Талифа-куми

— Я бы перекачивал все, — говорю. — Очень хороший банк! Выгодный. А сколько там реально денег проходит?

— Напрасно вы смотрите на меня с таким интересом, — улыбнулся Райхман. — Туда не смогли подобраться даже те, кто составлял эту папочку. Так что ответ на ваш вопрос — неизвестно. Больше скажу: неизвестно даже, кому это известно.

— Как? — удивляюсь я. — Ректору-то этого, прости господи, «вуза» должно быть известно.

— Ректору? А вы знаете, глава Банка Ватикана так и называется — ректор. Институт все-таки. Как без ректора? Давайте на них посмотрим и решим, много ли они в своем Институте контролируют? Итак, с тысяча девятьсот сорок второго года было три ректора. Первый пропал без вести. По слухам, ушел в доминиканский монастырь. Второго, по версии следствия, какой-то хулиган расстрелял из автомата...

— Это в Италии хулиганством считается? — уточняю я.

— Не всегда. И не в Италии. Хулиганство в Ватикане произошло, — спокойно пояснил Райхман. — Ну а третий ректор в тюрьме. По официальной версии, обналичил для мафии сто пятьдесят миллионов евро. А что там на самом деле было, теперь и не узнать. Все изъятые при аресте материалы, сорок три папки, римский папа потребовал вернуть в Ватикан. И власти Италии тут же все вернули. Кроме ректора, который по-прежнему в тюрьме.

— И это правильно, — одобрил я. — Выпустишь его на свободу, а там опять хулиганы. В тюрьме оно надежней. Думаю, и сам ректор на волю не рвется. Так что, если ему свободой пригрозить, много интересного узнать можно. Надеюсь, итальянские коллеги момент не упустят. Ну а кто же сейчас ректором?

— Никто. Есть и. о., но ректором он стать не спешит.

— Молодец, — говорю. — Когда мне предложат эту должность, я тоже буду много и долго думать, соглашаться мне или нет.

— Ни за что не соглашайтесь, — советует Райхман. — Однако пора делать выводы из нашего исследования. Итак, кто такие, по-вашему, эти ректоры?

— Мне кажется, — говорю, — они кто-то вроде «смотрящих». Знают много, но целой картины, скорее всего, не имеют. Ну а сам римский папа? Он-то уж точно знает!.. Или нет?

— Римский папа, — повторил Райхман раздумчиво. — Папа... Это фигура огромного влияния. Правда, немного сдал позиции со Средних веков. Тогда он был на первом месте по влиянию, сейчас — на пятом. Но все равно это высокое место. Чудовищно высокое. Запомнили это? А теперь слушайте дальше. Двадцать шестого августа тысяча девятьсот семьдесят восьмого года папой стал итальянец Альбино Лучани, принявший имя Иоанн Павел Первый. Первое, что он сделал, — объявил о намерении провести ревизию деятельности Института религиозных дел. Двадцать восьмого сентября того же года его нашли в спальне мертвым. Он был папой тридцать три дня. — Райхман снял очки и стал их медленно протирать. — Пятая по силе фигура в мире... Наверное, поэтому понадобился целый месяц, чтобы убрать ее с доски. Кто это мог сделать, а? Как считаете?

— А версию естественной смерти вы не рассматриваете? — спросил я. — Что показало вскрытие?

Райхман вернул очки на нос, развел руками и улыбнулся:

— Ничего. Вскрытия не было. Римских пап, как и православных патриархов, никогда не вскрывают.

Я на это Райхману говорю...

Эльвира вдруг одним глотком допила кофе и стукнула чашкой о блюдечко.

Журавленко удивленно замолк, а журналистка отодвинула от себя пустую чашку, достала из сумочки тонкую желтую сигарету без фильтра, зажала ее губами и сквозь зубы сказала:

— Разбираться в древних текстах — не значит разбираться вообще во всем, Сергей Викторович, — щелкнула зажигалкой, прикурила, сделала затяжку и продолжила: — А в папке с надписью «Министерство государственной безопасности СССР», пусть сколь угодно секретной, не могло быть ничего о семьдесят восьмом годе. Сказать почему?

— Не надо, — осторожно ответил Журавленко.

Эльвира откинулась на спинку стула и, не глядя на Журавленко, продолжила:

— Понятия не имею, как ватиканские сплетни добрались до Кемерова, но Иоанн Павел Первый умер от инфаркта. Он был давний сердечник. За два дня до смерти стал жаловаться на боли, но врача вызвать отказался. Попробуйте инфаркт не лечить! Ему, знаете ли, все равно, пятая ты фигура или какая там. Он неграмотный, считать не умеет.

— Понятно, — так же осторожно отозвался Журавленко.

— Если вы еще о чем-нибудь, кроме римских пап, с этим Райхманом беседовали, может, перейдем к этой части? А, Сергей Викторович?

— Я просто хотел про интересное вам рассказать. Вот и думал...

— Нашим читателям про пап неинтересно, — отрезала Эльвира, давя окурок в пепельнице.

— А пап больше и не будет, Эля, — пожал плечами Журавленко. — Райхман в тот момент как раз и вернулся из Рима.

— А теперь вернемся в банк «Кредито Артиджиано», — будто по вашему заказу, сказал он, — в тот год, когда он так внезапно осиротел. Пакет акций, принадлежавший семье Висмара, в семье и остался. Его наследовал единственный сын по имени Рудольфо Висмара. Молодой человек двадцати семи лет от роду, но успевший сделать неплохую карьеру в СС. На момент окончания войны он был штурмбаннфюрером. Для его возраста очень неплохо! Он служил в управлении под названием «Лебенсборн». Эта структура СС занималась чистотой арийской расы. Организовывала родильные дома для арийских мам, приюты для арийских сироток, опекала и заботилась об арийских матерях-одиночках, «онемечивала» детей, вывезенных с оккупированных территорий, и... — тут Райхман замолчал, потом вздохнул, — уничтожала неарийских детей — славян, евреев, цыган. Много и планово. В газовых камерах принадлежавшего «Лебенсборн» концлагеря в Хелмно.

Если бы я не был за рулем, попросил бы в этот момент у Райхмана выпить. А так только закурил и говорю:

— Да что ж за нелюдь-то такая?!

— Нелюдь? — тихо и спокойно спросил Райхман, набивая свою трубку. — Нет, не нелюдь. Обычные люди. Чтобы их понять, надо понять марксизм. Бытие диктует сознание. Хочешь изменить людей — не читай проповеди, не трать зря время. Измени их бытие — они изменятся тоже. И очень быстро.

Мы немного помолчали, покурили, потом Райхман говорит:

— Итак, продолжим. Комендантом лагеря в Хелмно был оберштурмбаннфюрер Зигфрид Файзенберг...

— Стоп! — говорю. — А владелец векселя? Как его зовут, вы говорили? Карл...

— Браво-браво, Сергей Викторович! — засмеялся Райхман. — Внимание у вас профессиональное. Да. Карл Файзенберг — это его сын. А дочь Зигфрида Файзенберга вышла замуж за нашего Рудольфо Висмару.

— Который и владеет банком, осуществляющим платежи по векселю, — продолжил я. — Это многое объясняет!

— Ничего это не объясняет, — строго сказал Райхман и застучал трубкой о пепельницу. — Родственными связями можно объяснить открытку на Рождество и галстук на день рождения. А не платежи по векселю, которому восемь веков. И которые, кстати говоря, исправно все восемь веков платились!

— Тогда зачем вы мне рассказали всю эту родословную? — недоуменно спросил я.

— Да не родословную! — чуть ли не возопил Райхман. — Не родословную я вам рассказывал. А карьеру! Скажите, вас не удивляет количество эсэсовцев в этой истории? Причем они не в тюрьме и не на виселице, а между банками, корпорациями, институтами, папами?

— Не так чтобы уж очень сильно удивило, — признался я.

— Вот как? — Райхман так изумился, что опять снял очки. — Почему, позвольте поинтересоваться?

— Они всё же были элитой того общества, — говорю.

— Элита? — еще больше удивляется Райхман. — Эсэсовцы — элита? С какой стати? Их набирали из самых низов. Гиммлер был фермер-агроном. Гейдрих — лейтенант в отставке. Мюллер — рядовой полицейский. И так далее. Кого ни возьми — либо мелкий лавочник, либо люмпен. Элитой они считались только в Третьем рейхе. В глазах настоящей элиты они были парии, выскочки. За это их стали презирать и ненавидеть еще до того, как они действительно заслужили ненависть и презрение. Они это знали, и это их сплачивало. Эсэсовцы прекрасно понимали, что наверху они могут быть только в той системе, которую создал Гитлер. А к концу войны им стало ясно, что и просто физически существовать они могут только в ней. Во всем другом мире их ждала смерть. Коммунисты их искали, чтобы наказать за преступления, капиталисты — за то, что не оправдали надежд, которые Капитал на них возлагал. Что же им было делать?

— То, что обычно при подобном раскладе делают, — отвечаю. — Бежать и прятаться.

— Найдут и убьют, — сказал Райхман. — Надо что-то другое. Что?

Я развел руками.

— Хорошо вам руками разводить! А они вот не могли так поступить. И они решили сохранить часть Третьего рейха, чтобы спрятаться в ней. Они решили сохранить СС. И у них получилось. — Райхман снова сел за стол, надел очки и открыл папку. — «Одесса». Слышали такое слово? Подсказываю, это не город.

— Тогда не слышал, — говорю.

— Это тайная организация членов СС⁵. Существует до сих пор. В сорок третьем году, когда для всех стало понятно, кто победит, СС начали создавать по всему миру подпольную сеть, призванную сохранить эсэсовцев после войны. Открывали безличные счета в банках, скупали недвижимость, коммерческие предприятия, обеспечивали каналы транспортировки и связи. Особенно разветвленной была «Одесса» в Южной и Центральной Америке. Отсидевшись там после краха рейха и зализав раны, члены организации перешли в наступление. Скупали политических лидеров, приобретали, да и просто захватывали акции крупных предприятий. Успехи их очень значительны. Судите сами, вот только немногое из известного. С пятидесятых годов члены «Одессы» — в совете директоров компании «Мерседес-Бенц». С семьдесят второго по восемьдесят первый год Генеральным секретарем ООН был явный член «Одессы» Курт Вальдхейм... Примеры можно продолжать, но, думаю, и этого достаточно.

— Семен Семенович, — говорю, — это все очень интересно, но к нашему вопросу вряд ли имеет отношение. Они уже давным-давно померли, все эти спасшиеся эсэсовцы. К чему они нам?

— Организация-то жива, — говорит Райхман.

— Как так? — не понял я. — Кто ж там состоит, если все члены умерли?

— Да где вы видели, чтоб организации просто вымирали? На место умерших членов просто встают новые, и все. Помните, я вам рассказывал про сеть детских приютов, открытых «Лебенсборн»? После войны все они уцелели, только формально перешли под крыло Ватикана. Вот вам и приток новых, с детства обработанных в правильном направлении кадров. И это только один из многих источников.

Все это звучало как-то странно, и я спросил:

— То есть вы хотите сказать, что вот прямо сейчас, в наше время, живут настоящие члены настоящей СС?

— И не только живут, но активно действуют! — подтвердил Райхман. — Боюсь, вам очень скоро предстоит в этом лично убедиться.

10.

Пока Райхман сосредоточенно листал вторую папку, разыскивая что-то, я пытался сообразить: дед это серьезно говорит или просто чокнулся от старости? Какие эсэсовцы через семьдесят пять лет после Победы?

А с другой стороны, говорят, много их куда-то пропало после войны. И концов не нашли. Так что, может быть, Райхман и не сильно преувеличивает. Хотя при чем тут Райхман? Информацию собирал вовсе не он. Другие люди. А эти люди могли ошибаться, или быть пристрастными, или неправильно истолковать поступившую к ним информацию, или просто врать из каких-то своих соображений. В конце концов, им могли подкинуть дезу. Или вообще — все это вместе взятое и причудливо переплетенное. Последнее, пожалуй, вернее всего.

Так насколько же можно верить тому, что я сейчас услышал? Это важно. От этого зависит, насколько можно верить тому, что я, по всей видимости, вот-вот услышу — когда старик раскопает то, что копает в папке... Стоп-стоп! В одном месте его рассказа у меня в голове мелькнуло: «Потом об этом переспросить». Что-то в тот момент Райхман сказал такое, что немного к моему делу прикасалось. Только вот что? Ну давай-давай, вспоминай, голова! Вспомнишь — шапку новую тебе куплю... О, точно! Вот о чем хотел спросить!

— Семен Семенович! — окликнул я.

Он поднял нос от папки.

— Вы говорили про детские приюты этой самой «Лебенсборн». Скажите, а в Калининграде... ну то есть в Кенигсберге... был такой приют?

— В высшей степени вероятно, что был, — кивнул Райхман. — Они были во всех крупных городах Германии, а Кенигсберг — один из крупнейших. — Он было снова погрузился в папку, перелистнул пару страниц, но потом замер и вновь поднял на меня глаза. — А почему вы про это спросили? Эта записка из Калининграда к вам попала?

— Нет, — уверенно заявил я.

— Тогда почему такой интерес к нему?

— Семен Семенович, — говорю, — не все я вам могу рассказать.

— Постойте! — воскликнул Райхман, откидываясь на спинку кресла. — Я понял. Понял! — Привстал, потянулся ко мне через стол — и шепотом: — Они уже здесь, да? В России? Или уже в Сибири?

— Повторяю, Семен Семенович, не все я вам могу рассказать. А честно — и сам толком ничего не знаю. Для того к вам и приехал, чтобы хоть что-то узнать. А вы мне тут такого наговорили, что я, кажется, теперь понимаю еще меньше, чем до встречи с вами. Вы же мне так и не сказали, что это за чертова записка и почему за ней СС охотится!

— Сейчас, — сказал Райхман и протянул мне через стол папку. — Посмотрите на этот документ. Четыре фотографии, сделанные Полномочным представительством ОГПУ по Сибирскому краю в тысяча девятьсот двадцать восьмом году.

Я взял папку и на этот раз успел разглядеть ее ярко-красную обложку подробнее. По верхнему краю тоже, как и на прежней папке, шла надпись: «Министерство государственной безопасности СССР», а ниже крупно и жирно было выведено чернилами: «Литер Ф № 230» — и еще чуть ниже: «Опыт».

На фотографиях были листки с латинским рукописным текстом. Даже мне стало понятно, что документ старинный. Заглавные буквы были выполнены в виде рисунков, а в начале каждого абзаца красовалась миниатюра. В цвете, наверно, это выглядело бы шикарно. Но меня на этих фото сразу же привлекли не старинные рисунки, а выделенные на фото чернилами дыры в листах манускрипта. Всего их было пять штук, каждая пронумерована.

