Там вдали, за рекой

Потом его как ударило: где ее коса? Должна же она где-то быть? Такую косищу не упрятать ни под какую повязку! И понял вдруг, что Глаша стрижена наголо, как после тифа. Остригли, наверно, когда делали операцию. И значит, операция эта была тяжкой! Какая же бывает легкая операция на голове? А он-то, он!..

Степан даже губу прокусил от стыда: "Как там Глаха? Чирикает?" Ему вдруг припомнилась повозка, груженная деревянными гробами, и он, уже с ужасом, вгляделся в опрокинутое на подушки лицо Глаши.

Она лежала все так же, прикрыв лицо рукой, и Степану хотелось закричать ей, чтобы она убрала руку и открыла глаза, он даже губами шевелил и не замечал этого. Еще немного - и закричал бы! Но в палату вошла медицинская сестра с какими-то металлическими штучками на подносе под салфеткой, прошла прямо к Глашиной койке, и Степан заметил, что, пока она проходила, в палате все примолкли.

Медсестра остановилась над Глашей и, видно, окликнула ее, потому что та опустила руку, и она как-то не легла, а упала поверх одеяла.

Медсестра подняла шприц, осторожно откинула одеяло и опустила с плеча Глаши халат.

Степан зажмурился, повис на затрещавшем суку и спрыгнул вниз. Он отбил себе пятки, и заболело в животе, но Степану хотелось, чтобы болело еще больше, чтобы он сломал себе ногу или руку или еще как-нибудь покалечился, будто от этого станет легче ему или Глаше.

Еле доплелся домой, завалился на железную скрипучую кровать и пролежал до вечера, повернувшись лицом к стене, не отвечая на встревоженные расспросы матери.

С того дня он в больнице больше не был, стал еще злей, переругался со всеми, дважды был в райкоме у Зайченко, требовал, чтобы его отправили на фронт, ничего не добился и ходил мрачнее тучи, даже почернел. Про Глашу ни у кого не спрашивал.

И вот завтра она выписывается!

Степан хотел узнать у матери, выпишут Глашу утром или после обеда, но решил, что разведает через Саньку Чижика. Главное - так исхитриться, чтобы увидеть ее раньше всех и чтобы Глаша догадалась, что он готовился к этой встрече.

Степан вспомнил вдруг солдатика с самодельными леденцами и заулыбался. Вытащил из укромного места выточенную им еще на заводе зажигалку, протер мягкой тряпочкой, полюбовался на собственную тонкую работу и спрятал под подушку. Потом принялся шарить в тумбочке, где отец, когда был жив, хранил свой сапожный инструмент.

Мать нахмурилась и спросила:

- Чего потерял?

- Ваксу мне надо... - сказал Степан. - Сапоги почистить.

- Чего это вдруг? - удивилась она. - Сроду не чистил!

- Конференция у нас завтра, - буркнул Степан. Взял баночку с засохшей ваксой, облезлую щетку и примостился на пороге.

- Опять конференция? - удивилась мать. - На двор иди чистить.

Степан только мотнул головой, поплевал в банку, надел сапог на руку и принялся орудовать щеткой.

Таисия Михайловна молча покачала головой и опять взялась за стирку. Степан поставил начищенные сапоги у кровати и сказал:

- Другое дело!

Оглядел себя с ног до головы в мутноватое зеркало и нахмурился.

- Штаны бы погладил, - посоветовала ему мать.

- А как? - обернулся к ней Степан.

- Сложи по складке, под мокрую тряпку - и утюгом, - объяснила она.

- Где она, складка-то? - безнадежно посмотрел на свои штаны Степан.

- Сделать надо! - засмеялась Таисия Михайловна и вздохнула. Отцовские бы дала, да проели... Может, пиджак возьмешь? В самую тебе пору.

- Ну, еще пиджак! - отмахнулся Степан. Подумал и согласился: Ладно!.. А рубашку синюю выстираешь?

- Стираю уже... - кивнула на корыто мать. - Завтра к вечеру выглажу.

- Мне утром надо, - забеспокоился Степан.

- Разве не вечером у вас конференция? - пряча улыбку, спросила она.

- Утром, - сказал Степан и отвернулся. Теперь у него покраснели уши. Это он знал точно! Они всегда у него краснели, когда он врал.

Таисия Михайловна смотрела на него и беззвучно смеялась...

Когда он вышел во двор в начищенных сапогах, синей наглаженной успела все-таки мать! - рубашке, в полосатом пиджаке, от которого попахивало нафталином, поджидавший его Санька только присвистнул. Он и сам приоделся в какую-то кацавейку, смахивающую на женскую кофту.

- Куда пойдем? - подбежал он к Степану.

- Сейчас - на толкучку, - ответил Степан и подбросил на ладони зажигалку.

- А потом куда? - спросил Санька, все еще оглядывая Степана.

- На кудыкину гору! - щелкнул его по носу Степан и пошел через двор к пустырю.

Санька побежал за ним.

Народу на толкучке было еще мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку. - В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.

Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.

- А куда теперь? - едва поспевал за ним Санька.

- На другой толчок! - усмехнулся Степан.

Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал:

- Глаху-то утром выписывают.

- Ну и на здоровье! - старательно обходил лужи Степан.

- Сам ведь спрашивал... - надулся Санька.

- Кто? - притворно удивился Степан. - Я?!

- А кто? Я, что ли? - протянул Санька, увидел глаза Степана, понял, что тот шутит, и разулыбался: - Закурим?

- Нет, брат! - помахал у него перед носом пачкой махорки Степан. Менять буду.

- На что? - заинтересовался Санька.

- На спрос! - ответил Степан и засмеялся.

Санька даже остановился. Давно он не слышал, чтобы Степан смеялся. Он и улыбался-то теперь редко, и то не поймешь - смешно ему или так, за компанию. А тут смеется!

Саньке самому стало отчего-то весело, и он, не разбирая дороги, нарочно разбрызгивая лужи тяжелыми своими ботинками, припустился догонять Степана.

Когда они пришли на бульварчик к больнице, раненые уже сидели на скамейках. Видно, только отзавтракали, и кое-кто еще отщипывал корочку от принесенного с собой на обмен ломтя хлеба. Один солдат курил, а сидевшие рядом нет-нет да поглядывали на него в надежде, что и им достанется потянуть.

Посетителей сегодня в больницу не пускали, да и рановато еще было для настоящей торговли, поэтому, когда на бульварчике появились Степан и Санька, раненые оживились.

Саньку всерьез никто не принимал, но сапоги и пиджак Степана произвели впечатление.

Степан обходил скамейки, ища солдатика с самодельными леденцами. Солдатика нигде не было, и Санька заметил, что Степан начал волноваться. Он то поглядывал на ворота больницы, то опять возвращался к скамейкам, которые уже обходил. Спросить про солдатика с леденцами он не решался: засмеют. Хотел уже выменять махорку на сахар - все лучше, чем встречать Глашу с пустыми руками. Потом рассудил, что сахар Глаше давали в больнице, а вот леденцы теперь в редкость, хоть и самодельные.

- Тетя Катя идет! - сказал за его спиной Санька.

Степан обернулся, увидел у ворот больницы Екатерину Петровну и спрятался за дерево, хотя разглядеть его она не могла: не смотрела в эту сторону, а шла прямо в ворота.

В руках у нее был узелок. Наверно, Глашины носильные вещи, потому что попала она в больницу в одной кофтенке с юбкой, а сейчас еще холодновато, хоть и весна.

Выйдет Глаша, а у него все не так, как задумано, и будет он здесь торчать бревно бревном!

Хоть сахару, что ли, выменять?

Степан направился к раненому, который подкидывал на ладони желтоватые кусочки сахара, но увидел на дальнем конце бульварчика того самого щупленького солдатика с леденцами. Степан побежал к нему навстречу, чуть не сбил с ног, пошел рядом, совал свою пачку махорки и нетерпеливо спрашивал:

- А где леденцы твои? Давай быстрее!..

- Гляди, как приспичило! - удивился солдатик, доставая из-за пазухи своих петушков, завернутых в казенное полотенце.

- Давай, давай! - торопил его Степан и поглядывал на ворота. - Да шевелись ты, пожалуйста! Что ты как сонный какой?

- Эк тебя разбирает!.. - рассердился солдатик. - Вроде не маленький?

- Вроде, не вроде! - тоже разозлился Степан. - Твое какое дело? Сколько даешь за пачку?

- Две штуки! - нахально заявил солдатик и приготовился долго, с охотой торговаться.

- Черт с тобой! - Степан выхватил два леденцовых петушка на палочках, повернулся и пошел к воротам больницы.

Солдатик растерянно посмотрел ему вслед и с досадой сказал:

- Купец, чтоб тебя!..

Степан в больницу не пошел, а встал поодаль от ворот и сквозь железные прутья ограды смотрел на подъезд, боясь пропустить Глашу. Он бы и пропустил ее, если бы не томившийся рядом Санька.

- Идет! - потянул он Степана к воротам.

Степан вырвал свою руку и толкнул Саньку в сторону от ворот, за угол.

- Ты что? - недоуменно смотрел на него Санька.

Но Степан не отвечал и все держал его за плечо, как будто боялся, что Санька вырвется и один побежит навстречу Глаше, которая медленно спускалась по ступенькам подъезда рядом с Екатериной Петровной.

На Глаше было темное пальтишко, из рукавов торчали худые запястья, и вся она, со своими нитяными чулками, ботинками, этим пальтишком, была похожа на худенького большеглазого мальчишку, которому почему-то повязали на голову белый платок.

Степан вспомнил, что когда еще совсем мальцом водили его в баню, то тоже потом повязывали голову платком, чтоб не застудился. Он очень этого стеснялся, хотя и не понимал тогда почему, ныл, что ему жарко, и норовил стянуть с себя этот девчачий платок.

От этого воспоминания Глаша показалась ему сейчас тоже маленькой, такой, какой была в те далекие времена, когда они бегали вместе по двору и тайком от взрослых удирали на пустырь, что было им строго-настрого запрещено.

Степан шагнул ей навстречу, открыто и весело улыбнулся и с форсом подал изогнутую, как в кадрили, руку:

- Здорово, Глафира! С выздоровлением!..

Глаза у Глаши распахнулись во все лицо, она кивнула ему и, чуть помедлив, протянула ладошку. Степан бережно подержал ее в своей и выпустил. Потом вынул леденцы и сказал:

- Вот!

Глаша засмеялась совсем тихо, как раньше никогда не смеялась, а Екатерина Петровна отвернулась и вытерла глаза платком. Санька крутился вокруг них вьюном, рот у него расползался до ушей, глаза сияли, и Глаша тоже улыбалась ему, кивала и только часто моргала ресницами, чтоб не заплакать.

Степану почему-то стало трудно дышать, он проглотил комок в горле и, опять вдруг оробев, брякнул:

- Сегодня конференция. Явка обязательна!

Глаша опять тихо, по-новому, засмеялась, а Екатерина Петровна замахала на него руками:

- Человек из больницы только! Ополоумел ты совсем?

Степан смотрел в улыбающиеся глаза Глаши, сам счастливо улыбался и твердил:

- В порядке революционной дисциплины!

Екатерина Петровна в сердцах даже плюнула и пошла вперед.

Глаша, по старой привычке смешливо втянув голову в плечи, сказала:

- Приду, Степа...

И пошла за Екатериной Петровной.

А Степан стоял и улыбался. Смотреть на него было смешно, и Санька сделал вид, что его ужас как интересует воробьиная возня. Степан обернулся, увидел деликатно смотрящего в сторону Саньку и надвинул ему картуз на уши. Поднял за козырек и спросил:

- Ты чего?

- Так... - застенчиво ответил Санька.

- Квак! - передразнил его Степан и засмеялся.

Солнце разорвало тучи, заблестели лужи, громче зачирикали воробьи, ветер трепал ветки деревьев, небо голубело и наливалось теплой синевой.

Вечером в клубе набилось народу, как на вокзале. Сидели на скамейках, пуфиках, в креслах, притащили откуда-то диван с высокой спинкой, опоздавшие устраивались на подоконниках и просто на полу.

Стол отодвинули к стене, накрыли его куском кумача, вместо графина поставили чайник с водой и жестяную кружку.

Давно здесь не собиралось столько подростков сразу! Одни подыскали себе хоть какую работенку и забегали в клуб изредка, других увозили к деревенским родичам на картошку и молоко, кто-то уезжал с заводом, когда к Питеру подходили немцы, а теперь, встретившись с дружками, они слушали новости, рассказывали сами, над кем-то смеялись, кого-то жалели. Девчата перешептывались, пересмеивались. Парни перекликались с ними, узнавая и не узнавая. Санька развлекался тем, что то закрывал уши ладонями, то открывал их. В ушах было то тихо, то грохотало и перекатывалось.

- Море Балтийское! - кричал Санька и показывал Степану на свои уши.

Степан отмахивался, искал глазами Глашу. Наконец разглядел ее, сидящую в уголке дивана рядом с Настей, бледную и тихую, забеспокоился и обернулся к Леше Колыванову. Тот стоял у стола рядом с Зайченко и листал какие-то бумажки.

- Колыванов! - крикнул Степан. - Кончай волынку тянуть! Время!..

Его услышали и в разных концах огромной комнаты закричали:

- Время! Время!

Колыванов постучал кружкой по чайнику:

- Тихо, товарищи!..

Подождал, пока смолкнет гул голосов, обдернул под ремнем гимнастерку, откашлялся в кулак и сказал:

- Районную конференцию комсомола объявляю открытой! Степан, погаси цигарку! Кто там ближе, закройте двери... Прошу соблюдать революционную дисциплину и не галдеть с места! Выдвигайте кандидатуры председателя и секретаря.

