Там, на войне

Задание первое

Мы подъезжали к исходной позиции. Опять мотоциклист Гришин и я. Полагалось по приказу: прибыть туда первыми, осмотреться, встретить батальон и указать ротам места расположения перед боем. Вот и все.

Стояла пустынно-лунная ночь, и казалось, что на много километров вокруг ни души. Даже стрельба где-то далеко-далеко. Ориентиром должна была служить бронемашина, наша БА-64, которую фашисты подбили на рассвете. Там сразу — двух насмерть и троих ранило…

Подъезжали осторожно, потому что трудно было заранее определить, когда эта поваленная набок машина появится. А за ней, где-то поблизости, уже немцы.

На обочине стоял чей-то мотоцикл с коляской. Из-за перевернутой телеги вышли двое и решительно двинулись навстречу. Луна светила, и я сразу узнал их: командир батальона майор К. — небольшого роста, пружинистый и непримиримый. А рядом с ним вышагивал худой, высокий уполномоченный особого отдела СМЕРШ Старков, младший лейтенант. Не по званию надменный. Они каким-то непонятным способом умудрились обогнать всех на путаных полевых дорогах и вот довольно эффектно появились перед нами. Оба нервно посмеивались, обменивались какими-то междометиями, даже обрывками ругательств (чего раньше майор при подчиненных себе не позволял) — по всему было видно, что здесь с ними уже что-то приключилось. Передернув плечами и поглядывая на своего спутника, майор вроде бы предложил мне, а не приказал:

— Продвиньтесь-ка на мотоцикле вперед по дороге, нащупайте противника и, если удастся, разведайте его огневые точки.

Предложение было не только неожиданным, но и диким. Выходило, что мы должны движущейся мишенью как-то там продефилировать, открыто подставляя себя под вражеские пули… В голову ударило: «Да он пьян!» Обнаружить такое в нескольких сотнях метров от противника всегда немного неприятно и чрезвычайно опасно.

Гришин наклонился к мотору и еле слышно буркнул:

— Оба косые.

В подробном приказе на эту операцию у меня были совсем другие обязанности, и я к ним тщательно готовился. Но выполнять полагается не умный, а последний приказ!..

Я попросил у майора разрешения — сначала пойти туда пешком, потому что не знал, как, сидя в коляске мотоцикла, можно что-нибудь нащупать у крепко засевшего противника.

— Это каждый дурак… — брякнул Старков, но вовремя заткнулся.

Действительно, с его стороны это было уж слишком.

Майор повторил приказание куда жестче, чем в первый раз:

— Нет уж, лейтенант. На мотоцикле, пожалуйста! На мо-то-цик-ле!

Твоему начальнику всегда виднее, каким способом тебе сподручнее отдать концы, и я ответил:

— Есть на мотоцикле. И торч-ком!

Он снова передернул плечами и на этот раз угрожающе хмыкнул, я понял, что это словечко мне еще припомнится. Лезвием сверкнул белоснежный ряд зубов, я ответил ему тем же — ночь не помеха для обмена любезностями. Младший лейтенант Старков был угрожающе напряжен и вел себя как личный охранник майора.

Пришлось ввинтить запалы в гранаты (не пойму, почему я этого не сделал раньше?), кажется, я уже научился запасаться этой карманной артиллерией, и сказал Гришину:

— Тронули.

Неловко было перед совсем молодым водителем. Он приехал к нам с Ирбитского завода, привез в батальон мотоциклы «М-72» — прямо за пару дней до начала боев. Квалификация у него была высокая— регулировщик моторов. Должен был сдать нам машины и уехать восвояси на Урал. Хотя сам-то он был настоящий москвич. Возраст призыва в армию у него еще не наступил, да и броня была оборонного завода. Гришин попросил не отправлять его обратно. Его временно оставили в батальоне: поначалу просто не могли обойтись без него— приходилось регулировать эти глохнущие моторы, а потом надо было обучить молодых неопытных водителей… Его определили в мой взвод. Лучший водитель всегда становится водителем командира, и Гришин стал моим водителем. Вот так и влип паренек…

Когда мы уже трогались, майор произнес:

— У перевернутой бронемашины… Поосторожнее там!..

Старков тоже вякнул что-то вдогонку и хохотнул, а Гришин тут же ему в ответ… Из-за рокота мотора я не расслышал и переспросил.

— Из дурака и плач смехом прет, — сказал он неожиданно громко и чуть прибавил скорость.

Мотоцикл продвигался вперед по широкой грунтовой дороге. Нам бы следовало кое о чем договориться заранее, но майор внес в дело какую-то сумятицу: вперед! — и все тут. Вместо холодка и сосредоточенности какая-то горячность, сумбур и раздражение. Теперь нам оставалось надеяться разве на то, что кривая вывезет.

У бронемашины немцев не оказалось. Мы чуть передохнули и двинулись дальше.

Дорога хорошо просматривалась метров на сорок-пятьдесят. Гришин вел мотоцикл на самых малых оборотах, заставлял мотор говорить полушепотом, а когда представлялась возможность, выжимал сцепление — машина шла почти в полной тишине, накатом. Он то увеличивал скорость, то доводил ее до тихого шага. Казалось, что мы осторожно балансируем на одном месте, а дорога и вражье пространство накатываются навстречу. И вместе с ними надвигается неминучая опасность…

Ударили сразу два пулемета. Трассирующие пули шли прямо над головой. Водитель прижался к бензобаку, я вылетел из коляски в придорожье и швырнул одну за другой две гранаты в сторону того пулемета, что был совсем близко. Мотоцикл сделал немыслимый зигзаг посреди дороги в рое трассирующих светящихся точек. Внезапно коляска оказалась рядом. Стреляя из автомата, я крикнул: «Гони!» — вскочил, рванулся за мотоциклом. Догнал. Прыгнул в коляску, лег на спинку сиденья и стрелял по пулеметным вспышкам — тем, что были в отдалении. Гришин выжимал полную скорость, петлял, меня кидало из стороны в сторону, било о запасное колесо. Патроны в диске кончились…

За бронемашиной мы остановились.

— Выскочили… — прохрипел Гришин.

Меня подташнивало и не хватало дыхания.

— Ну и… — тут пришлось исчерпывающе высказаться. — … Пронесло.

— Дуриком, — согласился Гришин.

— Прицелы у них были приготовлены метров на триста — триста пятьдесят… а мы вынырнули перед самым носом… Вот весь пакет и пошел над головой.

Отдышались и вернулись к перевернутой телеге так же тихо и на вид спокойно, как и уехали.

Майор опять посмеивался, но уже не столь громко. Он налил из фляги спирту в черный пластмассовый стаканчик и протянул мне.

— К награде! Уж точно — к награде! — твердил он.

Награждать нас вроде было не за что. Я взял черный стаканчик, отошел к мотоциклу, хлебнул большой обжигающий глоток, половину оставил Гришину.

Он сидел на корточках возле мотоцикла, что-то щупал, куда-то засовывал голову и приговаривал: «Вот… Вот… И вот тут еще», — в мотоцикле и в коляске оказалось семь пробоин и пулевых отметин.

— Работает, бродяга, — заметил Гришин и выпил спирт.

— Куда это батальон запропастился? — громко спросил майор. — Наверное, этот чудак на букву «эм» опять… (Так получалось, что чудаком на букву «эм» был наш начальник штаба.)

— Давай я сгоняю. Под землей найду! — хорохорился Старков, его изрядно развезло.

— Под землей это каждый… сможет. Они мне здесь живехонькие нужны.

Такие, как Старков, на передовую выходили не для дела, а для зацепки. Зацепка — факт появления на передовой — нужна была как повод для представления к награде. У них, «воевавших для балды», это получалось ловко — куда проще и чаще, чем у тех, кто не вылезал из боя, перебирался из одного переплета в другой.

— Не-ет, брат! Просился на передовую, вот и сиди со мной. Может, мне без тебя здесь скучно будет… — ёрничал майор, — Лейтенант! — Он повернулся ко мне. — Найдите этих раздолбаев и скажите капитану Скалову, что за каждую минуту опоздания он мне ответит.

Ничего такого капитану Скалову я говорить не буду. Не только потому, что капитан толковый мужик (да еще кандидат наук, историк), — он, как умеет, гасит злобные майорские вспышки, защищает нас от его придирчивых разносов и угроз (а меня-то и подавно).