Я поднял глаза на довольно улыбающегося Райхмана, постучал себя по карману, в котором лежала наша записка, потом показал на фото:

— Она отсюда?

— Да, — энергично кивнул он. — Конкретно — она из вырезки под номером «четыре».

— Что это за документ? — спросил я. — И почему он у чекистов?

— Давайте папку сюда! — энергично заграбастал воздух обеими руками Райхман. — Давайте. Сейчас расскажу. Давайте-давайте!

Я вернул папку. Старик тут же принялся яростно ее листать, а я подивился, как он умеет внезапно переходить от состояния полнейшего «зависания» всего организма к всплескам дикой энергии. В молодости, поди, совсем бешеный был. Это у него от деда, наверно. А тот — надо же, участник трех революций. Ни одну не пропустил! Небось, и ни одна драка в городе без него не обходилась.

— Ага! — воскликнул Райхман, расправил страницы найденного места и говорит: — Этот документ называется «Гримуар Гонория Третьего». Это тот самый римский папа, вексель которого я вам давеча показывал. Он, как видите, не только векселя писал, но вот, извольте, и гримуары.

— А что это такое?

— Гримуар-то? По представлениям людей Средневековья и некоторых современных нам идиотов, с помощью текста гримуара — вот этого, например, — можно вызвать злых духов и самого Сатану. И не просто вызвать, а заставить себе служить.

— А папа при чем? — спрашиваю. — Он же за это вроде сжигать на костре должен был.

— В двенадцатом веке это было еще не модно. Это позднее в практику вошло. А Гонорий Третий искренне считал, что ему, как наместнику Христа на земле, должны повиноваться не только люди, но и все черти во главе с Сатаной. И после долгой работы он составил вот такой гримуар, который, как считают некоторые, действительно позволяет управлять Сатаной. Позднее этот гримуар много раз переписывался и перепечатывался. Самое позднее издание состоялось уже в двадцатом веке. Столь был популярен.

— Замучили, небось, Сатану, — вздохнул я. — Сколько же раз его вызывали с помощью этой книги? Представляю, как он этого папу Гонория материл!

— Не переживайте за Сатану, — утешил меня Райхман. — Он не уработался. Просто ни разу на вызов не явился, и все.

— Так тоже можно?

— Можно, — говорит Райхман. — Если тот, кто вызывает Сатану, читает не подлинный текст, написанный рукой папы, а копию. А подлинник-то был только один! — Он стукнул рукой по папке. — Его фото вы и видели.

— Как же он попал в руки ОГПУ, да еще и новосибирского? Кстати, тогдашние чекисты, знакомясь с текстом, Сатану ненароком не вызвали?

— У них тоже шансов не было, — усмехнулся Райхман.

— Как не было? Подлинник же! Вызвать его, мерзавца, и к стенке!

— Подлинник-то он, конечно, подлинник, — говорит Райхман раздумчиво. — Так-то оно так. Но поступил он к ним уже с вырезанными местами. А чтоб этого самого Сатану или кого еще вызвать, текст целехонький должен быть. Понимаете, о чем я?

Я-то понимал. По крайней мере, начинал понимать, и чем дальше, тем быстрее. Но Райхману показалось, что недостаточно быстро.

— Кусочки вырезанные сначала на место надо поставить, — тычет на меня пальцем. — В том числе и ваш.

— А кто и когда их вырезал? — спрашиваю. — И вы так и не сказали, как этот документ оказался в ОГПУ? Или это неизвестно?

— Как он в Сибири оказался, известно. А вот кто сделал из него вырезки — нет. В тысяча двести двадцать третьем году папа Гонорий отправил этот гримуар в дар королю Франции Франциску Второму. Правда, пока суть да дело, Франциск умер, и гримуар получил его сын Людовик. И через год тоже умер. От неизвестной болезни. Ходили слухи об отравлении. Подозрение даже падало на его жену Бланку Кастильскую, необычайно умную женщину и религиозную фанатичку. В Средние века это еще могло совмещаться. Гримуар перешел к наследнику престола — Людовику Девятому. Так вот, к нему в руки он попал уже с вырезками из текста. Это зафиксировано в источниках. А вот кто сделал эти вырезки и когда... — Райхман развел руками.

Я решил блеснуть профессионализмом и говорю:

— Моя версия такая. Жена, религиозная фанатичка, увидев, что это за текст, не захотела, чтоб ее муж с Сатаной общался, и траванула его. А потом, чтоб уберечь от этого общения сына да и вообще весь род людской, порезала документ. Дескать, теперь его никто целиком в подлиннике не прочтет.

— Если так, — спрашивает Райхман, — почему она вырезки не уничтожила?

— М-да, действительно... — отвечаю я. — Скороспелая версия. Непродуманная.

— Почему же? — пожал Райхман плечами. — Вполне могло быть нечто подобное. А вырезки уничтожить сама побоялась, отдала тем, кто ее на это дело подбил.

— А кто подбил?

— А черт их знает! — рассмеялся Райхман. — Кто бы ни были, объективно сделали полезное дело — избавили мир еще от одного монарха.

Потом он вдруг разом, как выключил, прекратил смех и сказал:

— А теперь отложим связи с Сатаной и прочую мистическую муть и перейдем к действительно важным вещам. Я вам уже говорил, что папа Гонорий выпустил четыре векселя. Судьба трех из них известна. Двух ломбардских банкиров, потомков тех, кто эти векселя у папы принимал, просто сожгли на костре в пятнадцатом веке за какие-то немыслимые ереси.

— Очевидно, они оплаты векселей потребовали, — предположил я.

— Очень похоже на правду, — согласился Райхман. — Банкиры пошли на костер, а векселя вернулись в Ватикан и, может быть, тоже пошли в огонь. Третий вексель, который вы видели, через семью Висмара оказался, судя по всему, в распоряжении «Одессы». И кто-то по нему платит проценты. А вот где четвертый?

Райхман замолк и внимательно уставился на меня. Я тоже молчал, ожидая продолжения, пока вдруг не понял, что ответ Райхман хочет получить именно от меня. И сразу догадался какой.

«Да неужели? — думаю. — Неужели...»

И достаю бумажку из кармана.

— Это он? — спрашиваю.

Райхман кивает.

— Не, серьезно? — переспрашиваю на всякий случай.

— Вне всякого сомнения, — отвечает Райхман. — Но не весь вексель. Часть его. По вполне проверенной информации, — он снова хлопнул ладонью по папке, — четвертый вексель был на такую крупную сумму, что папа Гонорий побоялся отправлять его открыто. В текст гримуара он вписал пять частей этого векселя. Тот, кто должен был его получить, знал, как правильно вырезать и сложить эти части, чтобы обрести целый вексель. Но он не успел его получить — умер. А те, кто позже вырезали искомые пять частей, не знали, как правильно сложить. Ватикан, разумеется, их консультировать не торопился. Потом и сам гримуар куда-то пропал. В общем, на целых восемь веков про это забыли. Пока не наступил тысяча девятьсот двадцать восьмой год. В том году в Новосибирске скончался от застарелого туберкулеза некий ссыльный по фамилии Агарков. С двадцать третьего по двадцать седьмой год он работал ученым секретарем Архива МВД дореволюционной России при Академии наук. В двадцать седьмом его отправили в ссылку.

— За что?

— Он был троцкистом, — сухо сообщил Райхман. — И связей с троцкистами не порвал. После его смерти, как и положено, местное ОГПУ провело осмотр личных вещей и изъятие всех бумаг, какие у ссыльного покойника нашлись. В числе прочих они изъяли и гримуар. Тщательно сфотографировали его и отправили фото в Москву с вопросом, что дальше делать с этим, очевидно очень ценным для советской науки, документом, который троцкистская сволочь от нее прятала. Москва месяца три помолчала, потом поздравила новосибирских чекистов с ценной находкой и сообщила, что скоро к ним прибудет профессор, товарищ Михаил Карлович Ольденберг. Он на месте еще раз оценит находку и, если она действительно представляет интерес для науки, заберет ее с собой. В Академию наук. Просим, дескать, оказывать всяческое содействие. Товарищ Ольденберг приехал московским поездом через три дня после этой телеграммы. Он осмотрел находку, пришел в неописуемый восторг, долго жал чекистам руки, благодарил. Подписал все необходимые акты приема-передачи и на следующий день вместе с гримуаром отбыл в Москву утренним поездом... А вечерним поездом в Новосибирск приехал настоящий профессор Ольденберг.

Знаете, Эля, в этом месте я даже не засмеялся, а заржал. Райхман строго посмотрел на меня. Я успокоился и говорю:

— Извините, Семен Семенович. Удержаться не смог.

Райхман осуждающе покачал головой:

— А вот чекистам тогда было вовсе не до смеха. Они поняли, что их либо пытаются надурить, либо уже надурили. Поэтому на всякий случай они отправили профессора в камеру и принялись названивать в Москву. Ближе к утру, когда все выяснилось, профессора из камеры выпустили, извинились и рассказали все как было. Профессор Ольденберг в ответном слове сказал о работе новосибирского ОГПУ такое, что его сначала хотели обратно в камеру отправить. Но потом решили, от греха подальше, на первом же поезде сплавить в столицу. Тем временем поезд, на котором уехал подложный профессор, подходил к Тюмени. Там его, конечно, ждали местные чекисты. Но, разумеется, никакого профессора в поезде уже не было.

Так гримуар опять пропал с глаз долой. И в следующий раз следы его отыскались только в тысяча девятьсот сорок третьем году — в ставке шефа СС Генриха Гиммлера. Точнее, на вилле Вурмбах, где размещалась в те годы штаб-квартира «Аненербе». Похоже, что эсэсовцы очень тщательно искали недостающие фрагменты гримуара. И похоже, нашли все пять, в том числе и ваш. Судя по внутренней переписке Гиммлера, ваш фрагмент был найден в Стамбуле у какого-то старьевщика. В СС было возликовали, но рано. Самолет, на котором везли последний вырезанный фрагмент, потерпел катастрофу над Черным морем. Никто из экипажа и пассажиров не спасся. И с тысяча девятьсот сорок третьего года ваша бумажка считалась утраченной навсегда. А ведь только ее и не хватает, чтобы сложить вексель с процентами, набежавшими за восемьсот лет! Вот и вся история вашей бумажки, Сергей Викторович.

С этими словами Райхман, погремев ключами, открыл один из ящиков своего стола, кинул туда обе папки и захлопнул его. Судя по тяжелому стуку, ящик был бронированный. Но это я так, чисто автоматически отметил. На самом деле мысли мои очень далеко в тот момент были. А Райхман, сняв очки и сложив перед собой руки, молча смотрел на меня. Потом снова принялся набивать свою трубку.

— Так и не расскажете мне, как это вы умудрились ее со дна моря выудить?

— Море здесь ни при чем, скорее всего, — говорю. — Может, этой бумажки и вовсе не было в самолете. Мало ли в какие игры люди играют.

— Возможно, возможно, — покивал головой Райхман, раскуривая трубку. — Как бы то ни было, она у вас. И за ней придут.

— И вы абсолютно уверены, что всем, кто в теме, уже известно, что эта бумажка нашлась и что она у нас?

Райхман кивнул.

— Почему вы в этом так убеждены?

— Вы же сами говорили, что почти месяц показываете ее всем, кому надо и не надо, — пожал плечами Райхман. — Так что будьте уверены: чьи надо глаза увидели, чьи надо уши услышали.

Спорить не приходилось.

— Сколько же там процентов набежало, — прикидываю я, — за восемь-то веков?

— Думаю, — отвечает Райхман, — чуть-чуть побольше, чем стоит вся наша область.

— За такие деньги, конечно, можно убить.

— И убьют, — кивнул Райхман. — Даже не рассчитывайте, что они будут вступать с вами в какие-либо переговоры. Огласка им не нужна, да и... — Он махнул рукой. — Не видят они в нас сторону переговоров. Мы все для них быдло. Карлики. Кстати, учтите, Сергей Викторович, когда кто-то получает деньги, всегда есть тот, кто их платит.

— Это мне с детства известно, — усмехнулся я. — Невелика тайна.

— Очень хорошо. Тогда вы и без меня понимаете, что за этим клочком бумажки, помимо «Одессы», охотятся и те, кому предстоит платить по векселю. Им как раз хочется, чтобы эта бумажка опять пропала, и уже навсегда. И они тоже придут к вам.

— Пускай идут, — говорю. — В наших тюрьмах места много.

Райхман весело рассмеялся и погрозил мне пальцем. А потом вдруг кулаком по столу шарах!

— И не вздумайте их жалеть! Они никогда никого не жалели. И не пожалеют! Ни вас, ни ваших близких.

Я поднялся и протянул Райхману руку.

— Спасибо за информацию, Семен Семенович, и до свидания. Вы нам очень помогли.

— Подождите, — Райхман показал на кресло. — Присядьте еще на пять минут.

Я вернулся на место и с интересом посмотрел на старика. Что у него еще в запасе?

А Райхман говорит:

— Если я вам и правда помог, могу я рассчитывать на благодарность большую, чем просто «спасибо»?

Я насторожился. О чем это он?

— В пределах разумного, — отвечаю.

— Вряд ли моя просьба покажется вам разумной, — вздохнул Райхман. — Но попробую. Итак, нельзя ли распространить информацию о том, что эту бумажку вы передали мне? Этот ложный слух и будет вашей благодарностью за мою помощь.

Чего-чего, но такого я не ожидал. Поэтому даже глаза, наверно, выпучил.

— Зачем?!

— Я хочу, чтобы они пришли ко мне.

— Об этом я уже догадался. Но зачем это вам? В вашем случае это же верная смерть!

— Об этом и речь, Сергей Викторович, об этом и речь. Знаете, я прожил замечательную жизнь, потому что посвятил ее борьбе за коммунизм, за счастье всего человечества. Я получил величайшее наслаждение в жизни — занимался наукой, изучал этот мир. Что может быть прекрасней? А теперь мне настала пора подумать и о достойной смерти. Погибнуть в бою с нацистами — разве для коммуниста может быть смерть достойнее? Подарите мне ее. В знак благодарности.

«Ну и дед! — думаю. — Вот ведь правда, гвозди из таких людей можно делать!»

А вслух сказал:

— Семен Семенович, ну что вы такое городите, право слово? Вы хоть вдумайтесь, о чем вы полицию просите! Чтоб мы на вас потенциальных убийц навели? Как вы это вообще себе представляете?

И поднимаюсь, чтобы уйти.

