Тайка

Глава третья. Под белым небом

— Ух ты, ну и пуржит! Вот наяривает! — Тайка влетела в избу. А за ней прямо к печи покатило стадо белых холодных барашков. Оно быстро таяло и оседало на стеклах бисеринками пота.

— Но-о, не весь снег-от принесла? — взглянула на Тайку мать. — Иди-ко обмети пимы-то. Да ладом! — и швырнула ей под ноги голик, которым только что подчищала печной под.

Тайка, уже успевшая закинуть под лавку полевую сумку с учебниками и повесить на гвоздик неуклюжее свое, сшитое бабушкой и уже дважды надставленное и расставленное пальтишко, охотно схватила этот голик и выбежала в сени. Потопталась, постучала там погромче подшитыми пимишками, поскребла их голиком и, вернувшись в избу, снова потянулась к матери шершавыми красными ладошками.

— Погрей, мамка!

— A-а, застыла, малявка! — Мать сунула Тайкины руки себе под мышки, притянула дочь за тонкие костлявые плечи, погладила по жесткому короткому чубчику, ласково спросила: — Ну, как училась сегодня, обормотушка? Новый год чем встречать будем? Не за горами ведь уж!

— Да чего, не хуже других училась. Одна тройка — по грамматике да одна пятерка — по рисованию. Остальные четверки.

— Уж по рисованию-то пятерка — особая гордость! — насмешливо улыбнулась мать.

Бабушка, сбивавшая в углу под божничкой масло, тоже подала голос:

— А что, художество — тоже ремесло. Раньше вот богомазы были — очень почетное дело считалось. Не-ет, хорошему учиться — никогда не лишне. Ремесло не коромысло и плеч не тянет, а в беде выручит. Да и как ты говоришь, Устинька, невелики успехи? Она ведь у нас вовсе рисовать не умела.

— Бабухастик! Ведь я тебя не заметила! Чего ты делаешь? Ой, масличко! Чур, мне пахточки! — кинулась было Тайка к бабушке.

Мать, как бы и не слыша Тайкиных восторгов, снова подала дочери пальтишко:

— Ha-ко свою лопатинку да пойдешь со мной управляться!

— Ага, управляться тебе! Я кушать хочу!

— Оголодала, бедная! Накушаешься, успеешь! Пока управляемся, бабушка суп заправит. Вон шаньги в печь посадила. Скоро поспеют. Придет папка из бригады, и ужинать будем.

Тайка, лицемерно хлюпая носом, полезла на печку за подойником.

Бабушке было жаль внучку, но в семье жалеть не принято, и она в тон матери сказала:

— Тамо возле трубы-то мои шубенки[4] лежат, дак возьми их, Тайка. Они нагрелися, теплые.

— Бга-а! Нужны мне твои шубенки! — нахально завыла Тайка. — Обойдуся! Ничего мне от вас не надо!

— Была бы честь предложена! И скоро ли ты там? — начала распаляться мать. — Еле шевелишься!

На улице она подобрела и уже мирно попросила:

— Таиска! Может, ты сегодня Зорьку доить будешь? А я управляться. Вон ветрище-то какой! Ты и навильника не подымешь.

— Сама дои свою Зорьку! — фыркнула Тайка и, схватив вилы, побежала в денник. — Иди, Зорька, в стаю, иди давай! Мамка тебе картошки вареной даст, иди! У-у, коровятина, да живей поворачивайся! — Она хлопнула корову кулаком, попала по крестцу, отбила руку и зашипела: — Ф-фу! Чтоб тебя, комолую! Навалила тут — трем мужикам не управиться, а я одна ворочай!

Тайка яростно выбрасывала из загона тяжелые стылые глызы и думала о том, что уж она-то никогда, видно, не найдет ни ковра-самолета, ни сапожков-скороходов. А ведь есть же на свете эти штуки. Не зря небось про них в сказках сказывается! Ах, будь у нее пусть не ковер, хотя бы сапоги эти, убежала бы она в Белое Крыло к Наталке сегодня же, сей же час!

— Во! Все. — Тайка довольно оглядела денник.

Из теплой темноты коровника послышался глухой материн голос:

— Таиска, ладно, не ходи сегодня к зароду[5], возьми с крыши сена-то. Сбрось пару охапок, да и хватит ей. Все равно отдаивает. Что же ее попусту потчевать!

Тайка обрадовалась, что не надо идти в огород, выдергивать вилами из плотного стога клочья сена, не надо тащиться с ним по длинной и узкой тропинке, вырубленной в сугробах, не надо хитрить с этим злющим упрямым ветром, чтобы он не вырвал ее ношу. Обрадовалась, но промолчала.

— Чего молчишь? Закоченела небось? — ласково спросила мать, и Тайка вся захолонула: так красиво просвечивал материн голос сквозь тонкое диньканье молочных струй, а вслух грубо сказала:

— Подумаешь, пожалела! И из зарода притащила бы, ничего бы со мной не сделалось!

А сама с удовольствием вскарабкалась на крышу коровника и стала сбрасывать в денник охапки зеленого духмяного сена. Тыкалась в него лицом, вздыхала, жмурилась и все не могла остановиться, бросала охапку за охапкой.

— Да хватит, хватит тебе! — закричала снизу мать.

