Таллинский дневник

Трогательно, по-отцовски обняв за плени белобрысого нахимовца, капитан 1-го ранга Александровский рассказывал:

- Смотрите, вот в этом районе один наш буксир-работяга тащил баржу, немцы хотели его захватить и увести в ближайший финский порт Котка. Команда буксира, сами знаете, раз два и обчелся... Там и людей-то военных не было, и все вооружение - один-единственный пулемет. Моряки отстреливались, пока все не полегли на палубе... Немцы были рады: теперь-то они у цели. Стали подходить ближе. И туг произошло неожиданное - буксир взорвался и пошел ко дну. Оказывается, механик, последний живой моряк, еще раньше заложил в машину тол и стоял с гранатой наготове. Видя немцев, приближающихся к буксиру, он бросил гранату...

- И что же? - в нетерпении спросил нахимовец.

- Буксир утонул, а механик, взрывной волной выброшенный за борт, был захвачен немцами.

- Он вам рассказал?

- Нет, я с ним даже не виделся, - Алексей Федорович снял с мальчугана бескозырку, провел ладонью по белесым волосам. - В Финляндии вышла трехтомная история второй мировой войны. Там описан и этот поразительный случай...

Наблюдая со стороны, прислушиваясь к разговору, я радовался единению душ, и мне казалось, что даже сам корабль, наполненный гулом машин, отсчитывающий милю за милей, даже он горд тем, что вместе с ветеранами дожил до этих дней и стал свидетелем встречи трех поколений моряков...

Мы шли вне видимости берегов, и, только глянув на индикатор радиолокации, можно было обнаружить ломаную черту. Значит, берега где-то поблизости...

Прошли острова Сескар, Лавенсаари - наши гранитные бастионы, "впередсмотрящие" Балтийского флота. Отсюда, с этих островов, в дни войны подводные лодки уходили в Финский, Рижский заливы и к далеким берегам Германии.

Справа остался горбатый, колючий, как еж, всегда таинственно-мрачный остров Гогланд.

Мы шли по местам боевой славы. И все наши мысли были обращены в прошлое. Сноба и снова мы вспоминали 1941 год.

Много в те дни видено и пережито. Много совершено подвигов. Обо всех не расскажешь и не напишешь... Но одна история и по сей день передается балтийскими моряками, как легенда; она связана с героической гибелью эсминца "Яков Свердлов", который шел в охранении крейсера "Киров" и в минуту смертельной опасности прикрыл его своим корпусом.

Сейчас мы приближались к этому месту. Крейсер заметно снизил ход. Разнеслись звонки по кубрикам и отсекам. С какой-то особой торжественностью горнист играл "большой сбор".

На юте корабля выстроился личный состав. Ровная линия белых бескозырок. Рядом с матросами - нахимовцы и первокурсники из училища имени Фрунзе.

Команда "Смирно!". Замер строй моряков. Подходим к месту гибели "Якова Свердлова". Встали на якорь! Штурман отмечает: широта 59°, долгота 25°32'...

Мы - на траверзе мыса Юминда. Вон там слева виден выступающий в море закругленный отрезок земли, поросший лесом. И над ним - белая головка маяка.

Возможно, прошли бы еще годы и десятилетия, а мыс Юминда оставался в неизвестности, если бы здесь 27 августа 1941 года при прорыве Балтийского флота из Таллина в Кронштадт не развернулся жестокий бой. При том главные удары противника были нацелены на крейсер "Киров".

Море тогда кипело от взрывов бомб и снарядов. А сегодня оно тихое, спокойное и, как рыбная чешуя, отливает серебристым блеском. Погода редкая...

Солнце садится, словно уходит в море. На воде вдали багряные сполохи, а вокруг корабля белым-бело. Чайки проносятся низко над палубой.

В пряный морской воздух ворвались необычные запахи хвои и цветов. По палубе несут огромный венок с красной лентой, на ней золотом отливают слова: "Героям эсминца "Яков Свердлов" от экипажа Краснознаменного крейсера "Киров". С двух сторон почетный караул - ветераны и молодежь...

Командир корабля предлагает почтить минутой молчания память погибших моряков. И вмиг все смолкает. Точно нет больше людей, Только чайки с жалобным писком вьются над мачтами.

Митинг. Горячие, проникновенные слова, обращенные в прошлое. И клятва верности. Служить Родине! Как реквием звучат стихи Александра Прокофьева:

Из Таллина шли корабли к Ленинграду,

Их грозная доля вела,

И, минных полей разбивая блокаду,

Прорвались не все вымпела.

Простились давно мы с друзьями своими,

Но мнится мне, будто вчера

Балтийские волны сомкнулись над ними,

Промчались, подняв кивера,

И слышу я их нестихающий рокот,

И вижу, как звезды горят

Над вечной могилой, большой и глубокой,

В которой товарищи спят.

Венок медленно опускается в море. Гремит артиллерийский салют. Залпы сливаются со звуками Гимна Советского Союза в одну волнующую симфонию.

Я смотрю на лица молодых моряков и читаю в глазах многое: и глубокую искреннюю скорбь, и уважение к старшему поколению, завоевавшему победу, и полную готовность защищать то дело, которому отдали наши друзья свои молодые жизни.

Уже давно прозвучала команда "Разойдись!", а молодежь сгрудилась на корме, провожая венок, впившись глазами в маленькую черную точку на белесой поверхности воды.

Идем дальше... Остров Нарген-Нейсаари. Вдали показались островерхие башенки и шпили Таллина... Вот и Таллинский рейд... Стоим на палубе, и вместе с нами молодые моряки. Весенняя балтийская ночь. Нежно-голубое небо. Огненно-красный шар давно скрылся в море, и осталось только багровое зарево на горизонте.

На баке перекур. Курят молча. Все еще под впечатлением пережитых минут.

Во всем складе жизни молодых, что сегодня "правят вахту", в их характере, привычках узнаю знакомые черты старшего поколения. В этом убедило меня знакомство со многими моряками и прежде всего с командиром "Кирова" капитаном 1-го ранга Владимиром Павловичем Макаровым. Смотришь на него и не верится: неужели в ту грозную пору, когда крейсер "Киров" вел бой из осажденного Ленинграда, где-то в маленьком волжском городке Володя Макаров бегал в школу в отцовских валенках и по слогам читал букварь. Зато сегодня он маг и волшебник. Его крупная атлетическая фигура возвышается на ходовом мостике. В ответственные минуты съемки с якоря, когда корабль оторвался от стенки и маневрирует в узкой, тесной гавани, Владимир Павлович весь в движении: с одного крыла мостика стремительно переносится на другое, следит за носом, кормой и на ходу отдает команды. В эти минуты и люди, и машины, и рулевое управление - все послушно его воле и разуму.