— Постойте! — воскликнул Райхман. — Ну тогда используйте меня в качестве приманки, чтобы их было удобнее ловить. В качестве живца, так сказать. Я же знаю, вы так делаете.

— Мы так делаем, Семен Семенович, но «живцов» используем менее ценных, чем вы, и, уж извините, помоложе и, так сказать, поживее. А вас мы не подставлять, вас мы защищать будем.

Райхман помрачнел. Буркнул, что не нуждается в защите буржуазной охранки. И в таком тучеподобном виде проводил меня до прихожей. Открыл мне дверь и говорит:

— Вы меня недооцениваете. У меня есть чем встретить и попотчевать этих гостей.

— Будем считать, что я этого заявления не слышал, — говорю в ответ. — Иначе мне пришлось бы обыск у вас проводить.

— Я бы мог быть отличным живцом, — вздохнул Райхман и закрыл дверь.

— Не волнуйтесь! — крикнул я. — Мы и сами справимся!

В тот момент я еще не знал, что идеальная наживка, причем куда менее ценная, чем Райхман, с самого утра дает показания Косте Мееровичу, а тот до меня никак дозвониться не может. Смартфон ведь я отключил, как только к Райхману зашел.

11.

Вышел я из подъезда и сел на лавочку. На дворе уже полдень. Солнце жарит, как будто и осени никакой нет. Мелкие на детской площадке орут изо всех сил. На той стороне двора асфальт кладут, и там орут, соответственно, уже взрослые.

А я сижу в состоянии «все мозги разбил на части, все извилины заплел». Полез за сигаретами — пачка пустая. А ведь покупал на заправке при въезде в Кемерово. Кажется, с той стороны дома магазин какой-то видел. Надо сходить купить. Да и думается на ходу лучше.

Пошел, прикупил пару пачек крымских сигарет и только на выходе из магазина спохватился, сколько же времени сейчас. Беру смартфон, а он отключен. Я и про это умудрился забыть, вот что с человеком избыток информации может сделать.

Включаю, а там двадцать один пропущенный вызов от Мееровича. Ну ни фига ж себе!

Звоню.

Костя мне даже «алло» сказать не дал.

— Наконец-то! — говорит. — Ты дома как быстро собираешься быть?

— А чё? — спрашиваю. — Не можете без меня?

— Ну а как? — отвечает Костя. — Без начальника мы стадо, а с начальством — коллектив.

— Вот то-то! Ладно, что названивал? Что стряслось?

— Хочешь узнать, — спрашивает Костя, — как ту девушку звали? А также откуда она родом и чем по жизни занималась?

Я столбом посреди тротуара замер:

— Ну?

— Фирсова Светлана Николаевна, двухтысячного года рождения. Проживала, не поверишь, тоже в Тюмени.

— И тоже в крематории?

— Нет. Все чисто. Нормальный жилой дом. По профессии — папина паразитка, то есть студентка.

— Откуда это все у тебя?

— Отец ее сегодня утром приехал. Тело забрать. Фирсов Николай Дмитриевич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Предприниматель. В наших базах данных не числится, а в реестре предпринимателей такой есть, да.

— И что рассказал?

— Говорит, что дочка училась в Томском универе на истфаке и перестала выходить на связь с месяц назад. Он подал заявление о розыске. На днях его пригласили в отделение полиции и показали фотографии неопознанного трупа. Он узнал свою дочь. Приехал к нам.

— Документы?

— У него — в полном порядке.

— А ее?

— Он говорит, ее при ней и были. На опознании давал показания уверенно. Сначала описал, какая на ней одежда могла быть. Потом рассказал об одной скрытой родинке на теле. Все сходится. Предъявленную одежду и вещи тоже сразу узнал. Сейчас со следаком на опознание тела в морг поехал.

— Как себя ведет?

— Ну, держит себя так, знаешь... Короче, видно, что у человека дочь погибла.

Я тем временем обнаружил, что своим остолбенением мешаю проходу граждан, чем, судя по репликам, они были недовольны, и не торопясь двинулся обратно во двор.

Как-то одновременно и спокойно на душе у меня стало оттого, что вся эта история заканчивается просто и обыденно, без триллера, какой мне Райхман предрекал, но и немного печально — из-за того же самого.

— А про купюры пятитысячные ты его не спрашивал? — говорю Косте.

— Нет.

— А что так?

— Да вот решил, что не стоит пока. И медальон-звездочку тоже пока к опознанию не предъявлял.

Странно. Что это с Костей?

— Тебя что-то насторожило? — спрашиваю. — Что-то встревожило?

— Помнишь Люду Красовскую из нашего информационного отдела? Она уволилась как раз месяц назад.

— Ну?

— Так вот, вчера вдруг выяснилось — я тебе сказать не успел, — что, увольняясь, она случайно — не нарочно, а случайно, я проверял — забыла забить в российскую базу данных информацию об этом розыскном деле. И никому про это не сказала. Понял?

Я уже не шел, а бежал к машине!

А Костя спокойно так продолжает:

— Так что никакого всероссийского розыска мы по факту до сих пор не объявили. И гражданин Фирсов ни в каком отделении полиции никаких фотографий увидеть не мог. Что мне, кстати, только что из Тюмени и подтвердили... Серег, ты там чего так пыхтишь-то? Слышь, ты чем там занимаешься, пока я тут с преступностью борюсь?!

А я одной рукой держу смартфон, второй рукой завожу машину, третьей рукой пристегиваю ремень, четвертой рукой распечатываю пачку сигарет...

— Это как, Сергей Викторович? — удивленно прервала рассказ журналистка.

— А вот как-то получилось, — развел руками Журавленко. — По крайней мере, воспоминания у меня об этом моменте остались именно такие. Выруливаю из переулка на проспект, жму на газ, молюсь, чтобы пробок меньше было...

— Все-таки молитесь? — наставила Эльвира на Журавленко указательный палец. — Куда атеизм исчез?

— Никуда. Я же матерно молился. Так можно. Но одновременно я и с Мееровичем общаться не прекращал.

— Костя, кто с этим Фирсовым еще приехал?

— Никого. Он один.

— Точно один? Проверил? Попутчики могут скрытно ходить.

— Мы смотрели. И Беличев смотрел. Все чисто. Никакого «хвоста». Один приехал.

— Как он тело один везти собирается?

— Грузчиков мало, что ли? Кстати, он торопит с телом. Говорит, что ночным поездом собирается уезжать. Уже, дескать, и место в багажном вагоне под гроб заказал.

— Ага, разбежался! Потерпит. Скажи ему, что без «цинка» мы ему тело отдать не имеем права. Пока закажет, пока...

— Он с собой привез.

— Гроб?!

— Ну. Я видел. Хороший. Цинковый. Красным деревом и белым лаком крытый.

— Выходит, наверняка ехал, сученыш! В общем, Костя, делай что хочешь, но до моего приезда его из города не выпускай.

— Да я его вообще выпускать не планировал. Думал, ты приедешь, мы с двух боков с этим чипиздриком побеседуем, как положено.

— Не-не, Костя. Выпустим. А пока сделай вот что. Возьми этот медальон-звездочку и...

Дальше я сказал Косте, что он должен будет проделать с медальоном.

Он выслушал. Хмыкнул и говорит:

— Понятно. Сделаю. Ты когда будешь?

— Уже лечу! — отвечаю я и отключаю связь.

— От Кемерова до нашего города часов шесть езды. В тот день я доехал за четыре. Вот сколько видеокамер по трассе висело, столько штрафов за превышение мне потом и пришло.

— Оплатили, Сергей Викторович? — заинтересовалась вдруг Эльвира.

— Еще чего? — удивился Журавленко. — Я ж по службе нарушал! Да я и не думал тогда ни о штрафах, ни о том, что разбиться могу. В голове у меня всю дорогу Райхман повторял и повторял: «Они придут, не сомневайтесь. И убьют. Придут, не сомневайтесь... И убьют...»

К нашему горотделу я подкатил часов в шесть вечера. Уже в коридоре услышал, как из кабинета Мееровича доносится громкий голос Кости.

Захожу и вижу: сидит на диване девица лет четырнадцати. На ней широченные штаны, ботинки на толстой подошве и белая футболка размера на два больше, чем надо, с крупной надписью: «Мои предки классно оттянулись в Крыму, а мне привезли в подарок только эту паршивую футболку». Коротко остриженные волосы раскрашены во все цвета радуги. Ну, по крайней мере, желтый, оранжевый и зеленый там точно были. Из-за цвета волос я ее не сразу и узнал. Только через пару секунд дошло, кто это.

Звали девицу Александра Меерович. Моя крестница, кстати. Лет за пять до этого не верящий ни в бога ни в черта Костя ни с того ни с сего решил свою дочку окрестить. В крестные он позвал меня. То, что у нас в итоге получилось, сейчас сидело на диване, жевало жвачку и смотрело в пространство, слушая нависшего над собой отца.

— Если ты хочешь хороших друзей, — громко говорил Костя, — надо общаться с хорошими людьми. Хочешь умных друзей — надо общаться с умными людьми. А ты общаешься с дебилами, вот у тебя и друзья дебилы.

Саня в ответ надула и громко лопнула пузырь жвачки.

— Выплюнь! — рявкнул Костя. — И вон с крестным поздоровайся!

Крестница помахала мне рукой:

— Хай!

— Я тебе сейчас «хайкну»! — пообещал Костя. — По-русски давай!

— Все в порядке, — говорю. — Без проблем.

— Тебя кто надоумил так окраситься? — спрашивает Костя у своего чада. — Катька Сафонова? Кстати, ее брат еще не купил столь вожделенный «мацацикль»?

— Купил, — говорит Александра. — На той неделе. Такая круть!

— Наконец-то! — воздел руки Костя. — Может, они теперь вместе с сестрой уже разобьются к такой-то матери, куда им самая дорога! Ладно. У меня сейчас времени нет. Ступай домой и сиди там. Вернусь — изберу тебе меру пресечения.

Девчонка встала, засунула руки в карманы и, шаркая ботинками, пошла к двери.

— Саша! — говорю ей вслед.

Оборачивается через плечо.

— Ты на улице меня подожди. Я подвезу тебя.

Саня пожала плечами и вышла.

— Вот! — кивнул на дверь Костя. — Я целыми днями на службе, а что там у меня дома растет, хрен его знает.

— Полно тебе, — говорю. — Все молодыми были. Перебесится и станет нормальным человеком. Может быть, даже продолжит дело своего отца.

— Дело ее отца, — ворчит Костя, — пусть продолжают какие-нибудь отморозки. Нам одного мента в семье хватает. А что это ты ее баловать решил? «Подвезу». Сама бы дошла.

— Не надо ей сейчас одной ходить. И никому из наших домашних по вечерам ходить не надо.

— Что так?

— Чуть позже расскажу. Пока только знай: на этот раз, кажется, мы нарвались на тех, кого и вообразить себе не могли. Давай мне объяснения этого папы Фирсова. Где он сам, кстати?

— В гостинице, — подает мне папку Меерович.

— Это в гостинице, которая Данилы Страшева? — говорю, папку листая. — Хорошо. Удобная нам гостиница.

— Куда уж удобней.

Я папку просмотрел и поднялся.

— Поеду в гостиницу. Познакомлюсь. Ты с медальоном все сделал, как я сказал?

Меерович кивнул.

— Хорошо, — говорю. — Давай его сюда. Верну убитому горем родителю.

На улице я огляделся, но крестницу свою нигде не увидел. Знал, что прятаться она умеет и любит, поэтому не встревожился. Все равно сейчас вынырнет откуда-нибудь.

И точно. Только сел за руль, как дверца правая открывается, Саша плюхается на сиденье и говорит:

— А теперь покатай меня, Большая Черепаха!

— Пристегнись, — говорю.

— Фу, — говорит, — отстой!

Поехали. По дороге спрашиваю:

— Что ты натворила опять? За что тебе меру пресечения батя избирать собрался?

— Да ну! — машет рукой и тяжко вздыхает. — Стремно быть девочкой. Такую клевую прическу мне сделали, а у мамы паника. Говорит, когда меня рожала, мечтала о маленькой принцессе, а не о гопнике по имени Санёк.

— Саша, — говорю ей, — пожалуйста, никогда не взрослей.

— Почему, Большая Черепаха?

— Потому что взрослый человек всегда мерзавец, — вздохнул я.

— А ты?

— А я среди первых.

Высадил я крестницу рядом с ее домом, посмотрел, как она в подъезд зашла, минуток пять еще постоял на всякий случай и поехал на встречу к тому, кого считал не просто обычным мерзавцем, как вы да я, а особо циничной скотиной и потенциальным убийцей.

12.

Фирсов — буду называть его этим именем, настоящего не знаю да и, наверно, не узнаю никогда — оказался очень худым мужчиной. Рубашка и брюки не сидели, а висели на нем. Щеки впалые, кожа с желтизной. Он только глазами от покойника отличался. Они живые у него были. Чересчур даже. Каким-то воспаленным огнем горели. В общем, он очень странно выглядел, даже для убитого горем отца.

Я его сразу, как представился, спросил:

— Николай Дмитриевич, вы как себя чувствуете? Ничем не больны?

— Нет, — говорит. — Я полностью здоров.

Соврал! Через два дня патологоанатом, который его вскрывал, сказал мне:

— У него рак желудка был. В последней стадии. Так что он и своей смертью вот-вот должен был умереть.

Но в тот вечер я этого, понятно, не знал, поэтому посоветовал:

— Вам бы отдохнуть надо. Поспать. Травку какую-нибудь выпить. У нас здесь хорошие травки есть, таежные. Я вам завтра принесу.

Он на меня глаза поднял, а в них вдруг такая боль плеснулась! Мне даже на мгновение подумалось, а вдруг он и правда настоящий отец той девчонки. Чем черт не шутит? Невозможно же так играть. Или возможно?

— Я не сплю с того дня, как узнал... — Он замолчал, сглотнул комок в горле, закрыл рукой глаза, потом мотнул головой, сказал: — Извините! — и выбежал в ванную.

— Ничего-ничего, — говорю вслед. — Все понятно.

А сам быстренько номер осмотрел. Он выглядел так, будто в нем и не живет никто. А ведь Фирсов здесь уже почти четыре часа. Однако постель не смята, шторы не отдернуты, окно не открыто, хотя душно. Даже холодильник и телевизор в розетки не включены. И вещей личных никаких не видно. Да что же он — зашел, сел в кресло и так до меня все сиднем и сидел?

Фирсов вернулся из ванной, в руках мокрое полотенце.

— Еще раз извините, — говорит. — Никакие травки мне не помогут, пока я Светочку не похороню. Вот тогда, может быть, смогу и заснуть, и поесть. Хотя зачем мне теперь это?

