Танец с дьяволом

Глава II

1980.

ЛАГЕРЬ БЕЖЕНЦЕВ «САН-САББА»,

ТРИЕСТ, ИТАЛИЯ.

К проволочной ограде, отделявшей мужскую зону от женской, подошла девочка лет тринадцати — уже сформировавшаяся, с тонкими чертами лица, с черными беспокойными глазами. Она прижалась лбом к проволоке. Где же Валентин? Из Польши они бежали вместе, а теперь уже почти целую неделю не виделись.

Валентин — длинный, она надеялась разглядеть его белокурую голову над толпой. «Валентина не видали?» — спросила она проходившего по ту сторону изгороди мужчину. Тот пожал плечами. Девочка протянула ему портрет, нарисованный в блокноте. Мужчина посмотрел и снова пожал плечами.

Она горестно вздохнула. Со дня приезда в этот лагерь она каждое утро прохаживалась вдоль ограды, но так никого и не встретила.

Итальянец, присматривавший за беженцами, тронул ее за плечо, жестом показал, чтобы шла в свой барак.

Она подчинилась и медленно двинулась прочь. Впереди возвышались причудливые развалины крематория, где сорок лет назад сжигали евреев. Она поежилась при мысли о том, что происходило здесь в те годы, а теперь это странное место приютило ее и таких, как она. Миновав дом с грозным предупреждением «Вход воспрещен!», она заметила, что боковая дверь открыта. Вошла — и оказалась в комнате, где стояли скамьи и, на невысоком помосте, стол. Похоже на зал суда. Она уже собиралась выйти, как вдруг увидела, что в дальнем углу что-то поблескивает. Подошла ближе. Это была ржавая, покрытая пылью железная конструкция, по форме напоминавшая распятие. Такое же было у них в костеле, в Бродках Массивными уродливыми гвоздями руки распятого были приколочены к поперечине креста. На одной руке было что-то написано незнакомыми ей буквами, а на другой еще сохранилось полустертое изображение шестиконечной звезды.

Раскрыв свой блокнот, она стала рисовать и так увлеклась, что не сразу услышала, когда ее окликнули: «Люба!»

Она поспешно выскочила наружу. Там, подбоченившись, стояла ее мать — молодая женщина чуть выше ростом, чем она сама, удивительно похожая на нее.

— Я тебя зову-зову, ищу-ищу! Где тебя носит?.. Есть новости, и хорошие.

Люба, погруженная в свои мысли, не отвечала.

— Ты слышишь меня? Мне удалось наконец связаться с твоим отцом в Австралии. У нас есть шанс уехать туда, к нему.

— Нет у меня отца.

— Прекрати эти дурацкие разговоры, — под взглядом надзирателя, не сводившего глаз с пышных форм матери, они двинулись к бараку. — Ты что, опять ходила искать Валентина?

— Да.

— Люба, брось свои фокусы!

— Не брошу. Я люблю его.

— Ты не его любишь, а цирк, всякие там карнавалы-карусели. Тебя с самого детства так туда и тянет.

Люба отвернулась от нее и тихо сказала:

— Об одном жалею, что не убежала с циркачами, когда была такая возможность!

А возможность такая представилась четыре года назад.

Весной в Бродках появилась бродячая цирковая труппа. Пустырь на окраине этого маленького польского городка стал неузнаваем: его заполнили ярко раскрашенные фургоны, расцветили флаги, оглушила задорная музыка, на звуки которой со всех окрестных деревень стали стекаться люди, дивясь причудливо разодетым артистам. Закрутилась карусель, завизжали от удовольствия ребятишки.

Люба часами смотрела, как репетируют свой номер канатоходцы, скользя по туго натянутой проволоке, прыгая друг через друга и даже умудряясь сохранять равновесие, сидя на стуле. Она была околдована их искусством, и польщенные артисты стали относиться к ней как к своей. Иногда даже водили ее по проволоке, поддерживая и не давая упасть.

Потом она попробовала повторить это сама, но глянув вниз с пятиметровой высоты, испугалась. Однако закусила губы и крепче сжала в руках шест-балансир. Осторожно поставила на проволоку ногу, потом вторую. Подошвы скользили. Она сделала еще два-три шага, потеряла равновесие — и полетела вниз, прямо на руки Йозефа, считавшегося в труппе главным. Он подхватил ее, прижал к груди, и страх исчез.

— Ну-ка, давай сначала, — повелительно сказал он. — Вниз не смотреть!

Он помог ей подняться на площадку, кто-то протянул ей снизу шест.

На этот раз она не была так скованна и помнила его слова «Вниз не смотреть!». Она не видела, что Йозеф скользит по проволоке следом за нею, не сводя с нее восхищенных глаз, но присутствие его чувствовала, и оно придавало ей уверенность. Она знала: он в случае чего успеет подхватить ее. Циркачи снизу глядели, как девятилетняя девочка, в трико не по росту, идет по проволоке.

— Расслабься! — звучал за спиной спокойный голос. — Вниз не смотреть!

Люба дошла до середины. Ей больше не было страшно. Левую ногу… потом правую… одну… другую… Дойдя до противоположной площадки, она рассмеялась от радости. Получилось!

Йозеф взял у нее шест, помог спуститься на манеж, поцеловал. Циркачи обступили ее, поздравляя с дебютом, твердя, что ей непременно надо войти в их труппу. Люба была счастлива.

Ей до безумия нравился цирк и разбитая рядом карусель. Деревянные лошадки под музыку скакали по кругу неведомо куда. Ей казалось, что вечером, когда карусель запирают, лошади мягко спрыгивают на землю и уносятся прочь порезвиться на воле, а на рассвете галопом возвращаются обратно, занимают свои места — и все это совершенно беззвучно.

Она мечтала уехать вместе с циркачами, когда кончатся их гастроли в Бродках. Матери, конечно, она не сказала об этом ни слова…

В тот вечер она бежала домой со всех ног. Было холодно, изо рта вылетали маленькие облачка пара. Люба всегда удивлялась: почему этот пар — холодный, а тот, что поднимается из носика чайника, такой, что обожжешься?

Она добежала до своей улицы, свернула за угол. Четвертый с конца — их дом, серый, маленький, с двумя комнатками и с уборной во дворе. Влетела на кухню и остановилась: на столе лежали апельсины. Подумать только, апельсины! С черного рынка! Она замерла в предвкушении чудес. Только отец приносил домой апельсины.

— Папа! Папа!

Ответа не было. Она просунула голову в дверь задней комнаты, служившей одновременно и гостиной, и спальней родителей. Мать стояла у окна, держа в руке листок бумаги. Рядом стоял вовсе не отец, а дядя Феликс и, по правде говоря, никакой не дядя, а лучший друг отца. Держа ее за плечи, он повторял:

— Не плачь, Магда, не плачь.

Мать не сводила глаз с этой бумажки в руке.

— Мама, что случилось?

Прежде чем та успела ответить, раздался громовой стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату ворвались четверо усатых милиционеров. Сразу стало тесно.

— Где находится Адам Вода?

— Здесь его нет.

— А где он?

— Поехал к родственникам в Варшаву.

— Проверим. А вам придется пройти с нами.

— Что вам от меня нужно? — Магда, отпрянув, ухватилась за руку дочери.

