Глава VIII

1987.

БРАЙТОН, АНГЛИЯ.


Магда с трудом распрямила затекшую спину, обеими руками потерла ноющую поясницу. Но облегчение было мимолетным: боль вернулась, как только она взглянула на пирамиду коробок с мылом, сложенную у двери. Три коробки она уже отнесла на третий этаж, причем по более крутой и длинной черной лестнице — полковник Джонсон не желал, чтобы постояльцы видели его жену за этим занятием.

Раньше это было обязанностью Любы. «Где она теперь? Что с ней?» — поглядывая на море, растирая поясницу, думала Магда. За полгода она получила только одно письмо от дочери и страшно обрадовалась.

Почтальон пришел в тот день позже обычного, когда полковник Джонсон прилег вздремнуть. Магда отнесла всю корреспонденцию к нему в кабинет — и вдруг узнала на одном из конвертов почерк Любы. Дрожащими руками она достала письмо.

Дорогая мама!

Я очень скучаю по тебе. Я в Лондоне, мы с моей подругой Луи снимаем на двоих очень милую квартирку. Тебе бы тут понравилось. Из новостей — главная: я сыграла в одном фильме и, если повезет, может быть, я стану актрисой…

Внезапно письмо вырвали у нее из рук.

— Разве я не запретил тебе поддерживать с нею связь? — Полковник Джонсон комкал письмо в кулаке. — Твоей дочери больше не существует! — Он с силой толкнул Магду на тот самый диван, где когда-то спала Люба.

Со своего письменного стола он схватил перо и бумагу, швырнул их дрожащей Магде:

— Пиши то, что я буду тебе диктовать! По-английски пиши!

Магда, опустившись на колени перед низеньким кофейным столиком стала писать:

Моя дорогая Люба!

У меня все прекрасно. Но я очень занята и не могу тратить время на письма. Поэтому будет лучше, если и ты перестанешь мне писать.

Потом он забрал у нее листок и сказал, что сам отправит письмо. Магда поднялась с пола, достала из мусорной корзины письмо Любы, бережно разгладила его и спрятала в карман передника.

Уже шесть месяцев это письмо было единственной нитью, связывавшей ее с дочерью, и Магда перечитывала его сотни раз. Вчера, преодолев страх перед полковником, она наконец написала Любе, рассказывая, каким неслыханным унижениям подвергает ее муж, и прося помощи. Что ей делать? Искать адвоката? Убежать? Она ждала от дочери совета. Магда украла со столика портье почтовую марку и попросила одного из уезжавших постояльцев бросить письмо в ящик. Если Люба получит его, она скажет ей, как поступить.

Сейчас, стараясь не обращать внимания на ломящую спину, она нагнулась за очередным картонным ящиком. Каждый следующий поход на чердак казался длиннее предыдущего. Магде давно уже надо было начинать готовить ужин для тех немногих, что остались в отеле на осень. Следовало поторопиться. Коробка была неподъемная. Может быть, полковник еще спит? Тогда можно было бы пройти короткой дорогой — по главной лестнице. Магда, крадучись, потащила ящик, а когда увидела мужа, поворачивать было уже поздно. Как всегда выхолощенный, безукоризненно одетый, с торчащим из нагрудного кармана краешком белого платка, он приветливо и доброжелательно беседовал в углу холла с кем-то из постояльцев. Магда похолодела.

Улыбаясь, он приблизился к ней и весело сказал:

— Дорогая, зачем же самой поднимать такую тяжесть? Позволь… — он взял у нее ящик, изящно поклонился клиентам. — Прошу извинить, я вернусь через минуту.

Магда молча шла за ним. Когда они поднялись на второй этаж, где их никто не мог видеть, он швырнул ящик Магде так, что та едва успела подхватить его. Полковник хлестнул ее по щеке.

— Сука, — прошипел он сквозь зубы. — Тебе же было сказано носить только черным ходом! Шевелись и смотри, не опоздай с ужином! Курва!

