Танго втроём. Неудобная любовь

— Отчего ж не приглянуть? — Тяжело повиснув на черенке внушительной метлы, Гранина доброжелательно улыбнулась, и, растопырившись в разные стороны, прочные берёзовые прутья шаркнули по асфальту. — Я, Пал Саныч, всех туточки знаю, чай, не первый год за здешними жильцами прибираю, так что уж вы не волнуйтесь, всё будет в порядочке.

Скривившись, как от горькой пилюли, Лорх с негодованием поджал уголки губ. Его благородные, можно сказать, царские имя и отчество, панибратски урезанные этим пугалом в заляпанной одежде чуть ли не вдвое, прозвучали как кличка, которая была бы под стать какому-нибудь работяге из-за станка, а не второму секретарю горкома партии. Приподняв свой узенький лисий подбородок, Павел Александрович выдержал паузу, давая понять, что бестактность обслуги не осталась незамеченной, почти не разжимая губ, высокомерно процедил:

— Да уж, уважаемая, займитесь, поддерживать порядок — ваша прямая обязанность. Вам за это государство платит деньги.

Коснувшись перчатками края шляпы, не дожидаясь реакции на свои слова, Лорх развернулся на каблуках и быстрыми шагами направился к служебной «Волге».

— Пфуй! — возмущённо выпустив через щёки воздух, Гранина с силой надавила на метлу, и та громко хрустнула.

Что ни говори, а прежние жильцы были не чета нынешним. Бывало, праздник не праздник, а не обидят: то денег дадут, то какое пальтишко или плащик с барского плеча кинут, да и вещи-то все были, почитай что, новёхонькие, таких в магазинах не сыщешь…

— Что, Еремеевна, новые-то тебя не сильно жалуют? — дышавшая воздухом у дверей своего подъезда, слышавшая весь разговор до единого слова, Тамара Капитоновна подошла к Граниной и, не отрывая глаз от отъезжающей чёрной «Волги», неодобрительно выдохнула.

— Куда уж нам, — голос Еремеевны обиженно надломился, — нача-а-альство! Деньгами попрекает, а сам сроду ни копейки не дал. Зарплату тебе, говорит, государство положило приличную…

— Да, Мишка-покойник, который в этой квартире до них жил, тот проще был. — Причмокнув, Тамара Капитоновна достала из-за отворота плаща отутюженный носовой платочек и, прикладывая его к слезящимся от ветра глазам, несколько раз едва слышно шмыгнула носом.

— Хороший Михаил Виктории человек был, справедливый, никогда зазря не обидит, не то что эти, — Гранина с обидой мотнула головой в том направлении, куда уехала служебная «Волга».

— Он-то — ничего, а вот его Наташка — штучка ещё та была, прямо, куда деться, дворянских кровей, да и только, — строго прервала причитания Граниной Тамара Капитоновна. — Бывало, идёт, в твою сторону головы не повернёт. Нос задерёт, глаза закатит — аж распирает её от важности, словно опару в кастрюле.

— Она своё получила. — Махнув рукой в брезентовой рукавице, Дарья Еремеевна провела сверху вниз по отполированной за многие годы ручке метлы. — Как Викторыча не стало, так с неё гонор-то быстро сполз. Когда ей велели выкатываться из казённой кватеры, с ней чуть удар не приключился. Сначала всё кипятилась, руками размахивала, обещала нажалиться куда следует, а потом — ничего, поутихла. А когда дело до переезда дошло, и вовсе хвост поджала.

— Ну да, она же думала, что её в память о Михаиле пальцем тронуть не посмеют, — едко прибавила Тамара.

— Как же, как же, помню я эту историю, всё у меня на глазах вышло. — При воспоминании о чудесном событии полуторагодовалой давности Гранина довольно улыбнулась, и от уголков её глаз поползли тонкие лучики частых морщинок. — Ей тогда предлагали одну кватеру за другой, а она, как королевишна, всё ковырялась, думала, как бы не продешевить: то метро далеко, то соседи — рвань подзаборная, то районишко захудалый, то под самыми окнами — дорога.

— И что бабе бы остановиться! — с пониманием поддакнула Тамара.

— Вот именно! — по мере приближения к развязке распаляясь всё больше и больше, входила в азарт Еремеевна. — Довыбиралась на свою голову, чуть в коммуналку не угодила. Хорошо ещё, что вовремя одумалась и на подселение согласилась, оно, вроде как и коммуналка, но всё ж не обчая.

— А она думала, за ней до конца жизни бегать станут. Больно она кому нужна! — Злорадно пожевав губами, Капитоновна убрала под платок выбившиеся на висках пряди. — Ничего, ей и этого за глаза хватит. Все они одним миром мазаны, эти-то. — Закатив глаза к небу, она глубокомысленно повела бровями. — Небось Крамской не сиротой её оставил, проживёт как-нибудь, почище нас всех.

— Говорят, она на работу устроилась, — прищурилась Гранина и, помедлив, словно оставляя на десерт самое вкусное, сладко протянула: — Вахтёршей.

— Кем? — от удивления Тамара Капитоновна чуть не поперхнулась.

— Вахтёршей, в ентом самом горкоме, где наш Викторыч заседал. Говорят, видели её там — у дверей сидит, рта не разевает, прямая, как палка, худющая, злющая. Я сама-то её не видала, — опережая готовый сорваться вопрос, зачастила она, — но Чистовы со второго парадного, которые с ними всё дружили, видели её там своими глазами. Татьяна Фёдоровна говорила, бывший начальник Наташкиного мужа за неё лично хлопотал. Что уж там между ними произошло — не знаю, Чистова говорила, он сперва никак не хотел её брать, но потом, видно, передумал.

— Да уж, конечно, рука руку моет, — понижая голос, как будто их мог услышать кто-то посторонний, почти шёпотом ответила Гвоздева. — Они друг друга не бросят, это мы — живи, как знаешь, а они, — она снова завела глаза наверх, — они один за другого горой стоять будут, хоть и съесть готовы друг друга живьём.

— Оно, конечно, всё так, — переложив ручку метлы на другое плечо, Гранина согласно кивнула, — только я не могу себе представить, как она ладит с той, другой.

— С какой другой? — широко раскрыла глаза Капитоновна, и, поняв, что Гвоздева ничегошеньки не знает о самом интересном, Гранина заметно оживилась.

— Пока Михаил Викторыч был жив, помимо его кикиморы, у него другая баба была, молодая, красивая… — сообщая страшную военную тайну, Гранина приняла важный вид и, напыжившись, стала похожа на куклу, надетую на заварочный чайник.

— Да что ты! — прикрывая рукой рот, изумлённо ахнула Гвоздева.

— Побожиться могу, чистая правда! Если бы сама не знала! — горячо подтвердила Еремеевна.

— И давно он так? — Лицо Капитоновны, вытянувшись, стало напоминать грушу дюшес.

— Точно тебе сказать не могу, наверное, года за полтора-два до того, как его ударом хватило. Откудова эта краля взялась, мне тоже неведомо, но живёт она где-то совсем близко. Когда Викторыч к ней уходил, он никогда служебной машины не вызывал, а поскольку общественного транспорта он на нюх переносить не мог — значит, думай сама, — качнув метлой, резюмировала Гранина.

— И что же с этой… — видимо, захотев ввернуть неприличное словцо, Гвоздева на миг запнулась, и, проглотив слюни, попыталась подобрать слова поприличнее, — …с этой девкой сталося, после Мишкиной-то смерти?

— Кто его знает, — шумно втянула воздух ноздрями Гранина. — Наталья-то, по сравнению с прежними своими хоромами, почитай что, в углу ютиться, а эту я вижу часто, значит, никто её никуда с кватеры не турнул.

— Это как же понимать? Неужто эта краля новому горкомовскому начальнику по наследству от Мишки перешла?

— Да пёс их всех разберёт, у них там такой собачник! Кто кому роднёй приходится, а кто — так, лишний пришей-пристебай, лучше в ихние дела не влезать, — деловито посоветовала Гранина. — Ты сама посуди, оне все партейные, где уж нам с тобой с рязанской моськой в калашный ряд!

— И то правда. — Налетевший порыв ветра выжал из Гвоздевой две скупые слезинки, и, прищурившись, Тамара Капитоновна вновь прижала к глазам носовой платок.

— Не знаю, врёт Чистова или нет, да только как-то обмолвилась она, будто бы однажды видела она эту кралю у дверей горкома под руку с мужем родной Мишкиной племянницы, — потоптавшись на месте, Дарья Еремеевна привычно взяла метлу наперевес. — Чистова говорила, сбежал потом этот парень от Машки на Север: не то в Мурманск, не то в Архангельск, а может, ещё куда… — неуверенно проговорила она и, бубня себе под нос что-то нечленораздельное, неспешно двинулась вдоль дома.

— Ну что?

— Как?

Обступив Геннадия со всех сторон, девчонки наперебой забрасывали его вопросами и нетерпеливо дёргали за рукава рубашки. Насупленный, с опущенными плечами, красный, как варёный рак, Генка сердито озирался по сторонам и, похлопывая себя по карманам, никак не мог нащупать открытую пачку «Астры».

— Ген, о чём они с тобой так долго говорили?

— А скажи, ведомость с оценками у них на столе, да?

— Да отстаньте вы все, расшумелись, как сороки! — Не выдержав взволнованной трескотни девчоночьих голосов, Генка попытался раздвинуть локтями толпу, собравшуюся у дверей аудитории, где заседала комиссия по распределению.

— Подожди же, ну, Геночка! Успеешь ты ещё покурить. Расскажи, как всё было! — Перекрыв пути к отступлению, девушки окружили Гену, и, зажатый со всех сторон, Карамышев сдался.

— Да чего рассказывать-то, рассказывать-то особо и нечего, — с досадой проговорил он и, затолкав папиросу обратно, переложил пачку в нагрудный карман рубашки. — Ну что… Назвали мою фамилию, вошёл я в класс — там комиссия, столы — вот так вот, вдоль доски. — Представив расположение парт в аудитории, Карамышев развернулся боком ко входу в учебную комнату и, выставив впереди себя руку, резко полоснул ей по воздуху. — За столами — шестеро, только я, кроме двоих — Анастасии Дмитриевны и Игоря Кузьмича, — никого из них не знаю, наверное, начальство какое, — выдвинул предположение он.

— Да какая разница, ты говори, о чём спрашивали! — нетерпеливо перебил голос из заднего ряда.

— Ну вышел я на середину комнаты, встал — руки по швам, а они все молчат, только бумажки перебирают. Я тоже молчу, жду. — Переживая всё заново, Генка нахмурился, и брови его недовольно зацепились одна за другую. — Потом один из них, который по центру, и говорит: «Вы — Карамышев Геннадий Алексеевич»? Я отвечаю: «Ну мол, я». А он: «Как же это у вас, Геннадий Алексеевич, в дипломе одни «удовлетворительно» стоят? Что же вы сможете преподать советским ребятишкам, если сами не имеете достаточной квалификации?»

При воспоминании о словах председателя распределительной комиссии Генка насупился ещё больше, и на его щеках появились красные пятна.

— Так и сказал? — во всеобщей нависшей тишине тоненький девичий голосок был похож на слабый писк комара.

— Так и сказал! — качнув белёсым чубом, сердито откликнулся Генка. — Я стою, не знаю, куда глаза спрятать, а он уставился на меня, того и гляди, слопает. Чуть со стыда сквозь землю не провалился, — глядя себе под ноги, с досадой буркнул он.

— Если бы ты почаще книгу в руки брал, не пришлось бы со стыда сгорать! — не удержалась от замечания Самсонова, но, испуганные тем, что Геннадий, обидевшись на её замечание, может уйти прочь, не рассказав самого главного, девчонки зашикали на неё со всех сторон.

— Ген, а что было потом?

— Я постарался как-то оправдаться, но, по-моему, вышло не очень убедительно, — честно сознался Карамышев. — Не успел я договорить, как старичок у окна и какая-то женщина рядом с ним зашептались, а потом, что-то пометив в бумагах, передали их в центр стола. Дальше всё пошло быстро. Игорь Кузьмич сверился с ведомостью, кивнул въедливому старичку, и тот заявил: поскольку, говорит, молодой человек, учителя английского нужны не только в городах, но и в других уголках нашей необъятной Родины, придётся вам потрудиться в Казахстане. Вот, говорит, у нас имеется запрос из села Азыр, находящегося в двадцати шести километрах от районного центра Аркалык. Место, конечно, не бойкое, но и там люди живут. Хотел я возмутиться, да кто меня с такими оценками слушать станет?! — неожиданно вспыхнул он. — Я ещё понимаю, был бы красный диплом, а тут — эх! — С досадой махнув рукой, Генка протиснулся сквозь толпу притихших девчонок и, перепрыгивая через две ступени, побежал на улицу.

— Лихо Гешу прижали!

Потерев переносицу, Николай хотел броситься вслед другу, но из общей толпы вынырнула Самсонова и ухватила его за рукав.

— И далеко ты отправился? А если сейчас позовут тебя, ты об этом подумал?

— Ты чего, не слышала? — рванувшись, Николай посмотрел вслед исчезнувшему другу. — Генку отправляют в какой-то Мухосранск.

— Ну и что из этого? — смерив Николая уничижительным взглядом, привычным жестом Самсонова убрала кудри за уши.

— У него же в Москве жена, они об этом подумали? — бросив негодующий взгляд на аудиторию, где творилась такая несправедливость, Николай сурово сверкнул глазами. — Нужно пойти и сказать им об этом. Ты же староста, вот и ступай!

Взяв Юлю за плечо, он развернул её лицом к учебному кабинету, но она, упираясь руками и ногами, отрицательно замотала головой.

— Не пихайся, Ласточкин, я всё равно не пойду просить за твоего приятеля.

— Это ещё почему? — Еле сдерживаясь, Николай сжал свои огромные ладони в кулаки.

— Кто-то же должен поехать по запросу в Казахстан, — поправляя брошь на груди, с достоинством изрекла та.

— Почему этим кем-то должен быть обязательно Генка?!

