Одна теперь надежда на директора, все говорят, что он человек справедливый, заступчивый…

— Кто же это говорит?

Та промолчала.

Тарутин перечитал заявление. Двое детей, муж, свекровь. И все в одной комнате… Но что директор мог поделать? Комиссия тщательно разбирала каждое дело. Оказались люди более нуждающиеся.

— Вот в кооператив я бы вам помог вступить. А комнату эту оставили бы свекрови, — произнес Тарутин.

Глафира всплеснула руками.

— В кооператив? С каких таких денег? У меня девяносто, и муж слесарит за сто двадцать.

Тарутин повертел бумагу.

— А что, Глафира Степановна, у вас девять классов образования. И вроде техникум.

— Лесотехнический, — с непонятной интонацией добавила Глафира.

— Не перевести ли вас в диспетчерскую? На сто десять рублей?

— Да нет уж, не надо, — испуганно воскликнула она. — Мне и так хорошо.

— Так ведь зарплата больше.

— Я к вам, Андрей Александрович, не жаловаться пришла на работу, а по другому вопросу.

Тарутин встал, разминаясь, сделал несколько шагов по кабинету.

— А если мы установим автоматическую мойку салона автомобиля, будете вы тогда держаться за свое место?

Глафира накинула косынку, пальцем заправила упругие завитушки волос.

— Давно грозятся… А эта автоматика и окурки будет выковыривать из щелей?

— И окурки. Высасывать. Пневматикой, — усмехнулся Тарутин.

— Ну, это мы еще посмотрим… А пока на мой век хватит. — Она направилась к двери.

— Послушайте, Глафира Степановна… Сколько вам остается за смену? Честно.

Женщина обернулась, дерзко вскинув выпуклые глаза на Тарутина.

— Все мои. А кооператив строить мне не хочется. Подожду. Улучшение жилищных условий рабочего класса — забота государства! — И вышла, аккуратно прикрыв дверь.

Тарутин в досаде хлопнул кулаком о ладонь. Рабочий класс! Выковыривает окурки из щелей в салоне да проводит мокрой тряпкой по резиновому коврику. А с такой легкостью бросается словами «рабочий класс». Чему-чему, а этому выучились. Ну, кто там еще на очереди из таких «рабочих»?

В кабинет вошла женщина с баулом в руках. Широкое курносое лицо. Ярко-красные губы. Челка.

— Таня Петухова. — Она уверенно протянула Тарутину ладонь. — Извините, что я вас тревожу, товарищ директор. Но по-пустому я бы не пришла, честное слово.

Тарутин без энтузиазма пожал пухлую ладонь, мучительно пытаясь припомнить, где он видел эту гражданку.

— Ларечница я. На углу мой киоск..

Тарутин вернулся к своему столу.

— Что же вы хотите?

Женщина села на край кресла и поставила на пол баул.

— Ну что вы в меня вцепились, Андрей Алексаныч? В торге предупредили, что киоск убирать будут с площади. Что вы вроде настаиваете.

— Видите ли…

— Таня… — кротко подсказала ларечница.

— Видите ли, Татьяна, лично против вас я ничего не имею. Но винная точка рядом с таксомоторным предприятием…

— Значит, у завода можно, а у парка нельзя?

— Не знаю, не знаю, — мучительно морщился Тарутин — Я отвечаю за свой участок.

— А за мой план кто ответит?

Тарутин молчал, всем своим видом выказывая неудовольствие этим визитом.

— Неужели два взрослых человека не могут договориться между собой? — осторожно произнесла женщина, — Ну подождите до весны, а, Андрей Алексаныч? Куда мне перебираться на зиму глядя?

Тарутин потянулся к кнопке селектора, чтобы вызвать следующего посетителя. Женщина вскинула руку, предупреждая его движение.

— А я вам подарок за это сделаю. — И, очевидно, по-своему истолковав удивление, мелькнувшее в широко расставленных темных глазах директора, торопливо добавила: — Дубленка есть у меня. Точно на вас. Серая, с пушистым воротником.

— Серая? — растерянно произнес Тарутин.

— Ага! С пушистым воротником. — Женщина тряхнула круглой головой с аккуратной, только что из парикмахерской, прической.

— Взятка?

— Уважение! — Женщина подняла короткий палец с ярко-красным, словно стоп-сигнал, ногтем.

— А если я милицию вызову?

— А свидетели? — в тон ответила женщина.

Она подобрала обвисшие ручки баула.

— Жаль, Андрей Алексаныч, — мягко произнесла женщина. — Такая дубленка себе хозяина найдет. Какого-нибудь кривоногого охламона из управления вашего. Напрасно вы себя шубы лишили. Другой ларек, поверьте, труднее взять, чем Берлин, я-то знаю… Просто вы мне приглянулись. Проходите, бывало, мимо, а у меня сердце замирает, честное слово. И не остановитесь…

Руки ее, белые, крепкие, падали вдоль туго натянутого голубого платья с металлическими пуговицами.

— Вот я и думаю: пойду сама к нему. А что касается ларька, гори огнем! Хотите — сама его руками этими порублю на щепки, если скажете.

Тарутин молчал. И никак не мог согнать с лица улыбку, гипсовой маской стянувшую кожу.

Женщина повернулась и пошла к двери. Баул тяжело тыкался в ее ноги…

Когда в кабинете появился заместитель директора по коммерческой части Цибульский, с лица Тарутина все не сходила странная гримаса.

— Чему вы улыбаетесь? — хмуро проговорил Цибульский.

— Так, Федор Лукич, забавно все…

Цибульский плюхнулся в кресло, положил на колени прозрачную тоненькую папку, вспорол серебристую змейку замка и вытащил несколько листов бумаги.

— Честно говоря, я уже смирился с вашим странным отказом от новых автомобилей. Я подумал: если человека поставили директором такой большой конторы, как наша, то этот человек должен крепко взвесить каждое свое решение. К тому же, как полагают специалисты, нервные клетки не восстанавливаются… Так вот, наконец прислали наряды на некоторые запасные части. Если вы и от них откажетесь, я подам заявление об уходе — так работать нельзя.

— Заранее предъявляете ультиматум, Федор Лукич? — Тарутин перенял из рук Цибульского наряды и положил перед собой на стол. — Вы не совсем четко представляете смысл моего отказа от новой техники. А смысл прост: обратить внимание министерства на наше положение. Не для того, чтобы провалить очередной месячный план. Мне кажется, я выбрал верное направление… Что касается запасных частей, то это другой вопрос, Федор Лукич! Не путайте божий дар с яичницей. Остается лишь сожалеть, что нам их мало выделили.

Цибульский свел у подбородка широко растопыренные пальцы рук. Смуглое его лицо было сосредоточенно.

— Да, мало. Но может быть гораздо больше. Нужны фонды.

Тарутин пытливо посмотрел на энергичный профиль своего заместителя.

— Фонды на выделенные запчасти предусмотрены.

— Нужны дополнительные фонды для непредусмотренных запчастей.

— Не понимаю вас, Федор Лукич.

— Скажите, что должно отличать меня, вашего заместителя по коммерческой части, от вас?

— Для начала внешность. Чтобы сотрудники нас не путали.

— И не только внешность, — серьезно ответил Цибульский. — Предприимчивость! Вот что меня должно отличать. Вы разрабатываете направление, я его осуществляю. И в наших с вами условиях предприимчивость — фактор немаловажный.

— Так-так, — улыбнулся Тарутин. — Что же вы хотите предпринять?

— Для начала — заручиться дополнительным фондом.

— А дальше?

— Дальше. Одолжить у вас, ну, скажем, рублей пятьсот.

— Вот как? — удивился Тарутин. — Для чего?

— Для представительства.

— Не много ли?

— Мало. Из своих столько же добавлю.

— Что-то я перестал вас понимать, Федор Лукич.

— Естественно. Вы никогда не были специалистом по коммерческой части… Моя должность, шеф, обусловливает обширные связи во многих областях жизни нашего города — от администрации оперного театра до влиятельных людей в торговых сферах. Так? Так. Иначе бы копейка мне цена как специалисту… — В тоне Цибульского звучала открытая ирония. И это снисходительное обращение «шеф»… — Некоторые люди с испорченным воображением обозначают подобное положение вещей малопочтенным словом «деляга», — продолжал Цибульский. — Но это, повторяю, от скудости воображения. Деловой человек — это да!

— Короче, Федор Лукич. Я начинаю путаться. К тому же у меня сейчас идет прием по личным вопросам.

Цибульский поднял руку в знак того, что нет дел важнее.

— Заранее хочу оговорить: что отличает делового человека от деляги? Деловой человек чтит уголовный кодекс, когда деляга им пренебрегает. Быть деловым человеком — это искусство… Для выполнения плана парку позарез нужны дефицитные запасные части. Верно? Но выделяют их нам в крайне ограниченных количествах. Как поступает деловой человек? Он берет выделенную для операции сумму и отправляется к другому деловому человеку, работающему в торговых сферах. И покупает наиболее дефицитные и труднодоступные предметы — часы последней модели, магнитофоны…

— Дубленки, — иронически подсказал Тарутин.

— Именно… И весь этот товар он передает экспедитору, едущему за запасными частями в другой город. Там экспедитор встречается с людьми, от которых непосредственно зависит получение запасных частей, и продает им дефицитные товары. Рубль в рубль. Согласно магазинному чеку.

— Я все понял, — нетерпеливо прервал Тарутин. — Вы не в кабинете следователя, не надо деталей. Я все понял.

— Деловой подход заключается в том, чтобы расположись к себе людей, ведающих запасными частями, — не унимался Цибульский. Маленькие черные его глаза сверкали, как антрацит, руки касались то ручек кресла, то лацкана пиджака, то края директорского стола. — Теперь вы мне ответьте: на каком заводе нельзя найти излишков деталей, если очень хотеть их найти? К тому же для таких бескорыстных и услужливых людей, как наш экспедитор? И находят. И отпускают сверх лимита по дополнительному фонду.

— Даже за счет недопоставок другим предприятиям, — съязвил Тарутин.

— Это меня не волнует, Андрей Александрович. Каждый отвечает за свой участок. И, как ни странно, в обиде никто не оказывается. Вам возвращается ваша ссуда — и на этом операция считается закрытой.

Тарутин, не вытаскивая рук из карманов, пожал плечами.

— Черт знает что… Ну а те, из сферы торговли, им-то какой навар?

— У них тоже свой интерес. При торге есть гараж. Там тоже невесело с запасными частями. Вот мы им и выделим что-нибудь по перечислению. Так что все довольны. При абсолютной законности… — Обсудив еще несколько вопросов, Цибульский направился к выходу. В дверях он задержался. — Кстати, Андрей Александрович, вы будете вечером у Кораблевой?

Тарутин щелкнул пальцами — чуть было не забыл. Еще неделю назад Жанна Марковна пригласила его и нескольких сотрудников к себе на день рождения. Правда, с тех пор отношения между ними несколько осложнились. Жанна Марковна избегала появляться в кабинете директора, а если и появлялась, то держалась сухо, официально… Тарутин сейчас оказался в затруднительном положении. Он неопределенно повел головой.

— Сколько ей исполняется? — спросил Цибульский.

— У женщин об этом не спрашивают, Федор Лукич.

— Исключительно для выбора подарка. Ладно, подарю что-нибудь всевозрастное. Безразмерные чулки. — И подмигнув, Цибульский покинул кабинет.

А Тарутин еще некоторое время размышлял — пойти к Кораблевой или нет? Вечером он должен был встретиться с Викой. Забавно, если они вдвоем явятся к Кораблевой. А почему бы и нет? Хорошо, Цибульский напомнил…

В памяти всплыл разговор с Цибульским. Тарутин пытался определить свое отношение к тому, о чем с таким пылом говорил сейчас заместитель по коммерческой части. Внешне выглядело все вполне пристойно. В конце концов, не только Цибульский так поступает. А одними перспективными идеями парк не оздоровить, нужны конкретные ежедневные решения, иначе нечего будет оздоравливать. Он хозяйственник, директор. Или подать заявление об уходе, или действовать сообразно обстоятельствам… Это и есть работа…

Казалось, часть энергии, бьющейся в деятельном мозгу Цибульского, передалась и Тарутину. Даже настроение улучшилось. Он налил из графина полстакана воды. Сделал несколько глотков.

Необходимо созвать совещание. Есть в парке толковые люди, болеющие за производство. Пригласить начальников колонн, некоторых водителей. Неофициально. На чашку кофе. Побеседовать. Наверняка что-то наметится интересное. Не на одном совещании, так на другом.

Тарутин потянулся к календарю — наметить день такого совещания. Но его отвлек звонок внутреннего телефона. Еще не касаясь трубки, он уже был уверен, что звонит Кораблева. И не ошибся. Голос Жанны Марковны звучал напряженно. Она мучительно подбирала слова…

— Андрей Александрович, я пригласила вас сегодня… К себе…

— И что? Вы передумали?

— Нет. Не передумала… Но наши с вами… — Кораблева замялась.

— Я помню, Жанна Марковна. И приду. — Тарутин произносил слова своим обычным ровным тоном. — До вечера, Жанна Марковна, — добавил он после затянувшейся паузы и повесил трубку.

Время, отведенное для приема по личным вопросам, уже истекало. Надо торопиться.

Следующим был высокий парень, рыжеволосый, с бледным болезненным лицом. Войдя в кабинет, он вытащил аккуратно сложенный листок и положил на край стола.

— Здравствуйте, — спохватился парень и шмыгнул носом.

Тарутин указал на стул, но парень остался стоять, теребя в руках потертую шоферскую кепку. Вероятно, он ждал, что Тарутин, прочтя заявление, завяжет разговор. Но директор к заявлению не притрагивался.

— Вот. Хочу уволиться. По собственному желанию.

— Давно работаете?

— Не очень.

— Какая колонна?

— Пятая.

— У Вохты, значит? — проговорил Тарутин. — Что ж так? Лучшая колонна, а вы уходите?

Парень опустил глаза и молчал. Тарутин побарабанил пальцами, затем резко приподнялся, взял заявление и опустился в кресло.

— Чернышев, значит? Валерий Чернышев… — Тарутин вскинул глаза и посмотрел на молодого человека. — Чернышев! Это ты, что ли, в больнице лежал?

Парень кивнул.

— Ну, брат! Что же ты не явился ко мне, как выписался?

Тарутин вышел из-за стола. Парень был почти одного роста с ним. Рыжеватые брови соединялись на переносице бесцветным редким пушком. Волосы замяты кепкой. Низкий широкий лоб.

— Вот, значит, как ты выглядишь. Тогда-то я тебя не разглядел из-за бинтов… Как здоровье, Чернышев?

— Подлатали, — нехотя ответил Валера.

Тарутин обнял парня за мослатые плечи и подвел к креслу. Сам сел напротив.

— Как тебя встретили в колонне?

— Обыкновенно. Сдал бюллетень. Сказали, чтобы шел к машине.

Тарутин вспомнил о просьбе Жени Пятницына и делал вид, что он не в курсе событий.

— Ну а машина как? На ходу?

— Третий день ползаю под ней. Надоело.

— А где сменщик?

— Перешел на другую машину.

Помолчали.

Тарутину этот долговязый паренек казался симпатичным. Или он сейчас испытывал острое чувство вины перед ним за то, что все это время ничего не делал для выяснения обстоятельств драки? Засосали текущие дела, забыл. А ведь как тогда возмущался, ездил в больницу, выяснял, знакомился с его личным делом…

Валера догадывался о мыслях Тарутина и, вероятно, испытывал удовольствие от смятения директора. И вместе с тем, казалось, он бросал вызов Тарутину своим молчанием.

— Значит, увольняешься. По собственному желанию. А жаль… Понимаешь, Чернышев, мне очень нужны сейчас надежные люди. Дел в парке невпроворот. А такие, как ты…

— Какие? Вы меня и не знаете.

— Видишь ли… Я догадываюсь… Ты кому-то перебежал дорогу — тебе отомстили. Для порядочных людей это не метод убеждения. Стало быть, ты был неугоден подлецам… И вот, вместо того чтобы остаться, дать им бой, ты удираешь.

Валера с изумлением посмотрел на директора.

— Я еще и виноват? Ловко. Мало того, что я чуть концы не отдал. Мало того, что я вернулся в колонну, а на меня косятся как на прокаженного. На линию не могу выехать, «лохматку» свою растащенную не соберу. Мало этого! Я еще должен бой давать?! Нет, Андрей Александрович, это все слова красивые. Я лучше пойду песок возить, на душе будет спокойней. Научили. Спасибо. Теперь век молчать буду… Что я доказал тем, что заявил начальнику колонны о безобразиях на линии? Что? Ничего я не доказал!

Тарутин не ожидал такого взрыва ярости от застенчивого на вид паренька.

— Ко мне надо было прийти, — пробормотал он.

— Не успел. По дороге перехватили… А что толку-то? Вы и пальцем не пошевелили, чтобы выяснить. Совсем запамятовали. Или специально? Так спокойней?

Валера не мог удержаться. Прорвало. Он видел в. директоре частицу той несправедливости, из-за которой столько претерпел. И участие директорское ему казалось маской, скрывающей равнодушие. Сладкое чувство мести, пусть на словах… По глазам Тарутина он видел, что слова его достигают цели — ранят директора…

— Погоди. Что ты все в одну кучу, ей-богу? — проговорил Тарутин.

— Одна куча и есть! — выкрикнул Валера, замирая от собственной дерзости.

Тарутин переждал, паузой сбивая Валеру с воинственного настроя.

— Ты еще, Чернышев, мальчик. Все куда сложнее…

В парке сотни честных людей, что же, я их буду допрашивать, смуту сеять? Ведь никаких зацепок.

— Не знаю, — потупился Валера. — Только вокруг черт-те что творится, а вы чего-то ждете. Понимаю, сложно. А кое-кто думает, что директор размазня. Вот и выступают… Не мне вас учить, просто мнение свое высказываю, к слову…

Чернышев поднялся с кресла и, насупившись, смотрел на белеющий листок заявления. Следом поднялся и Тарутин. Он взял со стола листок и переложил в папку.

— Позже загляни. Дня через три. Подумать надо.

Оставшись один, Тарутин соединился с отделом кадров и попросил принести ему личные дела всех начальников колонн. Потом вызвал секретаря.

— Будьте любезны, узнайте телефон четвертого отделения милиции. Следственный отдел. Это где-то рядом с автомагазином.

В три часа дня старшая кладовщица Раиса Карповна Муртазова, как обычно, готовилась опломбировать центральный склад. С этого часа и до семи утра следующего дня всем снабжением таксопарка будет ведать дежурный склад. Такую систему ввел Тарутин в начале своего вступления в должность директора. Смысл был прост: дежурный склад располагал ресурсами для работы парка в течение двух суток, не более. И появилась возможность лучше контролировать прохождение дефицитных запасных частей…

Сегодня в ночь оставалась дежурить младшая кладовщица Лайма, белобрысая сутулая девушка-латышка. Она укладывала в металлическую сетку пакеты с деталями, запас которых «на дежурке» был исчерпан, а в ночь наверняка понадобится. Муртазовой казалось, что девушка не торопится покинуть помещение.

— Господи, ну и копуха ты, Лайма. Четвертый час пошел.

— На моих три скоро не будет, — спокойно ответила Лайма. Она все делала не торопясь, часто вызывая недовольство у вечно спешащих водителей. — Фы немного запыли фыдать мне тормозную фоду.

— Здрасьте, я ваша тетя! Вспомнила под самый свисток.