Магда начала подъем по крутым и скользким железным ступеням. Добравшись наконец до чердака, она уселась на ящик и заплакала. Последнее слово, брошенное ей полковником по-польски, почему-то особенно больно задело ее. Неужели клеймо проститутки навечно пристало к ней? Джонсон выспросил у нее все бранные польские слова, какие она знала, быстро выучил их — в его устах, с его отрывистым британским произношением они звучали особенно гнусно, жгли раскаленным железом. «Курва» стало его любимым. Если бы он только знал, как это близко к истине! Магда уронила голову на руки. Да, она грешила в Кракове, но сколько же еще ей искупать этот грех?

Раздавшийся за спиной голос заставил ее вздрогнуть:

— Все это — твое, — двумя пальцами, словно грязную тряпку, он держал ее письмо. — Слишком дешевую марку налепила, — саркастически хмыкнул он. — Может быть, сегодня вечером ты соблаговолишь перевести его мне?

Знакомый тугой ком заворочался у нее в желудке.

— Я вижу, ты стала непослушна, — полковник сунул письмо в карман. — А я ведь тебе говорил: никакой Любы больше нет! Нет на свете! Она умерла! Умерла! Умерла! — шипел он ей в лицо.

Боль в животе стала нестерпимой, Магда согнулась, с трудом переводя дыхание, снизу вверх, исподлобья глядя на этого странного, жестокого человека, которого судьба определила ей в мужья. Он стоял на ступеньках, чуть покачиваясь на правой ноге, и осторожно стряхивал пыль со сверкающего носка левой туфли.

Ком в желудке вдруг взорвался. Словно обезумевшее животное, Магда кинулась на полковника, ударилась о него всем телом. Нелепо взмахнув руками, он кубарем покатился с лестницы. Магда, зажмурившись, слышала, как несколько раз стукнулась его голова о железные ступени. Потом она открыла глаза и увидела его маленькое тело, распростертое на площадке следующего этажа.

Магда подождала немного. Полковник не шевелился. Она медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, стала спускаться к нему. Из глубокой раны на виске текла кровь — ее собралась целая лужица. Полковник не дышал и был похож на сломанную куклу. И этот человек внушал ей такой ужас?

Магда, сама удивляясь своему спокойствию, почувствовала, как утихла боль под ложечкой. Оглянулась по сторонам. Был «мертвый сезон», и маленькие номера на верхнем этаже пустовали.

Она поспешно вынула из мертвых пальцев запачканный кровью конверт, потом полезла в нагрудный карман, достала оттуда ключ. Побежала в кабинет, отперла бюро, стала рыться среди бумаг, покуда не нашла то, что искала — перехваченную резинкой толстую кипу ассигнаций. Рядом лежала небольшая стопка невскрытых писем — все они были от Любы. Магда сунула то и другое в карман передника и побежала на кухню. Там она схватила очередной ящик мыла и через холл, здороваясь с постояльцами, пронесла его на лестницу.

Подойдя к неподвижному телу полковника, она положила ключ в карман его пиджака, аккуратно застегнула пуговицу. И только потом завопила во всю мочь.


ЛОНДОН.


Серый персидский кот с довольным мурлыканьем свернулся в клубок на подставке для музыкального центра. Люба улыбнулась ему — ничего не вышло из ее решения никогда больше не привязываться ни к какому зверью. Когда Луи сменила квартиру, Люба упросила ее оставить кота ей — и он стал ее постоянным спутником.

Она отступила на шаг, сощурилась. Нет, сходства ей добиться не удалось: она редко писала маслом. Но, может быть, ей удастся вскоре снова увидеться с Дэнни, внимательней приглядеться к его лицу. Какой необычный человек!