— А почему бы и не он? — приподняв брови, Самсонова вскинула вверх острый подбородок. — Если Карамышев не заслужил распределения лучше, пусть едет в свой аул. Вот я училась днями и ночами, уж, наверное, меня в такую дыру не зашлют. Вы с Генкой гуляли, а на сессиях всеми правдами и неправдами вымаливали себе трояки, так что же вы теперь хотите?

— Если бы мы были уж так плохи, зачем бы нас нужно было держать? — во весь голос возмутился Николай. — Тебя послушать — так нас нужно было гнать отсюда с первого триместра поганой метлой!

— По совести, нужно было бы! — звонко отчеканила Самсонова.

— Тогда чего ж нас держали?!

— Да потому что в группе на двадцать пять девочек было всего три парня, вы с Генкой да Кряжин, — в лоб выпалила она. — В пединститут нормальных ребят на аркане не затащишь, сюда идут только такие, как вы: или инвалиды, или женатые!

— Да что б тебя, дуру, на Колыму упрятали! — Поняв, что помощи от Самсоновой не дождёшься, Николай повернулся к ней спиной и, не желая продолжать бесполезные дебаты, отошёл в сторону.

— Ласточкин! — в дверях аудитории возникла плотная фигура заместителя декана, Анастасии Дмитриевны, и, позабыв о вредной старосте, Николай поспешил к ней.

— Да-a, девочки, неизвестно, кому что светит, — с расстановкой протянула Юля, провожая злым взглядом удаляющегося на собеседование Николая.

— А я даже выбирать не стану, куда отправят, туда и поеду, — мягко улыбнулась худенькая девушка с пышной косой. — Чего волноваться попусту? Всё равно будет так, как решит комиссия, — нервно улыбнулась она, и было заметно, что на самом деле она волнуется ничуть не меньше остальных. — По крайней мере, мы все в одинаковых условиях, — тоненько проговорила она, ища глазами поддержки у стоявших рядом девочек.

— Все, да не все, — оборвав утешительницу на полуслове, Юлия оправила на себе длинную юбку и, скосив глаза вправо, кивнула на Марью, разговаривавшую с подружками у перилл дальней лестницы. — Над некоторыми руку держат с самого поступления, так что кроме нас кандидатур на московское распределение достаточно.

— Зачем ты так говоришь, — покраснев до ушей, Нина поправила на переносице толстую дешёвую оправу школьных очков. — Маша все пять лет из-за учебников не вылезала, она окончила институт с красным дипломом, была признана лучшей ученицей курса, так что своё право остаться в Москве она отработала.

— Когда тебе в клювик всё готовое кладут, чего бы и не заниматься? — едко возразила Юлия. — Вон, Вика пять лет по электричкам моталась, а ты, ты. Разве мы не знаем, каким трудом далась учёба тебе? Вообще удивительно, как ты смогла окончить институт при таких каторжных условиях! — звонко выкрикнула она, и, привлечённые её последними словами, к ним обернулись сразу несколько студентов. — Что же Вике никто квартиры в Москве не подарил? Или, может, Кряжиной пришлось, как тебе, по ночам чужое тряпьё стирать?

— Замолчи! — прижав ладони к щекам, Нина едва заметно согнула колени и, словно защищаясь от сыплющихся раскалёнными углями слов старосты, что есть силы зажмурилась.

— А ты мне рот не затыкай! — жёстко сказала Самсонова. — Все знают, Кряжину в институт богатый дядюшка пропихнул, да вот незадача — помер не вовремя, а то бы и с распределением у неё проблем не было. Хотя, очевидно, их и так не возникнет. — Губы Юли презрительно изогнулись. — У неё куплено всё заранее, и оценки в сессию, и распределительное открепление. Это нам три года гнить в медвежьем углу, а такие, как она, будут наслаждаться столичной жизнью.

— Зачем ты говоришь за всех? — перекинув косу назад, девушка с мягкой улыбкой с укором посмотрела Самсоновой в лицо. — Если ты староста, это ещё не означает, что ты можешь говорить от лица всех. Лично я так не думаю.

— А тут и думать нечего! — накрутив себя, Юля была уже не в состоянии нажать на тормоза. — Эта деревенская выскочка останется в Москве, а нас, коренных москвичей, отправят в какой-нибудь аул, как Генку!

— Она добрая и трудолюбивая! — подала свой голос в защиту подруги Нина, от всей души желая, чтобы стоявшая у самой лестницы Марья не услышала слов Юли.

— Ага, до такой степени добрая, что Кряжин, как от чумы, удрал от неё без оглядки!

Намеренно произнеся фамилию Кирилла отчётливо и громко, Самсонова насмешливо прищурилась и демонстративно ткнула в сторону Марьи пальцем. Увидев жест старосты и услышав её последние слова, Марья снялась с места и, сжав зубы, медленно двинулась в сторону Юлии.

— Ну и как нам поступить с этим светочем знаний? — прислушиваясь к восторженным воплям Ласточкина, нежданно-негаданно получившего распределение в солнечную Одессу и во всеуслышание оповещавшего о своей радости родные пенаты, Анастасия Дмитриевна подчеркнула фамилию Кряжиной толстой чернильной полосой и, проставив напротив неё жирный вопросительный знак, внимательно посмотрела на притихшую комиссию.

— Исходя из положений законодательства, студенту, окончившему вуз с красным дипломом, при распределении должны полагаться определенные льготы, — несмело кашлянув, узенький старичок, сидящий у самого окна поправил на шее старомодный галстук.

— С точки зрения закона распределение студентов — вообще чистейшей воды профанация, и уж кому-кому, а вам, Пётр Вениаминович, это известно не хуже моего, — напирая животом на край стола, Анастасия Дмитриевна укоризненно взглянула поверх очков на пришлого старичка.

— К сожалению, Анастасия Дмитриевна, это так, — низенький старичок вытянул губы трубочкой и разочарованно покачал головой. — Некоторые из выпускников, особо одарённые, а следовательно, и особо пронырливые, знают об этой лазейке и успешно ею пользуются, и в этом случае мы бессильны.

— Уважаемый Пётр Вениаминович! То, о чём вы сейчас говорите, необычайно важный вопрос, но, к сожалению, у нас крайне мало времени, к тому же все присутствующие, — вытянув руку вперёд, Анастасия Дмитриевна уважительно обвела всех членов комиссии, — как мне кажется, прекрасно осведомлены об этой стороне вопроса. В связи с этим мне представляется нецелесообразным тратить драгоценное время собравшихся товарищей на общие отвлечённые темы.

Обведя четверых участников действа вопрошающим взглядом и получив их негласное одобрение, заместитель декана строго сдвинула брови, и, сникнув под её взглядом, сухонький старичок умолк.

— На повестке дня вопрос об одной из выпускниц нашего курса, некоей Кряжиной Марии Николаевне, окончившей в этом году нститут с отличием по всем предметам.

— А что с ней не так? — спросила низенькая пожилая женщина с черепаховым ободком в волосах.

— Постараюсь вкратце изложить суть вопроса. — Сосредоточенно нахмурившись, замдекана постучала перевёрнутым карандашом по крышке парты и, сделав глубокий вдох, ринулась в наступление. — Пять лет назад к нам в институт поступил звонок из вышестоящей инстанции, где в ультимативной форме нам предписывалось принять на курс Кряжину Марию Николаевну, уроженку Московской области, деревни Озерки. Заметьте, сделать это предписывалось в приказном порядке, без каких-либо оговорок, без экзаменов, собеседований и тому подобных, как мне было сказано, «ненужных проволочек».

— Подумайте только! — поражаясь грубому давлению на преподавательский состав, выразила общее возмущение дама с ободком.

— Решив пойти навстречу, я поинтересовалась, нуждается ли эта особа в студенческом общежитии, что, согласитесь, уважаемые коллеги, учитывая место прописки Марии Николаевны, было вполне логичным, на что получила достаточно резкую отповедь.

— Помилуйте, Анастасия Дмитриевна, да за что же было вам выговаривать? — с изумлением произнёс Игорь Кузьмич. — С моей точки зрения, пойдя навстречу этой девочке, вы проявили абсолютно бескорыстную заботу, за которую она должна была бы вам быть крайне признательна…

— В достаточно резкой, я бы даже сказала… грубой форме мне было объявлено, что по осени гражданка Кряжина будет иметь в своём распоряжении отдельную однокомнатную квартиру, — перебивая прочувствованную речь коллеги, с обидой выговорила Анастасия Дмитриевна, и её лицо напряжённо застыло. — Мало того, эта отдельная квартира будет располагаться на набережной, было сказано мне, неподалёку от метро «Киевская», где, как вы понимаете, живут люди далеко не бедные… — многозначительно добавила она.

— Да… история неприятная, — прижав ладонь к дряблой шее, старичок у окна натужно кашлянул. — Я глубоко сожалею о том, что вам пришлось пережить, и поверьте, мне понятно ваше состояние, но, Анастасия Дмитриевна, ведь не секрет, что по протекции вышестоящих органов в наши вузы поступает чуть ли не каждый десятый абитуриент, — вдруг выдал он.

Рассчитывая на полное понимание присутствующих, Анастасия Дмитриевна на какой-то момент замерла, но потом, словно опомнившись, шумно вздохнула, и, повернувшись к Петру Вениаминовичу всем корпусом, с нажимом произнесла:

— Я удивлена, профессор, вашей неадекватной реакцией, как, полагаю, и все находящиеся в этой аудитории.

— Но позвольте, вы же сказали, эта девушка окончила курс с отличием… — попытался он отстоять свою точку зрения.

— То есть вы хотите сказать, что результаты успеваемости Кряжиной полностью перечёркивают то унижение, которое мне… вернее, которое всем нам, — акцентируя последнее слово, замдекана заметно повысила голос, — было нанесено её высокопоставленным родственником? Я вас правильно поняла?

— Да нет… что вы, Анастасия Дмитриевна… нет, вовсе нет… — Слыша перешёптывание коллег, старичок суетливо забегал глазами и, стараясь не глядеть докладчице в лицо, заёрзал на стуле.

— Да, успеваемость этой девушки — выше всяких похвал, но до тех пор, пока… был жив… её высокопоставленный родственник, на администрацию института оказывалось постоянное давление!

Выразительная пауза, выдержанная замдекана в классических традициях умелого оратора, оказала своё действие. Вникнув в смысл сказанного и поняв, что высокая карающая длань этого важного родственника уже не в силах до них дотянуться, присутствующие заметно оживились и заговорили все разом.

— Товарищи! Товарищи! Попрошу ещё минуточку внимания! — постучав карандашом по столу, Анастасия Дмитриевна заговорила снова. — В течение пяти лет Мария Кряжина получала от института повышенную стипендию, в которой, к слову сказать, совершенно не нуждалась, — как бы между делом, вскользь, добавила она. — Я полагаю, пришла пора отдавать долг государству, вложившему в её обучение немалые суммы. Безусловно, Мария Николаевна — отличный специалист, и её красный диплом — наша общая гордость, но, мне думается, будет справедливым предоставить ей возможность проявить свои способности самостоятельно, так сказать, без чьего-либо вмешательства со стороны.

— Но испокон веку выпускникам с красным дипломом отдавалось предпочтение перед всеми прочими, — не обращаясь ни к кому конкретно, но так, чтобы услышали все, упрямо пробубнил сухонький старичок.

— Пётр Вениаминович! — произнося имя-отчество своенравного старикашки, Игорь Кузьмич встал в полный рост и выразительно взглянул на Анастасию Дмитриевну. — По большому счёту нам не понятна причина вашего недовольства. Мария Николаевна — большая умница, и, думаю, я не сильно ошибусь, если выражу всеобщее восхищение перед её трудолюбием и настойчивостью, но… — Назидательно подняв указательный палец, он сделал весьма внушительную паузу. — Как нам всем известно, в марте этого года состоялся XXIII съезд Коммунистической Партии, на котором обсуждались важные задачи, стоящие перед нашим обществом. И одной из таких задач является как раз вопрос образования. В наше непростое время, когда весь советский народ, не покладая рук, трудится на благо родной страны, каждый специалист, тем более такого уровня, как… э-э…

— Кряжина, — мгновенно придя на выручку коллеге, негромко подсказала замдекана.

— Да… как Кряжина, — небрежно кивнув головой, поблагодарил Игорь Кузьмич, — каждый толковый специалист должен полностью посвятить себя своей работе, своему делу. И не важно, в какой точке нашей необъятной Родины потребуется его помощь! — в голосе Игоря Кузьмича зазвучала высокая патетика. — Главное — не в этом. Главное — это гордость за свою страну, за то, что тебе доверено такое ответственное дело — воспитание подрастающего поколения! — Услышав аплодисменты, заведующий кафедрой скромно потупился и опустился на стул.

— Позвольте, но я читал опубликованные материалы XXIII съезда, и там ни слова не было сказано о том, чтобы выпускников вузов, окончивших институты с красным дипломом, распределяли против их воли. Помилуйте, на всём курсе у вас только восемь человек имеют красный диплом, и одна из них — Мария Кряжина! — втягивая голову в плечи, совсем тихо пробормотал борец за попранную справедливость.

— Вот ведь упёрся, одна морока с ним! И зачем только из министерства присылают на распределение такое несчастье! — теряя терпение, наклонясь к самому уху Игоря Кузьмича, едва слышно прошептала Анастасия Дмитриевна. — Ну что мне, встать и сказать в открытую, что эта Кряжина со своими выкидонами и высокопоставленными родственничками у меня вот где? — резанув ладонью у горла, она зло поджала губы.

— А чего вы ждёте, всё равно Шевлянскому ничего доказать нельзя, ставьте вопрос на голосование, и дело с концом, — изогнул правую бровь Игорь Кузьмич. — Я надеюсь, место для распределения этого юного дарования подобрано подходящее?

— Да, мною лично, с нежностью и любовью, — хохотнула Анастасия Дмитриевна и, приподняв со стула своё дородное тело, постучала карандашом по пустому стакану, стоящему на загаженном мухами стеклянном подносе рядом с графином. — Товарищи! Поступило предложение решить спорный вопрос распределения студентки методом голосования. Кто за то, чтобы Мария Николаевна была распределена на общих основаниях со всеми студентами курса, прошу поднять руки. Пятеро против одного, — после секундной паузы произнесла она. — Ну что ж, решение принято большинством голосов. Спасибо за поддержку.