— Я фам гофорила. И ф заяфку написала, — невозмутимо произнесла Лайма. — Фы что-то сегодня не ф сепе.

Муртазова скользнула взглядом по веснушчатому неприметному лицу помощницы.

— «В сепе, в сепе», — передразнила она сварливо.

Лайма бережно сложила накладные в боковой карман отутюженного халата с белым отложным воротничком.

— Напрасно фы меня пофторяете. Фы по-латышски говорите немного хуже, чем я по-русски.

И вышла, гордо подняв маленькую аккуратную голову.

Муртазова сбросила с плеч фуфайку, повесила ее на гвоздь за шкафом. Да, она была не в себе, это точно. Послала судьба зятя. Проку от него, балбеса! В дом взяла огольца. В общежитии жил, в резиновых сапогах под брюками на праздники ходил. А форсу-то, форсу… Один раз поручила ему дело сделать — на тебе! Хорошо еще, не растерялся, сообразил сказать, что перекупил покрышки у какого-то таксиста. Крик дома поднял: «Вы меня на преступление толкаете!» И дочь хороша — варежку раскрыла. Жрать-то они горазды. И на машине раскатывать… Не будь внука — плюнула бы на эту канитель, живите как все, внука жаль. Ей-то самой много ли надо? Одно пальто пятый год не снимает. И перелицовывала, и подкладку меняла… «Что вы себе, мамаша, приличную крышу сладить не можете?» Крышу! Пальто, значит. Тьфу! Разговаривать, как люди, не могут… Жаль, муж умер, он бы им показал, как надо родителей благодарить за все удобства и удовольствия. Крутой был мужчина. Сорок лет таксистом проработал. Не очень-то разрешал на себе воду возить. И уважали бы больше. А то самое обидное, зять ее презирает. Живет в ее квартире, отдыхает на ее даче, катается в ее машине и презирает. Вот падло-то! А старость подойдет, не спросит! Уже пятьдесят восемь. Еще год-два, и концы… Нет, не перепишет она на дочь свое хозяйство, пусть хоть слюной зайдутся, не перепишет, хватит с них и того, что имеют. Нагорбатилась она с мужем за век… Они умные, да и она не дура!.. Действительно, смешно — такие дела проворачивает, весь парк в кулаке держат, даже сам Вохта, на что мужчина крутой и то с нею считается. И на тебе! Перед зятем робеет. Перед этим стрючком в импортных очках (тоже купленных ею при случае) робеет. Был бы и вправду серьезная персона. Ученый. Принципиальный. А то ведь мелкая душа. Только что язык подвешен, а так плюнь-разотри. И как он тогда в милиции не раскололся, ее не повязал, чудо просто. Понимает, стервец, что все тогда в пыль обратится. На все государство руку наложит, на недвижимое и на движимое. Интересно, автомобиль, с точки зрения закона, — недвижимое или движимое? Надо порасспрашивать…

Тяжело вздыхая, Муртазова перенесла массивную фигуру в подсобное помещение, сбросила тапочки и, пошуровав ногой под табуретом, выгребла туфли. Присела, поправила чулок…

В железную дверь склада постучали.

— Нечего, нечего! — крикнула она, не поднимаясь с табурета. — В дежурку ступай!

Стук в дверь повторился.

Ругнувшись, Муртазова сунула ноги в тапочки и, хлопая подошвами о цементный пол, прошкандыбала до двери. Откинула металлическую ставню и выглянула в забранное решеткой оконце.

— Господи, Андрей Александрович, — пропела она на свой обычный манер. — А я уж и пломбир приготовила.

Вопреки обыкновению Тарутин не стал обходить стеллажи, заставленные деталями и агрегатами, а направился прямо к рабочему месту. Муртазова, ступая следом, настороженно смотрела в его высокую спину.

— Крылья правые получили, Андрей Александрович. Наконец-то. Их, оказывается, в тупик загнали где-то в Харькове…

Не оборачиваясь, Тарутин прервал ее резко и негромко:

— Сядьте, Муртазова. И слушайте меня внимательно.

— Батюшки! Стряслось что?

Муртазова нащупала рукой табурет и медленно присела, не сводя глаз с директора.

— Вы сейчас опломбируете склад и сдадите ключи мне.

Блеклые брови Муртазовой скакнули вверх, сдвинув на лбу кожу в глубокие серые морщины.

— Новости какие-то, Андрей Александрович. — Голос ее оставался все тем же мягким и доброжелательным. — Или провинился кто чем?

— Приказ. — Тарутин протянул ей лист.

Муртазова взяла бумагу и принялась читать.

Тарутин ждал. Всю вторую половину дня он сегодня занимался этим вопросом. Ездил в милицию, ознакомился с протоколом, разговаривал в парткоме и профкоме. По статусу своему он был вправе единолично решать вопрос о ревизии. Но слишком все это было серьезно — отрезать на несколько дней парк от центрального склада. Существовала «дежурка», но надолго ли ее хватит? Вдруг увеличится аварийность или возникнет что-либо непредвиденное? Но самым сложным оказалось собрать ревизоров. Основной костяк группы народного контроля — водители — кто работал на линии, а кто отдыхал дома. С этим вопросом тоже справился…

— Приказ. — Муртазова положила листок на стол. — И все же непонятно: с чего вдруг вы всполошились?

— Там написано. Внеплановый переучет. В связи с наступлением зимнего сезона.

— Зима-то приходит по плану. — Муртазова покачала пальцем у своего широкого носа. — Ох, темните, директор. Что-о-о это вы задумали, бедовая головушка? Или мне заранее подать заявление, а? По собственному желанию. И возраст пенсионный.

— Не стоит, Раиса Карповна, — в тон проговорил Тарутин. — Если что ревизия обнаружит, то какое там собственное желание! По статье уволю. И дело передам куда следует.

— Вот оно как. — Голос Муртазовой твердел. — Сами видите, какое хозяйство. Песок. При охоте всегда упущение найти можно.

— Разные бывают упущения… Как вашего зятя зовут? Игорь? Игорь Черенков? Вы, надеюсь, в курсе, что его задержали с покрышками и коробкой скоростей? Со склада нашего таксопарка… Только в милиции не знали, что Игорь этот зять ваш. И до сих пор не знают. Я им об этом не сказал. Мало ли, вдруг проверка ничего не обнаружит? Зачем же вашу фамилию зазря трепать? Работаете в коллективе. Поэтому я и придумал для всех в парке этот «зимний сезон».

— Спасибо, спасибо. И верно, проработала в парке без малого два десятка лет. Муж сорок лет шоферил. И умер за рулем. Друзей-товарищей — полон парк. И вдруг в жулики меня выставлять! Да мало ли где и с кем этот молокосос, зять мой, ходил-кувыркался?

— Я и говорю, Раиса Карповна. Возможно и совпадение. — Голос Тарутина звучал спокойно и сухо. — Действительно, доход ваш рублей сто пятьдесят на круг, верно? Быт устоялся — квартира, хозяйство. Ну зачем вам на преступление идти, а? Логично… А я, Раиса Карповна, как всякий нормальный человек, ненавижу жуликов, казнокрадов, фарцовщиков, взяточников и спекулянтов. Ох как ненавижу! Дело даже не в том, что они государство разворовывают. Они смуту сеют в душах людей. Соблазн. А соблазн как зараза. И порядочный человек в искушение может войти. Ведь всегда найдется чему позавидовать, жизнь-то проходит. Вот они, как гниль, сволота эта чванливая, это хамское племя, подтачивают душу. Вся эта погань, жулики всякие, ухмыляются пастью своей золотой над честным человеком. Мол, дураки, жить не умеют. У них наглые сытые морды, глазки хитрющие. Лапы липкие. Хоть внешне они такие же, как и все. В толпе не отличишь. Но жить с ними в одном городе, дышать одним воздухом унизительно для каждого человека. Руку пожимать, здороваться, в товарищах и знакомых числить. Унизительно… Понимаю, жизнь сложная штука, могут быть всякие варианты, танком через нее не прорваться. Иной раз и приходится идти на компромисс… Но разница есть, разница…

Муртазова одобрительно кивала тяжелой головой, всем своим видом показывая, что она целиком и полностью разделяет точку зрения директора. И готова в чем угодно оказать помощь. Но, видно, не хватило у нее сил сдержаться, отказать себе в удовольствии высказаться по этому поводу. Хоть и надо было промолчать, надо было. Умом понимала, а вот язык не слушался.

— Я вот и думаю, Андрей Александрович… Один, например, в водяной будке сироп разбавляет, а другой так на своем рабочем месте трудится, что вконец это рабочее место разваливает. Честно разваливает, без всяких там шахеров-махеров. Оттого что способностей к работе нет. Убытков на миллион принесет, хотя себе лично от этого и куска не перепадет. Первого, ларечника нашего, в кутузку, по закону. А второго на другой объект переводят. Или даже в чинах повышают. С первым вы и здороваться брезгуете, а со вторым, значит, на собраниях встречаетесь. Кофе в буфете пьете… Вот я и думаю. Ведь первый-то рядом со вторым — агнец божий… Где же ваша справедливость?

Муртазова с усмешкой посмотрела в разгоряченное лицо Тарутина, хитро прищурив глаза.

— Ну… «вторых» тоже не очень-то жалуют. Есть закон… — Тарутин смутился. Этого еще не хватало. — Вы, Раиса Карповна, не меня ли имели в виду, когда вторых вспоминали?

— А вы, Андрей Александрович? Вы кого имели в виду, когда речь про жуликов держали? Не меня ли?

— Пока не вас. Пока! Дальше будет видно.

— Ну а я… именно вас и имела в виду. Парк-то разваливается. Люди твердой руки не чувствуют. Каждый на себя одеяло тянет. Не слепые мы, видим. Вот вы и ищете виноватых, стало быть… — Рыхлые щеки Муртазовой тряслись. — Хотите на меня свою неумелость свалить, да? Запчастей из-за меня, дескать, не хватает! Не выйдет, голубчик. Скольких я директоров пересидела, пальцев на руках-ногах не хватит пересчитать. То-то… Но чтобы кто-нибудь безо всякой подготовки склад закрыл! Это не магазин — перешел улицу и купил каравай… Да водители завтра полпарка разнесут в простое…

Муртазова что-то еще говорила, громко и зло. От высоких стен склада пахло сыростью. Тарутин почувствовал усталость. Он вспомнил, что так и не успел сегодня пообедать. И вроде бы есть не хотелось, а сейчас внезапно пробудилось тупое чувство голода. И отдохнуть не мешало бы, если вечером он отправится в гости к Кораблевой…

— Так вот, Муртазова. Закройте склад, опломбируйте. Ключи сдадите мне.

Оранжевый «Жигулек» пошел на обгон. Четыре противотуманные фары придавали машине задиристый, петушиный вид. Нарушив сплошную разделительную линию, «Жигулек» выскочил на встречную полосу движения.

Сергачев сбросил газ. Устраивать гонки с автолюбителями он считал ниже своего достоинства. Но сидящий рядом пассажир нервно отреагировал на такое нахальство.

— Уделывает нас «Жигуленок»! — крикнул пассажир огорченно.

Сергачев молчал, глядя на влажный после дождя асфальт шоссе.

— Обгоните его, — умоляюще проговорил пассажир.

— Не надо, прошу вас, — перебила пассажирка с заднего сиденья.

— Обгоните, обгоните! — взмолился пассажир.

— Будет стоить, — усмехнулся Сергачев. Он ничего не имел в виду, просто сказал, да и все. Вырвалось по привычке…

Пассажир воспринял это должным образом — достал из кошелька металлический рубль и хлопнул им по торпеде. Сергачев удивился, но отступать было не в его правилах, и он чуть прижал акселератор. Красная полоска на спидометре миновала цифру сто. «Жигулек» некоторое время шел рядом, но потом отстал, пропуская встречный автобус. Пассажир резво обернулся и показал ему нос.

Сергачев рассмеялся.

— А вы, дядя, азартный человек. Кем служите?

— Ветеринар. На ипподроме, — охотно ответил пассажир.

— Значит, у вас профессиональное. Дубль-экспресс?

— Знаете терминологию, — общительно проговорил пассажир.

— А что это такое? — Женщина уже справилась со своим волнением.

— Могу пояснить. — Сергачев откинулся на спинку сиденья. — Когда к финишу первыми приходят обе лошади, на которых держишь ставку.

— Не совсем так, — деликатно поправил пассажир. — Дубль-экспресс, когда угадываешь, какая именно лошадь придет первой, а какая второй. Дубль!

Сергачев кивнул. Он думал о своих делах. Утром Леночка передала ему выгодный заказ: поездка в Сухой дол — туда и обратно сто восемьдесят километров. За два с половиной часа сделал половину сменного плана. На обратном пути ему везло и на подсадки, пассажиры попадались разговорчивые, интересные, дорога пролетела незаметно. Запомнился молодой человек, инженер. Он вернулся из экспедиции. Прокладывали в тайге дорогу, а наткнулись на месторождение меди. У молодого человека был счастливый вид, он два года не был дома и вот вернулся. Приглашал вечером Сергачева в гости. Адрес в карман сунул. Еще запомнился старик профессор по иглоукалыванию. Чудеса рассказывал такие, что Сергачев его повез окольным путем, лишь бы послушать подольше (что он делал в исключительных случаях). Такие болезни излечивал старик — никакие лекарства не помогали. Профессор показал заветные места, куда необходимо укалывать, чтобы вылечить от сколиоза, проклятой «шоферской болезни». Сергачев на прощанье взял телефон профессора, пригодится. И вещи ему снес на восьмой этаж…

Сергачев вполуха слушал болтовню ветеринара. А тот, повернувшись к сидящей позади женщине, глубокомысленно вещал о том, что человечество оскудело чувствами в автомобильный век.

— Именно, любезная, не знаю вашего имени-отчества… Лошадь, идущая по улице, согревает сердце, у людей глаза загораются. Им хочется погладить ее… А посмотрите вокруг — одни вытаращенные фары автомобилей. Куда мы так придем? Не знаете? Я знаю. К варварству! Вот. Доказано: в человеке, сидящем за рулем автомобиля, просыпается агрессор. Автомобиль развращает душу… Человек сидит за рулем и думает: надо построить гараж. Нужны деньги, верно? На бензин, на все прочее, связанное с автомобилем. И деньги-то немалые. Где же их раздобыть, скажем, человеку со средним достатком? Надо выкручиваться. И выкручиваются кто как может.

— Со средним достатком машину не купишь, — рассудила женщина.

— Ан нет… Автомобиль развращает, даже когда его нет в наличии. Он развращает уже тем, что каждый мечтает его приобрести. Отсюда что? Опять мысли, как бы достать побольше денег. Человек добровольно отдает себя в рабство автомобилю, точно вам говорю.

— По мне — пропади они пропадом, ваши автомобили, — не дослушала женщина. — Сосед мой копил-копил, купил наконец. А на прошлой неделе разбился. И хорошо бы один, так нет — жену и сына покалечил. В больнице на разных этажах лежат… Улицу перейти нельзя, уж лучше бы ваши лошади.

— Ха-ха! Скажете тоже. А раньше?! Думаете, Невский проспект было перейти легче? Лихач, он и был лихач. Рысаки-зверюги… — На мгновенье ветеринар запнулся, потом вздохнул с огорчением. — Опять перегоняет, стервец!

Оранжевый автомобиль шел параллельно с таксомотором.

— Пусть его! — рассердилась женщина. — Дался он вам. Сами не за рулем, а чистый агрессор… Не надо его обгонять, товарищ водитель.

Ветеринар мрачно смотрел на оранжевый силуэт.

— Разрисовал-то, разрисовал, — ворчал он. — Все стекла картинками залепил, дороги не видит. И за рулем не понять: баба или мужик? Гриву отрастил.

— Парень, — авторитетно уточнила пассажирка. — А рядом девчонка, это точно.

Ликующее девичье лицо улыбалось за стеклом автомобиля. Ветеринар презрительно отвернулся. Сергачев взглянул на девушку и дружески подмигнул ей…

Впереди был крутой поворот, место, опасное при обгоне, недаром шоссе разделяли две строгие сплошные линии. Сергачев сбросил скорость, пусть автолюбитель ублажает свое тщеславие… И в это мгновенье из-за поворота навстречу выскочил самосвал. С быстротой счетной машины в мозгу Сергачева просчитывались возможные варианты спасения оранжевого автомобиля. Резко затормозить и перепустить «Жигули» значило поставить свою машину под угрозу потери управления и заноса — шоссе было мокрым от дождя. Съехать на обочину — безрассудство: занесет как при гололеде.

Сергачев начал снижать скорость двигателем, в то же время переходя на низкие передачи. Взревел мотор, гася скоростные перегрузки. «Полетят синхронизаторы с такими играми», — тоскливо подумал Сергачев… Сейчас бы «Жигулям» резвее обогнать таксомотор, но водитель явно растерялся. Он лишь отчаянно выжимал тонкий жалобный сигнал… Сергачев уже освободил ему достаточно места для завершения маневра, мысленно кляня оранжевого пижона — вот в какой ситуации показывают мастерство, а нарушать правила на чистой дороге много ума не надо.

Наконец «Жигулек» вильнул вправо.

И тут таксомотор вздрогнул всем корпусом, заносясь на обочину. Сухой коробящий звук вспарываемого металла. Такое ощущение испытывал Сергачев, когда ему делали операцию аппендицита под местным наркозом, вскрывали кожу…

Точно действуя рулем, он пытался удержать автомобиль на шоссе. Вцепившись в его бампер, «Жигуленок» стягивал таксомотор в овраг. Но скорость уже практически погасла, к тому же «Волга» была тяжелее и двигалась прямо благодаря усилиям таксиста… Остановились на самом краю шоссе.

Сергачев давно обратил внимание на то, как бывает тихо вокруг после аварии — глохнешь, что ли, от нервного напряжения.

Все произошло в какие-то секунды. Ошарашенный ветеринар присвистнул сквозь зубы. Только теперь Сергачев ощутил на своем плече судорожно сжатую ладонь пассажирки.

— Не надо, тетя. Я не сбегу. — Он отвел ее руку.

— Извините. Я испугалась, — пролепетала женщина.

А навстречу уже спешил владелец «Жигулей».

— Ты что же, паразит, не мог уступить, да? Не мог, да? — Его лицо дергалось, точно пытаясь покинуть рамку, состоящую из переплетений усов, бакенбардов и маленькой острой бородки.

Сергачев молча прошелся вдоль своей машины к багажнику и вокруг, поочередно постукивая носком о колеса, словно это была обычная остановка, — профессиональная выдержка, но со стороны производила впечатление: уверенность в своей правоте. Наконец он приблизился к радиатору. Достаточно было беглого взгляда, чтобы оценить степень повреждения обоих автомобилей. У «Жигулей» было вспорото заднее правое крыло и разбит багажник. У «Волги» помято переднее левое крыло и деформирован бампер…

Владелец «Жигулей», брызгая слюной, продолжал выкрикивать гневные слова. Сергачев подергал бампер и остался доволен: кажется, держится, снимать не надо.

— Между прочим, киса, — не повышая голоса, обратился он к взволнованному усачу, — молите бога, что вам попался такой чуткий человек, как я. Иначе сшиблись бы вы лбами с самосвалом и на ваши похороны никто бы не пришел, ибо нечего было бы хоронить.

— Он еще острит! — крикнул молодой человек перепуганной девице, наконец отважившейся покинуть машину.

