Талифа-куми

Игорь Назаров

Талифа-куми

1.

Нельзя сказать, что это лето на юге Западной Сибири было очень уж жарким, но в тот июньский день, ближе к обеду, солнце сильно припекло небольшой городок, что в незапамятные времена как-то умудрился втиснуться в небольшую долину, зажатую со всех сторон мохнатыми от тайги горами.

Долина была вытянутой, и городку, конечно, ничего не оставалось, как вытянуться тоже. Он был длинный, но худой. Поэтому мохнатые горы подступали близко к каждой улице и каждому зданию, что очень украшало городок. Например, с летней крытой веранды кафе «Калзагай» горы были видны просто замечательно и настойчиво просились на фото для календаря или на поздравительную открытку.

Веранда, благоухавшая запахом кедра, из которого была сделана, почти пустовала. Только ближе к краю, в том месте, где тень от крыши темной шалью прикрывала пол, сидел за крепким деревянным столиком мужчина. Лет так за пятьдесят, плотный, можно даже сказать, что и толстый. Одетый в джинсы и рубашку серого цвета.

Перед ним на столе стояли высокий стакан и бутылка минералки. Мужчина взял бутылку, опрокинул ее над стаканом и слегка поморщился, увидев, как мало живительной влаги у него осталось. Он выпил то, что удалось нацедить, и громко позвал:

— Таня!

На веранде появилась невысокая молодая официантка:

— Что, Сергей Викторович?

— Танюша, еще минералочки принеси, будь ласкова. И пепельницу.

Официантка удалилась. Быстро вернулась и, поставив на стол пепельницу и запотевшую бутылку, спросила:

— Ждете кого-то или так?

— У меня здесь свидание. — Мужчина открыл минералку и стал наполнять стакан. — С молодой девушкой.

— Поздравляю! — улыбнулась Татьяна. — С красивой?

Мужчина отпил минералки и, глядя за спину официантки, кивнул:

— Ага. Очень красивой.

Официантка обернулась и увидела, как к веранде подходит высокая блондинка в коротком красном платье.

— Таня, — сказал мужчина, — принеси нам кофейку. Ну и... пирожных каких-нибудь, что ли. Надеюсь, девушки по-прежнему любят сладкое.

Потом окликнул блондинку:

— Девушка, вы не меня ищете?

Та подняла солнцезащитные очки на лоб, прищурясь посмотрела на него, улыбнулась и легко взбежала по ступенькам.

— Если вы Сергей Викторович Журавленко, то вас.

— Это я. — Он поднялся и протянул девушке ладонь. — А вы...

— Зовите меня Эльвира, — пожимая ему руку, опередила она вопрос.

Журавленко кивнул, чуть отодвинул стул, помогая гостье сесть, и, усаживаясь сам, сказал:

— Вижу, вы натуральная, природная блондинка. Редкость в наших краях. Здесь всё больше крашеные.

— У меня мама из Прибалтики. — Эльвира покопалась в сумочке. — Вот вам моя визитка.

— Не надо, — повел рукой Журавленко. — Мне уже сказали, что вы из журнала «Приключения и фантастика».

— Читали нас?

— Даже слышу впервые. Но скажу, что у вас очень упрямый главный редактор. Я вполне разборчиво послал его по телефону в пим дырявый. Так он вышел на наше областное управление, и оттуда настойчиво попросили все-таки дать вам интервью.

— Не сердитесь, Сергей Викторович, — улыбнулась девушка. — Если бы вы знали, как трудно искать жизненный материал для журнала с таким названием! Все больше сами выдумываем всякие дикие истории и подаем читателям как быль.

— Ах, как стыдно, Эля!

— Ой, не говорите! Поэтому как же мы могли упустить возможность поговорить с таким человеком, как вы? Так что не сердитесь, прошу вас.

— Мужчине в моем возрасте, Эля, очень трудно сердиться на молодую и красивую девушку. Ваш редактор знал, кого посылать.

Эльвира милой гримаской показала, что она смущена и польщена одновременно.

— Но! — продолжил Журавленко. — Все же передайте ему, что излишняя настойчивость иногда может повлечь за собой совсем иные последствия. Куда менее приятные и для него, и для журнала.

— Обязательно передам, Сергей Викторович. А вы, пожалуйста, поговорите со мной. Расскажите про интересное. Не зря же я в такую даль ехала.

— Да что интересного вы во мне нашли? — пожал Журавленко плечами.

— Ну как же! Начальник уголовного розыска в таком месте, — она повела вокруг руками, — непременно знает что-нибудь интересное, таинственное и, что крайне важно, правдивое. Если не вы, то кто, Сергей Викторович?

— Очень не хотелось бы разочаровывать такую милую девушку, но...

— И не надо, Сергей Викторович! Не разочаровывайте.

— Ведь вы же наверняка ждете от меня что-то вроде детектива. Историю, где есть ужасное и таинственное преступление, желательно убийство... Спасибо. — Последнее относилось к официантке, которая поставила на столик перед ними две большие чашки с ароматно дымящимся капучино и сахарницу. — Историю, по ходу которой сыщики перебирают улику за уликой и так, от зацепки к зацепке, блеснув дедукцией и интуицией, выходят на след преступника. В конце хорошо бы погоню со стрельбой. Если не ошибаюсь, детективы — они вот так и выглядят.

— Было бы неплохо такое от вас услышать, — улыбнулась журналистка. — Нашим читателям понравится такая история. Если люди любят выдуманные детективные рассказы, представьте, как им придется по душе реальный!

— Придется выдумывать, — сказал Журавленко. — Потому что за тридцать лет работы в местном угрозыске лично я ни с чем подобным не сталкивался.

Он насыпал в кофе сахара, глотнул, насыпал еще и пояснил:

— Люблю сладкое. В моем возрасте следить за формой глупо, а диабет я заработать просто не успею. Вот и наслаждаюсь. — Он отхлебнул кофе. — Понимаете, Эля, работа в полиции — это все равно что на конвейере. Та же рутина. Те же стандартные, много раз повторяемые операции. Никаких тайн, никаких загадок. В большинстве случаев преступник, а особенно убийца, известен практически сразу.

— Почему?

— Да потому что совершение преступлений — это тоже конвейер. Будь ты трижды криминальный гений, все равно не выдумаешь ничего, что до тебя предыдущие криминальные гении не проделали бы уже тысячи раз. И не заехали бы на нары — тоже тысячу раз. Прогуляйтесь к любому районному суду. Ежедневно оттуда в сторону тюрьмы отъезжают «воронки» с очередной партией идиотов, думавших, что уж кого-кого, а их-то точно не поймают, а поймают — не докажут. Теперь у всех у них есть срок.

— И все-таки, — Эльвира подалась вперед, — неужели вообще ничего интересного или таинственного — хотя бы чуть-чуть! — вам не встретилось?

— Чуть-чуть таинственного? — Журавленко внимательно посмотрел в глаза собеседнице. — У вас интересные для блондинки глаза, Эля. Карие. У природных блондинок такие почти не встречаются. Как так вышло?

— М-м-м... Загадка! — рассмеялась та.

— Ага. Ну вот, одну тайну мы уже нашли. А вы почему не угощаетесь ничем? Кушайте пирожное, пейте кофе. Вы же не завтракали. Проголодались, небось?

— Откуда вы знаете, завтракала я или нет?

— Мне положено. Вы не завтракали, Эля. Вы оставили вещи в гостинице, долго бродили по городу, а потом пришли сюда.

— Вы следили за мной? Зачем, Сергей Викторович? — Девушка придвинула тарелочку с пирожным, чайной ложечкой сняла часть масляной розочки и, отправив ее в рот, с веселым укором посмотрела на Журавленко.

— Нет, не следил. Просто город маленький. Кстати, не представляю, что в нем можно рассматривать с утра и до обеда. Он вам так понравился?

Эльвира пожала плечами:

— Город как город. А вот местность вокруг замечательная! Тайга. Горы... — Она вдруг рассмеялась. — Не может быть, чтобы в такой местности — и без таинственных детективных историй! А, Сергей Викторович? Если уж где им и происходить, то только здесь.

Она кивнула головой в сторону поросшей лесом горы, на которую открывался такой красивый вид с веранды.

Журавленко посмотрел на эту гору, потом на журналистку.

— Да. Это вы верно подметили. У нас здесь масса тайн и загадок. Вашему журналу хватит на целый год. Хотите, расскажу вам про йети?

— Ну, Сергей Викторович! — жалобно сморщилась Эльвира. — Если я, потратив такие командировочные, привезу историю про йети, редактор сам превратится в йети. И сожрет меня. Ну или уволит. Кому они сейчас нужны-то, эти ваши йети?

— А про динозавра? У нас тут неподалеку таежное озеро. Карагай называется. Так там прошлой осенью динозавра видели.

— Вы?

— Нет. Творческая интеллигенция. Из областного центра приехали порыбачить писатель, художник и актер драмтеатра. А так как они хоть и интеллигенция, но все-таки творческая, то выпитую водку мерили ведрами. Ну и вот, как утром третье ведро распочали, он и всплыл.

— Динозавр? — захохотала Эльвира.

— Ага. Точнее — плезиозавр.

— А породу-то как установили?

— Так эти рыбаки и определили. Они же хоть и творческая, но все-таки интеллигенция. Ну и вот, высунул плезиозавр голову из воды, посмотрел вокруг, обматерил рыболовов и «погрузился в пучины Карагая», как выразились они в своем заявлении...

Журналистка поперхнулась кофе:

— Они и заяву в полицию накатали?!

— А откуда иначе я про это знаю? Хотите, я вам копию дам? На статью хватит.

Эльвира отставила чашку с кофе, упрямо качнула головой и сказала:

— Нет, Сергей Викторович. Я хочу историю, в которой участвовали лично вы. Понимаете? Не мифологическую, не зоологическую и не алкоголическую, а детективную.

И мило улыбнулась.

Журавленко улыбнулся в ответ, залез рукой в карман джинсов, достал пачку сигарет.

— Ответьте мне на несколько вопросов, Эля. — Он щелкнул зажигалкой, затянулся, выпустил облачко ароматного дыма. — И если мне понравятся ваши ответы, то дальше вопросы будете задавать только вы.

— То есть тогда вы расскажете?.. — Девушка подалась вперед.

— Угу, — кивнул Журавленко.

— Я так и знала, что у вас имеется какая-то загадочная история! — победно заявила Эльвира и решительно тряхнула головой. — Задавайте ваши вопросы!

— Почему люди так любят всякие таинственные истории?

— Ну, это просто. Потому, что в таинственных историях есть загадка.

— Верно. А сейчас вопрос посложнее. Сколько тайн должно быть в истории, чтобы эта история понравилась вашему читателю?

— Это тоже просто, Сергей Викторович. Если история короткая, то тайна должна быть только одна. А все остальное в истории должно быть читателю ясно и понятно.

— А почему?

— Чтобы, отталкиваясь от ясного и понятного в рассказе, читатель попробовал сам разгадать тайну. Иначе ему будет скучно.

— Опять верно.

— Вот видите, Сергей Викторович, какая я умница! — Эльвира достала диктофон и положила на столик. — Я прошла экзамен?

Журавленко посерьезнел, и лицо его как будто напряглось. Не наморщилось, не окаменело, а именно напряглось.

— Прошли, — сказал он. — Сейчас я закажу нам еще кофе и расскажу одну историю. Но, Эля, это будет очень скучная история. Потому что в ней не одна, а много тайн. Собственно, в ней вообще не будет ничего, кроме тайн и темных пятен. И чем дальше, тем больше. Ни одной разгадки, ни одной зацепки, ни одного намека, ничего даже полупонятного.

— Она произошла с вами?

— Да. Это из моей практики. Так мне рассказывать?

В ответ Эльвира щелкнула кнопкой диктофона.

2.

— Это произошло недавно, летом две тысячи двадцатого года, — начал Журавленко. — И началось все у подножия вон той горы, на которую вы, Эля, только что показывали... — Он немного помолчал и добавил: — А может быть, началось в этом кафе и за этим же столиком, где мы сейчас сидим. Позже поймете, почему я так думаю, а пока это неважно.

В тот день мой сотрудник, Семен Корнилов, отправился разбираться с одним происшествием, случившимся на Афонином лугу, что километрах в пяти от этой горы. Лугов, пригодных для сельского хозяйства, у нас тут, в связи с особенностями местности, очень немного, потому за этот Афонин луг шла постоянная борьба между одним фермерским хозяйством и соседним колхозом. Ну а накануне фермеры этот луг у колхозников выиграли...

— В суде?

— Зачем в суде? Прям там, на лугу, и выиграли. Они, видите ли, с помповиками приехали, а колхозники — только с дрекольем. Вот я и направил туда Семена с задачей разобраться и объяснить доходчиво и наглядно местному контингенту дозволенные способы борьбы за собственность. Как он выполнил эту задачу, я вам рассказывать не буду, к нашей истории это отношения не имеет. А только возвращался в город Семен уже под вечер.

Если судить по его рапорту, он примерно в восемнадцать тридцать, проезжая мимо леска у подножия горы, решил остановиться и набрать в лесу своим детям земляники, которая уродилась в тот год на диво. Вот, значит, останавливает он полицейскую «ниву», выходит из нее, прихватив пакет, и идет в лес...

Журавленко закурил.

— Он в рапорте написал, что заметил-то ее не сразу. Одежда у нее для зеленой полянки, можно сказать, маскировочную окраску имела. Минут, наверное, через десять только ее увидел...

— Кого, Сергей Викторович?

— Девушку, Эля, девушку. Мертвую. Она лежала на другом краю поляны. Там, где как раз подъем в гору начинается. Скорее не лежала, а полусидела, привалившись к сосне. На девушке была юбка и ветровка цвета морской волны. С травой сливаются, не сразу и увидишь. Если бы не было на ней черных лосин, может, Семен бы и вовсе не заметил ничего. А как он тело увидел, сразу понял — мертва.

— Как это?

— Да уж, Эля, опытному глазу это сразу видно. Объяснить не могу, а только по-особому мертвые лежат. Насмотришься трупов, сколько мы на своей работе насмотрелись, с живыми никогда не перепутаешь.

Семен пакет с клубникой, конечно, немедленно на траву кинул и пистолет достал. Передернул затвор и медленно-медленно стал к телу приближаться. Зачем пистолет, спросите? А если девушка убита и убийца еще здесь? Прячется где-нибудь. Вокруг лес. А убийце ствол, корочки полицейские и автомобиль ой как могут пригодиться! Да и вообще — в лесу больше всего надо бояться не зверей и не лешего с кикиморой, а людей. Вот идете вы по лесу, допустим, и слышите голоса людские. Прячьтесь немедленно! Если оружие есть, наизготовку его возьмите.

