Танго втроём. Неудобная любовь

— Охо-хо-хо-хо, детки, детки, никакой от них помощи, одне заботы, — широко зевая и прикрывая рукой рот, пропела жена Архипова. — Вот Шелестовы, растили-растили девку, а где она теперя, с кем, один Бог ведает. — Бросив взгляд через стол, где сидели Анфиса и Григорий, жена Архипа, плотная, объёмная тётка по имени Вера, сокрушённо цокнула языком. — Столько лет старались, света белого не видели, хотелось небось и внучат понянькать, а теперя что? Ни дочки, ни внучат, одна коза на привязи осталась.

— А у нас в Вёшках болтают, что видели вашу энту самую, Шелестову которая. — Подавшись всем корпусом вперёд и округляя глаза, Филька красноречиво округлил рот и, наклонив для важности голову к плечу, неторопливо подморгнул жене Архипа.

— Вот то-то что и есть — болтают, если б что взаправду, первыми Григорий с Анфисой прознали бы, — авторитетно протянула та и, желая показать, что пустые сплетни её не интересуют, демонстративно отвернулась.

— А ты, про что не знаешь, не говори, — с обидой повысил голос Филька, и его левый глаз нервно задёргался. — Давеча председательская дочка из Москвы приезжала, сказывала, что видела она вашу Любку, в хвост её дери! Важная стала, на машинах с цэ-эс-ковскими номерами ездит, — с запинкой выговаривая трудновоспроизводимую аббревиатуру, Филька важно напыжился и, выпятив вперёд нижнюю губу, артистично приосанился, видимо, изображая заважничавшуюся в Москве Любу.

— Да поди, Валька и оглядеться могла, Москва-то, она о-го-го какая огромнющая, или ты сам чего не так понял, молчи уж лучше, — остановила рассказчика Вера, но тот, учуяв в словах жены Архипа намёк на его перманентно-непросыхающее состояние, с обидой подобрал распущенные губы и гнусаво выпалил:

— А ты Фильке рот не затыкай! Твоя Шелестова в Москве как сыр в маслах катается!

— Так чего же Любке тогда дома не объявиться, если у ней всё так ладно да складно? — с укором пристыдила болтуна Вера.

— А с того, что она брюхатая, ей уж родить скоро! — Вцепившись руками в скатерть, Филька самозабвенно сражался за поруганную истину, не замечая, что в наступившей тишине звучат только два голоса, Веры и его.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Присвистнув, Смердин надвинул на самые глаза кепку, с которой, по слухам, он не расставался даже во сне, и, воровато покосившись на Шелестовых, тут же перевёл глаза обратно на Фильку.

— Ты чего такое говоришь-то, ирод окоянный! — Всплеснув руками, Анна приподнялась со стула и с беспокойством поглядела в белые, без кровинки, лица родителей Любы.

— А того и говорю, что знаю, — сбавив обороты, но не отступая от своего, упрямо повторил Филька.

— Да вы не слушайте его, — обращаясь к Шелестовым и неловко улыбаясь, будто принимая вину за случившееся на себя, негромко произнесла Анна. — Кирюша с Марьяшкой всё время в Москве — ничего такого не видали, а Валька одним днём поехала — и сразу же, на тебе — углядела. — Махнув сухонькой ладошкой, Анна покачала головой и укоризненно взглянула на Фильку. — Жениться бы тебе, Филиппушка, надо, да кто за тебя, болтуна и пропойцу эдакого, замуж пойдёт?

— Может, дядя Филипп и пьёт больше меры, но никакой он не болтун, — вступилась за невинно обиженного сердобольная Марья. — Мы тоже видели Любу в Москве, ведь правда, Кирюш?

Буркнув себе под нос что-то невнятное, Кряжин опустил глаза в тарелку и понуро обмяк, будто сидящая в нём внутри пружина, растянувшись до упора, внезапно лопнула.

— Слабоват на поверку наследничек оказался, — ехидно подёргивая губами, прищурил глаза Архипов.

— Что и говорить, покойничек посильнее был, — тихо поддакнул Смердин.

— И что нового в Москве? — отброшенная щелчком вилка Григория Андреевича со звоном брякнулась о край тарелки.

— Гриша, не надо, — прижав свою ладонь к руке Шелестова, Анфиса Егоровна по-собачьи заглянула в глаза мужа.

— Что значит — не надо?! — дёрнув рукой, Григорий столкнул ладонь Анфисы со своей и, изогнув губы жёсткой подковой, в упор посмотрел на Марью. — И где же вы её видели?

— Я… они… — Оглянувшись на Анну, Марья на какой-то миг замолкла, но глаза Кряжиной были устремлены не на неё, а на Кирилла.

Нагнувшись над тарелкой, почти касаясь длинной блестящей чёлкой сальной запотелости холодца, Кирилл сидел, расставив на столе локти и опустив на них гудящую голову. Вспоминая отяжелевшую фигуру Любани, он испытывал отвращение и жалость одновременно, и если бы сейчас ему под руку случайно попался Крамской, то, не задумываясь о последствиях, он схватил бы его чёрный пиджак за раздвоенный хвост и рванул бы что есть силы в разные стороны.

— Так где же ты могла видеть мою дочь? — повторил вопрос Шелестов, и его глаза, поедавшие хрупкую фигуру оторопевшей девушки, сверкнули холодным блеском.

— Отстаньте от неё! — Расколов голову на несколько частей, водка полыхнула синим пламенем и, заслонив белый свет, выбросилась огненным ручьём в кровь. — Всё, что сказал этот, — правда.

— Кирилл! — Покрывшись пунцовыми пятнами, Марья широко раскрыла глаза и, прижав ладони к лицу, с ужасом ожидала, когда будут произнесены последние слова.

— Я видел её, — непослушный язык зацеплялся за зубы и ворочался во рту распухшим рыхлым блином. — Она в Москве, но, когда я скажу вам, с кем, — вздохнув, Кряжин сделал длинную паузу, но ни один из тех, кто собрался на поминках по Савелию, не решился его подгонять, — всем вам придётся прикусить языки. Она с Крамским. — Подняв тяжёлую голову от стола, Кирилл покачнулся и, вытянув вперёд указательный палец, трижды ткнул им в Марью: — С Михаилом… Викторовичем… Крамским… Её родным дядей. — Качнувшись, Марья вытянулась в струнку. — А ребёнок, которого Любка ждёт, — мой.

— Товарищи! Квадратно-гнездовой метод посадки таких важнейших культур сельского хозяйства, как горох и кукуруза, — это мощный прорыв во всей отрасли и несомненный шаг к повышению урожайности, а значит, и благосостояния всей страны в целом. Новый метод товарища Лысенко предполагает сокращение внесения химических удобрений в сельскохозяйственные почвы и вторичную обработку полей с целью уничтожения главного врага советского крестьянина — сорняка. Для этой цели предлагается обрабатывать земли техникой как вдоль посадочных полос, так и поперёк, максимально снижая вероятность произрастания на полях вредных несеменных культур…

Не отрывая глаз от разложенных на кафедре бумаг, плотный мужчина в чёрном костюме с увлечением излагал пункты доклада, предусмотрительно делая паузу в местах запланированных бурных аплодисментов и поднимая голову только в те моменты, когда одобрение слушателей перерастало в шумные овации.

Крамской сидел в одном из алых бархатных кресел горкомовского зала и, сохраняя на лице выражение предельного внимания и одобрения происходящего, с удивлением вслушивался в слова докладчика.

Сама по себе идея этого Лысенко была неплохой, тем более что с химикатами для обработки сорняков в деревнях было, прямо скажем, туговато. Но, с другой стороны, проходя тракторами по полям дважды, нужно было вдвое больше затрат: и техники, и рабочих рук, и бензина. И потом, какая же требовалась геометрическая точность при посадке семян, чтобы прополоть поле крест-накрест, вырезая исключительно сорняки и не тронув того же гороха? Вспоминая поля в Озерках, Крамской мог допустить, что хороший тракторист будет в состоянии нарезать ровные полосы для посева. Но как уложить в эти полосы семена так, чтобы и поперёк они образовывали исключительно ровные ряды, Михаил не мог уразуметь никак.

Украдкой оглядываясь по сторонам, Крамской ожидал увидеть те же сомнения на лицах у товарищей по партии, но, кроме торжественности и осознания эпохальности принятия сегодняшнего решения для истории, на них не было ровным счётом ничего. Глядя на освещённый десятками ярких прожекторов президиум, мужчины в тёмных костюмах, важно нахмурив брови, внимали голосу низенького близорукого толстячка на трибуне и, сложив на коленях руки, готовились выражать единодушное мнение.

Михаил принял подобающую случаю позу, выпрямился и, демонстрируя своё единение с залом, приготовился восторженно встретить решение конференции. Продуктивные идеи отдельной личности из зала не могли изменить заранее напечатанного и одобренного во всех высших инстанциях решения, тогда зачем лезть на рожон? Поставить собственными руками крест на партийной карьере мог только исключительно недалёкий человек. И пусть по решению съезда всех бурёнок всего советского животноводства поят калорийным какао, он, Крамской, могилу себе копать не намерен, — придерживаясь общей линии партии и правительства, при любом раскладе он поднимет руку и проголосует «за».

— Мариночка, будь так любезна, мне сто граммов «Столичной» и пару бутербродиков с красной икоркой, — подавая новенький хрустящий червонец, Крамской одарил буфетчицу начальственной улыбкой, благожелательной и строгой одновременно.

— Одну минуточку, Михаил Викторович. — Налив в мерную мензурку водки, Марина осторожно перелила содержимое в пузатую рюмочку с золотой каёмочкой и, плотно закрутив винтовую крышку на бутылке, выложила на небольшую плоскую тарелку два бутерброда. — Приятного аппетита!

— Спасибо.

Получив сдачу, Михаил заботливо расправил смятые уголки рублёвых купюр и, аккуратно убрав бумажные деньги в одно из отделений шикарного портмоне, щёлкнул кнопкой оттопыренного кармашка для мелочи. Требуемую сумму, честно говоря, сущую безделицу, он мог бы легко набрать и монетами, не разменивая красненькой, но вытряхивать на тарелку пятаки в горкомовском буфете было как-то не принято, как, впрочем, и пересчитывать сдачу. Последнее объяснялось очень просто: исходя из соображений здравого смысла, ещё ни разу за многолетнюю службу ни одной из буфетчиц не пришло в голову обсчитывать своих высокопоставленных клиентов.

Плавно перетекая из общего конференц-зала в гостеприимные пенаты родного буфета, горкомовцы переговаривались между собой довольно тихо, как и положено респектабельным людям, но достаточно громко, чтобы нельзя было усомниться в их преданности руководству.

— Великолепная идея, а главное, насколько смело и ново…

— Я полностью согласен с мнением секретаря горкома, товарища Яковлева: сельское хозяйство пора ставить на новые рельсы, хватит работать по старинке…

Разобравшись с деньгами, Михаил взял в руки поднос и, решая, к какому столику лучше подойти, окинул глазами сидящую в зале публику. Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы, пересекаясь на совещаниях и пленумах, они успели друг другу примелькаться, но никого, с кем бы захотелось потолковать и пропустить рюмочку, Михаил не увидел. Уже собираясь сесть на освободившееся место у окна, Крамской вдруг услышал у себя над ухом голос Берестова.

— Так-так, икорочкой балуемся? — широко улыбаясь, высокий статный мужчина лет пятидесяти дотронулся до локтя Михаила.

— Ваня! — Удивлённо взметнув брови, Крамской посмотрел на первого заместителя секретаря горкома. — А почему я тебя не видел в президиуме, тебя что, не было на заседании?

— Я только что из области. — Отодвинув стул, Иван Ильич сел и с увлечением принялся за сёмгу в сметанном соусе. — Устал, как чёрт, не поверишь, с шести утра на ногах. Объехал три хозяйства, и везде одно и то же: техники не хватает, семенной фонд нуждается в обновлении, удобрений — в обрез. А! — Безнадёжно махнув рукой, Иван Ильич отложил нож с вилкой и, промокнув губы салфеткой, обречённо вздохнул.

— А чего тебя понесло в такую даль, отправил бы кого другого? — Размазав икру по бутерброду, Крамской отложил нож и вопросительно взглянул на Берестова.

— Это долгая история, Миш, давай об этом как-нибудь потом, — неопределённо откликнулся тот.

— Что ж, потом так потом, — пожал плечами Крамской. — Тогда давай вздрогнем, что ли? — Взяв двумя пальцами рюмку за ножку, Михаил приподнял её над столом.

— Ты подожди дрожать, — серьёзно глядя в глаза Михаилу, негромко проговорил Берестов, — до перерыва всего ничего, а нам с тобой нужно поговорить, не исключено, что прямо сегодня мне придётся уехать снова, а городить огород завтра будет уже поздно.

— У тебя что-то случилось, Ваня? — Рюмка в руке Крамского дрогнула. Поставив её на стол, он замолчал и внимательно посмотрел в лицо Берестова. Зная этого человека без малого двадцать лет, он догадался, что их встреча в буфете отнюдь не случайность. Должно было произойти что-то значительное, что-то из ряда вон выходящее, чтобы, прервав важную поездку, Иван примчался сюда, как раз во время перерыва в заседании.

— Миш, я мог бы долго ходить вокруг да около, но время действительно поджимает. — Крест-накрест сложив на тарелке нож с вилкой, Берестов промокнул салфеткой губы и, потерев кончики пальцев, полез во внутренний карман пиджака. — То, что я сейчас собираюсь сделать, наверное, незаконно, даже не наверное, а точно, и ни для кого другого я бы этого делать не стал, но я уверен, на моём месте ты бы поступил точно так же, поэтому — на, читай, — с этими словами Берестов достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Это что такое? — удивлённо вскинув брови, Крамской потянулся за листком. Развернув бумагу, он взглянул на белую страничку и, едва шевеля губами, начал бегло читать.

— Первому секретарю горкома партии, товарищу Яковлеву В.С. от гражданки Крамской Н.Ю.? — Сделав паузу, Михаил поднял глаза на Берестова: — Это ещё что за штучки-дрючки?

— Ты читай, читай, потом поговорим, — нетерпеливо поглядывая на часы, перебил его Иван Ильич.

— …гражданки Крамской Н.Ю. Заявление, — продолжил Михаил.