— Надо жить, Николай Дмитриевич, — говорю. — Надо жить.

— Зачем? — спрашивает. — Для кого?

— Разве у вас семьи больше нет? А супруга? Другие дети?

— Супруга умерла пять лет назад. А Света была нашим единственным ребенком.

— Она родилась, когда вам было тридцать пять?

— Да, — кивнул Фирсов. — Мы долго не могли завести ребенка. Потом супруга в Германии полечилась. Помогло.

— Понятно, — говорю. — Поздний ребенок.

Фирсов кивнул и уткнулся лицом в полотенце.

Я смотрел на него и не мог понять: прикидывается или нет? Ну нельзя же по чужому покойнику так печалиться! Вдруг он действительно настоящий отец? Мало ли какие случаи в жизни бывают. А я тут с ним игру затеять собрался. Нашел с кем играть...

Да нет! Нет, какой отец! Он же врет! Врет, что в Тюмени по фотографии неопознанных трупов дочку опознал. Если бы был настоящим — зачем врать? Гроб с собой зачем вез? Ни один настоящий родитель так не сделает. Настоящий до конца надеяться будет — на ошибку, на чудо, да на что угодно, но гроб своему ребенку не закажет, пока своими глазами его мертвым не увидит. Так что никакой ты не отец. Сука ты засланная. И засланная на мою землю не с добром. Лохов здесь ищешь вместе со своими хозяевами? Ну-ну, считайте, что нашли. Нам надо, чтоб вы так считали.

Фирсов наконец поднял глаза от полотенца. Блин, ну взгляд! Правда страдает человек. Посмотрите на него, какой актер! Голливуд по нему плачет, а он тут по провинции гастролирует. Я ж тогда не знал, что ему рак страдать помогает...

— Сергей Викторович! — вдруг прервала рассказ Эльвира. — Ну зачем вы так? А вдруг он правда горевал о ее смерти? Судя по всему, они знакомы были. Коли уж он даже родинки на ее теле знал.

— Может, ему подробно рассказали, вот он и знал, — ответил Журавленко. — А почему вы за него заступаетесь, Эля? Я вижу, вы расстроены чем-то. Так расстроены, что даже опять немножко злы. Неужели тип, ворующий покойников, вызвал у вас такое сочувствие?

— Ничего он не вызвал и ни за кого я не заступаюсь! — отрезала журналистка. — Мне просто непонятно, зачем так, с ходу, самое плохое про людей думать.

— Эля, — сказал Журавленко, показал на журналистку пальцем и повторил: — Эля! Про человека, который выдает себя за другого, я всегда буду думать самое плохое. Так оно надежней и безопасней. Мы разобрались с этим? Я продолжаю?

Эльвира усмехнулась, покачала головой, снова достала свою странную желтую сигаретку и сказала:

— Продолжайте, конечно. Вы не отвлекайтесь на меня больше. Я же не привыкла к таким ситуациям, мало ли как отреагирую.

— Хорошо, — кивнул Журавленко.

Поднимает, значит, Фирсов глаза и говорит:

— Мне сказали, что без вас мне Свету не выдадут. Я бы очень вас просил...

— Да-да, — говорю. — Завтра в двенадцать можете забрать. Все бумаги уже готовы. У вас наличные деньги с собой имеются? Крупные суммы, я имею в виду.

— А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, у нас на станции карточки до сих пор не принимают. Вам придется наличкой рассчитываться. Вот и предупреждаю, чтоб неожиданностью для вас не было.

Фирсов пожал плечами:

— Спасибо, что предупредили. Значит, в банкомате завтра обналичу. Банкоматы же у вас есть?

— Конечно, — кивнул я и думаю: «А чё, фирменных пятитысячных тебе в дорогу не выделили, что ли? Или ты из другой фирмы? Тогда почему они у твоей “дочки” были? Ладно, то, что у тебя счет в банке есть, это хорошо. Завтра мы его будем знать, а счет в наше время очень много о своем хозяине рассказать может».

— Ну, не буду вам больше мешать, Николай Дмитриевич, — поднимаюсь я из кресла. — Пойду, а вы попробуйте все-таки уснуть. У вас тяжелый день завтра будет. Надо сил набраться.

— Я хотел вас спросить... — останавливает меня Фирсов.

— Да, — говорю, — конечно, Николай Дмитриевич. Все что угодно.

— Мне показали личные вещи Светы. Там не было одной штуки, с которой она никогда не расставалась. Мама ей подарила на совершеннолетие такой, знаете...

— Вот эта вещь, да? — прервал я его и достал медальон из кармана.

— Да-да! — оживленно заговорил Фирсов и протянул за медальоном руку. — Вы отдадите мне его? Он же вам не нужен.

— Конечно, — говорю. — Я его вам и вез, да забыл что-то. Хорошо, напомнили, а то мне возвращаться бы пришлось.

Кладу ему в руку медальон и думаю: «Ну и выдержка у тебя, сукин сын! До последнего о медальоне молчал. А ведь это самое интересное для тебя и было. Нет? Да!»

И тут выдержка, кажется, Фирсову изменила. Прямо при мне он щелкнул лепестком звездочки и открыл тайник. Увиденное там, очевидно, его полностью устроило. Костя, молодец, постарался.

— Ишь ты! — «удивился» я. — Он с секретом, оказывается!

— Да какие там секреты! — махнул рукой Фирсов. — Так, для девичьих игр...

«Мудак», — еще уверенней подумал я про Фирсова, пожал ему руку и вышел.

Мне надо было срочно к себе в отдел. Ночь обещала быть бессонной. Впрочем, далеко не в первый раз.

13.

В отделе было многолюдно для столь позднего часа. Кроме моих сотрудников, туда подъехал и Беличев из ФСБ. Попросился поприсутствовать. Я не возражал. Скрывать от него мне было нечего. Даже и хорошо, что он подъехал: теперь мне два раза политинформацию на одну и ту же тему проводить не придется.

— Значит, так, — сказал я. — Рассядьтесь все и, для начала, окно откройте. А то тут топор можно... — показал рукой на облако табачного дыма и сам закурил.

Пока все усаживались, открывали окно, заваривали чай или кофе, кому что больше нравится, — в общем, готовились к совещанию, я пытался понять, надо ли мне все, что я услышал от Райхмана, всем рассказывать. Ну, Беличеву и Мееровичу, конечно, расскажу. А остальным?

— Костя, — говорю Мееровичу, — как по-твоему, если мы во всероссийский розыск не подавали, откуда гражданин Фирсов про все узнал?

— Думаешь, отсюда? — обвел рукой кабинет Костя.

— Не хотелось бы, чтоб именно отсюда, — вздохнул я. — Можно и шире взять — из горотдела вообще.

— Тоже не исключено, — кивает Костя. — Да мы ведь и по городу объявления развешивали. Чем не вариант?

— Вот видишь! Значит, у них тут свои люди есть. Правильно?

— У кого «у них»? — спрашивает Костя. — Серега, ты чудной какой-то из Кемерова вернулся. Все загадками говоришь.

— Это потому, что слово не воробей, Костя. Совсем не воробей, — отвечаю я и обращаюсь ко всем: — Вы все внимание? Ладно. План, стало быть, предлагается такой...

И я изложил свой замысел. Был он, в общем-то, нехитрый, а значит, самый работоспособный. Вместо того чтоб этого Фирсова прям здесь повязать и душу вытряхнуть, лучше сделать из него живца.

Он же в Тюмень едет, так? Так. Там его наверняка встречать будут, так? Так.

Вот и пусть наши тюменские коллеги посмотрят: кто встретит? Куда поедут? К кому? Народа наверняка много будет вокруг этого дела вертеться, и люди все интересные. Так что будет на кого посмотреть и кого послушать.

Замечаний и возражений по этому плану не последовало. Да и с какой стати? Ничего нового и необычного в нем не было. Единственно, что вызвало небольшой спор, это посылать или нет с Фирсовым в поездку наш «хвост», чтобы приглядывал по дороге. А то мало ли...

Костя Меерович, например, был решительно «за» и даже сам вызвался ехать. Потом спохватился:

— Ах да! Фирсов же меня видел.

— Вот именно, — сказал я. — А кого он у нас в отделе не видел? Только чтоб точно! Наверняка же каждый хоть по разу, но зашел посмотреть на сенсационного посетителя. Нет? — Выслушал в ответ молчание с покашливаниями и закончил: — Вот то-то и оно.

— Не стоит рисковать. Даже в малейшей степени не стоит, — подал голос молчавший доселе Беличев. — Вспугнете, упаси господи. Единственная ниточка все же.

— Не единственная, — отвечает ему Меерович. — Про тех, на «мерсе», не забыли?

— Уверены, что они сюда едут?

— Я уверен, — отвечаю вместо Кости. — Чуть позже объясню почему. Так что будет нам и вторая ниточка.

Эх, знать бы мне тогда, что эти трое не ниточкой, а иголочкой для нас обернутся! Все бы по-другому пошло. Все! Да ладно. Чего уж теперь, после драки...

А в тот момент я сидел и думал, как поступить. Посадить «хвоста»? Опасно. Беличев прав, действительно, можем спугнуть. Не верил я, что Фирсов совсем уж один, без малейшей страховки, такую операцию осуществляет. Судя по тому, что рассказал Райхман (а сейчас я ему верил даже больше, чем в момент рассказа), люди по нам работают очень серьезные. Не могут они Фирсова не страховать. А значит, «хвост» наш они вычислят, так? Так. И как поступят? То-то и оно, что хрен его знает. Но как-то поступят, это уж будьте уверены. И тогда, считай, свою операцию мы провалим.

Выходит, не надо «хвоста»? Пусть уж они думают, что действительно лохов в России нашли. Пусть даже на практике убедятся, что мы Фирсову во всем поверили. Тогда они таиться меньше будут. Нюх потеряют. Так? Так. Очень хорошо! Тем легче будет все их кубло вычислить и «хлопнуть».

А Фирсов... да чего за ним в дороге смотреть? Куда он денется с подводной лодки, пусть она даже и поезд? Так? Так, да не так! Фальшивый профессор Ольденберг в двадцать восьмом году взял и делся куда-то. Именно из поезда и именно по дороге в Тюмень. Стоп-стоп, но у профессора с собой цинкового гроба не было! Так что тому бесу легко исчезнуть было: сошел на любой станции незаметно от проводников и ступай себе налегке. А этому?

Хм... А так ли уж нужно Фирсову само тело? Бросить его в багажном вагоне, да и пущай самостоятельно в Тюмень добирается... Нет-нет, зачем Фирсову так подставляться? Он же уверен, что обвел нас вокруг пальца и все у него в порядке. Уверен, что мы завтра отправим его домой и с радостью забудем о существовании гражданина Фирсова. А если вот так гроб в багажном вагоне бросить, это же наверняка мы о гражданине Фирсове вспомним и начнем искать. Кому это надо? Только не гражданину Фирсову. Так что никуда этот Фирсов до самой Тюмени не денется. Да тут и ехать-то всего сутки. Все в порядке будет.

В общем, решено было нашего сотрудника с Фирсовым не посылать. Сам доедет. И знаете, Эля, до сих пор мучает меня вопрос, правильное это было решение или нет. Он ведь не доехал...

Но об этом чуть позже, а пока продолжу про ту ночь. На этом совещании она для нас не закончилась. Предстояло еще согласовывать с Тюменью детали операции, поставить в известность транспортную полицию, договориться с железной дорогой о том, чтобы завтра места и в пассажирском, и в багажном вагонах для гражданина Фирсова и его печального груза непременно нашлись, и выяснить, в какой именно вагон и на какое место ему завтра билет продадут. Это и так объем работы немалый, а он ведь еще сопровождался написанием кучи всяких служебных бумаг.

И только ближе к утру, когда весь механизм предстоящей операции помаленьку закрутился, выдалось мне свободное время рассказать Мееровичу и Беличеву, что я из Кемерова привез.

— Круто! — выслушав, заявил Костя. — А Райхман этот, часом, не того?

— Может, и есть маленько, — отвечаю я. — Но документы же, Костя, документы! Я своими глазами их видел. И фото гримуара, из которого бумажка наша вырезана, и рапорты чекистов новосибирских. И прочее...

— Все равно не верится! — мотает Костя головой. — Конспирология какая-то. На бред похоже.

— А до этого на бред не было похоже? — спрашиваю. — Невесть откуда взявшаяся, невесть от чего умершая девчонка без документов, без телефона и вообще без ничего, но с идеальными фальшивками в кармане. Не бред? А так если сложить это все с информацией от Райхмана, то хоть как-то все сходиться начинает.

— Константин Михайлович, — вступает Беличев, — Райхман весьма и весьма информированный товарищ. Нам всем лучше отнестись к его словам с максимальным вниманием. Поверьте, в нашем мире действуют силы, которые очень не любят себя засвечивать. И они представляют страшную опасность для тех, кто оказался у них на пути.

— Масоны? — усмехнулся Костя.

— Ряженые, — брезгливо поморщился Беличев. — На манер современных казаков. Только те хоть когда-то настоящей силой были, а масоны — всегда просто ряжеными.

— Ну так и неонацисты тоже большей частью ряженые, — не сдается Меерович. — Нашли чем пугать!

— Костя! — перебиваю его. — Ты не понял, что ли? Речь идет не о «нео», а о самых что ни на есть «олд».

— Которые, — добавляет Беличев, — с этими «нео» и на одном гектаре не присядут. Про эту «Одессу» мы, и не только мы, весьма наслышаны. Но все думали, что ее члены давно умерли естественной смертью. А вот версию о том, что СС существуют до сих пор, только омолодились, слышу впервые.

— Райхман убежден в этом, — отвечаю я.

— То-то и оно, — задумчиво говорит Беличев. — А он ведь в этом вопросе разбирается как мало кто. Он мог с «Одессой» лично сталкиваться.

— В Кемерове? — интересуется Костя.

— В Чили, — без тени улыбки отвечает Беличев. — Райхман был в группе советских специалистов, которые помогали Сальвадору Альенде социалистические реформы в стране проводить. Работал там с семидесятого по семьдесят третий год. Переворот Пиночета своими глазами видел. Был ранен. Сидел в тамошней тюрьме вместе с другими нашими. СССР их с трудом, но выцарапал. Потом Райхман на Кубе какое-то время работал.

— Ну и дед! — еще раз удивился я Райхману. — Тогда я понимаю, что он имел в виду, когда говорил, что у него есть чем этих визитеров встретить.

— Ага, — говорит Костя, — под кроватью наградной гранатомет с дарственной табличкой от Фиделя Кастро и бомба, которой его дедушка, революционер трехкратный, собирался в свое время царя взорвать, да не сложилось.

