Танец сакур

Глава 17

Удивительно, но, чем больше проходило времени, тем все хуже и хуже Алексей понимал, чем его когда-то так сильно привлекала Япония. Юношеские фантазии: диковинная культура, мужественные самураи, кровожадные якудза — то, что мама называла сумасшедшими фанабериями. Жаль, что в огромном количестве своих фанаберий, он не остановился на чем-то другом. Жаль, что возможностей его отца хватало на реализацию почти любой идеи, какой бы сумасшедшей она ни была. Уж лучше бы он пытался исполнить мечту о межпланетном полете, которой бредил несколькими годами раньше.

Алексей никак не мог осмыслить и, главное, объяснить произошедшее. Последние несколько дней он провел в своем доме в Киото — изучал вопросы рефинансирования сочинской стройки, координировал с отцом и лондонскими юристами ключевые моменты идущего полным ходом судебного процесса. Несколько раз звонила Марина — подробно рассказывала о том, что происходит у них на Сент-Барте, и чутко прислушивалась, пытаясь понять то, о чем он сам ей бы ни за что не сказал. Неожиданно из Москвы пришла новость о том, что Лиза согласилась на навязанную ей охрану — от этого на душе стало чуть легче. Но самое главное, чему было посвящено все время Алексея, — так это ожиданию того, каким будет следующий шаг Сюнкити.

Традиционный японский дом: открытое пространство, торжество существа над формой, вечно современное — так раньше думал Алексей. Он еще любил говорить, что дизайн японских домов стимулирует переосмыслить образ жизни, что во времена, когда Леонардо да Винчи пытался создать систему пропорций, изучая человеческое тело, японские мастера уже знали ее. Сейчас это несколько раздражало — хотелось удобства и уюта, а не преклонения перед несовершенством окружающего мира, хотелось утонуть в мягком кресле, вытянуть ноги к камину, украшенному затейливой решеткой. Некстати вспомнился рассказ Лизы о посещении миланской мебельной выставки — одной из самых известных в мире, о том, как далеко многое из представленного от жизни, о том, что она бы хотела наполнить свой дом не чем-то холодным и абстрактным, а полным тепла, комфорта и любви — удобными диванами и коврами, ласковым мерцанием хрустальных люстр, и пусть кто-то скажет, что это мещанство.

Он был рабом своих воспоминаний. Может, ему бы следовало сделать лоботомию? а что отделить одну часть мозга от другой и стать человеком без эмоций, без разума и без памяти? Жаль, что в России ее запретили еще в середине XX века, а то это бы стало прекрасным решением вопроса. Оболочка, овощ вместо человека.

Алексей попытался удобнее устроиться на жестком кресле перед окнами в сад, сигарета погасла, зажигать другую было лень. Головная боль терзала уже второй день — с того самого момента, как вчера днем в тумбочке возле кровати он нашел медицинскую выписку, датированную прошлым годом. Абсурд, сначала Алексей вообще не мог понять ни слова, потом вчитался: «беременность, семь недель». Дальше еще какие-то слова — уже не важно. Не понимая, в чем дело, он сначала даже подумал, что речь идет о Лизе. Когда они были вместе в последний раз — наверное, месяц назад. Потом в голову пришла мысль, что Лиза вроде бы не может иметь детей, затем — осознание того, что он — в Киото, справка написана по-японски и датирована прошлым годом, да и выдана, к тому же, Саюри Ямагути.