Слыша, как в ушах шумит кровь, Марья сжала кулаки и медленно двинулась вдоль коридора по направлению к Самсоновой.

— Машенька, не надо! — соскользнув со щёк, ладони Нины молитвенно сомкнулись под подбородком. — Я прошу тебя, слышишь, не связывайся. Ещё несколько дней, и мы с ней больше никогда не встретимся!

— Да что мне твоя Кряжина сделает? — Высокомерно вскинув подбородок, Юля насмешливо смерила дрожащую Нину презрительным взглядом, но, увидев выражение лица Марьи, невольно отступила назад и почувствовала, как по спине побежали мурашки.

— Как же ты мне надоела, Самсонова! — Сузив глаза, Марья с ненавистью взглянула в лицо старосты. — И что тебе неймётся, что ты ко всем цепляешься?! Какое тебе дело, куда делся мой муж и чем зарабатывает на жизнь семья Нины! И что ты людям нервы треплешь, дрянь ты эдакая!

— Замолчи! — Глядя в расширившиеся, горящие зрачки Марьи, Юля испуганно вздрогнула и отступила на два шага назад, к широким фигурным перилам, идущим по периметру всего этажа.

— Я пять лет молчала, хватит! — отрезала Марья и, приблизившись к Юле вплотную, впилась в неё ненавидящим взглядом. — Какая же ты гадина, вздорная и пошлая кукла!

Подходя с каждым словом всё ближе и ближе, она наступала на ноги вконец опешившей от неожиданного напора Самсоновой, и та, зажатая между Марьей и парапетом, вынуждена была отклоняться назад.

— Ты что, с ума сошла?! — Коснувшись спиной камня, Юля уронила сумку, схватилась руками за витые столбики перил, взвизгнула, и на глазах её проступили слёзы. — Уберите её, кто-нибудь! Она же меня убьёт!

— Кряжина, пройдите!

Голос Анастасии Дмитриевны заставил Марью прийти в себя.

— Мы с тобой ещё поговорим, — выдохнув Самсоновой прямо в лицо, Марья помедлила, но потом всё-таки выпустила свою жертву и, развернувшись, пошла к дверям аудитории.

— Ненормальная! — От пережитого волнения Юля всхлипнула и, скривив губы, хотела добавить что-нибудь ещё, но побоялась: стоящая рядом Нина могла передать её слова этому чудовищу в юбке.

— Итак, Мария Николаевна, мы все, весь наш преподавательский состав, поздравляем вас с успешным окончанием института и хотим сообщить, что вам выпала честь представлять наш областной педагогический институт в славном городе Мурманске, — широко улыбаясь, замдекана с чувством пожала Марье руку и, искренне счастливая всем происходящим, просияла.

— В Мурманске? — не поверив своим ушам, старенький профессор вскинул на Анастасию Дмитриевну удивлённый взгляд, но его восклицание потонуло в громких аплодисментах присутствующих.

— Надеюсь, три года обязательной отработки станут для вас успешными, и вы вернётесь в Москву с незабываемыми впечатлениями. — Замдекана наслаждалась своей местью и внимательно следила за выражением лица ненавистной выскочки, но в глазах Марьи светилась неподдельная радость. — От всей души желаю вам успеха в нашем нелёгком труде педагога и… ещё раз поздравляю!

— Спасибо вам всем! — Марья выглядела самой счастливой на свете и, прижимая бланк с распределением к груди, просто сияла от счастья. — Если бы вы только знали, как я вам благодарна!

Поражённая до глубины души таким неожиданным поворотом, Анастасия Дмитриевна во все глаза смотрела на умственно неполноценную личность, с любовью прижимавшую открепление к груди и, похоже, совершенно не удручённую своим скверным распределением, и чувствовала, что по какой-то неизвестной ей причине большего подарка для этой особы она сделать просто не могла. С досадой закусив губу, вынужденная сохранять хорошую мину при плохой игре, она через силу улыбалась. А в душе Марьи, звеня серебряными колокольчиками, переливалось волшебное слово, от которого её душа готова была взлететь в синюю высь июньского неба: Мурманск.

— Любовь Григорьевна, эта пятница — последний день работы нашего садика, на июль и август мы закрываемся. — Сняв с бокового крючка шкафчика тряпочный мешок с детскими вещами, воспитательница протянула его Любе. — Если Мишенька летом будет в Москве, дежурный сад готов его зачислить в наборную группу с теми детишками, которых родителям некуда пристроить. Я вам сейчас напишу адрес этого садика. — Повернувшись, воспитательница хотела пойти в группу за листком и карандашом, уверенная в том, что уж кому-кому, а Шелестовой, воспитывающей сына одной, этот адрес пригодится наверняка.

— Не стоит беспокойства, Зоя Евдокимовна, Миши летом в Москве не будет.

— Вот как? — остановившись в дверях, воспитательница посмотрела на Любу с нескрываемым любопытством. — А где же он будет?

— Он на два месяца поедет к бабушке с дедушкой в деревню. — Стараясь не обращать внимания на любопытный взгляд педагога, Люба свернула мешок с пижамой и сандаликами вдвое и, положив его в сумку, сделала шаг по направлению к группе.

По всем правилам хорошего тона, на этой фразе Зоя Евдокимовна должна была бы окончить расспросы и, вызвав мальчика из игровой, попрощаться с Шелестовыми до следующего утра, но, не в силах побороть искушение, застыв в проёме двери, она округлила глаза и, удивлённо глядя в лицо молодой мамочки, возбуждённо произнесла:

— Как, разве у Миши есть дедушка? Странно… он никогда об этом не говорил. Обычно дети делятся с воспитателями всем, даже тем, что порой родителям хотелось бы утаить… Ну вы меня понимаете… — замявшись, Зоя Евдокимовна усмехнулась и сделала в воздухе неопределённый жест рукой.

Видя, что Любовь Григорьевна не расположена к откровенности, воспитательница огорчённо вздохнула. Надо же, какой интересный поворот событий, а она не в курсе. О том, что погибший отец Миши — детдомовец, в саду стало известно ещё в феврале, когда заведующая определяла ребёночка в младшую группу, но в том, что у Любови Григорьевны нет отца, она была уверена полностью. В самом деле, не мог же мальчик за полгода посещения сада так часто рассказывать о бабушке и ни разу не упомянуть о своём дедушке.

— А что, бабушка с дедушкой берут к себе Мишеньку впервые? — понимая, что она совершает бестактность, Зоя Евдокимовна слегка смутилась, но любопытство было слишком сильно.

— Да, — односложно ответив на вопрос, Люба заглянула в группу, но любопытство воспитательницы было не только не удовлетворено, напротив, заинтригованная до крайней степени, Зоя Евдокимовна горела желанием прояснить ситуацию до конца.

— А вы не боитесь отпускать от себя сынишку так надолго? — осторожно прозондировала почву она. — Я бы на вашем месте поостереглась сразу отказываться от дежурного садика. Мало ли что… Люди пожилые, дедушка, по всей видимости, мальчика никогда не видел, можно сказать, совсем чужой ребёнку человек, ведь так?

— Зоя Евдокимовна, я очень благодарна вам за заботу о моём ребёнке, вы замечательный воспитатель, и Миша всегда говорит о вас только хорошее, — подсластив пилюлю, Люба собралась с духом, — но есть некоторые вопросы, которые касаются только нашей семьи. Если ваши расспросы продиктованы единственно заботой о ребёнке, то могу вам сообщить, что июль и август, до первого сентября включительно, Миша будет находиться в деревне Озерки Московской области. Если же — нет…

— Да будет вам известно, что одной из обязанностей воспитателя является владение полной информацией о местонахождении каждого ребёнка группы в летний период, — переходя на официальный тон, но, не снимая с лица приветливой улыбки, перебила Любу Зоя Евдокимовна, — так что будет лучше, если свои домыслы о причинах, заставляющих меня интересоваться вашими семейными делами, вы, Любовь Григорьевна, оставите при себе. Мишенька, за тобой мама! — прекращая неприятный разговор, воспитательница прошла в игровую, переключив своё драгоценное внимание с ребёнка погибшего героя на детей простых смертных.

Выйдя из метро, Люба решила не садиться на троллейбус, а, воспользовавшись чудесной летней погодой, дойти до дому пешком. Миновав площадь перед Киевским вокзалом, Шелестовы свернули вправо и, оказавшись на набережной, неторопливо пошли вдоль Москвы-реки.

— Ты знаешь, Миш, воспитательница на тебя жаловалась, — держа в одной руке сумку, а в другой — руку сынишки, Люба сверху посмотрела на тёмную макушку Мини.

— Опять? — вскинув голову, Мишаня недовольно надул щёки. — Вот бывают же такие ябеды!

— Разве можно обзывать взрослого человека ябедой? Зоя Евдокимовна — твоя воспитательница, и ты обязан относиться к ней с уважением, — серьёзно проговорила Люба. — Ты не хочешь мне рассказать, что там у вас сегодня случилось?

— Зачем? Ты же уже и так всё знаешь, — попытался вывернуться Миня.

— Знаю, но мне бы хотелось услышать это от тебя.

— Хорошо, — уступая настояниям матери, Мишенька сдвинул бровки и стал рассказывать: — Сегодня в старшую группу привезли шахматы и поставили их на полку в шкафу. Когда все ребята пошли мыть руки, мы с Серёжей залезли на стулья и достали себе по коробочке.

— А вы спросили разрешения у Зои Евдокимовны?

— Конечно, нет, мамочка.

— А почему «конечно»?

— Так она же всё равно не разрешила бы, — удивляясь недогадливости мамы, Минечка поднял на неё лучистые карие глаза. — Ты даже не представляешь, какая она жадная, — возмущённо сказал он.

— Ну об этом мы поговорим с тобой позже, — стараясь не рассмеяться, Люба прикусила нижнюю губу, — ты давай рассказывай, что произошло с этими шахматами потом.

— Потом мы стали в них играть, — не моргнув глазом, сообщил юный похититель.

— Как же вы могли в них играть, если ни ты, ни Серёжа не знаете шахматных правил?

— Мы же не в шахматы играли.

— А во что можно играть в шахматы, кроме самих шахмат? — поставленная ответом сына в тупик, Люба сбавила шаг.

— Мы играли в зоосад, — терпеливо пояснил Миня. — У нас там были слоны, коняшки, бегемоты и даже жираф. Правда, животных получилось больше, чем досок, и для всех домиков не хватило, потому что досок было всего две, — важно добавил он. — Мама, ты не представляешь, как у нас с Серёжей всё здорово вышло! Из пирамидок с кружочками на голове мы придумали сделать забор. Но тут из умывальника вернулся Вадик и начал переставлять всё по-своему. Серёжа его отпихнул, чтобы он ничего нам не ломал, а Вадик стал драться. Тогда я ему сказал, что он дурак, — честно выдал Миня, — а он почему-то обиделся, хотя ты и говоришь, что на правду обижаться нельзя.

— А плохие слова говорить можно?

— Как-то назвать его было нужно, а хорошие я тогда позабыл, — хитро извернулся Миша.

— И что же было потом?

— А потом в шахматы захотели играть все остальные, и разобрали все игрушки. Мне повезло, мамочка, я успел взять чёрную коняшку, она у меня из шахмат самая-самая любимая, — поделился радостью он. — А потом в группу пришла воспитательница и стала громко кричать и спрашивать, кто всё это сделал, ну, кто взял игрушки без спроса. — Для доходчивости Минька вытащил свою ладошку из маминой руки и, растопырив пальцы, важно помахал ею у себя перед носом.

— И ты сознался? — Люба с надеждой взглянула на юного оратора.

— Конечно, нет, мамочка, — просто ответил Миня, — но Вадька, за то, что я назвал его дураком, на меня нажаловался. Зоя Евдокимовна велела всем идти обедать, а меня оставила складывать шахматные игрушки обратно в коробки.

— Я надеюсь, ты выполнил её просьбу.

— Само собой. — Широко улыбнувшись, Миша взял Любу за руку и, подстраиваясь под её шаг, негромко добавил: — Только там было так много игрушек, что я подумал, что, если на одного коняшку в коробке будет меньше, Зоя Евдокимовна нипочём не заметит.

— И ты его украл? — ахнула Люба.

— Нет, я его взял на время, попользоваться, — замотал головой Миня, — а потом положил назад.

— Когда же ты его успел вернуть? — сопоставив рассказ сына со временем своего прихода в сад, усомнилась Люба.

— Я поиграл с ним в тихий час, когда все остальные спали, — похвастался он. — Воспитательница дождалась, пока мы все уснём, и ушла из спальни, а я начал потихоньку играть, потому что спать совсем не хотел.

— Потихоньку — это чтобы не разбудить остальных? — Представив маленького партизана, она не смогла удержаться от улыбки.

— Да вовсе не из-за этого, мама, — спустил её с небес на землю Миня. — Мне не хотелось ни с кем делиться. Сначала я играл просто так, без пользы, а потом увидел на столе воспитательницы крем и вспомнил, что ты всегда таким удобряешь руки. Тогда я встал, взял немножечко крема для коняшки и хорошенечко удобрил ей гриву, — с восторгом сообщил он.

— Удобряют землю, а руки мажут, — невольно засмеялась Люба.

— Хорошо, пусть — помазал, — согласно кивнул Миня. — Только ей это не понравилось.

— Почему ты так решил?

— Потому что она перестала блестеть, — вспоминая жирные отпечатки пальцев на лаковой поверхности красавца коня, Миша зашмыгал носом. — Я пытался её спасти, но чем больше мазал, тем меньше она блестела. А потом в спальню вернулась воспитательница, и начала сильно кричать, потому что ей стало очень жалко крема. Я же говорил тебе, что она жадная, а ты мне не верила, — с деловым видом заметил он.

— Знаешь, что я хочу тебе сказать? — Настроившись на воспитательную беседу, Люба приготовилась к длительному разговору с сыном, но внезапно замолчала и остановилась. Удивлённый молчанием матери, Минечка поднял голову, но, кроме незнакомой тёти со светлой косой, не увидел ничего необыкновенного.