— Хулиган! — Девушка откинула волосы с лица. — Не могли затормозить, да? — Веснушки усыпали ее милое лицо.

Сергачев галантно поклонился и произнес, с улыбкой глядя на девушку:

— Конечно, я мог затормозить. Но тогда наши прекрасные трупы нашли бы на дне оврага. А лично мне жизнь дорога, у меня еще не было медового месяца.

Девушка отвернулась к своему спутнику, вытащила платок и принялась вытирать его лицо.

— Несутся как ненормальные, — ветеринар уже пришел в себя и громко обращался к пассажирке, — вот и доигрались.

Та молчала, с состраданием глядя на молодых людей.

А на шоссе останавливались автомобили, и любопытные спешили поглазеть на аварию. При этом каждый высказывал свое мнение относительно степени материального ущерба. В основном это касалось «Жигулей», такси как-то в счет не принималось.

Осмотрев повреждение, Сергачев прикинул для себя сумму затрат по ремонту плюс «накладные» расходы — у него была своя калькуляция.

— Ну что, всадники, — обратился он к молодым людям, — на месте будете платить или через суд?

— Это почему же мне платить? — нахально возмутился парень.

— Да! Почему это нам платить? — поддержала девушка.

— Мало того, что вы плохо водите автомобиль, вы еще не знаете самого справедливого закона, придуманного человечеством, — правил уличного движения, — жестко проговорил Сергачев, рассматривая заросли на лице молодого человека. — Ясно. Почем же нынче на рынке водительские права?

— Вы много себе позволяете! — взвизгнула девица.

Но Сергачев едва удостоил ее взглядом, сейчас ему было не до заигрывания с хорошенькими девицами, сейчас он защищал себя, и всерьез. К тому же испуг и нахальство неприятно исказили черты лица девушки, а поплывшая тушь окончательно испортила ее портрет…

— Хочу, чтобы обвиняемому были ясны все стороны дела. Первое — вы грубо нарушили пункт сорок пятый и пункт сорок девятый, раздел В Правил движения по дорогам СССР. Второе — создали аварийную ситуацию. Третье — нанесли материальный ущерб государственному транспортному средству… О моральном ущербе я уж молчу…

— Это вы нарушили! — Парень решил перейти в наступление. — Видите, такая обстановка, нет чтобы перепустить.

— Да! Вы, вы, вы! Вы нарушили! — загомонила девица.

— Закройтесь, любимая, — воскликнул Сергачев. — Мужчины говорят.

— И еще хам к тому же, — вспыхнула девушка.

— Не оспариваю. — Сергачев взял под руку молодого человека и повел в сторону виновато стоящего оранжевого автомобиля. — Ваши контрдоводы лишены юридической основы. Эмоции. Я еще раз вам объясняю, юноша: только мой природный гуманизм спас вас и вашу очаровательную спутницу от катастрофы. Я пожертвовал своей машиной, чтобы удержать вас на этом свете. Правда, я это сделал инстинктивно, как, скажем, удерживают внезапно поскользнувшегося человека. Но вам, видимо, этого не понять… Картина ясна даже не сотруднику ГАИ. Я тоже был когда-то бедным студентом. — Сергачев со значением дотронулся до прохладного оранжевого металла. — Так что, учитывая ваше стесненное положение, я не возьму с вас лишних денег.

— Сколько? — буркнул молодой человек.

— Пятьдесят рэ. Учитывая мои особые накладные расходы, связанные с экстренностью ремонта, — просто ответил Сергачев.

— Пятнадцать, — произнес парень.

— Будем ждать милицию, — ответил Сергачев.

— Будем ждать, — кивнул парень.

И Сергачев отошел — независимый и гордый. Его натура не могла допустить, чтобы, будучи явно не виноватым, доплачивать из своего кармана за легкомыслие какого-то пижона. Правда, вызов сотрудника ГАИ для него был не из лучших вариантов, даже при абсолютной невиновности. Отберут удостоверение. Будут разбираться недели три, а ездить по талону весьма неудобно — мало ли что может случиться на линии. Сегодня не виноват, а завтра виноват. Дорога! А отсутствие удостоверения всегда затрудняет оправдание…

Молодой человек потоптался у своей автомашины, пошептался о чем-то с девушкой и вернулся к Сергачеву.

— Хорошо. Четвертную. И по рукам… Мне тоже это обойдется в копейку…

— По нынешнему курсу на станции техобслуживания вам это будет стоить сотен пять минимально, — участливо проговорил Сергачев. — Машина застрахована?

— Нет.

— Не экономьте на страховке, юноша. Это всегда приводит к позднему раскаянию, коль скоро вы уже сели за руль.

— Значит, двадцать пять? — нетерпеливо проговорил молодой человек, жалобно глядя на Сергачева.

— Пятьдесят рублей. И ни копейки меньше… Кстати, через суд вы заплатите раза в три дороже, там не учитывают моих накладных расходов, а придерживаются твердых государственных расценок… К тому же у вас отберут права. И, судя по всему, вы их не скоро заполучите обратно.

— И у вас отберут права, — злорадно произнес молодой человек.

— Не спорю.

Тарахтенье милицейского мотоцикла прервало их беседу.

Инспектор ГАИ в толстом полушубке, поставив в сторону мотоцикл, не торопясь, с чувством собственного достоинства и неотвратимости, наказания направился к месту дорожно-транспортного происшествия.

— Жертвы, пострадавшие есть? — Это первый вопрос, определяющий все дальнейшее поведение сотрудника ГАИ.

— С этой стороны все в порядке, — услужливо пояснил ветеринар. — Я сам врач. Ни царапины.

Милиционер потопал в своих серых валенках и галошах к месту столкновения.

— Поцеловались, значит, — произнес он деловито. — Кто хозяин «Жигулей»? — и, оглядев подозрительно молодого человека, бросил как бы невзначай: — Трезвый?

— Не успел, — хмуро проговорил молодой человек.

Девушка дернула его за рукав.

— Так-так, — помедлил милиционер. — Картина ясна.

В толпе любопытных раздался злорадный смешок, без такого злорадного смешка Сергачев еще никогда не встречал толпы глазеющих на аварию. Хоть один да найдется…

— Так-так, — повторил милиционер. — Ну что? Оформляться будем или разбежимся? — И он взглянул на хозяина «Жигулей», ясно давая понять, что, судя по обстановке, именно он и является прямым виновником аварии.

Инспектор передвинул плоский планшет с боку на живот, для удобства. Заводить ему сейчас свою канцелярию было не очень приятно. Протоколы, схемы, перечень повреждений, опрос свидетелей, отметки на талонах, справки… Час писанины, если не больше. К тому же лишний процент аварийности по участку, за это тоже по голове не гладят…

— Разбежимся! — деловито ответила девушка.

Инспектор вновь сдвинул планшет на бок.

— Только быстрей. — И он направился к мотоциклу. — Отвлекаете внимание водителей на дороге.

Сергачев подъехал к таксопарку.

Обычно в это время дня пост возврата машин с линии пустовал.

Механик ОТК Симохин, грузный мужчина с золотым перстнем на толстом пальце, сидел в конторке и читал старую газету, в которую некогда был завернут его завтрак. Механики дежурили сутками, через два дня на третий и местом своим дорожили…

Сергачев вошел в конторку и, упершись локтями о стол, наклонился к большому, поросшему волосами уху Симохина.

— Вот что, Симоха, поцеловался я с «Жигулем». Надо срочно подлататься, еще шесть часов до конца смены.

— Сильно стукнулся? — Симохин лениво шевелил толстыми губами.

— Ерунда. Крыло, бампер. Фонарь цел.

— Акт из ГАИ?

— Акта нет. Не отдавать же мне права на полмесяца, сам посуди.

— Без акта нельзя. В ту смену скандал был, — вздохнул Симохин. — Узнает этот Шкляр, неприятностей не оберешься.

Симохин еще раз вздохнул и разгладил ладонью газету. Сергачев просунул руку под жеваный лист.

— Что это у тебя тут крошки набросаны? — Он вытащил руку, оставив под газетой пять рублей.

Самохин приподнял газету.

— А-а-а… Для мышей собираю, для мышей. — Он опустил лист и оглянулся. — Значит, так, Олег… Меня на посту не было, в туалет отлучался. Знать не знаю, ведать не ведаю. Ясно?

Симохин пропустил битый таксомотор в парк…

Отогнав автомобиль во двор к «молочникам», Сергачев пристроился в забытом тупичке у поста проверки колес на сходимость, запер все двери и бегом направился в кузовной цех.

У Сергачева были свои жестянщики, которые ему никогда не отказывали. Один из них стоял у верстака и рихтовал капот. Сергачев не помнил его имени, давно не обращался, да это и не обязательно. Подошел.

Было не принято сразу заговаривать о деле, даже при великой спешке. Ритуал! Так он простоял минуты две, выкурив до половины сигарету и перекидываясь с жестянщиком пустяковыми фразами.

— Ну. С чем пожаловал, мастер? — наконец спросил жестянщик.

— Крыло надо подлатать. Левое. И бампер.

— Стекляшки целы?

— Целы. Удачно поцеловался.

— А где аппарат?

— У «молочников», в закутке.

— Иди, я сейчас подойду.

Сергачев знал: не подведет, придет без промедления. И жестянщик пришел. Внешне чуть сердитый — отвлекают по ерунде, когда работы сверх головы… Он осмотрел повреждение и вынес диагноз:

— Править — себе дороже. Менять! И крыло, и бампер… Есть у меня в загашнике крылышко. Уже крашеное.

Сергачев довольно кивнул. Прекрасно, не надо кланяться малярам.

— И бампер есть. Правда, не новый, но вполне сойдет. Лады?

Сергачев согласно тронул жестянщика за плечо. И тот, сбегав за инструментом, принялся за дело. Работал он быстро, сноровисто. Сергачев ему помогал. Закончив демонтаж, жестянщик ушел, а когда вернулся, в руках у него было отличное фирменное крыло и почти новый бампер…

— Так. Брызговик я тебе выстучу на раз, приблизительно. Когда у тебя ТО-2?

— Через неделю.

— Вот. Тогда загляни, все и отладим по фирме. А пока так будешь мастерить. Лады?

— Лады-лады. — Сергачев не ожидал, что все настолько удачно сложится. Пожалуй, сегодня он еще и откатает часов пять…

На салатовый бок автомобиля наползла расплывчатая тень. Сергачев повернул голову и увидел того самого активиста, с кем уже сталкивался однажды у слесарей. И как-то интуитивно догадался, что это и есть Шкляр, которого остерегался толстый Симохин.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Сергачев.

Шкляр не ответил. Тронул пальцами новое крыло, провел ладонью по бамперу, бросил взгляд на искореженные детали… Жестянщик, хоть и сидел спиной к ним, но, видно, почуял, кто подошел.

— Ремонт небольшой, — произнес он другим, официальным тоном. — Открывай заказ. Займи очередь. Чтобы все по закону. — Он поднялся на ноги, обернулся, на его перепачканном лице появилось выражение удивления и радости. — А… Максим Макарович, мое вам! — и попытался улизнуть.

— Чего же добро-то оставил? — Шкляр щелкнул ногтем по бамперу.

— А то не мое! — торопливо ответил жестянщик.

— Чье же?

— Не знаю.

— Стой!

— Ну?

— Забирай!

— Как хотите…

Жестянщик покорно вернулся, взял крыло и бампер, покинул закуток. Шкляр повернулся к Сергачеву.

— Что же получается? С одной стороны, благодарности получаем за добросовестную работу, а с другой — грубейшее нарушение дисциплины: неоформленный ремонт…

— Человеческая натура полна противоречий, — прервал Сергачев. — Еще Шекспир это подметил…

Шкляр усмехнулся. Впалые щеки его дрогнули, собирая у глаз тонкие морщинки.

— Грамотный больно.

Сергачев развел руками — ничего не поделаешь, есть грешок.

— А раз грамотный, должен знать: плюс на минус дает минус.

— Знаю, — вздохнул Сергачев. — Но заметьте, самое забавное, что минус на минус дает плюс. Отсюда и вся неразбериха.

— А ты, видно, парень неплохой, — неожиданно заметил Шкляр, разглядывая Сергачева. — Не чего это я тебя невзлюбил, не пойму.

— Сгоряча. — Сергачеву вдруг показался забавным худой и нескладный Шкляр с узкой, точно прищемленной головой.

— Механику ОТК я, конечно, прижму хвост, что тебя пропустил в парк без акта ГАИ. А пока собирай в мешок свой автомобиль и марш за территорию.

Сергачев не успел толком осознать значение этого приказа, как Шкляр уже исчез, стремительно, как и появился. Кто он? Главный механик! Так пусть и занимается своим делом. С какой стати он взял на себя функции начальника производства? И все его боятся — от контролера ОТК до кузовщика. Кузовщика! Которому сам черт не брат, который гоняет своих прямых начальников. А этот сухарь нагнал такого страху на всех… Странные люди, все им надо. Лезут во все щели, вынюхивают, интересуются. Творят справедливость! Добровольно. Истово. Хлебом их не корми… Сергачев в досаде пнул ногой битое крыло и вернулся в кузовной цех.

Жестянщик стоял у своего верстака.

— И не уговаривай, — произнес он, едва Сергачев приблизился. — Это не мужик, а чума. Прошлый раз одного за халтурой застукал, такой крик поднял, точно ему нос прищемили. Человека летнего отпуска лишили… Открывай заказ, я тебе в обед все по-быстрому выстучу.

— Заказ! У меня акта из ГАИ нет.

— Ты в какой колонне?

— У «ангелов».

— Так пойди к Вохте. Он-то найдет выход, своего не оставит.

На сердце у Сергачева было мрачно. И он обложил крепкими словами хозяина оранжевого автомобиля.

Блеклая радуга с размытыми краями разноцветной балкой перекинулась через двор таксопарка. Мятая тучка — все, что осталось от прошедшей грозы, — слепым щенком ткнулась в фиолетовое ребро, не решаясь перевалить через цветной мостик…

Сергачев закурил и присел на скамью, не своди довольных глаз с еще сырого неба, только что отдавшего земле очередную порцию дождя. С крыши кузовного цеха лениво стекали в железный ящик для окурков последние бурые капли. И звук их, тихий и робкий, сейчас для Сергачева заглушал гомон таксопарка… Вспомнилось лето, отпуск. Собственно, отпуска не было. Сергачев так для себя определил десять дней, что он провел на полевых работах в совхозе «Луч» в июле. Поначалу он старался отбиться от командировки, придумывал разные причины. Но Вохта взял его в оборот, пришлось согласиться… Почти все десять дней шли дожди. Работы в поле были приостановлены… Сергачев целыми днями валялся на жесткой соломенной лежанке у маленького окна в старой деревянной избе и читал книги, раздобытые в сельской библиотеке. Затрепанный «Граф Монте-Кристо», «Дон-Кихот»… Какое это было упоительное время! Хозяйка избы со странным для деревенской жительницы именем Виолетта, женщина лет пятидесяти пяти, работала дояркой. Радуясь молодому постояльцу, она хлопотала у плиты, готовя еду и подбивая Сергачева вообще остаться в деревне. Сватала к своей племяннице-«училке», которая уехала в Сочи, в санаторий…

К вечеру, как правило, дождь прекращался на час-другой. И Сергачев отправлялся в рощу. Мокрые прутья кустарников хлестали о резиновые сапоги, из-под подошв выдавливалась зеленоватая вода… Цок-ш-ш-шлек! Цок-ш-ш-шлек! — пружиня, всхлипывала земля, поросшая буйной изумрудной травой. Идти надо было осторожно — заденешь ветку, и на тебя обвалится поток воды, точно специально поджидавшей неповоротливого гостя. Дышалось легко и чисто. И не было никаких тяжелых дум… Он добирался до линии электропередачи и возвращался в деревню…

Или отправлялся в клуб, где из-за дождя который день крутили одну и тут же длинную индийскую картину. Свет в зале не гасили — многие тут играли в домино, в шашки. Зрители, в основном ребятишки, садились в первых двух рядах, задрав лица. И только девчонки. Мальчишки тузили друг друга в узком проходе, под самым экраном…

Кое-кто из командированных дня через два вернулся обратно в город. А Сергачеву не хотелось. Эта жизнь, простая и спокойная, пришлась ему по душе… А что, если и вправду переехать сюда, работать в совхозе — водители тут были нужны… Жизнь в городе ему тогда казалась бестолковой, неискренней, полной всяких мелких неприятностей, суеты. А здесь люди знали друг друга. Были приветливы и сердечны. Когда Сергачев шел по улице, каждый встречный непременно с ним здоровался — и взрослые, и особенно ребятишки. Их тихое, почтительное «здравствуйте» было наполнено искренней доброжелательностью. И долго они смотрели ему вслед, о чем-то переговариваясь между собой. Возможно, это было лишь свежим впечатлением. Возможно, эти люди в дальнейшем окажутся иными, обычными. Но скорее всего сказывалось неосознанное желание найти где-то другое — новое и доброе…

Как ни странно, в городе, работая таксистом, пропуская сквозь себя мощный поток всевозможной информации, знакомясь, пусть и бегло, со множеством людей, помогая им советом, участвуя, пусть на короткий срок, в их делах, в их жизни, Сергачев больше испытывал чувство одиночества и беспомощности, чем здесь, в деревне, среди совершенно незнакомых ему людей. Вероятно, существует какой-то предел, ограничивающий круг знакомств, когда человек не испытывает чувство потерянности и одиночества. Все, что превышает этот предел, начинает давить на психику, истощает запас неявной энергии. Человек становится неврастеником, пытаясь поспеть за бесконечно расширяющимся кругом. И не поспевает! Ему кажется, что упускает что-то интересное, важное, а на самом деле такое одинаковое и похожее на то, что уже есть, что уже испытано. И это чувство досады за упущенное так портит настроение. Особенно в долгие, не занятые работой дни. И тихая печаль овладевает тобой… И резко, настырно щелкает механизм старинных часов, доставшихся еще от деда, что смотрят на Сергачева со стены из массивной, красного дерева рамки…

Радуга на небе расползалась, почти исчезла, оставив лишь лохматую тучку.

Сергачев докурил сигарету и швырнул ее в металлический ящик. Но не попал…

Вохта прижал к уху телефонную трубку. Глаза его за толстыми стеклами очков были прикрыты. Голос Муртазовой сверлил ухо сутолокой слов. Ревизия центрального склада… Если что, она молчать не будет… Всех за ушко да на солнышко…

— Мне-то что грозишь?! С ума, что ли, спятила?

Вохта с размаху бросил трубку на рычаг и, выдвинув ящик стола, принялся перебирать груду автомобильных ключей. В брелок каждого из них была продета бумажка с номером таксомотора.

Валера Чернышев смотрел на его пальцы и ждал. Вызов к начальнику колонны был неожиданным, и Валера стоял в промасленном комбинезоне, не зная, куда деть длинные руки.

Вновь взбудоражено зазвонил телефон. Вохта приподнял трубку и опустил ее на рычаг.

— Если за человека просит сам директор парка, то этому человеку надо подобрать аппарат, — произнес Вохта, рассматривая номера.

— Само собой, — согласился Ярцев. Он сидел у окна над ярко размалеванной стенной газетой «За рулем», раскинутой на маленьком столике. Какой-то остряк подрисовал букву «б», и заголовок теперь прочитывался: «За рублем». Утром, придя на работу, Вохта обнаружил диверсию и попросил зашедшего от нечего делать в колонну Ярцева вывести букву «б». Вот Ярцев и трудился…

— Кажется, вы знакомы между собой, — невзначай проговорил Вохта.