По мере того, как глаза его пробегали строчку за строчкой, лицо его бледнело, становясь похожим на кипенно-белую простыню, выдержанную в растворе ядрёной хлорки. С трудом шевеля непослушными губами, он выхватывал отдельные фразы, которые сопротивлялись, не желали складываться в единую картинку и казались какими-то непонятными закорючками, не имеющими никакого отношения лично к нему, Михаилу Викторовичу Крамскому.

— Аморальное поведение, недостойное высокого звания коммуниста… советской семьи, как ячейки общества… заслушать вопрос на ближайшем заседании совета… Что всё это значит? — потрясённо отрывая глаза от заявления, оторопело выговорил Михаил. — Что это за гадость?

— Это не гадость, Миша, это заявление твоей жены, Натальи Юрьевны Крамской, — отметая сомнения, пояснил Берестов, и ещё это конец твоей партийной карьеры.

— Этого не может быть, — оторопело глядя на прыгающие перед глазами чернильные строки, Михаил зажмурился и несколько раз с силой тряхнул головой. — Это всё несерьёзно, Вань, это какая-то глупость, ты-то меня понимаешь?

— Я — да, а вот товарищи на бюро тебя не поймут, — уверенно произнёс Берестов, осторожно вынимая из пальцев Михаила злосчастное заявление. — Если это заседание состоится, тебе помочь не сможет уже никто, даже я. То, что я тебе показал эту бумаженцию, — нарушение партийной дисциплины, и, если об этом станет известно, меня по головке никто не погладит.

— Спасибо, Вань, — глядя поверх нетронутой рюмки на стол, задумчиво проговорил потрясённый до глубины души Крамской.

— Сейчас дело решают не то что часы — минуты, — стараясь достучаться до сознания друга, Берестов говорил негромко, кратко, чрезвычайно чётко произнося каждое слово. — Слушай меня внимательно и запоминай: единственный твой шанс не допустить собрания бюро — это заставить Наталью забрать заявление. Как ты собираешься этого добиться — дело твоё, но помни: если заседание всё-таки состоится, поправить будет уже ничего нельзя. Ты меня слышишь? — с сочувствием глядя на друга, проникновенно спросил он.

— Слышу, — уныло откликнулся Крамской. Представив глубину пропасти, в которую ему предстояло скатиться, Михаил почувствовал, как у него засосало под ложечкой и к горлу подкатился противный солёный комок.

— На послезавтра назначено заседание бюро. — Бросив взгляд на наручные часы, Берестов заговорил быстрее: — Сейчас ты сошлёшься на внезапное недомогание и поедешь домой к Наталье. Что ты будешь ей говорить и как ты будешь её убеждать, я не знаю, но скажу тебе одно: она женщина неглупая и прекрасно понимает, что последует за всем этим, а значит, она на грани отчаяния, и тебе будет ой как нелегко с ней договориться. Если будет нужно, валяйся у неё в ногах, ползай на брюхе и вылизывай языком её туфли, делай что угодно, лишь бы завтра она забрала это чёртово заявление обратно.

— А если этого не случится? — Тупо уставившись на крупные зернистые икринки нетронутого бутерброда, Крамской чувствовал, как его руки и ноги покрываются отвратительными мелкими мурашами страха.

— Зачем ты спрашиваешь, когда сам всё знаешь? — Свернув лист вчетверо, Берестов убрал его во внутренний карман пиджака. — Миша, у тебя ровно сутки. Если завтра до четырёх Наталья не появится в секретариате, тебе не поможет ни Бог, ни партийный билет.

— Натусик, милый, ты дома? — открыв ключом дверь, Михаил перешагнул порог и прислушался.

Слившись в едином душевном порыве с радиоволной, Наталья пела, а из-под крана, заглушая эксклюзивное двухголосье Зыкиной и Крамской, бежала сильная струя воды. Аккомпанируя дуэту, на конфорке жарко шваркала сковорода, и аппетитный запах домашних биточков плыл по всей квартире.

Стараясь производить как можно меньше шума, Крамской поставил в угол сумку с объёмным свёртком, завязанным кручёной бумажной нитью на бантик, повесил на вешалку пальто и, убрав тряпкой натёкшую под сапогами лужу, пристроил их на коврик у самой двери.

Чтобы быть во всеоружии, Михаил подошёл к зеркалу и внимательно посмотрел на своё отражение. Колотясь тёплой испуганной птицей, сердце сбивчиво трепыхалось где-то по самому центру груди, отдаваясь в спине тупыми болезненными ударами и причиняя вполне ощутимое неудобство. Натянув на лицо лучезарную улыбку, он мягко моргнул ресницами, и, будто покрывшись тёплым жидким маслом, глаза его мгновенно засияли. Взяв с полочки расчёску, Крамской провёл ею ото лба к затылку и, тщательно уложив волосы, повернулся к зеркалу чуть боком.

Строгая волна тёмных, с проседью волос отлично гармонировала с ярко-синими бархатисто-доброжелательными глазами, но слишком широкая улыбка была, пожалуй что, ни к чему. Особого повода для радости у него, к сожалению, не было, и Наталье было известно об этом лучше, чем кому-либо другому. Погасив лучезарную улыбку, Михаил опустил уголки губ и, добавив к своему облику мизерную толику озабоченности, окинул своё отражение одобряющим взглядом. Михаил одёрнул пиджак, словно собираясь войти в аудиторию к строгому экзаменатору, выдохнул и, повинуясь печальной необходимости, прихватил сумку со свёртком и пошёл к жене на кухню.

Сняв с курицы красивый полиэтиленовый пакет, Наталья старательно намылила его изнутри и, выполоскав под тяжёлой струёй воды, стала приводить нужную в хозяйстве вещь в божеский вид. Красно-синий парадный полиэтилен радовал глаз и, благодаря своей красоте мог рассчитывать на долгое существование и особо бережное обхождение. Почти насухо вытерев полотенцем воду с внешней стороны пакета, Наталья вывернула его наизнанку и, повторив операцию, аккуратно выровняла ножницами верхний край. Пройдя все этапы чудесного преображения, вымытый до скрипа, сухенький, ровненький пакетик стал выглядеть как картинка.

— Тё-о-о-мная ночь… — воспользовавшись тем, что «Маяк» взял минутный тайм-аут от вокала и занялся чтением писем благодарных радиослушателей, Наталья перешла с дуэтного исполнения песен на сольное. — То-о-олько пули свистят по степи… — Встав на цыпочки, она перекинула пакет для окончательной просушки через верёвку для белья, натянутую над газовой плитой и, зажав полиэтилен прищепкой, закрыла кран с водой. — Только ветер шумит в проводах…

Остановившись в проёме кухонной двери и тщательно соблюдая определённую им самим пропорцию приветливости и серьёзности, Крамской слегка растянул губы и сдержанно улыбнулся:

— Натусик, привет, а вот и я!

— Ой, как ты меня напугал! — приложив ладонь к груди, шумно выдохнула Наталья. Окинув Михаила взглядом с ног до головы, она мгновенно отметила сумку со свёртком в его руках, любезную предупредительность на лице — углы его вишнёвых, красиво очерченных губ пытались удержать в меру приветливую улыбку. Сложить одно с другим было несложно и, отведя глаза в сторону, Наталья незаметно усмехнулась. — А ты чего сегодня так рано, совещание отменили?

— Нет, совещание до сих пор идет, просто я что-то очень неважно себя почувствовал. — Брови Михаила страдальчески изломались, и, потихоньку вживаясь в роль, он действительно ощутил слабое головокружение и противное посасывание под ложечкой. Пробежав под кожей, мелкие мураши озноба ободрали его изнутри, и на глазах у Натальи лицо Крамского стало покрываться бледностью. Громко выдохнув, Михаил с удивлением ощутил, что в ногах появилась противная слабость и, держась свободной рукой за обеденный стол, медленно осел на стул.

— Что с тобой такое? — Глядя на расширенные зрачки и выступившие над губой мелкие бисеринки пота, Наталья почувствовала, как её уверенность в притворстве мужа начинает потихоньку таять. Конечно, причины его дурного самочувствия были известны ей доподлинно, но всё же… Чего в жизни не бывает? — Что у тебя болит-то, скажи толком. — Наклонившись к Михаилу, она озабоченно всмотрелась в его лицо.

— Ничего страшного, так, сейчас пройдёт. — Взвесив все «за» и «против», Крамской прищурился и, окончательно определившись, запустил ладонь под борт пиджака и слегка потёр левую сторону груди.

— Сердце? — испугавшись всерьёз, охнула Наталья.

Начёсанные колтуном, крашенные перекисью волосы женщины напоминали ворох беспорядочно торчащих птичьих перьев и, поглядывая на экстрамодную причёску жены, так не шедшую к её вылинявшим, почти бесцветным глазам, Крамской подумал, что, на его великое счастье, помимо «перьев» природа щедро наделила его дражайшую половину такими же куриными мозгами.

— Ничего-ничего, — откинувшись к спинке, Михаил болезненно прикрыл веки и, глядя из-под ресниц на перепуганное лицо жены, внутренне расслабился: скорее всего и на этот раз ему удастся обойтись малой кровью. Хорошо ещё, что Господь в последний момент передумал и заменил светлые мозги Евы добрым сердцем, иначе бедному Адаму пришлось бы совсем туго.

— Может, в «скорую» позвонить? — вдруг предложила Наталья, и глаза её слегка сощурились. — А что, ты молодой, они приедут быстро. Кардиограмму снимут, и всё тебе скажут, чего там и как.

— Зачем в «скорую»? Не нужна нам никакая «скорая», мне уже гораздо лучше, — забеспокоился Михаил. Только этого ему не хватало! Приедут дяденьки в белых халатах и громко объявят, что, мол, Крамской — симулянт и ему не кардиограмму нужно снимать, а клизму от воспаления хитрости ставить, вот срам-то. — Ты посуди сама, ну что они мне могут нового сказать? — Боясь переиграть, Михаил вытащил руку из-за пазухи и улыбнулся: — Ничего. Нервы, скажут, товарищ Крамской, — ни к чёрту, отдохнуть бы вам, Михаил Викторович, недельки две-три где-нибудь в тёплых странах! А где там отдыхать, сама знаешь — работа! Ох…

С безнадежностью махнув рукой, Крамской искоса взглянул на Наталью, и по его позвоночнику пробежала волна панического страха. Дражайшая половина с сомнением смотрела на него, подозрительно прищурив глаза, и по её взгляду было понятно, что она не верит ни единому его слову. Поджав губы, Крамская молчала и, поглаживая указательным и большим пальцем правой руки второй подбородок, буравила Михаила пристальным взглядом.

— Что ты молчишь? — Устав говорить в одиночку, Михаил сделал паузу и, повернув лицо к Наталье, начал медленно опускать уголки губ.

— Жду, — коротко ответила она.

— Чего ждёшь? — холодея при мысли о том, что его балаган не удался, одними губами промямлил Михаил.

— Жду, пока ты прекратишь нести всю эту чушь и, наконец, наберёшься храбрости поговорить о том, о чём собирался. — Выплеснув на голову Крамскому ушат холодной воды, Наталья поднялась, погасила огонь под сковородой и, с трудом сложив руки под грудью, встала спиной к окну.

Ранние сумерки были почти незаметны, но лицо Крамской, обращённое против света, казалось Михаилу огромным серым блином, потерявшим очертания и краски. Застыв бесформенной горой, она смотрела на мужа, не отрываясь, в упор, и от этого пронзительного взгляда Крамскому становилось не по себе.

— Я не понимаю, о чём. — Собрав брови уголком у самой переносицы, Михаил потянулся к левой стороне грудной клетки под пиджаком.

— Перестань вытирать руки об рубашку, — не меняя позы, с сарказмом произнесла Наталья. — Всё ты понимаешь, и не нужно душещипательных сцен, это не поможет.

— Наташ! Я, ей-богу, не пойму, о чём ты толкуешь, — полагаясь на благоразумие и природный такт супруги, с нажимом проговорил Крамской и, позабыв о больном сердце, досадливо ударил в грудь ладонью.

— Да что ты? — маслено протянула Наталья и, склонив серый блин лица набок, саркастически усмехнулась.

Разговор в подобном ключе не устраивал Михаила ни на йоту. Рассчитывая, что при любом раскладе его слово будет решающим, Крамской досадливо передёрнул плечами.

— Интересно получается: я бегу домой, несу жене необыкновенный подарок, ради которого перевернул небо и землю, а она даже не рада меня видеть! — с обидой сказал он, наклоняясь к стоящей в углу сумке и доставая оттуда свёрток в упаковочной бумаге. — Ты хотя бы посмотри, какое чудо я для тебя достал — последний писк моды! Между прочим, восемьдесят рэ заплатил!

Дёрнув за тонкий бантик, Крамской раскрыл шуршащие толстые листы серой упаковочной бумаги, и перед глазами Натальи предстал чудесный болоньевый плащ тёмно-синей расцветки. Переливаясь перламутровыми пуговицами, плащ посверкивал крупными литыми пластмассовыми пряжками и погончиками на плечах. Победно глядя на мечту всех московских модниц, Крамской перевёл на жену вопросительный взгляд: ссориться им было невыгодно, и болоньевый плащ был вполне приличной ценой за перемирие, хотя бы временное.

— Ну так как? — ощущая почти физически, как, щёлкая, счётчик перекидывает победные очки с табло Натальи на его собственное, Крамской кашлянул. — Я так понимаю, мы договоримся?

— Ты так думаешь? — С интересом всматриваясь в преобразившееся лицо «смертельно больного человека», Наталья сделала шаг к столу и, взяв плащ за погончики, встряхнула его перед собой. Полюбовавшись на заморскую диковинку, она положила плащ обратно и, быстро свернула модное чудо в тугую трубочку.

— Представляешь, он не мнётся и места занимает — чуть. — Расслабившись, Крамской перестал корчить из себя умирающего и, отпустив улыбку на волю, широко растянул губы.

— Это очень кстати, — кивнула головой Наталья и обвязала свёрток бечёвкой.

— Таких моделей по Москве — единицы, будешь ходить королевой, только знаешь, мало ли что, вещь дорогая, редкая, ты над ним лучше особо не экспериментируй, — кивнув на бечёвку, покровительственно изрёк Крамской, — а то вдруг что-чего, второго такого не достать.

— Особо не буду, — согласно кивнула Наталья и, подойдя к мусоропроводу, рывком открыла люк.