— Мам, ты на меня очень рассердилась? — его маленькое сердечко ёкнуло.

— Нет, милый. — Мамино лицо разгладилось, и, немного успокоившись, Миша вздохнул. — Нам с этой тётей нужно поговорить. Ты подожди меня вон на той лавочке, я совсем недолго, а потом мы с тобой пойдём домой и обо всём поговорим. Хорошо?

Послушно кивнув головой, Минечка отошёл в сторону, сел на лавочку под липами и, сложив руки на коленках, принялся ждать. Сидеть на скамье в одиночестве было не так-то и весело, но знакомиться со странной тётей отчего-то не хотелось ещё больше.

— Ну вот и встретились, Марья Николаевна, — окинув взглядом тоненькую фигурку, Шелестова задержалась на узкой, перетянутой кожаным пояском талии Кряжиной и, усмехнувшись одной стороной рта, холодно взглянула Марье в глаза. — Что ж ты не радуешься нашей встрече?

— Это и есть сын Кирюши? — Марья внимательно посмотрела на мальчика, одетого в коротенькие летние шортики, и Люба увидела, как, задрожав, побелели губы бывшей подруги.

— Чего спрашиваешь, когда одно лицо? — нагло бросила она. — Правда, похож? — понимая, что от её слов Марье становится не по себе, Любаня смерила противницу уничижительным взглядом и вдруг, лучезарно улыбнувшись, маслено протянула: — Да, забыла тебя поздравить, ты ж на днях родила? Ну и каково это — быть мамой?

— Прекрати ёрничать, — сделав шаг в сторону, Марья хотела уйти, но, качнувшись в ту же сторону, Шелестова перегородила ей дорогу.

— Что ж ты так торопишься? Только встретились, ещё и не поговорили толком, а ты — бежать! — холодно глядя Марье в глаза, с напускной доброжелательностью произнесла она. — Не спеши, расскажи, кто родился-то? Мальчик, девочка или оба сразу?

— Никто у меня не родился, отцепись от меня. — Поднимаясь от шеи, красная волна потихоньку заливала её лицо.

— Что ж ты такая грубая да неприветливая? Встрече не радуешься, в глаза не смотришь? — накаляясь, голос Любы резал Марью ножом. — Ну и как жизнь с чужим муженьком, склеилась?

Холодный ветер с воды шевельнул пушистую чёлку Марьи, но ей показалось, что по её лицу прокатилась обжигающе-сухая волна, проникающая под кожу колючим страхом.

— Кирилл — мой муж, и твоим он никогда не был. — Наклонив голову, Марья посмотрела на продольные трещинки в асфальте, а потом, подняв глаза на Любу, неожиданно просто призналась: — Ушёл он от меня. В тот же день и ушёл.

— Как, ушёл? — не веря своим ушам, Люба подалась вперёд и внимательно вгляделась в лицо Марьи.

— Так и ушёл, как уходят, — эхом отозвалась она.

— И где он теперь?

— Он теперь там, где тебе его ни в жизнь не разыскать, так что можешь кусать локти, Шелестова, сейчас тебе проще достать звезду с неба, чем дотянуться до моего мужа, — сверкнула глазами та. — О том, где Кирочка, знают только два человека — я и его мать, но ни одна из нас тебе об этом не скажет, — уверенно произнесла она.

— А вот это ещё вопрос, — тонко улыбнувшись, Люба усмехнулась, и по её улыбке Марья поняла, что последняя партия между ними ещё не разыграна.

— И что ты всё крутишься и крутишься, чисто веретено? — Потянувшись, Шелестов широко зевнул, забросил ногу на ногу, и, заскрипев под шестью пудами чистого веса, стул откликнулся жалобными стенаниями. — У людей выходной, а ты как пчела в улье, ни сна от тебя ни покою. Что на тебя понаехало-то?

— Да, чтой-то, Гриша, не спится, вот и кручусь, всё лучше, чем бока пролёживать, потому как… ох, и поди ж ты!

По какой такой причине изматывать себя домашней работой в выходной день было лучше, чем отдыхать на мягкой перине, из-за грохота обрушившегося в кухне противня Григорий Андреевич ясно разобрать не смог, но странную оживлённость в голосе жены он сумел расслышать, и притом вполне отчётливо. Поправив загнувшийся ворот рубашки, Шелестов удивлённо поднял бровь.

Интересно девки пляшут! То, что Анфиса гремит кухонной утварью явно неспроста, это само собой, но что всё-таки значат её выкрутасы? Хорошенько порывшись в памяти и перебрав ближайшие церковные и государственные праздники, Григорий отрицательно покачал своей кудрявой головой: нет, в начале июля не было ничего такого, что могло бы пролить свет на странное поведение жены. Пресвятая Троица — июнь, до августовского яблочного спаса ещё шагать и шагать, а первой красной датой календаря было и вовсе Седьмое ноября.

Конечно, для того чтобы напечь пирогов, вовсе не обязательно было дожидаться годовщины Революции, но покрывать стол в горнице парадной белой скатертью, что ни говори, ни с того ни с сего Анфиса бы не стала. А вышитые ришелье подзоры? Спрашивается, на кой ляд их нужно было крахмалить сызнова, если они и без того стояли колом?

— А что, Анфис, поедем-ка мы с тобой сегодня в райцентр, как-никак, выходной. — Прищурившись и улыбаясь в усы, Григорий прислушался к наступившей в кухне тишине. — Давай махнём, какие наши годы? Людей посмотрим, себя покажем. Говорят, в «Ракету» привезли фильм с этой, как её, Софии Лорен, — смягчив раскатистое «р» в фамилии заокеанской кинодивы, Шелестов прислушался и, похвалив себя за хитроумный тактический ход, стал ожидать его результатов.

— Гриш, я бы с удовольствием… да куда ж мне теперь тесто деть? — ощущая в словах мужа подвох, Анфиса попыталась найти подходящую причину для отказа и, отыскав таковую, вздохнула свободнее.

— А что с ним, с тестом, сделается? Дальше стола всё едино не убежит, — не унимался Григорий. — Ты его в кастрюльке малость ужми, да и собирайся с Богом.

— Не говори глупостей, нельзя, чтобы тесто переходило, а то пироги жёсткие получатся, — выпалила первое, что пришло в голову, Анфиса.

Потирая гладко выбритый подбородок, Шелестов задумался. Прекрасно зная, что муж ни на грамм не разбирается в хлебопекарной премудрости, с таким же успехом она могла бы сказать что-нибудь другое, например, что к вечеру из теста могут испариться все дрожжи, и, несмотря на явную околесицу, это все равно сошло бы ей с рук. Если бы речь шла о моторах или клапанах, здесь Григорий Андреич бы не сплоховал, но почва кулинарии была настолько зыбкой… Вот ведь загадка, ядрить её вошь! За тридцать лет жизни у Анфисы от него сроду не было ни одного секрета, а тут — нате — здрасьте — объявился.

Не зная, с какой стороны лучше подойти к этому щепетильному вопросу, Григорий Андреевич потихоньку встал со стула и, боясь, что скрип ножек выдаст его намерение, неслышно его отодвинул. Потом, поглядев на себя в зеркало и зачем-то пригладив волосы ладонями, поправил и без того лежавший ровно ворот рубашки и, вздохнув так, словно отправлялся в разведку на территорию врага, бесшумно двинулся в кухню. Отчего он крадётся в собственном доме, как мышь, и что он будет делать, представ перед женой с гладко причёсанными и разложенными на ровный пробор, словно у исусика, волосами, Шелестов и сам толком не знал, но ноги сами несли его в кухню.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — вырвавшись сами собой, слова Григория прозвучали достаточно громко, и, перестав стучать по краю миски, венчик, взбивающий воздушную белую массу, остановился. — Я не малое дитё, вижу, что с тобой творится что-то не то, только не могу взять в толк что. Я понял, у нас сегодня в доме гости, но отчего ты, набрав в рот воды, молчишь, мне, честно скажу, малопонятно, — в голосе Григория прозвучала явная обида. — Если ты ждёшь Любку, так прямо и говори, нечего мне голову морочить. Только странно мне, что заради неё ты стала такие кадрили вытанцовывать.

— Какие такие кадрили? — Растягивая время и не зная, на что решиться, Анфиса поставила миску на стол и, опустив руки, вытерла их о передник.

— Ну… — сомневаясь, правильно ли он поступил, вывалив жене на голову свои домыслы, замялся Григорий, — скатерть парадная, подзоры чистые, опять же… пироги с потрохами. Вон, вчерась Клуне голову свернула, а ведь никакого такого праздника… — мотнув головой, Григорий с недоумением вздёрнул плечи и умолк, а в подтверждение своей догадки ткнул потемневшим от машинного масла пальцем себе за спину, в ту сторону, где на стене горницы, как раз между двумя окошками, прибитый на шаткий гвоздик, висел картонный листок календаря. — Ты ведь её ждёшь, Любку, — не то спрашивая, не то ища подтверждения своей догадке, слегка растягивая от волнения слова и запинаясь, негромко выговорил он.

— Гришенька! — Опустившись на табуретку, Анфиса прикусила нижнюю губу и, глядя на мужа снизу вверх, виновато улыбнулась. — Я всё думала, как тебе сказать, но не могла собраться с духом, ты уж не держи на меня зла, все мы бабы такие. — Облизнув языком губы, она с усилием распрямила согнутые плечи, и Григорий с удивлением заметил, как, перебирая поистёршуюся ткань передника, беспокойно забегали её пальцы. — Не знаю, как и приступиться…

— Так её иль нет? — Проведя по блестящим пышным усам, Григорий сощурился.

— Гришенька, милый, что было, то прошло, за четыре года всё быльём поросло, ведь не чужие ж мы ей, всё, как ни на есть, отец с матерью, — просыпая сухие горошины слов, зачастила Анфиса. — Что было — не вернуть, но не век же врагами по земле ходить. Куда ж ей податься, ведь здесь же ей дом родной, мать, отец… — Немного осмелев, Анфиса хотела привстать, но в этот момент на её плечо опустилась тяжёлая рука Григория.

— Много эта стерва думала о родном доме, когда перед всей деревней мать с отцом на посмешище выставляла?! — Глядя в пустоту невидящими глазами, Шелестов скрипнул зубами и с силой сжал плечо жены. — Ей что, усвистела в Москву, носа сюда не кажет, а обо мне она подумала? Как мне-то жить? Как в глаза людям смотреть? Иду по улице, а мне в спину каждый пальцем тычет.

— Да никто на тебя не смотрит, у всех своих забот достаточно. Все давно и думать забыли, один ты всё никак успокоиться не можешь. — Дёрнув плечом, Анфиса заставила Григория убрать руку.

— Да как — никто, как — никто?! — сорвался на крик Шелестов. — Чужие — ладно, чёрт с ними, а своим как объяснить, отчего у меня с покойным Мишкой внук общий завёлся?

— Заводятся только клопы в диване, да ещё мышь в подполе! — Сверкнув глазами, Анфиса поднялась с табурета, и от её гневного взгляда воинственный пыл Григория пошёл на убыль. — Скажи-ка мне на милость, человек хороший, с какой такой радости ты Голубикина в кумовья к себе записал?

— А с такой, что сын Крамского мне — внук, вот с какой! — злясь на жену за то, что по её милости ему приходится говорить вслух такие неприятные вещи, Григорий насупился.

— Да будет тебе известно, к нашему внуку Крамской не имеет никакого отношения, — выдернув из пучка торчащую шпильку, Анфиса Егоровна подхватила тяжёлую шелковистую прядь волос и, накрутив его на палец, ловко заправила обратно.

— Ну да, ну да, — помрачнев лицом, пробубнил под нос Шелестов, — я — не я и хата — не моя. Ты хоть иногда думай, что говоришь-то! Если Мишка ни при чём, то кто тогда «при чём»? Ты что же думаешь, я и вправду поверю, что Крамской подарил нашей Любаше квартиру в Москве за «здорово живёшь»?

— Если бы ты хоть раз сумел перебороть свою обиду и съездил к дочери взглянуть на собственного внучка, ты бы сейчас этого не говорил.

— Это ещё почему?

— Потому что Мишенька — полная копия Кирюшки, вот почему. — Не желая продолжать бесполезный спор, Анфиса расправила на себе фартук и, повернувшись к мужу спиной, взяла в руки миску и принялась торопливо взбивать осевшую пену.

— Да брось ты эту ерунду к чёртовой матери! — Отобрав у жены многострадальную миску, Шелестов брякнул посудиной об стол, и, ударившись о борт, пена выплеснулась через край. — Ты зачем мне всё это говоришь? На жалость давишь? Если так — ничего у тебя не выйдет. Если Любка осмелится заявиться в мой дом, так и знай: я её тут же вышвырну, как шкодливую кошку!

— Гриша!

— Что — Гриша?! — заводясь на полную катушку, во весь голос рявкнул он. — Как я сказал, так и будет!

— Мам, а что, тот, который кричит, и вправду мой дед?

От неожиданно прозвучавшего у него за спиной детского голоска Григорий вздрогнул и, медленно повернувшись на сто восемьдесят градусов, уставился на вошедших широко раскрытыми от изумления глазами.

— Эт-то ещё кто? — споткнувшись на слове, словно на придорожной кочке, он подался всем корпусом вперёд.

— Я — Шелестов. Миша. — Изучающее взглянув на деда, Минечка шагнул ему навстречу и, вытащив свою маленькую пухлую ручонку из кармашка шортиков, совсем как взрослый, протянул её Григорию.

— В таком случае я — Шелестов Гриша. — Посмотрев на свою заскорузлую от бензина и машинного масла руку, Григорий обтёр её об себя и, секунду поколебавшись, протянул внуку.

Утонув в огромной дедовской ладони, маленькая ручонка вздрогнула, и, заглянув в тёмно-карие глаза крохотного человечка, Шелестов ощутил, что его собственное сердце радостно встрепенулось. Подхватив мальчика на руки, он крепко прижал его к себе, и чувство того, что теперь он на земле не один, заполнило счастьем каждую клеточку его тела. Счастье, переполнившее его до краёв, было огромным и светлым, и, пряча лицо в шелковистых кудряшках внука, Шелестов вдруг отчётливо понял, что больше никогда и ни перед кем он не опустит глаза.