...Идем в открытом море день, два. Не видно берегов. Над нами серое балтийское небо, вода со свинцовым отливом. И лишь белые чайки вьются за кормой. Все на своих местах. Все спокойно. Вовремя меняются вахты, дежурства. А командир по-прежнему на ходовом мостике. Стоит, вглядывается в горизонт. Бросит взгляд на приборы и опять смотрит вперед по носу корабля, рассекающего водяные валы с шапками пены, в неоглядные дали моря...

- Справа по курсу неизвестный корабль!

Владимир Павлович глянул в бинокль и чертыхнулся:

- Опять шпиона принесла нелегкая... Ни один поход без него не обходится, а еще болтают о своем миролюбии...

Неизвестное судно, зарываясь в волну, быстро сближается с нами и идет параллельным курсом. Мы уже отчетливо различаем ходовой мостик, застекленный со всех сторон, и еще более странное сооружение - белую башню, возвышающуюся над палубой. А людей нет...

На мой вопрос, что это за судно, Владимир Павлович объясняет:

- Это шпионский корабль "Осте", начиненный новейшей радиоаппаратурой, радарными устройствами и прочим... Охотится в эфире. "Вылавливает" всякого рода информацию и тем живет...

Посланец бундесвера следует параллельным курсом. Плетется за нами на протяжении целого дня. И странная вещь - за все это время ни один человек не появился там на палубе...

Все уже несколько раз спускались вниз. Обедали, ужинали. Только командир по-прежнему неотлучно на мостике. Стоит задумавшись, смотрит по сторонам, точно чего-то ждет.

- Справа по борту неизвестный самолет! - докладывают сигнальщики, завидев издалека точку на горизонте.

Самолет с черными крестами на крыльях проносится низко над водой и после нескольких кругов над кораблем удаляется в том же направлении.

- Тоже постоянный визитер, - с ухмылкой замечает Владимир Павлович, будет всю дорогу волочиться.

И правда, весь день он не отставал от нас, еще в вечерних сумерках светился белый купол, и только утром на подходе к одному из наших портов его не оказалось.

Иной раз читаешь газету - статьи и заметки насчет военных приготовлений НАТО, - кажется, все это очень далеко... А когда над твоей головой зловеще гудит самолет с черными крестами, напоминающими свастику, а таинственный корабль бундесвера с белым куполом, пользуясь тем, что это нейтральные воды, преследует на всем пути, начинаешь понимать: неспроста они этим занимаются.

...Утром, когда еще солнце не поднялось, только розовые сполохи расплылись по воде, мы приблизились к берегу. Нашим глазам открылся широкий рейд, а за ним на далеком берегу домики, крытые черепицей и затейливые башенки города. Мы стали на якорь. И Владимир Павлович, отдав все необходимые распоряжения, спустился в свою каюту и пригласил меня к себе. Заметив на столе пачку бумаг, он принялся читать: одни торопливо пробегал глазами и откладывал в сторону, к другим проявлял заметный интерес, а одно письмо, должно быть, доставило ему удовольствие; он читал медленно, довольно улыбаясь, и затем протянул мне. Оно было коротким:

"В вверенной Вам части служит наш сын, которого мы усыновили после смерти его родителей. Мы получили ваше письмо со словами благодарности за то, что воспитали хорошего парня. Это для нас большая радость. Значит, наши труды не пропали даром. Мы знаем, у Советского Союза много друзей, но и много опасных врагов. Так что молодежь должна готовить себя к защите Родины. Если настанет такая минута, надеемся, наш сын себя покажет, а "коль не хватит солдат, старики станут в ряд", и мы возьмем в руки оружие и будем сражаться, как сражались, защищая наш родной Ленинград... Александр Сергеевич и Ирина Павловна Виноградовы".

- Благородные люди, - сказал Владимир Павлович. - Таких много. А что касается их сына Андрея, то поначалу бедовый был парень, воспитывали мы его, как умели, и сегодня действительно образцовый матрос.

Я смотрю на Владимира Павловича - на его широкое лицо, умные, выразительные глаза: то они строги, требовательны, а то улыбаются, излучая большое человеческое тепло.

Утро следующего дня нашей походной жизни началось с того, что была сыграна боевая тревога. Капитану 1-го ранга Макарову доложили: "Корабль к бою изготовлен". На далеком горизонте появилась цель - щит, обтянутый белой парусиной. Он маячил среди синевы волн. Приборы сделали необходимые расчеты, и корабль лег на боевой курс...

Вместе со словом "залп" искрометно и оглушительно грохнули маленькие стволиковые пушки, и волна горячего воздуха донеслась до нас, стоящих на правом крыле мостика.

- Каково сейчас комендорам? - сказал я вслух, глядя вниз на ловкие, проворные движения матросов, действовавших на площадке возле стволиков и поминутно обдаваемых волной горячего воздуха.

- Жарко! - заметил командир.

Действительно, в момент выстрелов их опаляло жаром, тут же мгновенно они загоняли новые снаряды в канал ствола, и пушки вновь выстреливали залпами - бах, бах, бах... Именно в эти минуты внизу на открытой площадке среди комендоров я заметил высокого, худощавого офицера в шинели с погонами капитана 3-го ранга. Он выполнял обязанности проверяющего, следил за соблюдением правил безопасности. Сквозь вой ветра и плеск волн до нас доносился его глухой голос. В момент выстрела мы невольно вздрагивали, а он стоял не шелохнувшись, точно прирос к броневой площадке.

Стрельба эта была подготовительная - тренировка для офицеров-артиллеристов. Управляли огнем по очереди все командиры башен.

Стволики выстреливали, снова заряжались снарядами, и снова выстреливали. Взгляды были обращены вдаль - к щиту, маячившему на горизонте. Никто из нас, стоявших на мостике, не мог видеть результат стрельбы. За этим наблюдали на буксире, тащившем щит, и после каждого залпа (не выстрела, а залпа трех стволиков вместе) докладывали командованию.

Все было хорошо. Попадание, попадание, попадание... И вдруг после очередного залпа началось какое-то непонятное смятение...

- В божий свет... - с досадой произнес командир, и можно было понять первый раз промахнулись... Тут стали выяснять, кто из офицеров "стрелял", что случилось... И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний... Через несколько минут стрельба продолжалась...

- А что будет с тем, кто завалил стрельбу? - спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.

- Как в школе - переэкзаменовка, - ответил он.

Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом...

- Кто он такой? - поинтересовался я у Костарева.

- Артиллерист. Почти от самого рождения, - добавил он загадочным голосом.

- Что это значит?

- Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет...

За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы - проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.

После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы... Это был Валентин Григорьевич Портнов - заместитель командира "БЧ-2" корабельной артиллерии по политической части.

Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:

- Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу... Ну, а у этого вот что произошло... - Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события... Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии.

- Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? - спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:

- Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность - командир батареи здесь, на "Кирове"...

Я вспомнил, как его окрестил Костарев: "артиллерист от рождения". Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.

- Да, форт "Шанц" моя родина, - тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.

- Это Кронштадтский форт? - спросил я. - И почему он стал вашей родиной?

- Кронштадтский. Самый старинный... С ним связаны воспоминания моего детства.

В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.

Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.

В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: "Где твой отец?" - с гордостью отвечал: "В Кронштадте. Воюет с немцами". Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту "Шанц", со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем... Погоревали вместе... "Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет... Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем..." И он нашел на антресолях детские саночки, на которых катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.

В мирное время в голову никому не пришло бы, что человек зимой решился пешком добраться из Ленинграда до Кронштадта. Теперь этим никого не удивишь. Единственным, хотя и не совсем надежным транспортом, стали собственные ноги. И моряк в полушубке и черной шапке с опущенными ушами шагал, не замечая снежинок, падавших на лицо, и поземки, бившейся у его ног, потому что он тащил за собой санки с самым драгоценным, что осталось у него в жизни, - сын Валюшка, дитя блокады, с тоненькими руками, с желтым личиком, без улыбки, без детского смеха, совсем слабое существо...

Он шел в предрассветной серой мгле, среди тишины, и скрип полозьев напоминал ему, что он не один - там, сзади, бьется родное сердце. Оглядываясь назад, он на ходу спрашивал: "Ну как, сынок?" - и в ответ сквозь одеяла и шарф пробивался слабый голосок: "В порядке!" Дворцовый мост остался позади, пересекли всю Петроградскую сторону и приближались к Новой Деревне.

Григорий Григорьевич устал. Остановился у какого-то дома. Решил сделать привал. Сел на крыльцо, подтянул к себе санки. Дал сыну сухарик: "На, погрызи". В туманных, задумчивых глазах мальчугана теплилась надежда.

Привал был недолгий, весь путь хотелось проделать засветло. Капитан Портнов встал, разогнул плечи и пошел дальше, таща за собой санки.

Все знакомое, до боли близкое - улицы, мосты, деревья, украшенные инеем, решетки и фонари, разрисованные белыми узорами.

Открылась дорога на Лисий Нос, а там дальше спуститься на лед и держать курс прямо на островок, увенчанный куполом собора.

Но короток зимний день. Рано смеркается. Тяжелые тучи нависают над заливом, а до Кронштадта путь дальний: миль семь - не меньше. К тому же каждый миг может начаться артобстрел - того гляди угодишь в воронку от снаряда. Портнов тянул за собой санки, а из головы не выходили тревожные думы. И все мысли были сосредоточены на том, как быстрее добраться до Кронштадта, не заморозить мальчонку и не окоченеть самому. Случись что кругом ни души, и никто не окажет помощи. Он ускорил шаг. Вдруг послышался отдаленный гул мотора. "Почудилось, наверно", - решил он, продолжая шагать. Нет, гул продолжался. Остановившись, он посмотрел назад и увидел машину, издали похожую на черного жучка. Она быстро мчалась, нагоняя их. "Вот счастье-то!" - обрадовался Портнов, встал посреди дороги и начал размахивать руками, "Полуторка" остановилась, из кабины высунулось заросшее лицо водителя: "Что тебе?" - "Да вот сынишку спас от голодной смерти, везу в Кронштадт, совсем из сил выбиваюсь. Будь друг, подбрось, пожалуйста". "Подвезти не шутка, а пропуск на сына есть?" - "Нет пропуска", - сознался Портнов. "Ну, а раз пропуска нет, то мне ни к чему иметь лишние неприятности. На заставе подумают, шпиона везу"... При всей серьезности положения капитан Портнов не выдержал, прыснул смехом: "Какой он шпион, ему семь лет исполнилось"... Шофер посмотрел на санки, на укутанного мальца, сжалился и, набравшись решимости, сказал: "Ну, давай! Спрячем его под брезент, авось не заметят..." Вышел из кабины, помог поднять в кузов санки с мальчуганом и укрыл брезентом...

Так они добрались до Кронштадта, до самого форта "Шанц". Мальчика приветливо встретили моряки - согрели, накормили, и поселился он вместе с отцом в бетонированном отсеке - сыром, мрачном, без окон. Положение у капитана Портнова было особое: ему подчинены телефонисты, радисты, электрики, стрелковые подразделения всех балтийских фортов, и потому он часто и надолго отлучался. Валя в это время не испытывал одиночества: матросы относились к нему, как к родному сыну. Сшили ему военно-морскую форму, кто-то выточил деревянный автомат, и, когда слышался сигнал тревоги и все разбегались по своим постам, Валя, зная, что ему не позволено подняться на наблюдательную вышку, выглядывал из укрытия, смотрел в небо, а завидев немецкие самолеты, нацеливал свой автомат и кричал изо всех сил: "Фашисты! Фашисты! Бейте их!" И как будто по его команде начинали стрелять зенитки, пулеметы. Навстречу немцам поднимались наши истребители. Зенитки смолкали, завязывался воздушный бой. Для мальчугана это было захватывающее зрелище.

Прожил он на форту остаток зимы и все лето. А потом отца перебросили на другой далекий и опасный участок фронта. Мальчугана с интернатом эвакуировали в Омскую область. И та часть, где служил капитан Портнов, принимает шефство над интернатом. Бойцы и офицеры пишут детям письма, посылают подарки...

Вскоре после того, как мы вернулись из похода, судьба свела меня и с отцом капитана 3-го ранга Портнова: старый коммунист, персональный пенсионер, офицер флота в отставке Григорий Григорьевич Портнов после ухода с военной службы нашел себе достойное применение. Создал детский клуб, детскую спортивную школу - лучшую в Ленинграде, куда теперь приезжают "за опытом". А кроме того, он собиратель всего, что связано с Отечественной войной. И в частности, писем той далекой поры. В папке писем на листке ученической тетради мы находим корявые строчки, выведенные Валиной рукой:

"Здравствуй дорогой папочка! Получили письмо и бандероль, в которой три журнала, пять конвертов, шесть листов бумаги, четыре перышка, вырезки из газет и песни. Всему были очень рады. Спасибо. У меня за четверть такие отметки: по чтению - хор., по грамматике - хор., по арифметике - хор., по рисованию - отл., по чистописанию - хор., поведение отличное. Очень хочу скорее быть с тобой, ну, ничего, подожду, осталось недолго. Правда, папочка? Все наши ребята передают вам привет. Они тоже хотят в Ленинград. Пока кончаю. Папочка, будь здоров, крепко целую. Валя".

Тут и многочисленные послания самого Григория Григорьевича, добрые, оптимистические, обращенные не только к своему сыну, но и ко всем маленьким ленинградцам, которых война забросила на чужбину.