Валера молчал, сдвинув рыжеватые брови и не отводя взгляда от ящика с ключами. Эта встреча с Ярцевым была для Валеры случайной, и он не знал, как себя вести. Если разобраться, у него не было никаких серьезных оснований подозревать Ярцева в причастности к тому, что произошло на заднем дворе таксопарка месяц назад…

— Как же, знакомы. Было дело в аэропорту. Клиента не поделили, — шутливо проговорил Ярцев. — Но зла я не держу.

Он замолчал, ожидая, что и Валера сейчас подтвердит, что зла на Ярцева не держит. Но не дождался… Дверь распахнулась, и вошел Сергачев.

Видимо, и он давно забыл парня, которого однажды поучал в аэропорту по вопросам профессиональной этики, во всяком случае, беглый взгляд Сергачева не вызвал на его лице никаких особых воспоминаний. Или слишком был занят сейчас Сергачев своими неприятностями. Он направился было к столу начальника, но Вохта предупредил его коротким жестом мясистой руки.

— Посиди покуда. Видишь, с человеком занимаюсь. — Вохта бросил на стол ключи. — А что, Валерий Чернышев, не поработать ли тебе с рацией? Директор просил посадить тебя на хорошую машину, а лучшие машины оборудованы рацией. Покатаешься с «удочкой». Город знаешь? Заказчика отыщешь?

Валера сдержанно кивнул. Многие не любят работать с «удочкой», всегда под контролем диспетчера, весь маршрут на виду, на магнитной схеме, никакой свободы. Но, с другой стороны, работа спокойная, надежная, не надо рыскать по городу в поисках клиента. Конечно, бывают и на рации «минуты молчания», и тогда можно переключиться на обычный режим. А главное, ему так надоело возиться со своей «лохматкой».

— Соглашайся, парень, — расположительно проговорил Ярцев. — В белых перчатках будешь работать и в галстуке.

— Я и говорю. Бери ключи. Не понравится, Константин Николаевич Вохта всегда человека поймет, — сказал Вохта. — К примеру, видишь, пришел ко мне сейчас Сергачев…

Валера бросил быстрый взгляд в сторону Сергачева — вот чье это знакомое лицо, не сразу и вспомнил.

— Думаешь, с чем он пришел ко мне, Сергачев-то, в самый разгар рабочего дня? — продолжал между тем Вохта. — А я тебе скажу, Валерий: у Сергачева неприятности на линии, машину стукнул. Срочно ремонтироваться надо, а в парк не пропускают, требуют акт ГАИ…

— Не совсем так, — угрюмо перебил Сергачев. — Машина уже в парке.

— Ну, так ошибся ваш начальник, со всеми бывает, — продолжал Вохта тем же доброжелательным тоном, не оборачиваясь к Сергачеву. — Проскочил он контроль, удалось, есть способ. А в парке его и засекли. Вот и пришел, чтобы я его выручил, хоть он меня и крепко недолюбливает. Человек на все пойдет, если приспичит…

Сергачев молчал, хмуро глядя поверх маленькой головы Ярцева в светлое небо, забранное рамой окна. Его тучка все стояла на месте, словно приклеенная. А радуга расползлась…

— Что ж, Валерий, дружочек, согласен? Бери, бери ключи. Приказ директора — закон… К тому же тебе и со сменщиком повезло. Григорьев Петр Кузьмич. Душа человек дядя Петя. Сегодня он отдыхает, так ты ему домой позвони, доволен будет, уважение. Человеку всегда это приятно, делу не повредит.

Вохта, мусоля палец, перелистывал тетрадку с адресами своих «ангелов», а память все возвращалась к телефонному разговору с Муртазовой. Такая всегда уверенная в себе баба и вдруг сорвалась… Значит, чувствует, что дело серьезное. Значит, крепко ее подцепил директор. Да этого и следовало ожидать, слишком уж она обнаглела, слишком. Правда, ни к чему сейчас тормошить Раиску, много всякого знает она о делах в парке, все слухи-сплетни собирает. И каждый ей рассказывает, в доверие втирается. Материально-техническое снабжение. Он и сам в войну занимался этим делом в танковой дивизии. Помпотех назывался. Генералы за руку здоровались…

Вохта аккуратно записал номер телефона и протянул Валере.

— Как говорится, сухого тебе асфальта, парень… И вот еще что…

Он пригладил ладонью редкие волосы и встал, отодвинув коленями стул. Сделал несколько шагов по комнате на крепких коротких ногах. Остановился рядом с Ярцевым. Постоял. Подошел к Сергачеву и также ненадолго задержался. Вернулся к Валере.

— Хорошо, все втроем тут оказались. И специально захочешь, не соберешь… Так вот, ангелочки мои милые. Еще раз услышу, что вы толчетесь, как базарные бабы, глотки дерете на работе, — добра вам от меня не видать… А ты, Коля, попомни. — Вохта обернулся к Ярцеву. — Тебя та история, у аэропорта, более всех касательна. Валерий-то в такси желторотый. Увидел, что ты с клиентом наглеешь, вступился…

— Я что? — Ярцев виновато скосил круглые глаза. — Смена моя закончилась, в парк собирался. Просто услужить хотел людям…

— Услужить? С каждого по три рубля. — Вохта повысил голос.

— Я-то что? — Ярцев, кажется, смутился.

— А ничего! — В тонком голосе Вохты прорвались визгливые ноты. — Не на себя работаешь! На государство! А что и перепадет, так радуйся, не зарывайся. Люди тебе трудовой копейкой платят. Небось сам-то переплачивать не горазд…

Ярцев вобрал голову в плечи и сидел ссутулясь.

Валера переводил удивленные глаза с Ярцева на Вохту. Сергачев продолжал безучастно смотреть в окно. Потом, не скрываясь, приподнял пальцами обшлаг рукава и взглянул на часы. Вохта перехватил его взгляд.

— Четверть первого, Олег Мартьянович, — многозначительно подсказал Вохта.

— Семнадцать минут первого, Константин Николаевич, — поправил Сергачев.

— Опаздываете?

— Ничего. Могу немного и посидеть.

— Вот нахал, — усмехнулся Вохта. — Как вам это нравится? И я еще должен его выручать.

— На то вы и наш отец родной. — Сергачев вытащил платок и громко высморкался.

— И родной, — подхватил Ярцев.

— Для тебя-то особенно. И мать и отец.

Ярцев потемнел лицом, но тут же маленькие морщинки его стянулись в обычной хитроватой улыбке. Точно на мгновенье приподнял маску.

— Ты о чем, Сергач?

А Валера продолжал переводить глаза с одного на другого. Эти люди, такие для него одинаковые и малоприятные еще несколько минут назад, вдруг показались совершенно разными из-за каких-то особых, неизвестных Валере отношений между собой. Смутно догадываясь, что он имеет ко всему этому какое-то прямое касательство, Валера чувствовал себя неловко…

— Так я пойду, — проговорил он негромко.

Вохта двигался по комнате, склонив набок тяжелую голову. Резко остановившись перед Сергачевым, он проговорил добрым, спокойным голосом:

— Плох я для тебя, плох. А без меня не сможешь. И никто из вас не сможет без меня.

— Это точно, — подхватил Ярцев в тон начальнику. — Не смогут без вас, точно.

Вохта, не снимая очков с лица, протер их пальцами.

— Уйду на пенсию, поймете, что значит начальник колонны. А то бегаю из-за каждого, переживаю, точно за родных. А благодарность? Не дождешься… Вон как Сергачев на меня волком смотрит. Э-хе-хе… — Он вернулся к столу, достал путевой лист и протянул Валере. — Поезжай на одну смену для начала… И вот еще, личная просьба: постарайся привезти рубля три сверх плана. Машина у тебя хорошая. Договорились?

Валера взял лист и вышел.

— Вот. Даже спасибо не сказал, — мимоходом обронил Вохта.

— За что же благодарить? — усмехнулся Сергачев. — За лишних тридцать платных километров к плану?

— Я не приказывал, я просил, — сухо оборвал Вохта. — Теперь тобой, Сергач, займемся… Поставь автомобиль на этаж, в кладовую. Я дам тебе ключи. Сегодня сторожем Захар, человек свой. Пусть кладовую снаружи замкнет, а ты там без лишнего шума все отладь. Я пошлю тебе надежного жестянщика. Но только чтобы все шито-крыто. Как сделаете, спустись ко мне. Помечу тебе путевой лист, как после возврата, по моему приказу… Кто тебя засек в парке?

— Шкляр, — нехотя проговорил Сергачев.

— От паразит. Жизни от него нет. Свалился на мою голову… Делай как сказал. Остальное возьму на себя… Вот ключи от кладовой. Ступай.

Тоскливо было на душе у Сергачева. Горло вязала сухость, надо было бы съесть чего-нибудь. Или еще лучше выпить. Жаль, что на линии. А может быть, оставить машину, пойти и напиться? Он давно не напивался, даже не помнил, когда это было в последний раз. Сергачев взял ключи от кладовой и вышел.

Ярцев смочил слюной растрепанную кисточку и принялся размазывать желтую краску.

— Весь заголовок освежить надо. А то заметно… Этот Шкляр во все дыры лезет.

— Добросовестный человек, — пробурчал Вохта.

— А я так скажу, Константин Николаевич, — почтительно перебил Ярцев. — Добросовестный человек хорош при налаженном деле. А как у нас, тот же Шкляр только баламутит, верно говорю… Взять самого-то папу нашего: суетится, от машин отказался новых. Подумаешь, ставить ему некуда. Да хоть друг на дружку… У шоферов всегда был кавардак, хоть двор паркетом настели да белые халаты всем выдай. Служба такая! Дров он наломает — и в сторону, сбежит из парка. Мало нам того, что есть, еще и его дрова разбрасывать придется, помяните мое слово…

— Э-хе-хе, Ярцев… Тоже за дело болеешь…

— А что, Константин Николаевич, ведь и вам с Тарутиным не столковаться, все видят.

Вохта вытащил спичку, переломил и принялся ковырять в зубах. Он видел старательно склоненный над листом узкий ярцевский затылок, поросший редкими светлыми волосами. Прав он, не сошелся с новым директором Вохта, не сошелся. Крупных конфликтов между ними пока не было, но чувствовал Вохта — зреет это в каждодневной суете, как нарыв под кожей. Обычно Вохта понимал своего начальника. Плох тот для него был или хорош, но понимал. Тогда можно было и подладиться, линию поведения выработать. А Тарутина Вохта не понимал, не чувствовал. В этом и вся загвоздка. Еще тут и Раиска Муртазова возникла. Та всех одной цепочкой повяжет, баба злая. Хоть Вохта особенных дел с ней не имел, но остерегался, слишком она во всякие тайны производственные посвящена… Эх, уйти бы на пенсию. Хватит, отслужил свое. И не для себя старался, для государства. Да разве поймут? Половина парка на него волком смотрит, прохиндеем и жуликом считают. Никто знать не знает и ведать не ведает, сколько сил и ума он затрачивает, чтобы порядок свой в колонне поддерживать. На то он и первый. Не то что тихоня Сучков или горлодер Садовников, да любой из начальников колонн. Все хозяйство развалили, мерзавцы. А столько же получают зарплаты, как и он. Без разницы. За счет его, Вохты, держатся, а презирают. Да грязью втихаря поливают… Действительно, уйти на пенсию. Старость ему государство обеспечило, и, надо сказать, безбедную. Пора и на покой. Что-то все чаще и чаще с ног сбивается. Видно, всему свое время… А с другой стороны — что за жизнь без работы? Стучать домино в садике? Пропадет с тоски, болеть начнет…

— Хорошо заштопал, молодец. — Вохта одобрительно разглядывал свежую надпись. — Видно, почерк у тебя, Николай, хороший, рука твердая.

— Что-что, а почерк у меня хороший, — согласился Ярцев.

— Вот и написал бы письмо министру.

Ярцев повернул голову, удивленно моргая короткими ресницами. Вохта грыз спичку, придерживая ее губами, отчего слова произносил медленно и внушительно.

— Только не жалобу, нет. Письмо. Обстоятельное и толковое. Работать трудно. План большой. А техника не на уровне. Вот люди и увольняются… Фамилии я тебе подкину… Факты… А директор, Тарутин Андрей Александрович, занимается фантазией. Отказывается от новых таксомоторов. Смуту сеет… Склад центральный закрыл на ревизию, не обеспечив работу парка…

— Как закрыл? Сегодня открыт был. Я мимо проходил, — засомневался Ярцев.

— Склад центральный закрыл на ревизию. — Вохта словно и не слышал Ярцева, погруженный в свои мысли. — Закрыл. Как снег на голову. И так с запчастями не сладко. План под угрозой срыва… В общем, сам понимаешь. Подписи собери, чтобы солидней было. Шоферы тебя поддержат. Человек двадцать-тридцать достаточно. А то, чего доброго, и перегнешь палку…

— Я меру знаю, — проговорил Ярцев.

— Знаешь, да не очень, — вяло продолжал Вохта.

Остренькое личико Ярцева напряглось. Казалось, щеки у скул сейчас лопнут.

— Вы о чем, Константин Николаевич?

— Сам знаешь… Я тебе вот что скажу. Ты свои замашки оставь, пока не поздно. Ясно? Если бы с мальчиком этим, с Валериком Чернышевым, плохо кончилось, я бы тебя спрятал туда, откуда тебя выпустили…

Спичка вздрагивала в толстых губах Вохты.

— Не хотел я тебе говорить, Коля. Но к слову пришлось… Думал, ты потолкуешь с парнем, уму-разуму поучишь. И все! А ты? Чуть парнишку не порешил. Из-за рубля рваного.

Ярцев обескуражено развел руками.

— Так получилось. Я и сам не ожидал…

— Молчать! «Получилось». Предвидеть надо. Ты человек взрослый… Упек бы я тебя. Сам бы первый заявил, несмотря ни на что. Клянусь внуками своими! Так что знай, Николай.

Ярцев смотрел в лицо начальника колонны. Как всегда, бесстрастное, сонное. И понимал, что Вохта не шутит. И не пыль пускает. Ссориться с хозяином не входило в планы Николая Ярцева. У него был богатый жизненный опыт. В разных переплетах побывал Коля Ярцев по прозвищу Сверчок. И жив остался благодаря одному железному правилу: никогда не делай больше, чем от тебя требуют. Знай, где точку поставить… А тут, с парнем, промахнулся.

Ярцев взял с подоконника свой рабочий чемоданчик. Раскрыл. Вытащил плоскую коробку, за прозрачной пленкой которой виднелась нежно-розовая ткань. Шагнул и положил коробку на край стола. Стройная красавица на рекламном рисунке, откинув на плечи длинные волосы, сидела в кресле в красивой ночной рубашке…

— В чем дело, Николай? — Вохта перевел взгляд с коробки на Ярцева. — Что это?

— Комбинэ. Югославская… Вам, Подарок. — Ярцев замялся — Ну не вам, конечно… Жене подойдет. Или еще кому. — Он хохотнул и прищурил со значением блеклые глаза.

Вохта подобрал коробку. Открыл. На широкую чугунную его ладонь вывалилась прохладная материя. Черные кружева сползали по длине рубашки, подбивали подол… Ярцев ухмылялся. Вообще-то ему жаль было подносить Вохте эту штуку, купленную вчера в пригородном магазинчике, куда его занесло с очередным рейсом. Купил для жены, но так и не успел отдать — полаялись из-за мусорного бачка. Полная квартира народу, а все ждут его, усталого, с работы, чтобы мусор вынести. Это ж надо?!

— Красивая штука, — проговорил Вохта, не выпуская изо рта спичку.

— Ну так, — одобрительно поддержал Ярцев. — Носить приятно, а снимать еще приятней. — Он еще раз хохотнул и подмигнул.

— С чего ты вдруг, Ярцев? Вроде и не Восьмое марта…

— От чистого сердца, Константин Николаевич… Уважение!

Вохта поднес коробку к близоруким глазам, пытаясь прочесть надпись вокруг головы красавицы…

— А хороша девочка. С такой бы в Сочи, а, Константин Николаевич? — Ярцев вернулся к столу и сел.

— Уважаешь, значит, меня, Ярцев.

— Но.

— А за что? А? За то, что держу в колонне такого прохиндея, как ты? Что не выгнал еще в три шеи, да? За это?

Кровь ударила в голову Ярцеву. Он медленно поднялся. Хоть и привык он за бурную свою жизнь к нелестным замечаниям в свой адрес, но принимать их от Вохты, которого он искренне уважал…

— Я к вам всей душой, — четко произнес Ярцев.

Вохта подбросил рубашку вверх, ловко перехватил в поясе, пытаясь сложить ее как было. Но ткань не давалась, проскальзывала между пальцами, тянулась к полу. Потеряв терпение, Вохта смял ее в комок и, подойдя к подоконнику, сунул в ярцевский чемоданчик.

— Ладно. Извини. Погорячился. — У Вохты был усталый, какой-то угасший голос. — Ты, Коля, меня неправильно вычислил. Ошибся ты, Коля. Я взяток не беру. Ни комбинациями, ни водкой, ни деньгами… Я службу свою справляю так, как нахожу нужным. Для пользы дела. И вся суета моя окаянная имеет одну цель — чтобы все было хорошо, Коля. Ясно? Все чтобы было хорошо… Вроде ты не дурак, а за столько лет не разобрался во мне.

Вохта выплюнул разгрызенную спичку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Теплый упругий воздух вгонял людей в стеклянный зал универмага, точно бильярдный шар в лузу. Одни смеялись, обращая это в шутку, другие недовольно ворчали, придерживая головной убор.

Тарутин стоял у кассы отдела подарков, не спуская глаз с прозрачных входных дверей. Он ждал Вику. Вопреки предположению Тарутина Вика согласилась пойти на день рождения к Кораблевой не раздумывая, чем, признаться, даже озадачила Тарутина.

Тарутин сам выбрать подарок не решался. Вот туфли себе он купил. На теплой меховой подкладке. И теперь стоял, прижимая локтем коробку, разглядывая по-вечернему утомленных людей.

Вика подошла со стороны, тронула его за рукав и громко засмеялась. Синие ее глаза с радостью смотрели на Тарутина.

— Что вы уже купили?

— Туфли. Давно собирался.

Тарутин открыл коробку. Вике туфли понравились, только она удивилась, что очень уж большие.

Они направились в отдел подарков.

Девушка-продавец из соседнего отдела пластинок проигрывала по просьбе покупателя «Кукарачу». Кажется, Тарутин вечность не слышал этой мелодии и забыл, что она существует.

— Тара-ри-ра! — пропела Вика.

— Тита-ри-ра! — ответил Тарутин и засмеялся.

Девушка-продавец бросила взгляд на скользящее поверх толпы лицо Тарутина. Ее равнодушные глаза оживились.

— Послушайте, Андрей Александрович, как вам удалось достичь таких высот? — Вика старательно шла след в след за Тарутиным, так было спокойней. — В ваше время не было никакой акселерации.

— Я ее предвидел, — бросил через плечо Тарутин.

— Ну а что вы сейчас видите? — Вика приподнялась на носки, пытаясь взглянуть на прилавок.

— Масса всякой блестящей чепухи. Броши, кольца. Духи… — Тарутин повернулся, пропуская Вику к прилавку.

Несколько минут они стояли молча, разглядывая товары. Жаркая «Кукарача» прыгала над головами покупателей.

— Ничего подходящего? — спросил Тарутин.