Подкатила крытая машина с красным крестом на борту — врач батальона Саша Идельчик полушепотом доложил майору о прибытии санчасти на передовую. Он полагал, что в непосредственной близости от противника разговаривать надо именно так.

— Во! — шумел майор и призывал в свидетели младшего лейтенанта. — Ты посмотри… — И снова врачу: — Вы чего тут шепчете? Здесь фронт, здесь стреляют, а не шепчут! Товарищ старший лейтенант медицинской службы И-дель-чик! — Майор говорил так громко, словно задался целью сообщить противнику звание и фамилию своего батальонного лекаря. — Санитарная колымага прикатила, она нашла дорогу, а батальона нет!

Идельчик растерянно и затравленно молчал. С ним прибыли санинструктор Тося Прожерина и два пожилых санитара.

А вот дальше майор выкинул нечто совсем уж обалденное — он отправил старшего лейтенанта медицинской службы прокатиться по широкой полевой дороге до перевернутого броневика, объехать его и проверить…

Доктор не выдержал:

— Пробивает ли фашистская пуля фанерный кузов и живой организм? Как врач могу засвидетельствовать — и то, и другое пробивает одинаково легко.

Это была дерзость особая. Да еще в присутствии уполномоченного СМЕРШ. Майор и Старков переглянулись.

— Вы эти… штучки… оставьте при себе! — Голос у майора дал трещину. — Приказ слыхали? — уже злобно произнес он. — Заодно посмотрите, нет ли там наших раненых. — Майор шел как на пролом.

— Наших раненых там быть не может, — ответил оскорбленный врач, — потому что их эвакуировали оттуда еще утром.

Он направился к своей машине, распахнул заднюю дверцу, решительно выдворил оттуда двух санитаров и Тосю — так решительно, что майор не успел вымолвить слова. А сам подошел к кабине, сел рядом с водителем, и машина с грохотом и дрожью двинулась в нелепый рейс. Я тешил себя надеждой, что ближний пулемет все-таки мне удалось заткнуть. Хотя такие надежды бывают обманчивы.

Санитарная машина была безнадежно неисправной еще задолго до появления в батальоне. Трудно было понять, как пожилому водителю удавалось стронуть ее с места, а когда она уже катилась — останавливать.

— А-а-а, вы еще здесь?! — Майор вспомнил обо мне. — В тыл! Живо! И без батальона не возвращайтесь.

Можно было подумать, что это я потерял батальон, а не он!

Гришин чмокнул губами, как на ленивую кобылу, и наш мотоцикл покатил в тыл, так же осторожно цокая и перекатываясь на неровностях, как двигался в сторону противника. Мне нравилось, что водитель— совсем мальчишка, а не дергается и не скисает от майорских окриков.

Не успели мы проехать и несколько сот метров, как позади раздались длинные очереди и в небе вспыхнули осветительные ракеты — это немецкий пулемет ударил по нашему доктору!

… История с запропастившимся батальоном в ту ночь разрешилась неожиданностью. Хоть луна и спряталась за облака, мы вскоре нашли колонну на развилке полевых дорог. Начальник штаба сидел в коляске мотоцикла на десяток метров впереди всех и пребывал, казалось, в состоянии прострации, которая в армии называлась глубоким раздумьем. Я долго разглядывал его — он не шевелился, может быть, просто не знал, в какую сторону следует двинуться. А развилок у этой дороги было несколько… Вся колонна, размытая тьмой, казалось, тоже находилась в состоянии тяжелой дремы — заглушенные моторы только подчеркивали тягостность этого общего ступора… Почему-то начштаба был плотно, с головой, укутан в плащ-палатку, словно она представляла собой пуленепробиваемый панцирь. Продолжением его длинной вытянутой руки был поблескивающий пистолет «ТТ».

— Сто-о-ой! Сто-ой, стрелять буду! Сто-о-ой!! — как-то воюще пропел он, и я подумал: пожалуй, сейчас выстрелит.

— Сергей Авксентьевич, — четко произнес я, — не стреляйте, пожалуйста, — очень уж не хотелось, чтобы ни с того ни с сего он пальнул.

— Черт знает, где вас всех носит! — взвился капитан Скалов и резко понизил голос. — Что, встретить колонну по-человечески не могли? На передовой!.. А майор где?

— Как раз он-то на передовой. И круто матерится. Там еще Старков подъелдыкивает. Бросают в атаку на врага доктора Идельчика. — Я наклонился к капитану. — Только до них километра три.

— Три?! — испугался капитан.

— Ну, два с половиной, — уступил я.

— Как же это нас занесло?..

— Не знаю, товарищ капитан, — я искренне сочувствовал ему.

— Ну, давайте туда! Живо!

— «Живо» здесь в лапы к немцам ездят, товарищ капитан.

— Хватит зубоскалить. Садитесь со мной.

— Извините, я на своем драндулете.

— Заводи! — прикрикнул начштаба, командиры повторили команду. — Только далеко вперед не уезжать! Чтобы я вас все время видел! — приказал он.

Все ожило, затарахтело и двинулось.

Вот так и добрались до перевернутой телеги. Майор сразу начал сводить счеты с начальником штаба. Опоздание было немалым. Когда начальство лается, лучше отойти в сторонку.

Мотоциклетные роты уже спешились, машины отогнали в лощины справа и слева от дороги, выставили охранение, а экипажи, увешанные снаряжением, автоматами, с пулеметами наперевес, осторожно двинулись вперед (кавалерийский прием!).

Тут же, в стороне от дороги, торчала санитарная машина и уже была развернута палатка для приема раненых.

Мой взвод в операции не участвовал, его оставили охранять батальонный лагерь в тылу.

Врач и его маленькая команда были в сборе. Тося меняла повязку на голове водителя — его все-таки зацепило, — лобовое стекло машины было разбито вдребезги и несколько пробоин в капоте, крыле и кузове (наш вариант!). Но по ним стрелял только один пулемет.

— Это все под прикрытием бронемашины, — сказал Идельчик. — Можешь себе представить, что бы они с нами сделали, если бы мы стали совершать этот круг почета?!

Саша Идельчик отвел меня в сторону и буркнул:

— Он псих и сволочь. Вместе со своим прицепом… Это мой диагноз! Я не буду служить в его батальоне.

Неуверенность и тревога передавались от одного к другому. Цепи разворачивались к бою медленно и неуклюже. Командиры тянули время, будто надеялись, что вот-вот приказ отменят. Майор бегал, кричал, размахивал палкой! За ним поспевал Старков. Тоже где-то подобрал кривую палку, кричал и размахивал. Но когда и он замахнулся на одного из автоматчиков, тот его оглушил таким мертвым матом, что уполномоченный заткнулся и, пытаясь сохранить остатки достоинства, отошел к перевернутой телеге. Все видели, что и он пьян.

Майор вызвал добровольцев в поиск за «языком». Отозвалось десять человек (вот что значит новички!). Он рассматривал их лица, как близорукий. Потом сам отобрал семерых и отправил в сторону противника, в обход справа. Напутствия его были такими же напористыми и бессмысленными, как и те, что он давал мне. Офицеры перешептывались и пожимали плечами.

Не выходила из головы эта семерка, они ничего не смогут там сделать; семь перворазников, семь добровольцев; это их первый выход, первый поиск, и с ними ни одного мало-мальски опытного человека… Опасная мысль подкрадывалась сама собой — от такой мысли в башке появилось непонятное кружение. Вспомнилось скверное.

… Я ожидал письменного приказа штаба корпуса на эту самую операцию и должен был доставить в батальон запечатанный пакет. Один из моих знакомых штабистов сказал, что мне еще ждать да ждать… Трава после небольшого дождя была мокрая. Я взял да и улегся на широкий сухой шлейф большой палатки. Блаженствую. Никто не обращает на меня внимания. Слышу, в палатке кто-то начал кричать на кого-то — подумаешь, новость— вся армия надсадно орет сверху вниз один на другого. Прислушался: ба! — да это выполаскивают нашего бравого майора! А тот униженно и виновато оправдывается— уж совсем на него не похоже…

В последних боях части танкового корпуса понесли большие потери, а наш батальон мало участвовал в операциях, и потерь было действительно мало. Упрекали майора за пассивное, вялое ведение операций, и тут была правда, но выходило, что все-таки это как-то связано и с потерями. Вернее, с отсутствием потерь.