Люба почувствовала в своей ладони свернутую во много раз бумажку.

— Пройдемте!

Магда оглянулась на дочь. Люба дрожала.

— Пожалуйста, разрешите… я отведу ребенка к сестре.

Один из милиционеров грубо дернул ее за руку и толкнул в дверь. Другой своей огромной волосатой лапищей ухватил два апельсина со стола.

— Магда! — крикнул вдогонку Феликс. — Не волнуйся, я побуду с Любой.

Милицейская машина отъехала от дома. Мать так и не успела сказать Любе ни слова. Разжав кулачок, девочка поглядела на смятую бумажку.

— Это письмо от твоего отца, — объяснил Феликс. — Он дезертировал из армии и убежал из Польши. По его поручению кто-то принес сюда корзинку апельсинов и письмо.

Люба прочитала:

Она тщетно пыталась понять, что происходит. Маму забрали в милицию. Папа уехал. И все это произошло так стремительно… Только несколько апельсинов осталось на столе в доказательство того, что это не тяжкий сон.

— Не горюй, Люба, — сказал Феликс. — Все образуется, вот увидишь. Я тебя одну не брошу.

Она улыбнулась ему, а он — ей. В зубах у него была зажата спичка. Девочка любила Феликса: он всегда смешил ее и придумывал разные игры.

Ночью она без конца ворочалась на своей кровати в кладовке за кухней. То есть, это раньше была кладовка, а теперь ее собственная комната — крошечная, зато своя, как у взрослой. После всего пережитого ей было холодно, одиноко, страшно.

Она спрыгнула на пол и прокралась в спальню. Феликс, постеливший себе на диване, тоже еще не спал. Увидев дрожащую от холода и страха девочку, в одной ночной рубашке, он откинул край одеяла. Она юркнула к нему.

— Ну, — сказал он, — ты почему это не спишь?

— Не знаю, не спится. Страшно. Можно, я тут побуду?

— Можно, — он улыбнулся и притянул ее к себе поближе.

— Дядя Феликс, — шепнула она. — Дядя Феликс, давай с тобой играть.

— Ну, давай, — сонно пробормотал он и пощекотал ее под мышкой, отчего Люба захихикала. — Теперь ты меня щекочи.

Люба тоже пощекотала его.

— Твоя очередь, — сказала она, переворачиваясь на спину.

Феликс поднял подол ее рубашки и начал медленно водить рукой по животу, спускаясь все ниже. Потом остановился. Люба пощекотала его живот. Он засмеялся:

— Ну, хватит!

— Ничего не хватит! Твоя очередь!

Феликс принялся осторожно поглаживать ее между ногами, и это было приятно. Рука его поползла выше. Ей понравилось это, хоть и не было щекотно.

— Теперь ты, — сказал Феликс, разводя ноги.

Люба повела рукой и наткнулась на что-то длинное и твердое.

— Ой, что это? — спросила она.

Феликс тяжело дышал.

— Большой палец, — ответил он.

Люба рассмеялась. Конечно, никакой это был не палец, но ей нравилось трогать это и чувствовать, как оно становится больше и тверже. Феликс взял ее руку в свою и стал водить у себя между ног вверх-вниз.

— А тебе не больно, дядя Феликс?

— Нет… нет… — выдохнул он.

«Палец» подергивался под ее рукой и делался все больше. Потом Феликс негромко застонал, и по руке у нее потекло что-то теплое. Феликс лежал неподвижно, а то, что она гладила, уменьшилось и стало мягким. Любу это поразило.

Феликс вытер ее пальцы о простыню, взял девочку на руки и перенес на кровать. Она сразу же заснула.

Магду через несколько дней выпустили, но милиция не потеряла надежду выведать у нее, где скрывается Адам. Этот год был ужасен: в любое время дня и ночи мог раздаться стук в дверь, а за ним следовали бесконечные допросы в отделении. Хорошо еще, Феликс никогда не отказывался посидеть с Любой, а та никогда не капризничала и не плакала.

Хотя заплакать было от чего — вокруг творилось что-то странное. Однажды, когда она с матерью шла по улице, к ним подошел сосед, секретарь местной ячейки компартии, и прошипел:

— Твой муж — изменник родины!

В другой раз какая-то женщина хлестнула ее ладонью по лицу:

— Не смей приставать к моему Яцеку!

Спустя год милиция оставила ее наконец в покое, но соседи — нет. Теперь в ход пошли самые невероятные сплетни. Магда и не пыталась опровергать их, а просто всегда следила, чтобы просторная блузка, скрадывавшая очертания ее точеного тела, была застегнута доверху, чтобы длинная юбка прятала стройные ноги, чтобы на лице не было никакой косметики, а волосы были собраны в незамысловатый пучок на затылке.

Тем не менее все соседки считали, что эта привлекательная и цветущая женщина, брошенная мужем-предателем, может разбить их семейное счастье. Магда никак не могла устроиться на работу, и если бы сестра не присылала кое-что из деревни, то им нечего было бы есть. Присылала она немного и нечасто — фруктов, овощей, иногда кусок мяса или тощего цыпленка. Дети изводили Любу, крича ей: «Твоего отца расстреляют!»

Наконец, пришло письмо от Адама. Он сидел в лагере беженцев в Турции, недалеко от Стамбула.

— Слава тебе, Господи, живой! — с радостным облегчением воскликнула Магда и прочла вслух:

Она стала тормошить дочку:

— Давай-ка пораскинем мозгами, Люба. Нам, прежде всего, нужны деньги — американские доллары. Надо перебраться в большой город, вроде Гданьска или Кракова, там есть работа, туда приезжают иностранцы с деньгами. И уехать за границу оттуда легче.

Она выбрала Краков и вскоре уехала туда, оставив Любу на попечение сестры в деревне. На прощание она купила ей зеленые замшевые туфельки и пообещала выписать ее к себе через месяц. Однако, когда пришло время уезжать, Люба села в поезд с тяжелым сердцем — в Бродках снова гастролировал цирк, притягивавший ее к себе, как магнит, а она уезжала из маленького городка, где прошли первые девять лет ее жизни. Она закрыла глаза, когда за окном вагона появились ярко раскрашенные цирковые фургоны. Ей так хотелось оказаться там, среди артистов, увидеться с Йозефом и его труппой… Поезд набирал ход, и скоро фургоны скрылись из вида.

Магда встречала ее на платформе краковского вокзала. Увидев дочку с дешевеньким фибровым чемоданчиком, куда поместились все ее пожитки, она бросилась к ней и крепко обняла.

— Любочка! Девочка моя! — Магда плакала от радости.

А Люба не плакала: она смотрела на высокие дома — такие высокие, что верхние этажи были скрыты в туманной дымке, непонятно было, как это они не рухнут. И сколько машин! Магда за руку вела ее по аллее. Начинало смеркаться, зажглись фонари, которых она в Бродках не видела.

Мать говорила без умолку и продолжала всхлипывать. Люба не понимала, с чего это она так расчувствовалась.

— Ты все молчишь — наверно, устала с дороги! Сейчас, сейчас придем, я тебя покормлю и спать положу…

Люба только сейчас заметила, как изменилась мать — губы и ресницы накрашены, вырез блузки открывает высокую грудь. Совсем другой стала она в этом Кракове.

— Какая ты красивая, — потрясенно сказала Люба.