Мы не раз и не два виделись с капитаном 3-го ранга Портновым.

Встречались часто, допоздна засиживались у него в каюте.

Однажды я приехал в гости к Валентину Григорьевичу. Познакомился с женой, учительницей, увидел сынишку, проворного мальчугана шести лет, который сразу притащил пачку старых фотографий, сел ко мне на колени и начал их разбирать. С пожелтевших снимков смотрели незнакомые лица матросов и командиров форта "Шанц". Мы доходим до снимка, изображающего мальчика в каске на голове, и Валерик, хитро прищурив глаза, спрашивает меня: "Угадайте, кто это?" - и, не дождавшись ответа, кричит во все горло: "Папа, мой папа!.." Я смотрю на мальчугана, изображенного на снимке, на Валерика, и мне кажется, что это одно лицо.

Тут-то и возникла у меня мысль побывать на форту "Шанц". Мы приехали туда через несколько дней утром.

Погода стояла неустойчивая: то сгущались тучи, то кропил мелкий противный дождик, то снова выглядывало солнце. Машина остановилась на берегу залива, рядом с заколоченными деревянными домами: хозяева переехали в в новый район, и с их отъездом здесь все помертвело. В буйно разросшемся бурьяне обрывается дорога. По еле заметным тропинкам взбираемся на огромный земляной бугор. Только здесь, наверху, видишь проступающие из-под земли бетонные ребра, зияющие провалы дверей. Маленькая вихрастая голова Валерика мелькает между насыпями, он что-то распевает, и ветер доносит до нас обрывки слов.

- Ну что ж, приглашаю вас зайти в наш бывший дом... - говорит Валентин Григорьевич и жестом показывает на чернеющую дверь. Мы входим внутрь каземата, и нас обдает сыростью. Здесь не слышно плеска волн, крика чаек, сверху падают капли, пахнет сырой штукатуркой, гнилым деревом. Под ногами битый кирпич, искареженное железо.

- Вот тут были койки, а в правом углу стояла "буржуйка". Если бы не она, нам не спастись от сырости.

Портнов легко двигается между разрушенными проемами, показывает нам на темные углы так, будто там все осталось по-прежнему. Через узкую бойницу падает дневной свет и играет на его возбужденном лице, бетонные своды резонируют.

- Как только налет - мы сюда. Так иногда целыми днями на улицу не выйдешь, налет за налетом. Зимой было особенно трудно. Мороз, стены инеем покрываются... Зато летом в часы затишья, как на даче, даже рыбачили...

Мы ходили по старому, заброшенному форту. Все, все здесь напоминало о прошлом, и виделись мне то петровские бомбардиры, выпускавшие огненные ядра, то пушки, стрелявшие по кораблям английских интервентов, пытавшихся в 19-м году прорваться к красному Петрограду. И, конечно, годы войны, когда форт "Шанц" стоял часовым на подступах к Ленинграду...

* * *

Прошло много лет с того памятного похода "Кирова" по местам былых сражений. Время неумолимо. Редеет строй ветеранов. "Снаряды ложатся в нашем квадрате" - такое часто можно слышать из уст фронтовиков. Ушел из жизни наш командующий, боевой адмирал Владимир Филиппович Трибуц. Нет Всеволода Вишневского и его верного "Санчо Пансо" Анатолия Тарасенкова. Нет бывшего старшины, а после войны Героя Социалистического Труда с завода "Большевик", любимца кировцев Петра Иванова и бесстрашного командира балтийских тральщиков Николая Дебелова. Нет комиссара линкора "Марат" Сергея Барабанова. Увы, этот перечень можно продолжить... Как точно сказано известным поэтом-фронтовиком Константином Ваншенкиным:

Умирают друзья, умирают,

Погружаясь, уходят на дно,

Будто лампу с окна убирают,

И, как прорубь, чернеет окно.

Их составилась целая каста.

Уходили и прежде они,

Но такое случалось не часто

Даже в очень недавние дни.

И корабли не бессмертны. Одни проживут свои век, так и не повидав войны, не выпустив ни одного боевого снаряда, и идут на слом. Другие проходят сквозь огонь сражений, и их имена навечно остаются в истории, подобно Краснознаменному крейсеру "Киров". В Ленинграде на Морской набережной Васильевского острова, на гранитном пьедестале скоро поднимется орудийная башня главного калибра с крейсера "Киров", как живое напоминание потомкам о мужестве балтийцев, сорок лет назад защищавших Таллин и Ленинград. Все имеет свое начало и свой конец. Только никогда не умирает морская дружба. Живет и здравствует благородное содружество моряков-кировцев. Глава его капитан 1-го ранга в отставке Алексей Федорович Александровский по-прежнему страстный пропагандист боевого прошлого. Несут свою службу на флоте контрадмирал Владимир Павлович Макаров и "мальчик с форта "Шанц" Валентин Георгиевич Портнов, а его сын Валера - курсант Высшего военно-морского училища.

Не зарастает тропа, проложенная ветеранами Отечественной войны. Эта цепочка нескончаема. Выпадает одно звено, его заменяет другое. Крепки узы морского братства...

Река времени

Мое повествование подходит к концу. У меня такое ощущение, что более сорока лет я пишу одну и ту же длинную, очень длинную книгу об обороне Таллина и Таллинском переходе кораблей Балтийского флота. И каждая глава этой книги кажется мне последней. "Все, думаю. Больше к этой теме возвращаться не буду. Ведь так многое еще не написано о том, чему я был свидетелем на Черном море - во время обороны Севастополя, в Заполярье - на Северном флоте или во время штурма Кенигсберга, а затем наступления наших войск по землям Померании и Бранденбурга. Сколько еще лежит записей своих собственных и воспоминаний, присланных мне участниками войны! Надо этому посвятить остаток жизни, вспомнить людей, сражавшихся на других флотах и фронтах, где мне довелось побывать, пусть хотя бы их имена останутся на страницах моей документальной летописи..." И, решив больше к таллинскому материалу не возвращаться, я снова к нему возвращаюсь. Почему? Вероятно, потому, что это для меня святая святых, самое сильное, самое трагическое, что мне довелось увидеть и пережить за свою долгую жизнь. И понятно, почему каждая встреча с Таллином приносит мне много радости.

Выйдешь из вокзала, и перед глазами пышная зелень скверов вокруг Вышгорода, дикие утки на пруду возле вокзала, цветы на улицах. В маленьких уютных кофиках друзья просиживают за чашкой кофе, ведя неторопливый разговор.

Если подняться на Вышгород и выйти на смотровую площадку, то кажется, будто ты в средневековом музее, открывается картина старого города: островерхие шпили, башенки, черепичные крыши, точно ступени гигантской лестницы ведут вниз туда, где нескончаемо течет людской поток в узеньких улочках и проездах. А там дальше к горизонту выступает синева моря...