… Брать «языка» без всякой подготовки? Отправить семь человек просто так, за здорово живешь, туда, где противник знает каждый клочок земли, а мы ни-че-го?! Все это казалось диким…

Крикливо и совсем уж бестолково батальон все-таки подняли двумя цепями (почти как в гражданскую!). Цепи двинулись вперед, но тут же были встречены пулеметами врага — чтоб им всем… Пулеметов снова стало два! Цепи тут же, с завидной сноровкой, залегли и без всяких команд откатились на более или менее безопасные исходные линии. Появились раненые… Кто поумней, стали быстро окапываться, да и противник почему-то перестал стрелять. Будто сам испугался. Только справа в отдалении что-то бабахнуло. В небе вспыхивали и гасли осветительные ракеты, послышались отдаленные хлесткие автоматные очереди (немецкие, их нетрудно отличить от наших), какие-то хлопки, разрывы. Потом стихло… Вскоре прибежал один из той семерки. Это они, оказывается, там справа, все-таки доползли до окопов вражеского охранения. Что делать дальше, не знали. Сработала привычка — собрались в кучу, чтобы посоветоваться… Их осветили ракетами, забросали гранатами и обстреляли из автоматов.

Все, кто слышал этот рассказ, понимали нелепость, непоправимость происшедшего.

Майор словно протрезвел и все повторял:

— Ну?.. Ну?! А дальше что?!

— Дальше ничего, — произнес седьмой, опустился на землю возле перевернутой телеги и в голос заплакал.

Майор брезгливо выругался, сплюнул, мол, вот с кем приходится воевать, и отошел подальше. Так далеко, чтобы его вовсе не было видно. Старков двинулся было за ним, но остановился, наверное, майор отливал…

На фронте из кучи нелепостей вырастают большие беды — никто не спросил уцелевшего, как ему удалось выбраться из-под огня? И почему он никого из раненых не приволок?.. Но тот твердил: «Они все убиты. Они все убиты… Убиты…» — словно ощупал каждого и приложил ухо к сердцу.

Мы догадались, что он был где-то в стороне. Никто не верил в подробности, которые он рассказывал, но все поняли, что остальные шесть не вернутся…

Им, новичкам, казалось, что они заколдованы, будут жить вечно, а умирать суждено другим, специально для этого предназначенным. И вот шестеро таких заколдованных получили свои пули, осколки и лежат на заколдованной земле. Их больше нет.

Все это, как оказалось, была отвлекающая операция, громко названная — разведка боем! Только ведь никакой разведки не было. И никакого боя — была мельтешня, неразбериха, раненые и убитые… Но в эту ночь танковый корпус совсем в другом месте нанес сокрушительный удар по войскам противника, и наша танковая армия наконец-то врезалась в его оборону, и началось долгожданное наступление. Передовые части перерезали дорогу Орел-Брянск, и враг стал нести действительно тяжелые потери.

Батальонный доктор

Балаган всей этой длинной ночи — чтоб ей… и ему… и всем им… — подкатывал к концу. Начало понемногу светать.

Майор поставил ногу на днище коляски, для водителя жест означал «сразу вперед!» — этот лихой прием он у генерала подцепил (тот обычно кричал: «Не сметану — командарма возишь!»). Мотоцикл взревел (что вовсе не требовалось), сорвался с места, майор ловко, в одно движение плюхнулся на сиденье и укрылся брезентовым фартуком; Старков еле успел махнуть длинной ногой, сильно ударился задницей о седло — дробно подпрыгивал позади водителя.

Батальон перекатывался в новый район сосредоточения. Мне было предписано двигаться замыкающим, как говорится, заметать хвосты. Санитарная машина с доктором оставалась со мной. Мало ли что!..

— Ттты-ы-ы что, не понимаешь? Э-э-то не случайность! — Идельчик никогда раньше не заикался. — Ссначала тебя, потом меня. Одного за другим без всякого толка!.. — Доктор Саша захлебывался. — Ты хоть там кого-то шарахнул, а я даже пистолета из кобуры не вынул. Зз-забыл!

Идельчик был хоть и молодой, но обладал определенной массой медицинской солидности, и не в живом весе, не в фигуре, а в общем облике — прирожденный доктор. А сейчас его заикания, растяжки и затыки, больше походили на какую-то нарочную детскую игру.

Я все-таки возразил:

— Подъехал бы кто-нибудь другой, майор сунул бы туда другого. Это случайное совпадение.

— Не-е-е говори гглупости! Он же Старкова туда не сунул?!

— Перестань заикаться! Не только Старкова, но и сам туда угодил…

Обычно с передовой мотоциклисты уносились вихрем, чтобы в последний момент не угодить под взрыв снаряда, мины или пулеметную очередь, а тут отъезжали небольшими группами, показно, лениво и мрачно. Раненых давно отправили на штабном автобусе и в грузовике с автоматчиками. А вот с убитыми было хуже…

— Это что зза дырка у тебя в ррремне? — неожиданно спросил Идельчик.

Действительно, в новом скрипучем поясном ремне оказалась маленькая дырочка. Расстегнули, повернули, проверили — пуля наискосок пробила толстую кожу и лежала справа под боком, почти не повредив добротную английскую ткань гимнастерки.

— А я и не заметил. Протаскал ее, курву-лапочку, всю ночь. — Пуля мерцала, словно сигналила. — И ничуть не деформировалась… Забавно.

— Вот видишь? — сказал Идельчик.

— А шестеро совсем не вернулись.

— Их что, до сих пор оттуда не вынесли? — удивился доктор.

— Немцы не подпускают.

— А майор все равно сволочь.

— Но что касается тебя и меня, тут специального умысла не было. Так — балдизм.

— Как знаешь. — Идельчик набычился и выговорил — Был!.. Был умысел. Ты еще убедишься…

— Я тебе советую, доктор: не смей так думать. Очень прошу — не смей.

Это была беседа — на рассвете, в открытом поле, в августе сорок третьего, где-то между Орлом и Брянском. Дул легкий ветерок, и в обозримом пространстве не наблюдалось начальства.

Специальная группа автоматчиков должна была вынести убитых. А нам ждать их возвращения. Рассвет — вот он, автоматчиков нет.

— Это надо додуматься, — талдычил Идельчик, — батальон болтается черт знает где, а разбитую санитарную машину бросают в атаку!

— Ну уж, прямо в атаку?!

— Свою иронию ты мог бы заткнуть знаешь куда?! — Идельчик нахохлился. — Вон они… — произнес он не меняя интонации.

Из-за бугра в лощину волокли на плащ-палатках убитых.

— Все шесть… — сказал доктор.

На этот раз обошлось без выстрелов. Немцев в охранении не оказалось, они перед самым рассветом просто смылись, а мы остались с носом, хоть и победители. Ведь врага надо бить как раз в момент отхода.

Врач осматривал убитых, указывал пальцем раны, что-то бурчал по-латыни. Переворачивать погибших ему помогали санитары и автоматчики. Убитые уже не были теми добровольцами, что сами вызвались и ушли в молочную тьму за неведомым «языком». Они стали холодными и чужими. Между теми и этими не было ощутимой связи — еще в полночь они были шесть добровольцев!

И не все молодые, трое из них были отцы семейств.

— Каждый имеет хоть одну смертельную рану. Все шесть убиты в бою, — произнес Идельчик четко, словно диктовал протокол.

Он-то понимал, чуть что — на седьмого свалят все беды этой ночи и главным доказательством его вины будет то, что он остался жив.

Всех погрузили в бортовую полуторку: и тех, кого выволакивали, и тех, кто выволакивал, — они сами были еле живы.

Пора было сматываться из этой пустоты в какую-то другую.

Вкус горечи во рту не проходил, словно меня полынью обкормили.

— Скажи, Саша, мы долго еще будем уступать всё подряд нашим негодяям? — Я знал, что вопросец трибунальный с вышкой и заменой штрафбатом.

— Вот именно, это тебе не Исетский пивзавод (в клубе Верхнеисетского завода формировался наш батальон). Тут ты пятью сутками ареста не отделаешься, — Идельчик как бы отстранялся от разговора.