— Не знала. А зачем так строго?

— Сами посудите, идут незнакомые вам люди, неизвестно откуда, неизвестно куда, с неизвестными вам целями. И лес вокруг. Они сделают с вами все, что захотят, и уйдут по лесу дальше. Их потом не найдешь. Да и вас, может быть, тоже. Так что от людей в лесу держитесь подальше.

Ну а Семену держаться подальше служба не позволяла. Подкрался он к телу и быстро произвел первичный осмотр. Пульс поискал — а вдруг все же жива. Нет, мертва, правда, еще немного мягкая. Хотя челюсть уже не двигается. Значит, трупное окоченение начинается. И следовательно, умерла она два-три часа назад. От тела через поляну по направлению к городу полоса немного примятой травы. Возможно, она шла сюда именно этим путем. Больше Семен ничего трогать не стал, а поспешил к машине, где была рация, и минут через тридцать на месте уже работала оперативная группа. С ней прибыл и я.

Возни с мертвым телом много, Эля. Про все процедуры рассказывать я вам не буду, там ведь более сорока различных операций надо прямо на месте провести. Пока эксперты трудились у трупа, делали снимки, описывали одежду и ее положение на теле, изымали образцы почвы и так далее, я с помощью кинолога и его собаки попробовал проследить последний путь несчастной. Собака от тела след взяла уверенно, провела нас до края поляны именно по той измятой полоске травы, потом продрались мы сквозь кустарник, затем по полю — и вышли на перекресток, к проселку, что по северной окраине города тянется. Там собака след потеряла. Немного мы с этой прогулки получили, но хоть что-то. Можно было предположить, что пришла погибшая сюда из города.

Кто мог подумать, что на этом вся определенность в этом деле и кончится! Раз и навсегда.

Когда мы с перекрестка возвращались на место происшествия, я рассчитывал, что с тела уже подняли уйму различных вещей и установить личность погибшей будет пара пустяков. Так почти всегда бывает. Много в наше время носят люди с собой бумажных и электронных предметов, позволяющих быстро о них данные собрать. Но в этот раз...

В кармане ветровки погибшей обнаружили три пятитысячные купюры. И все. Документов нет. Смартфона нет. Банковских карточек нет. Ключей, дисконтных карт, транспортных билетов, кассовых чеков — нет, нет и нет. Сумочки тоже нет. А ведь погибшую никто не грабил. Деньги в кармане и золотой медальон в виде пятиконечной звезды с камнем в центре, на золотой же цепочке, сохранились. Никаких следов насилия или борьбы. Никаких внешних повреждений тела.

А ближе к полуночи, после вскрытия, обнаружилось, что, помимо прочего, у нас и причины смерти нет.

— Первый раз такое вижу, — призналась мне наш эксперт Танечка Земцова. — Никаких патологических изменений внутренних органов. Если бы можно было человека просто взять и выключить, как смартфон, я бы сказала, что ее выключили.

— Яд? — предположил я.

Эксперт пожала плечами:

— Ни в крови, ни в волосах, ни в образцах тканей мы никаких ядов не нашли. Я, конечно, пошлю их в область на повторную экспертизу. Но знаешь, любой яд вызывает изменения в организме. А тут... абсолютно здоровая девочка.

Короче говоря, к утру у нас было следующее. Имелся труп девушки восемнадцати — двадцати лет, рост сто семьдесят пять сантиметров, вес около пятидесяти килограммов, правильного телосложения, регулярного питания. Время наступления смерти — часа в четыре — полпятого пополудни. Последний раз пищу она принимала примерно за час до гибели. Следов насилия нет, внешних и внутренних повреждений нет. Никаких предметов, позволяющих узнать о потерпевшей хоть что-нибудь, обнаружить также не удалось. Хотя мы ту поляну несколько раз вдоль и поперек прочесали. И саму девушку никто из наших не знал. А такую не заметить трудно. Видная девочка. Фигуристая такая блондиночка. Была бы местная, знали бы. Городок-то маленький.

Логично было предположить, что она приезжая. Ну мы и предположили. Такая версия давала нам кое-какие шансы.

Места наши, как видите, будто специально для туристов созданы. Красота, природа, чистый воздух. Однако летом приезжих сравнительно мало. У нас тут горнолыжный курорт. Что на нем летом делать? А зимой турист прет потоком. Попробуй в потоке разгляди отдельного человека: когда он прибыл, откуда, на чем и с кем... Можно, конечно. И, если надо будет, разглядим. Однако летом это сделать стократ легче.

Журавленко чуть усмехнулся.

— Да, легче. А мы не смогли. Автовокзал — никто погибшую не видел. Жэ-дэ вокзал — тоже ноль. На посту ГИБДД взяли изображения с видеокамер, чтоб узнать, какие машины в город приезжали за последние сутки. Благо въезд всего один. Разыскали все машины — и опять пусто! Как по воздуху эта девушка к нам прилетела. Кстати, от отчаянья и эту версию отработали: не появлялась ли, часом, какая-нибудь «вертушка». Не появлялась, к сожалению. Да ведь и это еще полбеды! — Он пристукнул ладонью по столу. — Может, она к нам пешком пришла, мало ли. Но ее ведь и в городе никто не видел! Ни в гостиницах, ни в кафе, ни на улице не сталкивался никто. Короче говоря, сутки прошли, а у нас все еще ни малейшей зацепки не было.

— Вы вот это все, о чем сейчас рассказали, всего за один день проделали, что ли? — Эльвира удивленно приподняла брови.

— Не за день, Эля, а за сутки. Ночь тоже в дело пошла. И не один угрозыск занимался, конечно. Участковых подключили, патрульных, ГИБДД — всех, кого можно. ФСБ помогала по своим линиям. Всё без толку. Всё! Отпечатки пальцев погибшей ни в одной картотеке не значились. А никаких других «пальчиков», кроме ее собственных, ни на ее вещах, ни на теле не было. Даже почва на подошвах ее туфелек — только наша, местная. Тогда, думаем, выходит, она туфельки-то у нас и купила. А как иначе? Отработали. Мимо. Ни в магазинах, ни на рынке ее никто не видел. Да и туфель такого цвета и фасона в город не завозили.

На второе утро сидим мы с парнями у меня в кабинете. Вымотанные, высосанные. Кто-то дрыхнуть на диван завалился. Двое суток на ногах, тут свалишься. Я молчу. Думаю. Осознать пытаюсь, как такие наши усилия могли даром пропасть. А Семен Корнилов разговаривает с моим замом Костей Мееровичем.

— Мне эта поляна сразу странной показалась, — говорит.

— Это чем? — спрашивает Меерович, а сам лениво так медальон той девушки в руках крутит, будто прочитать на нем чего хочет. — Поляна как поляна. Тут таких мильен.

— Так-то оно так, — говорит Семен. — Только насекомых там слышно не было. Ни пчелы не жужжали, ни кузнецы не стрекотали.

— Да ты не слышал просто.

— Нет! — упорствует Корнилов. — Это если бы они стрекотали, то я бы не услышал. Потому как привычный звуковой фон. А тишину там, где должно быть шумно, всегда услышишь.

Я его спрашиваю:

— И к чему ты это?

— Так, — пожимает Семен плечами. — Может, там газ какой? Из-под земли. Бывали же случаи.

— Ну а что, — говорю, — давайте анализ воздуха сделаем. Может, хоть причину смерти установим.

— Да бросьте вы, — говорит Меерович, а сам медальон зачем-то аж к глазам поднес. — Если бы на поляне газ какой-нибудь был, сейчас бы вся опергруппа, что там работала, уже в больничке лежала.

— Разовый выброс, — не сдается Семен.

— Ну откуда здесь выброс газа? У нас тут что, шахты брошенные имеются? Скажите мне лучше, чего она вообще на эту поляну пошла? Да еще и по бездорожью. Земляники захотелось?

— Костя, — говорю я своему заму. — Ты у нас, блин, такой умный, что аж непонятно, как тебя до сих пор за границу не украли. Ты мне про нее хоть что-нибудь скажи! А лучше побольше, побольше! Нам мало два, нам дай шашнадцать. Вот когда мы будем про нее знать, и не просто знать, а знать с большой буквы «зю», вот тогда скажем ей: «Талифа-куми!» И она сама нам все расскажет. И зачем на поляну пошла, и откуда шла, и что ее убило.

— А вот сейчас кое-что, наверно, и расскажу, — говорит Меерович и нажимает на один из лепестков медальона-звездочки.

Щелчок легкий — и камень медальона вбок отошел. Мы подпрыгнули. Даже те, кто спал, проснулись.

— Я такие штуки в Иерусалиме видел, — говорит Меерович и нежно-нежно, двумя пальцами, вытаскивает из медальона трубочку бумажную. — Только не в продаже, а в музее истории «Башня Давида». — Разворачивает бумажку и продолжает: — В отделе, посвященном крестовым походам. — Кладет бумажку перед нами на стол. — Латынь кто-нибудь знает?

С таким же успехом он мог перед баранами новые ворота поставить.

3.

— Удача, Эля, как и беда, одна никогда не ходит. Не успели мы эту бумажку досконально рассмотреть, как ввалился в кабинет один наш участковый. И объявляет нам...

— Подождите-подождите, Сергей Викторович! — перебила его журналистка. — Вы мне про бумажку поподробней расскажите.

— Про бумажку? Я про нее хотел чуть позднее. Сначала про то, что нам околоточный в клюве принес.

— Околоточный?

— Участковый, по-старому.

— Нет-нет-нет, Сергей Викторович! Вы уж давайте все по порядку. А то вдруг я запутаюсь. — Эльвира обаятельно улыбнулась. — Значит, на бумаге был латинский текст?

— Да. Рукописный. И, даже на наш необразованный взгляд, очень старый. Определенно видно было, что это не самостоятельная записка, а клочок, вырезанный из какого-то текста. Семь сантиметров в длину и три в ширину.

— А что написано было? Неужели знатока латыни не смогли найти?

— Эля! — покачал головой Журавленко. — Знатока мы нашли и текст прочитали, но вы же сами просили: все по порядку. А по порядку у нас сейчас идет участковый с его известием.

— Лучше про текст, Сергей Викторович! — сложила умоляюще руки Эльвира.

— А текст, вернее его копия, тоже по порядку ушел в областной центр. На романо-германский факультет нашего университета. С просьбой рассказать нам про него все, что только можно.

— И они рассказали?

— Ну не дураки же там сидят. Однако это было чуть позднее. А сейчас, стало быть, участковый уполномоченный...

— Сергей Викторович...

— Все по порядку, Эля, — отверг Журавленко мольбу. — А то вдруг вы запутаетесь. Сами расстроитесь, редактора огорчите.

Журналистка откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

— Как у вас глаза сверкнули, Эля! — засмеялся Журавленко. — Они у вас еще красивей становятся, когда вы злитесь. Будь у вас еще и волосы черные, я бы вас попросил на картах мне погадать.

— И не испугались бы? — серьезно спросила Эльвира.

— Чего, Эля?

— А вдруг я нагадаю вам бубны по затылку да пиковый интерес в брюшную полость?

Журавленко снова рассмеялся и закурил:

— Такое мне много раз предсказывали. Но я не понимаю, почему вы на меня рассердились? Сами же просили про интересное и по порядку. Я и пытаюсь. Могу перестать.

— Ну что вы, Сергей Викторович! — Эльвира снова подалась вперед и улыбнулась. — Я больше не буду. Простите меня и продолжайте, пожалуйста.

— Хорошо. Поведал нам участковый, что получил он от одного человечка информацию, будто видели эту девчонку в день смерти на улице Есенина. А с ней рядом был некий Виктор Комаров. Он же вор-рецидивист по кличке Комар.

Эльвира чуть приподняла брови.

— Ага, — заметил это Журавленко. — Даже вы удивились. А уж мы-то как удивлены были!

Дело в том, что Комар тогда в тюрьме был. И, по моим подсчетам, должен был там еще года полтора сидеть. Неужели побег? А почему мы ничего не знаем? Кого о таких вещах в первую голову информировать, как не нас? Но как бы то ни было, неужели сегодня сможем одним махом и розыскное дело закрыть, и побег прервать?

В общем, поспешил я немедленно к дому Комара. На улице только-только рассвело. Еще не все даже на работу выдвигались, а я уже к своей цели подходил. И прямо тут же, у подъезда, на Комара и наткнулся. Идет веселый такой, оживленный, как крыса на колбасном складе. Я ему дорогу преградил.

— Ого, — говорю, — Комар! Какая встреча! А ты как здесь? Ты же сидишь.

— Как видишь, стою, — отвечает.

— Это-то я вижу. Но, мне кажется, ты сейчас в другом месте стоять должен. В строю на утренней поверке. Разве нет, Комар?

— Там я свое уже отстоял, — говорит Комар, бумажку из кармана достает и мне протягивает.

Взял я эту бумагу, уже догадываясь, что там. Развернул. Это была справка об условно-досрочном освобождении.

Комар руку за справкой тянет, а я ее аккуратно обратно свернул, но не отдаю.

— В чем дело? — недовольно спрашивает Комар. — Что тебе не так, Журавленко?

— Да понимаешь, в чем дело, Комар, — говорю ему, задумчиво справкой по своей ладони постукивая. — Мы тут некоторое несоответствие имеем. Между словом и делом. Судя по тому, что в этой справке написано, ты твердо встал на путь исправления. А дела твои с написанным не бьются.

— Да я ничего еще не натворил! Три дня назад только приехал, — возмутился тот.

— Вот именно, Комар, — отвечаю. — Целых три дня! И вместо того, чтобы немедленно обменять эту бумажку на паспорт гражданина Российской Федерации, ты за бабами ухлестывать стал.

— За какими бабами? Ты чё?

— Блондинка, — говорю. — Молодая. Красивая. В ветровке, короткой юбке, лосинах и туфлях на высоком каблуке. Всё, кроме лосин, цвета морской волны. Лосины черные. Тебя с ней видели. Как раз три дня назад. На Есенина.

— И чего? Это преступление, что ли?

— Пока не знаю, Комар. Расскажи мне про нее. Кто такая? Как познакомились? О чем говорили?

— Я не обязан тебе ничего рассказывать, — злится Комар. — Ты справку отдай!

Я его слегка за грудки взял:

— Ты, Комар, так дерзко не разговаривай. А то сейчас здесь произойдет еще один возмутительный факт полицейского беспредела, в результате которого кто-то окажется в КПЗ. И этим кем-то точно буду не я. Усек?

