Михайловский Николай Григорьевич
Таллинский дневник
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Аннотация издательства: Эта книга о коллективном подвиге моряков Балтики во время обороны Таллина в 1941 году, а затем при освобождения столицы Советской Эстонии и островов Моонзундского архипелага в 1944 году. Автор - писатель Н. Г. Михайловский - в годы Отечественной войны военный корреспондент, участник данных событий. Его "Таллинский дневник" был одной из первых художественно-документальных книг о войне на море, увидевшей свет в пятидесятых годах. На протяжении последующих десятилетий автор продолжал собирать материал на близкую, знакомую ему тему и теперь представляет свой труд вниманию читателей.
Содержание
Об этой книге
Нашу молодость рвало на минах
Встреча в Пирите
Мирный Таллин
Дорога на флот
Цехновицер, Вишневский и другие
Интервью с капитаном Барабановым
Дерзкий стих и достоверный том
Тайна аэродрома "Кагул"
Горячие денечки
Бои у городских застав
Мыс Юминда
Гибель "Виронии"
Заплыв Васи Шувалова
Огненная купель
Вера. Надежда. Любовь 143
"Четвертый бастион"
"Тот ураган прошел, нас мало уцелело..."
Литературная группа действует
Из огня да в полымя
Так начиналась победа
Младшие братья крейсера "Киров"
Огненные мили
К заветной цели
Пресс-конференция в отеле "Палас"
Эти странные "барбакадзе"
Когда пехота штурмовала острова
Искры незатухающего огня
Неоткрытые острова
Достояние Эстонской республики
Они уходили последними
Бессмертный дивизион
Флагманский минер
Морское братство
Река времени
Вместо послесловия
Примечания
Об этой книге
Нет необходимости представлять читателю старейшего писателя-мариниста Николая Григорьевича Михайловского. Еще в далекие предвоенные годы он связал свою жизнь с военно-морским флотом, в рядах которого прошел всю Отечественную войну. Сначала на Балтике, в период обороны Таллина и Ленинграда, затем на Черном море, во время битвы за Севастополь, и на Северном флоте - в самую страдную пору его боевой деятельности. Писательскому перу Н. Г. Михайловского принадлежат широко известные произведения "С тобой, Балтика!", "Мыс Желания", "Всплыть на полюсе!", "Штормовая пора", "Бессменная вахта", "Только звезды нейтральны" и другие произведения.
"Таллинский дневник" - одна из первых его книг, пользующаяся особым признанием читателей. Лейтмотивом книги мне представляются строки Л. Н. Толстого: "Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения... Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни". Эта мысль пришла на память, когда я снова читал и перечитывал "Таллинский дневник", в котором запечатлены картины того тяжкого, но героического времени, что вечно в памяти балтийских моряков. Ведь речь идет о сорок первом - роковом, как его принято называть. Той лютой године, когда испытывалось все: и сила нашего строя, и дух советских людей, и способность нашей армии и флота сначала остановить врага, измотать его в долгих боях, чтобы потом учинить ему полный разгром.
За минувшие четыре с лишним десятилетия происходила порой известная переоценка ценностей, менялся взгляд исследователей на некоторые события войны. Что же касается таллинской эпопеи, прорыва нашего флота из Таллина в Кронштадт 27-29 августа 1941 года - эта операция сразу была оценена как героическая страница в истории Великой Отечественной войны.
В 1984 году за доблесть и мужество, проявленные в годы Отечественной войны, столица советской Эстонии город Таллин удостоен высокой награды Советского правительства ордена "Отечественной войны" 1-й степени.
"Таллинский дневник", впервые увидевший свет в 50-х годах, изданный почти одновременно в Москве и Ленинграде, сразу получил признание не только среди военных моряков, но и среди широкого круга читателей. Он тогда стал своеобразным "бестселлером". Успех его понятен, если учесть, что это было одно из первых документальных повествований о периоде нашей активной обороны, написанное от первого лица честно, искренне, человеком, который все, о чем пишет, сам видел и пережил. Начав свою жизнь в те далекие годы, "Таллинский дневник" рассматривался не только как литературное произведение, но и как документ истории. Не случайно ссылки на эту книгу можно найти в трудах советских и зарубежных историков. Достаточно указать на шеститомное издание "Истории Великой Отечественной войны".
Шаг за шагом автор рисует картины боев за Таллин, позволивших почти на два месяца сковать немецкие дивизии и выиграть время, необходимое для создания стойкой, надежной обороны вокруг Ленинграда, прорыв флота в Кронштадт, какого не знала истерия. И, наконец, возвращение флота в Таллин в 1944 году. Никого не оставят равнодушным страницы, повествующие о гибели "Виронии" и обо всем последующем, что довелось пережить автору, оказавшемуся буквально между жизнью и смертью. Сквозь строки книги ощущается та сила духа наших людей, которая помогла выстоять в самую трудную пору, а затем и победить.
Там, где автору не довелось лично быть и увидеть своими глазами те или иные события, он приводит свидетельства очевидцев, и они очень удачно вплетаются в общую канву повествования. Показательна в этом отношении история лесовоза "Казахстан". Она передана словами участников этого изумительного подвига, наполнена правдивыми деталями, способными взволновать читателя.
Более сорока лет автор скрупулезно собирал материалы, связанные с упомянутыми историческими событиями, что позволило в третьем издании книги значительно расширить рамки повествования, рассказать о ряде неизвестных страниц войны, например об испытании в Таллине одного из первых советских радиолокаторов под руководством инженера К. Голева.
Мне, историку, участнику войны на Балтике, автору ряда работ о том далеком времени, очень дорого то, что "Таллинский дневник" отличается правдивым изображением событий, умением рассказать о войне без ложного пафоса - просто, точно, по-писательски образно и эмоционально.
Сейчас, накануне 40-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне, книга эта приобретает еще большее значение и актуальность благодаря тому, что прошлое перекликается в ней с настоящим. То великое и благородное, чему посвятили себя люди войны, имеет сегодня вполне достойное продолжение...
Капитан 1-го ранга,
заслуженный деятель науки РСФСР,
доктор исторических, наук, профессор,
лауреат Государственной премии СССР
В. И. Ачкасов
Нашу молодость рвало на минах
Встреча в Пирите
Летом восьмидесятого года я жил в Пирите, - небольшом курортном местечке под Таллином. Рано утром, когда солнце еще только выплывало из туманного марева, а на пляже было пусто, я выходил к морю и час-другой сидел на берегу, наблюдая, как расходится день и как веселеет и начинает играть под солнцем море.
В этом море где-то на далеком горизонте когда-то я погибал. И наверняка бы погиб, если б небольшой военный катерок не подобрал меня в последнюю минуту. Хотя с того времени прошло сорок с лишним лет, меня притягивает этот берег: здесь я по-другому ощущаю ценность жизни и радуюсь ее самым простым проявлениям. Вот радио, поперхнувшись и как бы слегка прочистив горло, объявило, что температура воздуха 20 градусов, а температура воды всего четырнадцать, вот врач в белом халате прошла на лодочную станцию, вот, несмотря на свежее море, первые надувные матрацы поплыли от берега.
Появились люди, и стало шумно, возгласы покатились над водой. А вот человек в белой детской шапочке с козырьком расположился рядом со мною со всем своим семейством. Затеялся разговор, слово за слово, и я уже знаю, что это шумное южное семейство с мягким певучим говором всегда отдыхает не в географически близких им южных широтах, а на севере.
Глава семьи, поджарый и молодцеватый, отправился к морю принести воды в резиновой шапочке и намочить песок, из которого двое детей возводили замок.
Солнце поднималось все выше, пришла пора уходить с пляжа. И тут глава семьи, заливая водой песок, объяснил мне, что же влечет его на этот берег вот уже много лет.
- Я уходил из Таллина в августе сорок первого. Вот отсюда мы уходили, он показал рукой на рейд, где покачивались на якорях торговые суда.
- На чем же вы уходили? - спросил я.
- На "Свердлове".
- Вы со "Свердлова"? - с удивлением воскликнул я и вспомнил приземистый, с четырьмя трубами старый миноносец. Он маневрировал на рейде, прикрывая отходящие из гавани корабли.
- А я уходил на "Виронии".
Он бросил свое занятие и внимательно посмотрел на меня. Теперь я увидел близко его лицо и заметил, что он немолод. В лице его были явственны следы нелегкой жизни. Он тоже, как и я, был пожилым, этот человек. Только в первый миг показался мне молодым.
Мы молчали.
- Я не видел "Виронии". Но слышал о ней, ее потопили, как и нас.
- А "Свердлов" я помню. Вы шли в охранении "Кирова"?
- Да, мы находились в охранении. А когда увидели торпеду, она как раз мчалась на "Киров", мы закрыли борт "Кирова" и приняли торпеду на себя.
Голос его дрогнул.
- Все погибли. Понимаете, все! Спаслось несколько человек.
Он сдернул с головы шапочку, уткнулся в нее лицом и заплакал.
Дети лепетали у наших ног, кто-то рядом смеялся, кто-то крикнул: "Давай, Костя, пасуй на меня!" - и мяч рванулся, просвистел мимо нас.
Я подумал о том, что люди существуют в разных временных потоках, и вот мы, а может, и еще кто-то на этом пляже может попасть с нами в горячий поток времени, не остывающий с сорок первого года, и увидеть этот берег другим, каким наши дети, наши внуки никогда его не увидят. Они смогут вообразить, представить себе то время, но не могут войти в него, почувствовать его горелый тяжелый вкус, его вязкое течение и испытать такое волнение, от которого не лечат таблетки нитроглицерина.
Власть этого времени над нами велика. Казалось бы, мы должны избегать трудных воспоминаний, но с годами количество писем, начинающихся словами: "Пишет вам бывший краснофлотец..." или "бывший зенитчик...", не убывает. Люди стремятся памятью к прошлому, они стареют, многое забывают, но имена тех, а Кем воевали и кого оставили на войне, помнят неизменно. Письма полны этими именами. Как будто память вымывает их и выносит на поверхность. Эти имена сопровождает неизменное: "напишите о героических защитниках..."
Почему с таким упорством мы возвращаемся к войне? Действительно ли в этих возвращениях есть логика? Может быть, в этих днях мы ищем оправдание своей жизни? Может быть, там мы находим образцы человеческого духа, верность идеалам честности и добра?
Человек, который в годы войны был девятнадцатилетним, двадцатилетним моряком, исписывает десятки страниц воспоминаниями о четырех годах войны, а все последующие десятилетия умещаются буквально в нескольких строках. После войны работал там-то, сейчас на пенсии. Что же, эти четыре года весят на чаше весов больше, чем прожитая жизнь?
Человек плачет на пляже о том, что прошло здесь сорок лет назад. Плачет о погибших товарищах, а ведь он за эти годы, вероятно, многое и многих потерял, почему же та боль свежа и не притупляется?
Меня самого тоже толкает к этому времени, к этим местам, и, однажды решив к ним не возвращаться, я возвращаюсь снова и снова. И пишу об этом уже не в первый раз.
Мирный Таллин
Таллин начинался для меня праздником, городом оживленной яркой жизни, нарядной толпы, шикарных ресторанов, уютных кафе, городом бойкой торговли. И в толпе, и в шуршании жалюзи на окнах домов, и в музыке, доносящейся через распахнутые окна, в богатой карнавальности жизни было что-то лихорадочное, болезненная напряженность, взвинченность. Шел сороковой год. Я приехал в Эстонию корреспондентом "Правды" и был ошеломлен пестротой жизни. Это был калейдоскоп, кинолента, из которой память выхватывает сейчас лишь отдельные кадры: толпа солидных, неторопливых господ в легких пальто из дорогого сукна (качество сукна проверялось тем, что в него наливали воду и ни одна капля не просачивалась насквозь) и непривычное выражение неуверенности на их лицах. Они пришли в Наркомат народного хозяйства узнать "насчет национализации". Они стоят группами, как на дипломатическом приеме, ждут выхода наркома и учтиво беседуют, но в толпе, как по бикфордову шнуру, пробегает искра, то тут, то там вырывается возмущенное восклицание, нервный жест, белый платок прикладывается к вспотевшему лбу. А внизу под окнами наркомата толпа студентов со старым знаменем: на красном полотнище золотые буквы: "Братьям по классу эстонским рабочим привет от кожевников и печатников Костромы". Когда-то, после революции 17-го года, это знамя костромичи отправили в подарок профсоюзам Эстонии, но таможенная пошлина была так высока, что знамя пролежало в таможне. Студенты нашли его и теперь носили по городу. Те, кто сидели на улице под тентами за чашкой кофе, смотрели на студентов с любопытством. В моде были широкополые шляпы, подкладные плечи и длинные янтарные мундштуки, через которые женщины курили, расположившись в плетеных соломенных креслах.
Говорили о приходе народной власти, о национализации, об отчуждении загородных вилл, об энтузиазме рабочих и студенческой молодежи, встретившей выборы с восторгом.
Мы, журналисты, аккредитованные в Эстонии, собирались у кабинета Оскара Адовича Сепре в Наркомате народного хозяйства, и тут же в приемной происходили короткие пресс-конференции. Записи об этих конференциях сохранились в моем блокноте.
- Что вы считаете главным в проведении хозяйственной реформы?
- Бесперебойный ход производства. Важно, чтобы производство не останавливалось ни на минуту.
- Какие вопросы вы решали сегодня?
- Вопрос объединения и слияния заводов радиоаппаратуры, принадлежащих разным владельцам, и вопрос централизованной закупки кож у крестьян.
Ответы короткие, Оскар Адович дает их на ходу, он всегда в движении, и наша журналистская ватага спешит следом. Уже на лестнице ему задают последний вопрос:
- Знаете ли вы о сопротивлении, которое отдельные элементы оказывают народной власти?
- Знаю. Сопротивление реформам исходит от тех, чьи богатства реформа урезает. Нас это сопротивление не пугает и не останавливает, ибо эти люди в незначительном меньшинстве.