— Вспомни, как тихо подвывали: «Погоди, вот доберемся до фронта! Там мы им ничего не уступим…» Теперь что? Будем ждать победы?

— Знаешь, вот с этими заявлениями, пппожалуйста, полегче.

— Наше дело дрянь, мы все откладываем главное на потом. Да мы не разведка — мы сопли в томате. Опять их упустили. — Я имел в виду смывшихся от нас немцев. — А это все он! Подумаешь, бывший адъютант какого-то секретного генерала. Ни хрена не умеет, только хорохорится и выставляет свои перья! Наших убивают, а мы, видите ли, учимся, учимся. Учимся! Чему?!

— Вот это речуга! Опомнись. Майор передушит здесь всех вас. Как кур! — Он уже решительно отделил себя от нас, горемычных. — Всех, кто не смотрит ему в рот. Не восхищается! Не живет по его закону самонасыщения. Кровосос!.. Он же профессиональный холуй. И не пожалеет никого ради…

— Если по одному — обязательно передушит.

— Идеалист херов! Нннеисправимый…

— Если бы ты слышал, как его чихвостили в штабе корпуса — шерсть клочьями летела.

— А мне ппплевать на его шерсть, — он снова стал заикаться. — Когда по моей санитарке врезали из ппу-лемета, меня озарило! Я сразу все понял: он лезет в гггерои!.. Ввв оппсихованные герои. Вокруг будет много-много трупов. Самых бестолковых трупов в мире.

— А что, есть толковые? Я что-то не видел… Саша, почему мы все время уступаем негодяям? — Я настаивал на своем.

— Ты что?.. Того?! У него в руках сила, власть и этот хлюст Старков! Они согнут тебя в бараний рог раньше, чем ты успеешь… А я уйду. Не участвую в этом балагане… Мне уже предлагали.

— Не могут же все куда-нибудь уйти? Нельзя все время уступать…

— Бе-бе-бе, бе-бе-бе! — передразнил меня Идельчик. — Ты что имеешь в виду, когда говоришь о наших негодяях?

Одним ходом он загнал меня в угол. Я не знал, что ответить: начал выкручиваться и, конечно, материться.

— Ну, как сказать?.. Все эти… В тылу… и у нас здесь… — То, что без слов казалось яснее ясного, вдруг стало почти необъяснимым.

— Ну-ну… рожай.

— Погоди. Мы все… — Я пытался выговорить то, что никак не складывалось в фразу.

— Кто все?.. Где они — все?

— Ну мы — вот ты, я и ребята… Думали, доберемся до фронта, покончим с фашистами и все увидят, кто мы такие есть! И сразу станет видно, кто наши негодяи. Война отделит одних от других. Огнем!

— Но здесь оказались все вместе — в одной куче, — резонно произнес Идельчик.

— Постой. Здесь все должно проясниться или должно начать проясняться… И все увидят, что без справедливости, без этого разделения, мы все погибнем в этой общей помойке. В этом дерьме… — Я хоть что-то высказал.

— Мы воюем с фашистами, а гибнут не только от их рук и снарядов, но и от своих. От своих!

— Вот я и говорю…

— Для меня «наши негодяи» сегодня — этот прыщ майор и его прицеп Старков. А если точнее, то Старков и его прицеп майор!

— А я что говорю?.. Нельзя уступать нашим негодяям! — Казалось, мы оба взмокли от напряжения.

— Намотай себе на что-нибудь и никогда больше не повторяй этих слов, — сказал Идельчик. — А если невмоготу, то сделай такое одолжение: трепись не в моем присутствии. Пожалуйста!

— Извини, но я-то буду воевать здесь.

Идельчик еще больше ссутулился, глянул исподлобья и спросил:

— С кем? — Его глаза уже смеялись, он подначивал меня.

— С ними (я имел в виду фашистов, и доктор меня понял). С НИМ (я имел в виду майора), с его ПРИЦЕПОМ (я имел в виду уполномоченного СМЕРШ младшего лейтенанта Старкова). С самим собой… И с тобой! — добавил я.

Ну, нельзя же все время всерьез, Идельчик рассмеялся и сразу перестал сутулиться.

— Гляди. Не промахнись. Поверь моему диагностическому чутью: он отвратительно мстителен. И потом, не смей смотреть на него так.

— Как «так»?

— А так, что его наизнанку выворачивает. Я же вижу.

Нам давно пора мотать отсюда, а мы все сидим и сидим. Хоть бы кто-нибудь подтолкнул… А то вот-вот взойдет солнце и распахнется небесная канцелярия, — а с неба только бомбы сыпятся… Но ехать опять туда не хочется. Там сейчас будут хоронить и произносить слова…

— Саша! Доктор! А почему ты Са-ша? — сам не знаю, почему спросил, наверное, просто чтобы не ехать.

— Ах, какой любопытный… Дома меня звали Салик. Потому что я Самуил. Значит — Са». А «Ша» вместо «Ха» — потому что я еще Хаимович. И несмотря на то что Самуил это великий пророк, а Хаим — значит сама Жизнь, я СаШа. И все только для того, чтобы не смущать слух отважных воинов здесь и разных прохиндеев в тылу. У вас еще какие-нибудь вопросы есть?

— Вопросов нет, — ответил я. — Хотя вся эта словесная чехарда мне не нравится, Салик.

— Ничем не могу помочь, — пожал плечами Идельчик.

Я действительно предпочитал и Пророков и Жизнь каждого на своем месте и под своими собственными именами.

К этой теме мы больше не возвращались.

Родом Саша Идельчик был из небольшого местечка в Белоруссии, учился в медицинском институте. Как только началась война, ввели ускоренный курс и уже в эвакуации (кажется, в Куйбышевской академии) выпустили их старшими лейтенантами медицинской службы с правом занимания должности военного врача.

«Грубый материалист и циник!» — так его честили в нашей офицерской компании. Он любил щеголять латинскими словечками и рассуждал обо всем на свете чуть утрированно, впрямую, вроде бы называл вещи своими именами. В поступках же был осмотрителен и, случалось, одергивал нашу братию, да и меня, от излишних откровенностей, вырывавшихся из нас в минуты особой запальчивости или в подпитии. Но все его здравомыслие рушилось, едва речь заходила о некоей Долли (которая, увы, была замужем). Тут Саша мутнел и начинал изъясняться междометиями. Скорее всего эту Долли у него увели из-под носа в самом начале войны.

Он все еще на что-то надеялся, то начинал писать ей письма, одно за одним, в эвакуацию, то совсем переставал писать и заявлял, что с этим затмением покончено!.. О ее муже он старался не говорить, хотя тот был, кажется, его многолетним приятелем. Как правило, Идельчик обозначал этот маловажный персонаж местоимениями «он», «его», «ему».

Портрет Долли тонул в неопределенных очертаниях, но постепенно вырисовывалась женщина небольшого роста, с выразительными формами, кокетливая и, разумеется, дьявольски неотразимая. Конечно, с некоей затаенностью — гордячка. Одним словом — Долли!

На развилке дорог нам встретилась санитарная машина одной из танковых бригад, наполненная ранеными. Идельчик остановил машину, наскоро осмотрел всех.

— Кто отправлял машину? — тихо спросил сопровождающую.

— Старший лейтенант медицинской службы Тардиани, — ответила санинструктор.

— Разве он вам не говорил, что раненного в живот надо перевозить с согнутыми в коленях ногами?.. — Сам перехватил солдатским ремнем обе ноги, согнул их в коленях, конец ремня вложил в руки тяжелораненого. — Придерживай. И не отпускай!.. Вот так. Молодец. — Потом опять тихо санинструктору: — А то кишки наружу вывалятся. Езжайте поаккуратнее и сдайте его побыстрее. Первым.

Санитарная укатила, а доктор, глядя вслед машине, сказал:

— Этому крышка… Неистребимый Реваз! Господи, не дай попасть под нож Тардиани! — продолжал он о своем сокурснике по медакадемии, и глаза его вылезали из орбит. — Если бы ты только знал, как беспросветно, как похабно он учился. Про анатомию слыхом не слыхивал. Про остальные предметы понаслышке. Мозг у него так устроен, что всего этого не воспринимает. Реваз весь целиком нацелен на оплодотворение самых трудноопыляемых объектов в самых неподходящих для этого условиях. Это самец-затейник высшей категории! Представить не можешь, что он сотворит с раненым, если тот попадет к нему на стол! Если женщина, он еще как-то определит, где что, но если мужчина?! Он же над ним учинит что-нибудь запредельное: пришьет ЦЕКУМ к ДУАДЕНУМ! — Я не понял и переспросил. — Горло, говорю, пришьет к прямой кишке! — И показал, как это делается.