Когда из полудюжины девушек, пробовавшихся на этот эпизод, он остановил свой выбор на ней, а потом назначил свидание, Люба подумала, что это нормальная цена: путь к роли неизменно пролегал через постель режиссера. Но даже тогда, несмотря на опьянение, она поняла: Дэнни Деннисон — не такой, как другие. В нем чувствовалась какая-то давняя, но до сих пор саднящая рана, к которой страшно было прикоснуться. Она чувствовала, что обладание ею сделало его еще более несчастным, и все же ей хотелось вновь увидеться с ним.

Она занялась его глазами — как передать этот печальный взгляд? Она снова отступила на шаг от холста. Абрис лица верен, но с его черными вьющимися волосами выходило что-то не то. Люба изобразила Дэнни в виде кентавра — его голова сидела на туловище карусельной лошади, скачущей в густой траве. Ах, вот в чем дело! Несколькими размашистыми мазками она превратила короткие полосы в развевающуюся по ветру гриву.

Люба с нетерпением ждала понедельника — в этот день она снова встретит Дэнни. И, кроме того, в понедельник она получит свою первую роль со словами — всего несколько реплик, но начало положено. Может быть, ей удастся закрепиться в кино. Это гораздо интересней да и выгодней, чем скрашивать досуги развлекающихся бизнесменов. Этим она занималась уже полгода — с тех пор, как приехала в Лондон.

Она навсегда запомнила, как, впервые оказавшись одна, вышла из вагона брайтонского поезда и полноводный людской поток закружил и унес ее. Хорошо, что сохранился клочок бумаги с телефоном Луи. Люба набрала ее номер, но отозвался лишь автоответчик. Она оставила сообщение: «Это Люба, мы познакомились в Уэймаусе. Помнишь ли ты меня? Я в Лондоне, ищу работу. Позвоню тебе попозже еще раз».

Потом подсчитала свою наличность. Билет на поезд стоил ровно четверть ее мизерных сбережений — тех денег, что она с трудом скопила из чаевых. Остального больше чем на два-три дня не хватит. Но Люба знала, что делать, и не собиралась тратить время попусту. Подхватив свой чемоданчик, она вышла из телефонной будки и двинулась к реке.

Чем ближе был порт, тем торопливей становились ее шаги. Она свернула за угол пакгауза и остановилась: у пирса стоял под разгрузкой большой пароход. Двое матросов шли ей навстречу. Люба улыбнулась им, ощутила прежний счастливый подъем.

В эту минуту она почувствовала острую боль в пояснице. Оглянулась. За спиной стояли две женщины в черных мини-юбках и высоких, до бедра, черных сапогах.

— Отскочи, дешевка, — произнесла та, что была повыше, с намазанными пурпурными губами.

Вторая загородила дорогу морякам.

Люба собиралась перейти на другую сторону, но и там наткнулась на угрожающие взгляды двух ярко размалеванных женщин. Да, это будет не так просто, как кажется.

Зайдя в паб, она снова позвонила Луи, и на этот раз ей повезло.

— Ну, конечно, Люба, я тебя помню. Ты где сейчас?

— В порту.

— Боже, как тебя туда занесло?

— Деньги на исходе, вот я и подумала…

— Да ты просто спятила! Вот что, у тебя есть мой адрес?

— Есть.

— Бери такси и приезжай.

Луи встретила ее, как давнюю подругу, усадила на разноцветные подушки, разбросанные по великолепному анатолийскому ковру, напоила горячим чаем, а на недоуменный взгляд Любы со смехом объяснила, что все это подарки «одного турецкого друга».

— Тут есть еще одна спальня, — сказала она. — Поживи пока у меня. Будешь кормить моего кота, а то я дома почти не бываю.

Пушистый «перс» тем временем уютно устроился на коленях у Любы.

Луи налила ей еще чашку чаю и заговорила серьезно:

— Ну вот что, моя дорогая — в порт не больше таскайся. Это плохо кончится…

— Да, я уже столкнулась с какими-то девицами…

— Не в девицах дело.

— А в чем?