Однако почтенная седая древность соседствует с буйной неукротимой молодостью нашего века. Достаточно в троллейбусе проехать минут пятнадцать, и попадаешь в двадцатый век. Там новые районы, в масштабах Эстонии города-спутники, удачно вписавшиеся в строгий пейзаж северной природы. Нет ничего стандартного. Изумляют архитектурные находки, умение из длинной череды жилых домов, магазинов, детских учреждений создать радующий глаз неповторимый ансамбль. Часто я сажусь в полюбившийся таллинцам шустрый трамвайчик и приезжаю в парк Кадриорг - любимое место отдыха людей под сенью могучих дубов и лип, восхищавших русского поэта Федора Тютчева, который более ста лет назад в задушевных стихах пожелал им "расти и глубже корениться". И чуть дальше знаменитый памятник "Русалка" - русскому броненосцу, погибшему со всей командой в 1893 году. Тут место не только былых революционных сходок эстонских рабочих в годы самодержавия и буржуазной диктатуры, но и самый последний рубеж обороны в 1941 году, где героическая пехота сдерживала натиск врага, стараясь выиграть время, необходимое для эвакуации войск и кораблей Балтфлота.

Оказавшись в Таллине, хотите вы того пли нет, из разных уст услышите одно и то же имя - Евгений Никонов! Улица Евгения Никонова, его имя носят школа и множество пионерских дружин, есть даже корабль "Евгений Никонов" в составе дважды Краснознаменного Балтийского флота. Методист Таллинского дворца пионеров Ольга Николаевна Марченко (я уже говорил о ней) не первый год вместе с ребятами изучает историю своего края, идет по следам героев Великой Отечественной войны. Они не раз бывали в местах, связанных с памятью Евгения Никонова. Кое-что я и сам мог рассказать любознательной Ольге Николаевне.

Нет, я не был знаком с Евгением Никоновым, никогда его не встречал, но имя это отпечаталось в моей памяти с далеких времен 1941 года, когда бои шли уже в окрестностях Таллина.

На развилке дорог я встретил тогда знакомого капитана из бригады морской пехоты, где главным костяком были моряки-добровольцы, сошедшие с кораблей.

- Фашисты нашего раненого разведчика захватили, привязали к дереву и живьем сожгли. Вот изверги! - рассказал он.

- Какого разведчика?

- Не знаю фамилии, дело было тут недалеко, на хуторе Харку.

- Как это произошло?

- Ничего не знаю, кроме того, что вам сказал, - ответил он и пошел дальше.

Вернувшись в тот день в Политуправление флота, я заикнулся было об этой встрече с капитаном, но не успел договорить, как полковой комиссар Добролюбов перебил меня:

- Все знаем. Это был артэлектрик с лидера "Минск" Евгений Никонов.

Вскоре мы уходили из Таллина, и в спешке не довелось узнать какие-либо подробности. Знали только одно: враги пытали парня огнем, а он слова не вымолвил. Внезапно налетев, краснофлотцы штыками и прикладами прикончили истязателей. Евгения Никонова друзья сняли обгоревшим.

То немногое, что я знал о Никонове, заинтересовало Ольгу Николаевну, она тут же записала мои воспоминания, а затем мы поехали через центр города на Пиритское шоссе, свернули там направо, поднялись в гору и остановились возле светло-серого обелиска, стрелой взметнувшегося к небу, - памятника участникам знаменитого ледового похода кораблей Балтийского флота в 1918 году. Рядом с ним стоит старое дерево - ясень, высохшее, обнаженное, без единого листочка, хотя кругом шумит пышная зелень. И вот это голое дерево как бы память о прошлом. Смотришь с высокого холма на Таллин, портовые краны, башни, заводские трубы и думаешь: "Вот за то, чтобы все это было, и отдал свою жизнь Евгений Никонов".

В тот приезд неутомимая Ольга Николаевна повезла меня в другой, совсем противоположный конец города, в новый район Таллина Ыисмяэ, застроенный разноликими веселыми жилыми домами. Остановились у здания, раздавшегося вширь, это и есть школа имени Евгения Никонова.

Перемена. Дети есть дети. Шум, беготня... Останавливаю на лестнице шустрого белобрысого мальчика лет десяти, показываю на портрет матроса в деревянной раме на стене.

- Кто это?

- Неужели вы не знаете?! - он вскидывает голову, с удивлением смотрит на меня.

- А ты знаешь?

- Конечно! Евгений Никонов, Герой Советского Союза, - победно отчеканил мальчуган и понесся дальше.

Судя по улыбкам и дружеским рукопожатиям, которыми встречали Ольгу Николаевну, она здесь свой человек. Хотя директор школы Малле Эвертсоо была старше ее по возрасту, но в жизнерадостности, темпераменте она не уступала своей коллеге: на первый взгляд может показаться, что жизнь ее была усеяна цветами. А ведь эта женщина в войну оказалась чуть ли не на краю гибели. Рассказывая мне, что ребята и педагоги высоко чтят память Евгения Никонова и ежегодно в день его рождения, 18 декабря, устраивается школьный праздник, на который обязательно приглашают моряков, Малле с заметной грустью обронила такую фразу:

- В моей судьбе есть кое-что общее с Никоновым... - Малле объяснила, что значит это "кое-что". Оказывается, и она с матерью стояла бы под дулом фашистского автомата, если бы отец вовремя не укрыл их в лесу. Сам же он был схвачен и 13 июля 1944 года расстрелян гитлеровцами.

Я смотрел в ее светлые глаза и думал: "Да, такой человек способен ценить жизнь и быть верным памяти тех, кого унесла война".

Малле и ее товарищи - люди скромные, не любили хвалиться своими делами, работали не на показ. Однако достаточно было побыть у них, узнать, как кропотливо собирается материал для экспозиции, поговорить с ребятами и учителями, чтобы понять, что все тут делается на совесть и, главное, от чистого сердца. В день рождения Никонова ребята приносят цветы к подножию монумента, по очереди стоят в почетном карауле, и весь этот день проходит особенно: сначала уроки мужества, а потом соревнования на приз имени героя, литературный вечер. В будни же ведется поиск новых документов или источников.

Приезжал по приглашению школы из Горького брат героя, Виктор, рассказал о детстве Жени, а моряки вспоминали, каким он был в пору службы на флоте. Так накапливается материал для будущего музея. И во всем этом участвуют сами ребята и их наставники. Вот почему дети, начиная от мальчугана, встретившегося мне на лестнице, и до десятиклассников, пишущих сочинение о Никонове "Каким он парнем был", ясно представляли себе образ моряка-героя и с каким-то особым благоговением произносили его имя.