— Ах, спасибо, доченька! И ты очень хорошо выглядишь, я так рада, что мы снова вместе! Что бы тебе хотелось съесть на ужин?

— Мне вообще есть не хочется.

— Ну тогда сразу ляжешь спать, а с утра пойдем гулять, я покажу тебе Краков.

Любе нравилось, что мать говорит с ней, скорее как с подругой. Пока они шли, Магда без конца здоровалась со встречными мужчинами, кому-то улыбалась, кому-то помахивала рукой. Видно, у нее тут много поклонников. Люба гордилась, что у нее такая привлекательная мама.

— Уже близко.

Они миновали высокие бетонные здания, стоявшие вперемежку со старинными домами в стиле барокко, и вышли на вымощенную булыжником площадь, закрытую для машин. Там теснились бесчисленные палатки и лотки, а посреди высилось здание причудливой архитектуры — это был знаменитый рынок, где покупал себе одежду еще Коперник. Люба испуганно прижалась к Магде при виде страшных каменных фигур на крыше.

— Не бойся, — засмеялась Магда, — они называются «химеры».

Любу ошеломил этот водопад новых ощущений: звучала разноязычная речь и музыка, звенела посуда в открытых кафе, пахло свежим кофе.

Наконец они подошли к обшарпанному трехэтажному дому, по лестнице с выщербленными каменными ступенями и ржавыми перилами поднялись наверх, в маленькую комнату. У одной стены стояла старомодная железная, кровать, к другой был придвинут топчан, а посредине Люба увидела комод, а на нем — плитку. Ванная и уборная находились в конце коридора. Магда поставила чемодан на пол.

— Вот на этом диванчике и будешь спать. Давай-ка разложим твои вещички, а то мне скоро уходить на работу.

— А где ты работаешь? — спросила Люба.

— Комнатка, конечно, маленькая, но ничего: в тесноте, да не в обиде, правда? — сказала Магда, не отвечая на ее вопрос.

— Иди, мама, а то опоздаешь. Я сама распакую чемодан.

Та посмотрела на нее:

— Справишься?

— Не беспокойся.

Слезы опять выступили у Магды на глазах, она крепко прижала к себе дочь.

— Ах, девочка моя, как хорошо, что ты со мной. Я так скучала по тебе.

— А я — по тебе.

— Скоро накопим денег, выберемся отсюда, найдем папу, и снова будем все вместе.

Любе что-то мешало разделить эту надежду.

— И будет чудесно, правда?

— Правда, мама.

Магда чмокнула ее в щеку.

— Вещи свои повесь вот сюда, а потом ложись, — и еще раз поцеловала.

Люба слышала, как по каменным ступеням, цокают, постепенно замирая, мамины каблучки. Потом огляделась. На комоде стояла фотография мужчины с девочкой на коленях — это отец снялся с нею, когда она была еще маленькой. Она присела на топчан, стараясь осмыслить все, что с ней случилось. Вечер был теплый, в открытое окно врывался, накатывая, как прибой, шум большого города.

Она разделась и подошла к треснутому зеркалу на комоде, посмотрела на себя. Прижала руки к груди, пощупала. Что-то уже есть! Но когда еще у нее будут такие полные и красивые груди, как у матери! Она надела ночную рубашку, легла в постель, стала прислушиваться к незнакомым звукам, вспоминать Йозефа. Интересно, а он ее вспоминает? Потом подумала о Феликсе, улыбнулась. Кто-то теперь играет с его «большим пальцем»? Наверно, нашел кого-нибудь. Ей не спалось, хотя она устала с дороги, и долго лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как несутся, обгоняя друг друга, мысли в голове… Потом увидела, что летит по синему небу, и только успела испугаться, как крепкие руки Йозефа подхватили ее. Она прижалась к его широкой груди — с ним так надежно и уютно…

Ее разбудил тихий скрип двери. Шагов она не слышала. «Мама, я не сплю», — хотела сказать она и вдруг увидела в полуосвещенном дверном проеме не одну, а две фигуры. Она узнала Стаха, гида из туристического бюро, который разговаривал с Магдой на улице.

— Т-с-с, не разбуди ее, — услышала она шепот матери.

Люба видела, как они подошли к кровати, обнялись. Зашуршала одежда, раздался сдавленный шепот, но слов она разобрать не смогла. Потом мать тихо засмеялась. Люба лежала неподвижно, всматриваясь в полутьму. Они разделись, Магда села на край кровати, откинулась назад на локтях, а Стах опустился перед ней на колени, голова его скрылась между ее раздвинутых бедер. Как жалко, что в комнате темно!

Потом они легли. Люба прислушивалась к странным звукам, долетавшим с кровати, видела смутные очертания их переплетенных тел. Раздались приглушенные стоны, тяжелое дыхание… Потом все стихло.

Через некоторое время раздался негромкий храп. Когда Люба открыла глаза, комната была залита солнцем. Мать спала, и рядом с ней в постели никого не было. О ночном госте не было сказано ни слова.

Два дня они гуляли по Кракову, ели сахарную вату, пили ситро, пересмеивались друг с другом. Мать купила ей новую школьную форму — платьице с белым отложным воротничком, черный блестящий передник — и ранец. Каникулы скоро кончились: утром Люба вскочила, торопливо оделась, боясь опоздать в школу. Она надеялась, что там у нее появятся новые друзья. Магда заплела ей две тоненькие косички, завязала белые банты и попела в школу, стоявшую неподалеку от старого костела. В дверях, как часовой, стоял высокий молодой ксендз в длинной черной сутане. Тонкое узкое лицо его, по контрасту с густыми черными бровями, казалось особенно бледным.

Сама школа размещалась в недавно выстроенном доме и была раза в четыре больше школы в Бродках. По двору носились, хохоча, дети всех возрастов. Люба постепенно освоилась и вошла. Мать поцеловала ее на прощание и заторопилась по своим делам. Люба, предвкушая, как она будет играть с детьми, подходила все ближе. Внезапно, как из-под земли, перед нею выскочила рослая толстая девочка и, скривившись от омерзения, крикнула:

— А твоя мать — потаскуха!

Мужчины, которых приводила Магда, часто менялись. Люба редко спала во время этих посещений. Она испытывала смущение и какую-то странную радость одновременно. Но иногда мать вовсе не приходила ночевать, и тогда Люба, чтобы не было скучно и тревожно, принималась рисовать на первом попавшемся клочке бумаги. И постепенно каракули сменились искусно нарисованными каруселями и сказочными конями со звездами вместо глаз и полумесяцем во лбу.

Просыпаясь утром, она заставала мать еще спящей, быстро одевалась и бежала в школу, которую ненавидела. История нагоняла на нее смертную тоску — какое ей было дело до Марии Склодовской-Кюри, открывшей свойства радиоактивности, или до Юрия Гагарина, который первым побывал в космосе? А к чему ей учить русский язык с его непонятным алфавитом, если она умеет говорить и писать по-польски? Люба томилась, скучала, и чувствовала себя страшно одинокой. Только раз одноклассница пригласила ее в гости — один-единственный раз. Родители других детей не желали, чтобы они водились с дочерью проститутки и изменника.