Тайка распрямилась, огляделась кругом. С крыши хорошо было видно, как скользили по ветру к реке бело-розовые полушалки огородов, как взвивались тут и там над избами и припадали к самой земле дымки, как билось и не могло вырваться из черных корявых верб за околицей плоское багровое солнце.

Руки у Тайки совсем заледенели. Несгибающимися пальцами она вытащила из стожка пучок сена, поискала в нем что-то, не нашла и, присев на корточки, стала внимательнее вглядываться в сухие стебли. А руки запихнула в валенки за голенища — пусть погреются.

— Таисья, где ты там? — позвала мать. — Айда домой.

— Мамка, погляди-ко! — Тайка прыгнула вниз, едва не выбив у матери подойник.

— Тьфу ты! Скачет как оглашенная! В молоко сена натрусила!

— Да ты погляди, мамка! Как из какого царства цветки-то!

— A-а, иди ты! — отмахнулась мать и широко пошагала к дому.

Тайка поднесла травинки к лицу. У колокольчика бутон был густой лиловой синевы, а шапочка клевера казалась обрызганной свекольным соком. Верно. Цветы были из Царства Вечерних Теней.

— От солнышка, наверное, — прошептала девочка и еще раз взглянула в конец улицы. От солнца осталась только одна горящая скобочка, как раскаленная подкова. — Утонуло красное в снегах рассыпчатых, — таинственно пропела Тайка, — и никто-никто-о этого не заметил! Только я-а-а! — Теперь голос ее звучал громко и торжественно.

Из стайки[6] испуганно выглянула Зорька. Тайка счастливо засмеялась:

— А ты одно знаешь — вздыхать. О-хо-хо! — передразнила она корову. Потом Тайка воткнула цветы в паз между бревен, скорехонько перебросала сено в коровник и вприпрыжку побежала домой.

— Не могу я, дочь, этого! — виновато говорил отец, подсаживая Тайку на полати. — Ты сама большая, рассуди. Полина Яковлевна ей заместо отца-матери, и если она не велит ехать, как же твоя подружка бабушке родной-единственной не подчинится. И как мне тут быть, ума не приложу!

— «Как, как»! Ехать, уговаривать, упрашивать бабушку Полину Яковлевну! Какой из тебя бригадир, если ты с человеком договориться не можешь! — с добродушным презрением проворчала Тайка.

Она улеглась на живот и стала смотреть на лампу. Рыжий круглый огонь напомнил ей то, запутавшееся в ветлах солнце.

— Ну вот, — улыбнулся отец, — а может, мне просто украсть для тебя твою подружку?

— А и укради, укради! — обрадовалась Тайка. — Папк, дай-ко мне морковную шанежку.

Шаньга была теплая. Ее рыжий глазок — это тоже маленькое солнце. Тайка задумчиво прищурилась на шаньгу.

— Ну, чего не ешь! А просила… — Отец погладил девочку по щеке.

У самого своего лица Тайка увидела его добрые, виноватые, совсем такие, как у… Петьки Сорочонка, глаза. Тайку удивило это открытие, но не огорчило и не пробудило в ней ревнивого чувства.

И пусть, и пусть говорят, будто Петька — брательник, что ж мамка серчает-то, жалко ей, что ли? Хлеб-то он ест Лизаветин. Да если бы и ее, Тайкин, каждый кусок пришлось бы пополам делить — она бы с радостью. Хороший бы был брат Петька! Надежный.

Вслух она сказала:

— Жалко шанежку есть. Красивая.

— Ну ладно, спи, Таиска. Уж много времени. — И было что-то такое в голосе отца обещающее, что Тайка подумала: а ведь привезет Наталью-то, пожалуй. Привезет обязательно.

Сколько раз изводила Тайка свою мать словами, такими обидными для материнского самолюбия: «Сделай, как Евгень-Ванна», «У Евгень-Ванны лучше выходило», «Евгень-Ванна так-то бы не сказала», «А Евгень-Ванна!..» Однажды мать не выдержала и сорвалась. Да и кто снесет это постоянное сравнение с достоинствами другой женщины-матери.

— Что же, господи, она и из-под земли меня допекает! Мало, что при жизни Николай глаза на нее пялил и Таисья дневала-ночевала у них… Да перевернись она под землей десять раз! — сквозь слезы кричала мать.

Тайка и не подозревала, что так ранила мать своими словами. Более того, она не сомневалась, что сказать матери: «У тебя сегодня суп получился, ну прямо как у Евгени-Ванны» — значит похвалить, оказать великую честь. А выходит, совсем наоборот?.. Тайка испугалась материных слез, гнева, забилась на полати. А бабушка, горбившаяся над вязанием, негромко укорила сноху:

— И что же ты, Устинька, за бабочка! Тебе бы учиться у нашей соседушки было, а ты богохульствуешь! Вот бы нас после смерти так-то поминали, как об ней в деревне говорят.

С тех пор Тайка перешла на формулу: «Хочу, как Наташа…» Школьный уголок, как у Наташи. Фартук, как у Наташи. Новый год тоже — «чтобы парнишек в гости позвали».

Между прочим, к нынешнему Новому году готовились в каждой семье как-то особенно. Дед Прогноз вещал:

— По всем приметам богатое лето ожидается. Отблагодарить бы зимушку надо..

Уж не поэтому ли хозяйки, казалось, последнее из сусеков и кладовок повытряхнули. Опротивело им, что ли, экономить, мудрить, выгадывать. Дым коромыслом стоял в доме Туголуковых. Пекли и жарили, стряпали хворост и сочни, морозили сырчики[7], варили кулагу. Тайка с приятелями наряжала елку. Не елку, сосну, конечно. Сосновые боры украшают этот край.