Михаил не успел понять, что происходит, как она, опустив узкий свёрток в вонючую трубу, с треском захлопнула крышку.

— Ты что, совсем рассудка лишилась? — Михаил резко отпрянул, и плечи его поползли наверх, к самым ушам. Не веря своим глазам, он смотрел на глупую женщину, способную выбросить в мусор не только среднемесячную зарплату, но и вещь, за которую многие готовы были удавиться.

— По-видимому, Крамской, мы друг друга не поняли, или твой Берестов не до конца объяснил тебе ситуацию, — не моргнув глазом, ровно проговорила Наталья. — Я знаю, на что иду. Моё заявление поставит на твоей партийной карьере огромный жирный крест, и пусть я утону вместе с тобой, издеваться над собой я тебе не позволю: ты пойдёшь ко дну тоже. Можешь сколько угодно хвататься за сердце и хоть бриллиантами меня осыпать — мне всё равно никакими плащами того, что было, не вернёшь, — жёстко проговорила она.

— Каковы твои условия сохранения внешних рамок семьи? — Поняв, что никакие уловки не помогут, Крамской устало поднял глаза.

— Сегодня же вечером ты пойдёшь к своей Шелестовой и объявишь ей, что между вами всё кончено и что никогда, ни при каких условиях её сын не будет носить твоей фамилии, — раздельно, почти по буквам, выговорила Наталья.

— Это всё? — Звон в ушах мешал Михаилу сосредоточиться.

— Нет, это ещё не всё. До того, как ты отправишься к этой мерзавке, мы зайдём с тобой в Сбербанк и ты переведёшь на меня все свои сбережения.

— А не много ли ты хочешь? — скривив рот на сторону, Михаил хищно сощурился, и из его синих глаз полыхнуло пламя. — Я никогда на это не соглашусь. Ни-ког-да, — по слогам, твёрдо выплюнул он и вплотную подошёл к женщине.

— Других условий не будет, — бесстрашно глядя в его лицо, отрезала Наталья. — До того, как истечёт последний срок возможности забрать моё заявление, ты должен будешь определиться. Либо с Шелестовой ты камнем идёшь ко дну, либо со мной ты плывёшь в одной лодке. Выбор за тобой.

— Спасибо, тёть Даш, как это у нас так вышло — ума не приложу, честное слово! — Забирая из руки дворничихи тугой тёмно-синий свёрток, Михаил мягко опустил в раскрытую ладонь Дарьи Еремеевны сложенную вдвое светлую рублёвую бумажку и, одарив её лучистым благодарным взглядом, поднёс плащ к носу.

— Вы не беспокойтесь ни об чём, Михал Викторыч, он на самом верху был, свёрточек-то, потому и не успел замазаться, — убирая рубль в карман телогрейки, Гранина довольно улыбнулась: вот послал же Бог жильцов, никогда не обидят, к любому празднику копейкой побалуют, несмотря что партейные, завсегда поздороваются. — А я смотрю — лежит чевой-то, аккуратненько так завязанное, нет, думаю, чтой-то тута не так, ну — и взяла, пока вещь не попортилось насовсем, — нащупав рублёвочку, доходчиво пояснила она и радостно улыбнулась. — А что там такое есть, в свёртке-то?

— Да мы собирались курточку в ремонт отнести, завязали, чтоб меньше места занимала, а Наталья возьми да и позабудь об этом напрочь, вот и выкинула. По-нечаянности, — обобщил свою мысль он, задним числом соображая, что сказал глупость. Крамские отродясь ничего не носили в ремонт: ни курток, ни плащей, и если уж совсем честно, то ни он, ни Наталья даже не знали, где находятся такие мастерские.

До последнего времени всеми хозяйственными делами в их доме заведовала домработница, приходящая прислуга, милая улыбчивая женщина неопределённого возраста, работавшая пять дней в неделю и снимавшая все мелкие житейские проблемы с плеч хозяев вот уже лет пятнадцать, если не больше. Правда, в последние две недели Ниночка была вынуждена попросить отпуск и уехать в деревню к больной матери, но это ровным счётом ничего не меняло: помыть две тарелки Крамские могли и сами, а все крупные дела дожидались приезда домработницы. Узнав о длительном отъезде Нины, Михаил предложил временно кого-нибудь нанять, но Наталья наотрез отказалась: чужие люди ей в доме были ни к чему, месяц можно потерпеть.

— В ремонт? — Откашлявшись, бдительная дворничиха по новой прокрутила в голове полученную информацию и, решившись уточнить детали, во все глаза выжидающе уставилась на Крамского.

— В ремонт, тёть Даш, в ремонт. — Костеря себя за оплошность, Михаил досадливо выдохнул и потянулся к внутреннему карману пальто. — Скоро Международный женский день, мне бы хотелось, чтобы вы от нас с Наташей что-нибудь себе купили.

Михаил раскрыл кожаное портмоне и задумался: в отделении для бумажных денег лежали только червонцы, четвертные и полсотенные. Идти на попятную было поздно, но отдавать десятку просто так не имело никакого смысла. Достав из кошелька купюру, Крамской зажал её между указательным и средним пальцем правой руки и вкрадчиво произнёс:

— Дарья Еремеевна, мне бы хотелось, чтобы сегодняшний инцидент с курточкой остался между нами, ни к чему, чтобы об этой нелепой случайности судачили соседи. Мы с Натальей занимаем определённое положение, и не хотелось бы, чтобы за нашей спиной… Ну вы понимаете…

— Да об чём речь, я — молчок, рази ж я без понятия, кто — вы и кто — оне, — мгновенно сориентировалась догадливая дворничиха. Ожидая щедрого гостинца, она вытянула шею и, качнувшись к Крамскому, ласково заулыбалась. — Спасибо вам, Михал Викторыч, за доброту, дай Бог вам с Натальей Юрьевной доброго здоровечка. — Она ухватила согнутую пополам бумажку грязными пальцами и потянула её на себя, но, крепко зажатая, десятка по-прежнему оставалась в руке Крамского.

— И ещё, Дарья Еремеевна. — Стараясь не касаться грязной спецовки Граниной, Крамской наклонился к её уху: — У меня есть к вам небольшая просьбочка, скажем так, личного характера. Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности и полностью уверен, что эта история с курточкой останется между нами двоими. Но мне хотелось бы, чтобы вы не заводили разговора на эту тему даже с Натальей. Она женщина слабая, впечатлительная, а тут… такой конфуз. Станет ещё переживать, а ведь ни к чему, правда? — Не выпуская красненького червонца из руки, Михаил подкупающе улыбнулся.

— А вы про какую курточку-то? — наивно хлопнув глазами, Гранина засияла, как надраенный к празднику самовар, и расплылась в недоумённой улыбке.

— Вот за что я вас, тёть Даш, люблю, так это за сообразительность. — Разжав пальцы, Крамской удовлетворённо кивнул, и, мягко выскользнув, червонец перекочевал к дворничихе в карман.

Уцепившись за потемневший от времени, отлакированный рукавицами до зеркального блеска черенок тяжёлой лопаты, Гранина смотрела Крамскому вслед и, плотно сжав губы, осуждающе покачивала головой. Ох уж эти мужики-кобели цепные, прости ты меня Господи! И чего, спрашивается, спокойно им не живётся? Вот и Михал Викторыч: из себя видный, денежный, и высокую должность занимает, и в каких хоромах живёт, а всё туда же — попала шлея под хвост и понесло. Горько вздохнув, Гранина воткнула лопату в снег, и заскрежетала ею по асфальту, а Крамской, подгоняемый в спину пробирающим до костей холодным ветром, завернул за угол.

Первые дни марта шестьдесят третьего мало чем отличались от февраля. Перетряхивая кисею, ветер гнал по тротуарам полупрозрачные полосы позёмки, и Крамскому казалось, что под его ногами перескальзывают с места на место истёртые от времени, посёкшиеся полосы медицинских бинтов. Затянутая льдом, Москва-река стояла неподвижно, и, глядя на матово-тусклую, бесцветную, словно затёртый целлофан, поверхность, трудно было себе представить, что где-то под ней, глубоко внизу, бежит живая вода. Ветер путался по чугунным завиткам ограды набережной. Отдаваясь неясным вибрирующим тоном, удары разносились над этой мутной посерелой плёнкой ледяного безразличия глухим обрывистым звуком, тонущим в вязком киселе серой дымки. Изломавшись, звук застревал в тусклом студне иззябшего мартовского неба, ожидая, когда обездвиженный и немой чугунный хвостик завитка отвалится на асфальт.

Идея поселить Любаню неподалёку от своего дома, пришла Михаилу в голову не сразу. Поначалу, опасаясь нежелательных встреч, он снимал для Шелестовой однокомнатную квартиру в Черемушках и несколько месяцев подряд ездил туда дважды в неделю, по понедельникам и четвергам. Но вскоре эти бестолковые поездки его утомили: боясь огласки на работе, брать служебную «Волгу» он не решался, а мотаться на общественном транспорте больше не мог. К тому же видеться с Любушкой только два раза в неделю ему было недостаточно, и, подчиняясь сложившимся обстоятельствам, он снял квартиру недалеко от своего дома.

Крамской никогда не жадничал. Если этого требовала необходимость, Михаил расставался с деньгами легко, но меру этой необходимости он предпочитал устанавливать сам. Покупая Любе новое пальто, он не ограничивал её в выборе, но приобрести для неё такой эксклюзив, как плащ, равнодушно спущенный Натальей в мусоропровод, Крамскому, честно говоря, даже не приходило в голову. Опасаясь, что привычка любовницы к хорошей жизни осложнит его собственную, Крамской предпочитал не шиковать, умело балансируя на грани щедрости и благоразумия.

По совести сказать, для законной жены он тоже не стал бы расшибаться в лепёшку, но сейчас обстоятельства складывались так, что Михаилу волей-неволей пришлось наступить на горло своей гордости и, перешагнув через собственные принципы, просить чужих людей об одолжении.

Поведение жены было на редкость глупым и неприятным и, главное, опасным. Доведи она свою угрозу до конца (а в том, что она может поступить подобным образом, он не сомневался ни на минуту!), на его партийной карьере действительно можно будет поставить хороший жирный крест. Конечно, рубить сук, на котором сидишь, станет только сумасшедший, но ведь и человека, не глядя выбрасывающего в помойку такую дорогостоящую вещь, не назовёшь иначе.

Расставаться с Любой Крамской не собирался, но и открыто остаться он с ней не мог, и теперь всё его благополучие зависело от Любиного благоразумия. Если она согласится для видимости прервать с ним на какое-то время отношения, пусть ненадолго, на год или полгода, он сможет найти достойный выход из этой скользкой ситуации. Ну а если этого не произойдёт…

Думать о подобном повороте событий Михаил упорно не желал. В этом безумном мире она для него была единственным светом в окошке, и, если бы была его воля, не раздумывая, он бросил бы всё к чёртовой матери и ушёл от постылой Натальи. Свернув во двор, Крамской поднял голову, посмотрел на освещённые окна третьего этажа и прибавил шагу. Там, за этими окошками, было единственное место, где его всегда ждали и по-настоящему любили.

— Как это, в другой город? — позабыв о медной турке, стоящей на огне, Любаша растерянно посмотрела в лицо Михаила.

Она с трудом сглотнула ком в горле и изумлённо застыла на месте, пытаясь осознать услышанное. Но его фраза крутилась в сознании поцарапанной заезженной пластинкой, из глухого шипения которой нельзя было разобрать ни единого слова. То, что предлагал Михаил, не укладывалось ни в одни рамки: уехать из Москвы в какую-то Тмутаракань, одной, с грудным ребёнком на руках и массой призрачных обещаний на будущее было делом абсолютно немыслимым. Но, зацепившись за единственный вариант, сулящий ему избавление от неприятностей, Михаил упорно стоял на своём, слыша только самого себя и оставаясь к доводам Любаши абсолютно глухим.

— Она взяла меня за жабры, понимаешь ты это или нет? — Раздосадованный тем, что Люба не хочет пойти ему навстречу, Крамской раздражённо засопел и, насупившись, метнул на Шелестову рассерженный взгляд. — Наташкино заявление в горкоме — бомба замедленного действия. Часики заведены, тикают они, часики-то, соображаешь? — Растопырив пальцы, Крамской замер, рассчитывая на то, что после такого доходчивого объяснения до Любы должно наконец дойти, что, кроме предложенного им выхода, других путей разрешения запутанной ситуации просто нет.

Поднявшись шоколадной пенкой над краем турки, кофе превратился в огромный пористый гриб и, перевалившись через край, шепеляво зафыркал. Возмущённо зашипев, огонь перекрасился в жёлто-рыжий цвет и, жарко взметнувшись вверх, погас. Любаня выключила конфорку, отставила в сторону полупустую турку и, неосознанно, скорее по привычке, намотав тряпку на вилку, стала вытирать не успевшие запечься буро-коричневые пятна кофе с плиты.

— Как неудачно вышло. — Размотав вилку и стараясь не касаться рукой горячих прутьев решётки, Люба осторожно подпихнула тряпку пальцами. — Надо сразу вытирать, а то потом застынет — не ототрёшь, — прокомментировала она и, открыв кран, принялась тщательно выполаскивать из тряпки мелкие частички кофейных зерен. — Не люблю, когда плита грязная. — Не глядя на Михаила, Люба отжала тряпку и снова потянулась к решётке над конфорками. — Застынет, пришкварится, потом все руки обломаешь.

— Какая, к чёрту, плита, ты хоть поняла, о чём я тебе говорил? Тут у человека жизнь решается, а она с тряпками возится! — Глядя на Любу, как на душевнобольную, Крамской потрясённо застыл на месте. — Брось ты эту гадость, послушай меня внимательно! Если ты не хочешь, чтобы я вылетел из горкомовского кресла, да не просто вылетел, а с треском, тебе придётся поступить так, как я говорю: на какое-то время исчезнуть из Москвы и не мозолить Наталье глаза. Она женщина непредсказуемая, и не стоит играть с огнём, нужно выполнить её условия и подождать, пока всё окончательно уляжется.

— А что, если развестись? — расправив тряпку, Люба перекинула её через край раковины и, закрыв капающую из крана воду, вытерла мокрые руки о край фартука.