— Почему же? Например, кот, — Вика ответила наугад, бросив мимолетный взгляд на игрушку, но в следующую секунду игрушка ее и впрямь чем-то заинтересовала. Большой голубоватый пушистый кот. Хитрые, слегка косящие глаза и пышные усы придавали коту уморительное выражение.

— А что? — согласился Тарутин. — Вполне! — И отправился в кассу..

Они вышли из универмага. После дня сплошных заседаний, беготни, связанной с ревизией склада, каждый шаг разминал тело, придавая бодрость… Они заглянули в цветочный магазин и купили букет прекрасных бархатных хризантем. Белые растрепанные цветы, словно мохнатые щенячьи мордочки, выглядывали из хрустящего целлофана.

Улица, на которой жила Кораблева, была недалеко. В подъезде они столкнулись с взъерошенным Цибульским. Тарутин перехватил оценивающий взгляд Цибульского, которым тот окинул Вику. «Вот нахал», — довольно подумал Тарутин, чувствуя, что Вика произвела впечатление.

— Что вы дарите? — спросил Цибульский.

— Кота, — ответила Вика.

— А сапоги? Отдельно? — Цибульский кивнул на обувную коробку, торчащую из-под Локтя Тарутина.

— Это туфли. Купил в универмаге, — ответил Тарутин.

— Себе? — На лице Цибульского отразилось искреннее негодование. — Директор таксопарка приобретает обувь в открытой торговле, как простой инженер! До чего мы докатились! Один намек — и вы ходили бы в туфлях, которым позавидовал бы бывший чешский обувной король Батя. С базы!

— А сами-то что? — Тарутин взглянул на аккуратно начищенные старенькие ботинки Цибульского.

— У меня… нога нестандартная, — нашелся Цибульский, бросив извиняющийся взгляд на Вику.

Лифт мягко причалил к площадке, где уже были слышны приглушенные стеной голоса. И едва они позвонили, как распахнулась дверь — на пороге стояла Кораблева в больших роговых очках на разгоряченном лице.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Бессовестные. Все сидят уже, едят и пьют, а вы? — Кораблева разглядывала Вику. Видно, не могла понять, с кем из мужчин надо соотносить эту женщину.

— Знакомьтесь, Жанна Марковна, — поспешил на помощь Тарутин.

— Так мы знакомы, елки-палки! — смеялась Вика. — Меня приводил к вам Андрей Александрович в тот день, когда какой-то новичок таксист не мог отыскать свой парк…

— Вот оно что! — Голос Кораблевой дрогнул. — Как же, помню, помню. — Она крепко пожала Викину руку, точно желая подчеркнуть, что между той обстановкой, при которой они впервые увиделись, и этой есть существенная разница.

— А это вам! — Тарутин развернул пакет и вытащил кота. И кот, как настоящий, жмурил свои плутоватые косые глаза. Только что не мурлыкал. — И вот еще! — Тарутин протянул цветы.

— Можете меня и поцеловать. — Кораблева откинула со лба короткие сухие волосы.

Тарутин наклонился, ткнулся губами куда-то в щеку и заспешил в комнату, к призывно машущему рукой Мусатову. Вика вслед за Тарутиным протискивалась к месту, отведенному им за длинным столом, наступая на чьи-то ноги, упираясь в чьи-то колени.

Незнакомый Тарутину лысый толстячок стоял в конце стола.

— Я по праву близкого человека хочу произнести несколько слов в адрес виновницы нашего сегодняшнего собрания, — произнес толстячок, выждав, когда Тарутин и Вика усядутся. — С годами люди становятся сентиментальными. Это не признак слабости. Это признак мудрости, друзья, поверьте. Молодость легкомысленна и жестока. Она презирает сантименты. Слезы ее раздражают…

Тарутин оглядел сидящих за столом. Большинство лиц было ему незнакомо.

— Вам положить холодец? — прошептала Вика.

— И мне! — Мусатов сидел слева от Тарутина и все пытался разглядеть Вику.

— Вам? С удовольствием, — ответила Вика.

Чем-то ее тон кольнул Тарутина. Он скосил глаза на Мусатова. Безупречный пробор на голове. Щеголеватый, серый в крапинку пиджак с узкими модными плечами и металлическими пуговицами. Широкий яркий галстук… Тарутин подумал, что он сам никогда не одевался модно. Его собственный пиджак сидел мешковато, неряшливо. А может быть, ему только кажется, он всегда чувствовал себя неловко в малознакомой компании…

— Вчера я был в театре с нашей именинницей, — продолжал толстячок. — Давали чепуховую сентиментальную пьеску. И я видел в прекрасных глазах Жанны Марковны слезы…

— Не верьте ему! — смеялась Кораблева. — Я была в очках.

Гости загомонили. Каждый пытался произнести что-нибудь остроумное по этому поводу.

Толстячок вилкой барабанил по столу.

— Были слезы, были. И надо ими гордиться. В той особой, я бы сказал, обстановке, где работает наша милейшая именинница, сохранить сентиментальную душу — это значит быть вечно молодой и…

— Непорочной! — перебил Цибульский.

И опять все загомонили.

— Это значит быть мудрой! — выкрикнул толстячок. — А вот я, скромный труженик научного института, на этой пьесе не плакал. Наоборот! Улыбался! И мне стало жаль себя…

— Чей мы празднуем день рождения? — перебил Мусатов. — За Жанну Марковну! За ее энергию. За ее доброту, ум, принципиальность. И женственность, которую она неизменно сохраняет. Ибо женщина, работающая среди шоферов, уже не женщина, а двигатель внутреннего сгорания!

И снова все одобрительно загудели…

Тарутин поддел вилкой кусочек печенки. Сладковатой, с привкусом жареного лука, очень вкусной. Еще он любил паштет из яиц, тарелка с которым стояла в стороне. Он приподнялся и перехватил взгляд Кораблевой, устремленный чуть мимо него. Суженные стеклами очков зрачки — словно разрезы в белом листочке бумаги… Он скосил глаза и увидел, что точно так же на Кораблеву смотрит Вика. В ее синих круглых глазах были дерзость и вызов…

Первой отвела взгляд Кораблева и улыбнулась.

— Друзья! — Жанна Марковна подняла рюмку. — Среди нас находится человек… Большой любитель яичного паштета…

Тарутин в смущении замер с тарелкой в руках.

— …Но не в этом его главное достоинство, — продолжала Жанна Марковна. — Это человек, который родился музыкантом. Но судьба его сделала директором таксопарка…

Оживились, припоминая сходные ситуации. Кораблева нетерпеливо оглядела гостей.

— Друзья, друзья… Не отвлекайтесь. Так вот, среди нас мучается над яичным паштетом творчески одержимый человек. Каждый его рабочий день заполнен поисками идей. Он ищет ту самую точку опоры, которую так и не отыскал Архимед. Поиски его нелегки. Но он не желает считаться с опытом человечества и продолжает искать…

— Пока он нашел очаровательную Викторию Павловну. — Цибульский церемонно приподнялся и поклонился в сторону Вики. При этом задел фужер с остатками лимонада и опрокинул его на скатерть.

Кораблева подняла фужер и прикрыла салфеткой пролитую воду.

— Чего не сделаешь ради хорошенькой женщины.

— Пардон! — Цибульский, сконфузившись, сел.

Кораблева махнула рукой.

Тем временем в соседней комнате включили радиолу.

— Разрешите пригласить вашу даму? — наклонился Мусатов.

Тарутин торопливо кивнул. Даже излишне торопливо, желая подчеркнуть, что он лишен предрассудков и очень даже доволен.

— Вы так легко от меня отказываетесь? — шепнула Вика и поднялась навстречу Мусатову.

Они ушли в соседнюю комнату, где уже толкалось несколько пар.

Тарутин ковырял вилкой паштет, прихлебывая вино, как воду. Ему было жарко. Он трудно входил в незнакомую компанию. Новые люди его стесняли. Поэтому Тарутин избегал подобные компании. Вероятно, еще и потому, что многие, узнав о его принадлежности к автомобильному делу, пытались извлечь из знакомства какие-то выгоды для себя. Навязывались в друзья. Брали номер телефона. Звонили. Просили. Его всегда удивляло, как люди из любой ситуации стараются извлечь какую-то выгоду. Сам он был человеком иного склада. Мысль о том, что его поведение в тех или иных обстоятельствах могут расценить как личную заинтересованность, вызывала в нем беспокойство. Он избегал лишних встреч с людьми, которые в силу своего служебного положения могли влиять на его судьбу. Не звонил, не поздравлял с праздниками, с юбилеями и датами. Со стороны он кое-кому казался черствым человеком. И это его угнетало. Он переживал… но ничего не мог с собой поделать.

Вот и сейчас Тарутин ловил на себе взгляд лысого толстячка. Наверняка автолюбитель. Ждет момент, когда можно будет подсесть, взять номер телефона. Тарутин решил не смотреть в его сторону, не давать повода для сближения…

Гости за столом сбились в группки, рассказывали какие-то истории. Видимо, они были хорошо знакомы друг с другом. Двое мужчин скинули пиджаки. И Тарутин решил последовать их примеру. Но сидя это делать было неудобно…

— Разрешите поухаживать? — Кораблева ловко помогла Тарутину, набросила пиджак на спинку стула и присела рядом. — Выпьем, Андрей Александрович. — И не дожидаясь согласия, наполнила водкой две высокие рюмки.

— За что же будем пить? — Тарутин приподнял рюмку. — За вас!

— Нет. За исполнение желаний.

Кораблева по-мужски, на одном дыхании опорожнила рюмку. Лысый толстяк издали наклонился, чтобы лучше видеть Кораблеву и Тарутина.

— У нас в парке когда-то был сторож, так он тормозную жидкость пил. Раньше ее на спирту замешивали. Он ходил по парку с бутылкой, выискивал, где тормоза прокачивают. И бутылку свою подставлял. Ничего, знаете. Выпьет, закусит сахаром и дальше шагает…

— Ну и что? — спросил кто-то.

— Ничего. Тормозил хорошо. — Толстяк добродушно улыбался.

— Кто это? — спросил Тарутин.

— Мой бывший муж, — ответила Кораблева. — Он всегда приезжает на мой день рождения. В Москве работает. В институте проблем управления.

— Давно вы разошлись? — Тарутин облегченно вздохнул. Кажется, он ошибся, это не автолюбитель.

— Восемнадцать лет прошло. Кстати, деловой человек. Был шофером, стал кандидатом наук.

Кораблева поглаживала мизинцем темную дужку на переносице, соединяющую брови. Из соседней комнаты после короткой паузы вновь послышались звуки музыки.

— Ваша длинноногая лань оказалась проворней, чем можно было ожидать.

Тарутин бросил на Кораблеву быстрый взгляд.

— Ошибаетесь, Жанна Марковна. Это я оказался проворней, чем можно было ожидать.

Кораблева усмехнулась, продолжая поглаживать переносицу.

— Вам так кажется, Андрей Александрович. Интуиция меня редко подводила. — И добавила загадочно: — Бывало, что я ее подводила, а она меня нет.

Толстяк отодвинул стул, явно намереваясь присоединиться к Тарутину и Кораблевой.

— Спешу! Спешу на молчаливый зов! — Он прихватил свою рюмку.

Кораблева улыбнулась ему, но глаза ее блестели серьезно и сухо.

— Вам нужна умная советчица, Андрей Александрович.

— У меня такая есть, Жанна Марковна. Вы.

— Уйду я от вас. Не работать нам вместе. Вы человек непонятный. А я люблю ясность.

«Чем же я непонятный?» — подумал Тарутин, но промолчал, поглядывая на приближающегося толстяка.

— Познакомьтесь. Это Петр Леонидович.

Кораблев поставил рюмку и протянул Тарутину мягкую ладонь. Его острые глазки весело блестели.

— В Москву меня приглашает бывший муж, — проговорила Кораблева. — А что, и уеду. Устроюсь в институт проблем. Буду заниматься проблемами… Какая главная проблема, Петя?

— Запасные части. — Кораблев придвинул чистую тарелочку.

— Вот. Внутренне я к ней уже готова!

И она ушла, прямая, в строгом вечернем платье, ладно облегающем все еще стройную ее фигуру…

Люстра плавала в зыбкой кисее табачного дыма. То удаляясь к светло-серому потолку, то надвигаясь к длинному столу в том месте, где сидел Цибульский. И место это сейчас пустовало. Ушел танцевать с Викой, подумал Тарутин. И еще он подумал о том, что Вика теперь не одна с этим щеголем, главным инженером. Цибульский — парень назойливый и бестактный… Скрывая досаду, Тарутин посмотрел на своего нового собеседника — надо просто извиниться и пойти туда, где беснуется рокочущая мелодия. Но вместо этого он произнес:

— Да, действительно проблема номер один. Не хватает запасных частей.

— Здрасьте! Их сколько угодно. — Толстяк оглядел стол, размышляя, чем бы еще нагрузить свою и без того полную тарелку. — Люблю поесть. Я, знаете, в основном питаюсь в столовых. А когда приезжаю к Жанночке… Вкусно она готовит…

Он налил себе водки, поднес к широкому вислому носу, понюхал и поморщился. Затем резко и как-то отчаянно выпил. Передернулся. И торопливо заел холодцом.

— Вам надо учиться пить у бывшей супруги, — засмеялся Тарутин.

— Жанночка все делает основательно! — Кораблев значительно повел пальцам по воздуху. — А вы знаете, Андрей Александрович, что есть автохозяйства, где запасные части сдают в металлолом. Самые дефицитные. Передние мосты, к примеру. Картеры. В утиль! Не верите?

Тарутин вздохнул.

— Я всему верю.

— Так что запасные части есть. А вот распределение их оставляет желать много лучшего. А почему? Кто подчас занимается снабжением? Дилетанты. Люди равнодушные. Они заинтересованы в одном — быстрее сбыть. И получить премию за реализацию…

Тарутин смотрел на его пухлые губы, которые пропускали слова, не переставая двигаться, чмокать, жевать, присвистывать. Большего несоответствия между ним и Жанной трудно было представить. И в то же время казалось, что этот процесс жевания есть форма энергии, которую Кораблев не может не проявлять, когда вынужден сидеть и томиться без дела…

— Вы танцуете? — спросил Тарутин.

— Что? — С насаженного на острие вилки куска мяса капал стеариновый жир.

— Я спрашиваю: вы любите танцевать?

— Я?! Честно говоря, как-то не очень.

Тарутин усмехнулся.

— Какой же выход из положения? Чем там занимается ваш институт проблем?

Кораблев весело подмигнул Тарутину, отправляя в рот кусок колбасы.

— Идей много!.. А почему вы не едите? Попробуйте мясо. — Кораблев пристально взглянул на Тарутина, словно уличая его в чем-то предосудительном.

— Благодарю вас, сыт… Какие же идеи?

Кораблев посмотрел в тарелку, точно советуясь сам с собой, продолжать еду или хватит.

— Какие? Все идеи упираются в информацию. Информацию надо иметь. Полную. Объективную. О потребности. А это самое трудное. Все информацию искажают. Все боятся. Все чего-то боятся.

— С носом боятся остаться.

Тарутин решительно встал. Извинился. Стянул со спинки стула пиджак. И направился к танцующим. Кораблев его окликнул и поднял к потолку короткий палец:

— Главное, надо стимулировать работников снабжения. Не за реализацию, а за качество выполнения фондовых заявок. А то им хоть трава не расти — лишь бы сбыть.

— Я пришлю к вам своего зама по снабжению. Вы ему все и объясните.

— А что он пьет?

— Все, кроме тормозной жидкости.

Кораблев понимающе захохотал.

Несколько пар танцевало под медленную джазовую мелодию в довольно просторной комнате. Вика и Мусатов стояли в стороне и смотрели на Цибульского. Тот что-то выделывал со своим платком.

— Фокусы! — раздраженно воскликнул Мусатов.

— Фокусы, — подтвердил Цибульский.

Вика не отводила глаз от голубого носового платка. «Все же он им помешал. Ай да Цибульский», — удовлетворенно подумал Тарутин.

— Снимите платок, Виктория Павловна, — предложил Цибульский.

Вика шагнула и сдернула платок. Ладонь Цибульского, испещренная сетью перепутанных линий, была чиста.

— А где же рюмка? — восхищенно спросила Вика.

Цибульский повернулся к Тарутину.

— Верните рюмку, Андрей Александрович.

— Какую рюмку? — засмеялся Тарутин.

— В левом кармане вашего пиджака. Нехорошо.

Тарутин сунул руку в карман.

— Не валяйте дурака, Цибульский. Там пусто.

Цибульский бесцеремонно опустил руку следом за Тарутиным и извлек рюмку.

— Пожалуйста. С надломанным основанием.

Вика восторженно захлопала в ладоши. Мрачный Мусатов натянуто улыбнулся.

— Вы авантюрист, Цибульский. И ладонь ваша порочная.

— Я умелец, Сережа. А ладонь отражает активно прожитую молодость. — Цибульский спрятал платок в карман и поставил рюмку на подоконник.

— Ну а теперь мы можем наконец потанцевать? — Мусатов и не пытался скрыть дурного настроения.

— Теперь-то, Сережа, и не можем, — ответила Вика, шагнула к Тарутину и опустила руку ему на плечо.

Но музыка оборвалась. И Вика в ожидании следующей мелодии стояла, закинув голову, и улыбалась, глядя Тарутину в глаза.

— Ну же! — подгоняла она иголку проигрывателя, скользящую по пустоте.

Тарутину было неловко стоять вот так, в нелепой позе ожидания, под посторонними взглядами.

— Федор Лукич, — обернулся он к Цибульскому. — В столовой скучает некий Кораблев, большой спец по современным проблемам распределения запчастей. Потолкуйте с ним.

— Чепуха все, — ответил Цибульский. — Было бы что распределять…

— Поговорите, поговорите, — перебил Тарутин и подумал, что он непременно должен будет специально встретиться с этим Кораблевым и потолковать всерьез, в трезвой обстановке. И еще он подумал, что надо попросить Цибульского достать ему такой же элегантный костюм, как у Мусатова. Недаром же он снабдил Цибульского деньгами на закупку дефицитных товаров для представительства…

Изогнутые любопытством столбы с бледными капельками ртутных ламп на концах глядели на улицу, на стеклянные домики телефонных будок, на погашенные витрины магазинов, на побитые дождем голые цветочные клумбы…

— Люблю ночную улицу, — проговорила Вика. — Когда размазаны краски, все кажется единым, точно из одного куска. Физически чувствуешь свою принадлежность к миру… Расскажите о себе, Андрей.

— Мне кажется, вы обо мне довольно много знаете. — Тарутин по привычке держал руки в карманах пальто, прижимая локтем коробку с туфлями. — Откуда у вас эти сведения?

— Производственная тайна, — лукаво улыбнулась Вика. — Не забывайте: я программист. Задала и получила.

— Кстати, товарищ программист. Есть идея. Мне нужно кое-что рассчитать на ваших страшных машинах. Возьметесь?

— Я не частная контора, Андрей Александрович.

— Ладно. Попробуем заинтересовать ваше руководство! Напущу на них Цибульского, не открутятся! — воскликнул Тарутин.

Они вышли на набережную. В чернильной темноте вспыхивали и гасли огни бакенов, словно кто-то упрямо пытался заставить работать неисправную зажигалку. Далекий рой светлячков обозначал грузовой порт. Оттуда доносилось дыхание механизмов: тонкие свистки и уханье…

— Когда из рейса возвращался дядя Ваня, мы шли его встречать в порт, как на праздник. Он любил меня и всегда привозил подарки. — У Вики был низкий приятный голос.