— С царем как раз все сложилось, — улыбнулся Беличев. — Правда, дедушка без бомбы обошелся. Нагана хватило.

— В смысле? Это как? — одновременно спросили мы с Костей.

— Неужели Райхман не похвастался? — в свою очередь удивился Беличев. — Да ведь его дед был среди тех, кто казнил Николая Второго с семьей! Райхман этим очень гордится. Странно, что не рассказал тебе.

— К слову не пришлось, наверно, — пожал плечами я.

— Серьезный человек этот Райхман, как я погляжу, — помотал головой Костя. — И родня у него солидная.

— О том и речь, — говорю. — Значит, и информацию он нам дал серьезную. Понимаешь теперь, с какими чертями мы нос к носу столкнулись? С такими, наверно, никакая мафия и рядом не стояла.

Костя головой покачал и мечтательно так говорит:

— Вот бы недостающие фрагменты векселя сюда! Это ж сколько денег!

— А что бы вы с ними сделали, Константин Михайлович? — заинтересовался Беличев.

— А я бы их, — так же мечтательно отвечает Костя, — половину в бюджет России подарил, а вторую половину — на благотворительность.

— Молодец, Костя! — поддержал я своего зама. — Правильно мыслишь. С такими, как ты, в светлое будущее шагнуть не стыдно... Но справку от психиатра ты мне на всякий случай принеси.

— Пробовал. Не дают, — отвечает Костя, встает, потягивается и говорит: — Пойду дреману немного, пока время есть.

А за окном уже светало. Мне спать было нельзя. Мне надо было к Фирсову. Помочь ему не задерживаться у нас в городе. В Тюмень, родной, в Тюмень! Там уже ждут.

14.

Отправили мы Фирсова на следующий день, в обед, московским поездом. Попрощались. Посоветовали держаться. Пожелали стойкости духа. Я ему, как и обещал, травок принес в подарок. Ну отправили, в общем...

А пока мы с Мееровичем этого самого Фирсова на поезд сажали, Семен Корнилов пробивал счет карты, с которого гражданин Фирсов рассчитывался за место в купе и в багажном вагоне. Карта оказалась корпоративной, то есть из тех, что открываются не на человека, а на фирму. Называлась та, как и положено подобным фирмам, неопределенно-туманно: ООО «ПСК-Сибтранзит». Находилась в Тюмени, уставной капитал десять тысяч, директор и он же единственный учредитель — некий гражданин Симанько Павел Павлович.

Эти данные вместе с данными о поезде и вагоне, в котором едет Фирсов, мы сбросили тюменским коллегам. И стали ждать. Поезд в Тюмень должен был прибыть ровно через сутки.

Он и прибыл. А Фирсов — нет. И гроб — тоже нет.

На уши встало все, что может встать, от Кузбасса до Тюмени! И уже через час прошла информация: в Новосибирской области на перегоне между Чулымом и Барабинском, неподалеку от озера Убинского, обнаружен сильно изувеченный труп мужчины. Чуть позднее мы установили, что это и был гражданин Фирсов Н. Д. Левая часть лица у него была всмятку, а правая более-менее уцелела. По ней и опознали. Судя по увечьям, его сбросили на ходу с поезда. Но умер он не от этого. Причина смерти — удар в сердце колющим предметом. Предположительно — финкой. Эксперт сказал, что удар был нанесен из-за спины справа. Только один удар, но очень точный и сильный. Ни на теле, ни в вещах Фирсова мы не нашли ни документов, ни денег, ни банковской карточки — словом, ничего, что могло бы помочь установить его личность. Ну и, само собой, не было и медальона-звездочки.

Хорошо, что в наше время билеты на поезд по паспорту продают. Уже к четырем часам дня я читал список всех пассажиров этого поезда и, знаете, Эля, даже не особенно удивился, обнаружив, что ночью в Новосибирске в него села гражданка Дось Елена Николаевна. Билет у нее был до Омска, но сошла она в Барабинске. Чем объяснила? А ничем. Сказала проводнику, что здесь сойдет. А ему какое дело? Здесь так здесь.

Гроб с поезда сняли тоже в Барабинске. Неизвестные предъявили проводнику багажного вагона квитанцию и забрали груз. Ничего больше проводник пояснить не пожелал, хотя допрашивали его жестко. Только что не били. Он трясся от страха, но даже примет тех людей не назвал. Видать, кто-то поработал с ним еще круче. Начальник тюменского УГРО так и сказал мне по телефону:

— Он напуган кем-то до усрачки. Ничего от него не добьешься.

— А этот, — говорю, — глава этой хрени... как ее... «ПСК-Сибтранзит»? С ним говорили?

— Глава?! Головка он, а не глава! Алкаш, дважды судимый. Когда наши к нему в адрес пришли, он из окна выпрыгнул и пробовал убежать. В трусах и одном носке. Не знает он ни хрена лысого! Да ему и не положено. Паспорт дал, где надо расписался, деньги получил — все, гуляй. Больше таким фирмам директор нигде не нужен. В банке электронно-цифровая подпись. У кого флешка, тот и счетом распоряжается.

— Фирму-то кто в налоговую приходил регистрировать? — хватаюсь я за соломинку. — Там же тоже видеокамеры везде. И аудиозапись.

— По почте документы поступили. По почте налоговая и ответила.

— Выходит, мы обосрались по полной? Арцы — и в воду концы?

— Да не говори, — отвечает. — Ну, правда, там у них на счету около миллиона денег еще осталось. Банк их по нашей просьбе заблокировал. Чтобы разблокировать, кто-то лично явиться должен. Ждем. Может, явится.

— Это, — говорю, — если они еще тупее нас. А на такое рассчитывать трудно. Ты список пассажиров видел?

— Видел, видел.

— Фамилию знакомую заметил?

— Конечно, заметил. Чтоб мне сдохнуть, если не эта сучка мужика и приколола!

— Ну и что делать-то теперь будем?

— Пока план «Перехват» объявили. И мы, и новосибирцы. Может, перехватим еще. От гроба так просто не избавишься.

— Да мы их уже неделю по всей Сибири перехватываем! Но пока только сами и выхватили!

И я шмурдякнул телефон об стол. Напрасно, конечно. Дорогой мне смартфон был. Подарок от сына с первой получки.

Хорошо, что в наше время не только билеты по паспорту продают, но и видеокамерами все насквозь снимают. Правда, в Барабинске нам от камер было мало толку. Утром в тот день стоял густой туман, вот его-то нам камеры, установленные на платформе, и показали.

А вот камеры новосибирского вокзала картинку выдали четкую. Мы сподобились не только опять увидеть Дось со товарищи, но и услышать ее, когда она в кассе билет покупала. В кассах не только видео-, но и аудиозапись идет. Приятный голос. Даже несмотря на искажения от микрофона, приятный. И еще спокойный и уверенный. Пугающе спокойный, если учесть, какими деньгами она расплачивалась и на какое дело шла.

Потом эта пацанка Дось спустилась на первый этаж и зашла в кафе Subway. Там сидели парни из ее команды, кофе пили. Кстати, мне так и неведомо, как их звали. Они заказали по креветочному салату. Парни еще взяли себе хот-доги, а пацанка — пару пончиков с клубничным кремом. Я так уверенно их меню описываю, потому что чек видел. Расплачивались, кстати, уже подлинными деньгами. Где-то, наверно, несколько своих пятитысячных разменяли. Разговаривали мало. Только однажды Дось что-то спросила у одного из парней. Он коротко ответил и склонился над салатом. Ей, очевидно, ответ не понравился. Она быстрым шлепком по подбородку заставила парня поднять голову и, кажется, повторила вопрос, настойчиво покачивая ладонью перед его лицом. Он отложил вилку в сторону и около минуты что-то объяснял. Потом они очень тепло, по-дружески простились и парни направились к выходу в город. Наружная видеокамера показала нам, как они сели в свой белый «мерс» — уже с номерами, кстати, — и уехали.

В этом месте при просмотре Меерович сказал:

— Наверняка в Барабинск направились. Подружку там свою ждать. На машине-то быстрее. И номера где-то уже надыбали, сволочи! Фальшивка, наверно.

— Конечно, — сказал я. — Маловероятно, чтобы они в ГИБДД заезжали.

— А чё нет? — сказал Костя. — С них и это станется. Посмотри, какая наглость! Должны же понимать, что их разыскивают, но прутся не куда-нибудь, а на вокзал, где и полиции, и камер наблюдения полным-полно. Ну, блин, отморозь полярная!

А я уже все понял и сказал:

— Они не отморозки, Костя. Они умные и расчетливые. Просто они нас всех презирают. И не собираются что-то особенное для нас придумывать. Мы для них унтерменши. Всегда были и всегда будем, сколько ты им хоть словами, хоть пинками обратное ни доказывай.

Гляжу, у Кости желваки по скулам заходили. Проняло. Да и меня тоже проняло! Это очень обидно, когда какие-то гниды тебя на твоей же земле презирают. Пусть ненавидят, пусть боятся, пусть что угодно, — но когда презирают, это... это бесит!

Ну а внутри вокзала камеры нам показали, как пацанка сначала, засунув руки в карманы, послонялась по залу. Взглянула на табло. До поезда два с лишним часа было. Она еще маленько побродила. Потом остановилась у кинозала ожидания. С билетами на поезд туда бесплатно пускают. В тот день, точнее в ту ночь, показывали фильм «Шкатулка дьявола», у которого на афише был слоган: «Что бы ни случилось, не открывай ее...» Пацанка всмотрелась в афишу и вдруг весело рассмеялась, запрокинув голову. Потом своим любимым жестом взъерошила себе волосы, прошла к буфету, купила банку чипсов Pringles, бутылку кока-колы и зашла в кинозал. Там камер уже не было, поэтому что Дось делала в кинозале — мы не знаем. Но, кажется, коку она не только с колой приняла. Позже там под одним из кресел обнаружат пакетик с частицами очень качественного кокаина. Как бы то ни было, из кинозала пацанка вышла очень бодрой. По подземному переходу к поезду не шла, а трусцой бежала, чуть пританцовывая. В вагон не зашла, а запрыгнула, поручней не коснувшись.

— Все-таки красивая сучка! — сказал Костя. — Фигурку под олимпийкой не очень видно, а на мордочку симпотная. Видел, как перемещается? Я ж говорю, спортсменка.

Я Косте в ответ:

— Теперь-то уж сомнений быть не может в том, что у них тут свой человек есть. И если мы его в самые ближайшие дни не найдем, грош нам всем цена.

— Найдем, — сказал Костя.

И мы его нашли!

15.

— Дело было так...

— Подождите, Сергей Викторович! — прервала Эльвира. — А гроб с телом? Вы не рассказали про него. Его нашли? Или он тоже исчез?

Журавленко пожал плечами, достал очередную сигарету и сказал:

— В общем-то, я не то чтобы забыл. Просто не хотел рассказывать. Там подробности, Эля... малоаппетитные, скажем так. Разве в двух словах... — Он прикурил и сквозь дым: — Нашли, конечно. На третьи сутки.

— А вы в подробностях, Сергей Викторович. — Журналистка сцепила перед собой кисти рук в замок и пристально смотрела Журавленко в глаза. — Давайте подробности, не надо так внезапно меня жалеть. Я же бывший медик, не забывайте. А то, что они неаппетитные, так у нас на столе уже ничего нет из еды. Поэтому аппетит испортить невозможно.

— А ведь верно! Мы с вами уже все съели и выпили. Я и не заметил. Заболтался.

— Сергей Викторович...

— Сейчас, Эля, сейчас! — Журавленко обернулся к барной стойке: — Танюша!

— Сергей Викторович, — чуть раздраженно повторила Эльвира, — не надо мне ничего заказывать! Продолжайте рассказ, пожалуйста.

— Вам не надо — мне надо, — улыбнулся Журавленко. — От рассказов-то у меня в горле пересохло. Танюша, минералочки принеси мне! Похолоднее.

— Хорошо, Сергей Викторович, — кивнула подошедшая официантка. — А вам, девушка?

— Спасибо, — качнула головой Эльвира.

— А все-таки, Эля? — сказал Журавленко. — Может, что-нибудь покрепче кофе, а?

Журналистка, немного подумав, кивнула, полезла в сумочку за сигаретами — и официантке, сквозь сжатые губы, прикуривая:

— У вас яйца есть?

— Яйца?

— Ну да. Куриные яйца.

— Найдем.

— Как найдете, два желтка в бокал. — Эльвира покрутила дымящейся сигаретой. — Разболтайте хорошенько и сто пятьдесят водки сверху. Потом еще раз перемешать. Так можно?

— Конечно. Сейчас сделаем.

— Это что за коктейль такой? — спросил Журавленко, когда официантка ушла. — Первый раз слышу. Хотя, если честно, я в коктейлях не очень. Только «Кровавую Мэри» и знаю. А этот как называется?

Эльвира пожала плечами:

— Понятия не имею. «Водка с яйцами», наверно. Ну, или «Чикен-водка». Я названия ему не выдумала.

— Ваш рецепт? — удивился Журавленко.

— Да ну! Ему в обед сто лет. Точнее, четыреста пятьдесят.

— Ну надо же! — усмехнулся Журавленко. — Еще один антиквариат в этой истории. Хотя постойте, а разве в те времена водка была? Ей же всего, я читал, сто пятьдесят пять лет.

Эльвира тихо рассмеялась и покачала головой:

— В России так все уверены, что водка — русское изобретение, что даже забавно становится. Сергей Викторович, водку изобрели в Италии в четырнадцатом веке. Называлось это «аква вита». А вот название «водка» — оно в России придумано, да.

— Век живи, век учись, — развел Журавленко руками.

— Тогда продолжайте мое обучение, — улыбнулась Эльвира. — Я готова слушать дальше.

— Еще чуть-чуть подождем, — Журавленко показал глазами на подходившую официантку с заказом в руках.

— Вот, пожалуйста, — сказала Татьяна. — Вам минералка, а вам — ваш коктейль. Я его сверху немножко тертым жареным кедровым орехом присыпала. Ничего?

— Ничего, — вздохнула Эльвира. — Что поделать, тайга все-таки...

Она взяла бокал, пригубила мутно-желтый напиток и напомнила:

— Сергей Викторович...

— Да-да.

Журавленко глотнул минералки и продолжил:

— Чуть восточнее Барабинска, на его окраине почти, есть озеро Бугристое. В тех краях озер и болот — как у дурака махорки. Но это самое вонючее. Туда все отходы Барабинска сливают. Так вот, в тот день на северном берегу озера что-то делала, на свою беду, группа малолеток. Два пацана и две девчонки десяти-одиннадцати лет. То ли грибы они там искали, то ли ягоды, бог весть. А нашли...