— Вот вам, ребяты, бумага, иголки, нитки… Сшивайте игрушки. Крахмал на клейстер я переводить для вас не собираюсь — лучше по стакану киселя вам же сварю, — говорила Тайкина мать, и можно было угадать в ее голосе нотки Евгении Ивановны.

Мальчишки с удовольствием сшивали цветные цепочки, фонарики, корзиночки, гармошки, выстругивали разные фигурки из дерева, из бумаги делали лодки, чертей и самолетики, из пустых яиц — головки клоунов, из сосновых шишек — ежиков… Елка выходила что надо! Тайка пыжилась от гордости. Петька Сорокин не вытерпел:

— Ты так важничаешь, будто все это одна сделала! Скучно! Бросить все охота, на тебя глядючи!

Тайка покраснела, осерчала, хотела разогнать компанию, но только разинула рот пошире, чтоб рявкнуть на своих приятелей хорошенько, увидела в руках Сорочонка игрушечного деда-мороза — давнишний-давнишний, еще военных лет подарок Евгении Ивановны (Тайка корью тогда болела, и учительница ей — развеселить чтобы — этого Морозку и принесла), и так, не выругавшись, закрыла рот, словно рядом увидела Евгению Ивановну.

— Чего я одна! Ничего я не одна! — угрюмо возразила Тайка. Не очень-то это приятно, когда тебя твои приятели воображулей считают. — Все вместе делаем.

И Петька с некоторой гордостью посмотрел на ребят.

Шел второй день Нового года. Возвращаясь с горки домой, Тайка решила: если и сегодня отец не привезет Наташу, надо будет разграбить эту елку.

На темном крашеном крыльце Тайка увидела клетчатые отпечатки двух пар детских галош. Сердчишко у девчонки екнуло в праздничном ожидании, но, боясь ошибиться, она усмирила себя и принялась обстоятельно обметать пимы, а сама все поглядывала с волнением на эти маленькие резные следы, даже погладила их ладонью. Играть в спокойствие дальше было свыше Тайкиных сил. Вихрем она ворвалась в избу.

— Приехали!

А никого не было. Как есть никого. Тайка с тоской огляделась и увидела у порога те самые галошки с яркой малиновой подкладкой, которые натопали на крыльце. Резко отдернула занавеску и с восторженным воплем: «Ага, вот где они!» — кинулась на печку. Там, тесно прижавшись к сияющей обновками бабушке, сидела Наташа и рыжий взъерошенный карапуз. Они хитренько улыбались. Отбиваясь от Тайкиного тисканья, рыжик пыхтел:

— Мы тебя из окошка увидели и спрятались. А как ты догадалась?

Тайка со смехом ткнула ему пальцем в живот.

— Ты чей такой груздь?

— Я не груздь! Я твой сродный брат, Митя! — обиделся мальчишка.

— А я, стало быть, твоя сродная сестра, Тайка. Ну-ко айдате на пол, хоть разглядеть вас ладом!

— Пусть отогреются, — вступилась бабушка. — Едва в дом-то вошли. Эстолько верст на лошадях отмахали!..

— Слазьте, слазьте, тараканы запечные! — не отставала Тайка.

Сошла с печи и бабушка.

— Тогда давайте есть, робяты.

— А где мамка с отцом? — равнодушно полюбопытствовала Тайка, подталкивая Наташу и Митю к столу.

— А вот отец робяток завез да на правленье пошел. А мать-то нарядили на зерносушилку, дак ушла во вторую смену.

— И как это вас отпустили? — в какой уж раз изумлялась Тайка.

— Это я выревел, даже на полу кататься пришлось, — победно огляделся Митя.

— За это срезай с елки любую игрушку, — хохотала Тайка.

— Вон того медведя с гармоньей! — кивнул Митя на самую макушку. — Я его сразу приметил.

— У тебя не дура губка, самую хорошую игрушку выбрал. Это Сорочонок вырезал. Бери уж.

— Сорочонок — птичка, и на тебе — вырезал! — вскричал пораженный Митя.

— Да нет, не птичка это, а парнишко, — объяснила Тайка, — со мной в одном классе учится.

Между тем бабушка поставила на стол горшок тушеной с зайчатиной картошки, кринку топленого молока и блюдо картофельных кренделей. Ее королевское величество — картошка процветала и представала у бабушки Пантелеевны во всевозможных видах.

— Ну садитеся поскорее, накладывать вам буду! — торопила бабушка. — А то остынет.

Митяйка зашипел, сглатывая слюнки.

— У-уюй, как вкусно нюхает! А какая она румянистенькая, картошечка! Мне отдельно! И вилку!

Бабушка в замешательстве остановилась.

— Дак у нас все из одной миски едят, мил человек. А вилку сейчас поищу, имелася где-то одна у нас.

Тайка сердито взглянула на бабушку. Та не обратила на ее пыхтение никакого внимания.

— Я тебе скажу вот что, голубок: в чужой-то монастырь со своим уставом не ходят. Положу я тебе, конечно, в отдельную чашку, только ведь из обчей-то оно вкуснее. Даже дух другой у еды-то!