— И куда ты его тащишь, на ночь глядя, шла бы одна, мальцу уж скоро спать. — Ни на минуту не желая расставаться с внуком, Шелестов с неохотой спустил Миню с колен. — Надо же, понёсся чёрт по бочкам! И чего тебе не сидится дома? Какая такая у тебя нужда идти к Анне?

— Пап, мы ненадолго, только туда и сразу же обратно, — причесав взъерошенные вихры сына, Люба положила расчёску на полку у зеркала.

— Нет, ты мне объясни, к чему тянуть за собой мальца? Если у тебя до Анны какая надобность — бог с тобой, ступай, но ему-то там что делать? — в недовольном ворчании Григория отчётливо слышались ревнивые нотки, и, переглянувшись между собой, женщины понимающе улыбнулись.

— Деда, а кто такая эта Анна? — широко распахнув огромные карие глаза, Мишенька повернул лицо к Григорию, и тот, заёрзав на стуле, как на раскалённых углях, укоризненно взглянул на дочь.

— Ну что, дождалась? А я тебя предупреждал! — Не зная, что ответить, Шелестов сердито засопел и отвернулся к окну. — Вон, у матери у своей спрашивай. — Григорий опустил плечи и, изогнувшись знаком вопроса, неподвижно застыл на месте.

— Мама, почему деда на меня сердится? — Глядя на согнутую спину Григория, Мишаня беспокойно забегал глазами. — Он что, обиделся?

— Нет, Мишенька, ты ничем дедушку не обидел, просто он… — Люба на мгновение замялась, — просто деда захотел кушать, а у бабушки ещё ничего не готово.

— Чего? — Не вставая со стула, Григорий развернулся к Любе одним корпусом и, поражённый её бессовестной отговоркой, возмущённо заморгал. — Ну знаешь что…

— Мама, наверное, дедушка точно не знает, кто такая эта Анна, потому что он велел мне спросить у тебя, — устав от непонятных споров взрослых, Миша нетерпеливо затеребил руку матери. — Аня что, твоя подружка?

— Ну-ну. — Выразительно разведя руками у Минечки за спиной, Григорий посмотрел на стоящую в дверях дочь, и на его лице проступило что-то, отдалённо напоминающее торжество.

— Нет, Мишенька, тётя Аня мне не подружка, — с едва заметной заминкой проговорила Люба.

— А кто? — После вопроса ребёнка в комнате повисла долгая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов да далёким лаем собак на деревне.

Собравшиеся в комнате взрослые казались Минечке очень странными, как, впрочем, и их слова, из которых он почти ничего не понимал. Чувствуя повисшее напряжение, не в силах разобраться в происходящем, он оглядел по очереди всех родных и, не понимая, отчего все они вдруг замолчали, потерянно притих. Когда повисшее молчание стало невыносимым, Минины губки сложились обиженным крендельком, и, вот-вот готовый расплакаться, он прерывисто зашмыгал носом.

— Вот об этом я и говорил. — Поведя рукой по шее так, словно ему жал воротник, Шелестов с натугой покрутил головой из стороны в сторону.

— Мама, почему ты молчишь, ты что, обиделась на меня, как деда, да? — Чувствуя себя бесконечно несчастным, Миня сморщил личико.

— Никто на тебя не обиделся, Минь, просто твоя мама заварила кашу, а как расхлёбывать будет, не знает. — Бросив на Любу сердитый взгляд, Григорий красноречиво закусил кончик уса, и, предлагая закончить этот тяжёлый, а главное, совершенно ненужный разговор, весело потёр руки: — А что, бабка, есть ли у тебя для Мини кружка с вкусным киселём?

— Как не быть, конечно, есть, — приветливо улыбнулась Анфиса.

— И большая ложка тоже есть? — картинно удивляясь, громко спросил Григорий.

— И ложка есть, — поглядывая на повеселевшее личико внука, с радостью ответила Анфиса.

— И мягкая горбушка? — недоверчиво наклонил голову набок дед.

— И горбушка! И горбушка! — захлопав в ладоши, захлебнулся от восторга Миня.

— Так чего ж мы стоим? — грозно сдвинув брови, провозгласил Григорий. — А ну, айда в кухню, кто скорее?

Пронзительно заверещав, Минечка торопливо скинул сандалики и, позабыв обо всём на свете, во весь дух рванулся за обещанным киселем.

— Я — первый! Я — первый! Мне самую большую чашку! — обгоняя по дороге бабушку, заверещал он, и его заливистый смех раскатился по дому серебристыми звонкими колокольчиками.

— Зачем ты это сделал, рано или поздно мы всё равно должны будем сказать ему правду, — обращаясь к отцу, негромко проговорила Люба.

— Мальцу ещё нет и четырёх, ты хоть это понимаешь или нет? — сердито нахмурясь, Шелестов смерил дочь осуждающим взглядом. — Я не знаю, что у тебя там в голове, но ты Миньке жизнь портить не смей.

— Интересная у тебя выходит арифметика, пап, — не обращая внимания на сердитые нотки в голосе отца, спокойно возразила Люба. — Значит, познакомиться с дедом — ничего, три года — возраст подходящий, а увидеть бабушку — для ребёнка сущий стресс, да и только.

— Ну ты и сравни-и-ила! — возмущённый тем, что его поставили в один ряд с какой-то там Анной, Шелестов шумно выдохнул: — Я же Миньке родной дед!

— Да вроде как и она не седьмая вода на киселе. — Видя, как в отце ревность борется со справедливостью, Люба не смогла сдержать улыбки.

— Деда! Деда! Почему ты не идёшь? Бабушка и для тебя нашла большую кружку! — заливаясь довольным смехом, прокричал из кухни Миня.

— Уже бегу! — услышав детский голосок, тут же отозвался дед и, довольный, что можно прекратить неприятный разговор, сделал шаг по направлению к кухне. — Ты, Любк, вот что: на сегодня у мальца и так впечатлений хоть отбавляй, так что ты уж это… сделай милость, не тереби его. А завтра… там будет видно, что будет завтра, — туманно вывел он и, улыбнувшись своим мыслям, отправился за своей порцией бабушкиного киселя.

Когда Люба открыла глаза, за окном было уже совсем светло. Сладко потянувшись, она потёрлась щекой о подушку и, прислушиваясь к тиканью стареньких часов на стене, заглянула в щель между шторами, служившими и украшением, и дверью одновременно.

В горнице никого не было. В просвет между занавесками Любе был виден только один угол комнаты, у печки, где на заправленной постели отца, укрытые тонкой кружевной накидкой, монументальной горой возвышались пуховые подушки. Водружённые одна на другую, они образовывали пирамиду с широким основанием, оканчивающуюся наверху смешной крошечной думкой. Пробиваясь сквозь вышитые ришелье задерёжки на окнах, на неё падали яркие солнечные лучи, и, рассыпавшись веером, подсвечивали крошечные невесомые пылинки, беспрепятственно путешествовавшие по комнате.

Где-то на дворе заполошно кудахтала курица; громыхая на неровностях проезжей дороги, тряслась чья-то телега, а на ней, ударяясь боками друг о друга, бились пустые бидоны из-под молока. На дальнем конце деревни, у остановки, слышался лай собак, — по всей вероятности, они приветствовали десятичасовой автобус, курсировавший между Озерками и райцентром дважды в сутки.

Скрипнув входной дверью, в дом вошла мать. Узнав её шаги, Люба откинула одеяло и, спустив ноги на пол, коснулась подошвами древнего шершавого половичка, много лет заменявшего прикроватный коврик. Услышав скрип кроватных пружин, Анфиса на цыпочках подошла к шторкам, боясь потревожить сон дочери, неслышно заглянула в комнату.

— Ты уже не спишь? А я хожу тихонько, боюсь тебя разбудить! Давно проснулась?

— Да нет, только что. — Набросив на плечи цветастый ситцевый халатик, Люба поднялась и удивлённо прислушалась к тишине, царящей в доме. — А чего у нас так тихо? Где Минька? Где дед?

— А они уехали, — подойдя к окну, Анфиса раздвинула короткие накрахмаленные шторки, и комнату мгновенно заполнил яркий солнечный свет.

— Что значит — уехали? Куда уехали? — чувствуя, как к горлу подступает тошнота, Люба схватилась рукой за косяк.

— Да что ты так всполошилась? — повернувшись к дочери, Анфиса недоуменно посмотрела Любе в лицо. — Сегодня воскресенье, вот Григорий и повёз Минечку в райцентр.

— В райцентр? — побелевшие губы Любани едва шевельнулись.

— Ну да, в райцентр, — как о само собой разумеющемся сказала Анфиса. — Там по выходным в парке работают карусели и кафе-мороженое, а на одиннадцатичасовом сеансе в «Ракете» запускают детские мультики.

— И давно они уехали.

— Да что с тобой такое? — опустив руки, Анфиса растерянно посмотрела на Любу. — Ты будто не знаешь, что по воскресеньям из Озерков идут два автобуса: на десять и на четыре.

— Но ведь на четырёхчасовом мне возвращаться в Москву, — потрясённо проговорила она.

— И хорошо, езжай себе в свою Москву, а Мишенька пока у нас поживёт. Ты не волнуйся, уж мы с дедом будем глядеть за ним в оба, — уверенно пообещала она.

— И когда отец решил отвезти Миньку в парк, утром? — подозрительно прищурив глаза, Люба ожидающе замерла.

— Нет, с вечера, — оторвав у герани сухой лист, Анфиса положила его в карман фартука. — Ты уже легла спать, а мы с Гришей сидели на кухне, говорили о том о сём, вот он и предложил свозить Мишеньку на карусели. Да в чём дело-то, ты можешь мне объяснить или нет?

— Значит, вот так просто взял — и предложил? — стараясь удержаться, чтобы не наговорить матери лишнего, Любаня с негодованием сдвинула брови.

— Скажи по-человечески, в чём дело? — с обидой произнесла Анфиса. — Отец что, съест твоего ненаглядного Мишу? Что ты бесишься?

— А того, что он нарочно увёз Мишку в город! — вспыхнув, как порох, Люба возмущённо сверкнула глазами. — Только не делай, пожалуйста, вида, будто ты этого не понимаешь!

— Хорошо, не стану, — неожиданно спокойно откликнулась Анфиса, и не ожидавшая такого поворота событий Люба невольно замолчала. — Григорий никогда бы не решился на такое дело без меня, это я попросила его увезти Мишеньку в райцентр.

— Ты?!

— Я.

— Зачем ты это сделала? — Чувствуя, что её перестают держать ноги, Люба сильнее ухватилась за косяк дверей.

— Ты и впрямь считаешь нормальным, вмешивать во взрослые игры трёхлетнего ребёнка? — Сложив руки под грудью, Анфиса неодобрительно посмотрела на Любу сверху вниз.

— Тётя Аня — такая же бабушка, как и ты… — уцепившись за вчерашнюю интерпретацию происходящего, попыталась оправдать свои действия Люба, но, махнув рукой, Анфиса пресекла её разглагольствования.

— Ты эту сказку оставь для Гриши, он у нас сознательный, — жёстко сказала она, — а мне мозги полоскать ни к чему. Пока Анна была тебе не нужна, ты и помнить о ней не помнила, а сейчас вдруг решила заботу проявить. Нет, врёшь, Любка, у тебя на уме другое. Не знаю, что тебе от Кирюшкиной матери надо, но, если ты решилась на такое, значит, у тебя край.

— Как ты могла так со мной поступить, мама! — Понимая, что теперь ни при каком условии Анна не скажет ей о местонахождении Кирилла, Люба была готова разрыдаться от отчаяния.

— Мишенька — не игрушка, а живой человек, и использовать его, как живца, — подло! — не выдержав, крикнула Анфиса. — Ты о нём подумала? Каково будет ему? Если тебе пригорело — ступай к Анне, я тебя не держу, но без Миши.

— Почему ты считаешь, что вправе решать за меня, что для меня хорошо, а что плохо?! — чувствуя, как горячие солёные слёзы разъедают глаза, с ожесточением выкрикнула Люба.

— За тебя никто ничего не решает, живи, как хочешь, уже большая, но Мишу не тронь! — в голосе матери зазвучали незнакомые металлические нотки, и Люба поняла, что за внука Анфиса готова сражаться насмерть с кем угодно, даже с ней.

— Хорошо… будь по-твоему. — Отступив на шаг, Люба опустила глаза в пол, но потом, вдруг вскинув их на мать, прищурилась, и от странного выражения, на короткий миг промелькнувшего на её лице, по спине Анфисы невольно побежали мурашки. — Будь по-твоему, к тёте Ане я пойду одна, но знай: я сделала всё, что было в моих силах, и, если получится так, что на всю жизнь Миша останется без отца, это будет только твоей виной.

Скинув босоножки на ступенях, Люба босиком пересекла прохладные тёмные сени и, постучав согнутыми костяшками пальцев по дверному косяку, несмело заглянула в дом.

— Тёть Ань, можно?

— Кто там есть-то? — процеживая парное молоко, Анна поддерживала дно жестяного ведра рукой и, не отрываясь, старалась, чтобы широкая струя попадала точно в середину горлышка трёхлитровой банки, покрытой сложенной в несколько слоёв марлей. — Антонина, ты, что ли? Обожди минутку, я сейчас закончу.

— Тёть Ань, это не Антонина, это я, Люба Шелестова. — Переминаясь с ноги на ногу, Люба посмотрела на согнутую худую фигуру Кирюшиной матери. — Можно мне войти? — заставив себя улыбнуться, она ощутила, как от волнения задрожали её губы, и, представив свою неуверенную улыбку со стороны, почувствовала себя неловко.

— А чего ж нет? — не отрывая взгляда от горлышка банки, Анна краем глаза посмотрела на Любаню и, доброжелательно улыбнувшись, извинилась: — Уж ты обгоди маленько, я сейчас доцежу и освобожусь, а то, боюсь, до вечера скиснет.