— В СПИДе!

— Но я слышала, это опасно только для гомиков.

Луи изумленно вытаращилась на нее:

— Ты что, с луны свалилась? — После чего принялась подробно втолковывать Любе историю вопроса и суть дела. — Помни, надо быть очень разборчивой, — завершила она свою лекцию. — Попросту говоря, чем клиент богаче, тем меньше риска. Потому я работаю в «эскорт-сервис»: там с кем попало дела не имеют, обслуживают только богатых бизнесменов.

Преисполненная благодарности Люба стала работать там же, и вскоре один из ее новых знакомых, высокопоставленный сотрудник «ПАЙНВУД СТУДИОС» устроил ей «проход» — это был еще не эпизод, но уже не массовка. Мир кино восхитил ее, хотя было ясно, что деньги можно заработать только за роль — а не за бессловесное появление в кадре.

Денег между тем требовалось все больше. Луи окончательно перебралась к своему «другу» — японскому промышленнику, — и платить за квартиру приходилось одной Любе. Впрочем, ей нравилось быть хозяйкой в доме — она даже начала называть вторую спальню своей студией.

…Телефонный звонок прервал ее мысли. Может быть, это Дэнни — она дважды звонила ему в отель, но не заставала в номере. Вытерев испачканные красками руки, она побежала в гостиную.

Но в трубке зазвучал голос Дороти из «эскорт-сервис»:

— Мистер Браунер, бизнесмен из Мюнхена. Отель «Савой», номер 5–20. В девять вечера. Сначала поешь.

Эти «свидания» давно уже перестали радовать или хотя бы развлекать — тут вам не Краков, выбирать нельзя, а у врача на освидетельствовании приходится бывать регулярно. Нет, надо держаться за кино: это и приятная смена впечатлений, и возможный выход из положения.

Она повесила трубку, взглянула на часы: — пять. Она так увлеклась портретом Дэнни, что совсем забыла поесть. Надо перекусить. Она тщательно закрыла тюбики с красками, разложила их по местам. Масляные ужасно дороги. Закрыла этюдник и спрятала его на верхнюю полку в стенном шкафу, туда же, где лежали ее работы — карусели, пейзажи, собаки, кошки, бешеные кони. Портретов было мало — улыбающаяся Магда за столом, Йозеф на канате, Валентин на карусели.

Она пошла на кухню, налила себе чая и села у окна, глядя, как блестит под нудно моросящим дождиком мостовая, как торопятся люди под зонтами, как пролетающие мимо автомобили обдают их потоками воды. Любе было уютно и покойно сидеть с котом на коленях, когда за окном такое ненастье… Как хорошо иметь крышу над головой — свое собственное жилье!..

Она вдруг подумала о Магде. Впервые они жили в разлуке, и Люба не могла бы сказать, что скучает по ней. Она свободна — это главное! Тотчас ее охватило чувство вины. Как-то она там, в Брайтоне, без нее? Люба несколько раз писала ей, а в ответ получила только одну коротенькую записку по-английски, явно продиктованную полковником Джонсоном.

Надо съездить в Брайтон, посмотреть, что там творится. Она звонила, но каждый раз трубку снимал полковник… Люба вдруг в неосознанном порыве придвинула к себе телефон. Она потребует, чтобы он позвал Магду!

— Номер, по которому вы звоните, отключен, — услышала она голос телефонистки.


ЗАЛЬЦБУРГ, АВСТРИЯ.


Дэнни вскинулся на кровати и сел, мотая головой, чтобы избавиться от кошмара. Ступни ног холодили стальные прутья кровати, как всегда слишком короткой для его почти двухметрового тела. Он заморгал, оглядывая темную комнату, — свет в нее проникал только из-за неплотно задернутой шторы.