И правда, увидев, как девчонки дружно уплетают из одной чашки, мальчишка сник и, подвинув к ним свою, жалобно попросил:

— Можно, и я с вами? И не надо мне вилку, заберите ее!

Девчонки милостиво согласились, быстренько переложили все в одну миску, и ложки замелькали.

Молоко Мите тоже понравилось. Особенно же палевая толстая пенка и хрустящие с пузырьками крахмальные сочни. Вообще-то приготовлены были они на лапшу, но Митя так выразительно на них облизывался, что бабушка смилостивилась, выделила на всех пару сочешков. А сырчики, студеные сладкие сырчики с клубникой, совсем покорили Митино сердце.

— Слушай, Наташа, я здесь останусь, — заявил он, катая во рту кусочек воздушного застывшего творога.

Этой фразой Митя заканчивал каждый проведенный в гостях день.

В первое же утро случилось чудо. Сквозь сон Митя слышал ночью, как чиркали спички, часто хлопали двери, кто-то искал фонарь. Потом все стихло. Горел неяркий огонек в зеленой лампаде на пустой божнице, и шуршали по избе сонные тени. Мальчик снова было уснул, как послышались голоса, тяжелый быстрый топот. Мите не хотелось открывать глаза, но уж очень было интересно, что там такое тоненько и несмело застучало по полу, потом, кажется, поскользнулось, упало и закричало жалобно «ме-эк». Он свесил голову с полатей.

Внизу в полумраке возились какие-то люди. Едва различить можно было их согнутые спины. Люди шелестели соломой и что-то говорили негромко. А что — никак не разобрать. Потом один из них выпрямился, заслонил собою свет — и тьма затопила избу, но стал виден профиль человека.

— Дядя Коля! — позвал Митя.

Тот его не услышал, потому что сам заговорил громко и весело:

— Теперь, поди, и без меня управитесь, хозяйки?

Сняв телогрейку, дядя Коля протопал в горницу. За ним уплыла его огромная кудлатая тень. И тут Митя разглядел наконец белого теленка, который все пытался подняться, а тетка Устинья его не пускала, совала ему в мордочку ладонь с чем-то белым. А бабушка Пантелеевна насухо вытирала его бока и спину жгутом соломы.

— Слава тебе, с коровушкой теперь будем.

— Давайте назовем теленочка Зимкой, — предложил робко Митя. — А что, ведь зима же сейчас.

— Раскаркался, как вещий ворон, среди ночи! — не поднимая головы, буркнула тетка Устинья.

— На ребенка — «ворон»! А-а!.. — Бабушка со стоном разогнула спину. — Да ты не спишь, востроглазый! Можно и Зимкой. Вон она какая беляна — телочка-то, как в сумете[8] родилась.

— Да, да, ее, наверное, корова из лесных сугробов на рогах принесла, — осмелился пошутить Митя.

— Спи-ко, нечего глазеть! — одернула его тетка Устинья.

И женщины начали говорить про свои дела и про то, какая редкая корова Зорька, доилась до нового молока. Митяйке очень хотелось разбудить девчонок и рассказать им про Зимку. Но он решил потерпеть до утра. Ведь как здорово будет сказать: «Что, теленочек? Я его еще ночью видел! И имя ему я придумал».

Но когда он проснулся, девчонок уже не было.

— На лыжах в березнячок убежали, — сказала бабушка и, увидев, что этот рыжий козленок сейчас зальется слезами, утешила: — И тебя товарищ дожидается. Петро Сорокин.

— A-а, знаю-знаю, который медведя с гармошкой сделал! — сразу повеселел Митяйка.

— Во-во, он самый. Завтракай скорее, да он тебя сводит жеребяток маленьких поглядеть.

— А откуда он меня знает? — допрашивал Митя бабушку. — А это как называется, что я ем?

— Он тебя не знает, это Таиска его привела. А ешь ты запеканку из молозива. По ранешним-то временам его бы, конечно, вылили или телятам отдали, а нынче вот запекать приспособились.

— И очень даже вкусно получается. Совсем как яичница, — солидно сказал Митя. — А у нас коровы нет, дак зато гуси имеются.

— Гуси — хорошая птица, да капризная. Чем попало не накормишь. Зерна надо. Хоть немного, да надо. А ты давай поскорее жуй, а то застыл уж, поди, парень-то.

— А Петро Сорокин мне еще какую-нибудь игрушку сделает?

— Что ж, и сделает, если попросишь. Да ешь ты, Митюша, поживей. Ждет же тебя человек.

— Чего ж он тогда не зайдет?

— Его к нам без Тайки калачом не заманишь, тетки Устиньи, знать, побаивается.

— Он что, нагрубил ей, да? — посочувствовал Митя.

— Да зачем же, он смирёный парнишко.

— Тогда, значит, тетя Устя злая, раз он ее боится. Спасибо, бабушка Пантелеевна! Я наелся.

— Нет у нас в деревне злых, милок. На здоровье кушал. Пимки твои на печке сохли, доставай их беги сам. Мне тяжело лезти. Да обедать пусть он тебя к нам домой приводит, за собой не таскает. У них орава такая, сами едва кормятся. Ну, ступай с богом. Ой, погоди-ко, Митюша, я тебе пару сырчиков дам, угости Петушка-то. Побалуй. Он старший, ему дома-то не шибко перепадает вкусненького.