Оскар Адович надевает шляпу и садится в автомобиль. Журналисты закрывают свои блокноты и расходятся, обмениваясь новостями. Рассказывают, что в районе Иру на какой-то вилле, хозяева которой бежали в Швецию, нашли оружие и что, видимо, на этой вилле убит эстонский патрульный солдат, труп его был найден в лесу. Называют имя Алиды Хансовны Семмерлинг, отважной женщины, председателя Ирусского волисполкома, которая занимается сейчас вместе со следствием поиском преступников. Говорят о войне, которая уже идет в Европе, но никак не чувствуется в живущем мирной жизнью Таллине. Говорят о том, что есть решение о переводе в Таллин из Кронштадта главной базы Балтийского флота и о необходимости такой меры для укрепления нашей обороны.
Все это - лето сорокового года. В таллинском порту - оживленно. Я часто бываю там, смотрю, как подходят, пришвартовываются корабли, как работают грузчики, ловко укладывая тюки или ящики в штабеля. У них проворные, точные, выверенные движения. Наверное, потому, что груз тяжелый и силы строго рассчитаны. В записной книжке сегодня я нахожу запись: "Юхан-Каск, грузчик. Брат Эдвард. Раньше триста грузчиков на тридцать четыре подрядчика. Теперь все - члены профсоюза".
На страницах старого блокнота я нашел еще один характерный эпизод. Вместе с комиссаром порта мы шли вдоль причала и остановились возле утлого суденышка, доверху нагруженного дровами. Наше внимание привлек белокурый мальчуган лет тринадцати-четырнадцати в изношенных башмаках явно с чужой, более крупной ноги. Из продранной кожи выглядывали голые пальцы. Комиссар порта завел с мальчиком разговор, но тут откуда ни возьмись вмешался пожилой упитанный человек в картузе, прогнавший подростка:
- Пошел на место!
Оказалось, что это владелец шхуны, на которой мальчик служил матросом. Детский труд считался самым дешевым и выгодным для хозяев. Как ни коротка была наша беседа, мальчик успел сообщить, что за нелегкий труд на своих харчах он получает тридцать крон в месяц. Большую часть заработка посылает на хутор, помогая родителям.
- Ты учишься? - спросили мы.
Мальчик отрицательно покачал головой.
- А что тебе мешает учиться?
- Нет денег, надо помогать маме.
- Ну, а если бы смог учиться, кем бы хотел стать?
- Кочегаром, - уверенно ответил мальчик.
- А почему не капитаном?
- Ну что вы, это не для меня! Чтобы выучиться на капитана, знаете, сколько нужно денег...
- Почему же не для тебя? Теперь всех, кто захочет, народная власть будет учить бесплатно.
- Бесплатно? Это правда? - изумился юный эстонский гражданин.
В порту пахнет смолой, пенькой, сыростью, машинным маслом. Ветер гуляет между складами, стучит пустыми деревянными бочками, сваленными возле одного из пакгаузов. Ветер приносит запах моря. Чайки кружатся над кораблями с громким криком.
Всего через год в это время в порту будет черно от дыма и людей. Земля будет сотрясаться от взрывов, пожаром охватит небо, десятки кораблей, пришвартованных к пирсам, дрожа от напряжения, готовые вот-вот отдать швартовы, будут спешно принимать на борт раненых и отчаливать, держа курс на Кронштадт.
Но это через год. А пока Таллин - город жизни, полной скрытого напряжения. Уже в шестидесятые годы, встретившись на Северном флоте с капитаном 1-го ранга командиром крейсера П. Зинченко, мы вспомнили Таллин, и он рассказал, как в начале войны, будучи курсантом училища имени Фрунзе, он однажды был назначен произвести обыск в одном из таллинских особняков. Он хорошо запомнил мраморную лестницу, богатое убранство особняка и красивую молодую женщину, появившуюся в шелковом халате из глубины дома. Рассказ П. Зинченко, занесенный в мою записную книжку: "Предъявляем ордер на обыск и приступаем к делу. Она стоит в стороне и спокойно наблюдает. Я осматриваю письменный стол, бумаги - ничего предосудительного не вижу. Вот шкатулка для рукоделия, в таких обычно нитки хранят, иголки. Поднимаю крышку, и в тот же момент красавица бросается к постели. Другой курсант из наших фрунзенцев щелкнул затвором и скомандовал: "На месте!" Я подошел к кровати, поднял подушку. Под подушкой - браунинг номер два с взведенным курком. Я снова вернулся к шкатулке. Сверху действительно нитки и всякая женская амуниция, а под нею проводничок. Стал крутить шкатулку, нечаянно нажал на дно, оно отскочило, под ним оказался радиопередатчик. И этот передатчик, и саму красавицу мы, конечно, препроводили в особый отдел. Позже стало известно, что она и не эстонка вовсе, до 39-го года служила в Париже переводчицей польского атташе. После захвата немцами Парижа была каким-то образом переправлена в Таллин со специальным заданием. Деньги на содержание особняка получала от немецкой разведки. Таллин нашпигован был немецкой агентурой".
Мои блокноты того времени полны именами. Чаще всего это имена рабочих и крестьян, честных тружеников, о которых мы много писали. Цель этих корреспонденции - показать, как на новых социалистических началах налаживалась жизнь в Эстонии. Однако дух делового созидания не исчерпывал жизни Эстонии тех лет. Она была сложнее. В нем был не только народный энтузиазм, но и злоба поспешно отъезжающих за границу буржуа. Помню взрыв нефтехранилища в гавани, пожар, охвативший все небо над гаванью, вой сирен пожарных машин и звон колоколов, тревожный и беспорядочный. Нефть вспыхивала и огненным шаром катилась к морю, где стояли корабли. Буксиры сновали, торопясь вывести корабли из гавани. Говорили о диверсии, о попытках профашистских элементов произвести путч. На другой день военный министр генерал-майор Тынес Ротберг сказал журналистам, одолевавшим военное министерство, что следствие по делу о пожаре будет произведено со всей тщательностью и что нельзя исключать возможность организованной диверсии. А еще через день министр сельского хозяйства повез нас, журналистов, в школу домоводства.
В бывшей помещичьей усадьбе, принадлежавшей, как видно, какому-то остзейскому барону, вычищенной и располированной до блеска, нас встретили сухопарая, безупречно вежливая директриса и девочки в платьях с белоснежными воротничками. Их учили здесь стирать и гладить, доить коров и разводить цветы, выводить пятна на одежде и вышивать, кроить и стряпать. Не удивительно, что наученные столь многому они сами являли собой образец аккуратности и порядка. Казалось, что светится каждый волос на их скромно прибранных головах. Директриса со спокойным достоинством представила нам будущих матерей и хозяек, которые уже сейчас, едва выйдя из пеленок, твердо усвоили, по каким правилам следует пеленать детей и как сводить семейный дебет с кредитом. Мы посмотрели молочную ферму, где в стойлах стояли белые в черное пятно, словно бы накрахмаленные, коровы, цветочные парники, в которых неоновыми огнями светились цикламены, и, наконец, были приглашены оценить кулинарные достоинства будущих хозяек.
Сидя за столом, уставленным блюдами национальной кухни, приготовленными чистенькими и скромными девочками, слушая их мелодичный, певучий говор, не хотелось думать о том, какое напряженное время переживает весь мир, а хотелось верить в одно лишь благополучие и счастье, ожидающее этих детей. Внесли пирог, украшенный взбитыми сливками, как кучевыми облаками. Предупредительно вежливая директриса объяснила, что этот пирог - последняя новинка, созданная на уроках кулинарии. Она плохо говорила по-русски, но достоинства пирога были так явственны, что перевода не требовалось. Три девочки выступили вперед и сделали книксен. Мы поняли, что они авторы новинки. В заключение приема прекрасный хор, состоящий из серебряных голосов, спел нам "Аве Мария" Шуберта. Музыка, кучевые облака пирога и ощущение необыкновенной чистоплотности, не только внешней, но и нравственной, растрогали нас. Вечером в гостинице "Золотой лев" я отстукивал корреспонденцию в газету о постановке начального обучения в Эстонии.
Воздушно-безоблачный торт вплывает в мои воспоминания об этом тревожном времени. Когда тонны стали начинялись взрывчаткой, когда уже стучали на стыках рельсов вагоны с солдатами и пушками, когда в Европе уже шла война, мы, группа корреспондентов, растроганно слушали музыку Шуберта.
Вскоре после этого в Ленинграде на Невском проспекте я встретил старшего лейтенанта Николая Сергеевича Дебелова.
Дебелова было видно издали, он был крупным и выделялся из толпы достоинством, с которым он умел носить морскую форму. Мне он всегда напоминал старого русского морского офицера тем, как уверенно, неподобострастно держался, тем, как улыбался тонкой иронической улыбкой, общей интеллигентностью облика и речи. Те, кто знал его близко, понимали смысл его иронической усмешки. Эта усмешка свидетельствовала не столько о насмешливом складе ума, сколько о глубокой внутренней застенчивости, о скромности, от которой, быть может, он и сам страдал.
Мы зашли в кафе выпить по чашке кофе и разговорились. "Не нравится мне то, что происходит. Я сейчас на "Петропавловске" - немецком "Лютцове" и многое вижу там".
"Лютцов" был тяжелым крейсером типа "Зейдлиц", купленным в Германии. Собственно крейсером ему лишь предстояло стать. Пока что он был лишь коробкой, металлическим корпусом, поставленным у причалов Балтийского завода. Оснащением и вооружением корабля занимались немцы, представители заводов Круппа, электротехнической компании СФР и другие. Руководил всеми работами высокий голубоглазый холодный пруссак, военный советник полковник фон Неске. Этот сдержанный и корректный господин временами исчезал, уезжал в Германию, потом появлялся вновь, всегда с извиняющейся полуулыбкой объяснял задержку поставок оборудования то экономическими трудностями, то аварией, то еще каким-нибудь происшествием. Между тем строительство "Лютцова" все затягивалось.
- Месяц назад фон Неске уехал в Берлин, - сказал Дебелое, - а сейчас вернулся и сообщил, что Германии нужны специалисты и все работающие на "Лютцове" вынуждены будут покинуть Россию.
Разговор был тревожным, велся осторожно. Дебелов не хотел казаться паникером. Он был человеком очень храбрым.
Это была наша последняя встреча в Ленинграде, недели за две до начала войны. Недостроенный крейсер остался в Ленинграде. Вместо восьми орудий главного калибра на нем было установлено четыре. Причем одно из них разорвалось, ибо имело скрытый брак - глубокую раковину, тщательно закрашенную перед отправкой в нашу страну. Крейсер стоял в ленинградском торговом порту в Лесной гавани и оттуда вел огонь по врагу в район Стрельны - Урицка. Врагу удалось его потопить. Потом усилиями моряков и специалистов Балтийского завода, во главе с известным кораблестроителем Анатолием Степановичем Монаховым (он был до войны строителем крейсера "Киров") "Петропавловск" был поднят, вступил в боевой строй и в январе 1944 года снова открыл огонь по немецким войскам.
Вот такие детали видятся мне, когда я вспоминаю довоенную обстановку на Балтике.
Дорога на флот
С чего она начинается? У многих с малолетства появляется тяга к морю и кораблям. Как же случилось, что и меня еще в юности судьба свела с балтийскими морями? Теперь, на склоне лет, я думаю, что этому помогло? Книги, прочитанные в детстве? Кинофильмы, виденные еще в немом кино? Или проникновенные слова И. А. Гончарова, которые памятны каждому мальчишке, прочитавшему "Фрегат "Паллада": "Но не знать петербургскому жителю, что такое палуба, мачта, реи, трюм, трап, где корма, где нос, главные части и принадлежности корабля, - не совсем позволительно, когда под боком стоит флот..."?
Вероятно, и то, и другое, и третье. Но сказать по совести, больше всего - сами люди флота, военные моряки, с которыми мне посчастливилось встретиться и сдружиться еще в мои школьные годы.
В домашнем архиве я как-то раз неожиданно обнаружил старую, почти выцветшую фотографию. На ней хоть с трудом, но все-таки можно различить военных моряков во всей форме, и среди них... Кого бы вы думали? Аркадия Райкина в свитере, кургузом черном пиджачке и наползающей на лоб кепочке. Тут же и сам автор этих строк в юнгштурмовке с портупеей через плечо, как одевались в конце двадцатых годов многие из нас в знак солидарности с немецкими братьями по классу - ротфронтовцами.
В те далекие годы и Аркадий Райкин, еще не успевший поступить в театральный институт, но уже блиставший в школьных спектаклях, и я учились в Ленинграде, в 23-й школе на Фонтанке у Чернышева мостика (в бывшем Петровском училище). Общественные организации школы выделили нас уполномоченными по шефству над эсминцем "Ленин" Краснознаменного Балтийского флота.
Вот и вышло так, что к морякам в первый раз я поехал вместе с Райкиным. В Кронштадт нас пригласили как шефов на большой революционный праздник. То ли праздновалась годовщина Октябрьской революции, то ли отмечался День Красной Армии и Военно-Морского Флота, во всяком случае, запомнилось, что зима уже вступила в свои права.
Поездом мы приехали в Ораниенбаум. Перед нашими глазами открылась бескрайняя белая гладь залива. Небольшой буксир, доставлявший пассажиров в Кронштадт обычно в полчаса, как на грех застрял во льдах на половине пути, и пассажиры, что называется, пешим ходом едва добрались назад до Ораниенбаума.
Надежда на переправу рухнула. Мы с Аркадием приуныли. Но, на наше счастье, нашлись моряки-попутчики. Один из них, узнав, кто мы такие и зачем направляемся в Кронштадт, рассеял наше уныние и уверенно пообещал:
- Не беспокойтесь, ребята, мы вас целехонькими доставим по назначению!