Проседая под тяжестью жирного молока, марля постепенно опускалась и, вытягиваясь воронкой, медленно, но неуклонно сползала с горлышка внутрь банки.

— А, что б тебя! — поставив ведро на стол, застеленный пёстрой клеёнкой, Анна расправила марлю и, промяв в ней пальцами небольшое углубление, снова взялась за ведро. — А чего это тебя так долго не было видно? Как уехала в Москву, так с концами. Кирюшка с Марьей хоть когда-никогда наезжали, а ты — как сквозь землю! — Опрокинув жестяное ведро, она дождалась, когда стекут последние капли и, отправив его под стол, осторожно сняла с банки тяжёлую, намокшую марлю, на поверхности которой остались мелкие соринки.

— Тёть Ань, я ненадолго. — Подумав о том, что, занятая делом, Анна при всём желании не смогла бы разглядеть её глупой улыбки, Люба вздохнула свободнее и, решив обойти неудобный вопрос стороной, потихоньку приступила к делу: — Я ещё вчера хотела зайти, вечером видела — свет в окошках горит, — да не собралась, то одно, то другое. — Понемногу освоившись, Люба подкупающе улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — Сто лет ни с кем не виделась, соскучилась незнамо как. Ну как вы живы-здоровы? Всё слава богу?

— Да что ж мы в дверях-то? — всплеснув руками, словно удивляясь собственной бестолковости, Анна распахнула дверь и первой прошла в комнату. — Ты, Любонька, проходи, садись, я сейчас чайку поставлю, — проговорила она, явно собираясь вернуться обратно в кухню, но Шелестову это не устраивало.

— Не стоит, тёть Ань, я и вправду ненадолго. — Коснувшись руки Анны повыше локтя, Люба заставила её остановиться на полпути. — Вы мне лучше о себе расскажите, а чая я и в Москве попить успею.

— Да как я? Всё по-старому. — Взявшись рукой за угол стола, Анна неторопливо опустилась на стул и, тяжело выдохнув, с усилием заставила себя распрямиться. — Вот, поясница замучила, как вступит, так хоть караул кричи, а так бы всё и ничего. Да бог с ней, куда от этого денешься — старость! — отмахнувшись от болезни, как от назойливой мухи, Анна Фёдоровна слегка качнула своей сухонькой ручкой и, будто извиняясь за то, что позволила себе лишнее, виновато улыбнулась.

В первый момент Любе стало смешно: о какой старости можно толковать, когда тёте Анне на целых пять лет меньше, чем её собственной матери? Разве сорок пять — это старость? Но, вглядевшись в лицо Анны внимательнее, она увидела, что от верхних век, рассыпавшись густым плотным веером, к вискам протянулись узкие, длинные полоски морщин, а загорелая кожа лица, словно отслоившись от своей основы, стала пергаментно-сухой и тонкой.

— Вы уж скажете тоже, какая старость! — усевшись напротив и стараясь, чтобы её слова прозвучали естественно, Люба уверенно улыбнулась. — Так что-нибудь, поболит-поболит, да и пройдёт.

— А не пройдёт, так само отвалится, — согласно улыбнулась Анна, и, не желая больше говорить о болезни, перевела разговор на другое: — Анфиса говорила, ты теперь в горкоме работаешь, большим человеком стала?

— Уж каким там большим — секретарём.

— И что же ты там делаешь? Речи партийцам пишешь? — выдвинула предположение Анна.

— И речи тоже, — невольно усмехнувшись, Люба хотела добавить, что в круг секретарских обязанностей, помимо составления речей, входит ещё очень многое, но вовремя осеклась. — На самом деле, работы много, вечером прихожу — ноги так и гудят. А первое время, когда только начинала в горкоме работать, не поверите, мне эти чёртовы ступеньки по ночам мерещились. Сплю, а сама всё бумажки перебираю, да по этажам бегаю, в кабинеты разные на подпись отношу. Днём так набегаешься — дух вон, а ночью всё снова-здорово начинается. Думала, никогда этот кошмар не закончится, а потом — ничего, время прошло — пообвыклась.

— И долго ты думаешь так пробегать? Учиться-то не надумала?

— Не всем же институты кончать, кому-то нужно и работать, — не успела Любаша произнести последние слова, как увидела, что по лицу Анны промелькнула тень.

— Это уж точно, институты кончать не всем, — с досадой вздохнув, она подняла глаза и посмотрела на Любашу. — Ты ещё не знаешь, поди, про моего Кирюшку-то?

— А что я должна про него знать? — Боясь, что тонкая ниточка, которая могла помочь размотать нужный клубочек, может оборваться в любой момент, Люба затаила дыхание.

— Надо же, в одном городе живёте, а ничегошеньки друг о друге не знаете, — не то укоризненно, не то удивлённо со вздохом проговорила Анна, — ушёл мой Кирюша из института. Трёх месяцев не доучился и ушёл, — качнув головой, с горечью добавила она.

— Как же это? — умоляя сердце биться потише, Люба приложила к груди ладонь и с сочувствием заглянула в лицо Анны.

— Как оно всё было на самом деле, не знаю, они ж мне не докладываются, — с обидой пояснила она, — только недавно прислал мне сынуля письмо. Служит он теперь в армии, на корабле, и будет ли когда заканчивать свои институты — неизвестно. А Машенька, она — молодцом, — в голосе Анны Любе послышалась едва уловимая досада. — Запрошлые выходные приезжала, родителям — одна радость. В июне она сдала всё, что там у них положено, вышел ей от института красный диплом. Только отчего-то на отработку отправили её на край земли, на Север. Мы-то все были уверены, что её, как лучшую, оставят в Москве, а вышло — вон оно как. Теперь три года маяться ей на холоде…

— А что же всё-таки произошло с Кириллом? — Судьба Голубикиной не интересовала Любу ни на грамм, и, даже если бы она узнала, что Машку упаковали в коробку и бандеролью отправили к пингвинам, и тут бы её сердце не дало ни единого сбоя.

— Говорю же тебе — не знаю, — посмотрев на свои руки, Анна замолчала, а потом, подняв глаза, подозрительно взглянула на Любу. — А ты что интересуешься? Просто или какие мысли в голове держишь? Ты, Люба, смотри, Кирюша — мужчина женатый, и мало, что промеж вас по молодости было, — теперь всё. Если чего удумала — брось. Хорошо ли, худо ли, а они с Марьей муж с женой.

— Хороша жена, силой навязанная! — не удержавшись, брякнула Люба, и тут же увидела, как, застывая на глазах, лицо Анны превращается в ледяную маску.

— Ты зачем ко мне заявилась, про Кирилла пытать? — жёстко проговорила она, и её щёки покрылись тёмным румянцем. — Если так, уходи прочь: ничего ты от меня не выведываешь. Знать, где он и что с ним, имеет право только одна Марья, а твоя хата с краю. Если бы он тебе сам сказал — одно, а если нет — не обессудь: плоха ли она, хороша — Марья законная жена, а ты — с боку припёку, и нет у тебя такого права, чтобы семью рушить.

— А если есть? — полыхнув глазами, Люба распрямилась на стуле и, вскинув подбородок, уверенно посмотрела на Анну.

— Ты мне голову-то не морочь, — устало отозвалась Кряжина.

— И всё же?

— Ну подумай сама, что ты говоришь, какие у тебя могут быть права? Кто ты Кирюше? — с сочувствием посмотрев на Шелестову, мягко проговорила Анна. — Иди-ка ты лучше домой и оставь Кирюшку в покое. Поверь мне, девочка, я знаю…

— Ничего-то вы не знаете! — с трудом протолкнув в горло тугой, неподатливый ком, в голос выдохнула Люба. — Может, Марья и жена Кириллу, но любит-то он меня, а не её! И сына родила Кириллу я, а не она, вот и вся правда.

— Сына? — спокойно переспросила Анна, и Люба, ожидавшая совершенно другой реакции, смогла только растерянно кивнуть. — Кажется, на поминках по Савелию Кирюша что-то говорил о каком-то ребёнке… — с нотками безразличия в голосе произнесла она. — Вот только я так и не поняла, о ком идёт речь.

— Как же не поняли, тёть Ань! Это ведь о нашем с Кирюшенькой сыне, Мишеньке!

— А почему я должна верить, что твой ребёнок — сын Кирилла?

— Что?.. — слова Кряжиной прозвучали звонкой пощёчиной, и, словно и впрямь от удара, щёки Любы мгновенно загорелись. — Что вы сказали?..

— Почему я должна верить, что ты родила от моего сына, а не от кого-нибудь ещё? — сухо повторила Кряжина.

— От кого я ещё могла родить? — не веря своим ушам, ошарашенно прошептала Люба.

— Да мало ли под забором кобелей?

Тренькнув на высокой ноте, в голове Любы что-то разорвалось и, ощутив, как перед глазами поплыла алая пелена, она облизнула пересохшие от волнения губы.

— Что вы такое говорите, тёть Ань?

— Я тебе не тётя, не свекровь и не мать родная, а Анна Фёдоровна, — разрывая ушные перепонки, голос Кряжиной отдавался в голове Любы гудящим набатом. — Разбивать семью моего сына я не позволю никому. Смогла нагулять щенка — сумей его и вырастить!

— Побойтесь Бога! Щенок, о котором вы говорите — ваш родной внук!

— Не смей вешать на Кирилла свой грех! — с горящими глазами, Анна сжала свои сухонькие ладони в кулачки и, словно отгоняя последние сомнения, резко дёрнула головой. — А теперь — уходи, и чтобы впредь твоей ноги в моём доме не было!

Медленно, словно в тумане, Любаша поднялась со стула и на ватных ногах, не разбирая дороги, поплелась к себе домой. Проклиная свою несчастливую судьбу, она судорожно всхлипывала и, уставившись невидящими глазами в пустое пространство перед собой, хотела одного — навсегда исчезнуть с лица земли. А позади, за узорными ставнями, упав на колени перед иконами, заходилась в беззвучном, немом крике другая женщина, умолявшая Бога простить её за то, что в угоду спокойствию сына она посмела взять на себя право судить чужую жизнь.

— Что-то Полкан разбрехался не в меру, поди, опять кого-то к тебе на ночь глядя несёт, — всматриваясь в чернильную темноту за окном, попадья недовольно прищурилась, но, так и не сумев ничего разглядеть, сердито задёрнула кухонные занавески. — И что их всех разбирает, ходили бы утром, так ведь нет, обязательно им нужно притащиться в самую темень!

— Ты бы, Вера, поменьше сердилась, нечего греха лишний раз на душу брать. — Проведя тыльной стороной ладони по губам, отец Валерий отодвинул от себя кружку с молоком и, отложив белую краюху, поднялся из-за стола. — Если человек пришёл, значит, душа требует, а душе всё едино: ночь ли, день ли.

Перечить мужу открыто Вера не решилась. Прошептав себе под нос что-то нечленораздельное, она набросила на голову чёрный шерстяной платок и, толкнув дверь, шагнула в тёмные сени.

Поздних гостей Вера не любила. Не отказывая ни одной живой душе, муж мог выслушивать всякую околесицу до самого утра, пока сквозь добротные дубовые ставни молельной комнаты не начинал брезжить рассвет. В такие ночи, вслушиваясь в невнятное монотонное бормотание за стеной, Вера долго не спала и, беспокойно ворочаясь на пуховой перине с боку на бок, никак не могла понять, отчего эта самая душа норовит покаяться исключительно по темноте, начисто отметая возможность заняться этим благим делом в светлое время суток.

Освободив дверь от массивного крюка, Вера вышла во двор и, цыкнув на бесновавшегося на цепи Полкана, с опаской двинулась к калитке. И зачем только она не закрыла ставней раньше? Из-за высокого дощатого забора, закрывавшего огород сплошной неприступной стеной, огня в окнах разглядеть было абсолютно невозможно, как, впрочем, и самих окон тоже, но с главной улицы, соединяющей один конец деревни с другим и находящейся гораздо выше, дом был виден как на ладони.

Почти каждый вечер, увидев в окошках отца Валерия свет, кто-нибудь из озерковских норовил заявиться со своими проблемами. Сперва Вера пыталась с этой напастью бороться, но потом, уяснив, что в лице мужа союзника она не найдёт и что переубедить твердолобую бесцеремонную публику ей одной будет явно не под силу, плюнула на всё и стала закрывать ставни раньше. Неизвестно, помогла ли Вере её находчивость, или, не желая лишний раз встречать косые взгляды попадьи, озерковцы стали заходить к батюшке реже, а ночные визиты почти прекратились. И только изредка, когда, закрутившись с делами, она забывала о времени, увидев призывный свет в окнах деревенского священника, люди решались заглянуть к отцу Валерию на огонёк.

Подойдя к калитке вплотную, Вера прислушалась и, не уловив ни единого шороха, знобко передёрнула плечами. Конечно, самих деревенских бояться было нечего, но в последнее время в Озерках всё чаще стали появляться какие-то незнакомые личности, не то приехавшие к кому-то в гости, не то высматривающие неизвестно чего.

— Кто там? — Из-за брёха рвавшегося с цепи Полкана расслышать ответ было почти невозможно. — Да замолчи ты, окаянный! — Напрягая слух, Вера коснулась лбом ошкуренных деревянных досок двери.

— Вера, открой, я к отцу Валерию.

С трудом узнав приглушённый женский голос Анны, Вера повернула деревянную щеколду, укреплённую на крепком стальном штыре, и, посторонясь, пропустила Кряжину во двор.

В тусклом свете уличного фонаря, освещавшего часть утоптанной тропинки у калитки, лицо Анны казалось подёргивающейся перекошенной маской серо-зелёного оттенка. Словно прося прощения за своё позднее вторжение, она виновато улыбнулась, и Вера увидела, как, затрясшись, на лице женщины запрыгала узкая полоска бесцветных губ.

— Господи, что случилось-то?

В тусклом отсвете фонаря круги под глазами Анны выглядели совсем тёмными, почти чёрными, и, повнимательнее присмотревшись к лицу Кряжиной, Вера невольно отшатнулась.

— Мне бы к отцу Валерию, — бессмысленно скользнув взглядом по лицу Веры, просительно проговорила Анна.