Каждая былинка, каждый куст на кладбище отбрасывали резкую голубую тень. Летая меж крестов, вызывающе громко верещали синицы. У желтой тесовой оградки остановились две девочки на лыжах. Одна, высоконькая, походила в своей белой шубке на колокольчик. Другая серым снопиком застыла поодаль. Недвижно стояли они и глядели на засыпанный снегом холм.

Потом первая взялась за палки, сильно толкнулась ими и, не оглянувшись ни разу, заскользила прочь.

Ожил и серый снопик. На холме осталась зеленая сосновая ветка.

— Айда на трамплин? — робко спросила меньшая.

Та, что повыше, не ответила, но повернула к горе.

Трамплин было слыхать издалека. Визги, хохот, свист, гиканье. Весь склон усыпан ребятней. Лыжниц заметили сразу, едва те вышли из речного тальника.

— Э-эй! Тайка, Наталка! С нами с горы кататься!

От Наташи уже отвыкли, смотрели на нее, как на гостью, немного дичились. С завистью разглядывали ее лыжи с ботинками.

— Поди, там у вас таких высоких гор нет? Кишка тонка съехать-то, ага? — подстрекали мальчишки.

Наташа, не отвечая, поднималась выше по склону. Добралась до самого верха, и повернулась лицом к реке. Тайка осталась где-то посреди горы ругаться с мальчишками. Наташа хорошо видела ее, растрепанную, воинственно махавшую палкой.

Наташа оттолкнулась и белым комочком полетела вниз. Пронеслась мимо Тайки, взвилась над трамплином, исчезла под горой и вынырнула далеко на том берегу, отчеркнула по пяткам лыж линию и повернула обратно.

— Ага, съели! — торжествовала Тайка.

— Конечно, у нее же на ботинках! — огрызались мальчишки.

— Да вам хоть десять ботинков дай! — наступала Тайка.

Когда Наташа вернулась, Тайка командирским тоном предложила:

— Дай-кось этим хвастунам свои лыжи, посмотрим, что из них выйдет. Из хвастунов этих несчастных!

Наташа без особой радости обула чьи-то заткнутые соломой валенки и стала кататься с малышами на санках, незаметно следя синим неравнодушным глазом, кто же перекроет ее черту.

Черту перескочила Тайка. До нее Наташины лыжи дошли в последнюю очередь. Ликуя, подымалась Тайка в гору. Она искала Наташу и совсем не смотрела под ноги. Кто-то из малышей несся на санках и сбил ее. Тайка закувыркалась вниз. Падение кончилось, и, еще лежа в снегу, она взглянула себе на ноги. О-о-о! На правой — безобразный обломок! Девчонка тяжело вздохнула и пожалела, что с ней ничего не случилось. Хоть бы левая рука оторвалась, что ли! Или бы нога сломалась!.. И тогда бы все стали жалеть ее сломанную ногу, а про сломанную лыжу забыли.

Понурясь, заковыляла Тайка в гору. Даже мальчишки не злорадствовали.

— Вот, — уныло сказала Таиска Наташе, — всегда так. Со мной ничего не делается, а чужое имущество гроблю!

— Да ну что теперь горевать! И меня могли бы сбить тоже, — кусая губы, утешала ее Наташа. — Хоть цела осталась.

Наташе было обидно все же, как быстро не стало у нее новых красивых лыж. А бабушка с таким трудом их купила. Деньги откладывала со своей пенсии, в город заказывала с Митиной мамой.

Тайка сокрушенно сопела. Дошли до дому, и она выдавила:

— Может, папка и починит. Обломок-то я захватила.

К общему утешению, дядя Николай и впрямь очень ловко обошьет надлом жестью, куском из хорошо разглаженной консервной банки. На лыжах вполне можно будет кататься.

Вечером, перед самым ужином, зашла почтальонка и принесла письмо. Оно было от бабушки Полины Яковлевны. В нем сообщалось, что дня через два-три за Наташей и Митей приедут и чтобы Николай их больше ни в какие гости не увозил.

Девочки на письмо не обратили внимания. Три дня сегодня были огромным сроком. Тем более, что о них сегодня вовсе и не думалось, поскольку разворачивалось событие, значительное и прекрасное…

— Ну как, Таисья, думаешь или нет свою вину избывать? А? — загремел веселым голосом Тайкин отец, вручая девчонкам отремонтированную лыжину.

— Какую это? — испугалась Тайка, прикидывая в уме, какой из ее последних грехов стал известен отцу.

— Вот те на! Ну, красавица моя, у тебя, видно, что ни шаг, то провинка, выбор широкий! Али память коротка, а?

— А-а, — обрадовалась Тайка, — за Егоровну-то! Как же, как же, думаю! Уж со всей Верховки ребят созвали. А по Пеньковке завтра с утра пробежимся.

— То-то же! Ты небось не рассказала подружке, какая ты хорошая, как на тебя со всей деревни бегают жаловаться, а? Тут ведь у нас дело, Натальюшка, даже до суда дошло. Говорила она тебе?

— Говорила, дядя Коля. Только, по-моему, Тая в тот день не виновата была, — тихонько ответила Наташа, заглянув дяде Николаю, казалось, в самую душу. Посмотрела своими дивными, цвета полыхающего льна, глазами. И дядя Николай внутренне ахнул: учительница, живая Евгения Ивановна смотрела на него.

— Не виновата, ты считаешь… — протянул он, как бы размышляя. — Как же не виновата, когда вести себя не умеет…

— Да ведь этому учить надо, — опустила глаза Наташа.