Он исчез на короткое время, затем вернулся и повел нас к берегу, где стояли широкие сани-розвальни, в которые была впряжена неказистая лошадка. Так выглядел более полувека назад персональный транспорт какого-то флотского начальства. Командир высокого ранга дружелюбно пригласил: "Садитесь!" Зарывшись в мягкое сено и сверху укрывшись тулупами, мы без всяких приключений добрались до Кронштадта.
Прошло более полувека, но не забыть теплый и дружественный прием, оказанный командирами и краснофлотцами эсминца "Ленин" двум ничем не примечательным ленинградским школьникам! За ужином мы впервые узнали, что такое хваленый флотский харч, всласть выспались на койках в кубрике. А на другой день участвовали в торжественной части праздника и стали свидетелями концерта краснофлотской художественной самодеятельности.
И не только свидетелями. Аркадию Райкину захотелось (и я всецело поддержал его в этом намерении) чем-то отблагодарить наших радушных хозяев и внести свою долю в общий праздник. Он, конечно, знал, что моряки-балтийцы не могли видеть спектакль "На дне", поставленный в нашей школе опытным режиссером Ю. С. Юрским и с успехом показанный в ряде ленинградских клубов (в пьесе А. М. Горького Райкин исполнял роль Актера), и показать его вдвоем мы не могли. Но вот с рассказами Михаила Зощенко можно было выступить и здесь, на корабле.
Самый большой кубрик, до того переполненный моряками, что согласно известной поговорке не только яблоку, но и ореху негде было упасть, ходил ходуном от смеха, когда юный артист читал "Аристократку".
С первых слов: "Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках" установился прочный веселый контакт со слушателями.
Что ни реплика, то залпы смеха! А когда Райкин с каким-то ожесточенным воплем подал знаменитое: "Ложи, говорю, взад!" - в кубрике поднялся такой грохот, как будто одновременно пальнули все пушки эсминца.
Заключительные слова - "не нравятся мне аристократки" - моряки сопроводили единодушными восторженными аплодисментами, какими редко удостаивают начинающих артистов.
Пройдет несколько десятилетий, прежде чем в книге о народном артисте СССР А. И. Райкине мы прочтем: "Это было в Севастополе. Молодые моряки окружили артиста, как старого друга, и завели с ним разговор по душам..." Мне же хочется напомнить, что истоки его дружбы с моряками восходят к памятной для нас обоих поездке в Кронштадт, на подшефный эсминец, когда Аркадий Райкин, еще будучи школьником, покорил балтийцев своим неподражаемым талантом.
Эту поездку в Кронштадт я описал во всех подробностях в школьной стенгазете, редактором которой являлся. То была моя первая встреча с флотом и, можно сказать, первый репортаж о моряках. С тех пор я был пленен кораблями и еще больше - людьми, которые управляли сложной военно-морской техникой. И, конечно же, не случайно остался связанным с флотом с юности до седых волос.
После окончания института журналистики я работал в ленинградском корпункте "Правды" и больше всего писал о Балтике.
Должен сразу оговориться. Главным и определяющим было не только мое тяготение к военным морякам, но и веление времени. В тридцатые годы страна бросила гигантские силы и средства для укрепления обороны в связи с возраставшей военной угрозой со стороны фашизма. На десятках стапелей закладывались и ежегодно вводились в строй новые военные корабли. Так, Краснознаменный Балтийский флот пополнился такими замечательными крейсерами, как "Киров" и "Максим Горький", быстроходными эскадренными миноносцами во главе с лидерами "Ленинград" и "Минск". На всех флотах создавалась своя военно-морская авиация, оснащенная машинами новых типов от бомбардировщиков дальнего действия до самолетов-торпедоносцев.
Почти изо дня в день на страницах "Правды" и других центральных и ленинградских газет публиковались материалы о боевой и политической подготовке флота, походах, учениях, артиллерийских стрельбах.
Кронштадт - исконная главная база балтийских моряков - стал для меня как бы вторым домом. Я подолгу жил на кораблях или в Доме флота, поддерживая тесные связи с работниками Политуправления КБФ. Большой известностью и уважением на флоте пользовался тогдашний начальник Пубалта дивизионный комиссар Петр Иванович Бельский, в стиле работы которого и обращении с людьми ярко проявлялись черты профессионального революционера. Ростом невеликий, кряжистый, тучноватый, с гладкой, будто полированой головой, он отличался завидной подвижностью и в течение дня успевал побывать в нескольких подразделениях базы и на кораблях, с десятками командиров и краснофлотцев лично побеседовать, самому на все посмотреть и, что называется, прощупать своими руками.
Как-то раз, прямо с рейсового парохода, я поспешил к нему в кабинет посоветоваться, о чем бы следовало сейчас написать для газеты. Бельский снял трубку телефона, позвонил оперативному дежурному штаба флота, узнал, какие корабли сегодня выходят в море, и предложил мне:
- Сходите на сторожевике. Корабль новый, замечательный. Несется быстрее лани. Прокатитесь с ветерком... Посмотрите, как отрабатываются боевые задачи, вот и будет вам самый подходящий для газеты материал.
Поблагодарив за добрый совет, я во всю прыть своих молодых ног помчался на известную всем балтийцам кронштадтскую "рогатку", где в невероятной тесноте, борт о борт, стояли десятки кораблей разных классов. Среди них затерялся небольшой сторожевик "Пурга", на который меня направил начальник Пубалта.
Корабль находился в часовой готовности к выходу. Вечером мы уже были в море. Поход продолжался двое суток. Экипаж сторожевика выполнял учебно-боевые задачи, проводил зачетные стрельбы. Как человек со стороны, я старался больше наблюдать, расспрашивать, учиться у бывалых моряков.
По возвращении в Кронштадт опять зашел к Бельскому и попросил прочитать первоначальный набросок моей корреспонденции, озаглавленной "В дозоре". Он исправил две-три неточности, одобрил в общем и удовлетворенно заметил:
- Ну вот видите, что значит окунуться в самую гущу моряцкой жизни...
В статьях и очерках, публиковавшихся в "Правде" перед войной, часто встречалось имя линкора "Марат". Эта могучая стальная крепость пользовалась особенным вниманием прессы. И не только потому, что "Марату" выпала честь представлять советский Военно-Морской Флот на большом параде кораблей разных стран, собравшихся на знаменитом Спитхейдском рейде в Англии по случаю коронационных торжеств.
В 1938 году экипаж "Марата" добился самых крупных успехов в боевой и политической подготовке и занял первое место среди кораблей всего ВМФ Советского Союза. На одной из труб линкора красовалась большая красная звезда - эмблема первенства.
Здесь не просто несли трудную морскую службу, но буквально изощрялись в инициативе, смекалке, изобретательности. Особенно преуспевали артиллеристы во главе с командиром боевой части капитаном 3-го ранга Константином Петровичем Лебедевым. Это он соорудил на корабле своеобразный морской полигон со множеством приборов, придуманных и изготовленных самими моряками. На таком миниатюрполигоне разыгрывались "бои", артиллеристы учились управлять огнем. "Корабельную академию" проходили по очереди все командиры.
Высокая боевая выучка личного состава неизменно приносила успех в подготовке к "настоящему делу". "Марат" часто выходил в море, стрелял днем и ночью, на волне и в тумане, по невидимым целям. И за все стрельбы - отличные оценки! Мне довелось участвовать во многих походах, самолично видеть, как метко поражают маратовцы пока что условного "врага".
А ведь нечего греха таить, мое первое знакомство с комиссаром линкора Николаем Михайловичем Кулаковым было не слишком обещающим. Узнав, что я раньше не служил на флоте, он скептически улыбнулся и не без юмора посочувствовал:
- Трудненько вам придется. Моряки - народ придирчивый. Каждое напечатанное о них слово в лупу рассматривают, и если вы кнехт спутаете с клюзом, вам этого до скончания века не забудут. Поостерегитесь, чтобы не войти в историю... с черного хода!
Заметив на моем лице растерянность, Кулаков повернул разговор в другую сторону:
- Да вы не тушуйтесь! Не боги горшки обжигают. Поможем вам освоить корабельную науку. Для начала вот возьмите и почитайте...
Он снял с полки в каюте и протянул мне толстую книгу в сером переплете. Называлась она "Основы военно-морского дела". И по сей день этот потрепанный томик хранится у меня, как свидетельство дружеской поддержки. Так я с помощью книг, а больше всего в постоянном общении с бывалыми моряками постигал премудрости флотской службы, ее специфику и организацию.
В походах долгие часы я стоял на ходовом мостике рядом с Кулаковым и проходил под его руководством своего рода военно-морскую практику, узнавая, например, что означает "шары на стоп", какой сигнал поднимают на мачте, если корабль готовится совершить поворот, и много Других полезных сведений.
Старые моряки и по сию пору вспоминают поход балтийской эскадры летом 1939 года с участием члена Главного Военного совета Военно-Морского Флота СССР А. А. Жданова и наркома Военно-Морского Флота адмирала Н. Г. Кузнецова. Это был не только экзамен для моряков, но и своеобразная демонстрация боевой мощи нашего растущего флота. Вместе с линкорами вышли в море эскадренные миноносцы, сторожевики, подводные лодки - целая армада, причем большинство кораблей - новые, недавно вступившие в строй.
Настроение у моряков было прекрасное, всем хотелось блеснуть умением. Корабли безупречно производили сложнейшие эволюции. Над морем прокатились громовые раскаты двенадцатидюймовок "Марата". С миноносца, буксировавшего щит, сообщили: пять прямых попаданий. Артиллеристы-маратовцы снова показали высший класс мастерства.
Мы, корреспонденты, находились на флагманском корабле - линкоре "Октябрьская революция", наблюдали за всем, что происходит на море, но передать в редакцию ничего не могли: техника связи была не та, что ныне, радисты едва справлялись с депешами в Кронштадт, в штаб флота. На всякий случай я в свободные минуты делал наброски будущей корреспонденции - такие заготовки всегда пригодятся.
Поход продолжался трое суток. Вернулись в Кронштадт утром. На Большом рейде состоялся митинг. Выступил Андрей Александрович Жданов. Я его речь записал почти слово в слово, а потом сфотографировал его в кругу краснофлотцев.
Звоню в Ленинград. Заведующий корпунктом Лев Семенович Ганичев торопит: в редакции ждут не дождутся материала.
- Быстрее в Ораниенбаум, я высылаю туда машину. Но легко сказать: быстрее! Рейсовые пароходы ходили тогда редко, на них и надеяться нечего. Выручил Н. М. Кулаков, раздобыл катер. А в Ораниенбауме возле пирса уже дожидалась знакомая правдинская "эмка". Водитель Демин, неутомимый болельщик за наши дела, хватает меня за рукав.
- Едемте скорее, из Москвы без конца звонят, вас ищут.
Прыгая на ухабах и выбоинах, машина понеслась в Ленинград. Не доезжая до города, сворачиваем в аэропорт. Хочу прежде всего отправить фотопленку ее ни по телефону, ни телеграфом не передашь.
Запыхавшийся влетаю в комнату дежурного. Работники аэропорта уже знают нас в лицо. Дежурный взял у меня сверток в черной бумаге.
- Отправим. Через десять минут будет самолет на Москву.
Гора с плеч!
Было четыре часа, когда Демин высадил меня на Херсонской у корпункта "Правды". Влетаю на третий этаж.
Лев Семенович и наша неутомимая машинистка Фаина Яковлевна Котлер уже наготове.
- Будете писать или диктовать?
- Диктовать.
Достаю из кармана блокнот со своими записями. Диктую. Лев Семенович берет из рук машинистки каждую готовую страницу, читает, быстро правит. Вскоре вся рукопись лежала на столе. Ганичев похлопал по ней ладонью, сказав:
- Но без визы товарища Жданова печатать мы это не можем.
Зазвонил московский (прямой) телефон. Заместитель ответственного секретаря редакции Л. А. Железнов сообщил, что пленка получена и проявлена. Все получилось хорошо, уже отправлено в цинкографию.
- Немедленно передавайте отчет, - закончил он.
- А виза Жданова?
- Получите ее, передадите поправки.
Щелчок, и в трубке уже женский голос: Железнов переключил телефон на стенографическое бюро.
Пока я диктовал стенографистке текст отчета. Лев Семенович связался со Смольным. Повесив трубку, сказал мне:
- Поезжайте к Александру Николаевичу Кузнецову. С ним держали связь представители газет, ТАСС и радио.
Еду. Волнуюсь: утвердят или "зарубят"?
Как и для флота в целом, так и для нас, корреспондентов, аккредитованных на флоте, этот поход был тоже экзаменом. Ужасно волновался: а вдруг в редакции отдадут предпочтение официальному тассовскому материалу. В этом случае вся твоя работа идет насмарку, а главное - стыд какой! Был на учениях, суетился, мельтешил, а редакция предпочла тассовский материал.
Взяв мои листки, Александр Николаевич скрылся за дубовой дверью. Вернулся он не скоро. Показал на несколько мелких поправок и заключил:
- Остальное в порядке. Можете печатать.
Так 20 июля 1939 года обширная корреспонденция о походе балтийской эскадры появилась на первой полосе "Правды" вместе со сделанной мною фотографией на четыре колонки, изображающей А. А. Жданова среди моряков линкора "Октябрьская Революция".
Я счастлив, что был свидетелем становления нашего военно-морского флота. Сегодня трудно поверить, что поход, о котором я рассказал, был целым событием. Статьи о нем публиковались на первых полосах газет. Такие ли походы совершают теперь наши боевые корабли, находясь по полгода и больше в дальних плаваниях, достигая подо льдом Северного полюса, неся вахту на самых далеких рубежах.
Война не была для нас неожиданностью. В Прибалтике, на границе с чужим миром, выработалась особая интуиция, острота восприятия. Чутьем своим мы улавливали, что близится этот страшный день.
И вот он настал.
То, что меня сразу послали в Таллин на флот, не было случайностью.
Цехновицер, Вишневский и другие...