Комар сник. А я его продолжаю мотивировать:

— Давай рассказывай, Комар. Лучше сам. Так всем легче будет, поверь.

— Да не трогал я ее! — говорит Комар. — И кто ее убил, не знаю. Я ее вообще больше никогда не видел. Ты же знаешь, Журавленко, я не то что завалить, я в жизни не порезал даже никого.

— А с чего ты взял, что ее убили? — удивился я.

— Да про это весь город знает, — качает головой Комар. — Так что не поймаешь меня на слове.

— Вон в чем дело, — говорю. — Теперь мне понятно твое поведение.

Сунул я ему справку в руку. Он на меня посмотрел удивленно. А я говорю:

— Не было там убийства, Витя. Естественная смерть. Вот мы и ищем, кто она да откуда. Чтоб родственникам сообщить. На ней ни документов, ничего. Не найдем родню, ее в безымянной могиле экскаватором закопают. Жалко же девчонку. Вить, будь человеком, расскажи, что про нее знаешь!

Комар закурил и говорит:

— Ничего не знаю. Вот веришь, — руку к сердцу приложил, — вообще ничего! Первый и последний раз видел.

— Ну скажи хоть, о чем говорили.

— Да мы и не разговаривали, в общем-то. Я увидел — девка красивая. Решил подъехать. Она меня тут же и отшила.

— Что сказала?

— Ничего. Взглядом отшила. Посмотрела так, что мне знакомиться сразу расхотелось. А захотелось, наоборот, уйти далеко и быстро.

— Так страшно посмотрела?

— Да не страшно. А как-то... — Комар задумался. — Вот как-то так посмотрела, что я и объяснить не могу. Вроде и не страшно, а спрятаться хочется. Я правду говорю, поверь. Вот те крест, правду!

— Верю, Вить, верю, — говорю я и жму ему руку. — Ладно. Ступай по своим делам. Паспорт получить не забудь.

— Так я за ним и иду, — улыбается Комар.

И уходит. А я ему поверил. Полностью поверил. Чуйка ментовская шевельнулась во мне и подсказала, что на сей раз что-то совсем непонятное пришло в наш город. Даже не просто непонятное, а Непонятное с большой буквы.

И Комар тут точно ни при чем. Может, и сам он еще удачно отделался. Потому как, Эля, в Непонятное не только жало свое совать нельзя, но и рядом стоять опасно. Ибо на дне любого Непонятного в три слоя лежат трупы любопытных, ну и тех, кто чисто посмотреть подошел. Потому и не люблю я в Непонятное лезть. Там ведь непонятно даже, где начинается Непонятное. А уж где оно заканчивается... — Журавленко махнул рукой. — Можешь и не успеть узнать.

— А вы и не лезли бы, Сергей Викторович. — Эльвира медленно покрутила пальчиками опустевшую кофейную чашку. — Зачем оно вам?

— Эх, Эля, Эля! — вздохнул Журавленко. — Сказать сыщику: «Не лезь в Непонятное» — все равно что сказать алкоголику: «Не пей водку». И знаешь, что вредно, а ничего поделать с собой не можешь. А намек я ваш понял. — Он кивнул на чашку. — Кофе я сейчас нам еще закажу. Это будет очень к месту, потому что подошло время познакомить вас еще с одним немаловажным свидетелем.

— Это с кем?

— Сейчас увидите. Танюша! Еще кофейку сделай, пожалуйста!

Пока официантка меняла пустые чашки на полные, Журавленко молча наблюдал за ней, а когда она удалилась, кивнул вслед:

— Вот этот свидетель. Она тут и официант, и бармен. В день, когда мы обнаружили труп, была ее смена. Утром она сменилась и уехала за город. На дачу. Через два дня вернулась и узнала из объявлений, что мы ищем любую информацию о такой-то девушке. Ну и позвонила нам: «Эта девушка была в нашем кафе в тот день».

Надо ли говорить, как быстро я примчался сюда? Но и здесь ничего особенного не узнал. Погибшая действительно пришла в это кафе примерно в час дня. Села вот за этот самый столик, на это самое место, где сейчас сижу я. Заказала чашку кофе и хот-дог «Таежный» — тот, в который кладут папоротник. Ни с кем не общалась, никому не звонила, и ей никто. Да и вообще смартфона в ее руках Таня не видела. Девушка просто сидела, пила кофе, курила и молча смотрела на гору. У подножия которой через пять с половиной часов ее обнаружат мертвой.

Журавленко помолчал. Глотнул кофе, снова закурил, достал смартфон и стал искать в нем что-то, одновременно продолжая говорить:

— Удача еще чуть-чуть улыбнулась нам. Дело в том, что, пока девушка была здесь, к Татьяне заходила подружка. Они сделали селфи, и та девушка попала в кадр. Таня слила мне фото на смартфон. Посмотрите.

Он протянул журналистке смартфон. На фото были смеющиеся лица подружек, а на заднем плане, вполоборота к камере, за столиком сидела девушка. Левая рука ее была засунута в боковой карман ветровки, а правая, с зажатой между пальцами тонкой коричневой сигаретой, лежала на столе безвольно вытянутая. Будто брошенная плеть. Девушка смотрела за кадр.

— Вы сольете мне это фото? — тихо спросила Эльвира, возвращая смартфон.

— Конечно. Сейчас сделаю, — кивнул Журавленко и, копаясь в смартфоне, продолжил:

— Когда девушка ушла, Таня не заметила. Но говорит, что просидела та не меньше часа. Таня отвлеклась на что-то, обернулась, а ее уже нет. На столе пустая чашка из-под кофе, недоеденный хот-дог, скуренная до фильтра сигарета в пепельнице и сто двадцать пять рублей монетами на листочке со счетом... Готово, фото теперь у вас. — Журавленко вернул смартфон в карман. — Больше ее живой никто в городе не видел. Но теперь ее последний путь мы могли восстановить. Она вышла из кафе и прошла вон между теми двумя домами. Только так можно быстро исчезнуть из виду, если уходишь отсюда. Потом шла, не сворачивая, до городской окраины, выбралась из города, дошла до перекрестка проселков. Дальше девушка круто сворачивает с дороги. Идет по лугу, продирается сквозь кусты на ту самую поляну, пересекает ее и садится у сосны. Не падает бездыханная, нет, — тогда на теле были бы синяки и царапины, а их-то и не нашлось вовсе. Она аккуратно садится. Сидит так с полчаса или чуть больше. И умирает.

4.

После этого за столиком некоторое время молчали. Журналистка внимательно смотрела на фото у себя в смартфоне, а Журавленко разглядывал ее лицо.

Потом сказал:

— Видите, Эля, как оно иной раз в жизни бывает? Вроде и много, а равно нулю. За половину того дня мы узнали об этой девушке больше, чем за два предыдущих. А по сути-то, что у нас прибавилось? Ноль был, ноль и остался.

Журналистка подняла глаза от смартфона с таким видом, будто не ожидала, что с ней кто-то заговорит. Потом спрятала смартфон в сумочку и спросила:

— Теперь, может быть, к той бумажке перейдем, а?

— Пока нет, Эля, — выставил ладонь Журавленко. — Мы с вами все еще в тех самых сутках, в которые записку и обнаружили. Она в тот день только в университет ушла. А день-то продолжался. И без событий в нем не обошлось.

Эльвира вздохнула и покорно сложила руки на столе.

— И вот что я вам скажу, — продолжил Журавленко. — Если в начале дня удача манила нас кокетливой улыбкой, то после обеда стала откровенно и ехидно насмехаться.

Возвращаюсь я из кафе в отделение, а мне навстречу начальник нашего ОБЭП.

— О, Журавленко! — говорит. — Какие люди — и не в Голливуде! Можно поздравить?

— Это с чем? — спрашиваю.

— Тебе не доложили, что ли?

— Про что, блин?

— Ну так убийца же той девчонки нашелся!

— Убийца? Нашелся?

— Сам пришел. Сейчас у Мееровича «чистуху» пишет.

К себе на второй этаж я летел через ступеньку. Неужели правда это просто убийство? Но как в кабинет к Косте Мееровичу ворвался, так сразу понял, и какое это убийство, и что за убийца тут сидит и кается, и почему мне Костя не счел нужным звонить и докладывать.

Понимаете, Эля, какое странное явление с гражданами бывает... Стоит случиться громкому делу, так непременно сразу валом прут свидетели, которые ничего толком не видели, а только чего-то там слышали. Либо, что еще хуже, припрется какой-нибудь черт — сам на себя наговаривать. Иной раз столько времени драгоценного тратишь, чтоб их заведомо лживые показания отработать!

Вот и здесь был явно такой случай. Сидит у стола на табурете худенький паренек. Лет двадцати — двадцати пяти. Голову свесил, руки между коленей опустил. Молчит.

А Меерович в воспитательных целях следователя НКВД перед ним изображает. Лампа на столе в морду подследственному светит. Слева от Кости пачка «Беломора» и коробок спичек лежат. А справа — чай в стакане со старинным подстаканником. Костя в полной тишине чай этот помешивает, стараясь ложечкой посильней о стакан звякать, и смотрит на подследственного с суровым презрением.

Меня увидел, по стойке смирно за столом встал, гимнастерку невидимую оправил и докладывает:

— Товарищ начальник, преступник изобличен и написал чистосердечное признание!

— Садитесь, — говорю Мееровичу и подхожу к столу.

— Гражданин Луганов, — говорит Костя, — повторите подполковнику Журавленко то, что вы мне только что рассказали.

— Я ж написал все, — бормочет тот и головой на бумагу со своим чистосердечным признанием кивает.

Меерович ложечку в стакан бряк!

— Гражданин Луганов, я вам второй раз, — подчеркнуто вежливо, — предлагаю повторить свои показания!

Ну тот и начал повторять. Такую ересь нес! С первых фраз стало ясно, что он девушки той и в глаза-то не видел никогда, не то чтобы в лес затащить и задушить, как он рассказывал. Затащил он, блин! Да его самого того и гляди ночью мыши в норку затащат.

Я взял листок с его признанием. Что он говорил, то там и было написано.

Участливо спрашиваю его:

— Это вы сами написали? Добровольно?

Он кивает головой.

— Вас били? — спрашиваю еще более участливо.

— Нет, — трясет тот башкой.

Я Мееровичу строго:

— А почему?! — и швыряю листок на стол.

— Я решил начать с других следственных действий, — бодро рапортует Костя. — Но если вы приказываете...

— Нет-нет, — говорю. — Продолжайте, товарищ Меерович, а я поприсутствую.

И сажусь на стул у стены.

Костя лампу поправил, чтоб поточнее в глаза этому «убийце» светила, и за папку какую-то взялся. Тот руками заслонился. Костя ему:

— Ну-ка, руки на колени!

Гражданин Луганов руки опустил и тихо-тихо спрашивает:

— А разве подследственных бить можно?

— Тебя — да, — консультирует его Меерович и берется за пачку «Беломора».

Вынимает папиросу, не торопясь сминает гильзу, искоса на подследственного поглядывая, и говорит между делом:

— Мы, конечно, ценим, гражданин Луганов, ваше чистосердечное раскаянье и готовность ударным трудом на урановых рудниках искупить свою вину перед Родиной. Но вместе с тем... — Втыкает папиросу в рот, чиркает спичкой, прикуривает и, выпустив клуб дыма в лицо Луганову: — Вместе с тем, говорю, не можем не заметить, что вы не до конца искренни с органами внутренних дел. И не рассказываете о прочих ваших делах. А мы ведь тоже ваша Родина. Самая подвижная ее часть.

— У меня ничего больше не было! — встрепенулся тот.

— Не было? — спрашивает Меерович. — Так-таки и не было?

— Точно говорю.

— Хорошо. Будем вас изобличать, — говорит Костя и так прищуривается, что даже мне не по себе становится.

А он берет из папки какую-то бумагу, тычет в ее сторону папиросой и продолжает:

— Вот тут у следствия имеются факты, что двенадцатого июня прошлого, две тысячи девятнадцатого года вы, находясь в своей квартире по адресу: улица Спортивная, дом двадцать пять, спрыгнули с четвертого этажа. На пути к асфальту вы наткнулись на тент летнего кафе, принадлежащего индивидуальной предпринимательнице Хамдиевой Юлии Юрьевне. Тент, ценой собственной жизни, спас вас тогда. Вы отделались легким испугом. Чего не скажешь о посетителях кафе и об индивидуальной предпринимательнице Хамдиевой, которая, наряду с тяжким моральным, получила и весомый материальный ущерб. А именно — сто пять тысяч рублей. Это цена тента и пластикового столика, уничтоженных вашим туловищем.

Костя кладет лист обратно в папку и тушит папиросу.

— Скажите, гражданин Луганов, вы тот прыжок совершили из религиозных побуждений?

— Нет, конечно! — недоумевает парнишка. — При чем здесь религия?

— Очень хорошо, — говорит Меерович. — Значит, я могу назвать вас мудаком, не оскорбив при этом чувства верующих. Так вот, гражданин Луганов, официально заявляю вам: вы мудак. Потому что до сих пор так и не возместили индивидуальной предпринимательнице Хамдиевой материальный ущерб, я уж молчу про моральный. И если ИП Хамдиева все-таки, как уже давно обещает, изловит вас, вставит вам плойку в задницу и включит ее в розетку — плойку, разумеется, включит, не задницу, хотя в данном случае это будет практически одно и то же, — я даже не буду знать, в чем Хамдиеву упрекнуть.

Костя прихлебывает чай и продолжает:

— Зачем вы тот раз прыгнули, гражданин Луганов?

— Это к делу не относится, — бурчит подследственный.

— Да ну?! — удивляется Меерович. — Ошибаетесь, гражданин. Относится, еще как относится! Вы встречаетесь с некой гражданкой Файзулиной. Девушкой хорошенькой, поэтому с плохим характером. Тем днем, в очередной раз поссорившись с ней, вы решили наказать ее собственным самоубийством. И выпрыгнули из окна у нее на глазах. Так дело было?

Луганов опустил голову и молчит.

— Молчите? Потому что все было именно так. Доказав таким образом любимой свою любовь, вы продолжили с ней встречаться... А кстати, гражданка Файзулина не является ли соучастницей того, в чем вы сознались?

— Нет! — Луганов аж подпрыгнул. — Она вообще ничего не знает!

— А мы ведь проверим, гражданин Луганов. Притащим ее вот сюда и проверим. Обязаны проверить. А так как проверяем на причастность к особо опасному преступлению, вежливыми можем и не быть. И не будем! — Кулаком по столу шарах! — Вы это не учли, да?!