— Конечно, конечно, — торопливо согласилась Вера.

Запирая калитку на щеколду, она хотела прибавить что-то ещё, но, обернувшись, увидела, что Анны рядом уже нет. Будто в глубоком сне, механически переставляя ноги и не обращая ровным счётом никакого внимания на мечущегося Полкана, Кряжина медленно шла к крыльцу.

— Да замолчишь ты когда или нет, животина ты поблудная?! — словно собираясь поднять с земли камень, Вера нагнулась. Увидев угрожающий жест хозяйки, Полкан глухо заворчал и начал пятиться назад.

— Вера, что там такое? — в неосвещённом квадрате двери показалась высокая фигура отца Валерия.

— Батюшка… — прерывисто выдохнула Кряжина.

— Анна? — Взглянув на ссутулившуюся, как старушка, худенькую фигуру, он торопливо спустился по ступеням. — Закрой в доме ставни, накинь крюк и задвинь засовы, — коротко распорядился он, обращаясь к попадье. — Да, и ещё: если кто придёт, никого ко мне не пускай, скажи, мол, занемог батюшка. Всё поняла?

Не задавая лишних вопросов, Вера молча кивнула и, юркнув за угол, отправилась затворять ставни, а отец Валерий, что-то негромко говоря Анне, подхватил её под локоть и исчез в дверях.

Так уж случилось, что как таковой церкви в Озерках не было. Ещё в восемнадцатом, когда до деревни добралась Советская власть, красивая белокаменная церквушка о пяти куполах была взорвана. Но то ли красные комиссары не смогли правильно рассчитать силу заряда, то ли старинные мастера постарались на совесть, да только кирпичные стены церквушки выстояли. Рухнув в пыль, под битый звон колоколов упали к ногам новой власти золочёные купола, а нижняя каменная кладка, закалённая веками и верой, устояла.

Озерковского попа, каким-то чудом сумевшего спасти и спрятать церковные иконы, долго пытали, а потом, так и не сумев добиться от него признания, расстреляли. Следом за ним, не церемонясь, взялись и за попадью, но та, осеняя себя крестным знаменем, иступлённо клялась, что о местонахождении икон ей ничего не ведомо. Решив добиться своего силой, красные командиры бросились искать её полугодовалого сына, рассчитывая, на то, что, не выдержав зрелища мук незапятнанной ангельской души, она сломается и будет вынуждена во всём сознаться.

Но маленького Валерия в доме не оказалось, как и не оказалось родной вдовой сестры отца Фёдора, Таисьи. Завернув в одеяло ребёнка, она исчезла из деревни, и все её поиски не привели ни к чему. Расспросы соседей тоже дали немногое, и, озверев от злости, красные дьяволы перевернули в каждом деревенском доме всё вверх дном. В надежде выйти на след, перетряхивая старое тряпьё в сараях и подполах, они грозили жителям всеми мыслимыми и немыслимыми карами, но всё было напрасно: канув как сквозь землю, иконы белокаменной церквушки исчезли без следа.

Не сумев добиться своего, красные бойцы из деревни ушли, но перед отъездом, замуровав крепко-накрепко все ходы и выходы, заперли в доме попадью и, забросив туда уже ненужный труп отца Фёдора, подпалили сруб со всех четырёх сторон сразу. Слушая истошные женские крики, доносящиеся из огня, они жалели только об одном: что в пламени и дыму вместе с попадьёй не корчится малолетний поповский выкормыш, так нелепо ускользнувший из их рук.

Уже ближе к вечеру, дождавшись момента, когда от поповского дома остались одни дымящиеся головешки, отряд тронулся в путь и, поднимая дорожную пыль копытами лошадей, исчез из виду на целых три года. Но летом двадцать первого вернулся обратно с указом на руках, по которому предписывалось на месте взорванной церкви отстроить новый клуб, благо стены уже имелись.

Поначалу устраивать танцы и собрания в разрушенном храме для жителей Озерков казалось диким, и почти десять лет помещение клуба пустовало. Но время делало своё дело, одно поколение сменялось другим и, воспоминание о произошедшей трагедии отходило всё дальше и дальше в прошлое.

Скорее всего, с годами эта история забылась бы окончательно, но десять лет назад, осенью пятьдесят шестого, в Озерки приехал агроном Валерий Фёдорович с женой Верой. И по деревне, неизвестно откуда взявшаяся, поползла весть о том, что он и есть сын убиенного отца Фёдора, погибшего от рук красных комиссаров в далёком восемнадцатом.

Возможно, ниточка из прошлого так и не завязалась бы в узелок, но однажды, зайдя в гости к соседям, доярка с фермы, Варвара Никитична, увидела в щель приоткрывшейся двери в молельную образ святого Николая Угодника и сразу же узнала в нём икону, когда-то хранившуюся в разрушенной большевиками пятиглавой белоснежной церквушке. Весть о том, что новый агроном и есть тот самый спасённый Таисьей мальчик, в один вечер облетела все озерковские дома, и, желая убедиться в чудесном спасении пропавших икон своими глазами, в дом к отцу Валерию потянулись люди.

Сначала желающих посетить молельную было не так уж и много. Несмело, оглядываясь по сторонам, они приходили в дом священника по одному и исключительно под покровом темноты, но потом, убедившись, что в лице священнослужителя они обрели надежного защитника и мудрого советчика, люди бояться перестали. Всё ещё по привычке называя старый клуб церковью, озерковцы всё чаще и чаще несли свои беды и радости к святому отцу и незаметно для себя, привыкнув к деревянному дому за высоким забором, неспешно и размашисто крестили лбы на восток, туда, где за тяжёлыми ставнями висели драгоценные образа, сохранённые ценой двух человеческих жизней.

— …Ты, Анна Фёдоровна, проходи, я сейчас. — Впустив Анну в молельную, отец Валерий прикрыл за ней дверь, а сам, торопливо пошёл в соседнюю комнату за рясой.

В молельне было почти темно, только в одном углу, у самого потолка, под киотом с тремя образами горела маленькая лампадка, отбрасывающая на деревянные стены и пол неровный круг блёклого света. Касаясь торжественно-печальных ликов святых, жёлтые отблески перепрыгивали с одной иконы на другую, и тогда, играя светящимися бликами, вспыхивала бронза старинных окладов. Святые лики с любовью и состраданием смотрели Анне в глаза, и, будто шепча их устами, в резной чашечке лампадки потрескивал маленький огонёк.

— Что с тобой случилось, Анна? — Едва заметно скрипнув, дверь в молельню приоткрылась, и на её пороге, облачённый в простую чёрную рясу, почти достававшую до пола, появился отец Валерий.

— Батюшка… помогите мне, запуталась я совсем, сил моих больше нет. Как дальше жить — не знаю… — Наклонив голову, Анна посмотрела на вычищенные песком, почти белые половицы и, запнувшись, словно споткнувшись о какую-то невидимую преграду, потерянно замолчала.

— Расскажи мне всё без утайки, что было — того не вернуть, но, верь мне, вместе мы пересилим твою беду. — Отец Валерий сделал шаг навстречу Анне, и, сверкнув ярким всполохом, на его груди качнулся большой серебряный крест.

— Виноватая я, батюшка, — дрогнув губами, Анна склонила голову ещё ниже и, закрыв глаза, почувствовала, как, огненной дорожкой по щеке побежала слеза. — За то, что я сделала, гореть мне в аду огненном, и ни на земле, ни на Небе не знать прощения. — Тихо всхлипнув, она провела рукой по лицу, и отец Валерий увидел, что в её маленьком сухоньком кулачке зажат тонкий лоскут белого платочка.

— Грех можно искупить раскаянием, — не подгоняя событий, батюшка терпеливо посмотрел на склонившую голову Анну.

— В том-то мой грех и состоит, что нет у меня в сердце раскаяния, — с болью в голосе проговорила Анна и, поджав губы, замотала головой из стороны в сторону. — Если бы сейчас можно было всё вернуть назад, ничего бы я по-иному не сделала. Наверное, зря я пришла… — неожиданно она вскинула голову и, встретившись с мудрыми глазами отца Валерия, безнадёжно вздохнула. — Слишком длинная эта история, слишком давняя. Только время зря терять…

— Мне спешить некуда. — Подойдя ближе, он положил руку Анне на голову. — Ты расскажи — я послушаю, а решать, где грех, а где — нет, будем после.

— Здорово живёте, Анфиса Егоровна! — сбросив в сенях пропылённые растоптанные галошки, Анна остановилась у распахнутой настежь двери в горницу.

— Анна?.. Каким ветром? — бросив грязную половую тряпку в ведро, Анфиса разогнулась и, утерев рукавом пот со лба, с неприязнью посмотрела на нежданную гостью. — С чем пожаловала? Может, соль закончилась?

— Да нет, соль в доме есть. — Чувствуя исходящие от Анфисы волны глухой злости, Анна в волнении переступила с ноги на ногу и, не зная, как лучше объяснить свой внезапный приход, облизнула сухие бесцветные губы.

— Если не за солью, так за чем? Может, за совестью? — Недобро сверкнув глазами, Анфиса отодвинула босой ногой стоявшее перед ней ведро с водой, и, плеснувшись через край, мутная жижа вылилась на пол. — Не думала я, что ты насмелишься прийти в наш дом после того, что сотворила с Любкой! И как тебя только земля носит, змеюка ты подколодная!

— Не спеши, выслушай меня…

Проведя вспотевшими ладонями по юбке, Анна открыла рот, но сказать так ничего и не успела. С шумом выдохнув, Анфиса зло сжала губы и, уперев в бока крепкие кулаки, тенью качнулась к своей обидчице.

— Ты почто сюда явилась? — с сердцем выкрикнула она. — Или ещё не всё сказала? Так зря спешила, ноги об пыль марала — опоздала ты: слишком долго собиралась! Некого тебе здесь в грязи вываливать! Любка ещё вчера в город уехала, так что проваливай отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

— Дай мне хоть слово сказать! — Отступая перед сокрушительным натиском Шелестовой, Анна подалась назад и, наступив босой ногой на крашеный порожек, неловко поскользнулась. Пытаясь удержать равновесие, она схватилась обеими руками за косяк двери, но, напирая грудью, Анфиса ринулась за ней.

— Хватит, наслушались уже! — Продолжая теснить обидчицу, Анфиса с неожиданной силой оттолкнула её ладонями и, гневно полыхая глазами, шагнула через порог в сени. — Убирайся отсюда прочь, проклятущая, пока Григорий с Минечкой не возвернулись, и чтобы твоей ноги в нашем доме не было!

— Уймись на секунду! — выкрики Шелестовой придали Анне сил и, справившись с волнением, она почти спокойно посмотрела в лицо Анфисе. — Уйти я и так уйду, дело недолгое. Я пришла к тебе подобру, а ты…

— Нам от тебя ничего не нужно: ни добра, ни зла — живи, как живётся, только нас оставь в покое! — решив защищать родных до конца, Анфиса сжала ладони в кулаки и приготовилась к новой атаке. — Сказала: поди прочь! — не в силах сдержать рвущееся наружу негодование, хрипло закричала она и тут же осеклась.

— Бабушка, ты зачем так громко говоришь?

Услышав тоненький детский голосочек и увидев расширившиеся от ужаса глаза Анфисы, Анна невольно вздрогнула и, словно в замедленном кино, обернулась. У входной двери, держа в одной руке маленькое ведёрко для песка, а в другой — железный совочек с деревянной ручкой, стоял симпатичный мальчик с румяными щёчками и блестящими кудряшками тёмных волос и переводил испуганный взгляд с незнакомой тёти на бабушку. С ног до головы измазанный в песке, он крепко держался за круглую ручку ведёрка, и из-под длинных ресниц поглядывал на женщин растерянными тёмно-карими глазёнками.

— Вы уже нагулялись? А где же ты потерял дедушку? — стараясь выкрутиться из неловкого положения, Анфиса лучисто улыбнулась мальчику и, шагнув ему навстречу, намеренно загородила Минечку от Анны.

— Что ты, разве деда можно потерять, он же большой! — поражаясь наивности бабулечки, Миня еле удержался от смеха. — Если бы он пропал, я бы сразу заметил.

— Кто это тут вспоминает про деда?! — грозно нахмурив брови, шутливо проговорил появившийся в дверях Григорий, но, заметив в глубине сеней Анну, застыл на месте, и улыбка, словно оплавленный воск свечи, буквально стекла по его лицу.

— Ну-ка, Минечка, пойдём в огород, помоем ручки, — торопливо проговорил он и, взяв ладошку мальчика своей огромной рукой, потянул его в сторону от дверей.

— Кирюшенька!!!

Потрясённая сходством мальчика со своим сыном, Анна прислонилась спиной к неровной, потемневшей стене сруба и, зажав рот ладонью, глухо вскрикнула. Чувствуя, как, слабея, подгибаются её ноги, она уцепилась пальцами за шершавые полукруглые брёвна, но, не сумев удержаться, медленно соскользнула вниз и, охнув, осела на холодные крашеные половицы.

— Что же я наделала, Анфиса?! Что же я наделала?! — с надрывом прохрипела она и, закрыв лицо руками, закачалась из стороны в сторону. — Верь мне, я хотела защитить Кирюшу от напасти, только и всего! Если бы я знала, если бы я только знала! — в голос зарыдала она.

— Господи, Аннушка, да что ты! — глядя на беспомощно сотрясающиеся плечи Кряжиной, Анфиса почувствовала прилив острой жалости и, повинуясь внезапному порыву, опустилась на пол рядом с Анной. — Зачем ты так, всё поправимо, верь мне! — Чуть не рыдая в унисон с Анной, Анфиса подхватила край подола длинной ситцевой юбки, с одной стороны подоткнутой за пояс, и, поднеся его к носу, громко всхлипнула.

— Я сама себе судья, и строже, чем я, меня уже никто судить не сможет. — Вытирая слёзы, Анна закусила губу и, пустыми глазами глядя в пространство, прерывисто вздохнула. — То, что я сделала с твоей Любой — ни простить, ни забыть. Вместо того чтобы упасть в ноги, я наплевала ей в душу. Господи, Анфиса, как же мне теперь быть? — потерянно прошептала она, но вдруг, словно чего-то испугавшись, вздрогнула и, затихнув, почти перестала дышать.