Иногда по утрам, чтобы не видеть опостылевшей школы, она шла в церковь, спокойно сидела на задней скамье, вдыхала густой запах ладана и строила фантастические планы побега к Йозефу и друзьям-циркачам. И все же каждое утро она заставляла себя тащиться знакомой дорогой в школу.

Часы на колокольне пробили семь. Школьный двор, залитый мягким утренним светом, был пуст и казался заброшенным. Гулко раскатился последний удар курантов. До начала уроков еще целый час. Люба вошла в открытые двери костела. Перед алтарем стоял на коленях молодой ксендз. Люба уселась на заднюю скамейку, тоже попробовала молиться. Неожиданно слезы хлынули у нее из глаз.

Потом она ощутила чью-то твердую руку у себя на плече.

— Что с тобой, дитя мое? — прозвучал ласковый голос.

Ответить Люба не могла. Она встала и направилась к выходу.

— Ступай за мной, — сказал ксендз. Обняв ее за плечи, он повел ее к алтарю, там остановился, простерся на полу, потом поднялся, ввел ее в ризницу и закрыл за собой дверь. В маленькой комнатке не было ничего, кроме стола, двух стульев и множества книг. Ксендз усадил Любу и сел напротив.

— Господь поможет тебе, — кротко произнес он.

Люба, сотрясаясь от неистовых рыданий, излила ему душу.

— Я хочу убежать отсюда!.. Мне здесь все ненавистно! Я хочу поступить в цирк, хочу быть с Йозефом!

Ксендз слушал ее не перебивая. Люба опустилась на пол, прижалась лбом к его коленям. Он гладил ее по голове, и от этих прикосновений она чувствовала себя под защитой и в безопасности.

— На все воля Божья, дитя мое, — голос его обладал магическим воздействием — сами собой высохли слезы, исчезли горечь и обида.

Он продолжал гладить ее голову, лежащую у него на бедре. Люба успокоилась и испытывала к нему чувство благодарности.

Внезапно она ощутила щекой что-то твердое и улыбнулась, вспомнив дядю Феликса. Вот как можно отплатить ксендзу за его доброту. Она стала медленно двигать головой из стороны в сторону. С губ молодого священника сорвался слабый стон.

Он резко поднялся. Лицо его пылало.

— Ступай с Богом, — проговорил он, осенив ее крестным знамением.

Она ничего не понимала — почему он ни с того, ни с сего прогоняет ее? — но покорно вышла из костела и направилась в школу. На следующее утро, когда куранты пробили семь раз, она уже была в церкви. Но там было пусто. В высоких и узких окнах плясали в солнечных лучах пылинки. Люба присела на скамью, намереваясь дождаться ксендза. Ей хотелось с ним поговорить — ведь он так помог ей вчера… Она ждала до тех пор, пока не прозвонил школьный звонок, но ксендз так и не появился. Она выбежала из костела и чуть было не опоздала на урок, вбежав в класс в последнюю минуту.

Наутро она снова пришла в костел пораньше и застала ксендза, но он был так поглощен молитвой у алтаря, что не заметил ее. Люба подошла поближе. Священник вскочил, перекрестился и скрылся в ризнице.

Люба была растеряна: разве она что-то делает не так? Ей казалось, что глаза распятого Христа устремлены прямо на нее. Глубоко вздохнув, она подошла к двери ризницы, поскреблась в нее, тихо позвала. Никто не отозвался. Она постучала, зная, что он там. Тишина. Она повернула ручку — дверь была заперта.

Итак, ее снова отвергли. Но больше плакать она не станет.

Магде очень не нравилось, что Люба столько времени предоставлена самой себе, но и водить клиентов домой ей не хотелось. Однако делать было нечего: она была на заметке у властей как жена изменника родины, а потому ни на одном государственном предприятии ее не брали на работу. В немногих частных ресторанчиках и кафе работали, как правило, родственники и друзья владельцев. На жизнь можно было заработать одним-единственным способом. Конкуренция была высока: многие женщины продавали себя за иностранные вещи или за доллары.

Люба, лишенная друзей и подружек, томилась, скучала и, наконец, упросила Магду взять ее с собой на рынок. Там было весело: гремела музыка, было людно и шумно.

Магда поначалу пыталась оберегать ее от мужчин, норовивших ущипнуть или обнять Любу, но вскоре поняла, что именно близость юной свежей плоти разжигает их и заставляет раскошеливаться. Любу не пугало, когда ее тискали или прижимали, наоборот, мужское внимание ей льстило. Магда поняла, что «быть близ сажи и не замараться» двенадцатилетняя Люба не сможет. Удерживать ее от непоправимого шага становилось все трудней.

Когда туристский автобус Стаха въезжал в город, Магда всегда радовалась. Его клиенты платили долларами, и это значило, что не надо торчать где-нибудь на углу, боязливо оглядываясь, не идет ли милиционер. На этот раз группа должна была пробыть в городе десять дней — будет вкусная еда, кое-что из одежды, да и спать со Стахом приятней, чем с первым встречным.

Сразу по приезде он повел Магду и Любу в лучший краковский ресторан «Морской конек», что недалеко от рынка. Люба была поражена — она еще такого не видывала. Потолок был затянут рыболовными сетями и украшен разноцветными и яркими морскими звездами, стены покрыты толстым слоем известки. У входа помещался небольшой бар со стойкой красного дерева, покрытой вычурной резьбой. Над ним висели часы со знаками зодиака. Столы были застелены белоснежными скатертями. Человек в цыганском костюме сидел в углу и пел, подыгрывая себе на мандолине.

Им подавали огромные порции свежевыловленного карпа, и Люба впервые в жизни узнала вкус водки.

— Это самая лучшая водка, — сказал Стах. — «Выборова». Попробуешь — не оторвешься, — и засмеялся, глядя на ее ошеломленное лицо: огненная влага обожгла ей горло.

На следующий день они ушли в ресторан уже без Любы, но перед уходом Стах преподнес ей подарок — настоящие американские джинсы. Люба завизжала от восторга. Стах обнял ее и уложил в кровать вместе с джинсами, которые она не выпускала из рук.

Уснуть она не могла. Надо же было примерить обновку! Джинсы оказались великоваты, но все равно — сидели великолепно. Люба долго вертелась перед зеркалом, восхищаясь ярким ковбоем на заднем кармане. Как жаль, что никто ее не видит! Она легла в постель. А Магда со Стахом сейчас, наверно, веселятся. Она испытывала что-то похожее на ревность. С ним хорошо… Она ворочалась, не в силах уснуть, и в голове ее зрел план. Так прошло несколько часов.

Наконец, в передней раздались шаги и голос Магды: «Потише — она уже спит, ей завтра в школу». Стах ответил: «Симпатичная девчонка растет», — и Любе это было приятно.

Потом они легли. Люба слышала звуки поцелуев. Соскочив со своего топчана, она прошлепала по полу и прыгнула к ним в кровать.

— Мама, я замерзла!

— Что ты выдумала? — воскликнула Магда, поспешно натягивая одеяло на себя и на Стаха.

— Я хочу быть с вами!

— Еще чего! Марш в постель!

— Стах, — умоляюще протянула она, прильнув к нему. — Я хочу с вами… Скажи ей, чтоб не прогоняла меня…

— Ладно, Магда, пусть остается. Поместимся.

Магда поняла, что проиграла.