— Погоди-ко, сколько же лет-то тебе, Натальюшка? Ты ведь на год всего и постарше Таиски, а? Когда мы на фронт с твоим отцом уходили, ты за мамкин подол цеплялась, только ходить начала, а моя красавица вот-вот народиться должна была. Ровесницы, считай, а ты судишь прямо как большая! Умно больно.

— Это не умно, не неумно. Никак.

— Что-то не пойму.

— Так это же не я изобрела и сделала так. Умно или неумно, а так уж есть на белом свете.

Наташа снова подняла глаза на Тайкиного отца. И хлынул на него океан цветущего льна. Окончательно потерялся Николай. «Как говорить с этой странной девочкой! Что возразить? Ведь в чем-то она неправа. Мы Таиску браним за то, что себя вести не умеет. А она, Наташа, говорит, что этому учить надо. Стало быть, мы (это я и Устинья) не учим, не умеем, не способны? Это она про Таискину мать, конечно. Мол, прежде чем дочь учить, самой поучиться надо. Ишь ведь какая девчонка. Одно только слово и сказала!» — с какой-то обидой за себя и особенно за Устинью подумал Николай.

— Но я хочу, чтобы она выросла лучше меня, лучше, чем мы с ее матерью. Чтобы стала хорошим человеком, понимаешь, Наташа? Не хуже, чем ты, которую воспитывала мама-учительница и воспитывает сейчас образованная бабушка-докторша.

— И потому наказываете впрок? — улыбнулась Наташа- А моя мама, например, всегда говорила, что мне еще надо многому учиться у вашей Таи…

— Чему же это? — прищурился Туголуков.

— Чему? Находчивости, смелости… А самое главное — доброте. — И потом — она же все умеет делать!

— Интересный ты человечек, Натальюшка. Кем же ты стать собираешься, на кого учиться? На адвоката, наверное?

— Нет, дядя Коля… — Наташа постаралась не заметить легкой насмешки в голосе Тайкиного отца и отвечала ему доверчиво, как и раньше: — Я еще не знаю. Я как обезьяна. Увижу, кто-то хорошее что-то делает: бабушка Пантелеевна платок пуховый узорчатый вяжет, Митина мама косоворотку расшивает, бабушка моя перевязку больному делает, вы на тракторе по деревне едете, в кабине какого-нибудь малыша везете, а за вами еще целый эскадрон пылит, как мне сразу же захочется всю жизнь платки вязать, или рубашки вышивать, или людей лечить, или на тракторе землю пахать. А еще больше — всякое дело знать, всего попробовать понемножку.

— Так слушай, Натальюшка! — Николай привлек Тайкину подружку за плечи. — Кем бы ты ни стала, куда бы ни уехала, дом у тебя есть. Как родной. Наш дом!

— Да, дядя Коля.

— Ну ладно-ладно, девочки. Бегите отдыхать. Завтра дел-то, дел-то у нас сколько! — поспешил закончить разговор Николай.

Он разволновался. Где-то близко были слезы. Вспомнились последние дни перед войной. Вечера июньские. Как решили тогда в клубе ставить «Грозу», чтобы как в настоящем театре. Отец и мать Наташины были заядлые драмкружковцы. В кружке этом и свела их судьба когда-то. Евгения Ивановна Катерину играла, а Виктор, отец Наташи, — купца Дикого. Николаю — Тихона дали. Устинье предложили роль Варвары. Но она, тогда уже совсем толстуха, только дважды участвовала в репетициях, а то приходила просто посмотреть и до чего же переживала, бедняжка, как бы Николай не влюбился в учительницу. А того страшнее Лизавета была, которой предложили играть за нее Варвару. Но Лизавета, смеясь, отнекивалась: «Что вы, что вы! Не хочу кровопролитиев! Еще с Устькой удар случится!» Здесь же во дворе Калинкиных, где репетировали, Евгения Ивановна писала декорации. Берег Волги. Бывало, еще задолго до премьеры вся деревня пересмотрит и переслушает пьесу, а когда начнутся спектакли, все равно каждый день будет полон клуб.

Николай ссутулился, вышел в кухню, задымил цыгаркой.

— Н-но, зачадил опять табачищем-то! — зашумела на него Устинья. — Шел бы в сени и курил там хоть до утра!

— Мамухастая! Опять ругаешься! Не ругайся ты на него, пожалуйста, будто он у нас хуже всех! — подошла к матери босая, в одной рубашонке Тайка (она ходила к кадушке кваску попить). — Вот если мы с тобой захотим напиться, что мы сделаем? Возьмем ковшик, зачерпнем воды и станем глотать эту воду, верно? Ну, а он покурить захотел. Ну и пусть покурит маленько. Жалко разве?

— У-у, защитница! — потянула мать Тайку за отросшую челочку. — Девчонки, семечки щелкать будете? Цельную сковороду нажарила. Айдате нагребайте. — Мать обращалась в комнату, явно к Наташе.

— Не-е, мам, спать охота. Мы завтра с собой нагребем, ладно? — ответила за двоих Таиска.

Наташа всегда чувствовала некоторую холодность в отношении тети Устиньи к их маленькой семье и ехала в родную деревню, в Тайкин дом, неуверенно, даже с опаской, и с матерью Тайкиной предпочитала разговаривать поменьше, чтобы не нарваться на грубость хотя бы.