Послышались крики:

- Колыванова! Алексея!

А кто-то из девчат - кажется, Настя - озорно протянул:

- Нашего дорогого Алексея Васильевича - просим!

Алексей покосился в ее сторону, вытер пот со лба и официальным голосом сказал:

- Меня предлагают в председатели. Голосуем.

И опять все вразнобой закричали:

- Все ясно! Чего там! Не волынь, Леша!..

Алексей опять загремел кружкой по чайнику:

- Тихо! Степан, прекрати курение! Сколько раз говорить? Давайте секретаря.

- Петрову Любу! - послышалось со скамеек. - Галю Никифорову! Светличную Ольгу!..

- Прошу выдвигать людей с образованием, - посоветовал Алексей. Протокол писать придется!

- Катерину! - истошно закричал Санька, тыча пальцем в сидящую рядом с ним девчушку с двумя косичками, в стареньком коричневом форменном платье. - Она из недорезанных! Год в гимназию ходила!..

Девчушка застучала кулачком по его спине, а Колыванов сказал, глядя в свои бумажки:

- Предлагаю Настю Солдатенкову. Есть опыт.

Все захлопали в ладоши, Настя зарделась, пробралась к столу и села сбоку.

- Слово имеет Иван Емельянович Зайченко! - объявил Колыванов.

Опять все захлопали в ладоши, застучали ногами об пол.

Зайченко махнул рукой и негромко, как человек, который привык, что его слушают, сказал:

- Слова я никакого говорить не собираюсь... Просили меня поставить в известность о решении Петроградского комитета. Решили товарищи обязать всех членов партии и сочувствующих в возрасте до двадцати лет принимать активное участие в работе Союза.

- Ура! - закричал Степан. - Качнем дядю Ваню!..

Зайченко отбивался всерьез, но его быстро скрутила обступившая ребятня и принялась бережно, но сильно подбрасывать в воздух.

- Хватит!.. - сердито кричал Иван Емельянович, взлетая вверх и опять опускаясь на подставленные руки. - Довольно, говорю!

Из карманов его пиджака падали какие-то бумажки, очки в картонном футляре, связка ключей, последним вывалился наган с облупившейся от времени рукояткой. Бумажки, ключи, очки аккуратно подбирали девчата и передавали их Леше. Он складывал все перед собой на стол. Наган тоже подобрали. Алексей взвесил его на руке и сказал:

- А если бы кому-нибудь по башке? - И скомандовал: - Еще разочек - и хватит.

- Раз!.. - хором прокричали ребята, подбросили Зайченко выше дверной притолоки, подхватили и поставили на ноги.

- Продолжайте, Иван Емельянович, - вежливо предложил Алексей.

- Всю душу вытрясли! - пожаловался Зайченко, рассовал по карманам свое имущество и сказал: - Теперь такое дело... Просят питерцев наладить ремонт броневиков. Вы без работы заскучали, а тут на всех хватит. Инструмент и запасные части будут. Договорились?

- Для фронта сделаем! - опять закричал Степан.

- Ну и ладно... - кивнул Зайченко. - С деньгами только туговато. Харчишек, конечно, подбросим... - Помолчал и добавил: - По возможности.

На скамейках зашумели, переговариваясь, потом кто-то выкрикнул:

- Не на хозяина работаем!

- Факт!.. - поддержали его из рядов.

- Спасибо, - кивнул Зайченко и обернулся к Алексею: - У меня все, Леша.

Он присел к столу, а Колыванов объявил:

- Переходим ко второму вопросу...

В углу у дверей началась громкая возня. Кто-то пытался войти, его не пускали, слышались голоса: "Безобразие! Мы этого так не оставим!"

- Что за шум? - спросил Колыванов.

- Гимназисты приперлись! - сообщили ему из угла.

- Еще чего?! - Степан вскочил и, чуть ли не по головам сидящих, рванулся к дверям. - Гони контру!

- Степан!.. - попытался удержать его Колыванов. - Прекрати бузу!

Но за Степаном уже пробирался Санька, свистел в два пальца и еще успевал выкрикивать:

- В шею сизяков! Не пускать!..

- Прекратить! - закричал вдруг Зайченко, и это было так непривычно, что все затихли.

Иван Емельянович уже обычным тихим голосом спросил у Колыванова:

- Конференция открытая?

- А шут ее знает! - пожал плечами Алексей.

- Пускай ума-разума набираются, - решил Зайченко.

- Ну и зря! - пробрался на свое место Степан. - Я бы их на порог не пустил.

- Ты у нас анархист известный! - усмехнулся Зайченко, с интересом поглядывая на вставшего в дверях Стрельцова.

Колыванов написал на листочке бумаги: "Это - Стрельцов" - и подвинул листок Зайченко. Тот прочел и кивнул головой.

- Вы от какой организации, товарищи? - спросил Колыванов.

- Союз учащихся социалистов, - представился Горовский.

- "Свободная школа", - сказала высокая гимназистка.

- ЮКИ, - шагнул вперед юноша в очках и стетсоновской широкополой шляпе, подвязанной под подбородком.

- Солидно! - улыбнулся Зайченко. - Рассаживайтесь как сумеете.

- Котелок скинь! - крикнул скауту Санька.

Юноша в очках откинул стетсоновку за спину, так что она держалась только на тесемке, и шутовски поклонился:

- Снимаю шляпу перед высоким собранием!

- Трепло! - сказал ему Степан. - Выйдешь - поговорим!

- Степан! - постучал кружкой о чайник Колыванов. - Выгоню!.. Следующий вопрос - о посылке добровольцев на Восточный фронт. По разверстке наш район должен послать пятьдесят добровольцев, а записалось двести восемьдесят. Что будем делать?

- Посылать только достигших восемнадцатилетнего возраста и прошедших курсы военного обучения, - сказал Зайченко.

- Ясно, - кивнул Алексей.

- Нет, не ясно! - встал с места Стрельцов. - Во имя чего?

- Не понял, - обернулся к нему Алексей.

- Во имя чего должны умереть сотни, тысячи юношей? - шагнул вперед Стрельцов. - Ради кого должны сложить головы? - Оглядел притихших на скамьях ребят и проникновенно сказал: - Это ведь очень страшно - умереть, еще не начав жить. Ваш порыв прекрасен, пока он только порыв! Но там вам придется убивать людей. Понимаете: убивать! И вас будут убивать тоже. Во имя чего?

Стрельцов откинул со лба волосы и обернулся к Алексею:

- Где ваш революционный гуманизм?

- Вы бы проще как-нибудь... - угрюмо сказал Алексей. - Непонятно говорите.

- Могу упростить, - снисходительно улыбнулся Стрельцов. - Большевики сражаются с оружием в руках за свои идеи? Понимаю! Но зачем проливать кровь молодых, которые даже не осознают, за что их толкают на смерть?

Стрельцов замолчал, ожидая ответа. И в наступившей тишине раздался возбужденный голос Степана:

- Горбатого лепит!

- Факт! - поддержал его Санька.

Тишина вдруг раскололась свистом, топотом ног, криками: "Долой!", "Правильно говорит!", "В шею!", "Дайте высказаться!", "Гони контру!".

Кто-то вскочил на скамейку, где-то опрокинули кресло, Колыванов яростно стучал кружкой по чайнику и надрывался:

- Тихо! Сядьте на места! Степан, сядь, говорю!..

- Не сяду! - огрызнулся Степан.

Он пробивался к Стрельцову, его не пускали, Степан вырывался и опять лез по скамейкам вперед.

Рядом со Стрельцовым встал юноша в стетсоновке, снял очки и сунул в карман.

- А ну, тихо!.. - стукнул кулаком по столу Зайченко.

Чайник подпрыгнул, кружка покатилась и упала. И снова все притихли, таким громким был его голос.

Зайченко потер горло ладонью, поднял с пола кружку и тихо сказал:

- Садитесь и не орите.

Колыванов дождался, когда все рассядутся по местам, и обернулся к Стрельцову:

- Вы мне вот что скажите: кадетишки да юнкера сопливые понимали, за что они в семнадцатом году на рабочих с винтовками перли?

- В кадетском корпусе не обучался, - высокомерно пожал плечами Стрельцов.

- Понимали! - усмехнулся Колыванов. - Дураков нет за чужого дядю под пулю лезть! Мы тоже понимаем! Не маленькие!.. - Помолчал, посмотрел на знакомые лица сидящих перед ним ребят, потом негромко сказал: - Умирать, конечно, неохота... Но все равно от пули бегать не будем. И вы нас не пугайте! Пуганые.

И спросил:

- Так или нет?

Кто встал первым, Алексей не заметил. Ему показалось, что встала вся рабочая застава разом. Как по тревоге. И в ладоши хлопали, как стреляют залпом. Коротко и жестко. А глаза у всех!..

Алексей посмотрел в сторону и увидел, что Зайченко тоже стоит. Навытяжку. Как перед строем.

Когда все молча расселись по местам, Алексей охрипшим вдруг голосом сказал:

- С этим вопросом полная ясность.

- Я остаюсь при своем мнении! - выкрикнул Стрельцов. - Прошу занести в протокол.

- Это сколько угодно! - Алексей кивнул Насте. - Запиши... Откашлялся в кулак и перебрал листочки с записями. - Пошли дальше. Как известно, отдельные рабочие Союза объединились в Российский Коммунистический Союз молодежи. Это, товарищи, уже не мечта, а свершившийся факт! Мы призываем объединиться всех, кто еще не вошел в наш Союз. В объединении наша сила, товарищи!

- Правильно! - крикнул со своего места Горовский.

На него удивленно оглянулись, он протолкался вперед и повторил:

- Правильно! Но при чем здесь партия большевиков?

- Что, что?.. - не сразу понял его Алексей.

- Я спрашиваю: почему объединением молодежи занимаются большевики? взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский. - Мы - самостоятельная организация, нам не нужно партии!

- Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодежи, а на деле объединяетесь с большевиками! - поддержал его Стрельцов.

Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:

- А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?

Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:

- Я - внепартийный социалист.

Все примолкли, озадаченные: с одной стороны - социалист, с другой вне партии, - а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!

- Не вижу ничего смешного! - возмутился Стрельцов. - Молодость - вот наша единственная партийность!

- А если состаритесь? - спросил Зайченко.

Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблескивали, резче обозначались скулы.

- Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, - в упор посмотрел он на Стрельцова. - А у нас на это - ни охоты, ни времени нет.

- Это не аргументы! - задиристо вскинул голову Стрельцов. - В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!

- А чего доказывать? - искренне удивился Алексей. - Рабочая молодежь шла, идет и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!

- А мы поспорим! - отбросил со лба прядь волос Стрельцов. - Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!

Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.

Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.

- Ну, Кузя... - задохнулся Степан и, не находя слов, постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.

- Почем купили? - закричал Санька и оглушительно свистнул.

- Тихо! - негромко, как Зайченко, сказал Алексей.

Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и молчал.

- Говорите, Кузьма... - подбодрил его Стрельцов.

Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал.

- Мы, рабочая молодежь...

- Громче! - потребовали из рядов.

Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.

- Мы, рабочая молодежь, считаем, - чуть громче проговорил Кузьма, считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий...

Кузьма остановился и вытер пот со лба.

- Дешевка! - сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.

А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.

- Мы достаточно сильны... - опять начал Кузьма. - Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции...

Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она еще не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть все время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.

- Мы... - почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошел к дверям.

И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.

- Вы его запугали! - крикнул Стрельцов Глаше. - Это террор!

- Ах ты, гад! - сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.

Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.

"Вы ответите за это!" - кричал уже где-то за дверью Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке еще что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.

Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.

Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.

Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные... Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.

Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошел озабоченный человек в кепке, черном пальто с потертым бархатным воротником.

Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.

Человек подошел к столу и наклонился к Зайченко:

- В Смольном ждут, Иван Емельянович.

Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:

- Юденич прорвал фронт.

V

Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.

Эстраду эту называли еще "белой", потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет.

Иногда на ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и звали по именам: "дядя Жора", "дядя Леня".

Сад любили, потому что он был рядом: свернуть с мощенного булыжником проспекта, пройти пыльной улицей мимо деревянных домишек - и вот пожалуйста!

В дни экзаменов на аллеях сидели гимназистки с раскрытыми книгами на коленях, в получку шумели мастеровые, зашедшие проветриться из соседнего трактира.

В саду росли липы и клены, кустарник на аллеях аккуратно стригли, забор чинили каждый год, но это не помогало - в двух-трех местах доски всегда были выломаны, чтобы сократить путь.

Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучу и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.

Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела, и слышались команды: "Коли! Раз, два!" - проходили военное обучение рабочие отряды.

Но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов...

Федор и сам не заметил, как свернул на ведущую к саду улочку. Весь день проходил он по городу, искал, где бы заработать, опять обошел все вокзалы, но пассажирские поезда не ходили, отправляли только воинские, и вещички подносить было некому.

Потом потолкался на бирже труда, послушал невеселые разговоры, постоял у входа в Народный дом, читая старые афиши.

На самой большой из них красными аршинными буквами было написано: "Федор Шаляпин", а внизу - черными и помельче: "Борис Годунов". "Не тянет Бориска-то! - ухмыльнулся Федор. - Знай наших!"

И довольный пошел дальше.

Перед мостом через Неву он остановился у колонны и, запрокинув голову, разглядывал бородатого мужика с вилами, а когда перешел мост, задержался у двух каменных львов, стоящих у ступеней набережной.