Я ходил по улице Евгения Никонова. Она рядом с центром города, чистенькая, зеленая, с аккуратными двухэтажными домиками старой постройки, на фасадах таблички с его именем, и снова возникает ощущение связи прошлого с настоящим.

В парке Кадриорг установлен памятник герою. Матрос навсегда замер на высоком гранитном постаменте. Из-под бескозырки выбивается чуб. На плечи наброшена плащ-палатка, развевающаяся на ветру. В одной руке бинокль, в другой - автомат. Он устремлен вперед, точно душа его жаждет боя. Здесь обычно тишина, подходят люди, положат цветы, молча постоят, отдавая дань мужеству верного сына Родины.

А поблизости от монумента, тоже в Кадриорге, кипение жизни. Там морская школа ДОСААФ. При входе - портрет Никонова, описание его подвига. С этого, вероятно, и начинается та самая школа жизни, в которую вступают юноши призывного возраста. Прежде чем идти на военную службу в армию или на флот, они получают здесь основательную специальную подготовку и моральную зарядку на долгие годы вперед.

Сначала теория: занятия в классах, где, кажется, представлен весь наш флот в макетах современных крейсеров, подводных лодок, торпедных катеров. Но главное, конечно, - учебные кабинеты, пособия, электрифицированные схемы, корабельный мостик со штурманскими приборами, даже дизели, что называется, в натуральном виде, и другие работающие механизмы, как на боевом корабле. Есть и водолазный кабинет: универсальное снаряжение для подводных работ, дыхательные аппараты, обязательно изучаются правила техники безопасности. Надо все это знать назубок, прежде чем идти под воду. Отсюда, из кабинетов, рукой подать до залива, а там катера, шестивесельные ялы и даже яхта в распоряжении будущих моряков. Обучают юношей не новички в военно-морском деле, а умелые моряки, у которых за спиной годы и годы службы.

Во многих местах я побывал, многое увидел, прежде чем добрался до корабля, на корме которого отсвечивает знакомое имя "Евгений Никонов". Тральщик кажется лилипутом рядом с современным ракетным крейсером, но, как говорится в народе, мал, да удал.

Он тогда вернулся из Финляндии. Ходили балтийцы с визитом в дружественную страну и были полны впечатлений от похода и встреч в северном порту Оулу, куда приезжал тогдашний президент республики в день своего рождения, чтобы поприветствовать советских моряков. Финские газеты так описывали это маленькое торжество на борту нашего военного корабля: "3 сентября 1976 года Урхо Калева Кекконену исполнилось 76 лет. Президент республики встретил эту дату на советском корабле, познакомился с техникой, матросами. Сидел за торжественным обедом в подаренной ему бескозырке..."

Нужно ли говорить, что даже такой небольшой поход, уложившийся в одну неделю, был хорошей школой для впервые стоявшего на ходовом мостике в роли командира корабля старшего лейтенанта Виктора Анатольевича Шельпякова и для всей команды. Многое довелось увидеть и испытать молодым морякам: шторм, во время которого небольшой кораблик клало на борт, поход по Ботническому заливу очень сложными извилистыми фарватерами. А торжественные минуты при заходе в порт: салют наций, флаги расцвечивания, гром оркестров и едва ли не самое трогательное зрелище - улыбки финнов, стоявших под дождем с зонтиками и букетами цветов. Об этом с восторгом рассказывал мне секретарь комсомольской организации радиометрист Николай Свечко, тут же демонстрируя сувениры, подаренные ему финскими девушками. Но еще больше радовался он тому, что и там, в Финляндии, уже известно имя Евгения Никонова и нашим морякам оставалось лишь рассказать о его подвиге.

Недаром тральщиков называют тружениками моря. Если крупные корабли отстаиваются в базе или совершают далекие океанские плавания, то тральщики делают всю повседневную работу: несут дозорную службу, изо дня в день "утюжат" море, проверяя квадрат за квадратом, - это их боевая работа.

Несколько раз в году, в дни больших праздников, среди обычных дружеских поздравлений, я получаю несколько красочных открыток, написанных аккуратным детским почерком. Видимо, как-то незаметно для себя я однажды попал в списки ветеранов войны, и вот теперь мне всякий раз об этом напоминают ребята. Адресаты разные: из Ленинграда, Мурманска, даже из Донбасса, и есть письма из Таллина. Обратный адрес неизменен: 9-я школа, "Поиск".

Много лет назад, приехав в Таллин летом, в пору школьных каникул, я нашел эту школу, но никого, кроме сторожа, на месте не оказалось.

Седовласый эстонец, плохо говоривший по-русски, узнав, кто я и зачем пожаловал, охотно стал объяснять:

- Вы, пошалуста, поезжайте Дворец пионеров, там такая милая осопа Ольга Николавна. Он все снает...

Цепочка замкнулась опять на Ольге Николаевне Марченко. Вот уж поистине незаменимая личность, ни одно дело, связанное с военно-патриотической работой, без нее не обходится. И, как выяснилось, работа "Поиска" ведется йод ее присмотром. Как уже говорилось, в поиске участвуют многие школы, но задания у всех разные.

Ребята делают самое что ни на есть благородное дело - ищут и находят неизвестных героев и героинь, сражавшихся на эстонской земле. Ведь имена тех, у кого на груди Золотая Звезда Героя, в основном известны, об их подвигах рассказывалось в печати, есть отдельные книги, а вот отличившихся в боях за Эстонию найти надо обязательно.

При освобождении Таллина погибла девушка-боец. Хоронили ее на моих глазах. Кто она? Мне не удалось узнать. Но нашлись пылкие молодые сердца, вспомнили о ней и отыскали все, что должно войти в историю.

Письма воинов бывшего 40-го минометного Таллинского ордена Богдана Хмельницкого полка проливают свет на образ героини Елены Варшавской, комсомолки из Полтавской области, дочери архитектора. Она ушла на фронт санинструктором. Многие бойцы обязаны ей жизнью. Она была всеобщей любимицей. Командир во время обстрела наказывал ей прятаться в окоп, она отвечала: "Я маленькая, меня осколком не заденет". Летом 1944 года ее часть сражалась на Карельском перешейке, и там ее ранило в ногу. Едва поправилась, а тут и началась Таллинская операция, в нескольких километрах от Таллина вражеская пуля оборвала молодую жизнь...

Ребята все о ней узнали, и как она воевала, и как жила до войны. Нашлась фотография, где она совсем девочка: задумчивые глаза, волосы на пробор. В руках виолончель, подаренная ей после одного из концертов в Москве. Значит, она была еще и музыкантом. Так шаг за шагом стали известны вехи жизненного пути героини.

Несколько дней я перечитывал почту "Подвига". Что ни письмо, то воспоминание, рассказ о неизвестном, исповедь ветеранов войны перед молодым поколением. Меня эти письма особенно взволновали еще и потому, что я нашел знакомые имена, воскресившие в памяти короткие, незабываемые мгновения.