Журавленко снова глотнул минералки, вздохнул и сделал неопределенный жест рукой.

— Они трупный запах-то сразу не учуяли. Озерная вонь его забивала. Сначала увидели, как над овражком мухи стаей вьются. Очень много мух. И новые летят и летят. Интересно же, что там? Малолеткам все интересно и ничего не страшно.

Они пошли вслед за мухами и первое, на что наткнулись, было разрезанное по спине свадебное платье и фата. Все в бурых вонючих пятнах. А чуть ниже в овражке — вскрытый цинковый гроб лежал на траве. Крышка от него была метрах в двух. Просто отшвырнули, видать, когда цинк взрезали. Рядом с крышкой саван валялся, смятый, грязный. Ноги о него, похоже, вытирали и инструменты.

Гроб не просто вскрыли. Его изуродовали. Вся декоративная деревянная обшивка была сорвана. Внутри тканевая отделка и гроба, и крышки порезана на лоскуты до самых цинковых поверхностей. Даже подушку распотрошили. А на дне гроба человеческие фекалии и засохшая моча.

Дальше, метрах в трех, уткнувшись в кусты, стоял цельнометаллический фургон «Газель». Желтого цвета, такого же, как «газель», на которой этих детей в школу возили, только без окон в салоне. А задние дверцы чуть-чуть приоткрыты. Как будто «газель» звала детей: «Загляните в меня!» Но смрад — тяжкий, густой, приторный — и тучи мух, облепивших желтые бока машины, наоборот, уговаривали ребят немедленно бежать в полицию, а не заглядывать в фургон.

Они не послушались. И заглянули. Их потом у невропатолога лечить пришлось. Не знаю, оправились, нет... Хотя — какой там «оправились»! От того, что они там увидели, и до конца жизни полностью не оправишься. Сами посудите, машина цельнометаллическая. Трое суток на жаре. — Журавленко махнул рукой. — А, ладно! Это опустим.

— Нет, не опустим. Рассказывайте, — блеснула глазами Эльвира, одним глотком осушила полбокала и еще раз, сквозь зубы: — Рассказывайте!

— Ну, как знаете, — пожал плечами Журавленко. — Ребята, значит, все-таки заглянули в салон. Им навстречу по запекшейся на линолеумном полу луже трупной жидкости ползла распухшая, голая, вся черная с болотным отливом покойница. Ее так специально уложили, чтобы казалось — ползет. Спиной вверх, правая рука поджата к животу, а левая вытянута вперед. Голова поднята и закреплена на подставке под подбородком. Чтоб смотрела на дверь. Рот от разложения открылся, зубы оскалены. Во рту и вокруг него копошатся, как ожившая вермишель, опарыши.

А ко лбу покойницы шилом приколот ее венчик, на котором поверх икон и молитв красным фломастером написано: «А мы ведь сначала хотели по-хорошему, никого из непричастных не трогая, забрать то, что нам принадлежит».

Эльвира, залпом допив коктейль, грохнула бокалом о столик:

— Так описываете, будто сами видели!

— Конечно, видел. И фото, и видео с места происшествия. Вам еще? — Журавленко кивнул на пустой бокал.

— Спасибо, — отказалась Эльвира. — Мне еще назад возвращаться сегодня.

— Дело ваше, — пожал плечами Журавленко. — Я не знаю, сколько времени дети смотрели на все это. Может, через мгновение убежали, а может, застыв на месте, вглядывались и вглядывались, как зачарованные. Они не помнят. Ведь отвратительное так же притягивает людей, как и прекрасное. И желающих посмотреть на разложившийся труп никак не меньше, чем желающих взглянуть на «Мону Лизу».

— Да, — усмехнулась Эльвира. — Это да. Удивительно, но так и есть.

— Как бы то ни было, в конце концов дети прибежали в полицию и рассказали. Ну, точнее, попытались рассказать. Не очень у них получалось. Истерика, слезы ручьем. Их колотило, как в лихорадке. Полиция выехала на место. Там, помимо уже сказанного, установили, что, кроме следов «газели», присутствуют и следы другой машины. Когда через пару часов определили, что это следы того самого «мерседеса», никто не удивился.

— Как можно цинковый гроб вскрыть без инструментов? — спросила журналистка.

— Никак, — ответил Журавленко. — А почему без инструментов? Еще как с инструментами. У них «мерс» был оборудован ого-го! Мы потом, через неделю, когда его осматривали, были в шоке от обилия всяких устройств, там установленных. Как космический корабль, право слово.

— А платье свадебное откуда там взялось?

— Фирсов с собой привез. Молодых и незамужних принято в свадебном платье хоронить. Разве вы этого не знали, Эля?

Журналистка покачала головой.

— Странно, — сказал Журавленко. — Я думал, это все знают.

— Платье-то зачем они разрезали?

— Это не они, это в морге. Иначе труп одеть невозможно. У всех покойников одежда на спине разрезана.

— А зачем им надо было всю эту мерзость с гробом и телом проделывать? Извращенцы, что ли?

— Нет, Эля, нет! — поднял ладонь Журавленко. — Они не извращенцы и не маньяки. Скажу вам то, что говорил и Косте Мееровичу: они очень и очень прагматичные и умные люди. Других бы на такое дело не послали. Но даже расчетливые и умные иногда выходят из себя. Когда тебе кажется, что удача уже в руках, и вдруг облом — это бесит. Кого угодно бесит. Вот давайте поставим себя на их место. Им нужна была одна штука. Они приложили массу усилий, чтоб ее заполучить. Тщательно разработали и реализовали очень рискованный план. Совершили несколько особо тяжких преступлений. Поставили на кон свою жизнь. За это их можно даже уважать — в наше время редко кто делает такие ставки. В какой-то момент им показалось, что — ура! — они достигли своей цели. Вот она, у них в руках! И в ту же секунду товарищ Судьба, радостно улыбаясь, преподносит им свой любимый сюрприз — Большой Облом!

Журавленко расстегнул нагрудный карман рубашки и достал пластиковый пакетик с желтой бумажкой внутри:

— Вот она где, их цель. И никогда не покидала моего кармана.

— Так вы не отправили ее как наживку? — распахнула глаза Эльвира.

— Кем бы я был, если бы отправил?.. Вот именно. Нет, Эля, такой редкий вид оленей на службу в полицию не берут! — засмеялся Журавленко. — Их еще на медкомиссии отсеивают. А меня взяли и тридцать лет не выгоняют. Наживкой был Фирсов. А в медальон-звездочку я еще по телефону приказал Мееровичу положить фальшивку. Вот они с нашим экспертом Таней Земцовой быстренько сляпали такую, чтоб с первого взгляда отличить от настоящей нельзя было, и в медальон положили.

— А можно... — Эльвира чуть приподнялась со стула. — Можно мне посмотреть?

Она протянула руку, но тут же убрала ее и села обратно. Журавленко молчал, покачивая пальцами бумажку и задумчиво глядя на журналистку.

Та снова приподнялась и протянула руку:

— Можно, Сергей Викторович?

— Можно, — сказал наконец Журавленко. — Но смотреть глазами, а не руками.

Он осторожно достал бумажку из пакетика, развернул и протянул вперед. Эльвира, прикрыв ладонью бумажку от солнца, долго вглядывалась в нее. Журавленко уже хотел было убрать руку, но журналистка жестом остановила его:

— Еще чуть-чуть, Сергей Викторович!

Смотрела еще секунд двадцать, потом села на место и уставилась на пепельницу, медленно передвигая ее туда-сюда между ладонями.

— Теперь хватит? — спросил Журавленко.

Эльвира молча кивнула. Журавленко вернул бумажку на место, застегнул карман и спросил:

— Сфотографировать не хотите?

Эльвира так же молча покачала головой.

— Почему? В журнале бы напечатали. Читателям разве не интересно будет?

Эльвира пожала плечами.

— А главному редактору?

Снова пожала плечами.

— Эля, я вас не понимаю. А вам самой? На память?

— А если я боюсь? — вдруг ответила Эльвира. — Вам это в голову не приходит?

— Чего?

— Изображение ее при себе держать боюсь.

— Почему? Кто вас из-за фотографии преследовать будет? Кому она нужна? А те, кому нужна сама бумажка, уже прекрасно знают, где ее искать.

— Тогда почему все, кто имел с ней дело — хоть с подлинником, хоть с копией, — заканчивали очень плохо и очень быстро, а? Не задумывались об этом, Сергей Викторович?

— Финкой в сердце — это действительно плохо и быстро. Однако ничего загадочного я тут не вижу. Загадкой было бы, если бы Фирсов выжил после такого.

— А сколько странных смертей было? Вот та же несчастная девушка... Вы ведь так и не установили, отчего она умерла. А тот французский король?

— Траванули его.

— Ой ли?

— А что с королями еще делать?

— Ладно. А самолет немецкий почему упал?

— Если бы на нем была эта бумажка, она бы так и сгнила на дне Черного моря.

— Нет, Сергей Викторович, бумажки, с помощью которых можно вызвать Сатану, так легко не исчезают.

— Эля! — Журавленко громко рассмеялся, застучав ладонью по столу. — Вот вы о чем! А я понять не мог, куда вы клоните. «Аццкого сотону» боитесь?

— А вы, я вижу, нет?

— Я бабайку в детстве отбоялся.

— А те, кто за этой бумажкой охотятся? Они отбоялись или как? Может быть, они не из-за денег это делают? Может быть, они искренне хотят предотвратить явление Сатаны. Или, наоборот, ускорить. Такую версию вы не рассматривали?

Журавленко посерьезнел:

— А ведь вы правы, — сказал он. — Мы действительно всерьез об этом не думали. И, наверно, напрасно. Идиотов-то в мире много. В самом деле, какая разница, верю я или нет в существование Сатаны, если они в это верят и действуют исходя из своей веры? Надо будет поразмыслить над этим хорошенько.

— Поразмыслите, Сергей Викторович, поразмыслите. Вам многое в другом свете предстанет. Может быть, даже поймете, что в этой войне и ваша сторона есть.

— Я непременно подумаю, Эля. Спасибо, что на эту мысль навели. Но заранее говорю, своей стороны там я не обнаружу. Среди тех, кто в наше время в существование Сатаны верит, моей стороны быть не может.

— Ладно, — вздохнула Эльвира. — Всему свое время.

— Так, да? Ну тогда вот вам еще кое-что. Дело в том, что студентка четвертого курса исторического факультета ТГУ Фирсова Светлана Николаевна и ее отец, тюменский предприниматель Фирсов Николай Дмитриевич, в настоящий момент живы-здоровы и даже не думают ни болеть, ни умирать. Правда, в наших краях оба никогда не были, но, уверен, побывают еще. Как же можно в таком красивом месте не побывать? И знаете, что интересно? Светлана действительно единственный и поздний ребенок. Действительно, родилась после того, как в тысяча девятьсот девяносто девятом году ее мать прошла курс лечения в Германии. И Фирсов — который настоящий — действительно вдовец. Так что тот, кто украл его имя и имя его дочки, мне в основном правду рассказал. Только не о себе. А среди оборотней моей стороны тоже быть не может.

Эльвира усмехнулась и покачала головой:

— Все у вас легко и просто! Давайте лучше вернемся к вашему рассказу.

— С удовольствием. Я думаю, дело было так. Когда эта группа обнаружила, что в медальоне фальшивка, они не сразу поверили в свою неудачу. С чувством победы тяжело расстаться. Вот они и решили, что Фирсов просто спрятал подлинник. Скорее всего, в гробу. Ну а когда, изувечив гроб и даже вскрыв покойницу, они ничего не нашли, то поняли, что мы, «унтерменши», их надули и что мы уже или знаем, или догадываемся о том, что бумажка и есть их главная цель. Это их разъярило до безумия! Отсюда и надругательство над телом и над гробом. С этого дня они пошли напролом и стали еще опасней, чем были раньше. С самого начала они везде хоть на полшага, но опережали нас, при этом умудряясь оставаться почти невидимыми. Несмотря ни на что: ни на план «Перехват», ни на видеокамеры на каждом углу. Потом мы поймем, как им это удавалось. А пока мы ничего не понимали. И отставали. А это не могло не привести к трагедии. И привело.

16.

Как я уже говорил, все это произошло на третьи сутки после гибели Фирсова и провала нашей операции. Немного успокаивало только то, что у них операция тоже провалилась. Правда, Москву это ничуть не успокоило и не обрадовало. Как только там узнали обо всем, так сразу же с чувством глубокого удовлетворения «вставили клизму» всем региональным начальникам от Тюменского юрта до Кузбасского ханства, до которых смогли дотянуться, а руки у Москвы длинные. Региональное начальство, придя в себя после федеральной ласки, подтянуло своих подчиненных, меня в том числе, и... гм-гм... в полной мере передало им чувство глубокого удовлетворения, полученное от Москвы, с обещанием повторять эту процедуру каждое утро, пока не будет достигнут положительный воспитательный результат.

Так что в тот период обстановка в сибирской полиции была очень нервная. Например, в Новосибирске с приглашенным, точнее притащенным за шкирку в полицию, бывшим владельцем той желтой «газели» — когда, вместо того чтобы просто и прямо ответить на вопрос «Кому ты ее продал?», он начал качать права и говорить про Конституцию — поступили просто. Перед ним без всякой подготовки и без излишней сентиментальности положили очень качественные цветные фотографии, сделанные как рядом с «газелью», так и внутри нее. Через двадцать минут этого гражданина привели из туалета, где он смывал со штанов свою же блевотину, и спросили, в качестве кого он предпочитает быть допрошенным по этому делу: свидетеля или соучастника в особо опасном преступлении. И шарахнули резиновой дубинкой по столу, за которым он сидел, демонстрируя тем самым разницу в методах допроса этих двух категорий лиц. А ведь это через три дня произошло. Ну а в первые-то сутки все на еще большем адреналине было.

Однако нервы нервами, а обед по расписанию. Выходим мы с Костей из отделения, решив съездить вот в это самое кафе пожевать чего-нибудь. Глядь, а у машины нас ожидает моя крестница. Та самая — гопник по имени Санёк. Одета она была почти так же, как и в прошлый раз, только футболка другая. Черная с белой надписью: «Всё — отстой! И отстой — тоже отстой!» А на рукаве пластиковый красный значок — улыбающийся рогатый смайлик-чертик.

Я признаться, никак не ожидал ее здесь увидеть. С того вечера Костя дома так и не появлялся — значит, обещанную меру пресечения своей наследнице не назначил. Ей бы наслаждаться внезапной свободой, а она на рожон лезет. Прямо отцу в пасть! И какому отцу?! Разъяренному и только что «обласканному» начальством!