Вторая зима в Кракове выдалась снежная и холодная: сугробы намело по колено, дул северный ветер, пронизывая до костей. Туристов не было. Стах не появлялся. Магда стояла в длинных очередях за хлебом и за мясом и часто бывало, что напрасно — на ее долю ничего не оставалось. Более или менее нормальные продукты можно было достать только с черного хода и только за доллары, франки или марки, а никак не за польские злотые. Однако Магда не решалась тратить валюту, которую копила и прятала между пружинами кровати. Доллары были нужны для бегства из Польши, для осуществления давней мечты — уехать за границу, разыскать там Адама. Она не теряла надежды на то, что это обязательно получится и они снова будут все вместе.

Чтобы раздобыть денег, она решилась продать кое-что на черном рынке, но одна из торговок-конкуренток заявила на нее в милицию. Магду задержали, и всю ночь она провела в камере.

Вернувшись утром домой без тех нескольких пар чулок, которые она намеревалась продать, без денег, которые отобрали в милиции, она нашла перепуганную и голодную дочку. Кроме картошки, выпрошенной у зеленщика в долг, в доме ничего не было.

Мать и дочь, ни слова не говоря, сварили и съели ее, а потом легли в постель, чтобы согреться.

— Мама, мне холодно, — сказала Люба.

— Ну иди сюда, — ответила Магда, давая ей место рядом.

Люба прижалась к ее теплому телу, и ей казалось, что она чувствует себя сейчас маленькой девочкой, хотя у них с матерью давно уже не было женских тайн друг от друга и жили они, скорее, как подруги. За окном, покрытым наледью, выл ветер.

— Ничего, скоро весна, — нарушила молчание Люба.

— Скорей бы… — вздохнула Магда.

— Стах приедет… Да?

— Надеюсь.

— Он мне нравится. И тебе тоже, да?

Магда не отвечала.

— Ты думала, я сплю, а я не спала и все видела. Много раз.

— Люба!

— Ну что «Люба»? Люба знает, что ты всем предпочитаешь его.

— Люба, я не собираюсь с тобой обсуждать это. Хватит того, что я должна заниматься этим, чтобы не сдохнуть с голоду.

— Не самый плохой способ заработать деньги. Даже приятно. Помнишь ту ночь, когда мы спали втроем, а?

— Люба, да что ты несешь?

— Не придуривайся, мама, — хихикнула она. — Тебе же самой было приятно…

— Прекрати… — слабым голосом сказала Магда.

— Ты была так… возбуждена тогда. И я тоже.

Когда Люба проснулась, Магда варила на плитке кофе. Она подала ей чашку и присела на кровать. Люба заметила, что глаза у нее заплаканные.

— Что же мне с тобой делать? Отослать назад в Бродки?

Губы ее дочери скривились в усмешке.

— Перестань, Магда.

Она впервые так обратилась к ней и больше никогда не называла ее мамой.

Они пили кофе, задумавшись каждая о своем, когда в дверь постучали. Пришел почтальон. Магда надорвала конверт, надписанный рукой Феликса, и достала второе письмо.

— Это от Адама!

Магда торопливо пробежала его глазами, налила себе еще чашку кофе. Лицо ее сияло. Люба ждала.

— Адам живет теперь в Брисбейне, это Австралия. Становится на ноги. Он зовет нас к себе. Когда мы выберемся отсюда, вышлет денег на дорогу.

Люба нисколько не обрадовалась весточке от отца: так давно о нем не было ни слуху, ни духу, что она успела позабыть, что у нее есть отец. Опоздал он со своим письмом.

— Ну, вот теперь пора. Я только этого и ждала, — Магда помахала письмом. — Переберемся за кордон, — и она стала, захлебываясь, рассказывать о человеке, который сумеет переправить их за границу. Потом откинула простыни и матрас, достала с пружинной сетки завернутые в старую газету доллары, пересчитала их. — Тут хватит. Чтобы выбраться из Польши, хватит.

Люба, прихлебывая кофе, невозмутимо глядела на нее.

Магда торопливо оделась и выбежала на улицу. Вернулась через час, еще более оживленная.

— Я нашла его! Он нас переведет через границу!

— Через какую границу? Русскую? Восточногерманскую? Чехословацкую? Или, может, мы двинем прямо в Швецию, по Балтийскому морю, аки посуху?

— Нечего острить! Он раздобудет нам липовые паспорта и визы.

— С чего это ему рисковать?

— С того, что я ему заплатила. Он уже многих переправил на Запад.

— Ты уже заплатила?

— Пока половину. Да ну тебя с твоими подозрениями! Помоги-ка мне лучше собраться. Мы встречаемся с ним в пять.

Люба нехотя подчинилась. Они связали вещи в два узла и вышли из дома на продуваемую студеным ветром улицу. В кафе, где Магда договорилась встретиться с контрабандистом, сидел, потягивая коньяк, угрюмого вида субъект.

— Вторую половину принесла? — буркнул он.

Магда молча протянула ему деньги. В ту же минуту у столика выросли два усатых милиционера. Путешествие кончилось, не успев начаться.

Зацвели вишни. В Краков пришла весна, а с нею вместе и бродячая цирковая труппа. Люба, заслышав знакомую музыку, обмерла, а потом со всех ног кинулась туда, откуда она доносилась, — на берег Вислы. Но оказалось, что это не семья Йозефа, а совсем другая труппа — клоуны, жонглеры, акробаты. Вот канатоходцев среди них не было. Поначалу Люба была разочарована, потом она встретила Валентина.

Чем-то он напоминал ей Йозефа, только был гораздо моложе — ему шел двадцать второй год. Валентин заведовал каруселью. Когда Люба впервые увидела его, он, бесшабашно сбив кепку на белобрысый затылок, стоял, прислонившись к столбу на крутящейся карусели. Люба горько пожалела тогда, что не успела расплести косички и накрасить ресницы материнской тушью. Впрочем, он и так заметил ее — Люба была в этом уверена. Она превратилась в настоящую маленькую женщину: блузка обтягивала упругие небольшие груди, черные глаза, видевшие так много, спокойно и задумчиво смотрели куда-то вдаль. Она ловила его взгляд, но парень снова и снова проносился мимо.

Денег на билет у нее не было. Какие-то девчонки садились на лошадок, пяля глаза на Валентина и пересмеиваясь, а она так и стояла в стороне, слушая задорную польку, которая вроде бы хотела казаться веселой, но взвизгивание медных тарелок пророчило беду и грядущие печали. И пророчество сбылось.

Однажды Валентин спрыгнул с карусели и подошел к Любе, заложив руки за спину. Поглядел ей в лицо, подмигнул. Сердце у нее заколотилось. Раньше с ней такого никогда не бывало. Валентин помахал ладонью у нее перед глазами.

— Бесплатно, — сказал он, — за счет фирмы.

Он бесцеремонно и крепко взял ее за талию, легко поднял и посадил на спину ближайшей лошадки.

— Дай ей шпоры, — услышала она его напутствие и унеслась прочь на лошадке, которая то поднималась, то опускалась под ней.