Мы вышли из Ленинграда 4 июля утром на "морском охотнике", а к вечеру перед нами замаячил зубчатый силуэт города. В светлых прозрачных сумерках в центре города все было по-старому! в пруду плавали утки со своими выводками, белочки прыгали прохожим на плечи, шумели ручьи, сбегая с утесов, в плетеных корзинках продавали цветы. Не удержавшись от искушения, я купил маленький букет незнакомых, похожих на колокольчики, нежно окрашенных цветов.
Человек с цветами в руках еще не вызывал удивления, хотя жизнь уже перестраивалась на военный лад. Создавался рабочий полк, истребительные батальоны. В цехах таллинских предприятий, там, где делали посуду и разный кухонный инвентарь, теперь готовились выпускать минометы и мины к ним. А в железнодорожных мастерских оборудовались бронепоезда, которые пойдут прямо в бой. Тысячи таллинцев шли по утрам с лопатами и кирками на строительство оборонительных укреплений. Война постепенно становилась бытом. Но так же, как в мирное время, с учтивым поклоном официант ставил перед вами клубнику, залитую взбитыми сливками, и маленький оркестр, расположившийся в глубине эстрады, исполнял популярную до войны "Кукарачу".
В центре города, в кафе под большим полосатым шатром, сидели за столиками шумные компании: мужчины в легких кремовых костюмах, дамы в изысканных туалетах. Им некуда было спешить. Часами они просиживали за порцией мороженого, не торопясь, тянули через соломинку коктейли и тоже говорили о войне... со смехом и злорадством. Они не маскировались, не прикидывались друзьями Советской власти. Наоборот, они открыто ждали фашистов, ждали возможности вернуть фабрики, дома, магазины, ставшие в 1940 году народным достоянием.
Я выглядел, вероятно, нелепо - в морской форме с пистолетом на ремне, с противогазом на боку, с чемоданом в одной руке и букетом колокольчиков в другой. Знакомый журналист, которого я встретил у штаба флота, смерил меня с ног до головы скептическим взглядом и спросил:
- Ты откуда же такой взялся?
- Из Ленинграда.
- А цветочки? Это не противогаз ли у тебя в дороге зацвел? Кстати, ты хоть умеешь им пользоваться?
- Не очень.
- Нам скорее потребуется винтовка, чем эти сумки, - с видом знатока произнес он.
- Ты думаешь?
- Не думаю, а знаю. Немцы-то у Пярну. Скоро и сюда подкатятся.
Я удивился: ведь Пярну - это сто с лишним километров от Таллина.
Однако, к счастью, мой коллега ошибся. Это "скоро" наступило лишь через два месяца.
* * *
Помнится, я зашел в Дом партийного просвещения, обширное белое здание, расположенное по соседству с Политуправлением Краснознаменного Балтийского флота.
В умывальной комнате я увидел обнаженного по пояс человека. Фыркая от удовольствия, он лил на голову воду, его лицо - продолговатое, худощавое, с большим выпуклым лбом - показалось мне знакомым.
- Простите, - неуверенно начал я, - вы очень похожи на одного ленинградца.
- Ленинградца? - переспросил меня незнакомец, вытираясь широким мохнатым полотенцем. - К вашему сведению, я и есть ленинградец.
Я удивился еще больше:
- Вы очень похожи на профессора Цехновицера... Мне доводилось слушать его лекции по литературе в Ленинградском университете.
- Похож на Цехновицера? - громко рассмеялся незнакомец. - Трудно быть похожим на кого-либо другого более, чем на самого себя.
Он начал меня расспрашивать о Ленинграде, и по тому, с каким вниманием он слушал, как интересовался всеми мелочами, я понял, что он живет думами о родном городе.
- А вы давно из Ленинграда? - спросил я.
- Кажется, целую вечность, - ответил Цехновицер, - хотя, впрочем, сегодня пошел всего девятый день.
Мне странно было видеть его в морской форме: в синем кителе с пуговицами, начищенными до ослепительного блеска, и четырьмя золотыми нашивками полкового комиссара на рукавах. Форма сидела на нем очень ладно, только в движениях не было той естественной свободы, какая свойственна профессиональным, кадровым командирам флота.
- Вас призвал военкомат?
- Что вы?! Пришлось не один бой выдержать. У них ответ такой: научных работников, видите ли, не берут. Я плюнул на все и послал телеграмму наркому Военно-Морского Флота. Ответ пришел немедленно, и моя мобилизация состоялась. Кстати, как вы устроились? - тут же спросил Цехновицер.
- Да пока никак. Намерен поселиться в этом доме.
- В таком случае приглашаю в мою спальню, то есть, простите, в мой рабочий кабинет, - сказал он с каким-то лукавством и повел меня в большой зал с высоким лепным потолком и широкими, как в магазине, окнами, где стояло около сотни стульев. Пройдя между рядами стульев, я увидел в стороне аккуратно сложенную кровать дачного типа.
- Вот мое ложе, - сказал Цехновицер, - если устраивает, можете жить вместе со мной. Не очень уютно, зато, смотрите, какая благодать, сколько света и воздуха! Тут я готовлюсь к докладам, и сплю, и выступаю.
Орест Вениаминович вводил меня в курс дела с присущим ему юмором:
- Койка у вас будет шик-модерн, - говорил он, указывая на свою примитивную "раскладушку". - Одеяло из гагачьего пуха, - при этих словах демонстрировалось обыкновенное серое солдатское одеяло. - Трюмо всегда к вашим услугам, - он протягивал кругленькое карманное зеркальце.
И с деланной серьезностью он продолжал:
- Конечно, всякий рабочий кабинет немыслим без книжного шкафа. И шкаф у нас имеется. Вот он.
Цехновицер подвел меня к стене и открыл дверцу небольшого шкафа, внутри которого была мраморная доска с выключателями. В это сооружение Орест Вениаминович сумел втиснуть полочку, на которой в четком строю стояло десятка полтора книг и лежали пачки рукописей.
- Зачем вам таскать все с собой? Блокноты и прочий бумажный скарб вполне можете хранить здесь. Место надежное. Никто не догадается.
Я воспользовался гостеприимством Цехновицера, расположился в зале и занял чуть ли не половину этого оригинального книжного шкафа.
Мы сели в первом ряду, и я спросил:
- Что на флоте?
Цехновицер улыбнулся:
- Сейчас пойдем к нашему командарму. Он устроит нам пресс-конференцию, в пять минут - полный стратегический обзор.
- Командарму? - удивленно переспросил я, зная, что на флоте есть адмиралы, командиры соединений кораблей различных классов, командующие эскадрами, но командарм - фигура сухопутная.
- Э, милый, вы отстали от жизни, - продолжал, улыбаясь, Цехновицер, - у нас на флоте есть свой командарм. Он один посвящен во все тайны военного искусства...
- Кто же такой?
- Писатель Всеволод Вишневский.
Я знал, что Всеволод Витальевич в первые дни войны приехал сюда из Москвы, и обрадовался возможности повидаться с ним.
Цехновицер повел меня в Политуправление флота, на третий этаж, и постучал в дверь служебного кабинета. На стук откликнулся спокойный, неторопливый голос: "Да, войдите".
Вишневский стоял у карты, висевшей на стене, в руках держал газету и, судя по всему, изучал утреннюю сводку Совинформбюро.
Он встретил нас сухо. Впрочем, это было характерно для него. Вся бурная и поистине неукротимая энергия, которой он жил, скрывалась где-то в тайниках его души и обнаруживалась лишь в тот момент, когда он поднимался на трибуну. А в обычной обстановке он казался нелюдимым, замкнутым, говорил тихо, даже застенчиво и всегда был погружен в раздумье. Но как это ни странно, даже когда он молчал, это был прекрасный собеседник: один взгляд, улыбка на лице подчас выражали значительно больше, чем слова.
Я смотрел на грудь Вишневского с орденами Ленина, Красного Знамени и "Знак Почета". В ту пору было редкостью встретить человека, имеющего такие высокие награды.
- Вы смотрите на карту, а не на ордена, - дружески-повелительным тоном сказал мне Цехновицер и обратился к Вишневскому:
- Всеволод Витальевич, что у нас нового?
Вишневский, любивший информировать, объяснять, "вводить в обстановку", показал нам на карте, где проходит линия фронта, сколько километров немецкие войска прошли за последние сутки и за истекшую неделю. Он сравнивал, в какие дни они продвигались быстрее, в какие медленнее, и делал при этом собственные выводы.
Мы вернулись в зал и долго говорили о Вишневском, вспоминали его пьесу "Оптимистическая трагедия", фильм "Мы из Кронштадта", и Цехновицер верно заметил - при всем том, что Вишневский очень талантливый и самобытный писатель, у него противоречивый характер, который не так просто понять.
Потом Цехновицер вспомнил, что у него сегодня лекция, и в раздумье стал расхаживать по залу. Это называлось у него "собраться с мыслями". Он терпеть не мог выступать по заранее написанному тексту.
Вечером зал, служивший нам спальней, заполнили моряки, пришедшие с кораблей и далеких участков фронта, - командиры, политработники, пропагандисты. На трибуне появилась высокая худощавая фигура Цехновицера. Взяв в руки длинную указку, он начал лекцию. На какой-то миг мне показалось, что я нахожусь в университетской аудитории, но только на миг, - разумеется, сегодня он говорил не о литературе.
Через всю карту тянулись флажки, обозначавшие линию фронта от Черного до Балтийского моря. Гигантский вал гитлеровской армии с каждым днем все больше углублялся в нашу страну. С объяснения этого факта и начал Цехновицер свою лекцию. Говорил он страстно, убежденно. Это было живое слово пропагандиста, доходившее до самого сердца слушателей.
Лекция кончена, но долго еще стоял Цехновицер в толпе, курил и беседовал со слушателями. Наконец все разошлись - было поздно.
Перед тем как лечь спать, мы вышли на улицу, охваченную ночной тишиной. С моря доносились раскаты артиллерии.
- Эх, жаль, после гражданской войны мало занимался военным делом, говорил Орест Вениаминович. - Будь я крепче подкован, в тысячу раз полезнее был бы на фронте.
Неожиданно на нас надвинулось несколько теней, и мы услышали окрики:
- Стой! Пропуск!
Синий свет фонарика упал на наши лица. После обычной проверки документов послышался удивленный и обрадованный возглас:
- А, товарищ профессор! Вас-то мы знаем. Вы у нас выступали.
Мы пошли дальше. Ночная встреча с патрульными, для которых Цехновицер был старым знакомым и желанным лектором. - не случайный эпизод. Скоро я убедился, что "товарища профессора" ждали везде. Он был популярен на кораблях и в частях Балтики. Его острый ум, широкие знания и тонкий юмор особенно ценили моряки. Никогда он не повторялся. Об одних и тех же вещах каждый раз умел сказать по-новому.
Еще до войны, в Ленинграде, мне иной раз приходилось слышать такое мнение о Цехновицере: "Человек талантливый, но... - тут мой собеседник недоумевающе подергивал плечами, - очень уж беспокойный у него характер".
Да, беспокойство было одной из характерных черт Цехновицера беспокойство за судьбу каждого порученного дела.
Он умел ценить то, что ему дала Советская власть, и в благодарность отдавался труду, творчеству весь без остатка и в этом видел смысл своей жизни.
Гражданскую войну прошел рядовым солдатом. Интерес к литературе зародился у него еще в окопах, уже там он мечтал об учебе. В потертой шинели, в шлеме и обмотках приехал первый раз в Ленинград. Весь его несложный багаж умещался в вещевом мешке. Один крупный литературовед, к которому прямо с вокзала явился Цехновицер, искренне удивился, когда красноармеец вместе с фронтовыми документами извлек из мешка "Божественную комедию" Данте.
Приехав первый раз в незнакомый город, Цехновицер поселился в зале с позолоченной отделкой, в одном из бывших барских особняков на Неве, недалеко от памятника Петру I. Прежде чем обзавестись самыми необходимыми вещами, он начал приобретать книги. Библиотека была первым имуществом, которое появилось в его квартире. Переплетчики стали завсегдатаями его дома. Он любил и холил книги, точно живые существа. В самые трудные времена выискивался где-то добротный коленкор, и каждая новая книжечка переплеталась. Перед войной его библиотека насчитывала многие тысячи томов различной литературы на французском, немецком, английском и итальянском языках. Этими четырьмя языками профессор Цехновицер владел свободно, и книги Франса, Золя, Роллана, Гете, Гейне, Шоу он читал в подлинниках.
У Цехновицера была жажда к познанию всего, что его окружало. И за короткое время он успел увидеть самое интересное, что было в Таллине, и говорил о городе со свойственной ему восторженностью:
- Вот где действительно на каждом шагу живая история.
Как только выдавался свободный час, он водил меня по историческим местам Таллина, что были поблизости от нашей "штаб-квартиры".
Мы ездили в трамвае на побережье к знаменитому памятнику "Русалка" и долго рассматривали бронзовую фи" гуру ангела с крестом в руке. Этот памятник был сооружен на добровольные пожертвования населения морякам русской броненосной лодки "Русалка", трагически погибшей в 1893 году во время жестокого шторма.
Цехновицер показывал мне живописный парк Кадриорг и почерневший от времени домик Петра I со скромной обстановкой: круглыми зеркалами, широкой дубовой кроватью под истлевшим балдахином, бюро красного дерева, высокими стульями с искусной резьбой на спинках. Живя здесь, Петр наблюдал за строительством крупнейшей для своего времени ревельской гавани. Его руками были посажены многие деревья, образовавшие теперь густые аллеи, сквозь листву которых не могли пробиться даже лучи солнца.
Мы поднимались на Вышгород - старинную часть города, обнесенную крепостной стеной, - и бродили по узким средневековым улицам.
- Зайдемте сюда, - предложил однажды Цехновицер, показывая на чернеющий, точно горное ущелье, вход в старинный храм "Томкирха", который стоит более шести веков. - Тут невредно побывать всем нашим товарищам, добавил он.