В просветлении, падающем от звездного неба, Тарутин видел выпуклый изгиб Викиной щеки и кончик ресниц. Он наклонился и приблизил губы к прохладному ее лицу. Вика подставила пальцы, и губы его ткнулись в шершавую теплую преграду.

— А она вас любит.

— Кто?

— Жанна Марковна.

— Далась вам Жанна Марковна. С чего вы взяли?

— Интуиция.

— Все женщины хвалятся своей интуицией… Только тут не любовь. Она старше меня лет на восемь. Или даже на десять… Скверная традиция не знать возраста женщины, даже на ее дне рождения. А почему? Вероятно, женщина всегда на что-то надеется.

— Много вы понимаете! Любит она вас.

— А вы?

Вика шагнула в сторону, постояла и медленно пошла вдоль парапета.

— Расскажите мне о себе, Андрей. Кто ваша мама?

— Хирургическая сестра… Забавно. На такой вопрос в последний раз я отвечал, кажется, в детском саду. У нас была воспитательница, шумная, большая тетка. Она постоянно носила теплый жилет из рыжего собачьего меха. Я почти ничего не помню из детства, а тетку эту помню. Мы вернулись в Ленинград из эвакуации. Я, мама и сестра. В сорок шестом. Мама поступила работать в больницу, а меня определили в круглосуточный интернат. — Тарутин остановился и покачал головой. — О чем это мы с вами говорим?

— А о чем мы должны говорить?

— Конечно, вам нужно знать биографию моего деда, прежде чем позволите себя поцеловать.

Вика засмеялась.

Блеклый свет ночного фонаря падал на лицо Тарутина. Темные его глаза смотрели нежно и настойчиво.

— Вы торопитесь, Андрюша. В каждом мгновении общения есть своя прелесть. И надо ее исчерпать до конца. Что может быть сейчас прекрасней этой ночи… И этой неопределенности… Возможно, потом, завтра, через месяц, возникнет что-то другое. Или не возникнет ничего. И даже в этом будет своя прелесть. Нельзя ничего торопить…

Они прошли бульвар и вышли к стоянке такси. Несколько зеленых огоньков тихо мерцали за лобовыми стеклами. Судя по номерам, таксомоторы были из других парков, не тарутинские.

— Ваши? — Вика понимающе взглянула на Тарутина.

— Чужие, — улыбнулся Тарутин.

— Везет вам.

Они приблизились к головной машине, Тарутин открыл дверь.

Шофер, мужчина средних лет, не оборачиваясь, ответил на приветствие и включил счетчик. Вика назвала адрес. Шофер вздохнул и что-то пробурчал, отъезжая от стоянки.

— Чем он недоволен? — шепнула Вика Тарутину.

— Простоял, видно, час. А ехать-то копеек на тридцать. Вернется на стоянку, займет очередь в конце и снова час потеряет. Сплошные ожидания…

— Так вы его предупредите, что он и вас потом от-, везет.

— Успею еще, — вздохнул Тарутин. — Может, обрадуете водителя, отправитесь ко мне? Я готовлю отличный кофе.

Вика засмеялась и отрицательно покачала головой. Тарутин сидел с видом обиженного мальчика…

Таксомотор мягко притормозил у Викиного подъезда.

— Не выключайте счетчик, — произнес Тарутин в спину водителя. — Дальше поедем.

— И провожать не надо, Андрей, поезжайте. Не забудьте в такси свои туфли.

Вика поцеловала Тарутина в сухую щеку и вышла из машины. Тарутин назвал свой адрес и откинулся на спинку сиденья. Надо было успокоиться…

Шофер вел машину аккуратно и на большой скорости. Желтые нейтральные огни светофоров дежурно мигали, точно требовали пароль. А потом пропускали их до следующего перекрестка.

— Как план? — Тарутин попытался отвлечься.

— Возим, — охотно ответил водитель. — Куда ему деться? Возим за счет скорости.

— И аварийность за счет скорости, — в тон проговорил Тарутин.

— Это кто как умеет. Под одну гребенку стричь ни к чему. У меня, к примеру, стаж два десятка лет. Так зачем ограничение для меня вводить? Если человек только сел за руль, другое дело, ограничивайте. Да и план ему скостить не мешает. А то он и за свои шестьдесят в час успеет дров наломать. А я на сто двадцать королем буду. Всех под одну гребенку — не государственный подход… товарищ директор.

Тарутин усмехнулся. Никуда не деться, узнают его таксисты, даже чужие.

— А кто вас не знает? — Водитель знал, о чем подумал Тарутин. — Если и в другом парке, да через ваш, как правило, прошли. Текучка у вас большая. Дела неважнецкие.

— В какой колонне работали?

— У «архангела» служил.

— И от такого начальника ушли?

— Ну его… Мягко стелет — жестко спать. Вызовет, бывало. «Ты, — говорит, — Снегирь…» Это моя фамилия Снегирев… «Ты, — говорит, — Снегирь, на хорошел машине работаешь, по первой группе. Так будь любезен, дружок, привези три рубля сверх плана. А то и четыре, как по сухому…» Ласково так говорит, как отец. А ослушаешься — никому такого врага не пожелаю. Съест. Век из парка не выедешь, колес не соберешь… Вот и выкладываешься. Шутка — три рубля к плану. Если клиент не идет… Мы ведь не дети, Андрей Александрович. Деньги везем не только власти, но и Насте, сами понимаете. Словом, соскочил я. Ну его к бесу.

Классно подрулив, водитель выключил счетчик и обернулся.

— С вас рубль сорок, товарищ директор.

Тарутин достал два рубля и протянул водителю. Тот полез в карман за сдачей.

— Оставьте для Насти, — усмехнулся Тарутин. — Хорошо довезли. Спасибо.

— Рад стараться! — по-военному ответил водитель. — А что, Андрей Александрович, ребята поговаривают, хотите вы парк поднять. Порядок навести… Наведете — вернусь, ей-богу. И к дому мне ближе вроде… Или ребята лапшу вешают, никаких изменений не предвидится?

— Насчет лапши не знаю, право. А взять вас обратно, я, пожалуй, не возьму. Ведь вы, Снегирев, дезертир. Пережидаете в кустах вроде.

— Так ведь рыбка-то, Андрей Александрович, и та ищет, где глубже, — ответил водитель и громко, весело засмеялся.

Очередной заказ Валера Чернышев взял у площади Коммунаров. Он уже знал голос диспетчера Алеши Никитенко, сидящего на рации под кодовым обозначением «Лебедь». И всегда в Алешино дежурство Валерка был спокоен — план будет.

— Валерка! — пробивался Алеша сквозь треск разрядов. — Я Лебедь! Слышу хорошо. Передаю заказ. Прием!

— Я 40–57. Вас слышу. Прием! — ответил Валера.

— 40–57. Проспект Победы, 5. Карташова.

— Я 40–57. Проспект Победы, 5. Карташова. Заказ принял. Спасибо, Алеша.

Они никогда не видели друг друга, но испытывали взаимную симпатию. Бывает, что привязывают голоса. Во всяком случае, по мягкому выговору и спокойной интонации Алеша Никитенко был Валере приятен. А главное — он отменно работал…

По совету своего сменщика дяди Пети Валера старался брать заказ на ходу, когда до высадки пассажира оставалось километра два, не более. Так было и на тот раз…

Пассажир, гражданин в длинном черном пальто, молчавший всю дорогу, вдруг заговорил.

— А если я передумаю? И поеду дальше?

— Тогда я отменю заказ, — вежливо пояснил Валера.

— Но там будут ждать вас.

— Туда пошлют другую машину, — ответил Валера и подумал, как это люди не понимают простых вещей.

Большая шляпа, надвинутая на лоб, нелепо сидела на маленькой голове пассажира. Длинные руки бессильно лежали на коленях. Растопыренные худые пальцы, точно корни бледного растения, слабо сжимали углы коленей…

— У меня жена умерла. Час назад, — проговорил мужчина и, помолчав, добавил: — Три часа назад мы еще телевизор смотрели дома. Печень отказала. Сразу. Отравление. Печеночная кома… Сорок четыре года… И никто еще не знает. Ни мать, ни сестра, никто. Только я и вы… Послушайте, молодой человек, поднимемся к нам. — Мужчина смешался и добавил тише: — Поднимемся ко мне… Ненадолго. Не смогу быть сейчас один…

Валера хотел сказать, что он на работе. Что ему надо везти план. И еще сверх плана что-нибудь он обещал начальнику. Но он лишь промолчал и вздохнул, бросив искоса взгляд на пассажира. Поднял трубку, соединился с диспетчерской и отменил предстоящий заказ, сказав Алеше, что пассажир передумал слезать, едет дальше…

Они молча поднялись на второй этаж. Мужчина долго шарил по всем карманам, наконец извлек ключи и отпер дверь.

Свет в просторной прихожей был не погашен и ярко освещал несколько картин в тяжелых рамах. Аккуратно расставленные «гостевые» домашние туфли.

— Мне бы переобуться, — проговорил Валера.

— Проходите, чего уж там…

Мужчина замешкался перед порогом комнаты, не решаясь войти. Он привалился плечом к дверному косяку и опустил руки. И Валера стоял молча в терпеливом ожидании. Потом мужчина оттолкнулся от косяка и шагнул через порог.

Экран телевизора мерцал дневным светом — передачи давно закончились. Мужчина подошел к телевизору и нажал кнопку. Свет вспыхнул ярче, стянулся в точку и исчез…

Красивая мебель под старину. Две стены от пола и До потолка заставлены книгами. Чьи-то портреты в бронзовых рамах, покрытых зеленоватой патиной. Латунный маятник бесшумно покачивался в высоком стеклянном пенале.

Мужчина опустился в кресло, откинул голову на мягкий изгиб спинки и прикрыл глаза. Валера осторожно присел на край стула.

— Хотите выпить? — наконец произнес мужчина.

— Что вы, я за рулем, — ответил Валера.

Мужчина встал, подошел к пеналу, откинул дверцу и остановил маятник. Потом стащил с себя пальто и бросил его на диван. Шляпу он так и не снял.

— Вы давно в такси?

— Не очень.

Мужчина направился к серванту и раздвинул стекла. Валера никогда не видел такой выставки: графинчики, плоские фляги с роскошными этикетками, узкие конусообразные бутылки… И все, видимо, полные.

Мужчина взял первую попавшуюся бутылку, налил в фужер и резко выпил.

— Она была доктор медицинских наук. Она была гастроэнтеролог. А скончалась от печени. Ирония судьбы…

— Бывает, — вздохнул Валера.

Резко задребезжал телефон. Мужчина затравленно смотрел на плоский белый аппарат, не решаясь подойти.

— Давайте я, — нерешительно произнес Валера.

Мужчина поднял трубку.

— Алло, — проговорил он, желая придать твердость голосу. — Да… Добрый вечер… Нас не было, только пришли… Вера… К соседке поднялась… Хорошо, передам… Спокойной ночи, мама…

Он опустил трубку. Он казался испуганным зверьком, запутавшимся в сетях в ожидании охотника.

— Надо было вам что-то сказать. Ну, что в больницу отправили. Подготовить как-то, — вздохнул Валера.

— Старая она женщина. Сердце никудышное… Я сестре потом позвоню.

— У вас нет детей?

— Одни мы были… Вы не женаты?

— Нет.

— Женитесь, детей заводите. И нескольких. Поверьте мне.

Валера украдкой взглянул на часы.

— Извините, мне пора… Работа…

— Да-да, — спохватился мужчина. — Теперь уже не так. Я боялся один войти в эту комнату.

Валера поднялся. Он вспомнил, что мужчина не расплатился за проезд. Но сказать об этом не решался. Ладно, там не так уж и много настучало…

Они вышли в коридор.

— Послушайте, я же с вами не расплатился… Сколько там?

— Не помню. Думаю, не больше рубля, — ответил Валера.

Мужчина достал из кошелька десять рублей.

Валера замешкался: все деньги остались в машине, в боковой дверной щеке. Обычно он туда их опускал, для удобства.

— Сейчас сдачу принесу, — сказал он.

— Ничего не надо. Спасибо вам, молодой человек… Не смейте возвращаться в такую квартиру. Дурная примета.

Он вложил деньги в нагрудный карман Валериного пиджака.

— Я вам, молодой человек, очень благодарен… Да. Минуточку!

Мужчина скрылся в комнате, а когда вернулся, в руках у него была красивая желтая бутылка с голубой этикеткой.

— Вот вам. Помяните Верочку.

Валера хотел было отказаться, но мужчина точно его и не видел. Сухие покрасневшие глаза глядели сквозь Валеру, не задерживаясь ни на чем.

— Спасибо, — смутился Валера и покинул квартиру.

Он спустился к машине. Бутылка тяжелила руку — французский коньяк… Проблема, куда его спрятать: в ящик не умещается, в багажнике можно разбить, а в салоне, если разобраться, спрятать и некуда: такси не собственная машина. Валера сдернул с запаски клеенку, обернул бутылку и сунул ее под сиденье.

Никитенко тотчас отозвался на Валерин вызов. Он как раз искал таксомотор, чтобы подать его к гостинице «Нептун» у Речного порта. Срок исполнения заказа наступал через полчаса, в ноль тридцать, но Никитенко не хотел рисковать — возможно, другой таксомотор за это время не объявится. И до гостиницы без малого четверть часа хорошей езды…

Вообще-то сегодня весь день у Валеры Чернышева состоял из ожидания. И у Дворца бракосочетания, откуда вез родителей жениха, он прождал полных пятнадцать минут. И та старушка, которая забыла прихватить с собой «Танькин платок» и ушла, как провалилась. А мужчину в черном пальто Валера прождал у больницы минут двадцать, не меньше.

Мысли его вернулись в квартиру на втором этаже. Валере не приходилось пока терять близких людей, видно, время еще не подошло. Родители его были живы, два деда, две бабки. Младшие брат с сестрой… Поэтому горечь утраты он мог понять умом, но не сердцем. И все равно беспомощность мужчины в мятой шляпе над маленьким несчастным лицом искренне печалила Валеру. Видно, тоже какой-нибудь ученый, малоприспособленный человек. Валера вспомнил его бледные растопыренные пальцы, похожие на корень вывороченного из земли растения, и вздохнул, напрасно он так быстро уехал, надо было еще посидеть, подождать. Возможно, мужчина вместе с Валерой и отважился бы поехать к родственникам покойной, сообщить…

Гостиница «Нептун» выходила фасадом на круглую безымянную площадь. Подфарники Валериного автомобиля светлячками отразились в витринных стеклах двух огромных туристских автобусов, дремавших у центрального подъезда. Чуть поодаль притаился чей-то таксомотор с залепленным грязью номером.

«Ждет или заряжает», — подумал Валера.

До времени, обозначенного в заказе, оставалось минут пятнадцать, и Валера вышел из машины. Надо предупредить швейцара о прибытии, мало ли, клиент вдруг позвонит вниз из номера, поинтересуется…

Проходя мимо затаившегося таксомотора, Валера невзначай бросил взгляд на водителя — Славка Садофьев, его бывший сменщик. Вот так встреча! С тех пор как Славка навестил его в больнице, они не виделись, графики не совпадали.

Валера подошел и постучал пальцем в стекло.

Слава повернул голову, вгляделся.

— Черт! Валерка! — воскликнул он и вышел из машины. — Сколько лет-зим? Я думал, ты уже отвалил из парка. — Слава радостно улыбался, тряся руку своего бывшего сменщика.

— Ах ты предатель, ах ты сукин сын. — И Валера был рад встрече. — Возвращаюсь, понимаешь, из больницы. «Лохматка» стоит — крыша да капот. Всю раскурочили. А сменщик себе новую «коломбину» присватал. Так озлился, что решил начисто тобой не интересоваться, да время все сгладило.

— Ты сам посуди, Валера…

— Не оправдывайся, не оправдывайся… Я думаю! Почти новую машину получил. Кому охота валяться под «лохматкой». — Валера добродушным тоном старался прикрыть Славкино и свое смущенье. — Ты, вижу, успел прибарахлиться. Куртель классный купил.

— Нравится?

— Сколько отдал?

— Пятьдесят.

Слава повернулся, чтобы Валера получше разглядел его куртку.

— Красиво живешь, Славка. В люди выполз.

— Но! А джинсы какие?! Видел? Фирма!

Он выпятил зад, обтянутый тяжелыми джинсами со скачущим тигром над правым строченым карманом. Валера восхищенно зацокал языком и одобрительно хлопнул Славу по ягодице. Слава вспорол легкий металлический замок, извлек незнакомую красную коробку и угостил бывшего сменщика сигаретой. Но Валера сигаретой восхищаться не стал, хватит, а то Слава вообще вознесется…

— С «удочкой», значит, катаешься, — проговорил Слава. — Не по мне это дело. Впрочем, если с головой, то можно ловить рыбку.

— Можно, — многозначительно согласился Валера, очень уж ему не хотелось выставляться перед Славой не приспособленным к жизни увальнем.

— Помнишь наш разговор в больнице? — Слава крутанул на пальце цепочку с брелоком. — О смысле жизни. На пользу пошел?

— Как тебе сказать? Вероятно, — улыбнулся Валера. — Лучше объясни, что ты тут делаешь? По заказу?

Слава качнул головой и подмигнул узким глазом.

— Заказы я в начале смены скостил… Топчусь. Ресторан сейчас закрывать будут, вот я и топчусь, жизнь наблюдаю. Сейчас будут тепленьких выносить. И в машину мою складывать. Штабелями.

— «Заряжаешь», значит, — добродушно проговорил Валера.

— Но. Не пустым же в парк возвращаться. Время-то мое уже час как вышло…

— А контролеры? За углом же диспетчерский пункт. И стоянка. Тебя тут как прихватят, пикнуть не успеешь.

Слава с подчеркнутой иронией оглядел своего наивного дружка.

— Удивляюсь, Валера. Мы ведь с тобой в одной школе вроде учились…

Валера чувствовал, что начинает «заводиться». Этот самоуверенный тон. Наглые глаза.

— …К тому же ты мальчик городской, бойкий. Это я деревня стоеросовая, в галошах бегал до девятого класса, — продолжал Слава. — И я должен тебя поучать?

Ярко освещенные стеклянные стены ресторана потускнели.

— Ну вот, — Слава посмотрел на часы. — Служба кончилась. Сейчас клиентов выносить будут. — Он сунул Валере ладонь и залез в свою машину, точно спрятался под черепаший панцирь. Настороженный, деловой, энергичный. В блестящей куртке…

Валера сделал еще несколько затяжек, бросил сигарету и вернулся в свою машину. Пора и появиться бы пассажиру, что заказывал таксомотор. Сквозь лобовое стекло он видел контуры головы и плечи Славы… «Ловкач», — думал Валера без тени зависти. Наоборот, чувство недоумения и досады вызвал у него Слава. Почему, он и сам не понимал. Он вспомнил, как Слава навестил его в больнице, яблоки принес. Хоть тогда он и казался наивным, но тон, каким он поучал Валеру, пожалуй, был таким же, как и сегодня. Только менее уверенным…

Валера достал книгу и включил плафон. Но не успел прочесть страницы, как дверь деловито распахнулась и в такси села молодая женщина лет двадцати восьми, а может, и тридцати…

— Что, мастер, скучаешь?