В кабинете на какое-то время повисла тишина. Потом Костя продолжил:

— Успокойтесь, гражданин Луганов, мы знаем, что она непричастна. Равно как непричастны и вы. Просто вчера вы в очередной, сто пятисотый раз поцапались и решили наказать ее другим, не менее экзотическим способом. Взять и сесть в тюрьму. На надолго.

Тут Костя прекращает играть и начинает говорить нормальным тоном:

— Что ж ты творишь, сученыш? Это тебе игрушки, что ли? Ты хоть понимаешь, что своим самооговором можешь дать возможность настоящим преступникам уйти от ответственности? Понимаешь, нет?! Э-э-э, ни черта ты, вижу, не понимаешь! — Берет со стола лугановский пропуск и подписывает. — На, Луганов, и вали с глаз долой. И начинай уже думать своей верхней головкой, а не так, как до сих пор!

Луганов берет пропуск, встает и смотрит на меня:

— Я что, могу быть свободен?

— В пределах разумного, — отвечаю ему.

И он уходит.

Однако и после этого день не исчерпал список заготовленных для нас сюрпризов. Самый главный сюрприз, который высветил всю ситуацию совсем с другой стороны и сделал все еще непонятней, чем было прежде, получили мы вечером.

Я уже домой уходить собирался, когда мне позвонила Таня Земцова — тот самый эксперт, которая все экспертизы по этой девушке проводила, — и сказала, что срочно хочет меня увидеть.

Разумеется, я согласился. Минут через пять она зашла в кабинет и, едва сев к моему столу, тут же закурила.

— Что-то новое? — спрашиваю.

— Аж два раза! — говорит Таня.

— Выкладывай.

И она действительно выкладывает мне на стол старенькую фотографию, сделанную на «полароиде». На фото молодая девчонка, одетая и причесанная почти так же, как и погибшая девушка.

— Это кто? — спрашиваю.

— Это я, — говорит Таня. — В тысяча девятьсот девяносто третьем году.

— Красивая! — причмокнул я.

— Я и сейчас не хуже. Дело не в этом. Никого не напоминаю?

— Напоминаешь. Эту самую, которую нашли. Очень похожи. И что?

— А то, Сергей, — говорит Земцова, — что вот так одевались, причесывались и красились только в первой половине девяностых. С тех пор никто и никогда. Сейчас в магазинах и одежды-то такой нет.

— Новое, — говорю, — всегда хорошо забытое...

Таня меня перебивает:

— Да ты по сторонам-то посмотри! Много ты видел, чтобы так одеты и так ярко накрашены были? Лосины сейчас хоть кто-нибудь носит? Сережа, никакое это не новое. Это единственное.

— Интересно, — говорю. — Интересно, черт возьми! Завтра же проверим, не приезжали ли в наши края какие-нибудь реконструкторы. Кто его знает, вдруг да сработает. Все равно больше и отрабатывать-то по ней нечего.

— А я тебе сейчас еще кое-что подкину, не переживай. — Татьяна достает из сумочки пластиковый пакет, а в нем те самые три пятитысячные купюры, которые мы с тела сняли.

— А с ними что не так? — спрашиваю. — Неужели фальшивые?

— Почти настоящие.

— Что значит «почти настоящие»? — опешил я. — Ты, вообще-то, про деньги говоришь. Они или полностью настоящие, или полностью фальшивые.

— Понимаешь, — говорит Таня, — получается какая-то чертовщина. Все восемь степеней защиты на купюрах в наличии. Все проверки: визуальная, оптическими датчиками, ультрафиолетовыми и инфракрасными датчиками, даже датчиками магнитного поля — показали безусловную подлинность купюр. Я взяла образцы краски и бумаги. Связалась с Гознаком. Оттуда подтвердили, что и краска, и бумага подлинные.

— Стоп! — говорю. — Чего-то я не понял. А ты зачем столько возилась с ними, раз все приборы показали подлинность? Зачем тут еще Гознак? Тебя что-то смутило?

— Посмотри. — И Таня развернула купюры веером передо мной.

Я посмотрел.

На всех трех купюрах были одинаковые номера.

Помню, какое-то время я молча и немного ошалело смотрел на эти купюры. Потом взял их у Тани, потер пальцами, помотал в руке, на плотность и звучность шелеста купюрного проверяя. Кажется, даже понюхал слегка.

— Ты, Журавленко, на зуб, на зуб не забудь попробовать! — криво усмехается Татьяна.

Только тут до меня доходит: я же вот этими потряхиваниями да понюхиваниями под сомнение выводы Татьяны ставлю.

«Тоже мне, — думаю о себе, — эксперт сраный тут нашелся!»

Поднимаю глаза — и то же самое читаю на лице у Татьяны, после чего прихожу в себя окончательно.

Купюры я Тане вернул и спрашиваю:

— Ты с подобным раньше сталкивалась?

Татьяна головой резко мотнула:

— Нет. Ни сама не сталкивалась, ни даже не слышала и нигде не читала про фальшивки такого абсолютного качества.

— А скажи... — говорю. — Как мне кажется, вот это все дома на кухне или, допустим, в гараже невозможно сделать. Я прав?

— Ты что, Сергей? — горячо отвечает Таня. — Даже краску такую ты кустарным способом никогда не сделаешь. Требуется выдерживать температурный режим таких диапазонов, которые сами по себе любую кустарщину исключают. А про все остальные степени защиты уж вообще молчу!

— Но они же тут все в наличии. Получается, это все на Гознаке и делают, что ли?

— Это с их-то системой контроля? Исключено, Сергей. Даже не думай в эту сторону.

— В любой системе контроля, — говорю, — хоть маленькие, но щели есть. И если их знать...

— Если на Гознаке работаешь, — перебивает меня Татьяна, — так в первую голову ты систему номеров на купюрах знать будешь. И тогда, если уж контроль обдуришь, то не фальшивые, а самые настоящие деньги сделаешь.

— Черт возьми, действительно, — говорю. — Но как вот можно, Тань? Создать производство фальшивок такого качества — тут ведь одного гравера еще пойди поищи — и лохануться на номерах? Неужели трудно было догадаться, что они разные должны быть?

— Думала над этим, — снова закуривает Татьяна.

— И что придумала?

— Никаких разумных версий в голову не приходит. Только дурацкие.

— Валяй, выкладывай дурацкие, — говорю. — Это и хорошо, что они дурацкие, потому что разумные версии тут наверняка неверные будут. А вот идиотизм может сработать.

— Тогда слушай. Объяснить это можно вот как. Те, кто изготавливали фальшивки, никогда в жизни бумажных денег не видели. Для них номер на купюре — это просто часть узора. Вот они их педантично скопировали и размножили. Как тебе такая версия? Достаточно идиотская?

— Да, — говорю. — Эта версия по-настоящему дурацкая! Настолько дурацкая, что вполне может оказаться близка к истине. Но как бы то ни было, фальшивые деньги — это уже не розыскное, это уже уголовное дело.

— И хорошо, — говорит Татьяна. — А то некоторые торопятся тело захоронить. Мне бы не хотелось. Кажется, не всё мы еще от него получили. Теперь так быстро не захоронишь. Возбудят дело, и это будет уже следственная улика.

Тем и закончился наконец этот день. А на следующий — пришел так ожидаемый нами — и вами, Эля, — ответ из университета.

5.

— Быстро же они вам ответили! — оживилась Эльвира.

— Я вижу, вы рады, — сказал Журавленко. — А уж мы-то как были рады! Но недолго. Пока заключение лингвистов не прочли.

— И что же там было, Сергей Викторович?

— Эля, вы так настойчивы, как будто уверены, что с этим текстом вам ситуация яснее станет.

— Сергей Викторович! — вздохнула Эльвира. — Вы перестанете меня мучить?

— Вот-вот перестану, — пообещал Журавленко. — Итак, лингвисты написали следующее. Это латынь, точнее — средневековая высокая латынь. Так называемое беневентское письмо: буквы вычурные, но легко читаемые. Судя по всему, время написания — тринадцатый — четырнадцатый век. При более тщательной экспертизе подлинника дату можно установить точнее, но они у себя в университете лишены возможности провести необходимые для этого исследования. Вот и все, что нам удалось получить от лингвистов.

— А текст?! Сергей Викторович, написано-то что было?

— Я не сказал? Ой, извините ради бога! Там было написано в верхней строчке: «Кто сюда ходили, те уже в могиле», а в нижней строчке прописью числа: восемь, двенадцать, пять. Вот и все. Для вас что-нибудь прояснилось, Эля?

— Ну-у-у... — протянула та. — Даже не знаю. Может быть, если взглянуть на саму записку...

— А зачем? — спросил Журавленко. — Вы не доверяете профессиональным лингвистам? Разбираетесь в высокой латыни или что-нибудь эдакое сумеете разобрать в беневентском письме? Я вот латынь разве что от китайского отличить сумею, не говоря уже про беневентское письмо. А вы?

— Я, между прочим, — снова блеснула глазами Эльвира, — медицинский оканчивала! И латынь мы там изучали.

— Высокую?

— И стройную. Так что напрасно вы со мной как с дурочкой, Сергей Викторович...

— А вот это вы ошибаетесь! — прервал Журавленко. — Сильно ошибаетесь. С дурочкой я не стал бы так долго разговаривать. И не сердитесь вы, право слово! Неужели мне и пошутить уже с красивой девушкой нельзя?

— Можно, — улыбнулась Эльвира. — Но в меру.

— Вот и договорились. Кстати, а как это вас после медицинского на работу в журнал занесло?

— А я на психиатра училась.

— Ну-у-у... — пожал плечами Журавленко. — Будем считать, что я понял.

Девушка вдруг громко расхохоталась, откинувшись на спинку кресла.

— Боюсь, вы все неправильно поняли, Сергей Викторович, — отсмеявшись, сказала она. — Но объяснять я ничего, уж извините, не буду. Времени нет, да и ваш рассказ по-любому интересней будет, чем мой. Продолжайте, пожалуйста. Итак, что вы с этой запиской дальше делать стали?

— А записку мы в сторону пока отложили. Нам как-то в тот день не до нее было.

— Не до нее?

— А что удивительного? Записка-то подлинная, а вот деньги оказались фальшивыми. Да еще и выполнены фабричным способом. Таким, что ни одна экспертиза подделку не определит. Это очень опасное преступление, Эля. Пожалуй, опасней иного убийства.

— Фальшивая бумажка опасней убийства? — усмехнулась журналистка. — Ну и понятия у вас!

— Так, да не так, Эля. Так, да не так. Кустарные фальшивки не так уж и опасны. Они, как правило, примитивны и малочисленны. Но здесь же фабрика работала! А фабрика тремя купюрами не ограничится. Она их миллионы наштамповать может. Представляете? Вся финансовая система запросто к черту полетит.

Совещания в тот день шли без конца. Сначала наши, внутренние, потом с областью. К обеду проснулась Москва — тогда и с Москвой. На каком-то из них — уже не упомню сейчас на каком — было решено привлечь к делу ФСБ. Вообще говоря, фальшивомонетничество не их подследственность, но в нашем случае, судя по возможным масштабам, речь могла идти об экономической диверсии, а это уже вопрос государственной безопасности. А некоторые вопросы, Эля, штука темная, формы и вида, вкуса и запаха не имеющая, но убивает уверенно. Давайте-ка мы с вами некоторые подробности того дня пропустим и перейдем сразу к его вечеру. Часам эдак к восьми.

Я тогда сидел в кабинете начальника нашего ФСБ подполковника Беличева. До сей поры я его мало видел. Прислали Беличева к нам всего месяца за три до этого. Где он раньше служил и почему в столь крупном чине оказался в нашем мелком городке, того я и по сей день не знаю. Но мужик толковый и в оперативном деле грамотный. К вечеру мы с ним много чего обсудили и спланировали, поэтому сочли возможным от крепкого чая перейти кое к чему еще крепче. Беличев решил за знакомство угостить меня греческим коньяком. И брынзой, тоже греческой, на закуску. И после второй стопки вдруг заговорил со мной о той странной записке.

Отщипывает мелкие куски брынзы, кидает их в рот, как семечки, и задумчиво произносит:

— Значит, никакого толку вам от экспертизы университетской не было?

— Не-а, — говорю. — Не приблизила она нас к цели. От слова «совсем». Так и не ясно, зачем девчонка с собой эту записку таскала. Почему прятала? И где взяла? Если бы узнать, из какой книги этот текст вырезан, тогда можно бы было книгу эту разыскать. Их таких не много, я думаю. Ну а от книжки, может, какие-то нити и к этой девчонке тянутся.

Беличев слушал меня внимательно, кивал согласно, потом коньяк разлил по стопкам и говорит:

— А я ведь, наверно, смогу помочь тебе, Викторыч, с этой запиской. Знаю я одного человека, который в старинных манускриптах разбирается лучше, чем десять университетов.

Я, Эля, услышав это, насторожился, прямо как вы сейчас, и говорю:

— Знаешь — скажи. Кто таков? И далеко ли живет?

Беличев коньяк выпивает, морщится.

— М-м-м! — мотает головой и за брынзой тянется. — Не шибко далеко. Километров четыреста к северу.

— Это в Кемерове, что ли?

— В нем. Ты чего не пьешь-то, Викторыч?

— Да пью я, пью. — И тоже стопку опрокидываю.

— Зовут его... — говорит Беличев и называет мне имя... ну, скажем, Семен Семенович.

— А почему «скажем», Сергей Викторович? — прервала журналистка. — Почему вы не хотите настоящее имя назвать?

— Потому что хочу называть его Семен Семенович, — сказал Журавленко. — И хочу, чтобы он жил в Кемерове. Мой рассказ — мои правила. Согласны?

— Ну... — Эльвира пожала плечами и чуть развела руки. — В принципе-то, согласна. Только странно как-то. Столько всего уже рассказали, столько имен назвали, и вдруг псевдонимы какие-то пошли.

— А я предупреждал, странностей будет много.

— Даже имя начальника ФСБ мне назвали, а какого-то Семена Семеновича назвать не хотите! — улыбнулась журналистка. — Или боитесь, что я его разыщу? А почему боитесь?

— Подполковник Беличев, Эля, — сказал Журавленко, — с удовольствием побеседует с вами в любой момент. А Семен Семенович — человек гражданский. И старый. Зачем ему с вами встречаться? А вам с ним — зачем, а? Все, что вам надо знать, я и сам сейчас расскажу. Я продолжаю?

— Продолжайте, — с улыбкой вздохнула девушка.