Нас встретил хранитель кирхи, сухой, сгорбившийся эстонец, немного говоривший по-русски. Проведя нас в глубь храма к массивным мраморным гробницам, он объяснил, что здесь покоятся останки знаменитых русских флотоводцев и мореплавателей - адмиралов Крузенштерна и Грейга.
- Господин Крузенштерн вместе со своей супругой - наши самые молодые покойники, - сказал старичок. - Они похоронены всего два века назад, а есть мумии, которым триста-четыреста лет.
Мумии? Меня это заинтересовало, и я спросил, можно ли их посмотреть.
- Нет, сейчас нельзя, - ответил хранитель, - гробницы вскрываются очень редко. При мне их проверяли. Мумии сохранились хорошо. Тело и одежда давно окаменели, только замшевые перчатки на руках мадам Крузенштерн как новые...
Дома, разговаривая с Цехновицером обо всем виденном, я думал о том, что, несмотря на войну и золотые нашивки полкового комиссара, он все же остался сугубо гражданским человеком, ученым, и в такие минуты я вспоминал увлекательные лекции Цехновицера в университете, которые приходили слушать и мы, студенты Института журналистики.
Страстные диспуты нередко из университетской аудитории переносились на другую сторону Невы, в квартиру профессора. В его кабинете, что называется, негде было яблоку упасть. На широкой тахте, в креслах и просто на полу размещались юные друзья Цехновицера. В эти часы низкий голос его гремел, прерываемый взрывами хохота. По задору и темпераменту профессор мало отличался от своих молодых университетских друзей.
Главным делом его жизни была литература. Перу Цехновицера принадлежат до пятидесяти научных работ, посвященных истории русской и западной литературы. Не один год своей жизни он отдал созданию книги "Литература и мировая война", которая увидела свет в 1938 году.
Накануне Отечественной войны вышел однотомник повестей Достоевского с большой вступительной статьей Цехновицера. Дальнейшая работа оборвалась буквально на полуслове. С 22 июня 1941 года профессор отложил в сторону любимый труд и начал добиваться зачисления на флот. Каждый час, проведенный дома, казался ему потерянным. Он успокоился лишь после того, как получил предписание явиться в Таллин, к месту военной службы.
Без оглядки на прошлое он устремился в свою новую жизнь.
Самым частым гостем в нашем зале был Всеволод Витальевич Вишневский. Его многое роднило с Цехновицером, у них всегда было о чем поговорить.
Обычно Вишневский приходил с какими-нибудь новостями, садился возле трибуны и жестом заправского полководца, что было наивно и трогательно, поправив огромную деревянную кобуру с маленьким пистолетом внутри, начинал свой стратегический обзор. По ходу разговора Цехновицер вставлял остроумные реплики, но сбить Вишневского было невозможно: не обращая внимания, он продолжал в том же духе.
Потом мы открывали наш потайной шкаф, вынимали оттуда свои записки и читали Вишневскому. Слушая нас, он иногда брался за книжечку в черном коленкоровом переплете и что-то быстро записывал: или ему в эти минуты приходили на ум какие-то интересные мысли, или, не полагаясь на свою память, он хотел записать кое-что из наших наблюдений.
- Вы даже не представляете, какой ценный материал для истории оставим мы с вами, - говорил Всеволод Витальевич. - Может быть, и даже наверняка, со временем будет другой взгляд на события, но факты всегда остаются фактами. Любая деталь, схваченная вашим глазом, должна быть зафиксирована сразу, по горячим следам.
Так мы прожили много дней. По вечерам обычно зал был переполнен. Когда слушатели расходились, кровать Цехновицера раскладывалась по одну сторону трибуны, моя - по другую. Мы ложились, но подолгу не могли заснуть, разговаривая о наших семьях, о литературе, о будущем...
С Цехновицером, а затем и с Вишневским у меня установились дружеские отношения. Я начинал привыкать " внешней суровости Всеволода Витальевича, его неразговорчивости и даже как будто неподвижности. Впечатление, которое складывается от произведений писателя, и впечатление, которое он сам производил, - почти полярны. Динамизм, темперамент, бурная энергия Вишневского и бесстрастная суровость его внешности.
Он не был говоруном, хотя много знал, был прекрасно эрудирован, не был он остряком, хотя безусловно нельзя ему было отказать в остроумии. Все то, что так заметно в пьесах и публицистических статьях Вишневского, было скрыто глубоко внутри. Под внешней неподвижностью и угрюмостью таился колоссальный темперамент и напор мысли.
Я стал заходить к Всеволоду Витальевичу, открывая дверь в его кабинет с неизменной почтительностью ученика. Однажды рискнул захватить с собой очерк. Хотя знал, что времени у писателя мало, я все же ерзал, стараясь улучить момент и всучить ему свою работу.
- Ну что вы мнетесь? Принесли что-нибудь? - выручил меня Всеволод Витальевич.
Я обрадовался и извлек из планшета рукопись на семи страницах.
- На досуге, когда сможете... - промямлил я, как будто чтение моего очерка было самым лучшим проведением досуга.
- Зачем на досуге? - сказал Вишневский и, едва пробежав глазами первые строчки, потянулся к карандашу.
Я был готов ко всему, но только не к такому разгрому. Лев Семенович Ганичев тоже меня сильно правил, но при всем моем уважении к Вишневскому я все же не собирался жертвовать тремя четвертями очерка.
- Это зачем? Что это еще за пустота? - спрашивал Вишневский и, вычеркивая абзац за абзацем, удовлетворенно отмечал: - Пустое место - прочь!
Я попытался сказать что-то в свою защиту, хотел сослаться на художественность. Мне казалось тогда, что написать: "Подводная лодка потопила противника", - это сухо и нехудожественно. Годится для информации. Зато: "На алой заре, перьями висевшей над свинцовой поверхностью моря, подводная лодка торпедировала стальное тело морского пирата" - это художественно.
И вдруг все мои "перья" и "свинцовые тела" оказались пустыми местами и были вычеркнуты одним движением карандаша.
- Художественно - это у Льва Толстого, - сказал Вишневский. - Война идет, а у вас все еще "перья" над поверхностью. Перья были до 22 июня. Тогда я еще согласился бы выслушать ваши объяснения относительно "алых зорь и перьев". А сейчас... Люди гибнут, а вы со своими перьями... Время требует строгого делового стиля, без нарочитых красот, без сюсюкания.
После правки от очерка остались только три страницы. Пробежав их глазами, Вишневский удовлетворенно сказал:
- Вот теперь в порядке. Не огорчайтесь, Коля.
Он улыбнулся. Улыбался он редко и очень по-доброму. Наверное, поэтому его улыбка вполне могла служить утешением.
- Всегда нужна саморедактура, - объяснил он. - В каждом пишущем должны сосуществовать два человека: автор и его редактор. Если редактора нет плохо. Значит, нет браковщика. Редактор, выбросив все лишнее, оставит только нужное. Учитесь выбрасывать. Вы пишете по записным книжкам? И все, что в записной книжке, так и включаете подряд?
Я объяснил, что пишу даже больше, чем в записной книжке. Тут слово "художественно" стало снова путаться на языке.
- А вы не больше, а меньше. Ведь в записную книжку попадает почти все, что увидели или узнали от людей, считайте - это первый круг отбора. Незначительный. Второй, когда вы размышляете над книжкой и отбираете те факты и те детали, что вам нужны. Третий - это, когда отобранное и написанное вы читаете свежим, редакторским глазом. Фильтр материала. Если его нет, получается большая миска бульона, в котором перекатываются две постные галушки. Покажите вашу записную книжку.
Он полистал мой блокнот, отметил, что моим почерком надо составлять шифровки, и спросил:
- Что вы записываете в блокнот? Какой материал?
- Рабочий, - сказал я.
- А откуда вы знаете, что "рабочий", а что - "нерабочий". Я, например, не знаю. Записываю все, что успеваю записать: разговор, который меня заинтересовал, важные сообщения, даты, цифры, даже впечатления от прочитанной книги - словом, все, что меня заденет. Не надо думать, сможете ли вы это использовать сегодня. Все, что вас задело за живое сегодня немедленно заносите в книжку. Пусть она станет чем-то вроде дневника. Тогда вы сможете черпать из нее не только завтра, но и послезавтра, может быть, даже всю жизнь. Вот взгляните.
Он раскрыл свою записную книжку в блестящем коленкоровом переплете и показал гриф, стоящий сбоку возле одной записи: НДП. - "Не для печати".
- Запись носит сугубо личный характер, - пояснил он. - Но я сделал ее, и кто знает, может, когда-нибудь пригодится.
Часть моих записных книжек вернулась с войны целой и невредимой. Если иногда я нахожу в них записи, интересные не для меня одного, то этим в большой степени я обязан уроку, преподанному мне Всеволодом Витальевичем Вишневским.
С первых дней пребывания в Таллине мы собрались под эгидой Политуправления КБФ. Мы - это большая группа литераторов, писатели и журналисты: Всеволод Вишневский и Леонид Соболев, Всеволод Азаров и Анатолий Тарасенков, Юрий Инге и Николай Браун, Александр Зонин и Филипп Князев, Григорий Мирошниченко и Юлий Зеньковский, Даниил Руднев, Евгений Соболевский, Владимир Рудный, Яков Гринберг, фотокорреспондент ТАСС Николай Янов...
В Политуправлении нас встретили дружески. Многих литераторов и раньше знали. Оно понятно: еще не была забыта финская война, когда журналисты вместе с пубалтовцами высаживались на Гогланд и вместе ползли под пулями в дни штурма финского укрепленного района Муурила.
Наш шеф - начальник отдела агитации и пропаганды полковой комиссар Кирилл Петрович Добролюбов оставил при Пубалте Вишневского, Соболева, Рудного, Гринберга и меня, поскольку мы были корреспондентами центральных газет. Остальные получили назначение в газету "Красный Балтийский флот" и многотиражки соединений: Тарасенков - редактором газеты ПВО главной базы, Мирошниченко - редактором газеты минной обороны. Князев - многотиражки морской пехоты. Никто не остался без дела.
Кирилл Петрович каждого по-отцовски напутствовал, хотя сам был не многим старше нас, а казался даже моложе потому, что отличался поистине комсомольским темпераментом.
Иногда, что называется, под настроение он рассказывал нам о своей юности в двадцатых годах, где-то в глухой деревушке. Был он там комсомольским вожаком. Ребята, окружавшие его, были истощены голодом, худые, немощные. И это больше всего беспокоило секретаря комсомольской ячейки Добролюбова. Его деятельность началась с того, что на собранные членские взносы да плюс к тому деньги, выпрошенные у родителей, купили... корову. За ней ухаживала вся комсомольская ячейка. Ребята вдоволь пили парное молоко и на глазах поправлялись. Ну, разумеется, когда об этом узнали в райкоме комсомола, Кириллу была крупная вздрючка. Приятно, что спустя столько лет Добролюбов по-прежнему загорался различными идеями, в нем бурлила молодость, кипел дух того далекого времени.
Вскоре в Таллине появился новый член Военного совета дивизионный комиссар Николай Константинович Смирнов.
Через несколько дней после его приезда мы, как полагалось у Кирилла Петровича, "срочно", "экстренно", "безотлагательно" были вызваны в Пубалт и под его предводительством направились в здание Военного совета.
В приемной сидели люди, прибывшие на доклад к командованию флотом Добролюбов пропустил нас в кабинет члена Военного совета. Из-за стола вышел к нам навстречу и поздоровался с каждым высокий, весьма представительный человек с веселыми глазами и густой шапкой вьющихся волос.
- Ну что ж, товарищи, будем вместе работать! - Это была первая фраза, сказанная им.
До этого мы не удостаивались внимания даже начальника Пубалта, а члена Военного совета и в глаза не видели. В эти минуты каждый подумал, что начинается новая эра наших отношений с руководством.
В отличие от порывистого Добролюбова Николай Константинович Смирнов был всегда спокоен, нетороплив. Но за всем этим ощущалась решительность и железная воля.
Старый моряк, комсомолец первого призыва, он прошел на флоте хорошую школу, прошагал по всем ступенькам служебной лестницы, вплоть до члена Военного совета.
Смирнов рассказал, что перед отъездом в Таллин он был на приеме у секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б) А. А. Жданова и услышал горькие слова о том, что обстановка на фронтах крайне тяжелая. Ближайшее намерение Гитлера - прорваться к Ленинграду. С потерями он считаться не будет. Балтийский флот на переднем крае борьбы. Надо удерживать Таллин во что бы то ни стало. Он должен оттянуть часть гитлеровских войск с сухопутного фронта и преградить доступ фашистам к Ленинграду с моря. Жданов напомнил, что больше двух третей балтийских моряков коммунисты и комсомольцы.
Мы слушали с большим вниманием, а Вишневский не выпускал из рук вечное перо и своим бисерным почерком исписывал страницу за страницей знакомой мне записной книжечки в черном коленкоровом переплете.
- Что мы ждем от печати? - спросил Смирнов, окинул нас взглядом и сам ответил на вопрос: - Боевитости! Задача номер один - борьба с паникой и паникерами. Это наш враг. И бороться с ним нужно всеми средствами организационными и печатным словом - в первую очередь... Здесь, в Прибалтике, не мало враждебных элементов, они распускают ложные слухи, пугают людей, вносят дезорганизацию... А мы должны вселять уверенность, что, как бы ни было трудно, все равно в конечном счете победа будет за нами.
Мы с вами находимся накануне боевой страды. Враг продвигается к Таллину, и по мере его продвижения будет крепнуть наше сопротивление. Каждый день, когда мы задерживаем врага и изматываем его силы, равен выигранному сражению, - произнес Смирнов.
Когда он кончил говорить, поднялся Вишневский и сообщил, что у него есть некоторые соображения насчет организации обороны Таллина по опыту войны в Испании.