Взгляд его упал на буклет на ночном столике. «Hotel schloss fuschel — das schloss von herr von ribbentrop». Какого дьявола надо было срываться из Лондона, лететь в Австрию, чтобы оказаться на бывшей вилле этого гитлеровского прихвостня?! Дэнни снова закрыл глаза. Память о том, что было позапрошлой ночью, была свежа. Он отмотал назад и прокрутил это воспоминание, как пленку с отснятым материалом.

…Когда образ Рахили исчез после его безмолвного вскрика, Дэнни в холодном поту вытянулся рядом с Любой.

— Тебе было хорошо? — шепнула она, подсунув руку под его голову.

— Да, — он мягко отвел закрывавшие ее лоб волосы. — Очень хорошо, ты — просто чудо. Но мне как-то не по себе… Выпил слишком много, что ли?..

Он приподнялся на локте и, боясь, что голова опять закружится, осторожно двинулся в ванную. Когда умылся холодной водой и обтерся губкой, стало легче. Выйдя в прихожую, он взглянул на себя в зеркало и в полутьме зацепил висевшую на стене картину. Он стал поправлять, машинально вгляделся — и опять его охватило чувство нереальности происходящего. На картине с фотографической четкостью было изображено то самое распятие, над которым работал перед смертью его отец. У Дэнни зазвенело в ушах.

— Откуда это у тебя? — спросил он хрипло.

— Что?

— Вот это.

— А-а! Это я нарисовала, когда была в лагере «Сан-Сабба».

Звон в ушах стал оглушительным — он почти не слышал собственного голоса. Прислонился к стене, по-прежнему держа раму в руке.

— Ты что… была в концлагере?

— Да нет же, — рассмеялась она. — Мне же всего двадцать лет. — Она поднялась, набросила на себя халат. — Нас поселили там через много лет после войны, когда там устроили перевалочный пункт для беженцев.

— А что тут изображено?

— Я увидела там распятие, которое сделал кто-то из погибших в лагере евреев.

Дэнни ухватился за спинку стула, чтобы не упасть. Одолевая дурноту, он глядел, как Люба расчесывает волосы перед зеркалом. Лицо, отражавшееся в нем, было лицом Рахили.

— Устал, — еле выговорил он. — Пойду.

— Завтра вечером увидимся? — Люба подошла к нему, положила ему руку на плечо.

— Может быть, мне придется уехать завтра из города. Я позвоню…

— Будь так добр, — ее глаза улыбались.

Вернувшись в «Дорчестер», он долго не мог уснуть. Какое право имеет эта девица вторгаться в самую сокровенную часть его души? «Сан-Сабба»! Для него это слово — провозвестник гибели. Для нее — символ начала и жизни.

Надо было как-то отойти от этой странной девушки. И вот тогда он позвонил вниз и заказал себе билет на самолет до Зальцбурга — накануне он видел рекламный плакат: там должна была состояться премьера «Всякого человека» с Клаусом Мария Брандауэром в главной роли.

И вот он здесь.

От громкого стука в дверь Дэнни вздрогнул. Пожилой кельнер вкатил в номер столик на колесах.

— Guten morgen, Herr Dennison![1]

Столик занял место посреди комнаты. Из носика кофейника поднимался пар. Кельнер с тевтонской четкостью придвинул стул и одним движением раздернул шторы. В комнату хлынул утренний свет, отражавшийся от синей глади маленького озера, по которому уже скользили белые паруса.

Кельнер подошел к двери, полуобернулся — Дэнни даже почудилось, что он щелкнул каблуками несуществующих сапог — и спросил:

— Ist allee in Ordnung?[2]

«Он считает, наверно, что я понимаю по-немецки, — подумал Дэнни. — Интересно, где ты был во время войны? Гнал стариков и детей в газовую камеру? Или сжигал их трупы в крематории?»

Кельнер закрыл за собой дверь, не ответив на эти невысказанные вопросы. Дэнни вылез из кровати, потянулся всем своим крупным телом и, подойдя к окну, взглянул на мирное озеро Фушель. От красоты открывшейся ему картины в душе всколыхнулась ненависть. Иоахиму фон Риббентропу, надо думать, было здесь очень хорошо.