— Нет, ты соображаешь, что говоришь? Заместитель первого секретаря горкома Москвы подаёт на развод. Ты что, смерти моей хочешь? — Наклонясь вперёд, Крамской вытянул шею и пристально посмотрел Любе в лицо. — Вот давай только на секундочку представим, что скандал всё-таки разразился и я потерял занимаемую должность. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно! — суеверно поплевав через левое плечо, Михаил часто постучал по столу согнутым пальцем. — Куда мне идти, скажи, пожалуйста, на завод? А кому я там такой красивый нужен? Там работают специалисты, а меня не возьмут даже сторожем на проходную, потому что я, кроме как перебирать и визировать бумаженции, ничему в жизни не научился.

— Сторожем тебя, допустим, возьмут, ты уж зря не прибедняйся. — Усмехнувшись своим мыслям, Люба с интересом посмотрела Михаилу в лицо. — Представляешь, какая экзотика: бывший первый заместитель самого секретаря горкома партии — и вдруг сторож? Я бы взяла.

— Ты что, издеваешься? — нервно произнёс Михаил, и его глаза недобро сверкнули. — Сто двадцать рублей в месяц! Это после таких-то деньжищ?! Да на какие шиши мы с тобой станем жить, ведь у нас ребёнок, ты о нём подумала?

Пытаясь выскользнуть из расставленной Натальей ловушки, Михаил был готов на всё, и всякий выход, сулящий ему избавление, казался Крамскому манной небесной. Для того чтобы удержаться в кресле, он готов был изворачиваться как угодно и, в случае необходимости, пожертвовать самым дорогим, лишь бы удержаться на плаву, но отчего-то Шелестова не хотела его понимать.

— А ты о нём много думал, когда предлагал мне собрать вещички? — Сложив руки под грудью, Люба откинулась назад и насмешливо взглянула в лицо Михаила. — Я смотрю, ты готов расшибиться в лепёшку, лишь бы умаслить свою драгоценную половину.

— Я же всё тебе объяснил, ты должна мне помочь… — проникновенно выдавил он и, поражённый неожиданной сменой тона Любы, растерянно замолчал.

Вытянув шею, Люба прислушалась к звукам в комнате, но там было по-прежнему тихо, утомлённый дневной суетой, Мишутка крепко спал в своей коляске, и только часы на стене, мерно постукивая маятником, отмеряли драгоценные секундочки уходящего времени.

— Зачем ты так со мной? — лицо Михаила стало по-детски жалким. — Я тебя люблю и всё понимаю, и дороже вас с сыном для меня никого нет, но я попал в безвыходную ситуацию, поэтому ты просто должна мне помочь, понимаешь, должна!

— Интересно у тебя, Крамской, получается, — нарастяг протянула она, впервые за полтора года их общения обращаясь к Михаилу по фамилии. — Значит, твоей жене, в случае чего, должна помочь партия, тебе — я, а мне куда бежать, к Господу Богу? Так его же нет.

Слегка наклонив голову к плечу, Любаня вздёрнула правую бровь и с усмешкой посмотрела на притихшего Михаила. Вжавшись в спинку стула, он молчал, и только в его голове неотвязно вертелось одно и то же: что же будет? Что же теперь будет? Уцепившись взглядом за почерневшую турку, он внимательно рассматривал бесформенные разводы присохшей пены, силясь понять, что же напоминают ему эти очертания. Запёкшиеся корявые кляксы кофейной гущи заполнили его сознание до краёв и стали важнее всех прочих запахов, звуков и цветов, важнее самого времени и существования в этом времени его самого.

— Что же теперь будет? — не замечая, что он говорит вслух, Михаил задумчиво смотрел в одну точку, и перед его глазами отчётливо и ясно проступала картина будущего голосования: подчиняясь требовательному взгляду председателя, медленно и послушно один за другим члены бюро ставили локти на стол и, распрямляя согнутые ладони, лишали его права на жизнь.

— Что теперь будет, Мишенька? Я тебе сейчас скажу, что будет, — привычные бархатистые нотки в голосе Любы неожиданно сменились позвякивающими холодными бубенчиками, отголоски которых проникли в сердце Михаила острыми иголками страха.

Ещё полностью не осознавая причин этого страха, Крамской неожиданно почувствовал, как вокруг его горла сошлись тонкие ледяные пальчики безысходности, неумолимо сжавшиеся и перекрывшие ему кислород. Загнанно взглянув на стоявшую у окна Любу, он вдруг ощутил, как пол под его ногами начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, а в ушах появился звон, отдалённо напоминающий пронзительный комариный писк.

— Не думала я, Михаил Викторович, что этот разговор состоится у нас с тобой так скоро, но, видно, чему быть, того не миновать. — Собираясь с мыслями, Любаня прикусила верхнюю губу и, посмотрев на зажатого в угол Крамского, полоснула по нему презрительным взглядом. — И тебя, и твою Наталью я понять могу, но нам с Минькой от этого ни горячо ни холодно, ни понимание, ни любовь на булку не намажешь, а нам с ним как-то жить надо.

— Смотри, как запела, а то ангелом прикидывалась, — не веря своим ушам, с трудом выдавил Крамской.

— Ты тоже из себя орла корчил, а на поверку оказалось, в воробьи не годишься, — не полезла за словом в карман Люба. — Наталья на тебя нажала — и правильно сделала, я бы на её месте поступила точно так же, только ждать бы так долго не стала, а давно к ногтю, как вошь, придавила. — Слова Шелестовой прозвучали для Михаила громом среди ясного неба, и, оторопело уставившись ей в лицо, он почувствовал, как под его ногами разламывается на куски земля. — Всё верно она решила, и не смотри на меня так, словно в первый раз видишь. На таких, как ты, не нажми — они всю жизнь будут от одного берега к другому мотаться, да так никуда и не пристанут.

— Ты в своём уме? — Угрожающе подрагивая губами, Михаил распрямился и, царапнув Любу острыми стекляшками синих глаз, задёргал ноздрями. — Ты говори, да думай, чего болтаешь, а то как бы не пришлось потом локти кусать. Быстро же ты забыла, кто ты, а кто — я, и из какой грязищи я тебя вытащил. Да что ты без меня значишь? Так, ноль, человечишка, пустое место, тьфу — плюнуть и растереть, — в сердцах выдохнул он. — На что ты живёшь? На что ешь, пьёшь, одеваешься? На мои деньги. Всё, что здесь есть, куплено мною, — на минуту забыв, что он находится в съёмной квартире, Крамской торжественно обвёл рукой кухню, крашенную в диковатый синий цвет. — Да если бы не я, где бы ты сейчас была? В деревне щи деревянной ложкой хлебала. Я сделал из тебя человека, и чем ты меня отблагодарила?

— Ну прямо пуп земли! — восхитилась Шелестова. — Неужели ты и впрямь думаешь, что всё вертится исключительно вокруг твоей сиятельной особы? Да не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, кобелей, слава Богу, на всех хватает.

— Что-что? — задохнулся от возмущения Крамской.

— Что слышал, — повысила голос она. — Подумать только: осчастливил! Запер в четырёх стенах с грудным ребёнком на руках! Ты что думал, я за тарелку похлёбки и вот эту вот роскошь буду на тебя молиться? — Небрежно отодвинув ногой самодельную табуретку с поперечными перекладинами, Шелестова перерезала Крамского взглядом и вздёрнула подбородок. — Всё, Крамской, надоело мне строить из себя монахиню, пора расставить всё по своим местам. Да, я уехала с тобой из Озерков, не пропадать же мне в деревне с моей-то красотой? Но неужели ты мог подумать, что я буду до скончания века покорной содержанкой?

— А на что ты ещё годишься?! — не помня себя, выкрикнул Михаил и тут же, прикрыв рот ладонью, затих и прислушался, но за стеной было по-прежнему тихо.

— А вот на что. — Сбросив маску окончательно, Люба окатила Михаила ледяным взглядом. — Мне надоело мыкаться по углам и, словно последней нищенке, ждать подачки с барского стола. У меня растёт ребёнок, и, кроме меня, о нём позаботиться будет некому. На твою любовь-морковь мне глубоко наплевать, я никогда тебя не любила, просто использовала как временное пристанище, до тех пор, пока не подвернётся что-нибудь более интересное и перспективное.

— Ну и дрянь же ты! — Чувствуя, как в груди ширится что-то горячее, Михаил хватанул ртом воздух и с силой прижался к спинке стула, надеясь, что боль хоть немного утихнет.

— Ждать, что у тебя проснётся совесть — дело пустое, потому что у тебя её просто нет, а жизнь идёт, — не обращая внимания на его перекошенное от боли лицо, Шелестова усмехнулась, и на её смуглых щеках появились две глубокие очаровательные ямочки, когда-то сводившие Михаила с ума, а теперь казавшиеся ему изъяном. — Идти у тебя на поводу я больше не желаю, пришло время платить по счетам.

— И кто же мне собрался выставлять счёт, уж не ты ли? — поражённый наглым тоном Шелестовой, Крамской задохнулся от возмущения.

— К лету, самое позднее к осени, нам с Минюшкой нужна отдельная однокомнатная квартира в центре Москвы, — не моргнув глазом, безапелляционно выдала Люба.

— А чего не трёхкомнатная? — не выдержав, тихонько хохотнул Михаил. Требования любовницы были настолько абсурдными, что воспринимать их серьёзно рассудок Михаила просто-напросто отказывался.

— Помимо квартиры, нам нужны будут деньги на жизнь, поэтому ежемесячно, одним и тем же числом, ты будешь переводить на мою сберегательную книжку сумму, которую я тебе назову. А уж без твоей драгоценной фамилии мы с сыном как-нибудь обойдёмся. — Ямочки на щеках Шелестовой пропали, и глаза, горевшие сосредоточенностью, стали предельно серьёзными.

— Всё? — Забросив ногу на ногу, Крамской расслабился и на губах у него заиграла сардоническая ухмылка. — А если я не стану выполнять того, о чём ты просишь?

— Это не просьба, это требование, — спокойно поправила его Любаня, — и твои ухмылочки здесь совсем не к месту. Если ты откажешься выполнять мои условия…

— Тогда что? — боль в груди понемногу отступала и, представляя себе со стороны некрасивую сцену, разыгравшуюся в маленькой убогой кухоньке и казавшуюся глупым фарсом, Крамской криво изломал губы. — Ты на кого посмела тявкать? Что ты мне сделаешь, дрянь ты эдакая, придёшь на бюро с ребёнком на руках и скажешь: это сын Крамского? Да может, это и не мой ребёнок, чем ты это сможешь доказать? Кто тебе поверит, деревенской девочке?

— У нас партия о людях заботится, так что доказывать придётся не мне, а тебе, а лишний шум будет кое-кому в твоём окружении ох как на руку, — уверенно проговорила Люба, и по дрогнувшему лицу Михаила поняла, что попала в точку. — А чей в действительности Минька, твой или Кирюшкин… — выдержав длительную паузу, Шелестова посмотрела прямо в глаза Михаилу, — так об этом известно только двоим: мне и Господу Богу.

— Во-о-от оно как? — Лицо Михаила стало пепельно-серым. Где-то у самого горла, трепыхаясь, мелко-мелко запрыгало сердце, и в холодный мартовский вечер в ярко-синих, кричащих болью глазах Крамского опрокинулось и разбилось вдребезги высокое небо.

— Вот так, — слова Любани камнем упали вниз, на крашеный дощатый пол чужой кухни, и, дренькнув, жизнь Михаила раскололась надвое.

— Вот так прямо и сказал: нет у него больше дочери? — Пытаясь скрыть под улыбкой нахлынувшую обиду, Люба наклонилась над прогулочной коляской полуторагодовалого Мишеньки и, одной рукой приподняв малыша, другой поправила под ним сбившийся полосатый матрасик. Не выпуская изо рта соски, розовощёкий пухлый карапуз ухватил Любаню за волосы и, резко потянув на себя, издал серию неопределённых кудахтающих звуков, по всей видимости, обозначавших радостное приветствие. — Я тебя тоже люблю, — стараясь отцепить от волос маленькую ручонку, Любаня улыбнулась сыну и, усадив его в коляске поудобнее, распрямилась.

— Ты, дочка, отца строго не суди, сама знаешь, в Озерках не то что в Москве, у нас каждый на виду, разве от людей куда спрячешься? — виновато, словно извиняясь за Григория, негромко проговорила Анфиса. — Когда ты только уехала, он всё надеялся: одумаешься, вернёшься, всё ждал, а потом, после тех поминок по Савелию, как отрезало, будто кто его подменил. Когда Кирюшка с плеча рубанул, мы думали, убьёт он его совсем, а он — нет, встал, молча стопку опрокинул и вышел вон. Так с того времени и молчит, бывает, целыми днями слова из него не выжмешь, как бирюк какой.

— Как же он решился тебя-то ко мне отпустить? — достав бутылочку с кефиром из сумки, Люба несколько раз сильно встряхнула её и, капнув из соски на тыльную сторону ладони, попробовала мягкую кашицу на язык.

— Когда почтальонша принесла твоё письмо, меня в доме не было, я к Анне Кряжиной ходила закваски попросить, а возвернулась — вижу, стоит на столе собранная сумка, а рядом с конвертом — деньги, на проезд, значит. Да ты ничего такого… Гриша не забыл про тебя, просто думалось, всё будет по-другому, а жизнь… она вон как рассудила, — торопливо добавила Анфиса и громко выдохнула. — А ты зла на отца не держи, не надо, просто пойми его, и всё. Ты далеко, а ему как-то жить надо, не бегать же от людей.

— Да я, мам, всё понимаю, не маленькая, — наклонившись над коляской, Люба вытащила изо рта Мишутки соску и, пока он не успел оповестить о своей великой беде всех встречных, вложила ему в руки бутылочку с любимой едой.

Тёплое сентябрьское солнышко золотило переплетенные колосья огромного фонтана и, отражаясь от многометровых фигур, дробилось в густо-синей ряби воды. Над дорожками ВДНХ, опрокинувшись глубокой тёмно-васильковой тарелкой, висело безоблачное высокое небо, западный край которого, будто облиняв, просвечивал белёсой тканой основой. Над аллеями плыл запах бархатцев и душистого табака, а из громкоговорителей, прикрученных почти к каждому столбу, заливая пространство выставки до самых краёв, доносились звуки модной пахмутовской песни:

— Ты отцу передай, пусть глаза от людей не прячет и мои грехи на себя не взваливает, в том, что со мной произошло, его вины нет, просто на всех счастье поровну не делится. — Думая о чём-то своём, Люба взглянула на вызолоченную рябь воды в фонтане. — Если счастье делить на всех, мамочка, ни у кого его по-настоящему не будет, так, одни крошки.