- Напишите, Всеволод Витальевич, будем вам признательны, - сказал Смирнов и после короткой паузы сообщил: - Мы тут подумали и решили просить товарища Вишневского возглавить в Таллине наших литераторов. У вас возражений не будет?
- Нет, - ответили мы в один голос.
С тех пор Вишневский вместе с Добролюбовым координировал нашу работу, поручал нам отдельные задания и вместе с тем не стеснял нашу инициативу. В ночные часы он готовил для Военного совета материалы с неизменным грифом НДП (не для печати). Мы знакомились с ними и даже делали выписки.
Часто писал Вишневский руководству флота о недостатках нашей пропаганды. Он отмечал "налет казенщины", бичевал "выступления по шпаргалке" и ратовал за смелый, прямой, откровенный разговор, которого ждут фронтовики...
В эту пору у нас установились крепкие связи с руководителями Советской Эстонии И. Лауристином, А. Веймером, Н. Каротаммом, Г. Абельсом, З. Пяллем... Всего год назад освобожденные из буржуазных тюрем, они стали во главе молодой республики. Рядом с ними были молодые коммунисты. Иван Кэбин возглавлял отдел печати Центрального Комитета. Он был рад нашему участию в местной печати и нашей помощи. Вместе с Вишневским они разработали план печатной и устной пропаганды в условиях фронтового города.
Оперативность, быстрый отклик на события - вот что было характерно для Вишневского.
На исходе первого месяца войны в газетах публикуются его обзорные статьи, полные бодрости и оптимизма. Указом Президиума Верховного Совета СССР введен Институт военных комиссаров - Вишневский пишет статью "Балтийские комиссары", вспоминая прошлое, роль комиссаров на флоте в гражданскую войну. И в каждой его статье либо устном выступлении красной нитью проходит главная мысль: "Мы победили в гражданскую. Мы и в Отечественную выйдем победителями. Нужны терпение, выдержка, мобилизация всех душевных и физических сил..."
Статья Вишневского "Что видел и знает старый Таллин", опубликованная в газете "Советская Эстония" на целую полосу, стала ценным материалом для пропагандистов.
"Многое видели древние стены Таллина... - писал он. - Видели они века борьбы упорного, стоического народа против надменных, беспощадных, хитрых и коварных немецких колонизаторов, слышали стоны сжигаемых на кострах людей, плач обесчещенных женщин, плач сирот. Эстонцы не уступали своих земель, своего очага, своей независимости. Восстания против немецких захватчиков шли по всей Эстонии. Свободолюбивые эсты не смущались тяжелым вооружением рыцарей, латами, кольчугами, шлемами, копьями, мечами, плотным сомкнутым, клинообразным строем врагов... Эсты шли и бились, имея рядом союзников: русских".
Именно в дни нараставшей битвы своевременно было напомнить о том, что всегда "рядом, плечом к плечу с эстонским народом, век за веком шел русский народ. Он шел к тем же целям: царя, шайку помещиков, баронов - долой! Восстания эстов и русских против их вековых угнетателей вспыхивали одновременно".
Вишневский старался поспевать на корабли, в части, держать связь с ЭТА (Эстонским телеграфным агентством) и еще многими учреждениями. А его малолитражка "ДКВ" встала на ремонт. Но безвыходных положений не бывает. Мы получили в свое распоряжение мотоцикл, и Всеволод Витальевич попросил меня в кратчайший срок научиться ездить.
Сначала я тренировался перед гаражом штаба флота. Шоферы надо мной подтрунивали, но вместе с тем охотно посвящали в тайны, объясняя и показывая, как включается мотор, регулируется газ, переключаются скорости. Вскоре я на третьей скорости часами колесил по двору, падал, снова поднимался и опять падал... Вместо того чтобы "выжать" тормоз, я спускал ноги, и оторвавшиеся подметки моих ботинок повисали в воздухе. Все это вызывало бесконечные остроты наблюдавших со стороны. Но через пару дней я плотно оседлал стального коня и отважился выехать в город. Тогда в Таллине еще не было строгих орудовцев, и я по близорукости не раз пролетал под красным светом.
Вишневский опасливо смотрел на нашу конягу и лишь после долгих размышлений отважился занять место на заднем сиденье. Мы понеслись в управление связи. Подъехав к зданию, я остановился, глянул назад: нет моего пассажира. Оказывается, где-то на углу я застопорил ход, чтобы пропустить машину, Всеволод Витальевич на минуту спустил ноги на асфальт и остался посреди дороги. Подобных казусов было у нас немало.
Но этот непритязательный транспорт нас здорово выручал. Ему мы обязаны частыми поездками на фронт и, в частности, знакомством с известным балтийским асом летчиком-истребителем Героем Советского Союза Петром Бринько.
Это случилось неожиданно. Бринько прилетел с Ханко всего на несколько часов заменить износившуюся деталь мотора. Не будь мотоцикла - мы бы вряд ли успели с ним повидаться.
А тут быстро примчались на аэродром. Бринько стоял, окруженный летчиками, и неторопливо беседовал, пожевывая травинку. Это был молодой человек небольшого роста, с быстрыми и живыми глазами; рассказывал он, наверное, что-то забавное - стоявшие вокруг весело смеялись.
- Вот так и воюем! - заключил Бринько, и в эту минуту издали донесся протяжный вой сирены.
Тревога!
- Прошу прощения, я вас оставлю на несколько минут, - сказал Бринько и, подбежав к своему "ястребку", вскоре взмыл в небо...
Все находившиеся на аэродроме стали свидетелями пятиминутного воздушного боя, во время которого Бринько яростно атаковал и сбил немецкого разведчика. Летчики выбросились на парашютах и приземлились поблизости.
Гитлеровцы были задержаны, и Бринько, а заодно и нас с Вишневским пригласили на них посмотреть.
Мы прибыли в штаб авиационной части.
- Давайте-ка сюда фашистов, - сказал начальник штаба сержанту.
Ввели пленных. Серые мундиры, форменные галифе, высокие зашнурованные ботинки. На лицах - пятна ожогов. У одного забинтована голова.
- Спросите у этого долговязого, за что он получил Железный крест? сразу обратился Бринько к переводчику.
- За Англию! - с гордостью ответил немец.
- А этот значок? - Бринько указал на другой фашистский орден.
- За Францию!
- А теперь, - проговорил Бринько, обращаясь к переводчику и показывая пальцем на забинтованную голову фашиста, - а теперь объясните ему, что это он получил от нас - за Россию!
Даже строгий начальник штаба не смог удержать улыбку.
Из допроса гитлеровцев стало ясно, что экипаж раззедчика прилетел для фотосъемки Таллинского аэродрома.
Бринько несколько раз во время допроса нетерпеливо поглядывал на часы, было видно, что он торопится.
- Куда вы спешите? - спросил я.
- Пора домой!
Мы вышли.
- До ночи надо обязательно быть на Ханко, - сказал Бринько, направляясь к машине. - Там я "прописан", туда и спешу...
Летчик уже садился в машину, когда я вынул блокнот и хотел еще о чем-то спросить. Заметив это, он дал сигнал шоферу и исчез. Мы же поехали в Пубалт и написали корреспонденции о десятом самолете, сбитом Петром Бринько.
Интервью с капитаном Барабановым
Таллин принимал все более суровый облик. Он выставил на линию огня рабочий полк, истребительные батальоны. По улицам шагали новобранцы. Им не хватало оружия, гранат, боеприпасов. И, пожалуй, больше всего не хватало умения, выучки, боевого мастерства. И тем ценнее в начальную пору войны был опыт настоящих мастеров вроде Петра Бринько.
К сожалению, о другом таком же летчике - капитане Барабанове - я тогда не смог написать. Журналистская сноровка не помогла, и Барабанов так и не заговорил, как я ни пытался его "расколоть". На мои вопросы он отвечал так скупо, что при всем старании я не мог бы из этих ответов ничего выжать.
Когда я разговаривал с Бринько или Барабановым, мне казалось, что материалом для военного корреспондента может быть только рассказ, причем рассказ определенного свойства: о совершенном геройстве. Мы жаждали этих рассказов и готовы были в любое время дня и ночи мчаться туда, где их можно было услышать и записать.
Теперь я понимаю, что материалом не меньшим, а, может быть, и большим было хмурое молчание капитана Барабанова. И сейчас я хочу рассказать о его мастерстве, его судьбе и его выносливости, запечатленных моей памятью.
О капитане Барабанове тогда все знали в Таллине. Хотя война только началась, он уже был знаменитым летчиком-штурмовиком, вылетавшим на своем бронированном "Иле" по нескольку раз в день. У него была редкая специальность - наносить удары по так называемым точечным объектам - танкам, артиллерийским батареям, машинам с мотопехотой, по самолетам противника на аэродромах.
Все строилось на внезапности. Требовались острый глаз, предельная собранность, чтобы буквально в считанные секунды появиться из-за леса на самой малой высоте, ударить по танкам из знаменитых "эресов" и так же быстро исчезнуть. Но не всегда это удавалось. Иной раз приходилось прорываться сквозь густую завесу заградительного огня. Самолет трясло от близких разрывов снарядов, осколки били по броне. Но похоже, ничего этого не замечал Барабанов, его заботило одно: точно выйти на цель и в нужный момент нажать на гашетки.
Отменная техника пилотирования, быстрота реакции в сочетании с огромной волей - вот что решало успех каждого полета.
Это была каждодневная игра со смертью. Может, поэтому капитан Барабанов был не словоохотлив, на беседы с журналистами у него просто не хватало сил...
Он вскоре погиб, но и по сей день живет в моей памяти этот хотя и молодой годами, но казавшийся зрелым человек в летном шлеме с очками, блестевшими на солнце, нехотя протянувший мне руку и с хмурой снисходительностью выслушавший мою восторженную речь.
Сейчас, когда я смотрю на его портрет, я отчетливо вижу его простое суровое лицо с задумчивыми глазами. Но вместе с тем это лицо, мне кажется, излучает тепло и обаяние. Может быть, это наши воспоминания, проходящие сквозь призму времени, окутываются романтической дымкой - не знаю. Но только не одно лицо летчика Барабанова кажется мне сегодня излучающим тепло и обаяние.
Такими привлекательными, дорогими кажутся мне лица моих погибших собратьев по перу, хотя далеко не все они были такими при жизни. Видимо, это свечение - эффект времени. Но как бы то ни было, у Барабанова было прекрасное, хотя и хмурое, напряженное лицо...
В ту единственную нашу встречу, прищурив глаза, он смотрел куда-то в сторону, хмыкал, отнекивался, кивая головой.
- Трудно штурмовать точечные цели?
- Не легко.
- Сколько вылетов в день вы совершаете?
- Когда как...
- Можете ли вы увидеть результаты своей работы?
- Не всегда.
- Сколько на вашем счету уничтоженных танков и немецких орудий?
- Не знаю, не считал.
- Чувствуете ли вы страх, когда идете на штурмовку, а навстречу бьют зенитки?
- Бывает и страшно.
- Какие у вас ощущения во время полета?
- "Долбануть" и побыстрее смыться.
Кроме приведенного диалога, к сожалению, в моем блокноте не осталось никаких записей об этом поистине легендарном герое и человеке.
Второпях я даже не записал его имя и отчество. И вот впоследствии я уподобился следопытам и начал поиски дополнительных сведений. Благо, как говорится, свет не без добрых людей. Оказывается, в Москве проживает бывший балтийский летчик-штурмовик, подполковник в отставке Алексей Михайлович Батиевский. Он пишет историю боевых действий штурмовиков на Балтике. И с его слов я могу дополнительно сообщить, что Кузьма Николаевич Барабанов 1907 года рождения, командир эскадрильи 57-го штурмового полка успешно действовал, нанося удары по мотомеханизированным войскам противника в районе озера Самро. На его счету десятки уничтоженных танков и машин с пехотой, за что он был награжден орденом Красного Знамени. Но наступил роковой день - 13 августа 1941 года, когда он вылетел на боевое задание, был атакован и сбит вражескими истребителями. В день своей гибели он был награжден вторым орденом - орденом Ленина...
Дерзкий стих и достоверный том
В августе мы особенно ощутили, что фронт приближается... Как метко определил Вишневский - "кончился курортный сезон". Понемногу закрывались кафе, магазины, незаметно затухала деловая жизнь. Немцы перерезали дорогу Таллин - Ленинград. Как-то грузовая машина Политуправления повезла лектора и литературу на аэродром в Котлы и уже не могла проскочить: на шоссе ее обстреляли, и она вернулась в Таллин. Линии связи под непрерывной бомбежкой - это форменный зарез для нас, корреспондентов. Едва успевают починить линию в одном месте, как сообщается о новых повреждениях. Практически невозможно позвонить в Москву и продиктовать корреспонденцию стенографистке. Материалы для редакции мы теперь отправляем в Кронштадт с попутными кораблями, оставляя у себя копии, ибо нет никакой гарантии, что корабль дойдет, не напорется на мину, не станет жертвой бомбежки. Уже случалось, что мы, вручив капитану свои пакеты, были уверены, что они в редакции, а проходит несколько дней, сообщают: транспорт погиб...
Но работа не останавливается. Мы по-прежнему держим связь с частями армии и флота, бываем на фронте и много пишем.
Кабинет Вишневского - своеобразная штаб-квартира. Мы приходим сюда, и каждый рассказывает, где был, что видел. Вишневский слушает, его лицо то хмурится, то на нем вспыхнет по-детски простодушная улыбка.
- Не нужно отчаиваться, что нет связи с редакциями, - говорит Всеволод Витальевич. - Давайте переключимся на местную прессу, радио, установим более тесный контакт с ЭТА. Я думаю, и здесь у нас немало возможностей...
Он еще и еще раз повторяет: "Будем накапливать материал, фиксировать все, что мы видим и переживаем, для будущей работы". Эту мысль спустя много лет очень точно выразил в нескольких стихотворных строчках поэт Константин Ваншенкин:
Важно быть участником событий,
Именно из этого потом
Возникают молнии открытий,
Дерзкий стих и
достоверный том!
