Там, на войне

РЕКВИЕМ

Где-то в самом конце 1964 года был я дома один. С самого утра, как только проснулся, в голове вертелся определённый стихотворный ритм — некое построение, сквозь которые проглядывали слова:

«…Ребята, мальчики, мальчишки, парни…»

Постепенно это ритмическое гудение стало обрастать новыми словами и целыми фразами. Причем всё происходило само собой, без малейших усилий с моей стороны.

Решил переключиться и позавтракать… А ритмическая раскрутка всё продолжалась, несколько раздражая и удивляя. После завтрака, уже в двенадцатом часу, я сел за свое старое рабочее бюро… Начал не столько писать, сколько записывать, скорее, словно под диктовку, чем заниматься сочинительством… Около часа дня, когда уже исписал около четырех страниц, я стал понимать: это не стихи, и не проза, (а стихов я в жизни почти не писал, если не считать двух-трех раз на фронте и столько же за все послевоенные годы)… Позднее исправил несколько строк, которые показались уж вовсе нелепыми… А потом понял: это РЕКВИЕМ.

Одним он вовсе не нравится, другие считают, что без него обойтись нельзя… Замечательный писатель, очень близкий мне человек, Юрий Домбровский, выслушал (я читал ему вслух), насупился, опустил голову… Я сказал: «Вот только не знаю, что с этим опусом делать?» — Он встрепенулся и решительно произнес: «Как это не знаете? Вот будете издавать свою главную книгу и поместите этот текст в самом начале или в самом конце… В самый конец — лучше, как завершение».

Сегодня я поступаю так, как он мне посоветовал. И в память о нём самом —

Юрии Иосифовиче Домбровском.

Т.В.

Через 20, 30, 40, 50… и более лет.

Ребята, мальчики, мальчишки, парни…

очкарики, верзилы, шпингалеты, блондины, рыжие, шатены и брюнеты, тихони, буйные, пай-мальчики и сорванцы; вы — холостёж, самцы-затейники, женатики, гулёны и жертвы воздержанья — мудрецы; друзья до гроба, язвы, болтуны, весельчаки, грубьяны, скромники, штафирки, солдафоны… Вы все лежите там, с тех самых пор, и там, где уложили вас враги, случайности, обвалы, взрывы, мины, ошибки и «закономерности войны».

А я остался жить… (Хоть это и не справедливо — жить ЗА кого-нибудь)… Пускай «За вас!»… В награду, в суеверье, в покаянье, в надежду, в радость, в горе, в наказанье, — во всё, чего вовек не перечесть. Я должен… я стараюсь… я обязан… за всех за вас,

Ребята, мальчики, мальчишки, парни…

Допроводить их всех, уже не молодых… Наверно, это сто миллионов километров, и все равно, что проводить одну до Марса; дообниматъ их всех, дослушать миллионы — Крепче!.. Крепче!.. Еще сильней!.. Не бойся, мне не будет больно… — Доприласкатъ их всех, чтоб стало им хотя б на миг спокойно… Доцеловать их всех, чтоб вспухли губы, и рот, раскрытый рот, все звал и звал… И чтоб устало опустились руки, вдоль тела опустились бы, как плети; и долюбить их всех!.. Так, чтоб родились дети… Побольше мальчиков… и всем им ваши имена!..

— На кой черт нам… «Чтоб наши имена?!» — спросили так, что по спине мурашки побежали. — Ты что, забыл всех нас? Ты что, забыл цвет наших глаз? И всё, что вперившись — глаза в глаза! — мы душным полушепотом друг другу говорили!.. А то и вслух…

— Тогда, — сказал я им, — сойдитесь все у моего стола, в землянке под Москвой, где докрасна натопленная печь, в лесу под Брянском иль на Вислянском плацдарме— мне все равно. Назначьте место сами. Потребуйте, как прежде, много-много водки, рукой махните, что с закуской туго, и заведите прежний разговор, о том, о сем… «О подвиге — о славе», о девках, самогоне в разных областях, о наградных, о полевых… И ненароком опять вернитесь к разговору, о том, какою будет жизнь, когда ОКОНЧИТСЯ ВОЙНА.

И если б кто-нибудь тогда на наш вопрос ответил достоверно, мы б все свои награды поснимали и отдали б ему. А в них — в наградах — все богатство наше, достоянье и достоинство, уваженье боевых друзей, копилка чести для отчета перед РОДНЫМИ и любимыми, блуждающими далеко в тылу…

Один из них сказал (пожалуй, это был Андрюша Родионов, тогда и там он сгинул в диверсионной группе — как говорилось: «без вести пропавший»):

Ребята, мальчики, мальчишки, парни…

ведь это труд куда страшней атаки под Унечей?.. Куда опасней поиска в тыл к немцам из-под Дамбы?.. Куда хитрее рейда на Каменец-Подолъск?.. Куда рискованней форсирования Одера по тоненькому льду… Куда больней потерь в последний день войны…

Здесь шум поднялся, крик и даже смех недобрый.

— Страшней?.. Опаснее?.. Хитрее?.. Рискованней?! Больней? Смотри, каким он стал речистым! Да неужто ты и впрямь считаешь, что жить трудней, чем умереть?!

Т.В. декабрь 1964 — июнь 1971 г.