Львы не то скалились, не то смеялись. Федор обошел их сторонкой, пересек площадь у Зимнего и через арку вышел на Невский. Впереди медленно полз трамвай. Федор догнал его, вскочил на подножку и присел на площадке, чтобы не увидела кондукторша. Так и ехал со всеми удобствами, поглядывая по сторонам. В садике стояла бронзовая Екатерина, и в кулаке у нее трепыхался полинявший красный флажок, а витрина огромного магазина, что напротив, была заложена мешками с песком.

Трамвай свернул за угол, дотащился до канала, Федор спрыгнул на ходу и дальше пошел пешком. Хотел идти прямиком в слободу, а потянуло почему-то сюда, к саду.

- Эй, парень! - окликнули Федора.

Он оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы двух рабочих с красными повязками на рукавах. Один придерживал у плеча ремень винтовки, у другого, постарше, висела на поясе кобура нагана.

Федор, в который сегодня раз, потянулся к пуговицам пиджака.

- Руки!.. - предупреждающе крикнул старший в патруле, а второй перебежал улицу и встал рядом с Федором.

- Документы предъяви, - потребовал патрульный.

- А я чего делаю? - огрызнулся Федор.

Он расстегнул пиждак, достал завернутый в холстину сверток и передал патрульному.

Патрульный принялся разворачивать его, наколол обо что-то палец и выругался:

- Иголок у тебя там понатыкано, что ли?

- Зачем? - степенно ответил Федор. - Булавкой заколото. Чтоб в аккурате все было.

- В аккурате... - проворчал патрульный. - Книгу бы еще крестильную приволок... Паспорта нет?

- Года не вышли, - мотнул головой Федор. - Из волости там бумаги и от попа еще... Что доподлинно я родился, обозначено.

- Держи, - возвратил ему документы патрульный. - Прогуливаешься?

- А чего делать-то? - уныло посмотрел на него Федор.

Старший в патруле кивнул в сторону сада, откуда слышались слова команды:

- Вон комса и та под ружье встала! Шел бы к ним.

- Я сам по себе, - нахмурился Федор.

- Смотри, парень... - неопределенно протянул патрульный и пошел через дорогу.

Тот, что помладше, поправил ремень винтовки, внимательно оглядел Федора, будто запоминая, и заторопился за ним.

Федор постоял и медленно направился к раскрытым настежь воротам сада...

- К но-ге! На пле-чо! К но-ге! На пле-чо! - стоя перед строем, командовал Алексей Колыванов.

Повязку с руки у него уже сняли, но двигалась она еще плохо, и Алексей нарочно взмахивал ею, чтобы размять:

- На пле-чо! К но-ге!.. На пле-чо!.. Степан, ты что потерял?

- Да обмотка, будь она трижды!.. - пожаловался Степан.

Глаша стояла рядом с ним и с трудом удерживалась от смеха, глядя, как Степан пытается справиться с распустившейся обмоткой. Он раздобыл их вместе с солдатскими ботинками, неумело намотал на свои залатанные штаны и теперь то одной, то другой рукой тянул наверх, к коленям.

- Всегда у тебя что-нибудь... - недовольно сказал Алексей и оглядел строй.

Последним стоял Санька в женской своей кацавейке, подпоясанный ремнем. Винтовка была для него тяжела, он даже вспотел, и Алексей сделал вид, что не замечает, как Санька завалил ее за спину.

- Вольно! - скомандовал он. - Можно разойтись!..

И вынул кисет.

С десяток рук сразу потянулись к кисету, и Алексей только растерянно помаргивал. Потом спохватился:

- Полегче, полегче налетайте!

Увидел в руках у Глаши щепотку махорки и удивился:

- Ты разве куришь, Глаха?

- Курю, - не сразу ответила Глаша, поглядела почему-то, где Степан, и засмеялась: - Давно уж!

А Настя близко заглянула в глаза Алексею и нараспев спросила:

- Разве нельзя, Леша?

- Ну, почему... - вытер пот со лба Алексей. - В принципе, конечно, можно... - Расстегнул ворот гимнастерки и преувеличенно обрадовался, увидев идущего по аллее Федора: - Федя! Здорово!.. Воздухом дышишь?

Федор посопел носом, ничего не ответил, увидел среди сидящих на скамье ребят Степана в обмотках, с винтовкой между коленями и отвернулся в другую сторону. Но там стояла Глаша и, посматривая на него дикими своими глазищами, неумело сворачивала "козью ножку". Федор насупился еще больше, обернулся к Алексею и сказал:

- Зашел по дороге.

- Работу еще не подыскал? - поинтересовался Алексей.

- Какая же теперь работа... - безнадежно вздохнул Федор.

- А ты давай к нам в мастерскую, броневики ремонтировать, - предложил Алексей.

- Это ты взаправду?.. - не поверил Федор.

- Вот чудак!.. - засмеялся Алексей. - Конечно!

- Нет, погоди... - втолковывал ему Федор. - Кабы специальность у меня была, тогда, конечно... А так...

Он снял треух, вытер лицо, опять надел и широко улыбнулся:

- Ну, благодарствую... Справедливый ты, выходит, человек! - И деловито добавил: - Давай, значит, сговариваться.

- О чем сговариваться-то? - не понял Алексей.

- Ну, как же! - подмигнул ему Федор. - Жалованье какое положите, харчи ваши или наши...

Обступившие их ребята покатились со смеху.

Федор оглядел себя и спросил:

- И чего смешного?

Потом покраснел и обидчиво забормотал:

- Подшутил, выходит... Эх!.. Не ждал от тебя... Ну, спасибо... Подшутил...

- Да ты что, Федя? - даже растерялся Алексей. - Какие тут шутки? Ребята смеются, потому что жалованья у нас нет!

- Совсем? - опустился на скамью Федор.

- Ну! - подсел к нему Алексей.

- Да что ему объяснять! - вмешался Степан. - Все равно не поймет... Уперся, как бык на баню: жалованье ему!..

Все опять рассмеялись, а Федор вскочил, потоптался около Степана и сбивчиво заговорил:

- Нет, ты погоди... Бык! Сам ты бык... Узнал бы сперва, зачем я заработок ищу... А что с тобой говорить!

Он махнул рукой, обернулся к Алексею и потерянно сказал:

- Сестренку хотел к себе выписать... Бабка там плоха совсем. Да, видать, не время!..

- Подождать придется, - сочувственно кивнул Алексей.

- Слышь, Леша? - вдруг шепотом спросил Федор. - Неужто отдадут Питер?

- Как бы не так... - нахмурился Алексей и закричал: - Становись!..

Комсомольцы разобрали винтовки и встали в строй.

- Равняйсь! - командовал Алексей. - Смирно!..

- Опять сначала! - заворчал Степан. - Смирно, вольно... Ложись, беги...

- Разговорчики в строю! - прикрикнул Алексей.

- Надоело мне! - громко сказал Степан.

- Что тебе надоело? - подошел к нему Алексей.

Глаша дернула Степана за рукав.

- Обучение мне ваше надоело! - вырвал руку Степан. - Я беляка, если надо, голыми руками за горло возьму!

- Голыми руками, говоришь? - сощурился Алексей.

- Факт!

- Выйди из строя, - приказал Алексей.

- Ну, вышел! - шагнул вперед Степан.

- Бери меня за горло.

- Чего? - растерянно смотрел на него Степан.

- Давай, давай! - подбадривал его Алексей. - Покажи, как беляка душить будешь.

- Показать? - все еще не верил Степан.

- Сколько раз тебе говорить? - Алексей потер здоровой рукой раненую и приготовился к схватке.

- Ну, держись, Леха!..

Степан бросился на Алексея, но тот сделал неуловимо точное движение рукой и ногой, никто даже не успел рассмеяться, как Степан уже лежал на земле.

- Джиу-джитса? - спросил Степан.

- Ага... - кивнул Алексей, чуть заметно поморщился и опять потер раненую руку.

- Не по правилам, - поднялся с земли Степан. - У скаутов научился?

- У беляков тоже кое-чему можно научиться... - улыбнулся Алексей.

Степан вздохнул и сказал:

- Не понимаешь ты меня, Леша. Ну, что мы делаем? Броневики старые ремонтируем, с ружьем по садику гуляем. А я, может, такое хочу совершить, чтоб сразу в мировом масштабе!

- Гордый ты, Степа!.. - засмеялся Алексей.

- А у нас вся фамилия гордая! - заявил Степан и покосился на Глашу.

Та только руками развела и спряталась за Настю.

- С ружьем, значит, гулять надоело?.. - задумался Алексей. - А Ленин, знаешь, что говорил?

- Нет! - встрепенулся Степан.

- Тебе дадут ружье, - вспоминая, сказал Алексей. - Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев.

- Ленин так говорил? - спросил вдруг Федор.

- Ленин, - обернулся к нему Алексей. - Владимир Ильич.

- Это я знаю... - Федор кивнул ему и, раздумывая о чем-то, наморщил лоб.

- Дайте закурить кто-нибудь! - попросил Степан. - Нету, что ли? Эх, мать честная! - Вскинул винтовку за спину и сказал: - Пошли!

- Куда? - удивленно посмотрел на него Алексей.

- Окопы рыть, на брюхе ползать, - подтянул ремень Степан. - Чему там еще надо учиться? Джиу-джитса? Давай джиу-джитса! Пошли, что ли?

- Чудило ты, Степка! - засмеялся Алексей и скомандовал: Становись!..

Рассыпавшийся строй опять начал выравниваться, затихли разговоры, смолк смех.

- Ладно! - неожиданно сказал Федор. - Согласный я, Леша.

- Ты про что? - не сразу понял его Алексей.

- Ну, как же! - заволновался Федор. - Насчет мастерской. Без жалованья буду работать.

- Приходи, - хлопнул его по плечу Алексей, оглядел строй и скомандовал: - Смирно!

- Степа... - шепнула Глаша.

- Ну? - тоже шепотом отозвался Степан.

- На, покури. - Она сунула ему в руку "козью ножку".

- А сама? - удивился Степан.

Глаша помолчала и сказала:

- А я никогда и не курила.

- Брось!.. - Степан чуть не выронил винтовку, широко раскрыл глаза и уставился на Глашу.

Она засмеялась и отвернулась.

- Что за смешки? - поглядел в их сторону Алексей и погрозил пальцем. - Шагом марш!..

Комсомольцы, печатая шаг, направились к воротам.

Федор стоял, смотрел им вслед, потом вдруг побежал, догнал идущего сбоку отряда Алексея и, пытаясь идти с ним в ногу, попросил:

- Леша, а можно я с вами немного похожу?

- Пристраивайся! - кивнул в сторону замыкающего Алексей.

Федор пропустил всех и зашагал рядом с Санькой, старательно размахивая руками. Санька толкнул его в бок и разулыбался...

Горовский и Лена были уже у ворот сада, когда оттуда вышел комсомольский отряд. Женька сделал вид, что никого из них не знает, а Лена отступила, давая дорогу, и незаметно вглядывалась в лица проходящих.

Алексей подобрал живот и, размахивая раненой рукой, как будто она здоровая, скомандовал:

- Шире шаг!.. Федор, не путай ногу! Левой!

- Ему с левой непривычно! - крикнул Степан. - Направо тянет!

- Разговорчики! - пригрозил Алексей, засмеялся и подмигнул Лене.

Лена пожала плечами, потом улыбнулась, схватила Женьку за руку и потянула за собой, в ворота.

Они сидели в беседке, над прудом.

Лена засмотрелась на паутинку, повисшую над прозрачной водой. Она то исчезала, попадая в солнечный луч, то опять появлялась, потом ветер отнес ее в сторону, и паутинка повисла на ветке прибрежной ольхи.

- Даже весна в этом году холодная... - вздохнула Лена.

Женька скинул свою форменную шинель и укрыл ею плечи Лены.

- Я не потому... - улыбнулась ему Лена, но шинель не сняла, даже придержала рукой воротник, закрывая горло.

- Хочешь, стихи почитаю? - предложил Женька.

- Свои?

- Да. Последние.

- Ну, почитай, - согласилась Лена.

Женька встал, заложил руки за пояс и, подвывая, прочел:

В перламутровоснежные дали

Вы ушли в этот вечер морозный,

В белой дымке тумана пропали

Ваши косы и плащ синезвездный.

Только где-то у бешеной тройки

Бубенцы под дугой прозвенели

Да заплакал у мраморной стойки

Бледный юноша в черной шинели!..

И, волнуясь, спросил:

- Ну как?

- Мне не нравится, Женя... - подумав, ответила Лена. - Только ты не обижайся! Понимаешь, мне кажется, что сейчас нужны другие стихи.

- Какие же? - обиделся все-таки Женька.

- Не знаю... - пожала плечами Лена. - Я бы написала о заколоченных витринах, о выстрелах по ночам...

- Это не поэзия! - начал горячиться Женька. - Как ты не понимаешь, Лена... Стихи должны быть как музыка! А писать о разбитых стеклах и подсолнечной шелухе на Невском?.. Нет, не могу!

Лена молчала и, чуть щурясь, как все близорукие, но не носящие очки люди, смотрела в глубину сада.

Из высокой беседки видны были дальние аллеи, изрытые учебными траншеями, и давно пустовавшая эстрада-раковина с облупившейся краской. От собранных в кучи тлеющих листьев поднимался дым и медленно таял в низком облачном небе.

Лена повернулась к Женьке и спросила:

- Ты честный человек?

- То есть как? - растерялся Женька.

- Так! - в упор смотрела на него Лена. - Честный?

- Ну... - замямлил Женька. - Поскольку мне не приходилось никого обманывать, то я считаю...

- Тогда скажи! - перебила его Лена. - Ты комсомольцам завидуешь?

- Мы расходимся в политических убеждениях, - не сразу ответил Женька.