— И вот, значит, называет мне чекист имя и адрес, а после умолкает, поднимается из-за стола и идет куда-то к шкафу. Открывает его и начинает копаться внутри. Я думал, он мне сейчас личное дело Семена Семеновича достанет или фото его, на худой конец. А Беличев достает из шкафа лимон, банку кофе... ну и возвращается на место.

— Разливай, — говорит. — А я нам сейчас шикарную закусь к коньяку сделаю.

— А подробности ты мне про человека своего не расскажешь? — спрашиваю я. — Имени и адреса как-то маловато для беседы с ним.

— Одно другому не мешает, а в нашем случае даже помогает, — отвечает он и начинает резать лимон на дольки, одновременно информируя меня: — Семен Семенович Райхман, одна тысяча сорокового года рождения, специалист по мертвым языкам, криптографии и палеографии...

— Извини, — перебиваю я, — палео... чего? Можно это место еще раз, но медленно и для дураков?

— Палеография, — говорит Беличев, а сам начинает дольки лимона посыпать кофе, — это наука, исследующая древнюю письменность и историю письменности. А криптография, — он поднял палец вверх, — изучает различные шифры.

— Это круто! — говорю. — А что это ты с лимоном делаешь?

— А вот попробуй, — протягивает он мне лимон с кофе. — Под коньячок.

Я попробовал. И знаете, Эля, неплохо так зашло! Рекомендую.

Беличев тоже выпил, лимоном зажевал и говорит:

— Мне кажется, ему по силам будет тебе про записку эту такое рассказать, чего больше никто не расскажет. За Уралом, по крайней мере. Он же еще и букинист. Да какой! Международные книжные аукционы несколько раз консультировал. Так что, Викторыч, езжай к нему. Ежели, конечно, он с тобой разговаривать захочет.

— Может не захотеть?

— Может, — кивнул Беличев. — Он и раньше не сильно общительный был, а с этой эпидемией вообще с весны как заперся в квартире, так никуда и не выходит.

— А я поеду, — говорю. — Завтра же поеду! Уболтаю его как-нибудь. В первый раз, что ли, мне людей убалтывать?

— Езжай-езжай. Но, Викторыч, я ж тебе не просто так контакт этот отдал. Я на тебя расчеты строю.

— Знаешь, — отвечаю ему, — я хоть и родился ночью, но это была не вчерашняя ночь. Так что давно уже понял, что ты взамен чего-то попросишь. Говори, в чем твой расчет?

— Тогда слушай. — Беличев рукой коньяк и тарелки с закуской в сторону отодвинул, через стол ко мне потянулся и тихим голосом говорит: — Этот самый Райхман — из потомственной коммунистической семьи. Да мало что из коммунистической — из чекистской. Дед его — участник трех революций. Там в городе увидишь даже доску мемориальную на доме, где дедушка Райхман жил. Отец с конца тридцатых в органах. В Пятом отделе Главного экономического управления. Это финансовая разведка и контрразведка. В конце сороковых отца из органов турнули — в порядке борьбы с космополитизмом. И расстреляли бы, наверно, чуть попозже. Вместе с Берией. Но он сразу после смерти Сталина предусмотрительно из Москвы сюда, на свою родину, уехал. Устроился бухгалтером на каких-то золотых приисках. Сидел там тише мыши до самой смерти. Потому и не нашли. Но это уже неинтересно. А интересно вот что. И тогда, в сороковых, ходили слухи в органах, и по сей день ходят, что, увольняясь, Райхман-старший не все дела свои сдал. Кое-какие бумаги утаил. А бумаги интересные: все же по финансам работал. Вот я, Викторыч, и хочу, чтобы ты, если сумеешь в дом Семена Семеновича войти да на разговор его вызвать, выяснил бы как-нибудь, архив его отца не у него ли хранится.

— Ну и цену ты просишь! — удивился я. — Ничего себе задачка...

— Трудно, — кивнул Беличев. — Понимаю. Но постарайся. Вдруг получится.

— А чего вы сами к нему не придете и не спросите?

— Э-э-э! — Беличев махнул рукой, откинулся назад и принялся коньяк разливать. — Это невозможно. Он же не только из коммунистической семьи, он и сам коммунист. Причем настоящий. Сейчас таких не делают.

— Тем более, — говорю. — Нешто истинный коммунист откажется помочь органам ЧК?

— Я же тебе говорю: он настоящий коммунист, а не шлюха с партбилетом, как нынешние.

— И что сие значит? — Я озадачился так, что даже стопку с коньяком до рта не донес.

— А значит сие, — уставил на меня палец Беличев, — что для него, как для коммуниста, никакого ЧК с тысяча девятьсот девяносто первого года не существует. Мы для него — буржуазная охранка! И говорить он с нами не будет.

— Слышь, — засмеялся я, — так он и со мной не будет! Если вы для него буржуазная охранка, то я вообще царский городовой.

Беличев, широко улыбаясь, поцокал языком и говорит:

— Не, Викторыч. Тут сложнее. Ты, конечно, как и я, в глазах Райхмана буржуазный цепной пес, прикрывающийся святым именем Дзержинского. Но сам-то Райхман не просто коммунист, а коммунист с букинистическим уклоном. Вот на это у меня и надежда. Думаю, если он твою записку увидит, то сможет через свою классовую ненависть перешагнуть. Фанатик — он во всем фанатик. Что в коммунизме, что в науке.

— Фанатик, говоришь?

— А вот сам увидишь. Я уже имел удовольствие.

Мне, Эля, понравилось, как Беличев этого профессора охарактеризовал. Фанатик, да еще и умный, бесценная вещь для оперативной работы. Ведь в ней что самое главное и одновременно самое сложное? Человека разговорить! Пусть говорит, о чем хочет: о поэзии или о добыче угля открытым способом, о хоккее или о том, что все начальство в мире один большой идиот... Словом, о чем угодно, лишь бы не молчал. Самое плохое, когда молчат. А ты сумей разговорить. Сыщик обязан это уметь, или пусть ищет себе другую работу. Разговоришь — сиди и слушай. Это, кстати, тоже очень сложно. Люди думают, что умеют слушать. Но это ошибка. Большинство людей слушать абсолютно не умеют. А ты умей! И в нужные моменты умей вопросы правильные задать. Если грамотно все сделаешь, много чего интересного узнать сможешь. Ну а с фанатиком все гораздо проще. Того на разговор провоцировать не надо. Он сам на него рвется.

— Противоречите, Сергей Викторович, — сказала Эльвира.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Журавленко. — Где вы противоречие увидели?

— Вы говорите, что фанатики разговорчивы. А чуть раньше рассказали, что, по информации ФСБ, этот Райхман крайне малообщителен. Как же так?

— А вы умеете слушать, Эля, — чуть помолчав, ответил Журавленко. — Умеете, это точно. И на противоречиях меня ловко поймали. Этому в медицинском учат? Шучу, шучу! — Он поднял ладони, защищаясь. — Противоречие тут кажущееся. Фанатик действительно разговорчив. Но только в отношении предмета своего фанатизма. Во всех остальных случаях вполне может быть замкнутым и молчаливым. Ему все остальное просто неинтересно. И тут главное знать, на чем он зациклился. Я-то знал! Поэтому с нетерпением рвался на встречу с Райхманом.

Однако пришлось ее отложить. Прям с утра бухнулась на нас информация: фальшивки, аналогичные нашим, всплыли еще кое-где. В Тюмени. И в сумме немалой — полтора миллиона рублей.

6.

Дело было так. Тридцать первого августа две тысячи двадцатого года, в шестнадцать ноль-ноль по местному времени, в главный офис Сбербанка России в городе Тюмени поступило из автосалона «Азия-Моторс» для внесения на расчетный счет полтора миллиона пятитысячными купюрами. Так как из автосалонов в наши дни крупная наличность поступает крайне редко, кассирша, принимавшая деньги, проверила их на подлинность особо тщательно.

Несмотря на то что счетчик-детектор показал несомненную подлинность купюр, кассирша еще раз визуально проверила деньги, после чего нажала кнопку вызова службы безопасности. На купюрах, как и в нашем случае, были одинаковые номера.

Служба безопасности задержала работника автосалона, принесшего деньги, и вызвала полицию. Прибывшим на место сотрудникам ОБЭП работник пояснил, что выручку ему поручил отвезти в банк управляющий автосалоном Неустроев Алексей Алексеевич.

Обэповцы немедленно выехали в автосалон «Азия-Моторс», где после проведения комплекса оперативно-следственных мероприятий было установлено следующее.

В тот день примерно в десять утра, то есть сразу же после начала работы автосалона, в нем появилась группа покупателей из трех человек. Одна из них — женщина примерно двадцати пяти — двадцати восьми лет, рост сто пятьдесят — сто пятьдесят шесть сантиметров, лицо круглое, нос прямой, глаза голубые. Волосы темно-русые, густые, коротко подстриженные по мочки ушей, перехвачены по верхней части головы широкой белой повязкой спортивного типа. Была одета в белый спортивный костюм без эмблем фирмы-производителя, но с тремя зелеными полосами по рукавам куртки и бокам брюк, на ногах демисезонные ботинки зеленого цвета на толстой подошве, без каблуков.

И с ней были два молодых парня примерно такого же возраста. Выглядели они как братья-близнецы: у обоих рост примерно сто восемьдесят — сто девяносто сантиметров, лицо овальное, глаза голубые, волосы светлые, очень коротко подстрижены. Оба одеты в черные вельветовые брюки и рубашки с короткими рукавами: у одного белого, у другого коричневого цвета, крой рубашек одинаковый.

Троица осмотрела несколько автомобилей, остановилась у джипа модели «Mercedes-Benz Х156» белого цвета, две тысячи девятнадцатого года выпуска, тщательно осмотрела его и принялась что-то обсуждать.

Менеджер торгового зала Евгений Кравченко, увидев, что, как он выразился, «клиент созрел», поспешил к ним и поинтересовался, чем он может помочь. Женщина задала ему несколько вопросов об автомобиле, потом попросила разрешения немного посидеть за рулем, на что Кравченко, разумеется, охотно согласился и даже предложил проехаться по площадке около автосалона.

От этого предложения женщина отказалась, посидела немного в салоне автомобиля, осмотрела его и, выбравшись наружу, спросила Кравченко о цене. Получив ответ, что в данной комплектации автомобиль стоит ровно полтора миллиона рублей, тут же заявила Кравченко: «Мы его покупаем».

Кравченко пояснил, что разговор с ним вела только женщина. Была при этом очень вежлива, весела и обаятельна. Парни стояли молча и никак не реагировали на происходящее.

Услышав о решении клиентов купить автомобиль, Кравченко провел их к стойке оформления покупок. Дальше с покупателями беседовала менеджер продаж Марина Бахмутова.

На допросе Бахмутова рассказала следующее. Она попросила документы человека, на которого следует оформить покупку, и получила от женщины ее паспорт. Судя по нему, гражданку звали Елена Николаевна Дось, родилась она в тысяча девятьсот девяносто пятом году в Калининграде, проживает в Тюмени с две тысячи десятого года.

Бахмутова сняла с паспорта копии необходимых страниц, и одновременно встроенный в копировальный аппарат детектор проверил документ на подлинность, каковую проверку паспорт с честью выдержал.

Далее Бахмутова спросила, как Елена Николаевна планирует расплачиваться. Елена Николаевна ответила, что расплачиваться планирует деньгами. Приняв это за чуть пошловатую шутку, Бахмутова улыбнулась и сказала, что уже догадалась об этом, и уточнила, как именно: кредит, карточка, перечисление на счет?

Со слов Бахмутовой, на секунду ей показалось, что покупательнице крайне не понравился ее вопрос, но это ощущение тут же исчезло. Покупательница еще раз сказала, что рассчитываться будет деньгами, и кивнула одному из сопровождавших ее парней. Тот выложил на столик три пачки пятитысячных купюр в банковской упаковке по сто купюр в каждой. Так как Бахмутова за время своей работы в автосалоне еще ни разу не видела, чтобы такие крупные покупки оплачивались «налом», то она извинилась и сказала, что позовет управляющего.

Управляющий автосалоном «Азия-Моторс» А. А. Неустроев на допросе пояснил, что в тот день около одиннадцати утра к нему подошла менеджер оформления продаж Бахмутова и сказала, что покупают «Mercedes-Benz Х156» за наличку и она, менеджер, не знает, как поступать в таком случае, ибо никогда продажи за наличку не оформляла.

Неустроев прошел с ней к столу оформления продаж, осмотрел пачки купюр, которые не вызвали у него ни малейшего подозрения, после чего дал указание Бахмутовой произвести прием наличных денег с пересчетом всех купюр на счетчике-детекторе «Кассида», что и было проделано в его присутствии. Счетчик-детектор беспрепятственно пропустил все купюры. После чего Неустроев подсказал Бахмутовой, как правильно оформить такого рода покупку. Ближе к концу рабочего дня, поняв, что никаких крупных сумм наличными сегодня ждать уже не стоит, он распорядился отвезти деньги в банк.

В восемнадцать ноль-ноль, по окончании следственных мероприятий в автосалоне, по всей области был введен план «Перехват». Разумеется, к шести вечера и духу этой троицы не было ни в Тюмени, ни в области. Только уличные видеокамеры четырежды зафиксировали искомый автомобиль в городе: один раз — на заправке «Газпрома», неподалеку от автосалона, и три раза — на улицах, где он двигался в восточном направлении. В тринадцать тридцать белый «Mercedes-Benz Х156» без номеров запечатлела видеокамера на выезде из Тюмени. В шестнадцать ноль-ноль этот же автомобиль был замечен на федеральной трассе Р-402 на границе между Тюменской и Омской областями. Ни до того, ни после он на федеральной трассе не появлялся.

Одновременно при оперативно-следственных мероприятиях было установлено следующее. Во-первых, паспорт, предъявленный гражданкой Дось Е. Н. в автосалоне, выполнен на бланке с номером и серией, планируемой Гознаком к выпуску только в две тысячи двадцать третьем году. Во-вторых, по адресу: Тюмень, улица Пермяков, дом восемьдесят два, указанному в паспорте как место прописки гражданки Дось Е. Н., расположено ООО «Тюменский крематорий». В-третьих, в тысяча девятьсот девяносто пятом году в Калининграде действительно родилась девочка по имени Дось Елена Николаевна. По крайней мере, так значилось в записке, с которой младенец был подброшен в часовню Святого Семейства, принадлежавшую католическим монахиням ордена назаретянок. В приюте при католическом приходе города Калининграда Дось Е. Н. воспитывалась до двухтысячного года, после чего пропала без вести. С этого времени никакой информации о ней в Калининграде нет. Фотографирования и дактилоскопирования Дось Е. Н. в детском возрасте не производилось, больничные карточки не заводились.