— Ты чё не в школе? — начал Костя для разогрева.

— А мы на «удаленке», — парировала Саша.

— Тогда почему ты не дома?

— А у нас свет вырубили. Комп не работает.

— Как вырубили?

— На профилактику. До вечера.

— Со смартфона выходи на свою «удаленку»!

— Он у меня отстойный. Не ловит ни фига. Я давно просила новый купить. Мне купили? Нет! Ну и чё тогда орать на меня?

Саша надулась и отвернулась в сторону, как бы показывая, что не хочет даже смотреть на людей, которые не покупают с должной регулярностью своим детям новые смартфоны, препятствуя тем самым их, детей, неудержимой тяге к знаниям.

По лицу Кости было видно, что он уже размышляет, сколько примерно ему дадут за удушение обнаглевшего тинейджера. Я тоже прикинул это и поспешил вмешаться:

— Саша, а к подруге, у которой интернет есть, не судьба была пойти?

— Я и пошла, — буркнула Саша. — К этой... к Титьке.

— К кому?! — рыкнул Костя.

— Ну к Свете Титовой, — манерно пояснила Саша и сделала книксен. — Из-за нее и у вас оказалась.

— Чё?! — воскликнули мы одновременно с Костей.

Дело в том, что гопник по имени Санёк года полтора назад уже оказывалась в полиции из-за своей подружки Титовой, посадив ей фингал под глазом и разбив нос. Изъятая из отделения отцом для проведения оперативно-следственных мероприятий в домашних условиях, гражданка Меерович Александра на вопрос «За что ты ее?» пояснила: «За то, что она овца!» — и от дачи дальнейших показаний отказалась наотрез, несмотря на довольно жесткий допрос с применением детектора лжи марки РБО («ремень брючный, отцовский»).

Теперь я и, судя по взгляду, Костя тоже лихорадочно соображали, что в этот раз сотворила Саня со своей несчастной подружкой и за какие преступления наступает ответственность с четырнадцати лет.

— Гы-ы! — во весь рот улыбнулась Саня, наблюдая за нашими лицами. — Да нет, не бойтесь. Ничё я ей в этот раз не делала. — Лопнула пузырь жвачки и добавила: — Пока.

— Я те сейчас дам «пока», — с некоторым облегчением сказал Костя. — А чё тогда стряслось?

— Она, кароч, за своего старшего брата боится. Думает, что он или большие деньги украл, или кинул кого-то на крупную сумму. Он очень напуган в последнее время, хотя пытается это скрыть. Но от младшей сестры фиг чё скроешь! Вот, кароч, она и боится, что ему тыкву оторвут. А вместе с ним и им всем. Все тыквы в семье на фиг, гы-ы! — Снова надулся и лопнул пузырь жвачки.

— Саня... — угрожающе произнес Костя.

— Чё сразу Саня? Я ей такая, кароч, говорю: «Ты чё, блин, овца, ждешь? Иди к копам и расскажи все».

— Тебе сколько раз повторять: по-русски говори, — поправил Костя. — Не «копы», а «менты».

Саня хихикнула и пожала плечами:

— Ну лан, менты так менты. Кароч, сегодня она меня своим нытьем окончательно достала. Я ее такая за шкварник хвать и сюда притащила. Чтоб она вам рассказала все, чё мне рассказывала.

— А где она? — огляделся я.

— Да вон, за столбом прячется. Она вас тоже боится.

— Ну давай ее сюда, раз привела, — говорю я и открываю заднюю дверцу машины. — Садитесь обе, поедем обедать. Заодно все нам и расскажет.

— Ага, — тряхнула радужной прической Саня и шагнула к столбу. — Титька, чё ты там зависла? Сюда иди!

Повернулась к нам:

— Она боится.

Снова подружке:

— Овца, не бойся, иди сюда!

Через паузу:

— Ну, блин!

Шагнула к столбу, выдернула из-за него свою подружку:

— Ты шевели булками! Я чё, весь день тебя подпинывать должна? — и подтащила слабо сопротивлявшуюся Светку к машине.

— Вам, Эля, наверно, стоит знать, что у нас в Сибири имена и фамилии национальную окраску носят весьма условно. Если, допустим, услышите фамилию, которая считается татарской, вовсе не обязательно увидите перед собой татарина. И под той фамилией, которая считается русской, тоже может кто угодно по национальности оказаться.

— Даже негр? — улыбнулась Эльвира.

— А зачем в Сибири негры? — искренне удивился Журавленко. — Мы здесь хлопок не разводим.

Эльвира засмеялась, но тут же прихлопнула себе рот ладошкой, быстро оглянулась, потом с каким-то веселым ужасом в глазах посмотрела на Журавленко:

— Вы что такое говорите, Сергей Викторович?

— Правду.

— Я понимаю, но...

— Чего «но»?

— Да ну вас! — Журналистка, едва сдерживая улыбку, взяла диктофон. — Надо посмотреть, на какой минуте эта ваша правда записалась.

— Стирать будете?

— А вы как думали?

— Думаю, зря. Читателям бы понравилось.

— Вряд ли.

— А нашим бы понравилось.

— Сибирским?

— Российским.

Эльвира подняла глаза на Журавленко. Тот смотрел на нее, чуть склонив голову, и широко, дружественно улыбался.

— Ну, мои, вообще-то, тоже россияне, — пожала она плечами.

— Тогда почему?.. — Он кивнул на диктофон в руке журналистки.

Эльвира положила диктофон на стол, откинулась на спинку стула и недовольно развела руками:

— Извините, но такое ощущение, что вы меня все время поймать на чем-нибудь пытаетесь. Вы меня в чем-то подозреваете?

— Да упаси господи! — поднял ладони Журавленко. — Это просто такая профессиональная деформация, наверно. Вот как врач-психиатр с большим опытом, общаясь с кем угодно, все время автоматически пытается определить, в какую именно сторону едет кукуха у его собеседника, так и сыщик с моим стажем...

— Проехали, — махнула рукой Эльвира. — Лучше продолжайте свою историю. А то мы с вами так никогда ее не закончим.

— А она и не закончена. По факту — пока не закончена. Ну ладно. На чем я остановился-то?

— На сибирских национальностях, — подсказала Эльвира.

— А к чему это я про национальности начал? А-а-а! Все, вспомнил.

Так вот, хотя Титова — фамилия русская, но подружка-одногодка, которую Саня привела к нам, по внешности русской никак не была. Скорее шорка или хакаска. У нее очень яркая восточная внешность была. Черные волосы, широкие округлые скулы, пухлые губки и глазищи здоровенные. В общем, очень красивая! Уже видно — фотомодель растет. Тоже одета как босота, только побогаче. Из-под ворота футболки по шее к уху полз вытатуированный в цвете дракон. В носу красовались два мелких гвоздика. Кажется, золотых. И кажется, с маленькими брюликами.

— Зацените, — сказала Саня, показывая на дракона, — какую татуху клевую ей вчера Катька Сафонова набила!

Костя показал дочке кулак и сказал:

— Предупреждаю — наждачкой сдеру, если чё.

Саня не замедлила надуться и буркнула:

— Скорей бы паспорт получить!

— Паспорт, — скривился Костя. — А чё мне твой паспорт? Ты зарплату первую сначала получи, вот тогда и хозяйкой сама себе будешь. А пока... — И он снова показал кулак.

— Тебя Света зовут? — спросил я девочку.

Она робко посмотрела на меня и кивнула.

— Это она, — я показал на крестницу, — тебя к Сафоновым привела?

Та посмотрела сперва на улыбающуюся во весь рот Саню, потом на меня и снова кивнула.

— Саша, — вздохнул я и посмотрел на крестницу, — ты понимаешь, что тебя ее отец когда-нибудь убьет? Поймает где-нибудь и придушит. Я бы так и сделал на его месте.

— Не, — щелкнула та жвачкой. — Не рискнет. У меня родня крутая. — И она на секунду прижалась ко мне, умильно заглядывая в глаза. — Правда?

Я взъерошил Сане волосы, и она, довольная, полезла в машину.

— Садись с ней, — сказал я Титовой.

Ее отца я знал плохо. По моей работе мы нечасто пересекались. Сколько помню, он был мелким предпринимателем. Шиномонтажку держал, мойку. Но вот в две тысячи двадцатом году по весне сильно приподнялся. Купил сеть АЗС в нашем городе. Точнее, три заправки. По нашим меркам — сеть.

В кафе мы с Костей взяли себе по порции хинкали, а девчонкам — большую пиццу с сыром, салями и помидорами.

— Кстати, а где сейчас твой брат? — спросил я Титову. — Давно не видно.

— Леша уехал, — тихо сказала та, отложив кусок пиццы. — Но мне кажется, он сбежал. Он жутко боялся кого-то последнее время. Почти не выходил из дома. Часто смотрел в окно. Вздрагивал при звонках в дверь. А однажды ночью я слышала, как он плачет...

— А почему ты считаешь, что он украл деньги?

— А откуда тогда у него почти миллион? У обычного студента?

— Он где учится?

— В Томском универе.

— Что-что? — ошеломленно переспросил я.

— Твою мать! — одновременно поднял голову от тарелки с хинкали Костя.

— А на кого, Света?

— На историка и на археолога. Я не помню, как точно факультет называется.

— Давай-ка, Света, поподробнее и всю-всю правду, — сказал я, отодвигая тарелку.

Костя тоже свою отодвинул. Нам обоим стало как-то вообще не до еды.

— А вы не расскажете об этом моему брату? — робко попросила Титова. — Он просил меня никому не рассказывать.

— Постараемся, но обещать не могу, — сказал я. — Возможно, твой брат действительно в большой опасности. И ты сможешь ему помочь, только если расскажешь нам все без утайки.

И она рассказала.

Это началось еще в феврале. Ее отец попал в очень трудное положение. Банки внезапно отказались пролонгировать взятые много лет назад кредиты и потребовали вернуть весь долг. До этого Титов-старший исправно платил проценты по кредитам, не трогая основного долга, и проблем с банками не было. Кредиты легко пролонгировались. А тут вдруг... Его шиномонтажка со всем оборудованием была в залоге у банков, и они, конечно, отобрали бы ее. А с чего тогда жить семье? Да еще и ипотека. Как они платили бы ее, оставшись без регулярного дохода? Никак. Значит, и дом тоже бы отобрали.

Конечно, отец с матерью были в отчаянии. Они не хотели пока огорчать старшего сына этими известиями и ничего не сообщали ему в Томск. Но сообщила Света. Алексей немедленно приехал домой. Они с отцом заперлись в спальне родителей и о чем-то долго шептались там.

Потом Алексей сразу поехал обратно в Томск, даже не переночевав дома.

Света слышала, как на прощанье Алексей тихо сказал отцу:

— Мне ничего больше не остается. Иначе я вас не спасу.

Отец только кивнул головой. А потом долго ходил по дому мрачный. Курил сигарету за сигаретой, отмахиваясь от вопросов жены. А вечером купил литр водки и напился в одиночку.

Через неделю банки вдруг сняли свои требования о возврате долга и пролонгировали кредиты.

Весной Алексей опять вернулся домой, сказав, что приехал на практику и пробудет тут до самого лета. А через несколько дней отец вдруг купил сеть заправок «Тран-Ойл», переименовав их в «Титов-Ойл». А еще через неделю они купили двухэтажный дом. Как они тогда были счастливы! Почти до безумия.

Вскоре Алексей ненадолго уехал, сказав, что едет в Томск отчитываться о практике. Правда ли он был в Томске, Света не знала.

Вернулся в начале лета. Именно тогда, случайно зайдя в комнату брата, Света увидела, как тот прячет в стенной тайник деньги. Пачку за пачкой. Все красными пятитысячными купюрами. Она спросила, откуда столько. Он сначала растерялся, застыл с одной из пачек в руках, а потом рассмеялся и сказал, что, будучи на археологической практике, нашел клад. И вот, государство ему заплатило. А вечером отец объяснил Свете, что деньги брат прятал от воров, и велел молчать об этом.

С середины лета обстановка в доме становилась все тревожней. Брат нервничал, постоянно срывался и кричал то на Свету, то на мать. Отец пил все больше и больше. Алексей стал часто закрываться в своей комнате и подолгу с кем-то говорил по телефону. В конце августа Света вдруг услышала из комнаты брата дикий крик, грохот и поток ругательств. Потом все стихло. Света испуганно заглянула к брату, и первое, что она увидела, был разбитый смартфон у стенки. А брат лежал на кровати вниз лицом и тихо стонал.

С этого дня он стал бояться даже собственной тени. Телефон новый так и не купил, да и вообще перестал выходить на улицу. Наступила осень, каникулы кончились, но брат, кажется, и не думал ехать учиться.

А неделю назад им принесли посылку без обратного адреса. Алексей открыл ее и тут же отбросил. Его затрясло. Света заглянула в посылку — там лежал новенький айфон последней модели. И больше ничего.

В эту ночь она и услышала, как брат плачет у себя в комнате. Через два дня он уехал. Сказал, что возвращается в университет, но Света не поверила.

— А куда он мог уехать? — спросил я.

Девочка пожала плечами.

— Может быть, твой папа знает? — спросил Костя.

— Может быть, — снова пожала плечами Света. — Но он мне все равно не скажет.

— Пожалуй, ты права, — согласился я. — Ну-ка, девочки, пойдите вон к стойке и закажите себе мороженого. А мы тут пошепчемся.

Когда они ушли, я спросил Костю:

— Понял, что это значит?

— Блин, неужели то самое? — оживленно прошептал он. — Все прям в масть! Отца «колоть» надо. Прямо сегодня, прямо сейчас!

— Думаю, отец мало что знает. И уж точно не вполне представляет, с кем связался его сынок и что над ними всеми нависло. Поэтому вряд ли он с нами разговаривать захочет. И не разговоришь — уцепить-то гражданина нам нечем.

— У ОБЭП наверняка есть чем.

— Только-только об этом же подумал. Сейчас поеду поговорю с ними.

Мы повернулись к девчонкам у стойки.

Света всхлипывала и жаловалась Сане, что теперь брат ее возненавидит. Он же просил никому не рассказывать...

— Ну и пошел он! — темпераментно объясняла Саня. — А будет наезжать, ты ему вот так по яйцам, ха! — Она махнула перед собой прямой ногой. — Это заставит его призадуматься!

— Девочки, идите сюда! — позвал я, а когда они подошли, сказал: — Света, ты молодец, что нам все рассказала. Твоему брату, похоже, действительно грозит опасность. Но теперь мы попробуем ему помочь. Ну а тебе, — улыбнулся я крестнице, — теперь точно будет новый смартфон.