- А я завидую... - призналась Лена. - Они хоть знают, чего хотят! Теперь вот готовятся защищать свой город. Но ведь это и мой город, верно?

Шинель сползла у нее с плеч, одной рукой она придерживала ее, другой приглаживала выбившиеся пряди волос на лбу и висках и говорила горячо и быстро:

- Я не хочу, чтобы по набережной опять раскатывали пьяные офицеры! Не хочу, понимаешь? Мне стыдно, что отец будет снова унижаться перед директором банка за свое грошовое жалованье! Пусть лучше сидит без работы, как сейчас!

- Он саботировал при большевиках? - спросил Женька.

- Саботировал... - кивнула Лена.

- Мой тоже... - невесело усмехнулся Женька.

- Ох, как я завидую комсомольцам! - вырвалось вдруг у Лены.

- Нечему завидовать! - самоуверенно заявил Женька. - У нас будет своя организация. Стрельцов обещал твердо.

- Стрельцов? - повернулась к нему Лена, хотела что-то сказать, но замолчала.

- Ты что-то не договариваешь? - внимательно посмотрел на нее Женька.

- Нет, ничего!.. - отмахнулась Лена, плотнее запахнула на себе шинель, будто закрываясь от кого-то, и неуверенно сказала: - Знаешь, Женя... Может быть, я ошибаюсь, но мне все время кажется, что за его спиной стоит кто-то чужой! Стоит и нашептывает ему все речи, которые он произносит перед нами.

- Да ты что, Лена?! - искренне возмутился Женька. - Петр Никодимович? Нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Он всей душой предан нашему делу. И потом, какие там свои, чужие? Стрельцов вне всяких партий, ты это знаешь!

- Ничего я уже не знаю... - вздохнула Лена.

Женька смотрел, как она чертит прутиком на пыльном полу беседки какие-то буквы или узоры, видел ее зазябшие без перчаток руки, хотел взять в свои, чтобы согреть, но не решился. Рассердился сам на себя, встал со скамьи и уселся на резных перилах. Посмотрел вниз, на аллею, и сказал:

- Кузьма идет...

Лена промолчала, и Женька, назло ей или себе - он и сам не понял, крикнул:

- Кузьма!.. Иди сюда!

Кузьма в беседку не поднялся, стоял внизу у деревянных ступенек и поглядывал вокруг. Потом спросил у Женьки:

- Наших заставских не видел?

- Кого? - не понял Женька.

- Ну, ребят... Комсомольцев... - нахмурился Кузьма.

- А-а! - холодно посмотрел на него Женька. - Я думаю: кто это "наши"? К ним пришел?

- Нужен я им... - отвернулся Кузьма. - Так, посмотреть...

- Было бы на что! - фыркнул Женька. - В солдатики играют!

- А ты речи говоришь, - угрюмо ответил Кузьма. - Про братство, про красоту жизни... А люди на фронте смерть принимают. Это как? Красота? Братство?

- Погоди, погоди! - закипятился Женька. - Зачем же передергивать?

- Я с тобой не за картами сижу, - медленно начал краснеть Кузьма. Не обучен.

- Учись, - пожал плечами Женька. - А то валишь все в одну кучу!

- Спасибо, выучили! - сдернул с головы картуз Кузьма. - Стрельцову вашему в ножки кланяюсь!

- При чем тут Стрельцов? - закричал Женька и оглянулся на Лену.

- А при том! - тоже закричал Кузьма. - Золотые горы насулил, механиком сделать обещался... А я, дурак... Сволочь он последняя!

- Как ты смеешь! - Женька сжал кулаки и сбежал вниз по ступенькам.

Кузьма не двинулся с места, и Женька чуть не столкнулся с ним. Так они и стояли - грудь в грудь.

- Не пыли, - устало сказал Кузьма и повторил: - Не пыли, гимназист! А то маму будешь кричать.

Повернулся и медленно пошел от беседки.

- Нет, ты слышала? - Женька обернулся к Лене.

- Возьми шинель... - Лена протянула ему шинель, постояла, обхватив себя руками за плечи, и сказала: - Вот Кузьма о том же...

- О чем? - повысил голос Женька. - При чем тут Кузьма? Это вообще вне логики!

- Не кричи, пожалуйста, - оглядела его с ног до головы Лена. Противно.

И пошла берегом пруда, к выходу из сада.

Женька пожал плечами и поплелся за ней.

На боковой аллее, сразу у ворот, сидел на скамье Вадим Николаевич Заблоцкий и задумчиво курил, поглядывая на папиросный дымок. Когда Лена проходила мимо, он узнал ее и поздоровался.

Лена на секунду замедлила шаг, кивнула в ответ, потом пошла быстрее, за воротами остановилась и обернулась к Женьке.

- Ты знаешь этого человека?

- Какого? - не понял Женька.

- На скамейке сидел.

- Ах, этого! - Женька покачал головой. - Нет, не знаю. А что?

- По-моему, я его видела... - пыталась вспомнить Лена. - Да, видела! У Стрельцова... Его фамилия - Заблоцкий!

- Ну и что? - недоуменно смотрел на нее Женька.

- В общем-то, ничего... - думая о чем-то своем, согласилась Лена и, не глядя на Женьку, быстро пошла вперед.

Женька обидчиво передернул плечами, сунул руки в карманы шинели, догонять Лену не стал, а медленно двинулся следом. Они уже сворачивали на проспект, когда навстречу им попался невысокий человек в кожаной куртке и коричневых крагах на крепких ногах. Скользнув по их лицам безразличным взглядом, он прошел мимо. У ворот сада остановился, долго закуривал на ветру, успел осмотреть всю пустынную улицу и только после этого вошел в ворота.

Когда он появился на боковой аллее, Заблоцкий встал и пошел ему навстречу. Человек в кожанке то ли поправил кепку, то ли поздоровался. Заблоцкий кивнул:

- Никого не встретили?

- Гимназистик какой-то барышню пас... - пренебрежительно отмахнулся человек в кожанке.

Заблоцкий пожевал губами, но промолчал. Потом спросил:

- Как успехи в мастерской?

- Работаем для фронта, - усмехнулся человек в кожанке. - Разборка броневиков идет полным ходом, а со сборкой придется подождать: запасных частей не будет.

- Подумайте о более энергичных мерах, - приказал Заблоцкий.

- Слушаюсь, - щелкнул каблуками человек в кожанке.

Заблоцкий неодобрительно покосился на него:

- Не стоит так щеголять выправкой, штабс-капитан.

- Привычка! - скорее гордясь, чем извиняясь, ответил человек.

- В некоем учреждении могут отучить. И довольно быстро! - предупредил Заблоцкий.

- Волков бояться... - пожал плечами человек в кожанке и не договорил.

Раздался приглушенный орудийный раскат. Он нарастал, приближался, гулко взрывался снаряд, прерывисто звучали отголоски взрыва, нехотя затихали, чтобы раскатиться еще сильней после второго залпа.

- Близко... - прислушался человек в кожанке.

- У Пулкова, - определил Заблоцкий.

- Дай-то бог! - перекрестился человек в кожанке.

- На бога надейся... - усмехнулся Заблоцкий.

- Не оплошаем, Вадим Николаевич! - Человек в кожанке негромко засмеялся.

- Желаю удачи, - кивнул ему Заблоцкий. - У меня все.

И, не прощаясь, направился к выходу...

Броневики осматривали в заводском гараже, потом откатывали через двор в цех. Там латали и варили корпус, а здесь возились с мотором и ходовой частью.

Станки и оборудование увезли вместе с рабочими еще в марте восемнадцатого, когда на Петроград наступали немцы, и завод стоял притихший, с раскрытыми настежь воротами, пустым двором. Не свистел на подъездных путях паровозик, не дымила труба кочегарки, под крышами чирикали воробьи, залетали в разбитые окна ласточки, и если раньше нельзя было расслышать рядом стоящего человека из-за лязга металла и шума работающих станков, то теперь каждый стук молотка гулко разносился по цеху.

В гараже тоже было пусто, выветрился даже запах бензина. Сиротливо чернела неосвещенная смотровая яма, у стены валялись ржавые автомобильные колеса без шин.

В углу, под железной лестницей, ведущей в чердачное помещение, на груде ветоши спал Санька и по-детски почмокивал во сне губами.

В середине гаража стоял полуразобранный броневик, около него возились Степан и Федор.

Глаша с Настей устроились на старых покрышках, промывали заржавевшие детали в ведре с керосином, вытирали их ветошью и складывали на расстеленную на полу мешковину. Глаша была без платка, волосы у нее немного отросли, и только вчера Настя подровняла их ей ножницами "под мальчика". Короткие волосы не закрывали лба, но Глаше казалось, что они лезут в глаза, по привычке она тыльной стороной ладони отбрасывала их, и челка смешно топорщилась ежиком.

Степан засмотрелся на нее, не убрал вовремя руку, которой он придерживал зубило.

Федор стукнул молотком по зубилу, молоток соскользнул и пришелся Степану по пальцу. Степан от боли запрыгал на одной ноге и сунул палец в рот.

- Ты чего, Степа? - спросила Глаша.

- Палец зашиб... - буркнул Степан и крикнул Федору: - Куда глядишь, деревня?

- Я-то? - ухмыльнулся Федор.

- Ты-то! - дуя на ушибленный палец, передразнил Степан.

- Я-то смотрю куда надо, а ты в другую сторону, - хитро улыбнулся Федор.

- В какую еще сторону? - отвел глаза Степан.

- Да всё в одну! - негромко сказал Федор и понимающе мигнул в сторону Глаши.

Степан с силой швырнул зубило на пол.

- К чертовой матери такую работу!

- Ты шибко не разоряйся, - поднял зубило Федор и поглядел на спящего Саньку. - Спит человек...

- Что во всей мастерской ключа разводного не найти! - бушевал Степан. - Где механик?!

- Да не ори ты, действительно! - прикрикнула на него Настя и тоже посмотрела в угол. - Третью ночь ведь не спит...

- А я сплю? - огрызнулся Степан.

- Сравнил! - Федор даже рассмеялся. - Чай, он мальчонка совсем.

- Ты, землепашец, помолчи! - вышел из себя Степан. - Не твоего ума дело!

- Это почему же? - поморгал ресницами Федор.

- В Союз не вступаешь, в текущем моменте не разбираешься! - распалял себя Степан. - И чего с тобой Лешка нянчится?

- Тебя не спросили, - помрачнел Федор.

- Зря не спросили. Я бы сказал! - пошел к раскрытым дверям гаража Степан и уже со двора послышался его крик: - Механик! Павлов, будь ты трижды!..

- Бешеный, - сказала Настя и посмотрела на Глашу.

Глаша смеялась одними глазами и молчала.

В углу под лестницей завозился Санька. Зевнул, потер глаза кулаками и сонным голосом спросил:

- Пожар, что ли?

- Вроде... - улыбнулась ему Глаша. - Степан разбушевался.

- А я сон видел, - сел на кучу ветоши Санька. - Будто сплю, а вокруг меня голуби воркуют...

- Кто про что! - засмеялась Настя. - Своих тебе мало?

- А у меня один турманок остался, - шмыгнул носом Санька. - Выпустил я его, пока не изжарили. И голубятню заколотил... - Помолчал и грустно добавил: - Верите: улетать не хотел! Кружил, кружил... я его шугаю, а он над голубятней кружит. Обратно просится!.. Я чуть не заплакал.

- А может, заплакал? - подразнила Настя.

- Ну, и заплакал, - признался Санька. - Привык я к нему...

Опять шмыгнул носом и деловито спросил:

- Рессоры не снимали?

- Инструмента нет, - ответил Федор.

- Весело! - присвистнул Санька, встал и пошел к броневику. - Может, зубилом!

- Пробовали уже, - сказал Федор и рассмеялся.

- Ты чего? - удивленно посмотрел на него Санька и тоже рассмеялся.

- А ты чего? - спросил Федор.

- Я так... - продолжал смеяться Санька.

- И я так! - окончательно развеселился Федор. - Давай зубилом. Только, чур, держать я буду, а ты бей.

- Почему?

- Потому! - оглянулся Федор на Глашу.

Она тоже рассмеялась и погрозила Федору кулаком.

Санька старательно бил по зубилу. Даже вспотел. Рессора не поддавалась. Санька вытер пот со лба и сказал Федору:

- Теперь ты бей, а я подержу.

- Устал, что ли? - взял у него молоток Федор.

- Есть маленько... - кивнул Санька. - Давай бей!

- Ты поосторожней! - предупредил его Федор.

- Давай, давай!.. - крикнул ему Санька, прислушался и шепотом сказал: - Погоди-ка!

- Ты чего? - тоже почему-то шепотом спросил Федор.

- Голуби на чердаке! - поднял голову Санька. - Вот, слышишь? Гули-гули-гули... Выходит, не приснилось мне?

- Совсем ты еще пацан, Санечек! - засмеялась Настя.

- Я тебе не пацан! - рассердился Санька. - Я член РКСМ.

В гараж вошел Степан. Сказал, ни к кому не обращаясь:

- Нет Павлова. На склад уехал.

- И Леша где-то задерживается... - вздохнула Настя.

- Соскучилась? - исподлобья глянул на нее Степан.

- Спросить нельзя? - вспыхнула Настя.

- В Смольном он.

- Долго как!

- Надо, значит... - Степан уселся на пустой ящик, пошарил в карманах, ничего не нашел и протяжно свистнул.

- Не свисти, - сказала Настя. - Денег не будет.

- А на кой мне деньги? - удивился Степан.

- Мало ли... - усмехнулась Настя. - Вдруг жениться надумаешь?

- Сдурела? - рассердился Степан и покосился на Глашу. - С чего это мне жениться?