Фото подозреваемых и записи с видеокамер, установленных в автосалоне и на улице, прилагались.

На просмотр мы позвали и нашего главчекиста Беличева.

И вот, Эля, смотрим мы видеозапись из автосалона — и я понимаю, что тюменские коллеги малость переборщили, назвав эту самую Дось Е. Н. женщиной. Ей бы название «пацанка» больше подошло. Мелкая такая, худенькая и подвижная, как ртуть. Ни секунды спокойно не стояла. Машину потрогает — и к парням своим поворачивается, говорит им что-то — и левой рукой активно жестикулирует. Снова к машине обернется — и тут же опять к парням. И смеется часто. Обаятельно так смеется! Всем лицом. Даже глаза ее — большие, надо сказать, глазищи — в узкие щелки-полумесяцы превращаются, так ей весело. Парни тоже ей в ответ улыбаются, говорят что-то, но далеко не так темпераментно. Один раз, кажется, попробовали возразить, но куда им было такую реактивную пацанку переспорить! Она им, чуть-чуть подпрыгивая, слов так сорок-пятьдесят за полминуты выпалила. Левой рукой куда-то в животы им тычет: низкая она, чтоб до груди таким гренадерам достать. А правой рукой время от времени быстрым, резким движением волосы себе ерошит. Взбивает их в волну над матерчатой повязкой.

В кадре появляется менеджер Кравченко, и тут Костя Меерович говорит:

— Стоп! Назад прокручивай и еще раз давай, но только о-о-очень медленно.

— С какого момента? — оператор наш спрашивает.

— Как они к «мерсу» подошли.

— Ты что там увидел, Кость? — интересуюсь я.

— Чё увидел, сейчас покажу, — отвечает.

По экрану медленно-медленно потекли кадры, и Костя нам с Беличевым говорит:

— Обратите внимание, как она танцует между «мерсом» и дуболомами своими. Приглядитесь... во-во... на ноги смотри! Вот сейчас еще! Видели? Во-во — опять! Заметил, Сергей?

— Ага, — говорю.

А заметил я на медленном просмотре, что движения-то у пацанки совсем не хаотичные были. Похожи они вроде на что-то, а на что — понять сразу не могу.

Зато Костя — тот сразу сообразил и снова мне:

— Вот! Вот сейчас особенно хорошо видно!

Оператору:

— Стоп кадр!

Потом нам с Беличевым ликующим голосом:

— Клянусь, эта пакость мелкая либо боксом, либо какими-нибудь боевыми единоборствами занимается! Причем очень давно и, судя по всему, успешно.

Тут и до меня дошло, что мне «танцы» этой мелкой пацанки напоминали. Да разминку бойцов перед боем или перед тренировкой! Только пацанка так быстро двигалась, что на обычной скорости просмотра не поймешь этого. Ну а Костя у нас боксер, вот он сразу и заметил.

А второй раз запись уже я остановить попросил. Это было, когда странные покупатели с Бахмутовой общались. Видно было, как Бахмутова пацанке паспорт возвращает и говорит что-то. Судя по протоколу допроса, первый раз спрашивает об оплате. Пацанка продолжает улыбаться, волосы себе опять быстро ерошит и отвечает.

Бахмутова улыбается в ответ и снова спрашивает, несколько раз рукой покачивая. Видимо, перечисляет способы оплаты. Пацанка на секунду улыбаться перестает, но тут же опять радость на лице включает на полную мощность и коротко Бахмутовой отвечает.

Вот тут-то я и скомандовал:

— Стоп, назад! Давай к тому моменту, как она улыбаться перестала. Там снова останови кадр и увеличь.

Это жутковатый кадр был, Эля. Аж мороз по коже пробежал. Мы все разом это увидели и переглянулись.

У пацанки, как она улыбаться перестала, глаза, которые она до того щурила, нормальный размер обрели — и в них такая ярость вдруг плеснулась! Не человеческая и не звериная даже, а... — Журавленко, подбирая слова, пощелкал пальцами. — Нет. Даже сравнить не могу ни с чем. Ни разу раньше такого не видел. И все выражение лица у нее говорило... да нет, не говорило — кричало: «Тебе чё, тварь, надо?!» Но молодец: тут же справилась с собой и опять превратилась в маленькую очаровашку.

— Видали? — спрашиваю коллег.

Костя Меерович только присвистнул, головой качая. А Беличев кивнул, потом правой рукой у себя над лысиной помахал и говорит:

— На вот этот ее жест обратили внимание? Характерный очень. Она так делает, когда сильно возбуждена. Или очень злится, или очень радуется.

Костя в этот момент вновь обрел дар речи:

— Они на восток движутся. Так это же запросто может быть, что к нам! За подружкой за своей...

Журналистка вдруг резко прервала рассказ:

— А почему ваш заместитель решил, что погибшая была им подружкой?

— Ну... — Журавленко пожал плечами. — Этого я не спрашивал. А впрочем, версия вполне логичная. Деньги-то одинаковые и там и там.

— У денег очень причудливые пути, Сергей Викторович.

— Может быть, может быть, — кивнул Журавленко. — Но вы дальше слушайте.

Я сразу понял, что Костя запросто может быть прав. Беличев это тоже понял и говорит мне задумчиво так:

— Викторыч, а ты к Райхману когда собираешься?

— Хотел сегодня, — отвечаю. — Но теперь уж завтра, наверно.

— Викторыч, — Беличев посмотрел на меня со значением, — если товарищ Меерович прав, то они, скорее всего, уже к Кемерову подъезжают.

Я понял, о чем он. Поднимаюсь и говорю:

— Еду сейчас же.

— Вот и хорошо. — Беличев тоже встал. — Я позвоню, конечно, нашим. Но ты, Викторыч, все-таки ствол не забудь прихватить с собой.

Я кивнул.

Костя мне:

— Серег, может, мне с тобой?

— Нет, — говорю. — Оставайся в лавке.

7.

В Кемерово я приехал рано утром.

Райхман проживал в «сталинском» доме. А дома те, как будто нарочно, спланированы так, что в них запросто оборону держать можно в случае уличных боев. Стены метра полтора толщиной, и сами дома то буквой «П» построены, то вообще замкнутым квадратом. Ну крепость крепостью, право слово!

Вот и этот такой же был. Во двор можно пройти только через две арки, друг против друга в стенах прорезанные. Высоченные, до третьего этажа. Вот к одной из них я рано утречком и подкатил. Хотел было прямо во двор заехать, но, думаю, дай-ка я лучше пешочком прогуляюсь. Местность осмотрю, а то мало ли... Вдруг в это утро не мне одному не спится? Вдруг не первый я сегодня к этому дому подъехал? Да и вообще, когда куда-то идешь, разумно сначала посмотреть, по какой дороге оттуда убегать будешь, ежели что, и ножками, не торопясь, по этой дороге пройти. По науке это называется «определить пути отхода».

Припарковал я машину свою около арки и не спеша пошел себе вокруг дома.

Большой город никогда не спит, но перед рассветом — немного дремлет. Вот то самое время и было. Часов пять утра, ну, может, шестой. Самая лучшая пора для моих разведывательных целей. Уже вполне светло, но тихо-тихо, даже птицы еще не все проснулись. Так что слышимость хорошая, видимость — еще лучше. На улицах пусто, и любое движение сразу в глаза бросается.

Так я по холодку утреннему вокруг дома прогулялся и ничего подозрительного не обнаружил. Только две поливальные машины по бульвару катались, да коллеги мои на «газели» куда-то с включенной мигалкой проехали. Вернулся я по кругу к своей машине и решил во двор идти.

Под аркой шел совсем осторожно. Я ж понимаю: если мне все хорошо слышно, то и меня тоже хорошо слышно. На входе во двор остановился и оглядел его. Двор, как ему в наше время и положено, машинами был заставлен. Вот на них я и смотрел. Искал, признаюсь, белый джип.

И я его увидел!

Он стоял на той стороне двора, другими машинами от меня загороженный. Так что рассмотрел я только верх его. Честно говоря, екнуло внутри. Хоть и ожидал я этой встречи именно тут, но, правду говоря, не очень-то ожидал.

Залез я в левый внутренний карман своего пиджака, типа за смартфоном, а заодно кобуру расстегнул. Она там как раз поблизости была. Я за тем, разумеется, и лез. Ну и смартфон достал, конечно. Понтоваться, так уж до конца: вдруг наблюдают. И, тыча в смартфон пальцами, не торопясь, вдоль стены стал выдвигаться к джипу.

Мне совсем не хотелось встречаться с этой троицей одному. Но, черт подери, не отступать же! На этой земле пока еще мы хозяева, а не они.

Иду, а сам себя успокаиваю тем, что не один же белый «мерс» на всю Сибирь. Может, это и не они вовсе? Ну, они не они, а метров за пять до джипа я смартфон обратно в карман потащил. Чтоб рука ближе к пистолету была. А сам шаги ускорил. И через секунду, когда джип уже полностью передо мной предстал, остановился я и матюгнулся с облегчением. Не «мерс» это был, а «тойота».

— Эля, вы как-то странно на меня смотрите. Наверно, внутри потешаетесь надо мной, да? Думаете: «Перетрусил Рэмбо хренов, за пистолет схватился! Ты б еще гранату противотанковую в штаны засунул!»

Журавленко рассмеялся, откинулся на спинку стула и, чуть обернувшись, крикнул:

— Танечка, кофейку нам, пожалуйста, еще! И соку похолоднее...

Потом снова повернулся к журналистке:

— Ну признайтесь, Эля, об этом подумали? Я не обижусь, честное ментовское. Я ведь тогда и сам над собой мысленно смеялся.

— А напрасно, — задумчиво сказала Эльвира. — Я, Сергей Викторович, ничего такого про вас не подумала. Я, наоборот, думаю... точнее, мне кажется почему-то, что в то утро вам повезло, что это оказался не тот самый джип.

— Я знаю, — ответил Журавленко, принимая от официантки новую чашку кофе и ставя его перед Эльвирой. — Только тогда я еще не догадывался, насколько сильно мне повезло. Это я чуть попозже понял.

А в то утро, дождавшись восьми часов, когда уже к людям можно звонить в дверь, не опасаясь их разбудить — день-то рабочий, — я поднялся на третий этаж по широкой лестнице, на ступеньках которой тысячи ног вытоптали за десятилетия глубокие впадины, и позвонил в квартиру Райхмана.

Неожиданно быстро тонкий, но совсем не старческий голос спросил из-за двери:

— Кто там?

— Полиция, — отвечаю.

— Какая?

Сотни раз я слышал этот вопрос из-за запертых дверей и каждый раз удивлялся: неужели наши граждане ждут, что к ним может прийти какая-либо иная полиция, кроме как...

— Российская! — говорю. — Мне бы увидеть Райхмана Семена Семеновича.

— Зачем?

— Может, вы откроете? Я как-то не очень умею разговаривать с дверями.

— Зачем я вам нужен?

— Семен Семенович, — захожу я с козырей, — нам нужна ваша консультация по поводу одного древнего текста. Этот текст сейчас со мной.

Прошла секунда, другая... За дверью молчали. Потом загремел-застучал замок и дверь приоткрылась, правда на цепочке. В проеме показались сначала большой толстый нос и шкиперская бородка, торчавшая почти параллельно полу, а затем и остальная голова Райхмана.

— Покажите! — сказала голова.

Невесть почему, я решил показать ему свои корочки.

Он тщательно прощупал их взглядом и заявил:

— Это не древний текст. Вас обманули.

И попытался закрыть дверь. Этот номер у него, разумеется, не прошел, потому что ногу я в дверь просунул, еще как только она открылась.

— Семен Семенович, — говорю, — обождите. Вот он, текст-то!

И показываю ему ту самую записку в пластиковом пакетике. Райхман только взгляд на нее бросил — тут же:

— Дайте!

— Вы все-таки впустите меня, Семен Семенович, — кладу я записку обратно в карман. — А то невежливо как-то.

— Для того, чтобы вас впустить, — консультирует меня Райхман, — мне надо открыть дверь. Для того, чтобы открыть дверь, мне сначала надо ее закрыть. А ваша нога этому мешает. По-вашему, очень вежливо было ее сюда совать?

Старик был прав, черт возьми, и я убрал ногу в коридор.

— Так-то лучше, — говорит Райхман. — А то освоили, понимаешь, жандармские приемчики!

Он закрыл дверь. Но открывать не торопился. Я уже начал думать, что все сорвалось, как вдруг из-за двери послышалось громкое шарканье. К ней явно придвигали что-то тяжелое.

Я на всякий случай отошел вбок. Черт его знает, этого старого коммуниста: может, ему дедушка, участник трех революций, пулемет «максим» в наследство оставил. Сейчас шарахнет очередью по цепному псу буржуазии, вот вам и сходил к букинисту.

Тут дверь открывается и мне из квартиры рукой машут:

— Заходите.

Я зашел и увидел кухонный столик, перегораживающий прихожую. С двух сторон к нему были приставлены стулья. Вон что, оказывается, Райхман двигал за закрытой дверью. И как приволок-то? Мебель была еще, наверно, выпуска сталинских годов: только по названию «столик», а по сути — здоровенный стол, сделанный не из прессованных опилок и не из пластика, а из настоящего дерева. Шут его знает, сколько такой весить может. А Райхман — старик мелкий, щуплый. Однако, поди ж ты, справился! Мне только непонятно было, зачем он надрывался-то.

Впрочем, он тут же и объяснил:

— Разговаривать будем здесь. Закройте дверь, садитесь и давайте мне свой текст.

— Не больно-то вы гостеприимны, Семен Семенович, — закрываю я дверь и сажусь. — Или коронавирусом от меня заразиться боитесь?

— Заразиться не боюсь, — отвечает мне Райхман, старинные круглые очки на нос цепляя. — Боящихся презираю. Надо или жить как подобает человеку, или заботиться о своем здоровье. Совместить не получится.

Про меня не скажешь, что я много думаю о своем здоровье, но такому выводу Райхмана подивился.

— Да почему же, Семен Семенович? — спрашиваю и одновременно радуюсь, что вот так с ходу старика «разболтать» получается. — Неужели нельзя быть человеком и о здоровье думать?

Райхман очками на меня блеснул и говорит:

— Что такое, по-вашему, быть человеком?

— Ну-у-у... — развел я руками. — Это сложный вопрос. Ответ слишком длинный получится.