Обращение пассажира к таксисту — «мастер» — говорило о том, что человек близко знаком с «кухней». Обычные пассажиры обращаются к таксисту с дурацким, набившим оскомину словом «шеф»…

У женщины были плохие щербатые зубы и тонкий свистящий голос. Короткое платье едва натягивалось на колени, обнажая красивые ноги в блестящих чулках. Голубые, резко подкрашенные глаза тонули в ресницах, напоминающих изрядно поредевшую щетку.

Валера отложил книгу и выключил плафон. В просветленной темноте салона женщина словно отдалилась от него. Бледное лицо ее стало загадочным и прозрачным. Лишь голос был по-прежнему тонкий и неприятный.

— Поработаем, мастер? — Женщина бесцеремонно повернула к себе зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть свое лицо. Валера уже понял, что это не заказчица, но любопытство его было слишком велико, чтобы сразу выставить женщину из машины.

— И в чем будет заключаться наша работа?

— Ты что, в первый раз?

Женщина игриво ткнула ладонью в Валерино плечо и засмеялась коротко и остро, точно перегрызала кривыми зубами спокойную тишину салона.

— Сейчас приглядим карася с золотой пастью. Любишь карасей?

Валера молчал, не зная, что ответить. К тому же с минуты на минуту должен подойти заказчик — время давно истекло…

— Ну а что дальше?

— А дальше отгонишь машину подальше. Куда-нибудь на Старую дорогу. И погуляешь минут десять, пока я с карасем побалуюсь… В обиде не останешься, все равно ночь, работа у вас, таксистов, слабая. На стоянке целый хвост выстроился. Я для тебя находка…

— Ну… а если он вам не заплатит? Карась ваш.

Валера, сбив дыхание, с острым любопытством разглядывал женщину.

— Чучело! Как не заплатит? А это видел?

Она холодными пальцами цепко схватила Валеру за руку и притянула к своим коленям. Это было так неожиданно, что Валера испугался, но в следующее мгновенье его ладонь заскользила по теплым шершавым ее чулкам, передавая острое ощущение сладости и страха.

— Понял? — Женщина отбросила его руку. — То-то. Не заплатят… Сколько скажу, столько и дадут. Небось сам чуть не свихнулся. Но я и тебя по-своему отблагодарю, времени у нас хватит. Меня знаешь, как зовут? «Машка — золотая ножка». Чучело! Не за-пла-тят… Не заплатят — не увидят. Я девица гордая. Научилась. Деньги вперед… А если раз поцелую, так вообще носом будут твою машину толкать. А ну! — Она ухватила Валеру за подбородок и резко повернула к себе, стремительно приблизив свое лицо. Между красными мятыми губами Валера вновь увидел кривые зубы.

— Да… вы что себе позволяете?! — Валера вырвал подбородок из цепких холодных пальцев.

— Чего бодаешься, чего бодаешься? — равнодушно произнесла женщина. — Не хочешь получать удовольствие, твое дело. Я тебе демонстрируюсь, чучело. Чтобы ты знал… Я со своей специальностью за границей миллион бы имела.

— Ну и ехали бы за границу. Позор такой.

Женщина резко отвернулась, съежилась. Большие ее глаза наполовину утекли под торчащие ресницы, отражаясь в черном глянце окна.

— Это почему же позор?

— Работать надо. Ясно?

Валера перегнулся и, стараясь не касаться женщины рукой, потянул на себя колечко замка. Дверь приоткрылась, впуская в салон прохладный ночной воздух.

— А я что ж, по-твоему, не работаю? В Японии специальные школы есть. Обучают.

— А вы что, там были?

— Читала.

— Ничего подобного. Вы слишком односторонне все поняли. — Валера решительно повел подбородком в сторону улицы. — Представляю, как родственникам вашим стыдно за вас. Если сами не сознаете…

— Тебя что, в детстве уронили, да? И не сразу подняли? Родственникам! Откуда им взяться? Меня в капусте нашли! — рассвирепела вдруг женщина. — Зайцы мои родственники, они капусту любят.

— Вижу, что в капусте. В квашеной, — заорал Валера в ответ.

— В кислой, псих. Все ты знаешь, умный больно. — Женщина вздернула остатки своей юбчонки. — Найду себе поглупей тебя. А то скука с тобой, с умницей. Скулы своротишь…

Контуры ее фигуры расплылись в ночной темноте. Через несколько секунд салон стоящей впереди Славкиной машины озарился бледным светом плафона. «Славку охмурять села», — едва подумал Валера, как дверь с его стороны резко отворилась и просунулась голова мужчины в кепочке-восьмиклинке. Маленькие усики настороженно торчали над узкой верхней губой.

— Старший контролер линейно-контрольной службы Иванов, — отрекомендовался мужчина. — Ваш путевой лист!

Валера растерялся. Так получалось, что он редко сталкивался с контролерами. Раза три, на вокзалах. К тому же он слышал от ребят о характере Танцора… Поэтому столь официально-вежливое представление контролера обескуражило Валеру. Он достал путевой лист. Контролер бегло просмотрел…

— Клиента жду, — пояснил Валера. — Запаздывает что-то.

— Клиента ждете… А сколько времени обязаны ждать по инструкции?

— Пятнадцать минут.

— Верно. А вы тут уже минут тридцать стоите. — Контролер обогнул таксомотор и сел на пассажирское место. Достал ручку и пристроился поудобней с путевым листом в руках.

Можно было, конечно, поплакаться, попросить. Но Валера молчал. Славкиного таксомотора уже не было видно: то ли догадался о присутствии контролера, то ли «золотая ножка» уговорила…

— Дамочек подозрительных в таксомотор впускаете. — Танцор словно угадал Валерины мысли. — А по инструкции? Водитель обязан предоставлять транспорт только лицу, сделавшему заказ.

— Она сама села, — буркнул Валера и отвернулся в сторону.

— А работаете, судя по всему, недавно. Лица я вашего не помню. — Контролер что-то медлил с записью в путевом листе.

— Вы ко мне придираетесь, — не выдержал Валера. — Я жду клиента. Да, виноват, просрочил время ожидания… Но я уже собирался позвонить в диспетчерскую, как подсела та гражданка. Ведь я ее попросил выйти из машины, вы сами видели.

— Мало ли за чем она вышла? Может быть, вернуться с кем-нибудь? — въедливо продолжал Танцор. — К тому же доверять вам у меня нет никаких оснований.

— Это почему же?

Контролер мягким движением нагнулся и мгновенно вытащил из-под сиденья желтую бутылку, за которой шлейфом тянулась сырая клеенка.

— Никто другого места придумать не может!

Валера опешил, но в следующее мгновенье схватил бутылку и потянул на себя.

— Не имеете права! — крикнул он.

— Вот право-то я имею. Использование служебного транспорта для провоза и хранения алкоголя?

В салон просунулась контролер Фаина. Валера с ней уже был знаком. Маленькими, глубоко упрятанными глазками Фаина с изумлением оглядела Танцора и Валеру, вцепившись в желтую длинную бутылку с золотисто-голубой надписью.

— Что… нарушает? — произнесла Фаина.

— Пассажиров спаивает, — ответил Танцор.

— Послушайте… Оставьте бутылку. Честное слово, мне ее подарил человек, у которого умерла жена.

— С чего же это он тебе подарил? — Фаина, как подсказывала субординация, перешла на сторону начальства. — На радостях, что ли, подарил?

Валера рванул бутылку. Горлышко выскользнуло из рук контролера, и бутылка ударилась о рулевое колесо. Звон разбитого стекла. И пронзительный коньячный запах мгновенно вытеснил все остальные запахи. Коричневая жидкость потоком хлынула на Валерины брюки…

— Что же вы наделали? — Валера растерянно держал на весу осколок желтого стекла.

Лицо Танцора покрылось бурыми пятнами, а усы задергались под худым носом.

— Я снимаю тебя с линии! Отправляйся в парк. — Он размашисто написал на путевом листе какие-то корявые слова. — А ты, Фаина, свяжись с централкой, сообщи. И проследи, чтобы с заказом этим все было в порядке.

Контролер вылез из машины и хлопнул дверью. Фаине стало жаль Валеру. У того был сейчас такой убитый вид.

— Дурачок, дурачок. Сам и виноват.

— Честное слово… Мне подарили. У человека умерла жена. — Валера все не выпускал из рук бутылочный осколок.

— «Подарили, подарили»… Заладил. Ну и отдал бы ему. Случай такой. Пользы своей не увидел. Пожадничал.

— Как… отдал? Он же старший контролер.

— Теперь неприятностей не оберешься. Дело заведет, — разоткровенничалась Фаина. — Хранение алкоголя в такси — серьезный проступок. Уволить могут… А он такой стервец, если вцепится, не отпустит. После операции вообще зверем стал. Точно ему вместо аппендицита совесть вырезали.

— Как… ему отдать? Он же контролер, — все бормотал Валера.

— Ну, заладил! «Контролер, контролер»… А что, контролеры не люди? — разозлилась Фаина. — Потопчись восемь часов на улице. И в жару и в мороз. Днем и ночью. Да с такими оторвами, как ваш брат таксист. За восемьдесят рублей в месяц… Посмотрела бы я на тебя тогда…

Но Валера ее не слушал. Он выскочил из машины и побежал в сторону, куда направился Танцор. На стоянке в ожидании пассажиров гуськом вытянулось несколько свободных таксомоторов. Танцор стоял у головной машины, что-то записывая в блокнот. Валера приблизился.

— Послушайте… Выходит, если бы я вам отдал эту бутылку, ничего бы не было, да? Ни записи, ни снятия с линии, ничего, да?

— Что, спятил? — прошипел контролер, едва раздвигая узкие губы. — А ну проваливай отсюда, хулиган!

— Я не хулиган! А вы — взяточник!

Вокруг уже собрались водители. Вид Валеры с подозрительными размывами на брюках, с резким коньячным запахом был потешен и непонятен — вроде и не пьян с виду…

— Что, парень, в бочку шагнул? — произнес кто-то со смехом.

Валера вплотную приблизился к контролеру…

— Крохобор! Ничтожество! Из-за тебя, из-за таких, как ты, люди совесть теряют… Гад! Собака!

Танцор растерялся. Такая стремительность застала его врасплох.

— Уберите его! — крикнул он водителям.

Но никто не двинулся с места. Таксисты стояли молча. Не понимая в деталях, что произошло, каждый из них, вероятно, догадывался… Потом так же молча отошли от Валеры по своим машинам. Уже без смеха… Танцор в растерянности смотрел им вслед.

Валера смахнул слезу и, повернувшись, побрел прочь.

Младшая кладовщица Лайма приподняла плечи и обхватила сухими пальцами острые мальчишеские локти. Невозмутимые бесцветные ее глаза на этот раз возбужденно блестели. От волнения латышский акцент настолько искажал фразу, что Тарутин с трудом улавливал смысл.

Звуки их шагов гулко и перебивчиво метались в пустом коридоре. Лайма встретила Тарутина на площадке административного этажа, она специально поджидала директора. До приемной было не так уж и далеко — два коридорных марша, а Тарутин и не пытался остановиться, точно вопрос, который сейчас волновал Лайму, не стоил внимания.

Лайма умолкла. От ее сутулой неуклюжей фигуры исходили тихие гневные волны. На узкой спине под серым свитером проступали бугорки позвоночника. Сморщив нос, она пыталась подавить нарастающий зуд, но безуспешно. И чихнула. Несколько раз подряд. Тоненько, застенчиво.

— Фот. Фсегда, если нервничаю, — произнесла она.

— Будьте здоровы. — Тарутин не обернулся.

— Я тумала, меня побьют кулаками. — Лайма смотрела в спину Тарутина. — Они так кричали на меня.

Заметив директора, несколько человек, что топтались у дверей приемной, разом обернулись. Невнятно ответив на приветствие, они вяло расступились, освободив проход. Следом за Тарутиным в приемную проскользнула и Лайма.

На всех стульях, на кушетке, в креслах разместились водители. Человек двадцать. При виде директора они поднялись. Многие в руках держали грязные ломаные детали.

Секретарь Галина растерянно переводила взгляд с директора на молчавших шоферов.

— Все ко мне? — Тарутин стягивал на ходу пальто. — Товарищи знают, что по личным вопросам — вторник и пятница?

Пользуясь своим ростом, Тарутин легко поверх головы обратился к секретарю. Галина пожала плечами. Тарутин медленным взглядом обвел обступивших его мужчин…

Хмурые лица. И глаза. Голубые. Серые. Черные. С прищуром. И круглые, навыкате. И с косинкой. У одного небольшое бельмо. (Интересно, как его пропустила врачебная комиссия?)

Набрякшие мешки под глазами (печень, видно, не в порядке)… Морщины глубокие, резкие (а сам еще молод, лет тридцать)… Порочное лицо. И наглое.

А тот розовый, умытый, пышет здоровьем (болтун, видимо, и остряк)… Нежные девичьи щеки. И румянец (как он его сохранил в городе? В воздухе, отравленном выхлопными газами. Такой бравый румянец)… Губы тонкие, сжатые. А у того губы приоткрыты, пухлые. Зубы широкие белые, здоровые.

Мало кого из них Тарутин помнил в лицо. Вот тот, что стоит у окна, — Сергачев. Одет как-то не по-рабочему. И стоит спокойно, в стороне. Кажется, что он случайно затесался в эту возбужденную толпу.

Лайме опять не удалось сдержаться, и она чихнула. Коротко, отчаянно. Словно надорвала бумажный лист.

— Будьте здоровы! — У парня с тяжелым подбородком оказался приятный мужественный голос.

Тарутин перекинул пальто через руку.

— Вначале довели Лайму до истерики, теперь желаете здоровья. Это нечестно, друзья… Вы прекрасно понимаете, что Лайма выполняла приказ директора. Мой приказ. Вы прекрасно понимаете, что центральный склад закрыт в связи с ревизией…

— В связи с наступлением зимнего сезона, — перебил розовощекий.

— В связи с ревизией, — терпеливо повторил Тарутин — Опломбирован. На складе вскрыты серьезные злоупотребления. Для многих ревизия была неожиданностью…

— А нам, Андрей Александрович, без разницы, — прервал теперь жилистый пожилой водитель. — Я вторую смену из парка не могу выехать. Глушителя нет. А на центральном складе глушителей навалом.

— Как ваша фамилия?

— Ну, Курганов моя фамилия.

— Почему же вы за всех говорите? Возможно, для кого-то и есть разница. Возможно, кто-то и понимает необходимость ревизии.

Курганов вытянул вперед плоскую ладонь, покрытую жестким панцирем мозолей.

— И я понимаю. И приветствую. Пора прижать хвост кое-кому в парке, а то распустились, словно собственную лавку держат… Но не таким способом!

— А каким? Вы знаете, каким способом?

Голос Тарутина звучал негромко, в нем сейчас прорвалась беспомощность. А ему так не хотелось проявлять беспомощность перед этими людьми.

— Если вы знаете, Курганов, способ, рад буду выслушать, — произнес он громче.

— Не знаю, — вздохнул Курганов. — Но это не дело: на складе есть глушители, а я второй день не работаю.

— И амортизаторы есть! — воскликнул розовощекий.

— Амортизаторы и у меня были, — вступила Лайма. — Кончились.

— Еще два дня такой ревизии, весь парк станет, — прогудел от двери бородач. — Вообще… с тех пор, как вы стали директором, работать стало невозможно. Раньше хоть договаривались, знали, у кого что. А сейчас? Разбежались по углам, как мыши. Затаились.

— Ну-ну. Затаились, — усмехнулся Тарутин. — Скажем, не так давно один ваш товарищ въехал в парк после аварии. А через час он уже вернулся на линию. И все шито-крыто. Нигде авария не отмечена… Верно, Сергачев? Или пустые слухи?

Сергачев с преувеличенным вниманием рассматривал дверную ручку. В сером, почти новом костюме он казался посторонним.

— Меня с детства приучили к скромности, Андрей Александрович… К тому же я не по этому делу. Я сегодня выходной. За справкой зашел о своих доходах, потребовали у матери на работе.

Переждав, пока в помещении утихнет оживление, Тарутин продолжил тем же ровным голосом, глядя на бородача:

— Вот. А вы говорите: затаились… Плохо выкручиваетесь, вот что. Не проявляете инициативы…

— Ну, если само начальство благословляет, — перебил бородач.

Курганов приблизился к Тарутину. Жилистый, высокий, он оказался ростом почти вровень с директором. Сухое плоское лицо его, покрытое смуглой нездоровой кожей, оживлялось узкими голубыми глазами. Туго затянутый галстук в белый крупный горох подпирал острый кадык, словно живое существо. Голос у Курганова глухой, с хрипотцой — давно табак курит Курганов.

— Вы на Олега не указывайте, директор. Даже шутки ради. У него своя колонна, у меня своя. На прошлой неделе я в семь утра на работу пришел. И до трех дня провозился, коробку менял. А выехал на две смены — план в колонне горит, уговорили…

— Приказали, — поправили из толпы.

— Будем считать, — кивнул Курганов. — Теперь: приход-уход кладите два часа, я живу далеко. Сколько, выходит, меня не было дома? Почти сутки! А мог выехать на линию вовремя, да кланяться не хотелось, унижаться. В глаза по-собачьи смотреть да рупь протягивать. Я хочу честно жить, директор. А вы мне примерчики приводите! — Курганов повел головой в сторону Сергачева. — Вы мне такого начальника колонны дайте, как Вохта. У него люди не болтаются в парке из-за паршивого глушителя весь день, как я сейчас… Лучше я уволюсь, директор. Чем вот так. Слава богу, безработицы у нас нет.

— А жаль, — произнес бородач. — Местом бы своим дорожили. Не зарывались. — И он со значением посмотрел на Тарутина.

В приемной одобрительно зашумели, с неприязнью глядя на директора.

— Кончайте, Андрей Александрович! Кончайте устраивать нам трудности, и без вас их хватает. Склад откройте!

Шум нарастал. Люди выкрикивали свои обиды, будто шли в атаку. Без оглядки. Без хитренького расчета на милость, не оставляя и щелочки для компромисса. Так поступают, когда дальше жить по-старому невозможно. Может быть, через минуту они одумаются. В мозгу у каждого шевельнется мыслишка о личной выгоде, мыслишка, с которой начинается предательство. Но сейчас, в это мгновенье, они были единодушны в своем порыве…

Тарутин склонил голову набок. Гнев поднимался в нем. Гнев заполнял тяжелой патокой грудь, горло, горечью отдавал во рту. Застил глаза. Набухал в мозгу, как губка водой… Он понимал, откуда ветер дует, чем вызвана эта демонстрация. Хоть и все тут перемешалось: мистификация и жажда справедливости. Окружающие его люди сейчас отдалились на расстояние, словно рассматривал он их с обратной стороны бинокля… И вместе с тем он понимал, что не должен сейчас повышать голос, приказывать. Это никогда не приводит к нужному результату, а в подобной ситуации особенно.

— Увольняться надумали. Жулики надоели. Лихоимцы надоели, — произнес он сдержанно.

Шум стал стихать.

— Желаете отмыться, да раздеваться лень. Или вас все-таки устраивала эта Муртазова? Первостатейный жулик, ревизия доказывает. — Он помолчал и добавил внятно: — Пытаетесь ее из чистилища выручить. Так ведь не получится. Грешна очень Муртазова ваша.

Тарутин достал папиросу. Похлопал по карманам, разыскивая спички. Курганов вытащил зажигалку, щелкнул и протянул директору.