- Ну, а вдруг? - подзадоривала его Настя. - Любовь если?

- Чего вы заладили, как сороки: "любовь, любовь"! - покраснел вдруг Степан. - Где она, эта любовь? Разговоры всё!

- Почему это разговоры? - тихо спросила Глаша.

- А потому! - Степан даже зажмурился, чтоб не видеть Глашиных глаз. Где ты ее видела? С чем ее едят, знаешь? С повидлом? С подсолнечным маслом? Может, на ситный мажут?

Санька засмеялся, а Глаша еще тише сказала:

- Если так про любовь думать...

- Тогда что? - в запальчивости обернулся к ней Степан, увидел ее глаза, запнулся, но повторил: - Что тогда?

- Тогда и жить незачем, - очень спокойно ответила Глаша, только щеки у нее побледнели.

- Жизнь-то при чем?.. - растерянно пробормотал Степан.

Глаша побледнела еще больше и сказала очень звонким голосом:

- Если человек любовь с повидлом равняет, - значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.

Все притихли и посматривали то на Глашу, то на Степана.

Он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щеки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно. Так бывает, когда затекут ноги. Он потер шею ладонью и повертел головой. Сказал бы он ей!.. А что бы он сказал? О таком вслух не говорят. Это она, шалая, при всех ляпнула! Ну, сболтнул про повидлу эту... И про масло подсолнечное зря... Что же, он должен собрать народ и орать: "Ах, люблю тебя до гроба!"? И одной-то никогда не скажет: язык не повернется. И чего говорить? Слепая она, что ли? Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своем ящике, чтобы оказаться напротив. Должна была она его видеть, не могла не увидеть - вот же он, рядом! - но глаза ее смотрели мимо него. И делала она это не нарочно, не для того, чтобы показать, как она сердита, а просто не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас никакого Степана, и все!

Так они и сидели, молчаливые и задумчивые, когда в гараж вошел Алексей. Он медленно подошел к заваленному бумажками столу, стоящему под лестницей, и опустился на табурет.

- Ну что, Леша? - подошла к нему Настя.

Алексей ничего не ответил, провел ладонью по лицу, как после сна, и спросил:

- Закурить нет?

- Держи, - протянул ему недокуренную самокрутку Санька.

Алексей сделал несколько затяжек и погасил самокрутку о стол.

- Горькая какая-то махорка...

- Может, хлеба хочешь? - предложила Настя.

- А есть? - поднял голову Алексей.

- Немного. - Настя протянула ему ломоть хлеба.

Алексей разломил его пополам, одну половину взял себе, другую отдал Насте и, отламывая хлеб маленькими кусочками, принялся устало жевать.

- Ты чего такой, Леша? - подсела к нему Настя.

- Дружка своего встретил... - медленно пережевывая хлеб, ответил Алексей. - С передовой только.

- Ну? - подошел поближе Санька.

- Остановили беляков, а вот надолго ли... Прут, сволочи! - Алексей даже поморщился, как от боли. - А тут еще контра опять зашевелилась... Я в Чека насчет запасных частей ходил.

- Чека-то при чем? - не понял Степан.

- Части нам со склада выписывали, оказывается... - объяснил Алексей. - И накладные есть, все честь по чести! А до нас не довозили.

- Вот гады! - выругался Степан. - Инструмента тоже никакого!..

- А без броневиков - зарез. - Алексей собрал с ладони хлебные крошки и ссыпал их в рот. - Надо жать, ребята!

- Чем жать-то? - зло спросил Степан. - Голыми руками?

- Хоть руками, хоть зубами, - обернулся к нему Алексей. - Плохо на фронте.

Он замолчал и начал перекидывать костяшки тяжелых счетов, лежащих перед ним на столе. Дни и ночи беспрерывных боев пересчитывал? Убитых или раненых?

Все угрюмо молчали. Слушали, как сухо щелкают, будто стреляют, кругляшки на счетах.

Федор вдруг снял с себя треух и шмякнул об пол:

- Без инструмента сробим!

Санька лихо завернул рукава своей кацавейки и крикнул:

- Даешь!.. Пошли, Леха!

Алексей опять провел ладонью по лицу и сказал:

- Сейчас... В глазах карусель какая-то.

- Поспать бы тебе... - вздохнула Настя.

Алексей только усмехнулся и потер лоб:

- Самое главное забыл... По решению Петроградского комитета комсомола формируется рота особого назначения.

- На фронт, братва! - закричал Степан. - Ура!..

- С фронтом придется подождать, - покачал головой Алексей. - Нам поручается охрана революционного порядка в городе. Это по ночам.

- А днем? - спросила Глаша.

- Броневики, - ответил Алексей и встал. - Так что отсыпаться потом придется! Пошли в цех.

Алексей направился к дверям, но со двора вошел в гараж невысокий человек в кожанке и коричневых крагах. Остановился в дверях и громко сказал:

- Здорово, работнички!

- Здравствуй, товарищ Павлов, - пожал ему руку Алексей. - Что с инструментом?

- Завтра обещали, - ответил Павлов, на ходу скидывая кожанку. Подошел к столу, снял с гвоздя на стене спецовку и, надевая ее, весело продолжал: - Я из них там всю душу вытряс! Понасажали, понимаешь, саботажников! Ему доказываешь, что инструмент негодный, а он тебе циркуляры в нос тычет! А как с запасными частями, Леша?

- Будут, - коротко ответил Алексей.

- Вот это хорошо! - заулыбался Павлов. - А то из дерьма конфету делаем!

Подошел к броневику и похлопал по корпусу ладонью:

- Ну что, бедолага?

- С рессорой не знаем, что делать, - сказал Санька.

- Дай-ка ключ! - присел на корточки Павлов.

Обстукал рессору гаечным ключом, кинул его в угол и легко поднялся.

- Сваривать надо. Трещина. А ну, братка, давай инвалида в цех!

Он подпер плечом корпус броневика. К нему подбежали Степан, Федор и Санька. С другой стороны уперлись в боковые стенки руками Алексей и девчата.

- Раз, два, взяли! - скомандовал Павлов. - Еще взяли!..

Броневик медленно катился к выходу. У самых дверей Павлов крикнул:

- Саня, захвати домкрат!

- Сделаем! - весело откликнулся Санька и побежал в угол, где лежали инструменты. Он с трудом поднял тяжелый домкрат и потащил его к дверям. На чердаке опять заворковали, забили крыльями голуби. Санька опустил домкрат на пол, осторожно ступая, подошел к лестнице, сел на ступеньку и замер, смешно вытянув шею. Увидел входящего в гараж Федора и отчаянно замахал на него руками.

- Ты чего? - остановился в дверях Федор.

- Эх!.. - встал с лестницы Санька. - Спугнул!..

- Кого? - оглянулся Федор.

- Голубей, - направился к лежащему на полу домкрату Санька. - Зачем вернулся?

- Тебе пособить. - Федор взял у Саньки домкрат и взвесил его на руке. - С полпуда потянет!

- Я бы и сам снес... - улыбнулся ему Санька. - Слушай, Федя... А ты почему в Союз не вступаешь?

Федор нахмурился и нехотя ответил:

- Погожу. Я человек основательный, разобраться мне надо. Пошли, что ли?..

- Пошли, - кивнул ему Санька и вдруг дернул Федора за рукав. Тихо!..

- Чего такое? - испуганно присел Федор.

- Во!.. Слышишь? - поднял голову Санька. - Опять! - И жалобно попросил: - Федя, снеси домкрат, а? Я залезу, посмотрю... Вдруг турманок мой к ним прибился. Взгляну хоть на него! А, Федя?

- Не свалишься?

- Это я-то? - присвистнул Санька. - Нет такой крыши, с которой бы я свалился!

- Ну, лезь! - засмеялся Федор.

Санька побежал к лестнице, застучал ботинками по железным ступеням и скрылся на чердаке.

Федор взвалил на плечо домкрат и вышел из гаража.

На чердаке было темно. Только из слухового окна косо падал луч света и освещал узкую полосу засыпанного опилками пола. Санька огляделся, услышал, как голуби царапают лапками жестяную кровлю, и полез на крышу.

Голубей было всего три. Пара сизяков и белая с коричневыми крапинками голубка. Они неторопливо расхаживали по крыше. Потом голубка взлетела, покружилась над трубой, приглашая к полету, но, когда сизяки поднялись за ней, раздумала и уселась на карниз. Раздувая зобы и хлопая крыльями, сизяки присели рядом, по обе стороны от нее.

Турманка здесь не было, но Санька мог часами смотреть на любых голубей - своих и чужих, ручных и диких. Уж больно ему нравилось, как перебирают они лапками, разгуливая после дождя по лужам; как с шумом раскрывают крылья все разом и взлетают вверх при малейшей опасности, а потом кружат, высматривая, кто их спугнул, и снова опускаются на землю и важно поглядывают вокруг своими глазами-бусинками.

Или, как сейчас, сидят на карнизе, мирно беседуют на голубином своем языке, и вдруг - фыр-тыр! - сорвались и улетели куда-то.

Санька проводил глазами улетающих голубей и глянул вниз на заводской двор. Поблескивали на солнце рельсы узкоколейки, чернели закопченные стены цехов, какой-то человек пересек двор и остановился у ворот цеха, где клепали броневик. Остановил пробегавшего мимо парнишку, что-то сказал ему, а сам направился дальше. В гараж, что ли, идет?

Санька лег на живот и свесил голову над краем крыши, но увидел только козырек фуражки и широко шагающие ноги в суконных ботах, да и то недолго: человек свернул в узкий пролет между цехами.

Санька лег на спину, подставил лицо не греющему уже солнцу и зажмурил глаза. Поспать бы еще чуток! Но он урвал сегодня свои часа полтора, пока Павлов был на складе, да и ребята, наверно, уже хватились его!

Санька мягко, по-кошачьи перевернулся, встал на ноги и полез через слуховое окно обратно на чердак.

А внизу, в гараже, стоял у стола под лестницей Заблоцкий и нетерпеливо поглядывал на дверь.

На ходу вытирая ветошью перепачканные машинным маслом руки, вошел Павлов. Оглянулся, потянул на себя створку тяжелой двери и озабоченно сказал:

- Неосторожно, Вадим Николаевич.

- Знаю, - кивнул Заблоцкий. - Но ждать очередной встречи не мог.

Он вынул из кармана портсигар и передал его Павлову.

- Срочно переправите на ту сторону. Шифровка в папиросах.

- Слушаюсь.

- И приготовьтесь разместить людей. Завтра прибудут еще семьдесят человек. С оружием.

- Неплохо! - Павлов кинул в угол скомканную ветошь. - У вас все, Вадим Николаевич?

- Да.

- Идемте, - опять оглянулся на дверь Павлов. - Я вам "сквознячок" покажу подходящий.

- Что, простите? - поднял брови Заблоцкий.

- Проходной двор, - объяснил Павлов.

- Жаргон у вас... - пожал плечами Заблоцкий и пошел к дверям.

- Считайте, что я говорю по-французски! - жестко усмехнулся Павлов. Я пойду первым, если разрешите.

Он распахнул створку дверей, осмотрелся, жестом показал Заблоцкому, что путь свободен, и вышел.

Заблоцкий поднял воротник пальто и пошел за ним.

Санька слышал не весь разговор, но и того, что он услышал, было достаточно.

Он спустился с чердака вниз, сел на железную ступеньку лестницы и задумался. Кто здесь был? Тот человек в фуражке? А кто второй? Голос вроде знакомый, но разговаривали тихо, могло и показаться.

Санька встал, подтянул штаны, пошел к дверям и чуть не столкнулся с вошедшим Павловым.

- Саня? - удивился Павлов. - Ты что здесь делаешь?

- Голубей хотел шугануть... - виновато ответил Санька.

- Голубей? - настороженно смотрел на него Павлов. - Каких еще голубей?

- Да на чердаке... - задрал подбородок Санька. - А потом на крыше...

У него почему-то стало холодно в животе. Павлов говорил таким же голосом, как тот, второй. Да нет! Не может такого быть! Померещилось ему. И Санька, открыто глядя в глаза Павлову, спросил:

- Вы здесь были?

- Нет, - цепко приглядывался к нему Павлов. - Только что вошел. А в чем дело?

- Да разговаривали тут двое... - нерешительно протянул Санька.

- О чем?

- О всяком... - наморщил лоб Санька.

Голос опять показался ему знакомым, и Санька снова, но теперь исподлобья и быстро посмотрел на Павлова.

Павлов стоял и улыбался, только глаза у него стали как две льдинки.

- Леша в цехе? - спросил Санька.

- Где же ему быть? - коротко засмеялся Павлов, но зрачки его сузились, и у Саньки опять холодом обдало живот.

- К нему пойду, - попятился к дверям Санька.

- Сходи, конечно! - кивнул ему Павлов.

Он напряженно смотрел Саньке в спину и, когда тот уже взялся за дверную скобу, окликнул:

- Саня!

- Чего? - оглянулся Санька.

- Вместе пойдем, - хрипловато сказал Павлов и откашлялся. - Колесо прихвати.

Санька медленно вернулся и наклонился за прислоненным к стене колесом.

Павлов схватил со стола счеты, широко размахнулся и окованным железным углом ударил Саньку в висок.

Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.

Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:

- Стой! Стой, сволочь!..

Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:

- Скорей! Высокий такой, в шинели... За воротами смотрите!..

Степан побежал через заводской двор, за ним еще с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:

- Что делают, гады? А?.. Что делают?

- Какого черта! - закричал Алексей. - Толком говори!

Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.

Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и все вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.

Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперед Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью; как стоял и мял в руках треух Федор; как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.