...Помните Таллинский поход? Мы прорываемся в Кронштадт. Наш тихоходный корабль "Ленинградсовет" маневрирует, уклоняясь от бомб. Спускаюсь в трюм, а там черноглазая девушка в матросской форме набивает пулеметные ленты. Патроны мелькают в ее руках, точно она специально обучалась этому делу. Потом она выбегает на палубу, отдает ленты пулеметчикам. И когда один боец из расчета упал, она встала к зенитному пулемету и отбивала атаки фашистов. Пришли в Кронштадт, и она исчезла, растворилась в массе бойцов...

Это о ней, Гале Горской - теперь Огарковой, письмо полковника запаса Петра Алексеевича Горбунова из Киева. Его воспоминания о нашей героине, такие живые и непосредственные, что я их привожу полностью:

"Вот он, Кронштадт, - родной город, где я не был с первых дней войны. Шел по улице, залитой ярким зимним солнцем, и вдруг встретил женщину. Лицо ее мне показалось очень знакомым, но годы наложили отпечаток, из-под платка видны поседевшие пряди волос. Я вернулся, остановил ее. Да, это оказалась она, наша боевая дивчина Галина Горская. Разом все вспомнил: 1940 год, девчушку с веселыми озорными глазами, мальчишеской прической. Пришла она работать к нам в штаб КБФ машинисткой. И вот передислокация в Таллин. Эстония стала Советской республикой. Активная комсомолка ведет работу среди населения. Война! Галка, как мы ее называли, работая в штабе, заканчивает ускоренные курсы медсестер и рвется на фронт. По решению политотдела в июле 1941 года она с девушками-комсомолками командируется в военно-морской госпиталь эвакуировать раненых. Пирита, госпиталь, обстрел, бомбежки. Неутомимая Галка летает, как птица, стараясь всюду поспеть. Она в палатах и во дворе у санитарных машин. Одной из последних она из военно-морского госпиталя доставляет раненых на транспорт...

Мы встретились на "Ленинградсовете" как родные. Она была не пассажиркой, а бойцом, набивала патронами пулеметные ленты, в минуты затишья продолжала ухаживать за ранеными. В боях с воздушным противником "Ленинградсовет" вышел победителем благодаря тому, что на нем были такие люди, как Галя Горская. В Кронштадте мы расстались. Надо было видеть, с какой теплотой провожали ее участники похода и сам командир корабля старший лейтенант Амелько, восторгавшийся ее мужеством.

И она снова в штабе за машинкой, а после работы в госпитале - там оказалось немало ее старых знакомых по Таллину. Снова бомбежки, артобстрелы, а затем тяжкие дни блокады. Погиб на фронте ее муж капитан медицинской службы Николай Терентьевич Крылов. Горе не сломило ее. По-прежнему она трудилась, не жалея себя. И так до конца войны.

Уезжая из Кронштадта, я пожелал нашей боевой подруге здоровья и той же стойкости, которую она проявила в годы войны..."

Письмо полковника Горбунова высвечивает для ребят еще одну страницу прошлого женщины, воспитавшей сына, теперь он майор, и бабушки, теперь посвятившей себя внукам...

Письма, письма, письма... Бесчисленные послания со всех концов страны идут в Таллин в адрес "Поиска". Их невозможно читать, оставаясь равнодушным - ведь в каждом из них мы находим что-то новое, такие детали, каких не придумать, сидя за письменным столом, ибо они рождены самой жизнью и борьбой...

Большой путь, от Таллина до Берлина, прошел М. М. Петровский из Ижевска. Он пишет: "Когда мы вырвались к рейхстагу, я одним из первых написал на стене: "Мы из Таллина" - и нарисовал Старого Томаса".

Другое письмо в "Поиск" от Евдокии Емельяновны Бутник из Переяслава-Хмельницкого: "Дорогие дети! Пишет вам мать, которая имела одного-единственного сына Бутика Дмитрия Ивановича, он учился в училище имени Фрунзе. Война застала его в Таллине. Я получила извещение, что он пропал без вести. Моему горю не было и не будет конца. Очень прошу вас, может быть, вам удастся что-нибудь узнать о моем сыне, ему тогда было только 20 лет. Дорогие мои внучатки, желаю вам никогда не услышать этого страшного слова - война".

Письмо Бутник поступило в ребячий компьютер, и машина заработала...

Как-то раз в моей московской квартире раздался звонок, я отворил двери, и на пороге выросла целая ватага ребятишек, приехавших из Ленинграда на экскурсию. Они отрекомендовались красными следопытами и держались с подобающей важностью. Ребятишки были в возрасте моего младшего внука Павлика, двенадцати-тринадцати лет, ясноглазые, веселые, любопытные. Они вмиг пересмотрели все достопримечательности моего кабинета: книги на морскую тему, мои морские сувениры - парусные суда, крейсеры, подводные лодки, выспросили меня, когда и от кого эти сувениры мной были получены в подарок, подержали в руках с почтением кусок брони Краснознаменного крейсера "Киров". Я хотел было им рассказать историю этого знаменитого корабля, но оказалось, что они ее знают по рассказам Алексея Федоровича Александровского. Они сыпали именами так, будто сами служили на этом корабле.

Мы посидели за чаем, следопыты раскраснелись, исчезла их важность, но по-прежнему сыпались вопросы о войне на море в те, теперь уже далекие, времена. Глядя на ребят, разговаривая с ними, я думал, что вот они идут нам на смену, кто-то из них будет танкистом, кто-то подводником, и, возможно, среди этих ребят есть будущий писатель, который напишет хорошие книги о нашем современном флоте.

...Течет река времени, не видно ее берегов. Далеко, очень далеко остались события, участниками и свидетелями которых посчастливилось нам быть. Это был самый важный рубеж в жизни людей моего поколения. То, о чем я рассказал в этой книге, лишь малая толика увиденного и пережитого. Война всегда в моем сознании. И каждая встреча с товарищами-ветеранами, с нашими детьми и внуками укрепляет меня в мысли о том, что прошлое существует не само по себе - оно прокладывает пути в будущее.

И еще одно напоминание о тех далеких грозных днях нашего возмужания. Всего четыре поэтические строки Ольги Берггольц, которые навсегда запечатлелись в моей памяти и самом сердце:

Наша молодость была не длинной,

И покрылась ранней сединой.

Нашу молодость рвало на минах,

Заливало таллинской волной...

Вместо послесловия

Может быть, это и не обязательно, но совесть заставляет меня еще и еще раз вспоминать того, кто привил мне вкус к литературному труду, кому во многом я обязан своим становлением и в том числе рождением на свет этой самой книги - "Таллинский дневник".