Как мы знаем, немало "дерзких стихов и достоверных томов" родились после войны из фронтовых записей: томики стихов Всеволода Азарова и Николая Брауна, "Военные дневники" Вс. Вишневского, "Гангутцы" и "Действующий флот" В. Рудного, "Подводный дневник" А. Зонина и "Гвардии полковник Преображенский" Г. Мирошниченко, "Вечная проблема" Александра Крона, "В море погасли огни" Петра Капицы, "Интервью с самим собой" Даниила Руднева, "Таллинский дневник", "С тобой, Балтика!", "Мы уходили в ночь" автора этих строк и другие произведения документальной прозы о моряках Балтики.
Минная гавань... Не забыть ее аккуратных домиков, где размещались разные службы нашего флота. Не забыть длинного пирса, у которого стояли надводные корабли и подводные лодки. Среди них выделялся сверкавший на солнце пароход "Вирония", названный в честь Виру, одного из уездов Эстонии. На этом весьма комфортабельном пароходике в прежние времена состоятельные люди совершали увеселительные прогулки по Финскому заливу: обычно в субботу пароход уходил в Хельсинки, а в понедельник утром возвращался.
...С начала войны на "Виронии" разместилась оперативная группа штаба Краснознаменного Балтийского флота. У входа в танцевальный салон стоит часовой. На бильярдных столах - морские карты. В коридорах и каютах строгая тишина. Десятки телефонов, аппаратов "Бодо" и коротковолновые радиостанции связывают командование флота с действующими частями и штабами соединений.
Стараясь быть в курсе всех событий, мы, военные корреспонденты, часто наведываемся на "Виронию". Нас принимает начальник штаба, еще сравнительно молодой, хотя уже изрядно поседевший контр-адмирал Юрий Александрович Пантелеев - человек по натуре живой, веселый, остроумный, выходец из петроградской интеллигенции; отец Пантелеева первый советский кинорежиссер, а сын сызмальства увлекался парусным спортом. После революции добровольцем вступил в ряды Балтийского флота, в 1921 году принял боевое крещение под Кронштадтом, был удостоен ордена Красного Знамени. Предельно загруженный работой, Юрий Александрович все же находил время принять корреспондентов. Наши беседы проходили то у него в кабинете перед картой военных действий, то нам удавалось захватить его прямо на палубе "Виронии" и с хода атаковать вопросами. Он выслушивал, неизменно посасывая трубку, и быстро отвечал на вопросы.
- Что происходит на море? - неизменно спрашиваем мы.
- Рано говорить о характере морской войны. Положение не определилось. Ясно одно - противник пока не вводит в бой крупные корабли. Он пытается минировать подступы к нашим морским базам. Мы, разумеется, ему противодействуем. Часто завязываются бои, но пока, что называется, по мелочам. Боевые действия ведутся главным образом в Рижском заливе. Там проходят важные морские пути противника, и туда мы бросили свои главные силы.
Рассказывая нам о боевых делах флота, Юрий Александрович нередко углублялся в историю и проводил интересные параллели.
Когда Петр I "ногою твердой стал у моря", основав крепость и город Санкт-Петербург, он понимал, что без "финской подушки" и без Прибалтики Петербургу не устоять. Отсюда его заботы о Ревельской гавани и о Выборге.
Во время первой мировой войны 1914-1918 гг. Петроград имел передовые оборонительные рубежи далеко в море - в "горле" Финского залива. Гельсингфорс защищал правый фланг Петрограда. Ревель (Таллин) - его левый фланг. Вход в залив был забаррикадирован тремя мощными минно-артиллерийскими позициями, опирающимися на сильные фланги. Сверх того, на островах Або-Аландского архипелага - и в Рижском заливе также - имелись сильно укрепленные позиции. Система обороны Петрограда была весьма надежна и вполне оправдала себя в годы той войны.
Теперь же весь Финский плацдарм находился в руках противника.
Только полуостров Ханко, предусмотрительно взятый Советским правительством в аренду по мирному договору с Финляндией в 1940 году, был нашим выдвинутым вперед опорным пунктом на северном берегу Финского залива. Однако и здесь еще не было и не могло быть завершено в столь короткий срок строительство оборонительных сооружений.
Исходная обстановка на Балтике в 1941 году оказалась для нас более сложной, чем в 1914-м.
Вражеские аэродромы, базы, гавани, крепости Финляндии находились в тылу и на фланге нашего флота.
Немецко-фашистские вооруженные силы буквально нависали над единственной дорогой Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Они грозили отрезать наш флот от его основной базы. Противник стремился заблокировать советский флот в Прибалтике, чтобы здесь уничтожить его.
Тогда у фашистского командования были бы развязаны руки на море, его военно-морские силы могли оказать серьезную поддержку своим сухопутным силам, и Ленинград был бы полностью блокирован с моря.
Осуществлению этого оперативно-стратегического замысла и служили все усилия противника.
Уже в первые дни войны враг захватил Либаву.
Теперь и с юга немецкие аэродромы находились в непосредственной близости от нас. Фашисты господствовали в воздухе. Они стремились к господству и на море.
Бывая в Минной гавани, я надеялся встретить там кое-кого из своих старых знакомых еще по финской войне. Говорили, что теперь в Таллине известный балтийский подводник Александр Владимирович Трипольский.
Зимой 1939 года о нем узнала вся наша страна. Одним из первых среди моряков Балтики он получил звание Героя Советского Союза. В лютые морозы подводная лодка, которой он командовал, пробивалась сквозь льды Финского залива по узенькому фарватеру, проложенному ледоколом, и выполняла боевые задания. Однажды ее затерло льдом. В это время появился вражеский самолет. Начался необычный поединок. Самолет заходил с разных курсовых углов, стараясь точно сбросить бомбы и потопить лодку. Подводники всякий раз встречали его огнем из пушек и пулемета. Долго он летал, боясь приблизиться к лодке. Наконец летчику надоела эта игра, он решил действовать энергичнее, пошел на прорыв и получил прямое попадание снаряда в мотор. Самолет загорелся и упал; лед не выдержал его тяжести и проломился.
Помнится, Трипольский, к которому так внезапно пришла слава героя, был до того смущен, что посылал всех писателей и журналистов за материалами к комиссару своего подводного корабля.
Интересно было теперь с ним снова повидаться.
...В самом конце пирса, как бы маскируясь под его стенками, притаилась группа торпедных катеров. Они особенно лихо действуют в Рижском заливе и у финских берегов, где проходят важные коммуникации противника. Что ни день приходят известия об успешных атаках нашими катерами вражеских кораблей.
Днем торпедные катера покачиваются у пирса, и на них не видно никаких признаков жизни. Только с наступлением сумерек на палубах этих маленьких кораблей появляются люди в кожаных костюмах, в сапогах, в глухих кожаных шлемах. Снимают чехлы с пулеметов. Все тщательно проверяют: оружие, приборы управления, моторы "гоняют" на разных режимах. Глухим воркующим гулом наполняется гавань, а когда все готово, слышатся резкие свистки, и катера один за другим выходят в море на поиск конвоев противника.
А вот и плавучая база подводных лодок, где должен быть Трипольский. Будто детеныши к матери, прижались к ее бортам короткие и узенькие "малютки", "щуки" с выпуклостями по бортам и, наконец, самые большие крейсерские лодки.
Лодки приходят сюда с моря, принимают на борт торпеды, соляр и снова идут "на охоту" за немецкими транспортами и боевыми кораблями в Финский, Рижский и Ботнический заливы и к берегам Германии.
Поднимаюсь на борт плавбазы. Рассыльный провожает меня в каюту Трипольского. Всегда спокойный и чуть даже флегматичный, массивный и широкоплечий, он сейчас в каком-то необыкновенно взвинченном состоянии.
- Извините, у меня дела, - говорит он, обращаясь ко мне. - Оставьте ваши координаты, если будет что-нибудь для печати, я с вами свяжусь.
Я выхожу из каюты Трипольского с неприятным осадком на душе и думаю что произошло? Ведь каких-нибудь полтора года назад, когда он командовал подводной лодкой, у нас были добрые и даже приятельские отношения. Теперь он командует целым дивизионом. Неужели это так изменило его?
Нет, не похоже, чтобы простой, скромный Трипольский зазнался. Скорее всего, он чем-то расстроен. Да, нелегко приходится нашим балтийским подводникам. Нигде на других морских театрах войны нет такой плотности минных заграждений, как в Финском заливе. Нигде нет такого множества природных препятствий в виде банок и отмелей, островов и шхер.
При всех этих трудностях нашим подводникам не хватает боевого опыта. Они еще только начинают привыкать к настоящим атакам, маневрированию в боевых условиях, уклонению от преследования вражеских кораблей, взрывам глубинных бомб...
На следующее утро я снова пришел в Минную гавань и случайно встретил на пирсе Трипольского. Он был так же мрачен и неприветлив. И все же отвел меня в сторону и сказал доверительно, словно ожидая совета или сочувствия:
- Исчезла лодка. Командир Абросимов - знающий, толковый, а вот ушел, и, что называется, след простыл...
- Нельзя ли за ним послать корабль или подводную лодку? - спросил я.
- Бесполезно, - ответил Трипольский, должно быть, удивленный моей наивностью. - Зачем посылать корабли, у нас круглосуточная радиовахта. Вызываем их непрерывно, но, увы, пока не отвечают. Я был уверен в нем, как в самом себе, - продолжал Трипольский. - Много раз ходил с ним в море и видел, чего стоит этот командир. А вот получилось неладно. И очень даже неладно... Кто знает, может, подорвались на минах, а может, их забросали глубинными бомбами немецкие катера. Причина гибели лодки почти всегда загадка.
- Но все-таки есть какая-нибудь надежда на то, что они живы?
- Трудно сказать...
Должно быть, Трипольскому тяжело было продолжать этот разговор. Он протянул мне руку и зашагал своими широкими, размашистыми шагами по направлению к плавбазе.
Прошел еще день, и поздним вечером, перед самым сном, меня вызвали к ближайшему телефону, и я услышал в трубке глухой и неторопливый голос Трипольского:
- Пришли мои ребята, живы-здоровы, - радостно возвестил он и пригласил меня на торжество.
Мы встретились у ворот Минной гавани. Кругом было темно. Я не видел его лица, но чувствовал, каким счастливым был Трипольский в эти минуты.
- Орлы ребята, - говорил он. - В такую попали переделку, что нам и во сне не снилось, а вышли из положения, как нужно...
Мы незаметно подошли к плавбазе, в потемках перебрались на борт лодки и по отвесному трапу спустились в рубочный люк.
Там, в центральном посту, озаренном ярким светом, Трипольского встретил главный виновник торжества - командир корабля капитан-лейтенант Абросимов.
Сначала, как положено, он скомандовал: "Сми-и-рно..." - и отдал рапорт, но тут же лицо Абросимова расплылось в улыбку.
- Прошу к столу, - сказал он.
Никогда не забуду его молодое лицо, красные воспаленные веки и добрые, смеющиеся глаза. Он был самый обыкновенный русский парень - ничего героического в наружности.
За праздничным столом уже собрались командиры. Они еще не успели отдохнуть, отоспаться, но все гладко выбриты, глаза у них веселые, возбужденные.
- Из лап смерти вырвались! - сказал мне комиссар лодки и начал рассказывать подробности.
...Подводная лодка действовала в районе, где часто появлялись корабли противника. Перед выходом в море Абросимова вызвали в штаб флота и предупредили: коммуникации противника сильно охраняются и на море и с воздуха. Действовать надо с умом, осторожно, осмотрительно.
И вот началась охота за вражескими кораблями. Сначала встречались только тральщики, торпедные катера, посыльные суда.
Каждый раз, глядя в перископ, Абросимов испытывал разочарование: "Все та же мелочишка. Должно быть, в этом районе так и не встретим солидного корабля, а стрелять в мелочь нет никакого смысла. Торпеда дороже стоит".
Но подводники обладают адским терпением и поразительной настойчивостью. Они день за днем, сутки за сутками, целыми неделями ищут корабли противника. Штормовая погода изматывает их. Они устают от вахты у механизмов, от качки и тесноты в маленьких отсеках. При всем этом ни у кого не закрадется мысль вернуться на базу раньше срока, не выполнив задания.
Как-то раз в дождливое утро, когда вахту нес офицер Винник, на горизонте показались дымы.
Винник сразу доложил командиру:
- Похоже, купцы идут, - и уступил место у перископа капитан-лейтенанту Абросимову. Тот прильнул глазами к окулярам перископа, долго рассматривал дымы и решил: "Подойдем ближе".
Лодка сближается с надводными кораблями. Среди них все яснее и яснее выделяются контуры большого судна. Ровный борт и только в кормовой части возвышаются мостик и труба. Ага, это танкер. Вероятно, нагружен нефтью, недаром со всех сторон его охраняют боевые корабли.
Абросимов прикидывает: такой танкер вмещает не меньше десяти тысяч тонн горючего. Кажется, тебя, голубчик, мы и искали...
В отсеках все готово. Поданы предварительные команды. Экипаж на боевых постах.
Командир терпеливо, не спеша поднимает перископ, чтобы в последний раз перед атакой проверить себя, не ошибиться, не израсходовать зря торпеды.
Абросимов дает команду.
Лодка содрогается, из первого отсека в центральный пост по переговорным трубам доносят: "Торпеды вышли!"
Вода - хороший проводник звука. И там, в толще воды, подводники слышат взрыв, за ним второй. Абросимов поднимает перископ и видит: танкер, охваченный густым черным дымом, кренясь на один борт, погружается в море.
Теперь поскорее уйти от кораблей охранения и скрыть свои следы. Но в этом районе моря малые глубины. Остается схитрить, погрузиться на дно и отлежаться на грунте, пока все не успокоится и вражеские корабли охранения не уйдут дальше своим курсом.