Раскладываясь на сотни крохотных кусочков, величественные золотые фигуры республик подрагивали на воде жёлтыми смятыми блинами, и в их передёргивающихся отражениях не было ни торжественности, ни гордости, ни осуждения — не было вообще ничего, кроме светящихся масляных бликов, обрубленных и бесформенных, посечённых мелкой рябью на неровные угловатые сектора.

— По мне, лучше мало, чем ничего.

— А по мне, если уж брать, так полной меркой, а если нет — так милостыни мне не нужно. — Дрогнув ресницами, Люба секунду помедлила, а потом, будто бросая вызов кому-то невидимому, упрямо вскинула голову. — Бог с ним, с этим счастьем, может, и нет его совсем. Расскажи лучше, как дела в Озерках.

— В Озерках? — машинально переспросила Анфиса. — Да почти всё так же, как до твоего отъезда.

— Вы с отцом по-прежнему в колхозе? — перегнувшись через ручку коляски, Любаня вытерла носовым платком подбородок перемазанного кефиром Мишуни.

— Куда же мы от него? С этого года новое положение вышло, «О пенсиях членам колхоза» называется. Выходит, Советская власть и до нас, наконец, дотянулась. Теперь, когда шестьдесят стукнет, мне, как тёте Нюре Житейкиной, деньги прямо домой носить станут. — Представив, как, сидя в парадной ситцевой кофточке за накрытым скатертью столом, она будет ожидать прихода почтальонки, Анфиса невольно улыбнулась, и от уголков её светло-карих глаз побежали лучики ранних морщинок.

— А дядя Коля с тётей Настей как?

— Голубикины-то? Настя вместе со мной на птичнике, а Николаю в этом году пятьдесят исполнилось, новую машину ему дали, кировский трактор «ДТ-75». Они с Ваней Смердиным по прошлому лету план по зерну перекрыли почти что втрое, так что теперь Голубикин тоже на доске почёта в райцентре висит, грамоту ему дали, Настя показывала. Большим человеком стал наш дядя Коля, — будто в подтверждение своих слов, Анфиса выразительно кивнула головой.

Закончилась музыка, по радио передавали новости, и, заполняя все уголки выставки, из громкоговорителей неслись торжественно-приподнятые, звенящие гордостью за успехи своей страны энергичные голоса ведущих.

— …по итогам зимней Олимпиады в Инсбруке лучшей была признана советская спортсменка, конькобежка Лидия Скобликова, сумевшая завоевать золотые награды на всех четырех олимпийских дистанциях…

— …торжеством советской школы фигурного катания можно считать зимние выступления в Австрии дуэта Белоусовой и Протопопова, получивших золотые награды в спортивных танцах на льду. По достоинству оцененные жюри и зрителями…

Вспениваясь, струи фонтанов тянули свои белые бурлящие кисти к васильковой сини сентябрьского неба, в котором, раскачиваясь на длинных кручёных нитях, танцевали грозди разноцветных подвижных шаров. Допив бутылочку с кефиром, разморённый жарой, Мишуня давно спал в коляске, и, свесив вихрастую головку в панамке на сторону, видел седьмые сны, а Анфиса, восхищённо глядя по сторонам, рассказывала деревенские новости, до которых Любаше не было никакого дела, и никак не могла или не хотела добраться до того, что действительно интересовало дочь.

— Мороженое! Кому мороженое?

Поправляя белоснежный накрахмаленный фартук, степенная раздобревшая продавщица неспешно толкала впереди себя коляску с прозрачной пластмассовой крышкой и, поглядывая по сторонам, то и дело поправляла под чепцом на затылке сложенный забавной фигой жидкий пучок крашенных перекисью волос. Сожжённые перманентом, сечёные хвостики начёса торчали неподатливой спутанной паклей, даже при ближайшем рассмотрении напоминавшей потёртую щетину хозяйственной щётки.

Цепляясь за блестящие шпили выбеленных павильонов, мелодия кружилась над центральной площадью и, отражаясь эхом от самых дальних уголков, возвращалась обратно диссонансным разноголосьем.

— Забыла тебе рассказать, по весне Васильевы, те, что у самой остановки жили, помнишь, надумали строить баню, всё посчитали, даже брус на двор завезли, а в июне Павел взял да и умер, — произнося последнее слово, Анфиса понизила голос и оторвала взгляд от поющего динамика на фонарном столбе.

Прямая, смуглая, такая же складная и видная, как дочь, Анфиса выглядела намного моложе своих сорока восьми, и, если особенно не присматриваться, издалека их можно было принять за сестёр с разницей в несколько лет. Светло-карие, с золотисто-янтарным оттенком глаза Шелестовой-старшей были чуть уже и длиннее и, лишённые дерзкой кошачьей прозелени, казались добрее и мягче Любиных.

— Умер? Кто умер? — уйдя в свои мысли, Люба не расслышала последней фразы матери и теперь, под её пристальным взглядом, ощущала себя не очень уютно.

— Значит, баня Васильевых тебя интересует ровно столько же, сколько трактор Николая, — неожиданно подвела итог Анфиса и, усмехнувшись одними глазами, посмотрела в лицо дочери. — Ты бы не юлила, а сказала прямо, о чём говорить, а то только тратим время попусту. У меня вечером электричка, а мы с тобой так ни о чём толком и не поговорили, ходим всё вокруг да около, словно чужие.

— Ты о нём что-нибудь знаешь? — не называя имени Кирилла, словно боясь обжечь об него язык, с трудом выговорила Люба.

— После поминок они сразу же уехали, первым утренним автобусом, — словно долго сдерживаемые плотиной, слова Анфисы полились частым дождём, — а недели через три Кирилл вернулся, но уже один, без Марьи. Он тогда как с ума сошёл. Не заходя к матери, явился к нам в дом и стал требовать, чтобы мы сказали, где ты, а мы в то время и сами ничего не знали, — будто оправдываясь, развела руками Анфиса. — Он умолял, стоял на коленях, говорил, что обошёл все роддома Москвы, только всё напрасно. — Прикрыв глаза, Анфиса на какое-то время замолчала, видимо, вспоминая события полуторагодовалой давности. — Потом они приезжали ещё несколько раз, но всегда по отдельности, Марья навещала своих, а Кирилл прямо с остановки шёл к нам и только потом к Анне.

— Значит, он меня не забыл? — Глаза Любы победно вспыхнули, но она тут же притушила их блеск.

— Он женатый человек, деточка, — с болью проговорила Анфиса, — и потом… говорят… Марья ждёт ребёнка.

— Говорят, кур доят, — полыхнула глазами Шелестова, и её лицо покрылось бледностью. — Жена — не стенка, будет ли ещё у Марьи ребёночек, нет ли, время покажет, а у нас с Кирюшкой сын растёт, так что у меня на него больше прав, чем у неё.

— Так Кирюшка сказал правду, тогда, на поминках? — Остановившись на месте, Анфиса широко раскрыла глаза, но тут же, недоверчиво усмехнувшись, коротко выдохнула: — Ты, девка, говори, да не заговаривайся, могла бы родной матери голову не морочить, — с обидой выговорила она. — Стал бы Крамской тебе за красивые глаза квартиру делать да деньгами обеспечивать, кабы был ни при чём!

— Если бы мог — не стал, — жёстко отчеканила Люба, и её взгляд в один миг сделался колючим и злым. — Он изворачивался, как уж, до последней минуты. А потом, когда понял, что я не отступлюсь, испугался огласки и пошёл на попятный: отыскал какого-то детдомовского паренька, погибшего в приграничной с Китаем заварушке, объявил, что я — невеста погибшего, чуть ли не жена, и что Мишаня — сын этого мальчика. — Зелёные глаза Любани сложились в две узкие злые щели. — И волки сыты, и овцы целы, а говорят, так не бывает!

— Зачем же ты согласилась? — не веря своим ушам, проговорила потрясённая Анфиса. — Ведь теперь Мишенька всю свою жизнь будет носить имя человека, который не имеет к нему никакого отношения!

— А у меня был выбор? — огрызнулась Любаня. — Московские квартиры на дороге не валяются, да и прочерк в графе «отец» не лучше чужой фамилии.

— Значит, всё-таки дотянулась Наталья до твоего горла? — горестно подытожила Анфиса, и уголки её губ глубоко вдавились в кожу.

— Не спеши, мама, крест на мне ставить, на чьё горло наступила Крамская, покажет время, она свой ход сделала, а значит, следующий — мой.

— Ниночка, смотри, чтобы пирожки не подгорели, ты же знаешь, Михаил Викторович не любит, когда снизу корка. — Размякнув, словно подтаявшее масло, Крамская прикрыла глаза и, вальяжно откинув голову на гобеленовую обивку модного кресла, с удовольствием отдалась в руки маникюрши.

Слава богу, неприятности с прислугой окончились: своевременно перейдя в мир иной, мама Ниночки оказала любезность многим: и не только дочери, последние полгода буквально разрывавшейся на части между тремя домами, но в первую очередь и себе самой. На самом деле, закруглиться со своим полунищенским существованием этой особе следовало бы гораздо раньше: что за удовольствие, вечно считать гроши и видеть свою единственную дочь в прислугах? Сочувственно причмокнув, Крамская прислушалась к звукам на кухне: бедная Ниночка, уже сорок, дожила практически до седых волос, не за горами старость, а у неё из-за больной матери — никакой личной жизни.

В свои сорок пять Наталья Юрьевна старухой себя отнюдь не ощущала и о старости думать не спешила: возраст женщины измеряется не датой её рождения и даже не состоянием души, хотя и это тоже немаловажно. Мерилом достоинств женщины является её кошелёк, это он открывает перед ней двери в любое общество и очерчивает круг её возможностей.

Женщина просто обязана быть интересной, но смазливая молоденькая мордашка — отнюдь не залог жизненного успеха. Молодость быстротечна, и никакое обаяние не продержится долго, если изо дня в день тебя окружают лишь тарелки в раковине с немытой посудой и тазы с чужим грязным бельём. Обаяние — это не черты внешности, это внутренняя уверенность в завтрашнем дне, возможность поступать по-своему и любить себя такой, какая ты есть.

Бесспорно, Ниночка — добрейшее существо, но доброта ещё никогда никого богатым не сделала, и потому пирожки пекут одни, а кушают их совершенно другие. Вот взять хотя бы Мишку: чтобы удержать такого в ежовых рукавицах, одной доброты недостаточно, тут требуется приложить соображение. Если для поддержания его престижа нужно блеять на людях овцой и смиренно заглядывать ему в рот, что ж, извольте, она готова, от неё не убудет. Пусть Крамской расправляет крылышки и до поры до времени ощущает себя орлом. Но что касается её личной выгоды и уж тем паче безопасности — увольте, убытка нести она не намерена, ощипать Мишке перья и перекрыть кислород она сумеет в две секунды.

Закончив с полировкой ногтей, маникюрша принялась за руки и, усердно проходя каждый сантиметр кожи по нескольку раз, начала втирать плавными круговыми движениями ароматный жирный крем. Чувствуя, как по всему телу побежала тёплая волна, Наталья расслабленно опустила плечи и едва заметно улыбнулась. Наверное, со стороны она напоминала безвольную тряпичную куклу, не способную не то что пошевелить рукой — моргнуть глазом.

Ну и пусть, на мнение окружающих Крамской было давно глубоко наплевать. Если за услугу деньги были внесены сполна, (а элитной маникюрше было уплачено по самым высоким расценкам, дешёвки Крамская не позволила бы себе никогда), под этим заранее подразумевалось, что в основную стоимость процедуры могут входить какие-то побочные, второстепенные нюансы, за которые полагается небольшая надбавка, только и всего.

Интересно, если бы ей заблагорассудилось делать педикюр в ванной или, к примеру, в постели, и она сообщила бы об этой своей забавной прихоти, как бы отреагировала дорогая маникюрша Людочка? Наверняка на её лице не дрогнул бы ни один мускул. Только внизу маленькой серенькой бумажки со счётом стало бы на один нолик больше. Конечно, с классиками спорить сложно: высокая мораль, торжество добра и прочая ерунда, несомненно, существует, и богатство, разлагающее до основания слабые человеческие души, — смертельный яд, но не всегда, а лишь в тех случаях, когда ты его принимаешь слишком малыми дозами…

— Наталья Юрьевна, с руками всё. Педикюр делать будем? — При взгляде на состоятельную клиентку, глаза Людмилы профессионально потеплели, выражая немое обожание.

— Конечно, Людочка, можете приступать, я в вашем полном распоряжении, — умиротворённо отозвалась Крамская. Вытянув руки перед собой, Наталья привередливо осмотрела каждый ноготок и, по всей видимости, удовлетворённая результатами ревизии, бросила милостивый взгляд на ожидавшую её слов, словно приговора Верховного суда, Людмилу. — Всё в порядке, милочка, переделывать ничего не стоит, мне нравится.

Костеря в душе спесивую клиентку последними словами, Людочка облегчённо улыбнулась и, преданно глядя в вылинявшее лицо своего толстого потенциального кошелька, с придыханием проворковала в ответ:

— У вас бездна вкуса, Наталья Юрьевна, с такими интеллигентными людьми, как вы, всегда приятно иметь дело. Ноготки ног будем делать с покрытием?

— А как же иначе? — дрогнула плечом Наталья. Неужели эта кукла с глазами ставит под сомнение её платёжеспособность? Или она считает, что раз на улице октябрь и никто не сможет увидеть её замечательного педикюра, так и за ногами ухаживать не обязательно?

Громыхая железным противнем, Ниночка вытащила из духового шкафа первую порцию пирожков, и по квартире поплыл вкусный запах капусты с яйцом. Хорошо, что она такая мастерица, эта женщина. Честно сознаться, самой Наталье таких пирожков ни в жизнь не испечь, даже если она очень постарается. Наверное, правильно говорят: кесарю — кесарево, каждый должен заниматься своим делом. Её предназначение — быть женой известного деятеля партии, и, если уж быть до конца откровенной, это не худшая доля. Мишка, он хоть и с норовом, а не без ума: тормоза у него имеются, только нужно знать, в какой момент на них нажимать.