Теперь, если она была нужна Магде, та знала, где ее искать — на карусели. Работать матери становилось все трудней — с каждым годом все больше девиц выходило на панель, — и она поняла, что без помощи Любы им никогда не скопить денег на побег из Польши. Однако Люба каждый день клятвенно обещала встретиться с нею на рынке и каждый вечер оказывалась на карусели — длинные волосы летят по ветру, глаза неотрывно устремлены на Валентина. Иногда он вдруг исчезал куда-то, и тогда Люба начинала пересчитывать девчонок, крутившихся у карусели, — так она узнавала, с кем именно из них уединялся Валентин в своей маленькой комнатке у реки. Она терпеливо дожидалась его возвращения, и видно было, что он рад ее видеть. Но когда же наступит ее черед?

И вот этот день пришел.

— Пошли, — бросил ей Валентин, и она покорно заторопилась следом за ним.

Неизбежное должно было случиться. Она знала, что надо только ждать — и в конце концов она окажется в его комнатке, в его объятиях. И вот — дождалась.

Ей нелегко было угнаться за долговязым, широко шагавшим парнем. Он, к ее удивлению, направлялся к Вавелю — замку польских королей.

— Куда это мы? — решилась спросить она.

— Не бойся, — ответил он и только прибавил шаг.

Поднялись по каменным ступеням у памятника Костюшко, потом прошли вдоль крепостной стены, выстроенной королем Казимиром Великим. Из бойниц, грозя недругам Польши, торчали стволы пушек. Перед ними открывался тот же самый вид, что тешил когда-то взор короля — поблескивали воды Вислы, иглами вонзались в ясное небо черные шпили соборов. Люба пыталась отыскать карусель, но та была скрыта за рощей, лишь приглушенная расстоянием музыка долетала сюда.

Украдкой она рассматривала Валентина — широкоплечего, чуть скуластого, с вечной ухмылочкой на губах. Скрестив на груди руки, он стоял о чем-то задумавшись, разглядывая раскинувшуюся перед ним панораму. Люба наконец не выдержала:

— Красиво, правда?

— Я прихожу сюда время от времени, чтобы…

— Отдохнуть от своих девчонок? — перебила она его.

— Да, это так, маленькие потаскушки… — засмеялся он.

Люба невольно насторожилась, услышав это слово. Знает ли он, чем занимается Магда? Что он вообще знает?

— Сюда я их не вожу. Мечтать мешают.

— И о чем же ты здесь мечтаешь? — набравшись смелости, спросила Люба.

— О Сан-Франциско.

— А где это?

— В Калифорнии. А Калифорния — в Америке. Я хочу туда сорваться.

— Почему именно туда?

— Песенка такая есть: «Открой мне свои золотые ворота…» — это про Сан-Франциско. Не слышала? — Люба качнула головой, а он продолжал:

— Я хочу выбраться из этого дерьма, из поганой коммунистической ямы! От возни, которую устраивает «Солидарность», от всех этих стачек только хуже становится, — он облокотился о парапет. — Я хочу войти в золотые ворота, — и громко, так что гулкое эхо понеслось по крепостной стене, снова запел. — Скоплю денег, сорвусь в Вену, а оттуда — в Сан-Франциско.

— До Вены тоже еще добраться надо, — заметила Люба.

— Мне поможет мой дружок, Збигнев, он работает на станции «Краков — Товарный», грузит поезда с экспортом, который мы отправляем в Вену и дальше.

Люба видела, как этот Збиг — приземистый коренастый парень лет восемнадцати — разговаривал с Валентином возле карусели. Он всегда притаскивал с собой то водку, то шоколад, то консервированную ветчину, а Валентин помогал ему сбывать все это на черном рынке.

Они прошли еще немного и оказались в небольшой тенистой рощице. Сердце Любы забилось еще сильней. Это произойдет здесь! Сейчас! Но Валентин взял ее за руку и повел обратно к карусели. Люба была вне себя от разочарования: он ее не хочет! Валентин что-то мычал себе под нос. Заходящее солнце вызолотило купол собора. Разочарование ее исчезло. Валентин не выпускал ее руку. Она стала напевать, вторя его мелодии.

На следующий день она еле-еле досидела до конца уроков. Три часа! Люба помчалась на реку. Обошла карусель кругом. Валентина не было. Расспрашивать его помощника она не решилась. Время шло. Она ждала. Наконец она увидела его и Збига — они были так увлечены разговором, что не заметили ее.

— Это наш единственный шанс, — говорил Збиг. — Охраны нет, войска послали в Гданьск, разгонять «Солидарность»… — он вдруг осекся.

Валентин резко обернулся к Любе — она никогда прежде не видела его таким взволнованным.

— Возьмите меня с собой, — сказала она.

— О чем ты?

— Я же понимаю: вы собрались бежать.

Оба уставились на нее.

— Ну, пожалуйста…

— Риск, — сказал Збиг.

— Мы рискнем.

— Кто это «мы»?

— Моя мать и я.

— Ты что, спятила?

— Женщина средних лет вызовет меньше подозрений… — она глядела на Валентина умоляюще. — Ну, пожалуйста, я хочу быть с тобой.

Валентин, не отвечая, отвел приятеля в сторонку. О чем они говорили, Люба не слышала, но судя по тому, как яростно мотал головой Збигнев, спор был ожесточенный. Наконец Валентин вернулся к ней. Куранты отзвонили пять.

— Ладно, через два часа встречаемся в «Рондо».

— Но вы без меня не уйдете?

— Опоздаешь — уйдем, — жестко ответил Валентин. — В семь часов отходит автобус до Нова-Гуты. И возьми с собой доллары, злотые ни к чему.

Люба понеслась домой, взлетела по лестнице. Магда наводила красоту перед треснувшим зеркалом комода. Люба торопливо выложила ей план.

— Это невозможно, ничего не выйдет, — сказала мать.

— Выйдет! Они все продумали!

— Это очень опасно. Если попадусь — меньше пяти мне на этот раз не дадут. А тебя определят в детский дом.

Люба лихорадочно увязывала свои вещи. Магда вырвала у нее из рук узел.

— Прекрати!

— Другого такого случая больше не будет. Надо успеть на семичасовой рейсовый автобус.

— Люба, пойми, мы не можем так рисковать!

— Ты не можешь — я одна рискну! Решай!

— И зачем только я привезла тебя в Краков, — вздохнула Магда.

Люба, метнув на нее колючий взгляд, выскочила за дверь. Магда облокотилась на комод, прижалась лбом к зеркалу. Неужели дочь уедет одна, бросив ее? По щекам, смывая румяна и пудру, потекли слезы. До отхода автобуса оставался час.

Она взяла себя в руки, торопливо накрасилась заново и пошла к рынку. Там, углядев одинокого туриста, что-то зашептала ему на ухо. Он кивнул, и они свернули в проулок. Деньги нужны.

…Некоторое время спустя она нервно прохаживалась по автовокзалу, заполненному людьми. Уже объявили посадку, а Любы все не было. В панике она купила билет до Нова-Гуты, вскочила в автобус, и он сейчас же тронулся. Магда протискивалась в хвост — и с облегчением перевела дух, когда на заднем сиденье она увидела дочь. Напротив, притворяясь спящими, устроились Валентин и Збигнев. Магда села рядом с дочерью, та сделала вид, что не замечает ее. В растерянности Магда хотела было окликнуть ее, но перехватила ее взгляд, устремленный на милиционера. Но тот просто сел. Люба стиснула руку Магды.