Военврач Идельчик все-таки ушел из батальона. Но несколько позднее. Этот уход никто не счел отступничеством. Его назначили с повышением — командиром медсанвзвода в одну из танковых бригад корпуса. Вскоре присвоили звание капитана медицинской службы. Он был доволен назначением и работал там за семерых. Бригада воевала на острие наступления, в тяжелые моменты оказывалась в заслоне, нужда в хорошем враче была крайняя. А он по своей природе всегда хотел быть всем нужным. Командир бригады души в нем не чаял. Они пришлись друг другу в самую пору.

Но даже это не спасает. Гвардии капитана Идельчика тоже убили, но немного позднее…

Лёля!

Не знаю точно, откуда она взялась в батальоне, помню только, что появилась неожиданно, еще под Москвой, незадолго до отправки на фронт.

Когда оформляли документы, там что-то у нее было путано и неладно, пока мухлевали-прилаживали, зачислили в мой взвод. Поначалу я никак не мог понять… Но в разведке лишних вопросов не задают— и определили ее в отдельную палатку при штабе. Вместе с машинисткой.

«Началось!» — подумал я, хотя к тому времени еще не осознал реальных размеров предстоящего бедствия. Настороженные зеленоватые глаза. Замкнутость. Вполне даже правильные черты лица, но при этом какая-то холодноватая напряженность, словно она в засаде и ждет со всех сторон нападения; травленные перекисью белокурые, прямые волосы— по армейским нормам военного времени почти красавица. В технике — ни бум-бум… даже не пытайся приспособить, да и воинской подготовки никакой! Вот фигура, скажем прямо… очень даже хорошая фигура. И ноги… Стройные, длинные (вот отсюда растут!).

Честно говоря, и так все было ясно. Только не ясно было, при чем тут мой взвод?! Пришлось на скорую руку обучить ее обращению с автоматом, но при этом я просил старшину пока что заряженный диск ей не давать, — чтобы она случаем кого-нибудь из нас не пристрелила.

Однажды я увидел ее стоящей за глухой стеной летней лагерной постройки с папиросой во рту. Меня удивило, что она курит тайком. Спокойная, даже вызывающая поза. Приподнятое плечо уперлось в дощатую стену, свободная рука на бедре, опущенные уголки рта, и, мне показалось, какая-то монотонная, сверлящая мысль за небольшим, чуть выпуклым лбом. Она не поменяла позы, не бросила папиросы, а посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом и сказала:

— Товарищ лейтенант, мне надо с вами поговорить, — повернулась и пошла в глубь леса, даже не проверила, иду ли я за ней.

Тут я дал первую серьезную промашку…

Она шла-вышагивала, под ноги не смотрела, задрала высоко голову и будто стригла взглядом макушки деревьев. При этом ни разу не споткнулась. Любой другой свернул бы себе шею.

Не оборачиваясь, села на поваленное дерево и рассказала, что ее не зря поместили в отдельную палатку с машинисткой штаба — каждый вечер после отбоя ординарец майора приходит за ней.

Весь батальон знал, что она вот уже несколько ночей спит в маленьком фанерном домике майора.

— Зачем вы все это мне рассказываете? — Я действительно не понимал, зачем. Она ответила:

— Не сегодня-завтра едем на фронт… Я его боюсь.

Кроме расчета и страха была в ее словах просьба защитить, что ли. Помочь в чем-то… А в такой просьбе женщине отказывать не полагалось.

Я приказал помощнику командира взвода занять ее на хозяйственных работах, в дежурствах, и получилось, что две-три ночи она была то напрочь занята, то отсыпалась. Водворилась даже видимость некоего спокойствия. Но не тут-то было…

Майор назначил проверку во взводе и впервые проводил ее сам. Проверка прошла благополучно. Майор при всех похвалил, потом отозвал меня в сторону и сказал прямо, без намеков:

— Железнякову в ночные дежурства не ставить.

Я ответил, что у нее сегодня дежурство с 20 до 24.00.

Он убрал с лица улыбку и произнес:

— Хорошо. Сегодня пусть отстоит. Но это в последний раз. Не вздумайте упрямиться.

У меня с ним уже были стычки, и не пустячные — он отчислил из батальона моего самого лучшего приятеля, уже отвоевавшего под Сталинградом, — отчислил мне в назидание, хотя в самовольной отлучке мы были вместе и следовало тогда уж отчислять двоих. А он убрал только его и заставил меня чувствовать себя кругом виноватым. Майор сделал даже еще хитрее — отчислил нас обоих, а потом отдельным приказом меня вернул…

Отзвучали по радио куранты — 24.00. Я заканчивал подготовку к утренним занятиям. Подошла Железнякова, поставила автомат в стойку, сняла большой ватник, повесила на гвоздь и очень тихо спросила:

— Можно вас на минутку?

За легкой перегородкой спал взвод. Я вышел. Она стояла в синем танковом комбинезоне и зябко ежилась. В лесу было свежо.

— Проводите меня до палатки. А то страшновато… Пожалуйста.

Вот тут я ошибся еще раз.

Мы пошли в направлении штаба. Тропинка была узкая. Лёля взяла меня под руку, твердо оперлась и только после этого спросила:

— Можно?

Шли молча и были уже недалеко от ее палатки. Лёля остановилась, подняла лицо, видно, хотела что-то сказать, но вместо этого взяла мою руку и самым решительным образом положила ее ладонью себе на грудь. Не поверх комбинезона, это еще куда ни шло, а как раз наоборот — вовнутрь. Под комбинезоном не оказалось ничего из того штатного обмундирования, которое получает женщина-боец в армии. «Едрена мышь! Куда, интересно, это все подевалось?» Я чуть не захлебнулся свежим лесным воздухом. И решительно не знал, что в этой ситуации надо предпринимать… Не кричать же — «Погибаю!» Или — «Боец Железнякова, прекратите самовольничать!». Ее грудь была прохладной, упругой и плыла навстречу. В моей башке со скоростью пропеллера завертелись слова клятвы, данной самому себе: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не входить в какие бы то ни было, даже мало-мальски интимные отношения с вверенными мне военной судьбой женщинами и девушками!..» Потом в голове уже больше ничего не вертелось. Я просто не шевелился… Лёля крепко держала мою руку двумя руками и была уверена, что все остальное сделает время.

— Слышите, как бьется? — прошелестела она.

Но я не мог слышать, — как бьется! — хоть моя рука была левая, Лёлина грудь, на которой находилась ладонь, была, как-никак, правая. Так получилось… И потом, какой бы обжигающей ни была ситуация и какого бы смельчака из себя ни корчить, я ни на секунду не мог забыть, что такое наш драгоценный майор К.! К тому же мне совершенно определенно нравились совсем другие, хоть, может быть, и выдуманные девушки — гордые, умные (что делать с глупыми, я толком не знал), натуральные (без перекиси и перманента), которые сами ничего никуда прижимать не станут! К этому времени, несмотря на то, что повсюду бушевала война, я уже смутно догадывался: какую девушку или женщину ты выберешь, таков ты и есть на самом деле. Нечего воображать, будто жизнь — одно, тут ты выбираешь свои дороги, а женщина — это-де Судьба! — совсем другое. Неправда. Она тоже твой выбор. Хотя… Хотя, сказать по чести, и чуть позднее я начал это понимать, в большинстве случаев выбираешь не ты, а выбирают тебя. Продолжательница рода и хранительница куда предусмотрительнее и прозорливее. Тебе же остается только делать вид, будто все зависит от твоего энергичного решения!.. Эти рассуждения посетили меня, разумеется, не в тот напряженный момент. А в тот — я уже знал, что лозунг соратников Стеньки Разина — «НАС НА БАБУ ПРОМЕНЯЛ!»— справедлив до одури. Или ты все двадцать четыре часа в сутки печешься о жизни своих солдат (ведь они тебе доверили свою жизнь), или каждую потерю, каждую гибель прими как вечный укор — это ты проморгал или провалялся с… — Сволочь! — Война для всех одна. Война.