— …советский народ резко осудил американскую агрессию в Конго. — Закрутив на кухне кран с водой, Нина принялась укладывать на смазанный маслом противень новую партию пирогов, и в большой комнате стала отчётливо слышна радиотрансляция «Маяка». — Митинги протеста прошли по всей стране, в том числе и Москве, в Колонном зале Дома союзов…

— В какой цвет будем красить? — откинув крышку миниатюрного чемоданчика, широким жестом руки Людмила обвела свои богатства, и, наблюдая за тем, как Наталья, перебегая глазами с пузырька на пузырёк, никак не может остановиться на чём-то одном, едва заметно дрогнула губами.

— Алый — очень вызывающе. — С явным сожалением Наталья отвела взгляд от круглого пузырька с кумачовой массой. — Я думаю, этот будет выглядеть благороднее.

Указав рукой на высокую бутылочку с блёкло-розовым, почти телесным цветом, Крамская огорчённо вздохнула: дались же Михаилу эти рамки приличия! Разве человеку с деньгами нужно обязательно подстраиваться к чьему-то мнению, а не иметь своего собственного? Вон, жена Берестова красится и наряжается во что хочет, и ничего, хоть бы кто когда слово поперёк сказал! Хотя… Мишку понять тоже можно: негоже, чтобы жена «первого», упаси бог, выглядела на фоне жены «второго» жалкой серенькой мышкой. А ведь, если с Валентины снять её макияж, больше похожий на боевую раскраску индейца, и дорогущие наряды, при первом же сравнении так оно и получится, потому что, сколько чучело в меха ни обряжай, деревня, она и есть деревня, никуда от этого не денешься…

— Мне кажется, будет лучше наложить бесцветный, он подчеркнёт изящную форму ваших ногтей, — прервав размышления Натальи на самом интересном месте, Людмила достала из уголка чемоданчика маленькую баклажку с прозрачной жидкостью непонятной консистенции. — Последняя разработка наших польских товарищей, держится почти десять дней, не боится горячей воды и соприкосновения с твёрдыми предметами. — Взяв пузырёк за острую макушечку, Люда встряхнула его несколько раз и, посмотрев через него на свет, остановила вопросительный взгляд на Наталье.

Услышав последние слова маникюрши, Крамская высоко вскинула брови и сделала круглые глаза. Горячая вода, соприкосновение с твёрдыми поверхностями! Такие качества хороши для Грани у станка и для Мани у корыта, но никак не для неё, жены первого заместителя секретаря горкома партии. Неужели Людмила и впрямь полагает, что женщина такого ранга, как Крамская, станет к плите или к раковине, чтобы проверить, за сколько дней сотрётся с ногтей заморское чудо?

— …открывшийся двадцать третьего апреля Театр драмы и комедии на Таганке пополнил свой репертуар новой постановкой… — Зашумев, из кухонного крана снова полилась вода, и хорошо поставленный голос диктора полностью утонул в её шуме.

— Ниночка, будь так любезна, подай в комнату кофе! — Успокаивая нервы, Крамская постучала подушечками пальцев по разложенному на столе льняному полотенцу и бросила косой взгляд на провинившуюся маникюршу.

Да, воспитания у Людмилы явно недостаточно, раз выдав такую нелепость, ей даже не приходит в голову загладить оплошность. Но, к сожалению, чувство такта есть далеко не у всех, и, конечно, бедную женщину нельзя винить в том, что в далёком детстве родители не позаботились заложить в девочку элементарных азов воспитания. Самый лучший выход из этой неловкой ситуации — перевести разговор на другую тему, и уж кому-кому, как не Наталье, с её благородными манерами и почти аристократическим чувством такта, знать, как это делается.

— Нина! Кажется, я попросила кофе! — громко повторила просьбу Крамская и, выжидающе застыв в кресле, прислушалась, не раздадутся ли в коридоре шаги прислуги, но всё было по-прежнему тихо. — Нина, ты что, оглохла?!

Забыв об аристократической сдержанности, Наталья выпрямила спину, и её брови застыли над переносицей недовольной изогнутой загогулиной. Уже собираясь встать, чтобы разобраться с обнаглевшей прислугой по-хозяйски, Крамская вдруг увидела в самом конце коридора Нину, и все бранные слова застыли у неё на губах. Бледная, без единой кровинки в лице, домработница передвигалась какими-то неловкими толчками, цепляясь руками за стены и глядя на хозяйку остановившимся полубезумным взглядом.

— Что с тобой такое? — Ощутив, как по позвоночнику побежали холодные лапки необъяснимого страха, Крамская посмотрела Нине в лицо и подумала о том, что именно сейчас, в эту минуту, ей бы не хотелось, чтобы Нина пустилась в объяснения. Всего на какой-то неуловимо-краткий миг, Наталье вдруг показалось, что, начни Нина говорить, и случится что-то страшное, огромное и непоправимое, способное перевернуть всю её жизнь вверх ногами.

— Там… — протяжно, будто в замедленной съёмке, Нина обернулась к кухне и, не в силах вымолвить ни слова, поднесла руки к лицу. Скрестив ладони, она плотно прижала их ко рту и, словно стараясь удержать рвущийся наружу вопль, закричала одними глазами.

— Что — «там»? — слыша, как в груди, ударяясь о стенки, сердце выделывает акробатические номера, Крамская зло сверкнула глазами. — Что — «там»?! Ты в состоянии ответить что-нибудь толком или так и будешь стоять столбом? — Гробовое молчание, повисшее в комнате, начинало действовать Наталье на нервы.

— Только что… звонили… из горкома… — Не зная, с чего начать, Нина замялась и, словно ища поддержки, перевела взгляд на маникюршу.

— Что ты блеешь, будто объявили конец света? — Глядя в подёргивающееся от напряжения лицо Нины, Наталья почувствовала, как ладони её сами собой сжимаются в кулаки: ещё минута, и она удавит эту трясущуюся овцу своими собственными руками.

— Там…там… — задохнувшись от волнения, Нина с силой замотала головой из стороны в сторону. — И-и-и!!! Кончилась наша жизнь! — вдруг надрывно взвыла она, и по щекам домработницы потекли слёзы. Не в состоянии сказать ни единого слова, Нина закрыла лицо руками и заревела во весь голос.

Поняв, что в горкоме произошло что-то неладное и что сейчас от Нины ничего толкового добиться невозможно, Наталья рванулась в кухню и, судорожно цепляясь за круглые прорези, стала с силой накручивать диск телефона. От волнения руки дрожали, и, срываясь с нужного отверстия, раз за разом пальцы набирали неправильную комбинацию. Наконец, после нескольких неудачных попыток, ей удалось набрать номер, и, застыв у аппарата, она стала вслушиваться в протяжные тоскливые гудки.

— Семнадцатого октября, на субботнем пленуме Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза было принято единогласное решение об освобождении Никиты Сергеевича Хрущева от занимаемой должности Генерального секретаря Коммунистической Партии Советского Союза и Председателя Президиума Верховного Совета СССР в связи с возрастом и состоянием здоровья… — В мёртвой тишине квартиры, нарушаемой только приглушённым прерывистым всхлипыванием Нины, слова диктора произвели эффект разорвавшейся бомбы.

— Как? Что он такое говорит? Что всё это значит?.. — Ничего не понимая, Наталья наморщила лоб, но переварить эту новость так и не успела, потому что после тихого щелчка в трубке произошло долгожданное соединение. — Алло, горком? Беспокоит Крамская, — напрягая голосовые связки, резко произнесла Наталья. Ошеломленно вслушиваясь в незнакомый мужской голос, она несколько секунд молчала, потом вдруг лицо её, превратившись в искривлённую подрагивающую маску, пошло красными пятнами. — Как это — умер? Что значит, умер? — скулы Натальи мелко затряслись. — Вы что, с ума сошли, какой сердечный приступ? Где Крамской? Я вас не понимаю… — не желая поверить в произошедшее, в замешательстве проговорила она. — Господи!!! — вылетев откуда-то из глубины, сдавленный крик Натальи ударился о потолок и, так и не долетев до неба, разбился вдребезги. Кувыркнувшись, земля уехала у неё из-под ног, и, выпустив телефонную трубку из рук, зашатавшись на ватных ногах, Наталья стала медленно оседать на пол.

Хоронили Михаила 22 октября 1964 года, в четверг. Над алым и чёрным крепом горкомовского зала заседаний плыла торжественно-печальная, траурная мелодия реквиема, накрывая собой море красных гвоздик и непокрытые головы пришедших проститься со своим бывшим.

Стоя у гроба мужа, Наталья смотрела в строгое восковое лицо покойного и не могла поверить в то, что эта неживая маска принадлежит её Михаилу.

Заострившись и напоминая хрящеватый клюв хищной птицы, нос Крамского высоко выступал над его белыми скулами и сложенными в тонкую прямую линию обескровленными нитками губ. Серые ввалившиеся ямы щек разрезали лицо надвое, подчёркивая уродливую линию нависающего угловатого подбородка. При жизни необыкновенно яркий и эффектный, после смерти Михаил выглядел поистине чудовищно. Чужой, незнакомый, он казался намного старше своих пятидесяти, и, глядя в прикрытые тонким, полупрозрачным пергаментом век глаза мужа, Наталья не могла отогнать от себя мысли, что на алой атласной подушке гроба лежит кто-то другой.

Крамская глядела на беспрестанно хлюпающую покрасневшим от слёз носом Марью, и неприязненно морщилась. Кривя лицо, словно от зубной боли, она бросила на племянницу короткий косой взгляд. Слёзы этой худенькой девочки, изо всех сил вцепившейся в локоть Кирилла, Наталью растрогать не могли. Напротив, наблюдая за её судорожными всхлипываниями, она чувствовала, как капля за каплей её душа постепенно переполняется злостью и ожесточением.

Вглядываясь в осунувшееся личико в обрамлении дорогого чёрного гипюра, Наталья испытывала желание подойти к племяннице и, надавав пощёчин, заставить её молчать. Что могла знать эта молоденькая глупенькая кукла о том, что на самом деле означала смерть Михаила для неё, Наташи, бывшей жены бывшего первого заместителя? Ничего, ровным счётом ничего. Наталья была уверена: оплакивая богатого и влиятельного дядьку, племянница могла думать только о себе, а не о нём, и уж тем более не о тётке, как, впрочем, и все собравшиеся сегодня в этом зале.

Скорбно сдвинув брови, знакомые и незнакомые мужчины в чёрных костюмах выражали искреннее сочувствие и скупо роняли прочувствованные, патетически-бессмысленные слова о невосполнимой утрате. Но она прекрасно видела, как, наскоро исполнив обязательный обряд соболезнования вдове, они с болью в глазах и радостным вздохом облегчения на устах уступали место вновь пришедшим и, торопливо отойдя в сторону, старались больше не встречаться с ней глазами.

— Михаил Викторович был верным сыном своей Родины, одним из лучших в рядах нашей коммунистической партии. Не щадя сил и времени, отдавая всю свою жизнь борьбе за счастье советского народа…

Глядя в чёрную дыру рта пожилого партийного работника, Наталья вдруг подумала о том, что ходящие со стороны на сторону челюсти с белоснежными искусственными зубами слово за словом, планомерно и неумолимо отгрызают от её собственной жизни куски прошлого и будущего, не оставляя ей, кроме настоящего, ничего. Как глупо и эгоистично было со стороны Михаила умереть и бросить её одну, в этом ужасном, ненадёжном мире, где теперь она никому не нужна и никто не нужен ей…

— Смерть Михаила Викторовича — тяжёлая, невосполнимая утрата не только для каждого из нас, но и для всей партии в целом, и мы глубоко скорбим и оплакиваем надёжного товарища и верного соратника…

— Наташа! — Встав у Крамской за спиной, Берестов низко опустил голову и зашептал почти беззвучно, одними губами: — После того, как всё окончится, не спеши уходить, нужно поговорить.

— О чём? — Предчувствуя очередную неприятность, не отрывая глаз от алого атласа наградных подушечек, Наташа с силой сдавила стебли гвоздик и отчётливо услышала сухие щелчки под своими пальцами.

— Потом, — уронив слово в подмороженные шапки цветов, Берестов сделал полшага назад.

— У Михаила Викторовича было слабое сердце, но, не жалея себя, он щедро отдавал людям тепло своей души, потому что знал, зачем жил и для чего жил…

Красивые фразы медленно перетекали из пустого в порожнее, и, потеряв счёт времени, Крамская устало смотрела на вытертые дощечки старого паркета под сапогами. Одетая в длинную искусственную шубу — дань капризной моде, — Наталья держалась на ногах из последних сил, ощущая, как по спине стекают крупные капли пота. Не пропуская воздуха, шуба служила паровой баней в миниатюре и, даже расстёгнутая донизу, обжигала лопатки и заставляла работать сердце в учащённом ритме.

Меховая шапка плотно сидела на светлых посечённых завитках перманентной прически, и, нагревшись от жары и пота, кожа головы нестерпимо зудела. Наверное, в зале можно было обойтись без шапки, но, не подумав об этом сразу, Наталья упустила нужный момент, и теперь, представив слипшиеся от жары и влаги перепутанные лохмы кудряшек, сожалела о своём промахе, но шапки снять уже не могла.

В жарко натопленном зале горкома было до того душно, что на лицах присутствующих выступала липкая испарина, а нейлон модных рубашек прилипал к влажным спинам мягкой стеклянной обёрткой. Ощущая себя тающими на жаре карамельками, завёрнутыми в шуршащие фантики, мужчины промокали лбы носовыми платками и, отдуваясь, терпеливо ожидали конца наскучившей процедуры.

Цветы, речи, шуршание ботинок по паркету, цепочка незнакомых скорбных фигур, — смешавшись в одно большое пятно, все звуки и цвета слились воедино и замелькали перед глазами Натальи кадрами немого старого кинофильма. Особенно не вслушиваясь в смысл произносимых слов, она стояла в центре огромной сцены, до краёв наполненной народом. Проплывая бессмысленными обрывками, перед её мысленным взором проходили лица каких-то людей, имён которых она не могла и не хотела помнить, и картинки тех мест, где она, по всей видимости, бывала, но названия которых так и не смогли отложиться у неё в памяти…

На какое-то время Крамская отключилась от того, что творилось в зале, и очнулась только в тот момент, когда поняла, что вокруг неё воцарилась мёртвая тишина. Боясь пошевелить головой, Наталья обвела присутствующих одними глазами и, изумленно глядя на застывшие, словно восковые, фигуры окружающих, почувствовала, как по всему телу побежали цепкие мурашки страха. Бросив через плечо вопросительный взгляд, Крамская нащупала боковым зрением Берестова.