Не прошло и часа, как они добрались до Нова-Гуты. Пробираясь к выходу, услышали какие-то крики, но слов разобрать не могли. Когда вышли из автобуса вслед за остальными пассажирами, поняли, в чем было дело. На площади шла манифестация металлургов в поддержку гданьских забастовщиков. Отряд милиции в шлемах, со щитами и дубинками окружал демонстрантов.

— Это нам на руку, — шепнул Збиг. — Давайте за мной!

Обходя площадь, Люба увидела на высоком постаменте гигантскую фигуру Ленина из черного гранита. Глядел он гневно, словно знал, что они задумали. Люба поежилась. Валентин обхватил ее за плечи и весело фыркнул:

— Прощай, товарищ, больше не свидимся.

Когда подошли к товарной, гудки маневренных тепловозов, лязг колес и буферов заглушили крики демонстрантов. Збигнев вывел всех на какую-то поросшую травой прогалину.

— Деньги достаньте, — сказал он.

Они извлекли свое богатство — доллары, которые должны были обеспечить им свободу. Збиг исчез в темноте.

— А ему можно доверять? — спросила Магда.

— Скоро узнаем, — пожал плечами Валентин.

Они стояли неподвижно, завороженные безостановочным движением стальных поездов вокруг. Вынырнул Збиг и показал им на железнодорожника с фонарем, который шел вдоль товарных вагонов, потом остановился, откатил дверь одного из них и помахал им фонарем:

— Сюда.

Они влезли, и Збиг, забравшийся последним, задвинул дверь. В вагоне было темно, они пристроились на каких-то коробках или ящиках и снова замерли в тревожном ожидании.

— А если… — начала Люба.

— Ш-ш, молчи, пока не тронулись, — оборвал ее Збиг.

В эту минуту дверь снаружи затряслась и громыхнула. Магда и Люба, вцепившись друг в друга, замерли от страха. Но все стихло.

— Запломбировали… — успокоил их Збиг.

— Зачем? — встревожилась Люба.

— Все вагоны на границе проверяют. Если пломба повреждена — отцепляют и досматривают.

— Но как же мы-то выберемся отсюда?!

— Это уж мое дело, не волнуйтесь, мамаша.

От сильного рывка они повалились друг на друга. Поезд тронулся и поехал, набирая скорость. Валентин включил свой фонарик:

— Ну-ка, посмотрим, что у нас в попутчиках… О-о, повезло! Лучшая в мире консервированная ветчина. Сейчас устроим пир на весь мир, — он вынул из ящика банку, вскрыл ее перочинным ножом и стал нарезать ветчину.

— Теперь я знаю, куда девается ветчина, — сказала Люба. — Она тоже выбирает свободу.

Все засмеялись. Збиг достал из кармана бутылку водки, отвинтил пробку и, прежде чем отхлебнуть, провозгласил:

— За Вену! За наш новый дом!

— За Сан-Франциско! — сказал Валентин, прикладываясь к горлышку. Он сделал глоток и передал бутылку Магде.

— За Австралию! — она явно приободрилась и повеселела.

Люба, поднеся бутылку к губам, тихо произнесла, взглянув на Валентина:

— За Австралию!

Выпив бутылку, они громко, заглушая стук колес, спели «Многая лета» в честь своего избавителя Збигнева.

— А далеко до австрийской границы? — спросила Люба.

— Часов десять. Долго еще — можешь поспать, — Збигнев улегся на картонные ящики и положил голову на свернутый пиджак.

Люба скользнула к дверям — туда, где устроился Валентин. Он пододвинулся, давая ей место, и они лежали теперь щека к щеке.

Магда, сидя одна в углу, видела их сплетенные в тела и погрузилась в свои невеселые мысли. Теперь она понимала, почему дочь так ни разу не вышла с него вместе на промысел.

— Ты не жалеешь? — шепнул Валентин.

— Нет, — просто ответила Люба.

— И не боишься?

Люба протянула руку и погладила его лицо.

— Я люблю тебя.

Никогда прежде она не произносила этих слов — только слышала, как в фильмах холеные женщины в прозрачных рубашках говорили их, обращаясь к элегантным мужчинам, не спеша потягивавшим коньяк. А она лежала на твердом полу товарного вагона, подрагивающем на стыках рельсов, среди ящиков с ветчиной. Вагон мотало из стороны в сторону, губы Валентина касались ее лба, бровей, век, носа… Но вот они нашли ее губы, и этот поцелуй был слаще, чем в любом кино.

Они проснулись от скрежета и лязга колес. Состав замедлял ход. В щели вагона проникал солнечный свет. Все вскочили.

— Тихо! — предупредил Збиг, когда снаружи раздались голоса. — Австро-венгерская граница.

Валентин приник ухом к двери, пытаясь разобрать слова.

— По-каковски говорят? — шепнул Збиг. — По-венгерски?

Валентин пожал плечами.

— По-немецки?

— Не разберу.

Поезд тронулся, и они вздохнули с облегчением. Збиг взглянул на часы.

— Еще два часа — и Вена.

— И что же мы будем делать? — спросила Люба.

— Откроем дверь и попросим политического убежища.

— А дадут?

— Дадут, они добрые. Поместят нас в лагерь для беженцев.

Прошло еще шесть часов. За стенами вагона по-прежнему было светло. Поезд, казалось, все набирал и набирал скорость. Когда же он остановится? Когда будет Вена? Куда они едут? Все посматривали на Збига, а он — на часы.

— Збиг, где мы? — не выдержала наконец Люба.

— Не знаю. Мы давно уже должны были прибыть в Вену. Может, поезд опаздывает? — Збиг впервые выглядел растерянным.

— Может, мы не в ту сторону едем? — поддела его Люба.

— Ну, тогда кричите хором «Здравствуй, Москва!», — пошутил Валентин.

— Перестань ты! — мрачно отозвался Збиг.

— Вы злитесь оттого, что есть хотите, — вмешалась Магда, стремясь разрядить обстановку. — Давайте-ка лучше вскроем еще баночку!

Люба завела глаза:

— Мне теперь до самой смерти не захочется ветчины!

Валентин снова прильнул к щели, пытаясь понять, где садится солнце.

— Вроде едем на юг.

— В Югославию? Не может этого быть.

— Надо бы открыть дверь и, пока не стемнело, определить, где мы находимся, — сдерживаясь, сказала Люба.

— Верно, — захохотал Валентин, — и если увидим снег, значит, в Сибири.

— Эту дверь черта с два откроешь, — сердито сказал Збигнев. — Да и опасно.

— Послушай, ты, — повернулась к нему Люба. — Затевать все это ты не боялся, деньги у нас брать — тоже, а теперь не даешь даже узнать, куда нас по твоей милости занесло.

— Ну а что, если мы еще не выехали из коммунистической зоны?! Пойми, нельзя срывать пломбу с вагона, а иначе дверь не открыть!

— Да не шуми! — успокаивающе сказал ему Валентин. — Никто тебя ни в чем не обвиняет. Ты свое дело сделал чисто. Но, думаю, Люба права.

— Чего?

— Да-да, она верно говорит. Мы слишком долго сидим тут взаперти. Сам знаешь — едем лишних шесть часов, а поезд знай себе пилит. Так что надо открыть дверь.

— Зря вы это затеяли.