Спасение часто приходит неожиданно… Внезапно в ее глазах мелькнул какой-то утробный испуг (это обнаружилось даже в темноте); она ухнула в высокую траву и, как в холодную воду, увлекла туда же меня… Не подумайте ничего лишнего, но с того момента, как я присел на корточки с ней рядом, меня уже можно было считать ее соучастником с полной мерой ответственности. Она что-то услышала или почувствовала, тогда как я ничего не слышал и почти ничего не чувствовал.

— Лё-ль-ля… — еле слышно проговорил я (видимо, хотел ей сказать что-то важное, но забыл уставную форму обращения), и потом, нельзя же называть по фамилии девушку, на груди которой только что находилась твоя ладонь…

Лёля сделала предостерегающий жест, отскочила, лихорадочно застегнула верхние пуговицы комбинезона. Тут я подумал, что из нее могла бы получиться неплохая разведчица, только систему обучения следовало бы несколько изменить. Реакция и слух у нее оказались отменными! В направлении палатки действительно двигался приземистый силуэт. Вскоре уже можно было различить ординарца майора. Лёля с досадой махнула рукой и ринулась вперед — в два прыжка достигла своей палатки, успела нырнуть туда в последнее мгновение. «Вот это бросок!» — подумал я с недопустимым одобрением.

…Ночью в фанерном домике командира батальона происходили события. Часовые не скучали и передавали друг другу.

— Идут бои местного значения.

Только одно слово разносилось по постам: «Курва! Курва! Курва!» — так комбат крестил свою возлюбленную…

Майор двигался по лесу, как набрякшая грозовая туча. От него можно было ждать чего угодно. Я ждал, но делал вид, что ничего не произошло (да так оно, собственно, и было, если не считать расстегнутого комбинезона.

— Служба наблюдения и оповещения сработала! — заметил начальник штаба, укоризненно покачивая головой.

Мне оставалось помалкивать и загадочно глядеть за линию горизонта. Никакие объяснения не были бы приняты и поняты.

А доктор Идельчик заявил:

— Ну, тихий донжуанище, теперь держи ухо востро. Воевать вам будет худо, милостивый государь. И опасно! — Он заговорщически посоветовал: — Избавься от нее. И побыстрее… Никто на тебя не донес. Она сама ему рассказала, да еще что-нибудь прибавила этакое — для взбадривания.

В письменном рапорте начальнику штаба я сообщил, что мне срочно нужны специалисты, а не блондинки. Он пообещал уладить.

На следующий день Лёля не появилась совсем, а к вечеру мне сообщили, что Железнякова переведена на должность парикмахера в хозяйственное отделение. Я облегченно вздохнул, но по существу вздох ничего не означал… Ведь что хуже плохого — никакой игры не было, соперничества не было и в помине. Это она сама себя захотела разделить на всякий фронтовой случай. Так я (Бог весть, справедливо ли) думал, проклиная свою постоянную несуразность… и всю эту пошлую историю. Хотя не следовало бы отбрасывать ее чистосердечного желания просто-напросто наставить рога нашему майору К.

Как бы то ни было, между комбатом и мною пробежала еще одна скверная драная кошка.

Конечно, все знали, что война идет против Гитлера, против нацизма, против наглого захвата, но что-то непрестанно нашептывало, да все чаще и чаще, что не только… Мы начинали уже затаенно догадываться, что война идет и еще против чего-то, труднообозначаемого, но весьма ощутимого. В душах (может быть, и немногих душах) начинала зарождаться надежда — авось заодно удастся каким-то особым способом избавиться и от родимых гнусностей, наших собственных страхов и бесконечных унижений. Не фронтовых, даже не армейских, а всенашенских!.. Вот это была бы война!.. А пока выходило так, что эти самые гнусности и унижения тащились за нами грязными хвостами. Не успели мы еще добраться до фронта, а они уже были тут как тут.

Слово за слово…

Если бы мы друг друга просто не любили, это бы еще полбеды. Нет: мы испытывали болезненное любопытство один к другому, взаимное притяжение и отталкивание одновременно. И сопровождались эти странные колебания вспышками ненависти. Только вот весовые категории у нас были разные. Инициатором примирений всегда был он, — видите ли, прощал меня, то снисходительной ухмылкой, то величественной отмашкой кисти маленькой руки, как в безнадежности. У меня эти примирения отзывались всегда одним словом: «Пронесло!» — у него, по-видимому, формулой более сложной: «Ну сколько еще я буду терпеть этого наглеца?!» Однако для окружающих наше противостояние казалось не таким уж безопасным. Капитан Скалов прямо уговаривал меня:

— С такими, как он, не шутят…

Какие там шутки, я и сам чувствовал, ото дня ко дню, что все это добром не кончится. Между тем, всматриваясь в эту фигуру сквозь пелену времени и неприязни, я оценил вклад майора К. в мою школу воевания. Это он первый, хоть и не самым лучшим способом, внушил мне мысль не только о возможности моей смерти, но и об ее неизбежности. Простую мысль — смерть на войне обязательна. Это он, хотел того или не хотел, научил меня видеть в смерти непреложный атрибут войны, а все остальное считать исключением, хрупкой случайностью.

И не сносить мне головы, если бы не…

«Смотри, пустит он тебя под откос, скорее всего при помощи своего прицепа, — предупреждал меня Саша Идельчик. — Он не может выдержать, что вокруг тебя собралось столько офицеров. Ведь он их считает своими, а вы все время что-то обсуждаете, поете или хохочете. Он же чёрт-те что думает…»

Дело к делу, слово за слово, и майор опять как-то скверно пригрозил мне, то ли прямо, то ли косвенно упомянув СМЕРШ.

Я взбеленился и сразу ответил:

— Прежде чем так уж цепляться за контрразведку против своих, не мешало бы наладить обыкновенную разведку. Против врага!

— Что вы мелете? — Майор сделал стойку, будто приготовился к прыжку.

— Мы же только делаем вид! Подсовываем командованию недостоверные или прямо липовые сведения о противнике.

— Вы понимаете, что говорите?

— Да. А если кто-нибудь вздумает посчитать потери от наших «точных данных»? — Майор не смог скрыть замешательства. — Могу доказать…

Он перебил меня:

— Если понадобится, я вас об этом попрошу!

— А без просьбы?! — Это уж я как головой в омут.

Его лицо побелело и дернулось судорогой.

— Как бы вам, лейтенант… — Он уже не находил слов. — Смотрите!

Холод и отрешенность завладели мною:

— Нельзя, чтобы контрразведка, пусть даже СМЕРШ, противопоставляла себя боевой разведке, разведотделу и даже командованию. Это нам всем ух как обойдется.

— Ага, — уже почти спокойно согласился он. И даже чуть улыбнулся. — Вам в первую очередь. Потому что вы суетесь и туда, куда соваться не полагается, — тут он, надо отдать справедливость, был прав, — и думаете, что вы один…

— Не я! Пока самым нелепым образом гибнут другие. Шесть добровольцев в ту ночь сгинули. И все понимают почему…

Сергей Авксентьевич услышал самый конец нашего разговора, он кинулся, оттолкнул меня и, торжественно прижимая руки к груди (как трогательно — не правда ли?), пообещал майору «вправить мне мозги. На этот раз— с таким треском, что!..».

— А ну-ка, уйдите отсюда! — кричал он. — Мне надо поговорить с товарищем майором. По делу! — И совсем неожиданно с налетом истеричности завопил: — Ма-а-арш отсюда! Ша-агом… Во-о-он отсюда!..

«Даже скомандовать толком не умеет — визжит», — подумал я.

А ведь он изо всех сил спасал меня, дурака. Как умел…

Начштаба вскоре догнал меня, тем более что я бродил в орешнике поблизости — старался в таком расхристанном виде не попадаться на глаза своим сотоварищам.

— Вы когда-нибудь научитесь держать язык за зубами?.. — спросил он, пытаясь отдышаться. Видимо, ему разговор с майором дался нелегко, да и пробежка тоже. — Со СМЕРШем не шутят, а майоров и старковых не учат!.. У них свои учителя, у нас свои!.. — Он не дал мне говорить совсем. — Тихо… тихо… тихо… Лучше почитай мне что-нибудь. Вот те стихи почитай… Помнишь, которые… Или что хочешь… Не заносись и не дури. Почитай… Начштаба просит тебя, мальчишка!