А Павлов хватал за руки то одного, то другого и, в который уже раз, говорил и говорил одно и то же:

- Иду по двору... вдруг выстрел... Я сюда... Навстречу мне тот, в шинели... Оттолкнул меня - и к воротам... Я к Сане... потом за ним! Стреляю... Мимо! Стреляю!.. Мимо!

Вернулся Степан, с трудом отдышался и сказал Павлову:

- До угла добежали... По дворам пошарили... Никого!

- Ушел, гад! - простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.

- Да что тут у вас? - растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.

- Что же это делается, Леша? - беспомощно спросил Федор и всхлипнул. - Мальчонку-то... За голубями ведь он полез...

И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.

- Не сметь! - сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шепотом: Не сметь плакать!

Потом Саню хоронили.

В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.

У гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые, по сравнению с молодым лицом. У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и, не переставая - откуда только силы брались растягивать меха, - играли на двух гармонях "Интернационал".

На кладбище дул гетер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.

Говорили короткие речи, похожие на клятву.

И каждый, кто говорил, называл Саньку "товарищ Чижов".

А Зайченко сказал: "Наш дорогой красный боец и сын Революции".

Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.

Потом ее увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрепанный, сразу вдруг похудевший Федор.

Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они все стояли и поеживались на ветру. Погом к Алексею подошел Федор, надел треух и сказал:

- Пиши меня в комсомол, Леша.

VI

Команду на построение давали в девять вечера.

Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле все по-другому! Это - шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.

Степан стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же прозвенит труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля. Он будет скакать на своем белом коне, почти прижмется к горячей его шее, чтобы удобней было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звезды, что синью заполыхает клинок в руке!

- Степан! - окликнул его Колыванов. - Заснул?

Ну вот... Сабли у него никакой нет, не в конном строю он, а в пешем, и пойдут они сейчас не в атаку: до утра будут мерять шагами улицы, а он прослушал, кого ему дали в напарники и где им патрулировать.

Степан вздохнул, сделал шаг вперед и оказался рядом с Федором. Этого еще не хватало! Неужели с ним ходить? Степан подтянул ремень гимнастерки, вскинул винтовку за плечо и стал ждать разводящего, решив, что тогда все будет ясно. Но разводящий увел последние караулы на завод и к складу, а Федор все еще топтался рядом.

- Пойдем, что ли? - спросил он нерешительно.

- Куда? - оглядел его с ног до головы Степан.

- Ну, как же!.. - удивился Федор. - В патруль нам велено.

- Приказано, - хмуро поправил Степан. - Какие улицы?

- Про улицу не сказали... - растерянно смотрел на него Федор. - От бараков до переезда.

- Тьфу ты! - плюнул Степан.

Надо же, какое невезение! Это все равно что у себя во дворе сидеть. Кому взбредет в голову шастать ночью по пустырю. Чего там не видели? А за бараками жилья нет. Сорное поле да болотина, а дальше лесок и шоссейка на Пулково. Ну, удружил! Степан покрутил головой от досады и пошел через казарменный двор к воротам.

Федор поплелся за ним...

Вечер стоял безветренный, но холодный. Трава на пустыре покрылась инеем. В свете луны иней был похож на крупную соль. Степан нарочно тяжело ступил ботинком и увидел, как четко зачернел его след. Потом подумал, что, если пустить сюда сейчас лошадь, она сначала слижет иней, удивится, что он не соленый, и с горя примется хрумкать невкусную, жесткую, побуревшую давно траву.

Он даже увидел эту лошадь: белая с рыжей отметиной на лбу. Или вороная. Нет, вороную в темноте не увидишь, лучше белая!

Степан усмехнулся и подумал: не слишком ли часто за последнее время он стал придумывать всякое-разное? Вроде Глахи или Саньки Чижика. Та подземный ход в крепость рыла, Санька почту с голубями в Испанию отправлял, а он то в атаку скачет, то лошадей на пустом месте видит. Ну, Глаха - ладно! Шалая! Санька - тот на голубях своих был помешан. А он-то с чего бесится?..

Степан вспомнил про Саньку и сразу помрачнел. Кому помешал? Кто в него стрелял? До сих пор в Чека концов не распутали. Известно только, что сразу после этой истории пропал Павлов. Не пришел механик ни на похороны, ни на следующий день в мастерскую. Как в воду канул! Глаха обмолвилась Насте, что, может, его тоже убили. За то, что стрелял в того неизвестного, в шинели. Только чего ж его убивать, если он два раза стрелял и оба раза мимо. А там шагов сорок всего до ворот. Ну, шестьдесят от силы! А он два раза кряду промахнулся. Руки тряслись, что ли? Такого растопыру не убивать, а в ножки ему кланяться за то, что промазал. А Глахе только бы придумать чего-нибудь!

Степан помрачнел еще больше. После того разговора в мастерской он запретил себе думать о Глаше, а сам то и дело вспоминает ее. Все. Хватит! Хоть бы знак какой подала, что виновата, сболтнула, мол, не подумавши. Нет! Ходит как ни в чем не бывало, а если встречает, то смотрит вроде бы и на него, но так, будто он стеклянный. И не дрогнет в ней ничего, и глазищами своими не моргнет, уставится, как в окошко, и мимо. Ему, можно сказать, чуть ли не смерти пожелала и сама же в обиде. Попробуй разберись! Да и как с ней объясняться? Записочки писать? Ждать, когда выйдет, и сзади плестись? Дескать, нам с вами по дороге? Не дождется!..

Степан не заметил, как миновал пустырь, обогнул крайний барак с темными уже окнами и шел теперь по кочковатому, заросшему репьем полю. Он уже собирался повернуть назад, когда увидел две темные фигуры. Одна была поплотней и повыше, другая - потоньше и чуть пониже. А на плече по винтовке. Только почему не на ремне, а на плече, как в парадном строю? Офицеры, что ли? Степан прилег за кочку и затаился. Живьем бы взять! Обезоружить - и в Чека! Их вперед, самому у дверей задержаться и эдак скромненько-скромненько: "Примите под расписку. Оружие, документы и два гаврика в придачу!" Все вокруг: "Ах! Ох! Может, закурите, товарищ?" А он: "Курить, извините, некогда: несем патрульную службу". Нет, закурить он возьмет. Небось у них папиросы! Прикусит ее зубами и по карманам похлопает: спички, мол, где-то завалялись. А ему сразу чирк, чирк: "Пожалуйста, огонечку!" Пустит колечко-другое под потолок и откозыряет: "Разрешите идти?" - "Идите, дорогой товарищ! Награда вам будет объявлена в скором времени".

"Интересно, как вы на меня тогда будете смотреть, Глафира Ивановна? Тоже как сквозь окошко, или какой другой интерес объявится?"

Степан приподнял голову. Луна светила в спины идущим, лиц видно не было, только два черных силуэта. Странно как-то держат они оружие! Приклад в руке, а дуло завалили за спину. Так охотники по лесу ходят. Только какие сейчас охотники? Степан подождал еще немного, по звуку шагов различил, что неизвестные совсем близко, вскочил, щелкнул затвором винтовки и крикнул:

- Стой! Руки вверх!..

Один из неизвестных присел, охнул по-бабьи и выронил из рук лопату, которую Степан принимал за винтовку. Другая - теперь он уже понял, что это была девчонка, - сказала голосом Глаши:

- Сдурел?

А Екатерина Петровна поднялась, сердито отряхнула юбку и набросилась на Степана:

- Привычку взял людей пугать!.. Для этого тебе оружие дадено? Я вот Ивану Емельяновичу пожалуюсь, он у тебя живо пистоль отберет!

- Пистоль!.. - Степан вскинул винтовку за плечо. - Скажете тоже...

Он не знал, куда девать глаза от конфуза. Это надо же так влипнуть! Ну, была бы тетя Катя одна, отругался бы - и дело с концом. А тут Глаха! Стоит небось и посмеивается в темноте. Ходят в неположенное время и еще жаловаться хотят! Степан разозлился и брякнул:

- Сейчас доставлю вас куда следует - разберутся!

- Куда это ты нас доставишь? - зашлась Екатерина Петровна. - Нет, ты слыхала, Глаха! Доставит он нас! А если я тебя лопаткой по одному месту?

- Я при исполнении обязанностей, - оскорбился Степан.

- Мы им, дуроломам, окопы роем, а они ружья на нас наставляют! остывая, сказала Екатерина Петровна. - Слыханное ли дело, а?

Вот не было печали! С окопов они, оказывается, идут. Весь день лопатами махали, спину не разогнуть, а он чуть на землю их не уложил. Еще немного - и скомандовал бы: "Ложись!" Ну, герой! Проходу теперь не будет!..

Степан лихорадочно соображал, как выйти из этого дурацкого положения, ничего не придумал и буркнул:

- Ладно... Можете идти.

Ему показалось, что Глаша фыркнула. Он вытянул шею, но лица ее в темноте разобрать не мог. Видел только, что она отвернулась и плечи у нее подозрительно вздрагивают. Смеется, факт! С чего ей плакать? Небось рада-радешенька, что с ним такое случилось! У Степана даже перехватило горло, хотел прикрикнуть солидно, а вышло, как у молодого петушка:

- Проходите, граждане!

Екатерина Петровна засмеялась и сказала домашним голосом, как говорят в семье с провинившимся мальчишкой:

- Пройдем, тебя не спросим...

Опять засмеялась и сунула ему в руки какой-то мешок.

- На-ка вот... Помоги. Все равно тебе обратно топать! Один, что ли, ходишь?

- С Федькой. - Степан примерился, как поудобней нести мешок.

- А он где? - заметно встревожилась Екатерина Петровна.

- К переезду пошел, а я сюда, - неохотно объяснил Степан. - Потом поменяемся.

- Вдвоем-то сподручней, - не успокаивалась Екатерина Петровна.

- Здесь и одному делать нечего, - мрачно ответил Степан и вскинул мешок на свободное от винтовки плечо. - Идете вы или нет?

- Идем, идем... - поправила платок на голове Екатерина Петровна. Раскомандовался!..

Через поле они шли молча. Степан широко шагал впереди, Глаша с Екатериной Петровной не поспевали за ним, но подождать не просили, и только слышно было их учащенное дыхание. Потом Екатерина Петровна остановилась и сказала Глаше:

- Погоди чуток... Поясница у меня разламывается!

Степан тоже остановился, подкинул плечом мешок, чтоб лег поудобней. В мешке что-то шуршало и терлось, и пахло от него чем-то сытным. Степан втянул в себя воздух: хлеб не хлеб, но похоже.

- Что принюхиваешься? - сказала сзади Екатерина Петровна. - Жмых там. Перемелем, лепешек напеку... Угощу уж, так и быть!

- Не больно нужно... - проворчал Степан и пошел дальше.

Услышал, что Екатерина Петровна с Глашей двинулись следом, и прибавил шагу.

У дверей барака он скинул мешок на землю и присел на крыльцо. Хотелось курить, в горле пересохло, а до утра еще ходить и ходить! Домой, что ли, зайти? Мать будить неохота, болеет она. И Федьки не слышно. Меняться пора, а он запропастился куда-то! На переезде все веселей, чем на пустыре этом болтаться. А может, и вправду зря он его одного отпустил. Первый раз в патруле. Мало ли что... Степан вгляделся в темноту и негромко свистнул. Никто не откликнулся. Степан свистнул еще раз, погромче.

- Чего рассвистелся? - подошла к крыльцу Екатерина Петровна. - Спят люди...

- Племянничка вашего шукаю... - отозвался Степан, зевнул и поднялся с крыльца.

До чего спать вдруг захотелось... Хоть умри! Зарыться бы сейчас в подушку, одеяло под голову - и никакими пушками не поднять. А если еще пожевать чего-нибудь!..

Екатерина Петровна уже возилась в коридоре с замком, а Степан опять опустился на крыльцо. Вот и ноги какие-то... как из ваты. Часа бы два придавить! Степан поднял голову и посмотрел на небо. Оно было еще темным и звезды вон какие, рассветом и не пахло. Потом увидел перед собой Глашу и подвинулся на крыльце, давая дорогу.

Она прошла так близко, что подол ее юбки чуть не коснулся его лица. Степан хотел отодвинуться подальше, но почему-то не смог. Глаша постояла немного совсем рядом с ним и пошла в коридор барака. У Степана вдруг забухало сердце и стало жарко лицу.

"Заболел, что ли?" - растерянно подумал он, хоть и знал, что жар этот в лице и буханье в сердце оттого, что так близко оказалась Глаша. Если бы она сейчас не ушла, а села рядом, - все ласковые слова, какие знал, сказал бы он Глаше. Только слов таких он знал немного, да и те слышал от матери, когда был совсем маленьким.

А тут, наверно, нужны другие слова. Тоже ласковые, но такие, чтобы плакать и смеяться от счастья. Есть ведь такие слова!

- Степа!.. - окликнула его Екатерина Петровна. - А мешок-то?

Степан поднял мешок и пошел по темному коридору на желтоватый свет керосиновой лампы. Вошел в комнату, встал у порога и положил мешок на пестрый половик.

- Дверь прикрой... - сказала Екатерина Петровна. - Не лето.

Степан прикрыл дверь и огляделся.

Глаша ушла за ситцевую занавеску у кровати и что-то там делала наверно, переодевалась. Стукнули об пол каблуки ботинок, по-над занавеской показались ее голые руки и опять скрылись. Степан вдруг вспомнил больницу и как поднимала она ладонь к лицу, закрываясь от шума в палате, и так же вот обнажалась ее рука. Но тогда смотреть на слабую руку было жалко, но не стыдно, а сейчас он смотрел совсем по-другому и поэтому отвернулся. В горле у него опять пересохло, и он попросил у Екатерины Петровны:

- Водички попить не дадите?