Подводники, кто где был, замерли на месте. Лодка стремительно погружается. Но вот под килем прошуршал твердый грунт. Стопорятся машины. Молчание. Вероятно, противник "слушает" лодку, стараясь поймать хотя бы малейший ее звук, но и в лодке "слушают" корабли противника. В крохотной акустической рубке, прижав ладони к наушникам, матрос Карпушкин улавливает шумы винтов вражеских кораблей.
Секунды томительного ожидания: пройдут мимо или услышат, обнаружат и начнут бомбить?
Сторожевые корабли не уходят, они ищут след подводников. Не раз проходят над самой лодкой, и шум их винтов отчетливо слышит не только акустик Карпушкин, но и весь экипаж. Где лодка, они, должно быть, не знают и начинают сбрасывать бомбы наугад, по площадям.
Один за другим прокатываются оглушительные взрывы. Звенит битое стекло лампочек и плафонов. Гаснет свет. Отсеки погружаются в темноту. Мгновенно включается аварийное освещение, вспыхивают огни аккумуляторных фонарей.
- Товарищ командир! В первый отсек поступает вода! - стараясь подавить волнение, докладывает инженер-механик.
Абросимов приказывает пустить трюмную помпу, но его слова тонут в новом грохоте взрывов, от которых корпус лодки содрогается. Кажется, все рушится и гибель неминуема. Но люди делают свое дело, борются за жизнь корабля.
Взрывы глубинных бомб... Их глухие раскаты слышны то где-то поодаль, то настолько близко, что с подволока осыпается пробковая обшивка. Но вот появляется какой-то новый шум. Должно быть, подошел катер-"охотник" за подводными лодками с металлоискателем. Это значительно хуже! Что будет, если он нащупает лодку? Вот, кажется, спустили металлоискатель. Он коснулся грунта и тащится по дну. И вот уже скользит по металлическому корпусу лодки... Опять загрохотали новые взрывы глубинных бомб.
Абросимов смотрит на часы: время клонится к вечеру.
Тяжело дышать. В воздухе много углекислоты. Включить приборы, поглощающие углекислоту, тоже нельзя, - по шуму моторчиков противник моментально обнаружит лодку. Каких трудов стоит сделать каждое движение! Даже собственные руки кажутся тяжелым грузом.
Комиссар лодки тихо проходит по отсекам, вполголоса разговаривает с матросами и старшинами, подбадривает их.
Абросимов стирает со лба крупные капли пота и предупреждает, что испытания еще не кончились. Приближается самый важный, быть может, решающий момент...
Командир хочет к ночи во что бы то ни стало всплыть и незаметно уйти. Нужно быть готовыми ко всему. Не исключена возможность, что придется принять бой с надводными кораблями и драться до последнего патрона.
Помощник командира и комиссар раздают подводникам оружие: винтовки, гранаты, пистолеты.
Командир приказывает механику:
- Подготовить все к всплытию. В случае, если лодка будет повреждена и создастся безвыходное положение, по моему приказанию взорвать артиллерийский погреб.
Немного помедлив, Абросимов добавляет:
- Это на самый крайний случай. Мы будем драться и постараемся уйти.
Моряки, которые должны молниеносно выскочить на мостик и принять бой, собираются в центральном посту, остальные - на своих местах.
Команда: "По местам стоять, к всплытию!"
Лодка всплывает. Откидывается рубочный люк. Звон в ушах. Командир артиллерийского расчета и вооруженные подводники выскакивают на мостик.
Абросимов осматривает горизонт, жадно вдыхая свежий воздух. Смотрит и не верит своим глазам: вокруг совсем тихо, вражеские корабли ушли. На воде плавают только светящиеся буи, которыми немцы обозначили нос и корму лодки. Где-то далеко, в туманной дымке, маячат силуэты стоящих на якоре двух вражеских сторожевиков. Все ясно: немцы, уверенные в том, что лодка подбита, отметили буями место ее "гибели", а сами встали на якорь. Вероятно, они рассчитывали утром доставить сюда водолазов, проникнуть внутрь лодки, захватить шифры, карты, документы... Но их расчеты не оправдались. Мотористы дают полный ход дизелям, и лодка ложится на обратный курс - к родным берегам.
Вот по какому поводу сегодня здесь торжество.
Трипольский как старший провозглашает первый тост. Встав у стола и чуть ли не упираясь головой в подволок, он говорит:
- Друзья! Я позволю себе несколько нарушить старый морской обычай и первый тост поднимаю не за тех, кто в море, а за вас, вернувшихся из трудного боевого похода. Ваша победа, на первый взгляд, может показаться и не столь значительной, не столь большой, но именно из таких побед и вырастает наша общая большая победа.
Трипольский помолчал и, все еще держа бокал в руке, тихо добавил:
- Признаться, я ночей не спал. Вы ушли - и пропали. А теперь вижу, что у нас так не бывает. Один идет по следу другого, за ним третий. Наш след нигде не кончается, потому что нас очень много. Фашисты думали одним махом нас уничтожить. Да не вышло и не выйдет! Хотя нам сейчас очень трудно, но, как видите, мы не только обороняемся. Мы наступаем. И не кто иной, как вы это доказали. Противник еще узнает силу наших ударов. Итак, первый тост за ваше возвращение.
Поздно ночью, когда закончилось торжество, Трипольский, прощаясь с Абросимовым, сказал:
- Имей в виду, командир, долго отдыхать не придется. С утра начинай ремонт, потом примешь торпеды, соляр - и опять в поход.
Абросимов вытянул руки по швам и коротко ответил:
- Есть в поход!
Тайна аэродрома "Кагул"
Если в июле фронт проходил вдали от Таллина, то в августе он уже приблизился к городу и за один день можно было несколько раз съездить на фронт и вернуться обратно.
Каким-то образом мы прослышали, что из-под Ленинграда на аэродром "Кагул", что находится на острове Эзель (Саарема), прилетел полк нашей дальней бомбардировочной авиации под командованием Евгения Николаевича Преображенского. Уже в первые дни войны полк отличился точными сокрушительными ударами по немецким танковым колоннам.
После первого сообщения о бомбежке никаких подробностей для печати получить не удалось. Уже много позже буквально по крупицам стали просачиваться кое-какие сведения.
Если журналист не является непосредственным свидетелем и участником событий, о которых он должен написать, - ему на помощь приходят люди. Важно получить материал, что называется, из первых рук, учили меня старшие товарищи - правдисты, такие знаменитые асы-репортеры, как Л. Хват, Л. Бронтман, О. Курганов... Следуя этой методе, я встречался с летчиками, инженерами, стрелками-радистами и записывал все, что слышал и узнавал.
Но подобно тому как в самой простейшей алгебраической задаче требуется узнать, чему равен икс, так для меня оставалось одно неизвестное: с чего все началось? Как возникла идея полетов на Берлин? Кто ее автор?
Командующий балтийской авиацией Михаил Иванович Самохин рассказал, что идея налетов на Берлин принадлежала наркому Военно-Морского Флота Николаю Герасимовичу Кузнецову. Но прежде чем доложить об этом в Ставку, он послал на Балтику командующего ВВС Военно-Морского Флота генерал-лейтенанта С. Ф. Жаворонкова выяснить, какая часть готова к выполнению такого задания.
Жаворонков пробыл на Балтике несколько дней. Вернулся с конкретным предложением: есть полк бомбардировщиков с опытными летчиками, участниками финской войны. Командует ими Евгений Николаевич Преображенский, налетавший уже около полумиллиона километров. Сейчас они "сидят" под Ленинградом. Но в любой момент их можно перебросить на Эзель, и они оттуда смогут летать на Берлин.
- Значит, я могу доложить в Ставку? - спросил Кузнецов.
- Можете, товарищ народный комиссар, - заверил Жаворонков.
Николай Герасимович Кузнецов в тот же день был у Сталина и высказал предложение о бомбардировке Берлина.
- А как вы это мыслите? - заинтересовался Сталин.
Кузнецов изложил план.
- Когда вы сможете это осуществить?
- Перебазирование полка со всем хозяйством займет не меньше недели.
Сталин одобрил план:
- Действуйте!
Все последующие дни, несмотря на исключительно сложную обстановку и занятость, Сталин помнил о предстоящей операции и не раз вызывал Кузнецова к себе, интересуясь всеми деталями подготовки.
- Ну, а все остальное, надеюсь, вам известно, - сказал генерал Самохин. - Жаль, нет Ралля. Он бы рассказал о последующих событиях. В этом деле ему принадлежит далеко не последняя роль...
* * *
Контр-адмирала Юрия Федоровича Ралля знали многие, в том числе и автор этих строк. Моряк, участник первой мировой войны, боев на море с английскими интервентами в 1919 году, первый командир линейного корабля "Марат" - за долгую службу на флоте он накопил огромный опыт.
Трудно сказать, что покоряло в этом человеке: широкая эрудиция, морская культура или скромность, личное обаяние. Все это как-то сочеталось в нем, запоминалось и его лицо со своеобразной дон-кихотовской бородкой и добрым прищуром много повидавших глаз.
Война застала Ралля на посту начальника минной обороны Балтийского флота. А через месяц, в дни, о которых идет речь, ему было поручено совсем необычное задание: перебросить на остров Эзель несколько тысяч авиационных бомб. Никто не сообщал, для чего это нужно, никто не раскрывал замысла предстоящей операции.
Под началом Ралля было немало разных кораблей, в том числе и тральщики. Какой-то из них должен был принять на себя опасный груз и провезти его по Финскому заливу, усеянному минами.
Выбор пал на тральщик старшего лейтенанта Дебелова. Николай Сергеевич Дебелов - уже после войны капитан 1-го ранга в отставке, преподаватель Ленинградского кораблестроительного института - рассказывал мне:
- Я командовал быстроходным тральщиком "Шпиль". Мы стояли на Большом Кронштадтском рейде, готовые к выходу в море. Вдруг с берегового поста принимают семафор: "Командиру немедленно прибыть в штаб минной обороны".
Я заторопился в штаб. Ралль без лишних предисловий объяснил суть дела: бомбы разных калибров должны быть переброшены на Эзель.
- Вы пойдете первым, Николай Сергеевич, - сказал он. - Не хочу скрывать: задание сложное. Обстановка на море, сами знаете. А время не ждет... Грузитесь и немедленно выходите. Задание от самого высокого начальства. Так что можете не сомневаться - приняты все меры для вашей безопасности.
Я только спросил:
- Где принять груз?
- В Ораниенбауме. Приказание отдано. Вас там ждут. Торопитесь!
Я вернулся на корабль, стоявший в полной готовности. Загремела цепь, и якоря, вынырнув из воды, послушно легли в клюзы.
Мы взяли курс на Ораниенбаум, к самому далекому причалу, где уже ждали груженные бомбами тележки.
Когда погрузку закончили, заполнив трюм, артиллерийский погреб, укрытые рогожами и брезентом бомбы разместили даже на палубе, - начальник арсенала вручил мне какую-то странную на вид шкатулку.
- Тут первичные детонаторы, товарищ командир, вещь очень деликатная. Придется их "поселить" в вашей каюте.
Я принял футляр, бережно перенес его в каюту и спрятал в бельевой ящик кровати.
Попрощались, зазвучала привычная команда: "Отдать швартовы!" И мы вышли. Впереди - почти две сотни миль по Финскому заливу, начиненному минами, как суп галушками. (Так шутили тогда моряки.)
Ни Ралль, ни я, ни тем более все остальные, находившиеся на вахте, не знали, почему мы держим курс на Эзель и зачем у нас на борту столько бомб. Мы не подозревали, что родилась дерзкая идея и что наш переход - это первый шаг к ее осуществлению.
Мы знали, что каждый миг в прозрачном небе могут объявиться "юнкерсы" или "мессершмитты", а за невинным гребешком волны блеснет глазок перископа подводной лодки, если проглядеть - торпеде достаточно коснуться борта тральщика, и мы погибли... В штурманской рубке у лейтенанта Тихомирова напряженно: выйдет на палубу, определится и - обратно, снова за логарифмическую линейку и расчеты. И рулевой Рыбаков ощущал штурвал, как часть своего тела - ведь многое зависело от его рук и его слуха, от его способности мгновенно уловить команду, переложить руль и держать корабль строго на заданном курсе.
Ночь была на исходе. Вода серебрилась, и на востоке блеснула алая полоса зари. "Теперь-то могут появиться самолеты", - подумал я, вглядываясь в небо. Но опасность таилась в воде, рассекаемой острым форштевнем. Услышав донесение сигнальщика: "Прямо по курсу мина!" - я скомандовал рулевому, и корабль "покатился" в сторону. Все, кто был на мостике и внизу - около орудий, увидели качающийся в воде черный шар. Он остался позади...
Проходили самый сложный район... Похожий на скалу, выступавшую из воды, высился нос танкера, подорвавшегося на мине. Очевидно, команду сняли, только этот полуобгорелый нос торчал из воды, как напоминание об опасности.
Я вызвал помощника:
- Прикажите раскрепить спасательные средства и надеть всем пояса.
- Есть! - ответил он и бросился выполнять приказание.
Мы шли осторожно, все время чувствуя близкую опасность. Новая мина не заставила себя ждать. Она неожиданно объявилась у самого борта. Командир отделения Маторин набросил на нее "тулуп" для смягчения удара. Мы уклонились в сторону, и темное чудовище осталось за кормой... Зоркие глаза наблюдателей обнаруживали мины - одну, другую, третью... Мы маневрировали, обходили их.
Розовело небо, занимался новый день. Корабль входил в воды Моонзундского архипелага. Тут уж были не страшны ни авиация, ни корабли противника. Береговые батареи могли в любой момент нас надежно прикрыть.
А вот и бухта Куресааре. Поход окончен. Мост между материком и островом проложен. Бомбы выгрузили. Последним я осторожно вынес с тральщика шкатулку с детонаторами, пролежавшую весь путь среди моего постельного белья.