Этого просто не могло быть! Он-то прекрасно помнил, что Саюри была девственницей в тот первый раз, когда они оказались, наконец, в своей спальне после утомительной, хотя и тихой свадьбы. Он помнил, как она несмело раздевалась, как дрожали ее холодные ладошки, которые он пытался согреть поцелуями, понимая, что девушка слишком невинна, чтобы он мог думать о своем удовольствии. Саюри опускала глаза и не желала его даже коснуться — отчего-то было обидно, почти по-детски, но ребенком в той ситуации была она, и Алексей смирял свое желание, свою страсть, давал ей столько ласки, нежности и терпения, сколько мог, но она все равно была не готова. Он мучительно медленно двигался вперед, а она, истинная дочь якудза, лежала с неподвижным, без единой эмоции лицом. Конечно, он помнил свой первый опыт в далекие шестнадцать лет с настойчивой одноклассницей, поставившей избавление от девственности наравне с окончанием школы с золотой медалью, все было гораздо проще, да, проще и быстрее. Он помнил и странную мимолетную ночь с очаровательной юной интеллектуалкой накануне Нового года в Москве. Москва вообще была последним местом в мире, где можно было надеяться на секс с невинной девушкой, но тогда он вытащил почти козырную карту. Все было легко, ненавязчиво и нежно — сейчас он даже не мог вспомнить ее лицо, только мимолетное чувство, что она чем-то похожа на Лизу. Но это так, наслоение одного воспоминания на другое, попытка не вспоминать ту страшную ночь с Саюри — ночь, когда он просто уничтожил ее.

Все эти свидания украдкой, ее робкие ласки, постоянная необходимость сдерживать себя, пристальный контроль Ямагути-гуми, часто незримый, но оттого только более опасный — ничто не подготовило Корнилова к отчаянию и мраку первой ночи с молодой и желанной женой. Хотя желанной была она для него, а вот он для нее — нет. Алексей чувствовал себя чуть ли не мародером, насилующим несчастную жертву. И хуже всего было то, что Саюри не проявляла ни капли эмоций — ни трепета, ни радости, ни даже страха — только ледяное спокойствие, от которого на него накатила какая-то непонятная всепоглощающая волна ярости и гнева. Он не был идеалистом уже давно, но, собираясь жениться на Саюри, ожидал какого-то волнующего, звенящего в своей хрупкости счастья. Уже в момент знакомства он знал, что нежная девушка — дочь одного из самых опасных мафиози, но это казалось не важным, тем более, что дела связывали его с Сюнкити-финансистом, а не с главой опасного клана. Да и Саюри ни на минуту не была похожа на этих жутких татуированных женщин, какими всегда изображали женщин якудза. Она была глотком пьянящей нежности, квинтэссенцией скромности и тихого шарма. Саюри воплощала в себе все качества старой исконной Японии, не тронутой урбанизацией, индустриализацией и феминистскими настроениями, она была бесценным цветком, который следовало бережно хранить вдали от жестокого мира. Вот только она была такой или хотела казаться, превосходно овладев искусством создания правдоподобных иллюзий?

Та ночь, начавшаяся почти пыткой для каждого из них, на какое-то мгновение обрела сияние ярких красок, как будто кто-то повернул калейдоскоп, ослепив наивного глупца всполохами цвета. Морально опустошенный, чувствуя себя как старая выпотрошенная рыба, которую в последний момент отбросили за ненадобностью, Корнилов бессмысленно смотрел в потолок, пытаясь понять, как он тридцатисемилетний мужчина оказался в такой ситуации, словно герой слезливого романа, которыми когда-то зачитывалась его сестра, а Алексей, из любопытства пролистав десяток страниц, пришел в неописуемый ужас. По потолку разбегались причудливые золотые нити, огромный и хищный паук, стягивал их в прочную и беспощадную сеть. Сквозь приоткрытую балконную дверь ветер приносил соленый аромат и причудливый шепот ни на секунду не замолкающего моря. Саюри лежала, закрыв глаза, обнаженное как сливочное лакомство тело дразнило и одновременно казалось чем-то запретным. Тяжелые черные волосы драгоценным покрывалом закрывали нежную шею и маленькую будто детскую грудь, тонкие пальцы изо всех сил сжимали столбики кровати. Какая-то странная кровать, будто не из этого интерьера, — рассеянно подумал Корнилов, а потом одернул себя, залюбовавшись женой. Она все-таки стала его женой — эта девушка из запретного сада.