Он был человек по натуре совсем не военный, хотя выправкой, щеголеватостью и волокитством вполне мог сойти за стареющего гусара. Еще на формировке такой крутой роман с главной поварихой закрутил, что все рты поразевали, и дым коромыслом застилал уральские окрестности…

Ну, стихи — так стихи… Если сам начштаба!..

Каждый раз после разговора с майором опускались руки.

«Ведь я не лучше и не хуже других… — твердил я себе. — Мы не знаем, как с ним бороться… Как его победить?.. Мы не можем предать его позору, не можем расправиться с ним, потому что он наш со всей своей требухой. Он сидит в каждом из нас… И появился не вдруг, не сразу, не на фронте, и его не заслал к нам враг. И все-таки мы не можем считать себя людьми, пока он есть. Да еще командует нами. Мы не умеем избавиться от него. Он тяжелая тень нашей жизни. А мы не умеем сражаться со своей тенью»…

Страсти по Самуилу

На высотке, возле небольшого обрыва, стоял капитан Идельчик — нога уперлась в небольшой валун, голова чуть закинута назад и фуражка, против обыкновения, сдвинута на затылок. Эта поза монументальной лихости никак не вязалась с фигурой приземистой и сутуловатой. Мокрые полы плащ-накидки бились на ветру и хлопали о голенища сапог. Но тут капитана медицинской службы следовало извинить: перед глазами разворачивался бой его танковой бригады за переправу на канале Тельтов. А этот канал — последний ключ (как говорят выдающиеся полководцы) к южной окраине столицы тысячелетнего рейха, самого города Берлина!.. Воздух, земля, огненные трассы и сплошная стена густых дымных разрывов — все дышало и било в нос запахами победы. Если бы еще немного прибавить пафоса — можно было начать блевать от восторга!.. Подумать только — он был очевидцем, может быть, того самого-самого исторического момента, о котором потом будут писать, вспоминать, гордиться и бессовестно врать десятки, а может быть, и сотни лет!

Санитарная машина (не та старая колымага, а «додж» — (мэйд ин USA с металлическим фургоном) и весь персонал укрылись за вытянутой постройкой красно-кирпичного коровника, потому что противник осатанело сопротивлялся, словно решил обязательно помереть на этом Тельтовом канале. Доктор выдвинулся так далеко вперед и так опасно, чтобы быть как можно ближе к танковым экипажам, автоматчикам десанта и группе своего комбрига. Если впереди что-нибудь стрясется, то сразу: вот они мы!.. Ведь с кем-то ежеминутно что-то случается. И тут случится. По-другому не бывает… И его сразу вызовут. И будут кричать:

— Доктора! Капитана Идельчика сюда!..

Мина угодила в кучу не то перегноя, не то навоза, неподалеку от того места, где стоял врач. Осколок с перепелиным фырком пропорол все, что было на нем надето… и живот… Адский холод пронзил его от макушки до пят. А в следующее мгновение было слово: «Боже! Спаси!». Он захватил обеими руками живот и только тут догадался, что рана очень большая. Даже трудно было понять, какая она — ошметки обмундирования, белье, ремень перемешались с внутренностями.

— Санита-а-ары! — он успел крикнуть. — Скорее…

Его услышали и тут же кинулись…

Он проговорил:

— Тре-бу-ха, — и никак не мог растопыренными ладонями удержать вываливающийся кишечник…

К краю обрыва бежали двое с носилками. За ними на коротких крепких ногах мчался только-только подъехавший начальник боепитания Перфильев. Доктора осторожно укладывали на носилки.

— Саша, Саша… Как же это тебя, Са-Ша?! — причитал начбой, не зная, с какой стороны к нему подступиться. — Вот, гранаты им везу… И снаряды… А? Саша?.. Вот гранаты — шесть ящиков… А взрывателей нет — смехота!.. Скажи, где я им возьму взрыватели?.. Если их нету?! Упер кто-то.

— Стоп, — сказал Идельчик и сквозь пронзительную боль умудрился произнести:

— Сколько раз повторять: раненного в живот переносят с согнутыми в коленях ногами.

Виноватые санитары (а они всегда пожилые и новые— их всегда учить заново) согнули ему ноги в коленях, перехватили окровавленным офицерским ремнем, закрепили, подняли носилки и затрусили к каменной постройке.

Он еще раз остановил их.

— Перфиша, дорогой, — простонал доктор, — скажи им… До медсанбата сколько?..

— Шестьдесят два — шестьдесят три, — с готовностью выкрикнул как глухому Перфильев.

Идельчик протяжно выдохнул со свистом:

— Пеериитониит…

— Ты, Саша, не боись. Не боись, Саша! Здесь дороги— сплошной автобан! Поднажать, и за час можно…

— Нет, — распорядился Идельчик. — В передовой… Быстрее… Куда-нибудь.

Его доставили в передовой медпункт довольно быстро.

Оперировал Идельчика не кто-нибудь, а сам Реваз Тардиани — больше ни одного свободного хирурга поблизости не оказалось.

— Судьба, — произнес Идельчик и потерял сознание.

Он умер через сутки после операции — когда изнемогла в горячке душа его. Умер в палатке подоспевшего медсанбата. Врачи заявили, что спасти его все равно бы не удалось никому!.. И Реваз тут ни при чем… Самуил Идельчик правильно поставил свой последний диагноз.

У войны нет сюжета, у ее завихрений нет логических и тем более патетических концовок. Похоронные документы на Идельчика той же ночью заполняла врач-терапевт Верочка Неустроева. Каково же было ее удивление, когда, переписывая адрес, имя и отчество погибшего с бумажной ленточки, вынутой из черной пластмассовой завинчивающейся капсулы, она по буквам выводила — Самуил X а и м о в и ч. Ведь убили-то Сашу?.. Она это знала… Она даже знала, что у него на груди есть большая родинка. Он тоже кое-что знал про нее, но никогда никому ничего не говорил…

Фрицёнок

Как я уже, кажется, упоминал, младший лейтенант Старков (я не запомнил его имени) был высок, жилист, с натренированной профессиональной замкнутостью. Но вся эта строгость и вытянутость существовали только «до первого стакана», а там он раскисал. С нами — офицерами батальона, он не пил, не пил с подчиненными, не пил и со своими сексотами (они по ночам тайно пробирались к нему в землянку, их всегда засекали глазастые часовые и не делали из этого секрета). Он пил только с командиром батальона и совсем уж изредка забредал к нашему врачу (это, наверное, когда совсем нечего было и не с кем).

После той ночи, с бестолковыми попытками атаковать противника, Старков протрезвел надолго и уж не появлялся перед солдатами не то что «под банкой», а даже в легком подпитии. Но как он ни остерегался, ни таился, а подвела его еще раз та же слабина.

Вскоре после окончания Орловско-Курской битвы стал он надсадно проситься у начальства в город Орел. Выяснилось, в этом только-только освобожденном городе оставалась его жена с маленьким сынишкой. Старков доказывал, просил, даже требовал, и его отпустили…

Вернулся он мрачнее мрачного. Никто его, конечно, ни о чем не спрашивал. Сами знали, чего можно было ждать от оккупации, да еще в тот год. Поначалу думали, что там очередная трагедия, гибель или угон родственников, расстрелы. Помалкивали да переглядывались. Вскоре он надрался, забрел в землянку санчасти, не удержался и распахнулся на все распашки. После приключения у перевернутой телеги Старков стал относиться к Идельчику с каким-то суеверным любопытством и нет-нет, а захаживал к нему. Ну, а Идельчик терпел. Несмотря на то, что кроме медиков-хозяев там сидел и я, Старкова это обстоятельство не смутило, и он сразу стал излагать с подробностями, хоть и грустными, но живописнейшими. Видно, накипело.

Приехал наш уполномоченный в город Орел, добрался до своей улицы.

— Ждал, сами понимаете…

Но оказалось, двор и дом целы. Вошел во двор, огляделся, прощупал, говоря по-чекистски, степень окружающей враждебности. Ничего подозрительного. Направился к парадному крыльцу — у нас дом коммунальный. Только потянулся к ручке, как дверь распахнулась — чуть по лбу не звезданула. Настежь!