— «Завтра»… А я старалась, — обиделась мать. — Ну ладно. Вы разве на пол сегодня перину стелете? Жарко на полатях-то? Ну да понятно, отец ныне печи топил, дак дров-то не пожалел, накалил, как в бане. В горнице тогда стелитеся, а то в избе-то по полу больно несет. Только чтобы не шушукаться мне, а то вот затеют: ха-ха да хи-хи.

— Ладно, не будем мы шушукаться! — пообещала Тайка и с задорным фырканьем нырнула под тулуп к свернувшейся клубочком Наташе. Митя уже давно спал у бабушки Пантелеевны под боком.

А вскоре и весь дом, мирный, тихий, немного грустный, погрузился в сон.

Не рассвело еще, а Тайка и Наташа обежали всю Пень-ковку, сзывая детвору на пруд делать карусель. Прилетели домой красные, гордые. Митяйка встретил их скандалом.

— Бессовестные! Жадючки! Самолюбки! Трудно было разбудить меня, да? Не пойду я с вами на ваш вонючий пруд!

Тетка Устинья посмеивалась:

— Крой их, Митюшка, крой!

Дядя Николай, занятый починкой бабушкиного валенка, тоже весело хмыкнул. Захохотала Тайка, и только Наташа расстроилась:

— Митя! Как можно! Ты никогда дома так не разговаривал!

Ее поддержала бабушка Пантелеевна.

— Что ты грубишь старшим, голубок? Знали бы мы, что ты такой гневливый гость окажешься, и не пригласили бы тебя ни в жисть.

Митя сразу притих, но смотрел на девочек по-прежнему косо.

Наложив на валенок заплатку, дядя Николай позвал Митю:

— Идем-ко сделаем чертежик. Подумаем, как мы нашу карусель будем строить.

Подошел Митя как бы нехотя, но вскоре забыл про свою обиду. Рисунок-чертежик ему очень понравился.

— Ну, пошли скорее! — схватился Митя за шапку.

— Подожди, сынок, пусть ободняет малость. Выйдет солнышко, обогреет воздух, чтобы веселей нам работалось.

Наконец, когда растворилась на снегу под окошком последняя, голубая тень, когда солнце, белое и пронзительное, выскочило из-за леса и покатилось, покатилось вдоль деревни, Николай и дети вышли на улицу.

— Держись, Таисья! Придем на пруд да не окажется там ни единой живой души — пропала твоя головушка! — подогревал настроение Николай.

— Окажется, окажется! — заверяла Тайка, а сама холодела от страха. А вдруг и правда не соберутся ребята, ведь сорвался же в прошлый раз субботник по вывозке золы. А может, и собирались, да уже разошлись, их не дождавшись.

Вот и гора. Выехали на взлобок. Весь склон, весь пруд усыпаны ребятней. Были кой-кто и из взрослых.

Наташа и Тайка толкнулись палками, понеслись вниз, к речке.

— Охо-хо! С дороги! — орала Тайка. — Здорово, Сорока! Айда за нами! Охо-хо!

Николай поставил Митяйку на свои лыжи впереди себя, взял его под мышки, и они покатили вслед за девчонками.

— Ай! Ой! Не надо! Боюсь! Пешком пойдем! — верещал Митя. Потом смолк. Покраснел как рак. Выкатил глаза. Ветер хлестал в лицо, и из глаз Мити лились слезы, а все внутри куда-то поднялось, и в животе образовалась холодная пустота. И тело потеряло вес.

— Здрась, дядя Коля!

— Дядя Коля приехал!

— Ур-ра! Пришел дядя Коля! — неслось слева и справа.

Какой-то карапуз под горой не успел посторониться, Николай приподнял Митяйку, переступил лыжами влево, и они оба полетели в снег. Когда выбирались из сугроба, кругом собралась куча народу.

— Ну, дядя Коля, давайте начинать!

— Здорово вы летели, дядя Николай!

— Давайте скорее строить карусель.

— Да вы хоть спросите сначала, целы ли у них руки-ноги, на плечах ли головы! — сказал кто-то из подошедших мужиков и стал помогать Николаю и Митяйке очиститься от снежной пыли. — Айда гляди, Николай, годится ли такой столб? Еле дотащили мы его с Ильей.

— Чей столб-то? На конеферме поживились?

— Почто на ферме? Мой столб, от моей стройки остался, — обиделся Илья, отец Тайкиной одноклассницы Нинки Крутогоровой.

— А если бы и с фермы взяли, что ж такого! Для детей ведь. Больно ты, Никола, честный!

— Ладно-ладно, «честный»! А колесо, пешня, топор, вожжи, сверло? Что там еще, лопаты? Все у нас есть?

— Все, все! — хором отвечали ему.

— Тогда айда строить! Старшие ребята! Рассчитайтесь по три. Первая группа во главе с Ильей отойдите к середке пруда! Вам долбить и сверлить прорубь для столба. Вторая группа — со мной. Где топор и колесо? Будем насаживать колесо на верхушку столба и устанавливать этот столб. Третья группа, разрубите вожжи на шесть частей и делайте из веревок и досточек сиденья для карусели. Петро Сорокин, сумеешь с этим справиться?

— Сумею, дядя Николай, — рассиялся Петька.