По ее телу пробежала резкая дрожь, будто кто-то электрическим ударом оживил почти безнадежного больного. Бледные щеки порозовели, Саюри распахнула глаза — и в них больше не было страха, только желание — ненасытное, желание не девушки, а женщины, знающей, чего она хочет и как это получить. Еще недавно ледяные ладони источали тепло, медленно исследуя его тело с каким-то странным ощущением страсти и отстраненности. Алексея не пришлось долго ждать — он был готов затопить жену морем нежности, любви и ласки, но вот только ей уже не хотелось ласки — Саюри требовала не любви, а яростного секса, она сбросила робость, как змея сбрасывает свою шкуру, чтобы яростно жалить в новом обличье. Что ж, Корнилов готов был дать ей этот секс. Хотя девушка любила называть его «своим будущим стареньким мужем», он-то себя таким не считал, тем более, что сейчас был уже не будущим мужем, а самым что ни на есть настоящим. И Алексей включился в бешеную гонку, в которой его милая маленькая жена творила такое, о чем могли знать только портовые шлюхи. Но, может, она не хотела этого, а просто решила подарить ему радость после первой неудачной попытки? Может, она действовала по наитию, которое, наверняка, может посетить любую женщину, даже самую невинную? А, может, это он заставил Саюри так себя вести? Черные волосы разметались по подушке — распутная вакханка с влажными губами и жадным взглядом. Он дарил ей наслаждение, как умел, как чувствовал. На нежном теле алели следы поцелуев, метки, оставленные мужскими руками. Он опускался все ниже и ниже, затуманенным взглядом видя впалый живот, точеную линию бедер, крошечную татуировку на пупке. Саюри яростно мотала головой, выгибая стройное тело, ускользая от него, словно желая скрыть последнее, что муж еще не пробовал на вкус. Он был настойчив, желая знать ее всю — обонять, осязать, подчинять каждый клочок женского естества. Саюри вырывалась, Алексей не отпускал — следовало покончить с глупой робостью, подарить ей наслаждение, сначала осторожно, а потом заполнив ее собой всю, до самого края. Ему нравилось это ее стремление, заведомо обреченное на провал, сохранить свою скромность, хотя бы малую его часть. Корнилов всегда и все доводил до конца. Саюри резко дернулась и затихла, моя до самого конца — подумал Алексей. Он был радостно опустошен — совсем не так, как совсем недавно. Он не был больше «стареньким будущим мужем», он был готов, наконец, заставить ее прежде неподатливое, а теперь будто пластилиновое тело принять его целиком, без оглядки с широко распахнутыми глазами.

Саюри опять была подозрительно притихшей, снова игра в наивную скромницу — что ж в этом тоже что-то есть. Она не отвечала на ласки и поцелуи, снова пряча свои прекрасные глаза, вялые руки, равнодушие во всем.

А потом вдруг навалилось ощущение трагичной безысходности — красная отметина на виске, пряди волос, зацепившиеся за проклятые кованые столбики кровати. Своей настойчивостью, нежеланием остановиться он убил ее. Вот так просто!

Алексей не мог поверить в происходящее — жуткая фантасмагория, дьявольская шутка! Пусть только откроет глаза и он скажет ей все, что думает про этот глупый детский розыгрыш. Он простит ей абсолютно все и никогда больше не дотронется до нее, только пусть откроет свои прекрасные глаза. Сердце, почему оно не бьется? Почему все так же притягивает взгляд молочно-белая кожа? Разве такое может быть? Это он «старенький муж» должен был сгореть от страсти во время их бешеного секса.

Он убил ее! Сначала морально, потом физически, а, может быть, наоборот? Хотя кого сейчас волнует причинно-следственная связь. Ее больше нет, и не будет никогда. Резкий порыв ветра распахнул окно, пролетел по комнате, пошевелил прядь чернильно-черных волос. Голый и дрожащий, Алексей сидел на полу, боясь даже прикоснуться к той, которой не стало.

Мыслей не было, сначала не было даже боли — огромная давящая пустота, блаженный вакуум, который может разорвать тебя на части.