— Ваня, что случилось, почему они все молчат?

— Мишка плачет, — тихий шёпот Берестова прокатился горячей колючей волной по всему телу Натальи и, оттолкнувшись вверх от лодыжек, запульсировал у горла кислой саднящей болью.

— Что? — Не веря своим ушам, Крамская подняла глаза от пола и, подавшись всем корпусом вперёд, вгляделась в лицо Михаила.

Раскиснув в духоте горкомовского зала, Крамской медленно таял, и из-под его ресниц катились настоящие крупные слёзы. Ощутив острый приступ тошноты, Наталья увидела, как перед её глазами запрыгали цветные мушки, и, завертевшись, стены комнаты стали уходить куда-то в сторону. Запрокинув голову назад, она попыталась ухватиться за что-нибудь твёрдое, но, не найдя опоры, Крамская потеряла равновесие и полетела в пустоту…

Открыв глаза, Наталья не сразу поняла, где находится, но портрет Анастаса Микояна на стене быстро вернул её к действительности.

— Тебе лучше? — затушив сигарету, Берестов прикрыл фрамугу окна и, сделав несколько шагов по направлению к дивану, остановился перед Натальей. — Может, воды?

— Не нужно. — Качнув головой, она провела рукой по щеке, как бы проверяя, реально ли всё произошедшее с ней или это дурной сон. Глухо всхлипнув, она наморщила лоб и, ухватившись рукой за кожаные перетяжки дивана, с трудом приподняла своё грузное тело. — И давно я тут?

— Минут десять-пятнадцать. — Опустившись в своё рабочее кресло, Иван Ильич отодвинул прибор с перьевой ручкой с центра стола на край и с интересом посмотрел на взъерошенную Наталью.

Накрученная на бигуди, надушенная и накрашенная, обычно Крамская выглядела по-королевски. Подтихую сравнивая видную жену заместителя со своей серенькой мышкой-норушкой, Берестов склонялся к тому, что судьба обошлась с ним не совсем справедливо. Но сейчас, бледная, с расширенными от пережитого потрясения глазами, Наталья утратила свой былой лоск. Проводя дрожащей ладонью по слипшимся завиткам жидких волос, она то и дело вздрагивала и, перебегая глазами с предмета на предмет, беспокойно поводила смазавшимися стрелками нарисованных бровей.

— Где все? — с видимым усилием произнесла она.

— Внизу. Ждут, когда ты придёшь в себя, — голос Берестова эхом разносился по огромному помещению рабочего кабинета, и Наталье казалось, что это говорит не Иван Ильич, а кто-то ещё, незримо пребывающий рядом.

— Тогда нужно идти. — Поправив волосы, Наталья потянулась за лежащей рядом шапкой. — Пойдём, нас ждут.

— Подождут, — односложно отрезал он и, вытащив ручку из прибора, застучал ею по столу.

— В чём дело, Вань? — Заправив волосы под шапку, Крамская устало уронила руки вдоль тела и ощутила под своими ладонями скрипучую кожу горкомовского дивана. — У тебя что-то случилось?

— Мне сложно об этом говорить, Наташа, Михаил был моим другом, и его тело ещё не предано земле, но другого времени для разговора у нас, вероятнее всего, не будет, — стараясь подбирать слова помягче, медленно заговорил Берестов. — Ты должна знать, вчера подписан указ о твоём выселении из квартиры, по причине несоответствия установленной норме жилой площади. Я п-понимаю, — запнулся он, — тебе сейчас не до этого, поэтому не стану углубляться во все нюансы этого постановления, скажу лишь одно: как вдове, потерявшей кормильца, тебе положена в лучшем случае двухкомнатная квартира в хрущевском доме… с подселением. — Как и все, присутствовавшие на гражданской панихиде, Берестов отвёл глаза и, стараясь не встречаться взглядом с Натальей, посмотрел в окно. — А в худшем, если не удастся подыскать ничего подходящего — комната в коммуналке.

— Спасибо, что не на помойку, — натянуто хохотнула Крамская, и лицо её жалко смялось.

— Зачем ты так? — Подняв глаза на Наталью, Берестов поиграл золотым пером и, отбросив ручку в сторону, посмотрел ей в лицо. — Поверь, я сделал всё, что мог, большего для тебя не смог бы сделать никто.

— Может быть, ты, как мой благодетель, уж заодно и присоветуешь, на что теперь жить? — зло сверкнула глазами Крамская.

— Относительно этого вопроса я тоже хотел сказать тебе пару слов. — Потерев переносицу, Берестов неловко улыбнулся, и губы его сложились маленьким бантиком. — Пока был жив Михаил, он прикрывал твои тылы, но теперь… ты сама прекрасно понимаешь… делать это некому. Я знаю, тебе это покажется диким и странным, но к любой мысли, поверь мне, со временем можно привыкнуть.

— И к чему я должна привыкнуть? — с вызовом бросила Наталья.

— К тому, что теперь тебе придётся устроиться на работу, — как о чём-то давно решённом, спокойно проговорил Иван Ильич.

— Куда? На работу? — Услышав подобную нелепость, Наталья широко растянула губы, и её брови медленно поползли кверху. — И кем же, если не секрет? Ты, Ванечка, уже приглядел мне какое-нибудь тёпленькое местечко?

— Этим тебе придётся заняться самостоятельно. — Недовольный прозвучавшей в тоне Крамской язвительностью, Берестов заметно посуровел. — Не нужно иронизировать, то, что я говорю, крайне серьёзно. В этом году вышел указ, и касается он всех без исключения. Тунеядцы, спекулянты и мошенники — все, не желающие участвовать в нормальной трудовой деятельности, подпадают под эту статью, и наказание за нарушение государственного законодательства им грозит нешуточное: вплоть до выселения сроком от двух до пяти с полной конфискацией.

— Ты хочешь сказать, этот указ каким-то образом может коснуться и меня? — не поверила своим ушам Наталья.

— Я хочу сказать, что тебе теперь придётся думать не только о маникюре, но и о хлебе насущном, — серьёзно произнёс Берестов. — Не хотелось лезть в ваши отношения, но в том, что произошло с Михаилом, половина вины лежит на тебе, Наташа. Если бы ты и эта мерзавка, его любовница, не зажали Мишку в клещи, жить бы ему ещё да жить. То, что слетел Никита, конечно, сыграло свою отрицательную роль, но, поверь, его отставка — одна-единственная капля в море других бед, правда, так уж получилось, что последняя. Ты своими руками начала пилить сук, на котором сидела, так что винить, кроме самой себя, тебе абсолютно некого.

— Ты должен мне помочь. В память о Мише. — Вцепившись за кожаные перетяжки дивана, Крамская застыла, со страхом и надеждой ожидая ответа человека, от воли которого теперь зависела вся её дальнейшая жизнь.

— В память о Михаиле я не стану тебя притеснять, — как о каком-то великом одолжении покровительственно сообщил Берестов, — хотя ради справедливости поучить уму-разуму тебя не мешало бы. Ты предала Мишку, — не скрывая отвращения, негромко процедил Иван, — поэтому от меня помощи можешь не ждать. Живи как знаешь, но помни: никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, не переступай порога этого кабинета и старайся не попадаться мне на глаза. Моли всех святых, чтобы я о тебе забыл.

— Кто тут из вас крайний? — Брезгливо сморщившись, Крамская обвела взглядом крашенные в противный грязно-розовый цвет стены поликлиники и низенькие, покрытые дешёвеньким дерматином банкетки.

— Будете за мной, садитесь, пожалуйста, — отодвинувшись на самый край, пожилая женщина в тяжёлых круглых очках услужливо сняла с сиденья залоснившуюся клеёнчатую сумку с негнущимися выпирающими ручками и, поставив её к себе на колени, словно приглашая Наталью в гости, конфузливо улыбнулась и постучала кончиками пальцев по банкетке.

Представив себя зажатой между трясущимся полуглухим стариком и этой странной немолодой особой, с нежностью прижимавшей к свалявшейся шерстяной кофте насквозь пропитанный пылью, доисторический саквояж времён гражданской войны, Крамская в который раз за последнее время ощутила приступ надвигающейся тошноты. Неужели по ней не видно, что сидеть рядом со всяким сбродом — ниже её достоинства и что она — птица высокого полёта, исключительно волею сложившихся обстоятельств попавшая в их общество?

— Да вы не стесняйтесь, в ногах правды нет, — ни секунды не сомневаясь, что Крамская не отвечает из застенчивости, не дождавшись ответа, бесцеремонная, крашенная хной нахалка отодвинулась ещё на несколько сантиметров и, подобрав юбку, повела кривой вешалкой тощих плеч. — Доктор на вызове, а сестра без него принимать не станет, так что ещё долго, у них быстро ничего не бывает, — тоном опытного знатока пояснила она и, явно настроенная поболтать, многозначительно кивнула головой Наталье.

Не удостаивая жалкую особу ответом и стараясь ни до чего не дотрагиваться руками, Крамская отошла к дальней стене коридора. Окинув неодобрительным взглядом публику, среди которой ей предстояло провести по крайней мере час, она с досадой выдохнула. Вот привёл же Бог оказаться на таком дне! Стоять в убогом коридоре общественной поликлиники и дожидаться, как манны небесной, когда тебе разрешат войти в пропахший копеечными лекарствами кабинет участкового врача, — ещё полгода назад о таком просто не могло бы пойти речи. Опасаясь нездорового, насквозь пропитанного микробами воздуха медицинской лавочки для бедных, при жизни Михаила она не рискнула бы появиться в этом забытом Богом месте даже на несколько минут.

Переспрашивая по нескольку раз одно и то же и безапелляционно выставляя сложные медицинские диагнозы, пенсионеры громко переговаривались между собой. Глядя на этих сидящих в рядок людей, Наталья никак не могла понять, отчего им непременно нужно вывернуть душу и перетрясти своё грязное бельё перед абсолютно незнакомым человеком. Начав с артритов и камней в почках, странные люди переходили на политику, и тогда их тривиальные высказывания казались совсем нелепыми.

— А вот у моей бывшей соседки была точно такая же история, намучилась она с этой самой язвой — жуть, — пытаясь обратить на себя внимание шерстяной дамы в очках, старик с палочкой дотронулся до её рукава. — И чего она только не пила: и таблетки, и микстуры всякие — ничего не помогало. А потом кто-то ей посоветовал заваривать травы, и с того времени всё пошло на лад.

— И какие ж это травы? — вытянув шею и подслеповато прищурившись, в общий разговор вступила пожилая женщина с тёмным платком на плечах.

— Да ничего такого особенного: ромашка, тысячелистник, шалфей, полынь, — в общем, всё, что в доме найдёте, — по столовой ложке в кастрюльку, только кипятить нужно минут десять, не больше, а то из отвара всё полезное уйдёт, — тоном профессионала важно произнёс дедок.

— А девясил подойдёт? — перебрав в уме свои домашние запасы, внушительная дама с пучком, похожая на гранитный монумент, достала из сумки плохо заточенный обломок карандаша и приготовилась записывать рецепт новой панацеи от язвы.

Господи помилуй, они бы ещё хлорки туда положить удумали для чистоты эксперимента и стопроцентной стерильности! Набрав в грудь побольше воздуха, Крамская задержала дыхание и, медленно выпуская из ноздрей воздух, закатила глаза к потолку.

— Девятисил? — На мгновение застыв на месте, главный фармацевт с сомнением поднял брови, решая, как быть с незнакомым доселе ингредиентом. — А чего ж нет? И его можно, — отважившись, кивнул головой он, и монументальная дама сделала пометку на листке.

— И чего потом? — стараясь освоить новую методу во всех тонкостях, не дала сбиться старику с верного курса женщина в платке.

— Потом всё это должно настояться, — сощурив глаз, дедуля потряс в воздухе палкой. — Настоится, отцедите в кастрюльку и пейте себе на здоровьичко. Если горько — разбавите. Поставьте на окошко и, как мимо пойдёте, несколько глотков сделайте. Закончится одна банка — заварите следующую, и так — пока всё само собой не пройдёт.

— Вот спасибо вам так спасибо. — Пересмотрев запись, женщина с карандашом аккуратно свернула лист вчетверо и, боясь потерять драгоценный рецепт, тщательно уложила его на дно сумки. — Хорошо, когда рядом знающие люди есть, а то хоть пропадай. Доктора понавыписывают, сами не знают чего, а людям от их таблеток только хуже становится.

Нелогичность монументальной фигуры с пучком была столь очевидна, что Крамская удивлённо пожала плечами: если от прописанного врачом лекарства тебе становится только хуже, зачём ты идёшь к нему снова? Странные люди в коридоре раздражали её всё больше и больше: если бы не больничный лист, её ноги бы в этом богоугодном заведении не было. Открыв рот, Наталья приготовилась высказать всё, что она думает по этому проводу, но вовремя передумала: встревать в спор этих умалишённых не имело никакого смысла.

— Правильно вы сказали, когда люди рядом — это всегда хорошо, — закивал головой старик. — Вот у меня жена умерла, скоро год будет, никак не могу привыкнуть жить в одиночку. Раньше в коммуналке хоть соседи были, всё словом с живой душой перемолвишься, а сейчас, когда Зоси не стало, а кругом только пустые углы — тоска, — со вздохом пожаловался он.

— С одной стороны, хорошо, что отдельные квартиры, а с другой — чужими люди становятся, — подхватила мысль ещё совсем не старая женщина у окна. — Раньше как: праздники — вместе, детей растили — вместе, разницы, кто чей, никогда не делали. Бывало, убегаешь на работу: дядь Коль, стукни в дверь, чтоб Митька в школу не проспал! Оставишь ключи под ковриком — и знаешь, что мальчишка без пригляда не останется. Один разбудит, другой встретит, третий с уроками поможет. Так детки и росли. А сейчас? Все сидят по своим квартиркам, не то что друг друга, собственной тени и то боятся.

— Да о чём вы говорите, неужели в полуподвалах было лучше? — возмущённо надув щёки, монументальная гора отрицательно закивала головой. — Вы только вспомните хорошенько, от чего мы ушли: удобства общие, ванна — тоже, иногда по часу можно было стоять под дверью! А на кухне? Две плиты, и те вечно заняты, чайник по расписанию кипятили! — Выпуская пар, дама деловито расправила на своей необъёмной груди свалившееся набок жабо, украшенное неподъёмной брошью. — А ноги?