— Ничего сложного и ничего длинного, — отрезал Райхман. — Быть человеком — значит работать. Я не знаю, можно об этом еще говорить открыто или уже нет, мне плевать, но утверждаю, что человека создал труд! Иначе непонятно, зачем обезьяне разум.

— И зачем, Семен Семенович?

— Чтобы работать! Разум и появился-то в процессе труда. Соответственно, при отсутствии труда — исчезает. Не сразу, конечно, постепенно. Но быстро. Таким образом, — Райхман поднял указательный палец, — мы с вами установили, что разум без его ежедневного активного использования деградирует. Активное использование возможно только в процессе труда. Следовательно, у человека, ведущего праздный образ жизни, разум атрофируется за ненадобностью. И он уже не может считаться хомо сапиенсом, а становится заурядной прямоходящей обезьяной. Итак, можно считать доказанным выдвинутый мной тезис: быть человеком — значит работать, работать и работать!

— А как же «учиться, учиться и еще раз учиться»?

Райхман одобрительно покосился на меня:

— Ильича знаете? Это хорошо. Но до конца не понимаете. Это плохо. Объясняю: учеба — это обратная сторона работы. И наоборот. Одно без другого невозможно. Работая, всегда чему-то обучаешься. В свою очередь, обучение, если оно всерьез, никак без труда не обойдется.

— Хорошо, — говорю, — вы меня убедили. Но забота о здоровье-то здесь при чем? Непонятно.

— Да что ж тут непонятного?! — хлопнул Райхман ладошкой по столу. — Если у человека есть работа, где у него время на лечение? Когда это можно совмещать, то пожалуйста. Но если ради здоровья надо пренебречь работой, то зачем тогда жить? Если у тебя есть время, чтобы следить за здоровьем, значит, жить тебе, по большому счету, незачем. Ты же свое время тратишь черт знает на что, а не на работу! Вывод: если твоя забота о здоровье выходит за пределы ежедневной утренней гимнастики, полноценным человеком ты считаться не можешь, ибо жизнь твоя неполноценна.

Вижу, разошелся старик. Это для меня хорошо. Но не мешает и еще чуток подогреть.

— А не крутовато берете, Семен Семенович?

— Ни в малейшей степени! Судите сами. Те, кто ведет этот внушенный буржуазной пропагандой «здоровый образ жизни», — разве они ведут человеческий образ жизни?

— А какой?

— Чем они, по-вашему, заняты?

— Э-э-э... — Я малость озадачился. — Ну, очевидно, тем, что ведут здоровый образ жизни.

Райхман гневно постучал по столу:

— Маркс учит нас называть вещи своими именами, а не играть словами! Вот и назовем это своим именем. Они заняты тем, что ежедневно, ежечасно отодвигают смерть. Значит, живут в процессе непрерывного умирания. А человек должен жить в процессе непрерывного горения! Вывод: мой тезис о том, что тех, кто следит за своим здоровьем свыше пределов утренней гимнастики, нельзя считать полноценными людьми, доказан.

И Райхман победно посмотрел на меня.

— Это значит, — сказал я, — что мне можно у вас закурить?

— А ведь этот ваш вывод из нашего разговора вполне логичен, — после некоторого молчания удивленно заявил Райхман. — Курите. Пепельницу я вам сейчас принесу. И еще сделаю нам чай.

Он ушел на кухню, а я мысленно поставил на табло «один — ноль» в свою пользу. Дед явно заинтересовался разговором со мной, коли уж решил цепного пса буржуазии чаем напоить. Да еще и с бутербродами, как выяснилось вскоре!

Райхман вернулся, держа в одной руке две чашки с чаем, а в другой — тарелку с бутербродами. Очень кстати. Я ведь не ужинал и не завтракал.

— Кушайте, — сказал он, ставя тарелку передо мной.

— А вы? — спросил я, принимаясь за бутерброд с ветчиной и сыром.

— Я ограничусь чаем.

— Почему, Семен Семенович? — улыбнулся я сквозь бутерброд. — За здоровьем следите?

— Я позавтракал ровно два часа назад, — суховато ответил Райхман. — Сколько, по-вашему, можно завтракать за одно утро?

— Ну, — сказал я, — это, видите ли, зависит от плотности завтрака и еще...

— Не будем забывать о деле за яствами, — прервал Райхман. — Давайте мне свой текст.

Я протянул ему пакетик с запиской. Райхман аккуратно открыл его, и, затаив дыхание, потянул маленьким пинцетиком записку наружу. Включил небольшую настольную лампу и тщательно, под лупой, осмотрел записку на просвет. Потом выключил лампу и еще долго разглядывал в лупу текст.

Я успел за это время приговорить бутерброды с чаем и уже заканчивал с сигаретой, когда Райхман вдруг сказал:

— Тринадцатый век. Это бесспорно. А конкретно — между тысяча двести двадцатым и тысяча двести двадцать пятым годом. Это тоже бесспорно.

Он говорил тихим ровным голосом, глядя на меня поверх очков каким-то странным взглядом. Взгляд был осмысленный, не в себя, а наружу, но меня Райхман, определенно, не видел. Он смотрел сквозь меня на кого-то или что-то у меня за спиной. И говорил как будто не мне, а тому, что позади меня.

Я обернулся. Тьфу ты! Ну конечно, пусто! А кому там быть? Нагнал, думаю, на меня старый черт жути. Мне бы так уметь, сильно в работе бы пригодилось.

— Семен Семенович, — говорю ему медленно и отчетливо, — вы со мной или где?

Райхман вернул взгляд на меня.

— С вами, Сергей Викторович, с вами. Просто... — Он сделал неопределенный жест рукой. — Это у меня бывает. Тяжело из тринадцатого века быстро в двадцать первый вернуться. Не обращайте внимания.

— Попробую, — пообещал я. — Скажите, а как вы так уверенно дату определили? Не ошиблись ли?

— Нет. В таких делах ошибиться невозможно. Вот посмотрите...

Он снова включил настольную лампу и поднял бумажку перед ней на просвет.

— Видите?

На бумаге был отчетливо виден на свету водяной знак. Рогатая голова, над ней крест и змея, обвившаяся вокруг креста.

— И как из этого знака дата создания текста вытекает? — спрашиваю я.

— С точностью до пяти лет вытекает, — поднял указательный палец Райхман. — Это средневековый водяной знак, так называемая филигрань. Каждый производитель старался водяной знак сделать свой — фирменный, так сказать. Их регулярно обновляли. Вручную, разумеется, поэтому рисунок точно не повторялся. Нам давно известны почти все филиграни почти всех производителей почти по всем годам. Таким образом очень легко определить дату создания любого документа. Вот, например, данная филигрань принадлежала предприятию под названием Болонская бумажная мельница и использовалась в период с тысяча двести двадцатого по тысяча двести двадцать пятый год. Теперь вам понятно?

— Про бумагу понятно, — отвечаю. — А про текст — нет. Его же могли и через десять лет после изготовления бумаги написать. И через сто.

— Нет, не могли! — отверг Райхман. — Бумага стоила очень дорого, и про запас ее не покупали. Использовали почти сразу. Стало быть, и этот текст создан примерно в те же годы, что и бумага. К тому же и манера начертания букв, и цвет чернил подтверждают мой вывод о дате написания.

— А скажите, Семен Семенович, сам по себе этот знак что-то символизирует? Ну вот рогач этот, крест, змея...

— А как же! Средневековье — до крайности символичная эпоха. Разумеется, это христианская эмблема, другой бы тогда не потерпели. Но что точно означает змея на кресте, не знали даже тогда. — Он кивнул на записку. — Тем более не знают сейчас. Хотя используют на самом высшем уровне. На посохах патриархов непременно змея на кресте присутствует.

— Почему не знают? Забыли?

— И не знали никогда. Просто сперли, и все. Этот символ известен задолго до появления христианства и даже задолго до того, как евреи в Палестину пришли.

— Как? — удивляюсь я. — Ну, змея — понятно. А крест?

— И крест, — говорит Райхман, — и девственница, родившая бога, который умер и воскрес. Все это украдено у восточного язычества. Как и большинство так называемых святых. Вот возьмем, к примеру, Георгия Победоносца. Вы, конечно, слыхали про него?

— Это в честь которого Георгиевский крест и ленточка?

— Абсолютно точно. Так вот, Георгий Победоносец — это только его последнее прозвище. Он же бог Ваал, он же бог Яхве, он же бог Мардук, он же бог Ашшур, он же шумерский герой Гильгамеш... На этом след обрывается. Ну, это потому, что до шумеров письменности вообще не существовало. А учитывая, что он на коне, можно с уверенностью сказать: где-то на пути от Гильгамеша к Георгию Победоносцу этот молодой человек успел породниться с так называемыми «конными богами» степных кочевников.

— Мутный персонаж, — усмехнулся я. — И анкета мутная, и погонял имеет как матерый уголовник.

— Да уж! — рассмеялся Райхман и с явной симпатией посмотрел на меня. — А вы, Сергей Викторович, сдается мне, атеист. Нет?

— А как иначе? — говорю. — Я же консерватор. Следовательно, память предков чту. А предки у меня советские люди, то есть атеисты. Ну вот и я... Уж как в школе учили. Не вижу причин от этих знаний отказываться.

— Вот это правильно! — воскликнул Райхман и даже с места поднялся. — Очень правильно рассуждаете! А то, знаете ли, нашлись тут некоторые... На боженьку их потянуло, сволочи идеалистические! А впрочем, — махнул он рукой, — черт с ними.

А я мысленно поставил на табло «два — ноль» и продолжаю разговор:

— А вот не могли бы вы, Семен Семенович, хотя бы примерно сказать, из какой книги этот клочок выдран?

— Кое-какие мысли у меня появились, — возбужденно закивал головой Райхман. — Сейчас я эти мысли проверю, а вам сделаю еще чаю.

Он шагнул в сторону кухни, вдруг остановился, быстро обернулся и пронзил меня взглядом:

— А вы от кого про меня узнали?

Ай молодец, Райхман! Ай молодец! Расслабить собеседника — да в этот момент вопросом неожиданным по башке его, гада, по башке! Приемчик самый что ни на есть оперативно-следственный. Папа-чекист, что ли, его такому научил? Или дедушка, старый подпольщик?

Но, конечно, в моем случае он не на того нарвался. Я и сам так умею. И, ясное дело, ответ на этот вопрос заранее подготовил.

— Мы в университете экспертизу этой бумажки заказывали. Но посылали им, конечно, не подлинник, а ксерокопию... — И достаю листки экспертизы. — Вот что они нам ответили. Ну и в приватной беседе посоветовали к вам обратиться за более глубокой консультацией. Очень рекомендовали. Восхищались даже.

— Да? — довольно усмехнулся Райхман. — Ну-ну. Дайте-ка мне посмотреть, что они там наисследовали...

Взял у меня экспертное заключение и стал его листать.

— Кто же там теперь эксперт по средневековым манускриптам? Этот, что ли? Хм... навряд ли. Хотя... Столько лет прошло. Может, чему и выучился наконец. А, и вот кто еще! Ну этот — да. Этот маленько соображает... Чего-чего?! Четырнадцатый век? Ну, знаете ли!

Он швырнул листки мне и рубанул воздух рукой:

— Не отличить написание беневентской буквы «О» четырнадцатого века от ее же написания в тринадцатом веке — это, я вам доложу!.. — Простер руку вперед. — Я же более тридцати лет тому назад наглядно показал, что характернейшими чертами написания буквы «О» в четырнадцатом веке являются...

— Семен Семенович, — вырываю я удила из зубов Райхмана, — да бог с ней, с буквой «О»-то! Не она меня сейчас интересует. Про нее потом как-нибудь. А сейчас вы про книгу, из которой эта надпись, что-то узнать хотели.

— Ну да, ну да, конечно, — говорит, как-то обмякнув, Райхман. — И еще чаю вам сделать хотел. А впрочем, знаете-ка что. Ступайте на кухню и распорядитесь там сами, как пожелаете. А меня не тревожьте примерно час или два.

И быстро зашагал вглубь квартиры.

«Три — ноль», — думаю. Однако, чтоб узнать про архив его отца и расплатиться тем самым с Беличевым, даже такого счета пока мало.

Отправился я на кухню, про которую рассказывать ничего не буду. Не потому, что скрываю, а потому, что ничего интересного там для нашего рассказа не было. И времени я провел там немного. Гораздо меньше двух часов. Только-только закончил мыть чашку из-под чая, как на пороге кухни неслышно, мало не напугав, возник Райхман, молча поманил меня рукой, повернулся и ушел. Призрак призраком, право слово. И бледный почему-то, как привидение.

8.

Комната, куда длинным коридором провел меня Райхман, была, по всей видимости, кабинетом хозяина. Как и все в этом доме, кабинет был обставлен по-старинному. Такие, знаете ли, массивные книжные шкафы вдоль стен. Натертый до блеска паркетный пол. Основательный письменный стол, крытый зеленым сукном. За ним деревянное кресло с высокой резной спинкой. Как трон, право слово. На столе «ленинская» лампа с зеленым абажуром. Она стояла слева, а вот справа — тонкий серебристый ноутбук с «яблочком» на крышке. Как ни странно, он вполне гармонировал с остальной обстановкой.

Райхман показал мне на кресло, придвинутое к углу стола, а сам сел на свой «трон». Снял очки, нахохлился, медленно перебрал несколько листков в старой папке, открытой перед ним, потом поднял глаза на меня. Все это молча. Ну и я молчу. Тут и без слов ясно: натолкнулся Райхман на что-то такое, чего и сам не ожидал.

Он тем временем опустил глаза, взял в руку курительную трубку, стукнул ею о дно большой «министерской» хрустальной пепельницы, вывалив кучу еще дымящегося пепла, и стал трубку небольшим ершиком прочищать. Так тщательно-тщательно, будто это для него сейчас наиважнейшее дело.

Через пару секунд вдруг отбросил и ершик, и трубку, встал, захлопнул папку, повернулся лицом к окну и заложил руки за спину.

В кабинете тишина — муху в коридоре слышно.

И вдруг часы напольные из угла громко так, басом:

— Бом-м-м!

Я аж вздрогнул. Звук-то совсем в наше время непривычный. У кого сейчас такие часы увидишь?

А они опять:

— Бом-м-м!

И как такие дома держат? Они ведь и среди ночи, небось, бьют!

На третий «бом-м-м» Райхман очнулся, повернул ко мне голову — и через плечо:

— Кто еще знает, что этот листок у вас?

Я мысленно прикинул — получилось, что много кто. Даже если не учитывать погибшую девушку и ее связи, все равно много получается.