- Пей... - кивнула она на ведро, стоящее на табурете у печки. - На-ка ковшик.

Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нем была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на нее уже не таясь. Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щеки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.

- Погоди-ка... - Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха. - На-ка, пожуй!

Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.

- Буржуйская пища... - с набитым ртом сказал Степан. - С непривычки горло дерет!

Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она - раз! - и выпустит, как еж, свои иголки. И все сначала! Лучше сбежать, пока все не испортил.

Степан попятился к двери, открыл ее спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо...

Екатерина Петровна посмотрела на нее и поинтересовалась:

- Что за праздник?

- А?!. - встрепенулась Глаша.

- И слух потеряла! - покачала головой Екатерина Петровна. Достань-ка шлепанцы мои под кроватью.

Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.

Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:

- Любишь ты его, что ли?

- Кого? - испугалась Глаша.

- Степана.

Екатерина Петровна взяла у нее из рук шлепанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в темное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:

- Не знаю я ничего, тетя Катя... Только увижу его - и как весна на дворе!

- Любишь, выходит... - улыбнулась Екатерина Петровна. - Ну, а он что, Степка-то?

- Говорит, предрассудок, - вздохнула Глаша.

- Тебе говорит? - удивилась Екатерина Петровна.

- Нет... - покачала головой Глаша. - Про меня он не знает. Вообще говорит.

- Ну, милая! - засмеялась Екатерина Петровна. - Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Степка.

- Нет, тетя Катя! - затрясла головой Глаша. - Какой же он дурак? Гордый только очень.

- Ну и опять, выходит, дурак, - рассердилась вдруг Екатерина Петровна. - Кому такая гордость нужна? Гордость-то, она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.

- Ну, уж вы скажете, тетя Катя! - обиделась Глаша. - Индюк! Это надо же!..

Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок - морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.

Екатерина Петровна смотрела на нее и тоже смеялась.

За окном послышался приглушенный выстрел, за ним второй...

Стреляли где-то за пустырем, у переезда.

- Что это? - Глаша затихла и прижала руки к груди. - Неужели Степа?

- Сразу уж и Степа! - скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. - Стреляют и стреляют... Мало ли!

Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама, не отрываясь, вглядывалась в темное окно...

Федор шел к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в черном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.

- Гражданин! - окликнул его Федор.

Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперед.

- Куды побег? - испуганно крикнул Федор. - Стой. Стой, кому говорю... Ах ты, язви тебя!

Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал спусковой крючок. Потом, все еще не открывая глаз, передернул затвор и выстрелил еще раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Федор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.

- Вставай! - закричал он ему издали. - Нечего придуриваться!

Но человек не двигался, и Федор уже жалобно попросил:

- Слышь, дядя... Вставай, а? Хватит лежать!

Человек даже не пошевелился, и Федор пошел к нему. Шел он медленно и все ждал, что человек сейчас встанет и начнет ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвернутую ногу. Федор нагнулся над человеком и потряс его за плечо:

- Эй!..

Рука у человека откинулась, как тряпочная, и упала на рельс. Федор нагнулся ниже, увидел закатившиеся белки глаз и оскаленный, как у запаленного гоном волка, рот.

Его вдруг забила крупная дрожь, он попятился и, боясь повернуться спиной, пятился до тех пор, пока не споткнулся о какой-то кирпич или булыжник и упал. Треух с него свалился, но он не заметил этого, вскочил и не разбирая дороги побежал через пустырь к баракам.

Федор бежал и плакал, бурьян цеплял его за ноги, он спотыкался, ронял винтовку, подбирал ее и бежал дальше. Ему казалось, что человек с оскаленным ртом встал и гонится за ним по пятам и цепляет его за ноги никакой не бурьян, а тряпичная его рука. Он не помнил, как добежал до барака и очутился в комнате. Увидел встревоженное лицо Екатерины Петровны, обернувшуюся к нему от окна Глашу, тяжело опустился на табурет и с отчаянием сказал:

- Я, тетя Катя, человека убил.

- Да ты что! - охнула Екатерина Петровна.

- Совсем убил... - схватился за голову Федор. - Не дышит.

Он всхлипнул, посмотрел на Екатерину Петровну полными слез глазами и спросил:

- Чего теперь со мной будет? В тюрьму, да?

- Да погоди ты! Погоди! - закричала Екатерина Петровна. - В тюрьму, в тюрьму... Толком сказать можешь?

- Дак я говорю... - заморгал мокрыми ресницами Федор. - Я ему кричу: "Стой!", а он бежит. Я опять кричу, а он все равно бежит. Ну, я и пульнул, как по инструкции...

- Пульнул, пульнул! - сердито вмешалась Глаша. - Слышали, что пульнул. В кого стрелял-то?

Федор повернул к ней растерянное, мокрое от слез лицо:

- Говорю же я... Мы со Степаном в патруль назначены... Ну, пошли... Потом разошлись... Один я, значит, иду...

- Да не тяни ты, ради господа! - в сердцах прихлопнула ладонью по столу Екатерина Петровна. - Ушел, пришел... Стрелял, тебя спрашивают, в кого? Свой он, чужой?.. С оружием был или нет?..

- Разве я знаю? - окончательно запутался Федор. - Свой он, не свой... Не видел я его раньше... Я ему: "Гражданин!" - документы хотел проверить, а он шасть от меня - и ходу! Ну, я и стрельнул... Подхожу, а он...

Федор судорожно вздохнул, затряс головой, словно хотел забыть увиденное, и тоскливо проговорил:

- Засудят меня теперь!..

- Разберутся... - успокаивала его Екатерина Петровна, но по лицу ее было видно, как она встревожена.

- Стукнул и стукнул! - вдруг заявила Глаша и отбросила рукой волосы со лба. - Наверняка контра!

- Во! - оживился Федор. - Бежал ведь он...

- Ну, бежал? И что? - строго сказала Екатерина Петровна, но смотрела не на Федора, а на Глашу. - А если он за доктором бежал? Если несчастье у него дома и он документы впопыхах не взял? Стрелять в него сразу?

Она покачала головой, больше на Глашу не глядела. Только горько повторила:

- "Стукнул и стукнул"... Это надо же! Чтоб в такие годы и так про смерть...

Долго молчала, потом с надеждой спросила у Федора:

- Может, он живой? А, Федя?..

Федор горестно покачал головой:

- Нет, тетя Катя... Начисто я его срезал.

И закрылся ладонями, вспомнив лицо убитого.

- А Степан где? - погладила его по голове Екатерина Петровна. - К тебе вроде пошел?

- Не видел я его... - вздохнул Федор. - Ничего я не видел... Бежал, и все!..

Степан услышал выстрелы, когда шел к переезду, но ему показалось, что стреляют у завода, и он повернул туда.

Караульный издали крикнул ему:

- Стой! Стрелять буду!

- Свои! - отозвался Степан, вгляделся в караульного и спросил: - Ты, что ли, Василий?

- Я, - отозвался караульный. - Степан?

- Ага... - подошел к нему Степан. - У вас стреляли?

- Нет, - покачал головой караульный. - Кажись, у переезда.

- А я-то дурак! - стукнул кулаком по колену Степан.

Он повернулся и побежал в темноту.

- Там кто в патруле? - крикнул ему в спину караульный.

- Федька!.. - на ходу ответил Степан.

У переезда Федора не было, и Степан побежал через пустырь к баракам. Потный и растрепанный пробежал по коридору, толкнул дверь и, тяжело дыша, остановился на пороге. Увидел Федора и опустился на стул.

- Живой? - спросил он, вытирая фуражкой мокрое лицо.

- Я-то? - шмыгнул носом Федор.

- Ты-то! - сердито передразнил Степан. - Стрелял?

- Ага... - виновато кивнул Федор.

- Сколько раз говорено - не палить зря! - Степан хотел для важности встать, но сил не было, и он остался сидеть, только откинулся на спинку стула. - Панику наводишь?

- Ты, Степа, зря не шуми, - подошла к нему Екатерина Петровна. Узнай сначала, в чем дело.

- Я не зря, а поскольку этого требует революционный порядок, ответил Степан. - Лишнюю панику пресекаем в корне. А в чем дело?

- Человека он убил, - тихо сказала Екатерина Петровна.

- Ну?! - испугался Степан и обернулся к Федору. - Насмерть, что ли, убил?

Федор ничего не ответил, только опустил голову.

Степан растерянно молчал, потом шепотом спросил:

- Как же ты его?

- Бежал он... - начал Федор и захлюпал носом.

- Не реви! - встал Степан. - Обыскал убитого?

- Нет... - замотал головой Федор. - Боязно мне.

- Предрассудок! - решительно заявил Степан, осекся и посмотрел на Глашу.

Она сидела в углу тихая, как мышь, и глаз не поднимала.

Степан прошелся по комнате, будто раздумывая, что делать дальше, а на самом деле, чтобы оказаться поближе к Глаше, остановился рядом с ней и спросил у Федора:

- Где шапку-то потерял?

- Шапку? - только сейчас обнаружил пропажу Федор. - Не знаю... Когда бежал, наверно...

- Ладно, пошли! - распорядился Степан.

- А может, ты один?.. - робко попросил Федор.

- Нет... - покачал головой Степан и честно признался: - Одному боязно.

Он опять посмотрел на Глашу, но та по-прежнему сидела не поднимая глаз. Степан помрачнел, шагнул к двери и распорядился:

- Пошли давай!

Федор с надеждой поглядел на Екатерину Петровну, но она строго сказала:

- Иди, Федя.

Федор вздохнул и пошел за Степаном.

Екатерина Петровна прикрыла дверь, постояла у окна, пытаясь разглядеть их в темноте, и обернулась к Глаше:

- Что глаза прячешь? Ушел он, Степка твой... Смотри-ка, застыдилась! - И вдруг, заподозрив нехорошее, мучительно покраснев от неловкости, но не в силах удержаться, грубовато спросила: - Или чего зазорное сделала?

Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:

- Напрасно вы про меня так... Уж кому-кому... Вам бы призналась...

Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала ее голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела ее смятенного лица. Под ее руками ослабели напряженные Глашины плечи, а Екатерина Петровна все поглаживала ее короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегченно вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:

- Чего ж тогда стыдишься?

Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:

- Боюсь.

- Чего боишься-то?

- Разговаривать с ним боюсь, - подняла голову Глаша. - Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!

- Да чего страшного-то, дуреха? - улыбнулась Екатерина Петровна. - Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.

- Нет, тетя Катя, я по-другому думаю... - Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: - В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол... Не жалей, не плачь!

Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:

- Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: "Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость". Тут бы я ему и открылась...

Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила:

- Смешно вам, тетя Катя, да?

- Да нет... - задумалась Екатерина Петровна. - Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...

Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.

- А дальше что?

- Дальше-то? - Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. - Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.

- Вот бы мне так со Степой! - мечтательно вздохнула Глаша.

Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.

- Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..

Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:

- Надо же!.. До слез рассмешила!

- И ничего смешного! - хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: - Идет кто-то...

- Ну и ноченька! - вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. - Никак, Иван Емельянович?..

- По шагам угадали? - недоверчиво спросила Глаша.

- А ты поживи с наше!

Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.

Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.

- Чего это вы полуночничаете? - стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.

- С окопов только... - Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. - До утра ты?

- Какой там... - махнул рукой Зайченко и присел к столу. - Заскочил на часок.

- Которую ночь дома не ночуешь... - покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. - Ешь.

- Пшено? - взял ложку Иван Емельянович.

- А чего же еще? - усмехнулась Екатерина Петровна.

Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:

- Дела-то как, Ваня?..

- Разные, мать, дела... - отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.

- Может, поспишь? - вздохнула Екатерина Петровна.

- Некогда... - покачал головой Иван Емельянович, хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхние пуговицы на косоворотке.

- А у нас беда, - осторожно сказала Екатерина Петровна.

- Что такое? - повернулся к ней Иван Емельянович.

Ответить Екатерина Петровна не успела, в коридоре послышались частые шаги, дверь широко распахнулась, и в комнату по-хозяйски ввалился Степан.

За ним вошел заметно приободрившийся Федор.

- Тетя Катя, мы на минутку... - с порога выпалил Степан, увидел Зайченко и обрадовался. - Дядя Ваня!.. А мы в Чека собрались... Вытянулся и отрапортовал: - Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено...

Степан не выдержал официального тона и, выгружая карманы, торопливо сказал:

- В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то... Липовый, наверно. Портсигар еще...

Зайченко повертел в руках наган и отложил его в сторону, полистал документы, раскрыл портсигар.

- Пустой был?

Степан помялся и заявил:

- Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.

- Сыпь на стол, - приказал Зайченко.

- Иван Емельянович!.. - заныл Степан. - Курева же нет!..

- Давай, давай! - Зайченко постучал рукояткой нагана по столу. Сыпь!

- Ну, знаете... - возмущенно пожал плечами Степан, вынул из карманов две пригоршни папирос и высыпал на стол.

Зайченко сгреб папиросы в кучу и спросил:

- Все?

- Все! - не моргнув глазом, соврал Степан.

- А если поискать?

Степан вздохнул и вынул заложенную за ухо папиросу.

- Последняя!

- Смотри у меня! - Зайченко надел очки и вывернул подлиннее фитиль у лампы. - Гильзы-то не фабричные... Сам, видно, набивал... - И принялся одну за другой ломать папиросы.

- Что делаете?! Ну, что делаете? - закричал Степан.

Зайченко, рассыпая табак, откладывал в сторону отломанные гильзы, каждый мундштук подносил к лампе и, щурясь, заглядывал внутрь, как в маленькую подзорную трубу.