Я снова возвращаюсь к личности писателя Всеволода Витальевича Вишневского.

Первые страницы моей книги написаны более 40 лет назад. Это было в начале блокадной зимы в Ленинграде. Мы трое - Всеволод Вишневский, Анатолий Тарасенков и я - жили в одной комнате моей опустевшей квартиры на Фонтанке, 64.

Уже ударили первые морозы. Посредине комнаты за большим обеденным столом мы обычно работали: Вишневский с поразительной пунктуальностью день за днем вел дневник, Тарасенков, хотя и был известным профессиональным критиком, но в эту пору его потянуло к поэзии, он писал стихи для флотской газеты. Я занимался оперативными корреспонденция ми. Мы старались устроиться поближе к печке-буржуйке, топили ее чем попало - обломками старой мебели, всякого рода бумажной макулатурой.

...Было тихо, ни бомбежки, ни очередных флотских гостей, любивших к нам заглянуть, ни наших друзей-писателей - Всеволода Азарова, Александра Зонина, Александра Крона, - -никого в тот вечер у нас не было. Все срочные материалы уже были отправлены в корпункт "Правды" и точная, исправная наша секретарша Фаина Яковлевна Котлер успела передать их в Москву.

В углу на детской кроватке моей дочери Киры отдыхал Тарасенков. Его длинные ноги свисали чуть ли не до самого пола. Вишневский сидел у стола. Он кашлял. То ли от дыма, то ли от простуды. В очередной раз откашлявшись, он оторвался от дневника и обратился ко мне:

- Коля, вам не кажется, что пора бы записать все, связанное с таллинским походом, а то ведь уйдет, позабудется. И потом трудно восстановить, особенно ценные детали...

Еще раньше мы много говорили о Таллине. И я рассказывал Вишневскому о своих переживаниях во время плавания в балтийской купели. И тогда он особое внимание обращал именно на детали, говорил, что такое не придумаешь, оно рождено самой жизнью.

- Вы, вероятно, правы, - ответил я, - да вот руки не доходят. Надо будет выбрать время...

- Времени не будет, - перебил меня Вишневский, - ни сегодня, ни завтра, ни после войны. Начинайте писать, пока все живо в памяти. Беритесь за это дело немедленно!

И как будто, чтобы не дать мне времени на раздумья, он достал из своей полевой сумки несколько листков добротной бумаги и положил передо мной. Такая бумага в Ленинграде была тогда большой редкостью, а сам Вишневский любил писать именно на такой, белой, прекрасной бумаге.

В Таллине было ее вдоволь, и у Всеволода Витальевича образовался небольшой запас.

Я принял всерьез слова Вишневского и постоянно стал записывать все, чему был свидетелем, что видел и пережил. Война еще продолжалась, а "Таллинский дневник" уже начинал свою жизнь. В 1944 году, ко времени освобождения Таллина, Политуправление Балтфлота выпустило совсем маленький, крохотный первый вариант будущей книги. Распространялась она в пределах флота. Уже много позже, после войны, я еще более энергично продолжал работу над книгой, опять же подхлестываемый частыми напоминаниями Вишневского. Он в ту пору был уже в Москве, утопал в делах, будучи заместителем генерального секретаря Союза писателей СССР, редактором журнала "Знамя", сам много работал. Однако его интерес к таллинской теме и к моей работе не угасал. Я посылал ему отдельные главы и очень быстро получал ответные письма с детальным разбором, критическим анализом сделанного и очень добрыми советами на будущее. Между нами шла переписка. Об этом напоминают сохранившиеся у меня послания Вишневского. "Получил Вашу рукопись. Упорство одобряю. Текст еще не читал, мешает наплыв рукописей. За три месяца в "Знамени" семьсот рукописей. Товарищи авторы стучатся в литературу. Прочту, сейчас же напишу. Пока потерпите..."

Его радует приток рукописей, он называет имена - П. Вершигора, Г. Березко, В. Панова...

"Все это новая, послевоенная проза. Она отличается точностью, опытом, общей культурой. Явно обозначился новый этап развития советской литературы..."

Ждать пришлось недолго. Вскоре получаю письмо на нескольких страницах. Беглые карандашные записи по ходу чтения моей рукописи. Помимо общих замечаний, отмечены все неточности, стилистически неудачные фразы.

Моя работа продолжается, и в очередной раз исправленная рукопись снова идет в Москву, и снова послание Вишневского. "Рукопись прочел, кое-где сделал пометки, поправки. В делом материал годный, местами просто хороший (выделено Вишневским), местами торопливый. Надо еще отредактировать; сжать (выделено Вишневским), чтобы выиграть в напряженности. Надо выверить общее строение рукописи дать больше обобщений (выделено Вишневским)... В литературном отношении Вы шагнули вперед. Таллинские куски точны, живые, волнующие. Глава о "Виронии", гибели - очень сильная... Есть свои сильные куски о голоде, о городском пейзаже осажденного Ленинграда, словом, работайте... Книга определенно вырисовывается. Что зависит от меня сделаю..."

Легко представить, сколь ценными, обнадеживающими были для меня молодого журналиста - советы, замечания Всеволода Витальевича. К сожалению, ему было отпущено слишком мало времени для жизни. В пятьдесят лет его уже не стало.

Но в каждой моей книге о Балтике я ощущаю его присутствие и вспоминаю о нем с неизменным чувством благодарности.

Примечания

{1} Приспособление для предохранения корабля от якорных мин и для их траления.

{2} Морской ближний разведчик.

{3} Вот как оценивает Таллинскую операцию Маршал Советского Союза Г. К. Жуков: "Конец июля и почти весь август продолжалась битва за Таллин, главную морскую базу флота. В конце августа вследствие истощения наших сил и усиления вражеских войск Ставка Главного Командования приняла решение вывести корабли флота из морской базы в Кронштадт и в Ленинградскую гавань, а Таллин оставить... Надо отдать должное морякам-балтийцам: на суше и на кораблях они дрались как настоящие герои" (Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1970, с. 290.)

{4} Г. А. Потемин (впоследствии генерал-майор).

{5} Возможно, что речь в данном случае идет о первых советских радиолокаторах, которые находились на борту "Казахстана". Назначение этих машин было известно в ту пору очень немногим. Об этом пойдет речь в главе "Неоткрытые острова" (Примеч. Н. М.).

{6} Как точно установлено, действительно, в самой критической обстановке на "Казахстане" был создан штаб по спасению судна под руководством полковника (впоследствии генерал-майора) Георгия Андреевича Потемина, в который входили: полковник Н. И. Скородумов, капитаны Панфилов и Живодер и другие командиры Красной Армии и Флота. По указанию штаба действовали члены и судовой команды под руководством помощника капитана Л. Н. Загорулько (Примеч. Н. М.).