— А вы, Таисья и Наталья, забирайте остальных ребят и всех, кто подходить будет, и расчищайте крут. Центр его — прорубь, которую Илья с парнями сверлит. Чтобы блестел лед! Лопат не хватает? Отправьте ближних по домам. Ясно? Все три старшие группы, закончив свою основную часть работы, присоединяются к тем, кто готовит лед. Ясно?

— Ясно! — прокричала орава мальчишек и девчонок.

Почти за час было все готово. Подтащили столб с насаженным колесом к высверленной во льду дыре, опустили толстым концом в воду, до самого дна, выровняли, обложили у основания кусками льда, засыпали снегом, облили водой.

— Теперь вот что! — приказал Николай. — Не прикасаться к этому сооружению до сумерек. Пусть хорошенько залубенеет. А вечером торжественно откроем: и обновим, и обкатаем! Гармонистов, балалаечников приводите! Приносите паклю, банки консервные, солярку. С факелами кататься будем. Повеселимся! Все еще немного покатались с горы и стали расходиться по домам. Обедать.

Тут возникла на взгорке Марфа Егоровна.

— Здравствуйте! Что ж вы в школу-то не приходите? — обратилась она к Николаю, окруженному ватагой ребят. — Выставку ведь открыли.

— Открыли? Молодцы. Тогда объявления надо было у клуба и в правлении повесить, чтобы все знали. Да и вообще надо было дело это в клубе устроить — посвободнее, подоступнее… Так кто ж у вас там победителем вышел?

— Таисья! Таисья ваша. Первую премию ей присудили.

— Да ну!

— Во, гляди, а я и не думала! — Разрумянившаяся Тайка стала похожа на свеколку. Но покраснела она не от радости, а от какого-то страха. А может быть, от стыда. Вспомнила, как хотела присвоить Наташин рисунок.

Повернули к школе.

Когда обметали на крылечке ноги одним веником по очереди, Тайка замешкалась, отведя Петьку Сорокина за угол:

— Петька, у меня секрет! Есть у вас вострый-вострый топор?

— Есть, а чо? — с опаской спросил Петька.

— Ничо! Потом узнаешь, ишь какой любопытный! Собери-ко парней пять, шесть… восемь и заедете за мной после обеда… Да нет, отец догадается! Пусть у тебя соберутся. Надо до вечера одно дело провернуть! На лыжах только приходите. И с топорами, кому удастся захватить. Но на лыжах — обязательно. А сейчас айда посмотрим, что там деется.

На крыльце Петька и Тайка столкнулись с Наташей. Она уже уходила. Исподлобья, как никогда раньше не смотрела на Тайку, она взглянула на них, прошла мимо и стала надевать лыжи.

— Натал, ты чего? Подожди нас-то! Ну тогда и я с тобой, нужна мне эта выставка!

— Видимо, нужна была. Не ходи за мной, пожалуйста! — отрезала Наташа, так и не подняв глаз на подружку.

— Да ну ее! — оскорбился за Таиску Петька. — Еще нос задирает. Гостья — косоротая Федосья! — и подтолкнул Тайку к двери.

Девочка растерянно переступила порог. Ее тотчас окружили и потянули к самой середине выставки.

Там уже стояла Марфа Егоровна в любимом своем малинового цвета атласном платье. Мать из такого атласа Тайке одеяло в приданое сшила. Художник, чтобы разговаривать с учительницей, перегнулся почти вдвое. А она, как маленькая, засматривала ему в глаза и старательно кивала головой. И все ощипывала, одергивала свое сверкающее платье.

— Вот она, вот она Туголукова! — кричали ребята, подводя Тайку к Марфе Егоровне.

— Туголукова! Мы тебя ждем! — праздничным, на гостя настроенным голосом сказала учительница и вопросительно взглянула на художника.

А тот, внезапно чем-то заинтересованный, словно забыл обо всем, не видел ни Марфы Егоровны, ни окруживших его ребят.

— М-м… А разве этот рисунок не Андрюши Туголукова? Ведь это мальчишеский рисунок! Это явно мальчишеский рисунок. Правда, он был без подписи, когда я его смотрел впервые. Мне кажется, здесь что-то напутано… — Художник обращался теперь к Марфе Егоровне.

— Андрей Туголуков? — взбугрила она свои мощные надбровные дуги, розовые и блестящие, оттого что были недавно подбриты. — Он же давным-давно на флоте служит. Если вы о Таискином брате говорите?

— Ничего не понимаю, — пожал плечами художник.

Он повернулся лицом к ребячьей ватаге, и Тайка оказалась перед ним глаза в глаза.

— Ага, попался! — громко сказал обрадованный художник. — Как же вы говорите, что его нет! Вот же он, Андрюшка-то!

Схватил Тайку за плечо и подтолкнул к стене, к отцу. Николай был поглощен разглядыванием рисунка, награжденного первой премией.

— А? Что? A-а, это ты, Таиска? Разве же это ты рисовала? — положил Николай тяжелую руку на другое Тайкино плечо. — Я помню, у тебя луг был, девчонки, ромашки. Видел утром на столе.

Тайка, и так уже вся замороженная, подняла глаза кверху.

— Тц! — в ужасе цокнула она языком.

И вдруг, опомниться никто не успел, вывернулась из-под рук отца и художника и мгновенно исчезла. В оставшуюся распахнутой дверь валили клубы морозного воздуха. Кто-то из последних в толпе ребятишек прикрыл ее, и все, теперь с обостренным любопытством, уставились на рисунок.