- Ага! - Он осторожно развернул мундштук одной из папирос и ногтем снял закатанный туда листок восковки. Поднес листок к лампе, и на тонком квадратике четко проступили написанные черными чернилами буквы и цифры.

- Шифровка? - шагнул к столу Степан.

- Вроде... - кивнул Зайченко.

- В Чека надо! - заволновался Степан. - Обязательно в Чека! Давайте я сбегаю.

- А без тебя про то не знают? - Зайченко снял очки и обернулся к Федору. - Благодарность тебе, Федя!

- Мне-то за что? - удивленно заморгал ресницами Федор. - Я по инструкции. Бежал он, ну я и это...

- Вот за это и спасибо, - усмехнулся Зайченко. - Не растерялся.

- Чего там! - счастливо улыбнулся Федор. - Я завсегда, если что... С победным видом посмотрел на Степана, на Глашу, вскинул винтовку за плечо и решительно заявил: - Я пойду еще покараулю, дядя Иван!

- Иди, иди... - озабоченно кивнул ему Зайченко и встал из-за стола.

Екатерина Петровна посмотрела вслед выскочившему в коридор Федору и осуждающе покачала головой.

- Ты что? - удивился Зайченко.

- Выходит, что другим нельзя, ему можно... - не сразу ответила Екатерина Петровна,

- Почему это? - не понял Зайченко.

- Да все потому... - вздохнула Екатерина Петровна. - За что ему благодарность? За убийство?

- Так убил-то он кого?! - рассердился Зайченко. - Врага он убил! Заговорщика!

- Это случилось, что заговорщика, - тихо, но твердо сказала Екатерина Петровна. - А стрелял-то он в человека просто.

- Ну, мать! - развел руками Зайченко. - Мудришь ты что-то.

- Может, и мудрю... - задумалась Екатерина Петровна. - Только он теперь постарается: нужно, не нужно - власть свою будет показывать. Помолчала и добавила: - И ты его в этих правах утвердил, Ваня.

- Надо будет - укоротим, - угрюмо сказал Зайченко.

- Как бы он тебя потом не укоротил, - невесело усмехнулась Екатерина Петровна.

- Знаешь... - повысил голос Зайченко. Сдержался, прошелся по комнате и, ссутулив спину, остановился у окна: - Кругом черт те что творится! Как тут руки от крови уберечь? Такое время!

- Ему-то в другое время жить, - упрямо возразила Екатерина Петровна. - А попробуй тогда его останови! Поздно будет...

- Ладно! - шагнул к вешалке Зайченко. - Там у меня обойма запасная была... Дай, пожалуйста.

- В карман положила, - кивнула на куртку Екатерина Петровна.

- Когда же успела? - удивился Зайченко, улыбнулся и сказал: - Пошел я...

- В Чека, Иван Емельянович? - подхватил винтовку Степан.

- Куда же еще? - направился к дверям Зайченко.

- А я как же? - встал у порога Степан. - Неужто не возьмете?

- Ты в патруле. - Зайченко посмотрел на Екатерину Петровну и добавил: - Нельзя Федору одному.

- Эх, мать честная! - хлопнул фуражкой по колену Степан.

- Дядя Ваня... - негромко сказала вдруг Глаша. - Я за Степана останусь. Можно?

- Оружие есть? - спросил Зайченко.

- Наган у меня, - кивнула Глаша.

- Ладно... - согласился Зайченко. - Двинули, Степан!

Степан, боясь, как бы Зайченко не раздумал, первым выскочил в коридор, оттуда на крыльцо и стоял там, нетерпеливо поглядывая на дверь. Когда Зайченко вышел и они уже шли через двор, Степан вдруг остановился:

- Вы идите, Иван Емельянович... Я догоню!

И повернул обратно.

Зайченко сердито пожал плечами и зашагал к воротам.

Степан взбежал на крыльцо, протопал по коридору, приоткрыл дверь в комнату.

- Глафира!

- А?.. - испуганно обернулась Глаша.

- Спасибо! - Степан захлопнул дверь и забухал ботинками по дощатому полу коридора, потом хлопнула дверь на крыльце, и слышно было, как Степан бежит через двор.

- Вот дурной! - покачала головой Екатерина Петровна.

Глаша промолчала, только губы у нее смешливо дрогнули и опять заблестели глаза. Она уже надела свое пальтишко, подпоясалась широким ремнем, достала аккуратно завернутый в промасленную тряпочку наган и обтерла его, любуясь блеском вороненой стали.

Екатерина Петровна неодобрительно качнула головой и накинула на плечи теплый платок.

- Пошли, что ли, вместе походим? Мне нынче все равно не уснуть.

- А чего? Пошли! - отозвалась Глаша и озорно подмигнула: - Боитесь, как бы Федька еще кого-нибудь не прихлопнул? - И вскинула наган, целясь в невидимого противника.

- Типун тебе на язык! - замахала руками Екатерина Петровна и прикрикнула: - Да спрячь ты игрушку эту свою дурацкую.

Глаша распахнула перед Екатериной Петровной дверь и скомандовала:

- Шагом марш!

- Тьфу на тебя!.. - засмеялась Екатерина Петровна и вышла.

Глаша сунула наган за пояс и пошла следом...

В высоких сводчатых комнатах Чека сутками горели под потолком тусклые электрические лампочки. По коридорам проходили невыспавшиеся озабоченные люди. Конвоиры вели на допрос арестованных. Все арестованные были в штатском, но военную выправку скрыть не могли: выдавала походка и разворот плеч.

В городе шли облавы и обыски, грузовики увозили припрятанное оружие.

Но на допросах арестованные изворачивались, и всех деталей заговора узнать еще не удалось. Известно было только, что начало мятежа должно совпасть с решительным наступлением Юденича на Петроград.

Сотрудники сутками мотались по городу, забыли про еду и сон, людей не хватало, фронт и граница были рядом, и в комнатах Чека даже днем забывали гасить свет.

Степан шел за Иваном Емельяновичем по коридору и заглядывал в открытые двери.

В одной из комнат, просторной, в четыре окна, стояло несколько столов. За одним сидел человек в шинели внакидку и выстукивал одним пальцем по машинке. За другим сидело двое, один напротив другого. Наверное, шел допрос, потому что сидящий у стены все время писал, часто макая ручкой в чернильницу, а благообразный седеющий человек в бекеше и с шапкой на коленях наклонялся к нему через стол и что-то негромко говорил.

На кожаном холодном диване, не сняв сапог и укрывшись бушлатом, спал усатый матрос и во сне не снимал руки с деревянной коробки маузера.

В Чека Степан никогда раньше не был и думал, что все там одеты в кожу и перетянуты ремнями. Но в комнатах сидели усталые люди в стареньких гимнастерках и видевших виды шинелях, и оружия на виду ни у кого из них не было.

А человек, в комнату которого вошел Зайченко, тот и вовсе был в каких-то очках со шнурочком, в темной рубахе с галстуком и в полосатом помятом пиджачке. Очки свои он то и дело снимал, вынимал платок, вытирал сначала воспаленные глаза, а потом очки.

- Здравствуй, Алексей Алексеевич, - поздоровался с ним Зайченко.

- Здравствуй, Иван.

Алексей Алексеевич вышел из-за стола, пожал руку Зайченко и глянул в сторону Степана.

- Что за парень?

- Наш парень, - ответил Зайченко.

- Наш так наш... - устало улыбнулся Алексей Алексеевич, снова снял очки и протер их платком.

Зайченко выложил на стол наган, портсигар и документы убитого. Потом осторожно вынул листок с шифровкой.

- Вот, разберись... - сказал Зайченко. - Обнаружено при обыске. Ребята в патруле были, ну и...

- Жив? Убит? - быстро спросил Алексей Алексеевич.

- Убитый, - коротко ответил Степан.

- Жаль...

Алексей Алексеевич снял очки, поднес листок к самым глазам, потом прошел за стол, выдвинул ящик, достал какой-то список и сверил его с листком.

- Пятая Рождественская... Кирочная, тридцать... Литейный, двадцать один... Знакомые адреса! И не шифруют, нахалы... Ты посмотри, Ваня! Буква, цифра - улица, дом. За дураков нас считают? - И обернулся к Степану: - К фронту пробирался?

- Вроде... - кивнул Степан. - К шоссейке на Пулково.

- Так... - задумался Алексей Алексеевич и досадливо поморщился. Живьем бы надо...

Он нажал кнопку звонка на столе. В комнату вошел молодой сотрудник.

- Лацис вернулся?

- Только что приехал, Алексей Алексеевич, - ответил сотрудник.

- Пусть зайдет.

Сотрудник вышел, а Зайченко спросил:

- Думаешь, на ту сторону шел?

- Выходит, так... - ответил Алексей Алексеевич. - Явки эти у нас под наблюдением, но тут несколько новых адресов. Чрезвычайно важно. Спасибо!

- Мне-то за что? - улыбнулся Зайченко и поглядел на Степана. - Вон, орлы!

- Ты тоже не мокрая курица! - засмеялся Алексей Алексеевич и опять снял очки.

Степан заметил, что, когда он их снимает, лицо у него становится как у человека, который боится перейти дорогу и стесняется попросить помощи. А когда надевает, то сам кого угодно через любую дорогу переведет!

В комнату без стука вошел сотрудник и доложил:

- Лацис сейчас будет. К вам посетитель просится, Алексей Алексеевич.

- Кто? - Алексей Алексеевич надел очки.

- Парень какой-то... Говорит, важное дело.

- Узнал бы какое, - нахмурился Алексей Алексеевич. - Просил ведь...

- Спрашивал, не говорит, - пожал плечами сотрудник. - Начальника требует!

- Ну, раз требует, ничего не попишешь! - развел руками Алексей Алексеевич. - Давай его сюда. И сразу Лациса!

Зайченко поднялся со стула, но Алексей Алексеевич остановил его:

- Сиди, сиди... Какие от тебя секреты!

И посмотрел на Степана.

Степан неохотно направился к дверям и чуть не столкнулся с вошедшим в комнату Кузьмой.

- Гляди-ка! - открыл рот Степан. - Кузьма!.. Виниться пришел?

- Не в чем мне виниться, - угрюмо сказал Кузьма.

- Не в чем?! - Степан даже задохнулся. - А кого купили за рупь за двадцать? Кто у студента этого в шестерках бегал? Я, что ли?

- Потише, потише... - Алексей Алексеевич поморщился и заткнул ухо мизинцем.

Но Степан то ли не расслышал Алексея Алексеевича, то ли так поразила его наглость Кузьмы, что он закричал еще громче:

- Почуял, что жареным запахло, - и в кусты? Я не я и лошадь не моя? Ах ты, гад!..

- Остынь. - Алексей Алексеевич взял Степана за плечо и легонько подтолкнул к дверям.

Хватка у него оказалась такой, что Степан сунулся головой вперед и наверняка набил бы шишку на лбу, если бы на его пути не оказался светловолосый голубоглазый человек в аккуратной гимнастерке.

- Держись за воздух, - посоветовал он с заметным акцентом, подхватил Степана, переправил на скамейку у стены коридора и вошел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Степану стало до того стыдно, что он даже зажмурился. Так и сидел с закрытыми глазами. Опять базар затеял! Да где? В Чека! И ведь сколько раз зарекался! Книжку, что ли, какую достать про воспитание характера? Видел он одну на толкучке. С обложки два черных глаза глядят, а под ними надпись: "Самовнушение и воля". Пачку махорки просили. Дурак, не сменял! Сейчас бы зыркнул на Кузьму и внушил: "Признавайся!" Тот бух на колени: "Виноват!" А теперь темнит небось... Ничего, прижмут голубчика! Все выложит!

Степан прислушался, но не услышал ни грозного голоса Алексея Алексеевича, ни покаянных криков Кузьмы. Все было тихо и мирно. Степан огляделся и увидел, что сидит на скамье не один. Рядом подремывал дворник в фартуке с бляхой, а на самом краешке скамьи, выпрямив спину, сидела женщина в богатой шубке и шляпке с вуалью.

Дворник приоткрыл один глаз и спросил у Степана:

- Вызывать скоро будут?

- Куда? - не понял Степан.

- Свидетельствовать.

- Почем я знаю... - буркнул Степан.

- Или ты не свидетель? - Дворник открыл второй глаз и придвинулся поближе к Степану. - За что же тебя, голубок?

Степан вскочил со скамейки, раскрыл дверь комнаты и с порога сказал:

- Долго мне с этой шушерой сидеть? Пропуск давайте!

- Не мешай, - ткнул пальцем на узкий диванчик Алексей Алексеевич. - И закрой дверь!

Степан прикрыл дверь, присел на край неудобного диванчика и выпрямил спину, как та дамочка в коридоре.

Голубоглазый чекист поглядел на него и подмигнул. Алексей Алексеевич повернулся к Кузьме и спросил:

- Вы уверены, что это был Павлов? Не могли ошибиться?

Степан насторожился и пересел на стул рядом с голубоглазым: речь шла о механике из их мастерской, и он считал себя вправе участвовать в этом разговоре на равных.

Голубоглазый не то одобрительно, не то удивленно покрутил головой, а Алексей Алексеевич неопределенно хмыкнул, но ничего не сказал.

- Он это!.. - уверял Кузьма. - Переодетый только... Раза два я его там видел!

- Адрес точный помните?

- Екатерингофский, это помню... А дом...

- Не семь? - сверился с шифровкой Алексей Алексеевич.

- Вроде... - наморщил лоб Кузьма. - Я показать могу.

- Стрельцов, Стрельцов... - забарабанил по столу пальцами Алексей Алексеевич. - У нас как будто такой не проходил. Студент, говорите?