Прислушавшись к наступившей тишине, Анфиса ещё раз хлюпнула в подол и, повернув голову к Анне, всмотрелась в изменившиеся черты её лица. Распрямив плечи и напряжённо глядя перед собой, Кряжина неподвижно всматривалась в пустоту, и по её лицу пробегала едва заметная судорога. Уйдя мыслями глубоко в себя, она слегка шевелила сухими губами и, будто соглашаясь сама с собой, время о времени кивала головой.

— Ань, ты чего это надумала? — беспокойно выговорила Анфиса.

Не отвечая, Анна уцепилась за выступающий кругляш бревна рукой, перекатилась на колени и, подобрав юбку, с трудом встала на дрожащие ноги. Перепугавшись не на шутку, Анфиса выпустила скомканный подол из руки и, придерживаясь за стену, тоже поднялась с пола.

— Да что с тобой такое, на самом деле?

— Мне нужно идти, — одёрнув мятую юбку, тихо откликнулась Анна и, привычным жестом поправив растрепавшиеся волосы, не оборачиваясь, пошла к двери.

Дойдя до дверей, она влезла в галошки и, нерешительно помедлив, будто в чём-то сомневаясь, переступила через порог. На миг, остановившись у двери, Анна застыла, а потом, неожиданно закинув голову к необъятному тёмно-голубому небу, счастливо улыбнулась: теперь она твёрдо знала, как ей быть и куда идти, а значит, встав между нею и Богом, всесильный святой отец всё-таки сумел испросить для неё прощения.

Убрав чемоданы под сиденье, Марья пододвинулась к запылённому окну купе и, прислушиваясь к звукам за стеклом, счастливо улыбнулась. На Ленинградском она была впервые, и, представ во всей красе и пышности, вокзал буквально покорил её с первого взгляда.

Строгое двухэтажное здание на площади напоминало огромную сильную птицу, раскинувшую свои белые крылья и готовую ринуться в бездонную августовскую синь чистого московского неба. Высокие колонны, закруглённые арки многоярусных окон, прямоугольная башенка с часами, приплюснутый серебряный купол, выбросивший в поднебесье гордую пятиконечную звезду — сказка, много раз виденная Марьей на картинках, ожила и, представ перед ней наяву, стала ещё прекраснее.

Вслушиваясь в гудки тепловозов и вдыхая неповторимый запах перегретых шпал, Марья смотрела на людей, спешащих к поезду, и с радостью ощущала свою причастность к этой суете. Совсем скоро, через каких-то четверть часа, поезд наполнится пассажирами и, тяжело отдуваясь и пыхтя, стронется с мета, увозя её прочь от проблем и невзгод в красивый северный город Мурманск. Чувствуя, как, холодея от восторга, ёкает её сердце, Марья крепко сжала губы и, стараясь не рассмеяться, на какое-то мгновение зажмурилась.

— Это восьмое? — протиснувшись в узкую дверь, с огромным чемоданом и двумя увесистыми авоськами, связанными между собой в узел и переброшенными через плечо, загородив весь проход между полками, в купе вошла широколицая улыбающаяся женщина с цветастым платком на голове.

— Восьмое, — улыбнувшись, Марья ужалась в самый угол серо-синего выцветшего сиденья и стала с интересом наблюдать за тем, как соседка пытается запихнуть свою необъятную кладь в небольшой ящичек под нижней полкой.

— И то хорошо, что восьмое. — Достав носовой платок, женщина вытерла проступивший на лице пот и, смирившись с тем, что одна из авосек ни за что не сможет поместиться в ящичке, развязав узел, задвинула её ногой в пустующее пространство около окна. — Духотища-то какая — жуть одна! — Расстегнув на груди пуговицы вязаной кофты, она расправила квадрат носового платка и помахала им перед собой, видимо, в надежде на то, что белый смятый лоскуток её охладит. — Это ж наказание — такая жара, аж сердце заходится! — Усевшись на полку и заняв своим дородным телом её большую половину, словоохотливая соседка доброжелательно улыбнулась худенькой девочке у окна.

— Да, душно. — Особого желания вступать в разговор у Марьи не было. Наслаждаясь внезапно нахлынувшим ощущением счастья, хотелось просто смотреть на переполненный людьми перрон, слушать протяжные гудки поездов и невнятные, разлетающиеся рваными обрывками многоголосого эха, сообщения дежурных по станции.

— Интересно, тут у них кипяток будет или как, всё ж таки дорога дальняя — не шуточное дело, — обращаясь к Марье, с беспокойством проговорила женщина и снова стала обмахиваться.

— Кипяток? — Взглянув на широкоскулое, полыхающее алым румянцем лицо соседки, Марья невольно хмыкнула и подумала о том, что, сидя при тридцатиградусной жаре в душном купе в шерстяной кофте, сердце могло бы зайтись у любого, а уж думать о горячем чае смог бы далеко не каждый, даже абсолютно здоровый человек.

— А что ж, не к Чёрному морю едем, — развела руками та. — Ты до какой станции?

— До конечной, — бесцеремонное тыканье тётки не могло испортить лучезарной радости Марьи.

— Значит, до самого Мурманска? А я до Кандалакши. У меня там внучата. Пока лето, поеду проведаю, поживу с месячишко, небось они рады будут…

Ни жара, ни зашедшееся от удушья сердце не мешали дородной тётке болтать без передышки. За две минуты она успела поведать Марье буквально обо всём: о внезапной гибели мужа, случившейся не то пятнадцать, не то двадцать лет назад; о внучатах, скучающих по своей любящей бабушке в неведомой Марье Кандалакше, и об их болезнях, проходящих совсем не так, как у их отца в глубоком детстве.

— Здравствуйте! Тридцатое здесь? — Раскрыв настежь дверь, в проёме появился молодой человек лет двадцати пяти с огромным рюкзаком за спиной и длинным брезентовым чехлом. Судя по тому, что чехол был перетянут широкими кожаными ремешками сверху и снизу, в нём находились лыжи.

— Здесь, — лучезарно улыбнулась незнакомцу Марья.

— Моя верхняя? — Бросив взгляд на номер, молодой человек, видимо, не только не огорчился, но и остался весьма довольным этим обстоятельством. — Ну-с, приступим… — Встав ногами на края нижних полок, он с осторожностью водрузил наверх чехол и, почти не прикладывая видимых усилий, отправил следом за ним объёмистый рюкзак.

— А вы, часом, не в Оленегорск ли? — Для того чтобы безошибочно определить место конечной станции вновь прибывшего, проницательной говорунье оказалось вполне достаточно было взглянуть на чехол.

— Именно. Красота неописуемая, прямо-таки русская Швейцария, — заулыбался парень. — А вы, я смотрю, с первого выстрела — в цель?

Намереваясь рассказать об этом подробнее, женщина набрала в свою необъятную грудь побольше воздуха и уже открыла рот, но в эту самую минуту в купе вошла новая пассажирка лет на семь-восемь постарше её, и неожиданное появление новой потенциальной слушательницы заставило вспотевшую ораторшу приостановиться.

— Тридцать первое ищете? — переключив своё внимание на более подходящий по возрасту, а значит, и по интересам, объект, краснолицая гражданка с восторгом взглянула на нерешительно остановившуюся в дверях женщину.

— Это которая же будет? — прищурив близорукие глаза, та шагнула в купе и, вытянув, как гусыня, шею, всмотрелась в прямоугольнички номеров.

— Тридцать первая? Да вон же она! — говорливая тётка с готовностью ткнула толстым красным пальцем на верхнюю полку по диагонали от неё.

— Это что же такое делается? — С трудом водрузив свой чемодан на полку Марьи, последняя из всей собравшейся в купе четвёрки подняла голову и, приблизившись к столику вплотную, словно сомневаясь в неоспоримом факте, проверила номер на табличке. — Я велела Шурке — нижнюю, а она что? — возмущаясь вероломством невестки, по всей видимости, страстно желавшей спровадить свекровь с глаз долой во что бы то ни стало, пожилая дама шумно выдохнула. — И почему Юрик позволяет так обращаться со своей матерью? — Посмотрев на словоохотливую краснолицую соседку, близорукая пенсионерка сделала недовольное лицо.

— Да потому, что ночная кукушка всегда перекукует дневную, — с готовностью подсказала та, и, в восторге от того, что достойный объект для её словоизлияний наконец-то найден, широко улыбнулась.

…Уплатив проводнику за бельё положенный рубль, молодой человек заправил постель и, забравшись на верхнюю полку, выбыл из компании первым. Менять свою персональную полку на общую скамейку внизу, обманутая бесчестной невесткой Шуркой, близорукая пенсионерка не спешила. Заправив простыню и наволочку, она аккуратно прикрыла свою постель клетчатым одеялом и, обосновавшись на нижней полке, коротала время за чаем и бесконечным разговором со всезнающей самоуверенной тёткой, так и не решившейся расстаться со своей шерстяной кофтой. А Марья, глядя на мелькавшие за оконным окном пейзажи, прислушивалась к своему сердцу, бившемуся от счастья часто-часто, и, ощущая восторг каждой клеточкой своего тела, думала о том, что счастливее её, наверное, нет никого в целом свете.

— Кому обед? — Громыхая судками с ресторанной едой, в дверях появился служащий в белом переднике. — Суп харчо, гуляш, пюре, — пожалуйста, всё горяченькое.

— Не нужно, — отвечая за всех сразу, мгновенно отреагировала Глафира Федотовна. — А вот молочка бы к чаю!

— Можно и молочка. — Взяв с лотка маленький треугольный пакет за верхний угол, он потянулся за ножницами. — Вам открыть?

— Почём? — на всякий случай поинтересовалась Глафира Федотовна.

— Пятьдесят копеек. — Служащий остановился, и его рука с ножницами повисла в воздухе, не дойдя до пакетика.

— Сколько-сколько?!! — от возмущения лицо Глафиры Федотовны стало багровым. — А чего сразу не рупь? Да он же семь копеек стоит!

— Это он в магазине — семь копеек, а у нас — ресторанный прейскурант. — Поняв, что никаких покупок восьмое купе делать не намерено, официант положил пакет обратно и, развернувшись, быстро удалился.

— Безобразие! Спекулянт поганый! Таких, как ты, сажать надо! — громко бросила ему вслед Валентина Прохоровна. — И как не стыдно наживаться на простом народе? Ну я понимаю, вдвое — ещё куда ни шло, да и то много, а тут — в десять раз!

— Он же не от себя цены ставит, у него же прейскурант, — разгневанная пенсионерка вызвала у Марьи улыбку.

— А ты почём знаешь? Молодая ещё, а берёшься рассуждать. — Глафира Федотовна посмотрела в свой стакан с чаем и резко махнула рукой в сторону Марьи.

— Эх, молодые, а уважения — никакого, всё бы только старшим перечить, — мигом подхватила Валентина Прохоровна, напрочь забывая о том, что несколько часов по её милости Марья кукует, сидя в углу. Если в районе Клина и Твери она ещё помнила, что нужно освободить соседке полку, то к моменту проезда через Бологое подобные глупости просто-напросто вылетели у неё из головы.

— И чему их только в школах учат? — мстя за то, что Марья не пожелала составить ей компанию ещё в самом начале знакомства, Глафира Федотовна с возмущением раскрыла глаза. — Что до меня, так я считаю, что начинать прививать уважение к старшим надо с азов, с самого горшка.

— Да какое там — с горшка, с пелёнок! — подхватила сладкую тему близорукая пенсионерка. — А то распустились — страшно подумать!

— Извините! — соблюдая формальности, в створ приоткрытой двери купе постучался проводник. — Тут такое дело: не могли бы вы мне помочь?

— А что от нас требуется? — переполнившись ощущением собственной значимости, Глафира Федотовна качнулась навстречу должностному лицу.

— Понимаете, на станции Бологое села старенькая бабушка. Она глубокий инвалид, а у нас из мест — только верхние полки. Не мог бы кто-нибудь из вас уступить ей своё нижнее место в обмен на верхнее во втором купе? Я понимаю, что это причинит вам немалые неудобства, но она совсем немощная и больная… — Взглянув на полыхающее негодованием лицо Глафиры Федотовны, он осёкся и сделал шаг назад, явно собираясь обратиться с просьбой к соседям.

— Постойте! Я могу уступить! — Готовая поделиться своим огромным счастьем со всеми, Марья поспешно поднялась. — Мне всё равно, где ехать, а бабушке будет удобно!

— Очень вам благодарен! — просиял проводник, а две кумушки, незаметно переглянувшись между собой, обменялись едкими улыбками. — Во втором купе — шестое место, — улыбаясь, проговорил симпатичный проводник, — я сейчас принесу туда комплект свежего белья.

Легко подхватив чемоданы, проводник быстрым шагом отправился во второе купе, а Марья, выбравшись в коридор, вспомнила надутые лица двух болтливых кумушек и чуть не рассмеялась вслух. Проходя мимо расписания остановок, прикреплённого на стене за стеклом, она выхватила взглядом незнакомые, до странности смешные названия и, улыбаясь, едва слышно повторила их вслух:

— Кемь, Лоухи, Чупа, Кандалакша, Апатиты, Кола… Мурманск, — произнеся последнее слово, Марья ощутила, как сладко дёрнулось её сердце.

Стараясь не смотреть в настежь открытые из-за жары двери чужих купе, она потихоньку продвигалась вдоль узкого, раскачивающегося из стороны в сторону коридора. Седьмое, шестое, пятое, четвёртое… Случайно бросив взгляд вовнутрь, Марья невольно отвернулась, но тут же глухо вскрикнула и, словно ошпаренная, рванулась назад. Прижавшись спиной к перегородке между купе, она закрыла ладонями лицо, и из её горла вырвался отчаянный хрип.

— Нет! Нет!! Нет!!! — Закусив свою руку до крови, она пыталась заставить себя замолчать, но перед ней снова вставали жёлто-зелёные кошачьи глаза той, которая ехала на край земли, чтобы забрать её счастье себе.