Развел руками:

— Мы эту бумажку, Семен Семенович, и не скрывали ни от кого. Наоборот, со всеми консультировались.

— Погано, — вздохнул тот, медленно сел за стол, потер руками лицо и опять: — Погано.

— Сильно погано? — спрашиваю.

Вместо ответа Райхман посмотрел на меня, потом взял трубку, достал из ящика стола пакет с табаком и принялся трубку набивать. Набил, в рот вставил, спичкой чиркнул и спрашивает:

— Как давно она у вас?

— С месяц примерно, — отвечаю. — Но, Семен Семенович, вы бы подробности какие-нибудь поведали. Что это за бумага? Откуда? Почему «погано»? Я же вижу, вы встревожены. Что-то и сам тревожиться начинаю.

— Мало, — пыхнул трубкой Райхман.

— Что «мало»?

— Мало вы пока тревожитесь! А здесь впору не тревожиться, здесь бояться впору.

— Вот как?

— Именно. Заметьте, уважаемый, я не спрашиваю, откуда вы вообще эту бумагу взяли. Но если из-за нее кого-нибудь убили, удивлен не буду.

Я осторожно взял в руки этот листок. Надо же, убить из-за него могут! А на вид ничего особо ценного. Плотная пожелтевшая бумага, две строчки, написанные рыжими чернилами. Из-за чего здесь убивать?

Аккуратно положил листок в пластиковый пакетик и — в карман его.

Говорю Райхману:

— Семен Семенович, я еще раз спрашиваю, откуда этот текст? Почему за него могут убить? И кто? Что еще за банда букинистов у нас завелась?

— Не у нас, — отвечает Райхман. — И не букинистов.

— Я подробностей жду, Семен Семенович, — говорю чуть более строгим тоном. — Если уж речь об убийствах зашла, вы обязаны рассказать все, что знаете.

— Я пытаюсь сообразить, с чего начать свое объяснение, — морщится Райхман. — А вы мне мешаете. Обязан я, видите ли! Строго говоря, ничего я буржуазному государству не обязан. Одни буржуи убьют других. А мне какое дело?

Ага, классовой борьбы мне только сейчас и не хватало! Поэтому пытаюсь увести старика от антибуржуазных мыслей.

— Убивают, как правило, не буржуев, — говорю. — Знаете же: паны дерутся, а у холопов...

— И до холопов мне никакого дела нет, коли сами в холопы к буржуям полезли! — неожиданно рявкнул старик.

— А мне есть! — тоже показываю, что могу рявкать. — Я их защищать обязан! И буржуев, и холопов, и революционный пролетариат.

— Ох, святая простота! — Райхман подскочил с кресла и зашагал туда-сюда по кабинету. — Простота, которая хуже воровства! — Он обратился к портрету Ленина на стене: — Полиция в капиталистическом государстве, видите ли, защищает не только эксплуататоров, но и эксплуатируемых. Черта с два! — Это уже мне, а не Ленину. — Защищаете вы только и исключительно интересы буржуев. А общественный порядок — это так, — презрительно помахал рукой, — побочный эффект вашей деятельности.

Это звучало несколько обидно. И я сказал, что мне лучше знать, кого именно я защищаю.

Райхман с этим категорически не согласился:

— Вы так думаете потому, что никогда толком не изучали марксизм!

Вообще-то я его совсем не изучал, но говорить об этом Райхману счел излишним.

А тот продолжал:

— Если бы вы прочли работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», вам бы все стало ясно как белый день.

Ой, гляжу, что-то мы совсем не в ту степь забрели.

— Семен Семенович, — говорю примирительным тоном. — Если вы уж так настаиваете, я эту книжку прочту и законспектирую. Но сейчас давайте к нашей бумажке вернемся.

Райхман недоуменно уставился на меня, но тут же спохватился:

— Ах да!

Он уселся в кресло, подтянул к себе ноутбук, несколько раз щелкнул мышью и развернул экран ко мне:

— Посмотрите!

Я посмотрел. На экране было фото какого-то древнего текста.

— Это отсюда наша бумажка вырезана? — пытаюсь я догадаться.

— Нет, — сказал Райхман. — Это вексель. Очень старый. Начала тринадцатого века. Тогда для финансирования Пятого крестового похода римский папа Гонорий Третий выдал ломбардским банковским домам четыре векселя на крупные суммы золотом и под солидный процент — десять годовых. Вот это один из тех самых векселей. Принадлежит некоему Карлу Файзенбергу.

— Этот Файзенберг тоже любитель антиквариата, как и вы? — спрашиваю. — Ваш коллега?

— Он вовсе не мой коллега. И вексель этот имеет совсем не антикварную ценность. Проценты по нему исправно выплачиваются до сих пор.

— Я был удивлен. Очень. Аж присвистнул, хотя стараюсь никогда не делать этого в помещении. Но тут сдержаться не смог. А вы, Эля, как погляжу, не очень этому факту удивились.

— Я? — Эльвира подняла брови. — Нет, почему же, я тоже удивлена. Просто...

Она неопределенно повела рукой.

— Просто не ожидали вопроса?

— Да, — кивнула Эльвира. — Вы так неожиданно на меня переключились. Хотя обещали, что вопросы буду задавать только я. Ну а так-то мне, конечно, это очень любопытно. Кто это в нашем мире такой честный и щедрый?

— Вот. Именно об этом я и спросил Райхмана. Почти слово в слово.

— В наше-то время все банковские переводы прозрачны, — заметил я. — Нетрудно установить источник денег.

— Прозрачны? — Райхман посмотрел на меня как на идиота. — Прозрачны?! Я почему-то думал, вы умнее. Прозрачны только различные частные и коммерческие платежи. А движение не платежей, но капиталов... — Он поднял указательный палец и медленно, отчетливо повторил: — Капиталов. Это всегда было и остается самой темной, самой закрытой областью и самой великой в мире тайной. И помоги бог, которого нет, тому, кто, не имея права знать, хотя бы прикоснется к этой тайне!

Райхман встал и ткнул пальцем в меня:

— Вас вот угораздило.

Он прошелся по комнате, предоставляя мне время переварить услышанное. Потом, сочтя, что я уже справился с этой задачей (на самом деле еще не вполне), снова сел и продолжил, указав на изображение векселя:

— Если вы возьмете только открытые данные, то выясните, что проценты по векселю перечисляются с номерного, безличного счета в миланском банке «Кредито Артиджиано».

— А кто их туда вносит? — интересуюсь я.

— Их туда вносит сам банк.

— А... — начинаю я новый напрашивающийся вопрос.

— Бэ! — несколько невежливо прерывает меня Райхман. — На этом вся ваша хваленая «прозрачность» и заканчивается. Ибо тут мы, пройдя по течению этого маленького ручейка денег, миллионов в двадцать долларов ежегодно всего-то-навсего, приблизились к его истоку. А вытекает этот ручеек из гигантской подземной реки Капитал. Поэтому в этом месте ваша буржуазная «прозрачность» немедленно опускает стальную завесу, и хорошо, если не нам на голову.

— Семен Семенович, — спрашиваю я, — а откуда у вас открытые данные по этому делу? Они ведь хотя и открытые, но тоже очень и очень не для всех. Из интернета их, во всяком случае, не скачаешь. Судебный запрос нужен или что-то в этом роде. Если я правильно понимаю.

Райхман высокомерно улыбнулся:

— Не верите? Думаете, сочиняет старый демагог?

Какое там «не верю»! Учитывая, что мне про его папашу в ФСБ рассказали, не то что верю, а знаю, что старик правду говорит. Внешне стараюсь ничего не показывать, но внутренне стойку сделал и молю только, чтобы Райхман не останавливался и на Энгельса больше не отвлекался.

Райхман постучал пальцем по толстой старой папке, лежащей на столе. Потом поднял палец вверх, строго помахал им и снова постучал по папке.

Я склонил голову набок и изобразил бровями вопрос.

Райхман довольно улыбнулся:

— У меня здесь не только открытый, но и кое-какой закрытый материал имеется. Я расскажу вам его суть, потому что это напрямую связано с вашей бумажкой. При условии строгой конфиденциальности, разумеется. Да?

— Об этом могли и не говорить, Семен Семенович, — отвечаю я. — У нас источники не выдают, как говорится, «по умолчанию».

— Хорошо, — Райхман вдруг нахмурился. — Я это делаю потому, что, возможно, это действительно спасет чью-то жизнь. Может быть, даже вашу. А может быть, чем черт не шутит, поможет даже остановить их.

— Кого?

— Тех, кто придет за вашей бумажкой. А они придут, Сергей Викторович, не сомневайтесь. Они, и не только они, думали, что эта бумажка исчезла много лет назад. Но теперь знают — она нашлась. И явятся за ней. Поэтому слушайте меня внимательно и отнеситесь к тому, что я скажу, максимально серьезно.

Райхман, чуть приподняв, придвинул к себе папку, на обложке которой я успел заметить идущую по верхнему краю надпись: «Министерство государственной безопасности СССР».

9.

Райхман разыскал в папке закладку зеленого цвета, открыл заложенное место, опять нацепил свои круглые очки и, расправив ладонью пожелтевшие от времени листы, начал:

— Банк «Кредито Артиджиано» был основан в Милане в тысяча девятьсот сорок шестом году. Основатель и владелец контрольного пакета акций банка — малоизвестный на тот момент финансист Джузеппе Висмара. — Райхман подцепил в папке закладку бордового цвета, открыл и пробежал глазами страницу и поднял на меня глаза. — В общем, по объективке¹, этот Висмара был из старинного, но обедневшего рода ломбардских банкиров. Его предки как раз и были одними из тех, кто кредитовал римского папу. Потом дела у семьи шли все хуже и хуже, так что к началу Второй мировой Висмара владел только несколькими ломбардами в Милане и дела свои за войну не поправил. Но вот тут, — он ткнул пальцем в страницу, — обращается внимание на следующий факт. Джузеппе Висмара в тысяча девятьсот двадцатом году женился на немке Хельге Дибич, младшей сестре Карла Дибича, оберфюрера СС. Впрочем, в двадцатом он еще, разумеется, оберфюрером не был. Но в НСДАП уже вступил. Вы, часом, о нем не слыхали?

— Ну откуда? — развел я руками.

— А это очень интересный бес, — усмехнулся Райхман. — Он дизайнер большей части униформы, орденов и прочих регалий СС. Ну там всяких эсэсовских почетных кинжалов, перстней, светильников и прочего хлама.

— А я слышал, — говорю, — что форму СС Хуго Босс разрабатывал.

— Он только производил, — говорит Райхман. — И никогда не был в СС. А весь дизайн — это наш друг Дибич. Затем он еще разработал всю символику «Аненербе»². Была такая организация при СС. Изучала потусторонний мир и прочую чертовщину. Ну, на эту мистическую шелуху мы пока внимания обращать не будем, а посмотрим кое-что поинтереснее. — Райхман пролистнул пару страниц. — Вот. В тысяча девятьсот тридцать пятом году Дибич вместе с еще одним эсэсовцем, группенфюрером Надем, открывает в Мюнхене фабрику фарфора «Порцеллян Мануфактур Аллах³». В тысяча девятьсот тридцать девятом году они переводят свой бизнес из Мюнхена. Но недалеко — в концлагерь Дахау.

— Зачем в концлагере фарфор? — малость ошалев от всего услышанного, задаю я не самый умный вопрос.

Райхман бросил на меня взгляд поверх очков и усмехнулся:

— Вежливо — даже очень вежливо — говоря, в концлагере рабочая сила дешевле.

— Ага, — киваю я. — Конечно. Я мог бы и сам догадаться.

— Это еще не все, — продолжает одними губами улыбаться Райхман. — Фарфор — это же не только вазы и чайные сервизы. Для промышленных целей он тоже необходим. Например, для промышленного уничтожения всяких унтерменшей вроде нас с вами. Вот так.

Он снова вернулся к папке:

— В тысяча девятьсот сорок третьем году наш дизайнер и фарфоровый магнат каким-то образом оказывается на службе в танковой дивизии СС «Викинг», а двадцатого апреля сорок четвертого года, уже с погонами оберфюрера, появляется в Италии и возглавляет ее полицию. В сорок пятом году он на длительное время исчезает из нашего поля зрения. Но, к сожалению, не из жизни. Умер он в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. А его фарфоровая корпорация продолжает процветать до сих пор. Правда, она много раз сливалась с другими компаниями, переименовывалась... Но это шелуха.

Райхман снова открыл место, помеченное зеленой закладкой.

— Вернемся к «Кредито Артиджиано». Есть, знаете ли, такая интересная корпорация — Ай-Ти-Ти⁴. Штаб-квартира ее в США, но щупальца — по всему миру. Народу она мало известна, так как потребительских товаров не производит, ее клиенты — армии. Самые разные. Сейчас это армии НАТО, а во время войны, например, она снабжала системами связи Третий рейх. И входила, несмотря на то что президентом ее был полковник армии США Состенс Бен, в фашистский концерн «ИГ Фарбен», как и другая американская компания — «Дженерал Моторс». А возглавлял «ИГ Фарбен» сам Герман Геринг. Этот концерн поставил армии Гитлера восемьдесят пять процентов военной продукции. В тысяча девятьсот сорок седьмом году Аргентина выкупила у Ай-Ти-Ти ее аргентинский филиал за восемьдесят миллионов долларов. Прибавьте два нолика и получите эту сумму в расчете на современные доллары. А кредитовал эту сделку под залог казначейских обязательств правительства Аргентины именно «Кредито Артиджиано». После чего, очевидно от радости, Хельга Висмара, в девичестве Дибич, застрелила своего мужа и застрелилась сама. В затылок. По крайней мере, итальянская полиция пришла именно к такому выводу.

— Это бывает, — согласился я. — Такая радость часто творится даже там, где речь идет о куда меньших суммах.

— А почему вы не спросите, откуда мелкий банк взял такие деньги? — интересуется Райхман.

— И откуда?

— Ну, пятьдесят пять миллионов возникли как бы из воздуха. Происхождение их отследить не удалось. А вот двадцать пять миллионов «Кредито Артиджиано» занял, под залог тридцати пяти процентов своих акций, у Института религиозных дел.

— Крутой вуз! — удивился я.

— Это не вуз, — говорит Райхман. — Это Банк Ватикана. Просто с тысяча девятьсот сорок второго года он носит название Института. Итальянцы, очевидно, очень любят свою церковь, поэтому Банк Ватикана не платит налогов. Никаких. Равно как и его вкладчики — с процентов по вкладам. Как по-вашему, сколько денег можно перекачать через такой банк?