— Что — ноги? — в замешательстве произнёс щуплый старичок с палочкой.

— Всю жизнь видеть из окна собственной комнаты только ноги прохожих — это, по-вашему, как — счастье? Мне до сих пор снятся ботинки, сапоги и валенки. Вечная сырость, бельё повесить негде, над керогазом и кашу варили, и пелёнки сушили. Нет, что ни говори, а пятиэтажные дома против наших подвалов — царские хоромы. Если бы не Никита Сергеевич, люди до сих пор бы в подвалах гнили.

— Да, жаль, что он вышел на пенсию, — внимательно рассматривая щель над дверью кабинета, женщина с чёрным платком на плечах несколько раз качнулась всем корпусом вперёд. — Хороший человек был, сколько для людей добра сделал, только оно быстро забылось. А по мне, за одно то, что он лагерников возвернул, ему и в пояс поклониться надо. Вот как бывает, в апреле с юбилеем поздравляли, а в октябре — на пенсию турнули…

— Да уж… — Потерев ладонью щёку, старичок опасливо оглянулся по сторонам, и по его интонации невозможно было понять, соглашается он со словами соседки или, уклонившись от скользкой темы, предпочитает сохранить нейтралитет.

— Здравствуйте, Юрий Степанович! — Из дальнего конца коридора донеслись тяжёлые мужские шаги, и голоса больных заметно оживились.

— Юрий Степанович, а возможно ли договориться, чтобы сестра с уколами приходила к Сашеньке прямо на дом?

— Скажите, я могу попросить направление…

— Мне бы рецептик выписать…

Выглянув из-за угла колонны, Наталья обнаружила, что около двери кабинета наконец-то соизволил появиться высокий представительный мужчина в белом халате, судя по всему, её участковый терапевт.

— Явился — не запылился, — едко прошипела Крамская, и губы её сложились в маленький злобный кружок.

Наталья критически осмотрела могучую фигуру доктора с головы до ног, но, к сожалению, придраться было не к чему: халат и колпак были идеально выстираны и накрахмалены; под воротом свежей рубашки завязан тёмно-серый, вполне приличный галстук, а округлые мыски кожаных зимних сапог до блеска начищены чёрным гуталином.

Не найдя во внешности врача ничего, к чему бы можно было полноценно привязаться, Крамская с ожесточением полоснула доктора взглядом и неохотно отвела глаза в сторону. Ах-ах, Айболит прибыл, молитесь на него! Только не нужно корчить из себя святошу: плавали, знаем, на жалкую зарплату рядового участкового такой рубашечки не купишь, да и ботиночки на тебе не дешёвые…

— Мне сказали, вы в двадцать шестой крайняя?

Неожиданно прозвучавший из-за спины голос заставил Крамскую вздрогнуть. Сгустившись, тишина резанула Наталью по ушам, и она почувствовала, как, подобравшись к горлу, сердце начало судорожно выплясывать где-то в области гортани. Отхлынув от лица и рук, кровь лавиной устремилась вниз, к щиколоткам, и, обжигая подошвы, намертво приварила Крамскую к полу.

— Так вы стоите или нет? — чуть громче переспросила женщина и, обойдя неподвижную фигуру Крамской, заглянула ей в лицо.

— Ты-ы-ы? — чувствуя, как губы покрываются тоненькой сухой корочкой, скрипнув зубами, через силу выдавила Крамская.

— Не может быть! — слегка откинувшись назад, Шелестова наклонила голову набок и, глядя в перекошенное постаревшее лицо бывшей соперницы, довольно улыбнулась. — А где же телохранители мадам? Были, да все вышли?

Смерив хабалку высокомерным взглядом, Наталья обошла Любаню по кругу, словно осматривая со всех сторон раритетную вещь и, остановившись напротив, вгляделась в лицо той, из-за которой её жизнь пошла под откос.

— А я смотрю, ты не молодеешь. — Тонкие губы Крамской натянуто улыбнулись, и в выцветших глазах промелькнула искорка злорадности. — И как оно, растить ребёночка одной?

— Лучше растить одной, чем не иметь вовсе, — наполнив голос патокой, сладко откликнулась Шелестова и, увидев, как жалко дрогнули губы Натальи, поняла, что удар попал точно в яблочко. — А что касается времени, так оно для всех одинаково: в другую сторону не бежит ни для кого, только в двадцать это не так заметно, как в сорок шесть. Хотя… — Шелестова намеренно замялась, оттягивая сладкий удар, — когда наступает время думать о внуках, наверное, страшно осознавать, что после твоей смерти на земле не останется никого, кто бы тебя помнил.

— Я смотрю, ты умна не по годам. — Нарисованные стрелки бровей Крамской почти сошлись у переносицы, и между ними появилась острая вертикальная отметина, похожая на глубокий короткий шрам.

— Горе от ума бывает только у классиков, у прочих смертных горе случается исключительно от его отсутствия, — не полезла за словом в карман Шелестова.

— Свернуть чужому мужику мозги набекрень — большого ума не требуется.

— Кому — чужой, а кому — отец родной.

— Я знала Мишку тогда, когда тебя ещё мама с папой не придумали. — Оценив собственную шутку по достоинству, Наталья весело улыбнулась. Мысль о том, что она крутила с Михаилом любовь тогда, когда эта соплячка ещё лежала в мокрых пелёнках, показалась ей на редкость забавной.

— Однако это не помешало Михаилу бросить вас и выбрать меня, — спокойно откликнулась Шелестова. — За те два года, что мы были с ним знакомы, я смогла дать ему больше, чем вы за все тридцать, вместе взятых.

— Да что ты знаешь о нашей жизни? Для мужчины счастье не в пелёнках, поверь мне, деточка, — на выдохе проговорила Наташа. — Я любила Михаила, а ты его только использовала.

— Насколько я смогла понять, исключительно от великой любви к Михаилу ваше заявление оказалось на столе Берестова? — Кошачьи глаза Шелестовой дерзко сверкнули. — Да, я использовала Крамского на полную катушку, и я это признаю. Никакой взаимной любви между нами никогда не было, но после его смерти я — богатая женщина, а вы — ничто, горстка пыли у дороги.

— И в чём же, позволь поинтересоваться, кроме однокомнатной квартиры — хитростью выманенной у моего же Миши — состоит твоё несметное богатство? — умело играя интонациями, язвительно проговорила Крамская. — Уж не в мокрых ли пелёнках и слюнявых нагрудничках?

— Моё богатство не в рублях и не в квадратных метрах. — Вскинув подбородок, Люба слегка улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — У меня есть то, что стоит дороже всех денег мира и за что вы готовы были бы отдать душу: молодость, красота и сын от любимого человека.

— Какая несусветная глупость! — засмеялась в голос Наталья. — И ты думаешь, я поверю в твои бредни? Сын от любимого человека! Ох, держите меня крепче! Разве не ты только что говорила, что не испытывала к Михаилу никакой любви?

— А при чём здесь Крамской? — В лице Шелестовой появилось что-то лисье, и кривая улыбка Натальи поползла вниз.

— Что ты хочешь этим сказать? — забыв о стерильности, Наталья нащупала руками угол грязно-розовый колонны и, тяжело дыша, впилась глазами в ненавистное лицо.

— Я хочу сказать, что после смерти Миши наши дорожки разошлись, и мне с вами абсолютно нечего делить. У вас теперь, Наталья Юрьевна, ничего, кроме неуплаченных счетов, не осталось, а поскольку каждый должен платить только за самого себя, мы с вами в расчёте.

— Двадцать пять — последняя цена, и так в убыток отдаю. — Потянув за картонную обложку, торгаш отобрал у Кирилла пластинку и, смахнув с фотографии несуществующие пылинки, любовно посмотрел на ливерпульскую четвёрку. Четверо молоденьких длинноволосых англичан лучезарно улыбались с обложки, а строгие, глухие, застёгнутые до самого горла пиджаки, только подчёркивали их молодость.

— Может, пятёрочку скинешь? — В глазах Кряжина на какой-то момент промелькнула надежда, но мгновенно разбилась о холодную неприступность лица могучего детины с огромной сумкой.

— А даром тебе её не отдать? — сердито насупившись, фарцовщик окинул стоявшую напротив него парочку недоброжелательным взглядом. — Чего ты торгуешься, цен, что ли, не знаешь? Пластинка — тридцать, катушка — пятнадцать, нет денег — возьми фотку, по дешевке отдам — от рубля до пяти, смотря какой размер будешь брать.

— А наклейки на коробок у тебя с собой случайно нет? — Тон парня зацепил Кряжина основательно.

— Есть, только она коллекционная, так что четвертичном здесь не отделаешься. — С удовольствием наблюдая за тем, как передёрнулось лицо Кирилла, громила в потёртых джинсах широко оскалился. — Знаешь, где дешевле, — ступай, я тебя не держу.

Подхватив сумку, деляга повернулся к Кряжиным спиной и, загребая ногами, отошёл в сторону. Остановившись в нескольких метрах, он поставил свою драгоценную ношу на асфальт и, зажав сигарету зубами, неторопливо полез в карман за спичками. Конечно, торговать из-под полы, было делом опасным, особенно здесь, чуть ли не в центре Москвы, на улице Двадцать пятого Октября, но, что ни говори, прибыльнее место для торговли трудно было отыскать. Каждая дворовая собака знала, что у первой аптеки можно купить всё, ну, или почти всё.

Демонстрируя полную потерю интереса к нерешительным покупателям, парень с сумкой наклонился над сложенными ладонями и, глубоко затянувшись, отбросил горелую спичку на газон. Оценив профессиональным взглядом студенческую парочку, он удовлетворённо отметил самоуверенность смуглого юноши, немое обожание в серо-зелёных глазах девушки и понял: эти двое с пустыми руками отсюда не уйдут.

— Вот ведь жила какая! — Кирилл метнул в сторону парня возмущённый взгляд. — Пластинка не стоит и половины того, что эта спекулянтская морда за неё просит.

— Конечно, ей красная цепа — три рубля, — желая поддержать Кирилла, Марья с отвращением взглянула на бессовестного вымогателя. — Я понимаю, если бы какая нужная вещь была, а то — пластинка. Давай лучше на эти деньги тебе новые ботинки купим или куда-нибудь сходим. — Не замечая, как лицо Кирилла превращается в злую маску и глаза подёргиваются тонкой полупрозрачной плёночкой, Марья снова бросила косой взгляд на мужчину у газона. — Слушай, Кирочка, а зачем мы будем откладывать удовольствие в дальний ящик? Тут совсем недалеко Третьяковка, может, рванём?

Марья подняла глаза на Кирилла и осеклась: подрагивая крыльями носа, Кряжин, не моргая, смотрел ей в лицо, и в его взгляде было столько ожесточения и злости, что, казалось, ещё несколько мгновений, и от него посыплются электрические искры. Почувствовав, как жгучие иголочки страха больно ободрали её кожу, Марья невольно вздрогнула, и улыбка её тонких розовых губ виновато изломалась.

— Значит, говоришь, ботинки? — негромко, будто рассуждая сам с собой, вкрадчиво произнёс он.

— Ботинки… — переходя на шёпот, неопределённо пролепетала Марья.

Скользнув по лицу девушки, взгляд Кряжина медленно опустился к её шее, и на какой-то миг Маша почувствовала, будто вокруг её горла, сжавшись плотным цепким кольцом, соединились безжалостные пальцы мужа. Сдвигаясь всё ближе, пальцы с силой сдавливали гортань, и, глухо пульсируя, перед глазами плыли яркие жёлтые круги.

— Значит, ботинки…

Наклонясь к самому лицу Марьи, Кирилл сжал губы в тонкую линию, и под его смуглой кожей забегали круглые, упругие желваки. Глядя в перепуганные глаза жены, Кирилл вдруг отчётливо представил слегка раскосые, нагловатые кошачьи глаза Шелестовой, и дрожащая, сжавшаяся в комок Марья вызвала у него новый прилив неудержимой злобы.

— Да что с тобой такое, в самом деле, что я не так сказала? — От близости лица Кирилла у Марьи заломило глаза и, застилая белый свет, в воздухе запрыгали мелкие чёрные мушки. — Кирочка, миленький, ну что ты так расстроился? Если это для тебя так важно, давай ужмёмся и купим эту несчастную пластинку.

— Дело не в пластинке, Марьяш. — Мотнув головой, Кряжин вдруг понял, что сейчас, в эту самую минуту, он скажет вслух то, что тяжёлым камнем лежало у него на душе долгих четыре года.

— Тогда в чём?

— В тебе. — Испаряясь каплей воды на ветру, злость и ненависть сами собой стали сходить на «нет». — Я тебя не люблю, Марья, и никогда не любил. — Улыбнувшись по-детски светло и чисто, Кирилл ощутил, как со звоном, раскалываясь на тысячи кусочков, к его ногам падают осколки его непутёвой жизни.

— Кирочка!..

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет собрать обломки его жалкой правды и склеить их жизнь наново, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно растаптывая каблуками остатки долгих лет, он перемалывал месяцы в недели, а недели в дни, и, разлетаясь мелкой пылью, счастье Марьи уходило без следа.

— Кирилл!.. — Приложив узкие ладони к вискам, Марья смотрела в родное лицо и не могла поверить, что всё это происходит с ней наяву.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; оседая ровной мутной плёнкой, на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как, ускоряясь, по его жилам бежит молодая горячая кровь.

— Я виноват перед тобой, Марьяшка. Женившись не по любви, я украл эти годы не только у себя, но и у тебя. Но у меня есть оправдание: тогда, четыре года назад, отец приставил мне к груди свой обрез, и, не оставив выбора, всё решил за меня.

— Что-о-о?! — Не веря своим ушам, Марья отпрянула от Кирилла.

— Я струсил, понимаешь, струсил! — Освобождаясь от груза вины, Кряжин говорил всё быстрее и, следя за мелькавшими перед его глазами картинками из прошлого, подобно одолень-траве, возрождался заново. — Я сватался к тебе, потому что у меня не было другого выхода, и, если бы ты только знала, как я мечтал, чтобы ты мне отказала!

— Это не может быть правдой! — Чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.

— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, и ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?