— Напрасно вы всех в общую кучу. Кому и действительно надоела эта неразбериха. Или пусть все будет по закону. Или назначайте такого начальника колонны, как Вохта… А то с нашим удобно только в баньке париться, спину тереть хорошо будет…

— Эх, Андрей Александрович, — перебил Курганова бородач. — К Муртазихе мы хотя бы привыкли. А к другой-то привыкать еще придется. А чем она будет лучше? Должность такая…

Тарутин устало провел ладонью по лицу.

— Как же это все у вас в крови растворилось. В печени, в селезенке, черт возьми. — Он жадно вогнал в себя табачный дым и резко выпустил через нос. Обернулся к Лайме: — Пройдите на главный склад. Вскройте его с понятыми. Отберите нужные детали. Составьте акт.

Тарутин повернулся, намереваясь уйти в свой кабинет.

— Андрей Александрович! — окликнула секретарша Галина. — Вам письмо от Фомина. Из санатория.

Она шагнула к Тарутину и передала белый крепкий конверт.

Тарутин вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Медные шляпки декоративных гвоздей на пухлой дверной обивке выглядывали словно гильзы из патронташа.

Секретарь Галина потянула за капроновый шнур. Со стуком откинулась форточка, и белые гардины обидчиво надулись.

Сергачев аккуратно уложил справку в нагрудный карман, отыскал глазами долговязого водителя.

— Угомонился, Курганов? «Хочу жить честно»… Скромности побольше, дядя. Честно жить заслужить надо. Я, к примеру, роды в рейсе принял. И то помалкиваю. Другой бы на моем месте уже депутатом стал. Верно? То-то, дядя…

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и в приемную выглянул директор. Оглядев топтавшихся водителей, он остановил взгляд на Сергачеве.

— Зайдите ко мне!

Давненько сюда не заглядывал водитель первого класса Олег Мартьянович Сергачев. С тех пор, как выбивал новое сцепление. Интересно, чего это он вдруг сподобился? Все насчет аварии пузыри пускают? Так его голыми руками не возьмешь, он покидает этого парня, будь здоров, себе в удовольствие…

Сергачев прямо взглянул на директора и отвел глаза в сторону.

Стеклянный шкаф ломился от различных спортивных призов. Шустрят парковые спортсмены, лишнюю энергию высвобождают. Сергачев и сам частенько участвовал в авторалли. Тот латунный кубок с орлом был взят им и Яшей Костенецким…

— Скажите, Олег Мартьянович… вы тоже меня осуждаете?

Тарутин кивнул головой в сторону приемной, где все еще колготились взбудораженные водители.

— Я? Пока мой автомобиль в порядке, — уклончиво ответил Сергачев. — Бегает.

— А иначе?

Сергачев усмехнулся.

— Вас интересует именно мое мнение? Почему?

Тарутин смотрел на Сергачева. Едва заметные морщинки тянулись к уголкам его темных глаз.

— Почему? Мы с вами почти ровесники, Олег Мартьянович.

— Гоп-с-с, Андрей Александрович. Вы — директор. А я? Рулило! Поменяться б нам должностями, тогда и вопросы задавать не надо было бы.

Тарутин засмеялся. Сергачев сидел перед ним в непринужденной позе человека, знающего себе цену.

— Я вот думаю, — Тарутин вновь повел головой в сторону приемной, — они-то знают, что я прав. Пытаюсь наладить в парке нормальные отношения…

— А зачем? — перебил Сергачев.

— То есть как? — вскинул брови Тарутин.

— Зачем? — спокойно повторил Сергачев. — Хотите, чтобы нам было хорошо? А нам и так хорошо… Мы, к примеру, всегда при деньгах. Крутимся по своей орбите. Привыкли. А вы хотите нарушить. Выходит, вы хотите сделать нам плохо, а не хорошо.

Такого поворота Тарутин не ожидал. И заволновался. Но Сергачев словно и не замечал перемены настроения директора.

— Ну определите под крышу все таксомоторы. Лады! Ну перестанем мы платить каким-то лихоимцам в парке за то, что они и так обязаны делать. Лады! А что изменится, директор? Разве в этом суть?

Тарутин уже овладел собой и с любопытством смотрел на таксиста.

— Как-то я попал на выставку художников, — продолжал Сергачев. — Странные были работы. Пятна, квадраты, асимметричные фигуры. Белиберда вроде… И тут меня охватило волнение. Беспокойство. От непривычности. Сердце, как говорится, застучало. А ведь до этого было все нормально — ходил по залам, знакомые сюжеты, знакомые лица. Ясно все и скучно… Так и в парке нашем! Скучно будет от Великого порядка. Конец охотничьего сезона. Скука… Понимаете?

— Не понимаю!

— Ну… Концов не найдешь. За каждым винтиком часами бегать будешь. Великий порядок! А тут — раз и в дамках…

Сергачев явно пасовал, уклонялся от разговора. Почувствовав, что Тарутин это заметил, он разозлился на себя за малодушие.

— Разыгрываешь спектакль, Олег? — мягко проговорил Тарутин. — Почему?

Сергачев зашел за спинку стула, уперся в нее руками, подняв высоко плечи.

— Несерьезно все это, Андрей Александрович. И с Муртазихой. И с отказом от новых автомобилей несерьезно. Или, скажем точнее, — полумера. Часто люди играют комедию с серьезным выражением лица. Несут чепуху всякую на собраниях-заседаниях, а лицо серьезное. И все потому, что сосредоточены они — боятся лишнего сболтнуть. Глубже копнуть, идею самостоятельную выдвинуть боятся. За кресло свое держатся теплое, за оклад хороший. Мало ли — скажут вдруг, да не то… А мне что? Рулило я, шоферило. Человек вольный. Сколько мне надо — заработаю, сам себе хозяин…

Глаза Сергачева вновь лукаво заблестели. Беседа его стала забавлять.

Тарутин уже жалел, что затеял разговор. Кто для этого прожженного таксиста Тарутин? Очередной директор. Настроит карточных домиков и в сторону скакнет. Скольких директоров повидал на своем веку таксист? В то же время честолюбие томило сейчас душу. Тарутину хотелось убедить этого циника в модном сером костюме, что он вовсе не из тех, кого так зло помянул Сергачев горячим голосом. Поведать ему свои планы — продуманные, глубокие, серьезные. Рассчитанные на долгое время. Основанные на точных расчетах, которыми занимаются сотрудники отдела, где работает Виктория Сурикова, или просто Вика… Что Муртазиха — не полумера, а важный этап в начинании Тарутина. И отказ от новых таксомоторов — вопрос принципиальный… Нет, нет! С какой стати он должен оправдываться перед этим самовлюбленным таксистом? Да пусть он катится ко всем чертям! Рулило, наглец, заряжала! Ведь он сейчас насмехается над ним, этот «мастер»! Зачем он вообще пригласил сюда этого благополучного, самовлюбленного циника? Что он хотел выяснить? Они разные люди. Про-ти-во-положные…

Белый конверт с письмом от Фомина лежал на краю стола.

— Все, Сергачев. Вы свободны. — Тарутин надорвал конверт и вытащил листочек, покрытый крупными буквами.

Сергачев медленно вытянул себя из кресла. До хруста развернул назад плечи, выпрямился. Он тоже был недоволен собой. Предвкушал забавный спектакль, игру, а не сложилось. Вероятно, он и впрямь сейчас выглядел наглецом…

Хлебозавод находился у Южного вокзала. Высокая стена, изрытая мелкими оконцами-бойницами, скорее напоминала паровозное депо, чем пекарню.

На просторном дворе стояло под погрузкой несколько фургонов, размалеванных молодцами из артели «Худпром». Розовые бублики и коричневые крендели сыпались из кулька, что держал под мышкой краснощекий малый в белом поварском колпаке… По деревянному помосту ходили тетки в халатах с пачками накладных в руках и покрикивали на топтавшихся у машин шоферов. Те незлобиво отругивались в ожидании конца погрузки.

Яши Костенецкого среди шоферов не было. Сергачев прошел под навес, где несколько человек гоняли железные шарики по разодранному сукну школьного бильярда. На вопрос Сергачева один игрок махнул рукой в сторону забора, у которого стоял высокий автофургон.

Из-под машины торчали ноги, обутые в знакомые высокие ботинки. Сергачев тронул носком один ботинок.

— Ну! — воскликнул Костенецкий. — Кому там уже мешают мои ноги?

— Я пришел мириться, — громко произнес Сергачев.

— Тогда подай мне пассатижи, что в портфеле.

Сергачев отыскал плоскогубцы и, присев, сунул их в протянутую навстречу сильную Яшину ладонь.

— Я пришел мириться, — повторил он. — Мне не нравится, что мы с тобой повздорили по ерунде.

Послышался скрежет металла о металл и невнятное Яшино бормотанье. Через несколько минут Костенецкий вылез. Смуглое лицо было перепачкано.

— Все не как у людей. Подал заявку на сцепление, прислали пацанов-пэтэушников. Устроили мне, понимаешь, ночь в Сингапуре — ни первая, ни вторая не втыкаются…

— И в основном на перекрестках.

— Именно. Пока сам на спине не поваляешься, толку никакого.

Костенецкий сложил инструмент, обвязал шпагатом старый портфельчик и пихнул его за спинку сиденья.

Динамик, заброшенный на верхушку рыжей сосны, вскрикнул высоким женским голосом. Три галки лениво вскинули тяжелые тела над размочаленными ветками и недовольно перелетели забор. «Хлебовоз „22–76“. Займите четвертое окно».

Костенецкий включил двигатель и направил фургон к погрузочной площадке.

Давненько Сергачев не ездил в автомобиле пассажиром, к тому же на грузовом. Широкое стекло, укороченный капот поначалу смущали своей непривычностью, казалось, что он сидит прямо на радиаторе. Транзисторный приемник «Маяк» в кожаном футляре лежал на торпеде. Фотография загорелой купальщицы с призывно поднятой красивой рукой была приклеена на зеркало заднего вида.

— Раньше тебе нравились брюнетки, — заметил Сергачев.

— Это вкус моего сменщика. — Костенецкий подмигнул белокурой красавице. — Ему только двадцать три года.

— Кажется, я тоже промахнулся со сменщиком. Неряха. А поначалу оставлял приятное впечатление.

И Сергачев подумал о Славе Садофьеве. Давно пора ему сделать «широкое внушение». За машиной не смотрит. Ночевать ставит куда попало — в прошлую смену Сергачев полчаса дергался, пока выехал из гаража. И за бензобаком Славка не следит: оставляет бензина чуть-чуть, только до заправки доползти. Надо было бы сегодня и поговорить — все равно в парк заявился справку получать. Но подниматься в шесть утра не хотелось, хватит, через день с будильником сражается…

— Он себе думает! — воскликнул Костенецкий.

— Так. Размышляю. Не люблю отгульные дни. Деть себя некуда.

— Старая болезнь. Женись, сразу найдешь занятие.

Предупредительно гуднув, Костенецкий подал машину задом к крыльцу булочной. Вытащил накладные из ящика и ушел в магазин. Сергачев остался сидеть в кабине.

Действительно, как-то неинтересно проходили выходные дни. Однообразно и скучно. Радовался любому делу. И женщины надоели. В сущности, все одинаковые. А может быть, он сам со всеми одинаков, и это их ответная реакция… Сергачев прикрыл глаза, вызывая в памяти образ Лены. Ее бледные пухлые губы, тихий голос. Он чувствовал на лице легкое прикосновение ее ладони… А чего он, собственно, хочет? И есть ли на свете человек, который до конца знает, чего он хочет?.. Нагрянул зачем-то к Яше Костенецкому. Признаться, еще час назад он и не думал о Яше. Проходил мимо хлебозавода, вспомнил, зашел. И главное, так защемило сердце, словно и впрямь все эти дни мучился от сознания ссоры со своим бывшим сменщиком. Удивительно…

В дверь кузова сильно стукнули кулаком. Сергачев вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Мужчина в длинном демисезонном пальто с ватными прямыми плечами, подняв небритое заспанное лицо, придерживал рукой зеленую замызганную шляпу.

— Человек… Глянь на минуту, дело есть!

Сергачев опустил стекло и высунул голову.

— Дело есть, слышь? — У мужчины были водянистые, навыкате глаза. — Надо холодильник вывезти. «Газоаппарат»… Выручи.

Сергачев поднял стекло и отвернулся. В дверь вновь отчаянно заколошматили. Такая настырность вывела Сергачева из себя. Он открыл дверь и спрыгнул на землю.

— Выручи, друг! — загомонил незнакомец, преданно глядя в глаза Сергачева. — Мне тут один холодильник продал. За бутылку и три пива. Надо срочно вывезти, пока жена его на работе, понял? А то вернется, стерва, все порушит. С третьего этажа снести, и всех дел. Холодильничек — тьфу, старый, полкило и весит. «Газоаппарат» называется…

Сергачев смотрел на красные трясущиеся руки незнакомца в мятом пальто.

— Это хлебовоз, — терпеливо пояснил он.

— И хрен с ним. В угол пихнем, батонами закидаем.

Мужчина подбежал к заднему борту и принялся теребить замок.

Из булочной вышел Костенецкий. Он беглым взглядом окинул типа в длинном пальто.

— Фи, Олег… Тебя ни на секунду нельзя оставить одного. Тут же обзаводишься друзьями.

— Холодильник просит перевезти. — Сергачев развел руками и улыбнулся.

Костенецкий отстранил мужчину от фургона и просунул в замок проволоку, заменяющую ключ.

— Надеюсь, ты объяснил гражданину, что мы перевозим только мебель и пианино. Холодильниками теперь занимаются автомобили с надписью «Молоко».

Мужчина прищурил выпученные глаза и покачал головой.

— Ладно тебе. Я же не за так, понимаю.

И он торопливо принялся пересказывать историю с другом, который уступил ему «Газоаппарат» за бутылку и три пива. Что во как нужно успеть провернуть дело до возвращения с работы «змеи губастой», которая костьми ляжет. А «Газоаппарат» тот его друга, личный, с премии покупал пять лет назад в комиссионке, право имеет. Все равно туда большая кастрюля не влазит, проверено. И облупился весь, краска сыплется…

Костенецкий с изумлением смотрел на вертлявую фигуру в старомодном пальто со вставными плечами.

— Слушай сюда! Ты ведь громадные деньги теряешь, ей-богу.

Мужчина притих, озабоченно глядя на Костенецкого.

— Нет, правда, Олег. Это же штучный товар. — Костенецкий не сводил с незнакомца черных диких глаз. — Его в любом художественном училище с руками оторвут. На рисунок с натуры. Три рубля в час. Сиди читай газету. С тебя портрет рисовать будут. Только не вертись.

Мужчина потер ладонью наждачные щеки.

— Я тебе про дело толкую. «Газоаппарат». С третьего этажа…

— Черт знает что! — заорал Яша. — Эй, ты! Рома из алкодрома! Мы агенты по доставке пирожных, болван. Ясно? Узкие специалисты! Холодильники не наш профиль.

Костенецкий нацелился прутом в деревянный противень с булками. Мужчина обидчиво засопел и сделал шаг назад.

— Профиль, профиль… Человек тебя путем просит, а ты… береги свой профиль. Враз горб с рубильника снесу. Морда!

Яша оторопел. Широкие его брови взметнулись вверх. Он оглядел фигуру в замызганном пальто, с зеленой шляпой, нелепо прикрывавшей красные сухие уши… и захохотал.

— Ох, не могу! Уморил, паршивец! Ох ты… Рома из алкодрома! Ихтиозавр… Ох ты, ха-ха-ха… Булку хочешь? Возьми булку, а? Подарок! Награда!

Сергачев сделал короткий шаг, резким движением сорвал с головы незнакомца зеленую шляпу и швырнул в сторону.

— Ты что?! — завопил мужчина. — Ты ее мне покупал, да?

Щеки Сергачева запали и побелели. Он вплотную приблизился к мужчине, ощущая на лице сивушное дыхание. Небритое лицо с возмущенно вытаращенными глазами казалось ему сейчас зыбким, словно опущенным в воду.

— Слушай, чучело…

Сергачев почувствовал на своем локте железную хватку Костенецкого.

— Спокойно, Олежек. И я могу сделать из этой мрази мокрое место. — Костенецкий забросил булку обратно на противень. — Но если люди ждут свежий хлеб…

Порыв ветра поставил шляпу на ребро и весело погнал вдоль улицы. Через лужу. Вперегонки с желтыми листьями. Мужчина кинулся за шляпой, оглядываясь на Сергачева и выкрикивая:

— Продались, ссучились…

Сергачев посмотрел в глаза Костенецкого.

— «Мокрое место», — передразнил он и щелкнул языком.

Черные зрачки Костенецкого мерцали жестким, холодным блеском. Точно два стальных безжалостных отверстия в стволе. На мгновенье Сергачеву стало не по себе…

— Нельзя распускаться, Олежек… — И усмехнулся. — Люди ждут свежий хлеб.

Костенецкий потянул прут и ловко принял на руки тяжелую деревянную решетку.

Машина шла с глухим стрекотом, точно прошивала швейной строчкой прямую геометрию улиц. Щетки дворников сбрасывали водяную пыль с витринного лобового стекла.

Они ехали уже минут десять, не разговаривая. Костенецкому надо было побывать еще в трех магазинах…

Иногда Сергачев чувствовал на себе беглый взгляд, но уловить его не удавалось. Костенецкий смотрел на дорогу. Внимательно и печально. Из обтянутого кожаным футляром транзистора доносилось неясное бормотанье, какие-то шорохи, трески…

— Нужны рулевые тяги от «Волги». Есть клиент, — произнес Костенецкий. — Ваша Муртазиха в форме?

— Синим пламенем горит Муртазиха.

— Шо такое, Олег? — Костенецкий живо повернул лицо.

— Директор ревизию устроил. Экспромт.

Костенецкий протянул руку и выключил транзистор.

Белокурая красавица призывно смотрела с зеркала глазами цвета ясного неба. Ритмично покачивались щетки, прощаясь с бетонными фонарными столбами. И столбы отвечали белыми платками фонарей…

— Это ж была королева, чтоб я умер! — воскликнул Костенецкий.

Сергачев молчал. Он решил сойти на площади. Там недавно построили новый кинотеатр. Может быть, показывают что-нибудь интересное. Давно он не был в кино. Не мешает и пообедать где-нибудь…

— Я слезу на Курской дуге, — проговорил Сергачев.

— Разве уже открыли? Ремонт был.

— Открыли. Вчера обедал.

«Курскую дугу» знали все таксисты. Отличная столовая на Курской улице. Когда-то на том месте сиял павильон с винными автоматами, расставленными полукругом, дугой…

Костенецкий включил правый поворот, перестроился и притормозил у светофора в ожидании разрешающего сигнала.

— Я вижу, Олег, у вас наступают веселые деньки.

— Имеешь интерес? — съехидничал Сергачев.

— Имею. Пятнадцать лет не баран чихал. В душе я таксист, ты ведь знаешь.

— Я знаю, что ты возишь хлеб, — усмехнулся Сергачев.

— Что за намеки, Олег?

— Ты ушел из парка, не хотел иметь неприятности из-за «архангела»…

— Таки не хотел. Мне хватает неприятностей. А что?

— Ничего…

Костенецкий посмотрел на Сергачева долгим взглядом черных печальных глаз. Уголки тонких губ чуть приподнялись в мягкой иронической улыбке. Сейчас он казался намного старше своих лет…

Стоящий у тротуара милиционер погрозил жезлом и укоризненно качнул головой. Его фигура в сером плаще стремительно уменьшалась в боковом зеркале…