Дэнни присел к столу, поднес к губам тонкую фарфоровую чашку, откуда струился густой аромат свежего кофе, потом резко поставил ее на блюдце. Зачем он сюда приехал?

Конечно, ему всегда хотелось увидеть «Обывателя». С тех пор, как миссис Деннисон подарила ему эту книгу, он без конца читал и перечитывал ее, продолжая мечтать о том, что когда-нибудь сделает по ней фильм. Но пришлось срочно запускаться с пятнадцатой лентой «Лондон-Рок». Это Люба пробудила в нем непрошенные воспоминания.

Спектакль, который состоится на средневековой площади Зальцбурга, раньше пяти не начнется. Еще много времени. Он пообедает в «Золотом дубе» — ему усиленно рекомендовали этот ресторанчик.

Он позвонил Милту, и вскоре услышал чуть измененный записью голос друга: «Нельзя только работать и совсем не отдыхать. Человек от этого дуреет. Даже Господь Бог после недельных трудов предался отдыху. А потому после длинного гудка оставьте сообщение, и Милт с Божьей помощью вам отзвонит».

— Милт, в этот уик-энд меня в Лондоне не будет. Я — в Зальцбурге, смотрю «Человека», помнишь? Да-да, того самого.

Ему не сиделось на месте, и он решил пройтись. Доставая из чемодана рубашку, он вдруг заметил два письма, которые портье «Дорчестера» вручил ему перед свиданием с Любой, — он тогда сунул их в карман и забыл про них.

Комкая их в кармане и медля вскрыть, он шагал по берегу озера, поглядывал на белые яхты, слышал, как звенят вдалеке чьи-то счастливые голоса. Дети возились на песке, мальчишки швыряли камни в воду, хихикали девушки.

Дэнни присел на траву. Письма жгли ему карман. Он вытащил их, взял в каждую руку по конверту и уставился на них. Он наперед знал, о чем писала Стефани — она должна прожить в Рено обязательные для развода полтора месяца. Но письмо Патриции ему было страшно вскрывать. Наконец, набравшись храбрости, он надорвал конверт.

Оно начиналось с пустяков — с описания выставки лошадей, на которой питомица Патриция получила приз. Дэнни заглянул в конец. Вот ради чего и писалось это письмо. Бросившиеся ему в глаза строчки вышли, казалось, из-под пера мистера Стоунхэма:

После развода мы с мамой будем жить на Лонг-Айленде. Джи-Эл собирается удочерить меня, что очень мило с его стороны. Это многое упростит для всех нас и никак не уменьшит мою любовь к тебе.

Дэнни читал эти несколько строчек снова и снова. Да, он сам виноват. Он слишком увлекся своей работой — и потерял семью. Он уделял слишком мало внимания Стефани, но это-то еще полбеды. Он отдалился от Патриции. Он покорился воле Джи-Эл.

Но с какой стати ему удочерять Патрицию? Зачем превращать внучку в дочь? Бессмыслица какая-то. Она и так его наследница, она живет в его доме, она всецело под его влиянием и контролем. Удочерение это преследует одну-единственную цель — уничтожить последнюю связь между ним и Патрицией.

Он думал о ней и воочию видел ее сейчас — эту семнадцатилетнюю красавицу. Она любила его, она вцеплялась ему в штанину, а он мотал ее по комнате, притворяясь, что не замечает. Это был самый настоящий «золотой век» — краткий миг естественного и невинного счастья, когда еще не было ни школы, ни правил и обязанностей, ни деспотической воли Джи-Эл, растлившего его дочку. Дэнни откинулся на спину, задрал голову к безоблачному небу. Да, эти минуты с маленькой Пат были попросту драгоценны… А вспоминать о них — такая мука. Она была так полна любви и доверия ко всему на свете. В его детстве не было, правда, и такого краткого мига…

Ах, нет — был! Было и в его жизни счастливое время, когда они жили на ферме, Рахиль доила коров, а он стоял рядом, когда мать хлопотала на кухне, а отец делал свои статуи.