И перед ним — кто бы вы думали? — его собственный сынишка, изрядно подросший за два-то годика…

— Но все равно — мой! Я его сразу признал. Паренёк нимало не удивился, будто я из бани вернулся… Стоит — худенький, глазенки навыкат, точь-в-точь как у мамашки. А лет ему уже… вроде шестой.

Главное, и он узнал:

«Здравствуй, папка», — говорит, а сам ни шагу ко мне не делает.

Ну я его подхватываю, поднимаю вверх, как полагается. Целую!..

А он смотрит и оттуда:

«Отпусти», — говорит.

Я отпустил.

«А мамка, — говорю, — где?»

«Пошла, скоро придет», — а физия какая-то не такая: не то боится, не то вглядывается, как проверяет.

Смотри-смотри, думаю, и ему:

«Ну-у-у? Как вы тут под фашистами гадами?» —.

Не отвечает.

Я ему еще что-то — не отвечает, щурится. А морда хитрая. Я ему:

«Ты чего?»

А он осторожно так, словно прицеливается:

«Папка!.. А у нас фрицёнок народился.»

Я не понял.

«Как?!» — говорю.

А он:

«Ма-а-аленький, — говорит, — хо-о-оросенький такой фрицёночек.»

Тут я весь… чуть в штаны не кувырнулся.

«Мамка где?» — спрашиваю.

«Пошла, — говорит, — сейчас придет. Она с маленьким вместе…»

Заметили? Не «у нее», у суки, сказал, а «у н а с!»… Я еле выдохнул — спёрло!

«Откуда?!» — спрашиваю.

А он, подлец:

«Из зивотика…» — говорит.

Вот так!..

Сам уже сижу на крыльце, а меня несет… Плыву!.. Это же понимать надо — в моей семье появился фашистский выродок. А кровный сын заявляет — «хо-о-оросень-кий такой!»…

— Да-а-а, воистину, смерть шпионам, — сокрушенно брякнул доктор и сам испугался до полусмерти.

Но Старков даже эту реплику пропустил мимо, так глубоко погрузился в извивы своего семейного горя. Его взбесила не измена жены, не обстоятельства этой измены, не так обескуражило само рождение ребенка, как то, что его кровный сын говорил о новорожденном с придыханием. Сын уже любил маленького братика и этим вконец вывел из берегов своего долгожданного, но все равно опасного папашку… Судьба-индейка подсунула уполномоченному вот такой ляп!..

Младшего лейтенанта Старкова убрали из разведки. После больших хлопот его перевели вместе с майором К. и Лёлькой в одно из танковых подразделений корпуса. Опасная троица готовилась к отъезду. Традиционное прощание с личным составом отменили. Я искренне сочувствовал танкистам, которыми будет командовать майор. Солдаты издали поглядывали на ленивую церемонию погрузки. У отбывающих были одинаково брезгливые выражения лиц… А когда «джип» вздрогнул и покатил по лесной дороге, те, кто смотрели им вслед, отметили событие вздохом облегчения… И как гора с плеч.

Как его звали

Много позднее, уже на территории Германии, случилось с майором К. нечто такое нелепое и, я бы сказал, неотвратимое, что даже специалисты по нелепостям и те бы рты пораскрывали. Так вот, во время танкового прорыва (теперь уж нашего) в глубоком тылу у противника командиру корпуса доложили, что к деревушке, где остановилась оперативная группа его штаба, продвигается хорошо вооруженная немецкая пехотная рота. Движется свободно, без опаски, в пешем строю, двумя колоннами. И, скорее всего, враг не подозревает, что прямо перед ним находятся такие танковые силы.

Здесь следует кое-что пояснить. С момента ухода майора К. из нашего батальона мы не встречались ни разу — ну, так получилось. А тут встретились. Его танки и он сам оказались в резерве командира корпуса. Наш батальон вместе с саперами тоже находился при генерале. Встретились мы неожиданно, и оба вели себя, пожалуй, глупо: он задал небрежный снисходительный тон, а я сразу принял его и вторил. Перебрасывались малозначительными репликами, но не расходились — словно прилипли друг к другу. Он, чуть иронизируя, пытался поподробнее расспросить про батальон, его командира, про награды, звания. А я отвечал так, чтобы разжечь его зависть (тут было чем похвастаться), — еще и привирал немного для правдоподобия. Понемногу становилось ясно, что в новом батальоне ему не так уж сладко, с комбригом у него нелады и разведбат остается его занозой и болью. Майор вроде бы поздравил меня с наградами и званием, я тоже поздравил его, но звание-то у него оставалось прежним.

— Того гляди, догоните меня, — горьковато усмехнулся он и чуть заметно передернул плечами.

Я сразу вспомнил ту лунную ночь и шестерых сгинувших добровольцев. Да я и не забывал их.

— Куда уж там… — вроде бы отмахнулся я, но смотрел на него, кажется, так, как Идельчик просил меня на майора не смотреть.

Он сразу догадался, о чем я, и сверкнул белками глаз, подернутых грустью, насмешкой и беспощадностью.

Я не знал, что это наша последняя встреча…

Тут он попал в поле зрения командира корпуса, и генерал ткнул пальцем в его сторону — разгром пехотной роты противника тут же поручили ему.

Шесть наших танков ринулись из деревни и зажали пешую роту на открытом лугу с густой высокой травой. Командование и штабисты поднялись на чердаки. Майор знал, что ему выпал редкий случай— воевать на глазах у высокого начальства.

Танки охватили полукольцом весь луг и расстреливали роту из орудий и пулеметов. Немцы метались, но, куда бы они ни бежали, везде оказывался танк и в каждой машине люди, умеющие стрелять. Роту уложили в мягкую траву, и оставшиеся в живых стояли на коленях и тянули руки вверх. В поднятых руках не было оружия. Казалось — делу конец. Баста!.. Но не тут-то было: на командирской башне распахнулся люк, появилась пара сигнальных флажков — красный и желтый. Все думали, что майор сейчас даст своим танкистам какую-то команду. Но нет. Он в два прыжка сиганул на землю и там… На чердаках прильнули к биноклям… Майор скакал в густой траве и из пистолета стрелял в стоящих на коленях или сидящих на земле солдат, руки которых были задраны к небу. Он расстреливал их.

— Какого хрена он затеял эти танцы-манцы?! — рычал генерал.

— Институтка! Недоносок!.. — Начальник штаба корпуса не выдержал и спускался с чердака так, что лестница под ним ходила ходуном. — В трибунал негодяя…

Те, кто смотрел, видели, как майор наспех перезаряжал обойму.

— Ну и жоржик… Вот паскуда!.. Мне теперь за него… — матерился помначштаба.

— Свяжите этого раздолбая и приволоките сюда, — распорядился начальник разведотдела. — Вот сюда! — Он ткнул пальцем себе под ноги.

Все машины мчались в сторону просторного луга. Мой транспортер загребал в тыл разбитой роте. Этот путь был немного длиннее, чем у остальных. На поле недавней схватки мы появились последними. Оставшиеся в живых немцы подбирали своих раненых и стаскивали их к середине луга. Другие под конвоем грузили ящики с боеприпасами и оружие в наши машины.

Майора К. нигде не было.

— А где комбат? — спросил я первого попавшегося танкиста.

Тот молча пожал плечами.

Мы долго искали майора. Он словно испарился… Вдруг я услышал:

— Это кто же его так? И в ответ:

— Кто-кто?.. Не наши же.

В траве лежал маленький, худенький, безобидный на вид мужчина в подштанниках, белой нательной рубахе, с небольшим кровавым пятном на боку. И в коричневых носках!.. У нас никто носки не носил, да и не было носков… Я не узнал его. Только потом, чуть позднее, аккуратно подстриженные усики и приподнятая, как у грызунов, верхняя губа неожиданно выдали майора — бывшую грозу нашего батальона.

— Какая сволочь успела так ободрать его? — спросил танкист у пожилого понурого сапера.

— Ну не немцы же… — ответил сапер вполне резонно.

Майора завернули в темный трофейный плед и положили в бронетранспортер. Плед все время распахивался, и оттуда высовывались ноги в носках и белых подштанниках… Кто-то рядом положил два сигнальных флажка, планшет и тот самый пистолет. Из которого… Он…

— Как его хоть звали-то?! — спросил сапер.

(Конец маленькой повести)