— Правда?! — подпрыгнула она.

— Только если четверть на четыре и пять закончишь, — уточнил Костя.

— Как я ее закончу на «удаленке» с такой, блин, связью?! — отчаянно закричала Саня. — Ни фига тут не закончишь!

— Ступайте обе, — сказал Костя.

— Пойдем! — толкнула Саня подружку и быстро зашагала на выход с веранды.

Потом с улицы донесся, удаляясь, ее дрожащий от возмущения голос:

— Вообще, блин, на одни двойки закончу, раз со мной так!

17.

В тот день в нашем ОБЭП было праздничное настроение. Они накрыли группу торговцев древесиной, которые, прикрываясь легальными контрактами, на деле заготавливали и продавали «вчерную», через фирмы-однодневки, намного больше.

Скрывая следы, «черные лесорубы» очень тщательно захоронили документы этих фирм, но забыли сделать то же самое с бухгалтером. А стоит знать, что если любого бухгалтера посадить в камеру, то уже очень скоро он начнет рассказывать массу интересных историй.

В ОБЭП так и поступили. В результате за последнюю пару дней они взяли, практически с поличным, всю эту группу лесоторговцев. Почти десяток человек.

Так что начальник ОБЭП Иван Филичев встретил меня в наилучшем настроении. Правда, зная, что у меня дела обстоят совсем не так хорошо, как у него, постарался выражение радости на лице заменить на подобающее случаю выражение товарищеского сочувствия. Не очень это у него получилось, но мне было плевать.

Я отозвал его на улицу и там, на лавочке во внутреннем дворе отделения, поведал ему о том, какая помощь мне нужна.

— Думаешь, это связано с тем самым делом?

— Уверен. И еще уверен, что у нас намечаются новые трупы. Может быть, много. У них и правда не заржавеет всю семью вырезать. Но самое главное, мне надо знать, где сейчас прячется старший сын Титова. Его же все равно найдут. Не те люди к нам выдвигаются, от которых спрятаться можно.

— Я понимаю, понимаю, — сказал Филичев и в задумчивости начал разглаживать усы.

— На чем его разговорить можно?

— Я сам с ним поговорю. Без тебя. Так лучше будет.

— Мне очень срочно надо.

— Сегодня и поговорю, — Филичев встал. — Ну, блин, Титов! Мне, конечно, удивительно было, что он так быстро приподнялся. Но чтоб такое! Как думаешь, у него те самые пятитысячные?

— Почти уверен. Но вряд ли он знает, что это фальшивки. Эксперты установить не могли, куда ему.

— Ладно, сегодня же вытряхну из него все. Он, вообще-то, разговорчивый, — усмехнулся Филичев в усы.

По этой фразе я понял, что Титов «барабанил» Филичеву. Поэтому Иван и не захотел в моем присутствии с ним говорить. Это правильно. С агентом беседуют только с глазу на глаз.

Пока я общался с Филичевым, Костя Меерович позвонил в Томский университет. Вдруг Титов-младший и правда там? Но из универа ответили, что студент Алексей Титов отсутствует и что, собственно, никто не ожидал его присутствия, так как он еще весной взял академический отпуск на год.

— Ой, сколько же у меня тем для бесед с Титовым-младшим! Ой, как много! — добавил Костя, доложив мне результаты разговора с Томском.

— Ваня Филичев свое дело знает, — сказал я. — Так что скоро мы с Лешей Титовым побеседуем.

Разбежались!

Филичев пришел ко мне примерно в пять вечера. Был он одновременно злой и задумчивый.

— Ноль! — сказал он мне с порога.

Потом со стуком приставил к моему столу стул, рухнул на него и повторил:

— Ноль, бляха-муха!

— Неужели Титов-папа ничего не знает? — удивился я.

— Да все он знает. Уж где его сын скрывается, точно знает. По глазам вижу, — Филичев тряхнул ладонью перед своими глазами. — Но боится. Я таких перепуганных в жизни еще не видел. Язык себе готов откусить человек, лишь бы не рассказывать.

— Надеюсь, до этого ты дело не довел? — поинтересовался Костя.

— Слушай, Меерович, хватит, а? Мне и без твоих подколок... — Филичев вскочил и зашагал по кабинету.

— Обратите внимание, все их боятся, — сказал я. — Все, кто хоть прямо, хоть косвенно дело с ними имели, боятся до усрачки.

— Ничего, — как-то не по-своему угрюмо заметил Костя. — Когда усадим их здесь, вот на этот стульчик, тогда посмотрим, что в них такого страшного. И кто кого бояться тогда будет, тоже посмотрим.

А Филичев все мотался туда-сюда по кабинету, успокоиться никак не мог, все бубнил из-под усов:

— Боится он, гаденыш! А меня он уже не боится, да? Ладно, будут тебе «маски-шоу» и на заправках, и в офисе, и дома. Мозги-то махом прочищу! От всех страхов излечу...

— Подожди, Вань, — говорю ему. — Присядь, что ты мечешься.

Я подождал, пока Филичев сядет, и продолжил:

— Это ты все говоришь правильно. «Маски-шоу» ты ему устрой, обязательно устрой! Но только не сейчас, чуть попозже. Вот когда мы со своим делом разгребемся, тогда ты и начинай.

— А что так?

— Да... — махнул я рукой. — Я что-то уже всего опасаюсь в этом деле. Вдруг, если резко дернемся, опять дров каких-нибудь наломаем? Так что будем тихо смотреть за семейством Титовых. Хотя лучше всего смотреть бы нам за их сыном. Только где его искать?

— Тьфу ты! — стукнул себя по лбу Филичев. — Я так взбесился, что и забыл совсем. Викторыч, я ж не совсем пустой к тебе пришел. Раскопал я, что у Титова-старшего квартирка в Новокузнецке имеется. Оформлена не на него, но это его хата, сто процентов. Так что, скорее всего, его сын там и скрывается.

Я слов нет, как обрадовался. Если так, то Леша Титов в этой квартире и должен быть. Где еще? Ему светиться никак нельзя, а во всех остальных местах с него паспорт потребуют.

— Что ж ты сразу не сказал, змий! — говорю Филичеву. — Давай адрес.

— Сейчас, сейчас... — Филичев листал записную книжку. — Куда я его записал-то?

— Запоминать надо такую инфу, товарищ майор, — усмехнулся Меерович.

Филичев поднял голову от записной книжки:

— Костя, запомни, самый тупой карандаш лучше самой острой памяти.

Листанул еще пару страничек и говорит:

— Ага! Вот он.

И протянул мне книжку.

Я переписал адрес, вернул книжку Филичеву и говорю Косте:

— Съездишь завтра? С утречка прямо.

— Да с радостью, — говорит Костя и берет у меня листок.

Это был мой последний в жизни разговор с Костей Мееровичем.

Наутро, двадцатого сентября две тысячи двадцатого года, он уехал в Новокузнецк.

18.

Костя уехал в десять утра. В одиннадцать тридцать ему звонил Семен Корнилов. Спрашивал, куда Костя положил нужный Семену материал. Время звонка смартфон, разумеется, запомнил. Костя еще был в пути.

Я почему так на времени внимание заостряю, потому что на записи с камеры наблюдения в одной новокузнецкой блинной, которая так и называлась «Блинная», время записи тоже фиксировалось. То, что там происходило, началось в одиннадцать пятнадцать. Запись эту я смотрел уже на следующие сутки.

В блинной было очень малолюдно. За столиком у самого входа сидели молодые парень с девушкой. По виду — студенты. А у самого прилавка, сидя спиной к двери, завтракал Алексей Титов. За прилавком была барменша. И больше не было никого.

В одиннадцать пятнадцать входная дверь открылась и в блинной появилась эта чертова пацанка Дось и с ней один из ее парней-дуболомов. Второй, очевидно, остался в машине, за рулем.

Одновременно с этим молодая парочка поднялась из-за стола и направилась к выходу из блинной. Те двое посторонились, пропуская их. Потом парень-дуболом слегка тронул Дось за плечо и показал ей на стену. Там висела табличка с надписью: «Улыбнитесь, вас снимает видеокамера!» Дось ухмыльнулась, кивнула и что-то сказала парню. Тот рассмеялся.

Алексей в это время обернулся — наверно, на звук голосов — и, увидев, кто пришел, подскочил на ноги как ошпаренный.

Парень быстро подошел к нему, приобнял за плечи, как старого приятеля, и усадил обратно за столик, а Дось направилась к кассе.

Там она, улыбаясь, спросила что-то у барменши, показывая на лежащее перед ней фотоменю. Барменша склонилась над ним, и тут же Дось коротким ударом ребра ладони по затылку вырубила ее. Барменша рухнула, ударившись по пути головой о прилавок. Потом у нее диагностировали сотрясение мозга. По той ситуации можно смело сказать: легко отделалась. Очень легко. Впрочем, Дось она и не интересовала. А интересовал ее Титов. К нему она и подошла, заглянула в лицо и что-то очень коротко спросила.

Титов подскочил на ноги и заговорил, то показывая куда-то руками, то прижимая их к сердцу. Дось раздраженно помотала головой и задала вопрос чуть подлиннее, покачивая, по своей привычке, ладонью перед вопрошаемым. Титов замахал руками и снова начал что-то объяснять. Тогда Дось правой рукой взъерошила себе прическу — и сразу же левой Титову в печень! Вообще без замаха. Но удар был профессиональный, хорошо поставленный.

Титов согнулся пополам. А она ему в прыжке коленкой в нос и одновременно локтем по затылку! Что там у парня с лицевыми костями случилось, представить страшно. Он упал на пол и задергался в конвульсиях.

Дось еще пару раз подпрыгнула на месте в боевом азарте, все успокоиться никак не могла, потом кивнула своему спутнику. Тот поднял Титова и потащил к выходу. А Дось... Эта сучка внимательно осмотрелась, нашла видеокамеру и сделала то, о чем просила надпись на табличке. Обаятельно улыбнулась и помахала рукой. Потом тоже ушла. На часах было одиннадцать двадцать четыре...

Журавленко вдруг прервал рассказ, достал сигарету, долго разминал ее, глядя в стол, потом закурил и некоторое время дымил молча. Наконец сказал:

— Скоро год будет, а все равно тяжело вспоминать. Все думаешь: может быть, не надо было Костю одного отпускать? Сам бы с ним поехал — может, все иначе бы сложилось. М-да... Может быть, и иначе, конечно. А может быть, и нет. Тогда не рассказывал бы я вам сейчас про все это.

Он прикурил новую сигарету от выкуренной, раздавил в пепельнице бычок и продолжил.

— Тело Кости нашли ближе к восьми вечера. Сначала его машину. Она стояла в десяти километрах от Новокузнецка, недалеко от трассы, за кустами. Повернута была по направлению от Новокузнецка. Скорее всего, Костя развернулся, когда ему навстречу попался знакомый белый «мерседес», и пристроился следом. А потом «мерседес» свернул с трассы в лес. Костя — за ним...

Непонятно до сих пор, почему Костя не позвонил никому, не предупредил, что происходит, не попросил помощи, в конце концов. Впрочем, он, может, и звонил, но на том участке мобильная связь почти не ловит, а рации у него в машине не было.

Самого Костю обнаружили на поляне примерно в километре от дороги. Лежал навзничь. У правой руки табельный пистолет. В восьми метрах от него следы стоянки «мерседеса». С этого расстояния перестрелка, наверно, и шла. У Кости три ранения: одно в печень, одно в сердце и одно прямо в лоб. В печень и сердце попали с дистанции. Очень точно били. А в лоб — в упор. Зачем? Добивать его не надо было, предыдущие раны каждая в отдельности смертельные. А я знаю, зачем, и это знание меня всегда немного успокаивало и успокаивает. От ярости, от бешенства они в упор стреляли. Дело в том, что у Кости в магазине не хватало четырех патронов. И четыре гильзы недалеко от него лежали. А там, где стоял «мерседес», мы кровь нашли. Причем обильно и двух разных групп. Цепанул их все-таки Костя. Хорошенько цепанул!

Чужих гильз мы нашли всего две. Били, как я уже сказал, без промаха. Два выстрела, два попадания. Гильзы девять миллиметров от патрона марки «Люгер». Такие патроны используются много где, но не в России.

А вот в голову Косте били из револьвера. Потому и гильзы рядом с телом не было, только пуля. Сорок четвертого калибра от патрона «Магнум». Одного из самых мощных в мире. Пришлось Костю хоронить с закрытой головой.

Там же, на поляне, валялись разорванные упаковки перевязочных пакетов, окровавленные ватные подушечки. Пустые шприц-тюбики: два ярко-синих — из-под опиоидного обезболивающего «Промедол» и ярко-желтый — с каким-то легочным стимулятором. Разбитые ампулы из-под антибиотиков, разовые шприцы, порванный жгут.

Досталось этим сволочам, досталось! Куда бы они в тот день ни ехали — а ехали они, скорее всего, к нам в город, — Костя их остановил. Им пришлось бежать.

На этот раз в «Перехвате» участвовала и авиация. Пять вертолетов привлекли. Но даже при всем при этом «мерседес» мы обнаружили только на вторые сутки. Недалеко от границы Кузбасса с Алтаем. Они его просто бросили, а сами как сквозь землю провалились. Новенький автомобиль с очень навороченным оборудованием — спецназ позавидует — взяли и бросили, как одноразовую посуду после пикника. То ли торопились, то ли он для них, при всей своей цене, значил столько же, сколько использованная одноразовая посуда.

После осмотра автомобиля понятно стало, как им призраками удавалось перемещаться по всей Западной Сибири. Чего там только не было! И портативная станция радиолокационных помех, и глушитель полицейского радара, и детектор высокочастотных радиопередач, и глушитель радиосигналов... Особо интересным был один крайне редкий прибор — импульсный повторитель с усилителем, при помощи которого можно ввести в заблуждение всякого, кто захочет отследить машину через GPS или ГЛОНАСС.

Но даже вся эта электроника вряд ли так долго могла бы им помогать, если бы не еще одна вещь, обнаруженная нами в машине. Карта! Бумажная географическая карта Сибири от Тюмени до Красноярска. Отлично изготовленная, с надписями на английском языке.

— Вы, Эля, спросите: и что им от этой карты? А там были обозначены сто шесть дорог, которые не отмечены ни на наших картах, ни на GPS-навигаторах. А в реальности они есть. Полузаросшие, полуразрушенные, но есть. И все идут по безлюдным сельским, точнее бывшим сельским, местностям. По ним, от заброшенной деревни к заброшенному поселку, всю Сибирь можно туда-сюда проехать и ни разу на людей не наткнуться. Конечно, придется время от времени федеральные трассы пересекать, но это же минуты.