Когда ему было столько лет, сколько этим мальчишкам на берегу… Отец и его учил швырять плоский камень так, чтобы он несколько раз скользнул по воде…

Дэнни подобрал камень и бросил его. Камень булькнул и ушел под воду. Дэнни выбрал другой — более плоский, примерился и снизу пустил его. Пять «блинков»! Молодец, Дэнни.

Он взглянул на часы и удивился — оказывается, уже десять минут четвертого. Обедать уже поздно. Вернувшись в номер, он побрился, принял душ, переоделся и заказал лимузин.

По дороге в Зальцбург Дэнни поглядывал на выпиравшую из-за ворота форменной тужурки толстую красную шею водителя, поросшую светлым пухом.

— Вы где были во время войны? — неожиданно для самого себя спросил он и сейчас же разозлился, что не сумел подавить внезапной неприязни.

Тот обернулся, поглядел водянисто-голубыми глазами и улыбнулся.

— Не гофорю по-английски.

— Еще бы ты говорил, сволочь нацистская!

Шея водителя напряглась, но он промолчал. Вскоре они были уже в самом центре города. Водитель резко, пожалуй, даже слишком резко затормозил, вылез, угрюмо распахнул перед Дэнни дверцу. Потом она громко хлопнула у него за спиной. Дэнни двинулся на площадь.

Уже вечерело — наступал час, когда Господь задерживает дыхание. Садящееся солнце лило золотой свет на угловатые кровли готических зданий. Их острые шпили вонзались в розовеющее закатное небо, а на карнизах, где сидели голуби, сгущались тени. На вымощенной булыжником площади была установлена сцена. Дэнни отыскал свое место и сел. Импровизированный партер быстро заполняла разноязыкая толпа туристов, но немецкая речь слышалась громче всего, и это раздражало Дэнни. Но когда начался спектакль, он забыл обо всем, и немецкий язык вдруг зазвучал мелодично и пленительно. Дэнни удивляло то, что он понимал язык, который на протяжении стольких лет пытался изгнать из памяти.

Бог обращается к Смерти: «Мне больно оттого, что Всякий Человек печется только о земных благах и живет лишь для удовольствия. Ступай к нему и во имя мое прикажи ему одуматься».

Быстро сгущавшаяся темнота придавала спектаклю какое-то особое, мистическое звучание. Дэнни был полон сочувствия к герою пьесы, который с отчаянием убеждается, что жизнь его была бесцельна и бессмысленна. Как жалобно просит он помощи у всех, кто его окружает! Когда он со стуком откинул крышку своего сундука, испуганные голуби взвились в подсвеченное оранжевое небо.

Бедный Человек! Он говорит Смерти: «Ты являешься, когда мысли мои в разброде…»

Дэнни казалось, что все это прямо про него. Если завтра и к нему придет смерть, что он скажет ей? Что он успел сделать? Его отец был истинным художником, а он — нет. Его отец был сильным, а он слаб. Он так и остался перепуганным ребенком. Да, он в чем-то преуспел, но что-то безвозвратно ушло. Ему неуютно в собственной шкуре. Он неприятен самому себе и не может вспомнить, было ли когда-нибудь иначе.

Рано утром он вылетел в Лондон. Когда самолет приземлился в Хитроу, Дэнни, потянувшись всем своим длинным телом, взглянул в иллюминатор. Где-то в этом исполинском, покрытом туманом городе, раскинувшемся внизу, находится Люба.

Она внушала ему страх. Одна ночь в ее объятиях — и ожило все, что он считал мертвым и похороненным.

Что ж, один съемочный день — и она навсегда уйдет из его жизни.

Загрузка...