— Давай-ка сориентируемся на местности, а дальше видно будет.

И, не дожидаясь ответа, он шагнул к дверям. Люба бросилась ему на помощь, и вдвоем они откатили дверь в сторону, сорвав пломбу. В вагон ударила струя свежего воздуха, разогнавшая духоту. Мимо пролетали зеленые луга — на них мирно паслись овцы и коровы. Они увидели дорожный указатель, но, что там было написано, не разобрали, маленький автомобильчик у переезда, мальчика-пастуха, помахавшего им.

— Мне тут нравится, — сказала Люба, — давайте сойдем.

— Жить надоело? — осведомился Валентин. — У него скорость под восемьдесят.

Они выглядывали из дверей, подставляя лица свежему ветру, и пытались понять, где находятся. Стало темнеть, впереди показались огни. Поезд замедлил ход.

— Ну! — крикнула Люба, — надо прыгать, а то опять разгонится!

— Рано еще! — крикнул Валентин. — Я скажу, когда можно будет. Приготовьтесь! Прыгайте по ходу поезда! Первый — я, за мной — Збиг, будем ловить женщин.

Он взялся за дверь, ободряюще подмигнул Любе, оттолкнулся и разжал пальцы. Люба видела, что он не упал, а побежал рядом с медленно идущим поездом. Збиг тоже устоял на ногах. Люба и Магда, прыгнув, оказались в высокой траве, совсем неподалеку от вертящихся колес. Когда во тьме исчезли огоньки хвостового вагона, они двинулись вверх по склону — туда, где слышался собачий лай.

— На Париж непохоже, но и русским духом не пахнет, — не очень-то весело сказал Валентин. — Постойте-ка тут, схожу на разведку.

— Ты поосторожней, смотри, — сказала Люба.

— Возьми, пригодится, — сказала, протягивая ему что-то, Магда. — Во всем мире собаки без ума от польской ветчины.

Они в тревоге принялись ждать его возвращения. Казалось, его не было целую вечность. Но вот он вынырнул из темноты на прогалину, подхватил Любу на руки:

— Аллилуйя! Мы в Италии!

— Да ну?

— Я заглянул в окно — они пили красное вино и ели горы спагетти. Ошибиться невозможно! — Он чмокнул Магду в щеку. — Вы попали в точку: собаки оценили ветчину и даже не гавкнули.

К полуночи они добрались до полицейского участка, где и попросили политического убежища. Оказалось, поезд завез их в Триест, почти на самой границе с Югославией. Для полицейских беглецы из соцстран были не в диковинку, их встретили довольно радушно и разрешили переночевать в двух пустующих камерах.

Люба улеглась на койку, повернулась лицом к решетке, разделявшей две камеры, и губы ее встретили губы Валентина. Поцелуй был долог: они забыли обо всем, что было вокруг.

Магда смотрела на нее с соседней койки, а потом со слезами на глазах прошептала:

— С днем рожденья, доченька.

Утром Любе исполнялось тринадцать лет, но она совсем об этом забыла.

Полицейские посадили их в автобус, а водитель растолковал, что везет их в лагерь для беженцев «Сан-Сабба» — во время войны там десятками уничтожали евреев и итальянских партизан, а теперь — это земля обетованная для тех, кто удрал от коммунистов.

В лагере их разделили. Люба долго еще видела светловолосую голову Валентина, возвышавшуюся над другими, пока его вели к каким-то дверям. Он несколько раз обернулся, пытаясь найти ее глазами.

Их завели в комнату, и итальянец, в жеваном мундире, приказал раздеваться и идти под душ. Сам он и не подумал выйти или хотя бы отвернуться, но никто не осмелился возражать: каждый боялся, что его отправят на родину. Вереница голых женщин потянулась по коридору в душевую. «Неужели Валентин тоже голый? — вдруг подумала Люба. — И женщины-надзирательницы смотрят на него?»

Когда они вымылись и снова оделись, их отвели на допрос к чиновнику иммиграционной службы, который спрашивал каждого: «Почему вы покинули свою страну? Есть ли судимости? Чем больны?» Неужели и Валентину задают такие же вопросы?

Любу и Магду поместили в маленькую комнатку на третьем этаже, окно которой выходило во двор, перегороженный на две части. В доме по ту сторону ограды поселили мужчин. Но Валентина она не увидела.

Ночью, лежа на топчане рядом с матерью, она думала: «Как странно, что нас держат там, где когда-то люди ждали смерти». А ей хотелось жить, хотелось ощутить прикосновения рук Валентина… Голос Магды отвлек ее от этих мыслей.

— Люба…

— А?

— Прости меня.

— За что?

— За все, за все. За то, что я была тебе плохой матерью…

— Перестань, Магда.

— Нет, не перестану… У тебя не было детства, это я отняла его у тебя… Но теперь все будет по-другому, вот увидишь… Мы заживем теперь по-новому, мы всегда будем вместе…

Вместе? Но она хочет быть вместе с Валентином, а вовсе не с Магдой. И ей, и Магде уже поздно играть в «дочки-матери». Она хочет стать женщиной и принадлежать Валентину. Люба соскочила с топчана, кинулась к маленькому, забранному решеткой окну, выглянула во двор и громко выкрикнула:

— Открой мне свои золотые ворота!

— Что с тобой? — Магда приподнялась и села в постели.

Голос Валентина эхом отозвался с другой стороны двора.

— Что такое? — повторила Магда.

— Так, ничего… просто песенка одна, — Люба снова растянулась на топчане, натянула одеяло до самых глаз, чтобы мать не видела ее счастливую улыбку.

Магда встретилась с представителями Красного Креста, и ей сказали, что их переезд в Австралию вполне реален, если Адам действительно проживает в Брисбейне. Нужно только его заявление, в котором он гарантирует оплатить их проезд. Магду это окрылило — ждать теперь осталось недолго. А Люба часами простаивала у ограды, высматривая Валентина.

Через неделю им велели собрать вещи и пройти в канцелярию. Там уже стояло человек шестьдесят беженцев, и среди них Валентин, улыбнувшийся Любе с другого конца комнаты. Каждую ночь она молилась: «Господи, дай мне увидеться с ним», — и теперь она готова была поверить в Бога.

Их вывели к двум автобусам. Люба надеялась, что их с Валентином посадят вместе, но времени помолиться уже не было. Чиновник, делавший перекличку, без объяснений отправил Валентина и Збига во второй автобус. Прошел слух, что всех переводят в другой лагерь, под Миланом. Но тогда они с ним все-таки будут вместе.

Автобусы тронулись, Люба перегнулась назад, стараясь разглядеть Валентина. По длинной грязной проселочной дороге выбрались на шоссе. На перекрестке ее автобус свернул налево и поехал на юг. Автобус, в котором сидел Валентин, — в противоположную сторону.

На север! Неужели назад, в Польшу? Автобусы быстро набирали скорость, расстояние между ними увеличивалось. Люба смотрела назад.

Что же с ним будет? Его посадят в тюрьму? Он вернется на карусель? Увидит ли он золотые ворота Сан-Франциско? Люба снова обернулась — второй автобус уже скрылся из вида за скатом холма.

Она съежилась на сидении, голова кружилась, сердце щемило, и голос, который она тщетно старалась заглушить, твердил ей: «Ты никогда больше его не увидишь».