Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса

ДЕНЬ ИЗ ЭПОХИ РЕГЕНТСТВА

Описанные мною события происходили в бурные годы начала девятнадцатого столетия, когда Британия переживала век героев и шутов. В перерывах между боксерскими поединками, скаковыми дерби, великосветскими балами и дворцовыми скандалами страна превратилась во владычицу морей и смогла победить хваленую наполеоновскую гвардию. Шутники с Сент-Джеймс-стрит и игроки из клуба «Ватьер» были той же породы и нрава, что и храбрецы Веллингтона или «разгильдяи» и «недоумки», вызвавшие гнев Нельсона, а впоследствии своей доблестью завоевавшие его восхищение. В одном и том же человеке могли причудливо сочетаться пресыщенная изнеженность и отчаянная удаль. Поэтому неудивительно, что денди, вечером жуировавший в светском салоне, наутро превращался в яростного дуэлянта. Над всем этим странным обществом, где замысловато переплелись жестокость и сентиментальность, возвышалась тучная фигура принца-регента Георга, чудовищная по своей ничтожности и чрезвычайно интересная с точки зрения несвойственного человеку отсутствия каких бы то ни было интересов. Слабый и жалкий, лжец и трус, он до сих пор неким непостижимым образом приковывает к себе внимание потомков так же, как когда-то — современников, тем самым невольно вынуждая нас отвращать свой взор от людей куда более достойных.

Король Георг III пребывал уже во второй, быстро развивавшейся стадии безумия, в то время как принц-регент ждал восшествия на престол и временно исполнял обязанности своего отца. Дважды в год регенту предписывалось являться в Виндзорский замок, где содержался сумасшедший монарх, и справляться о его самочувствии. Все это представляло собой чистейшую формальность, но превратности истории таковы, что в высшей степени запутанное британское конституционное право безоговорочно довлело над королями и палатами лордов и общин, единодушно стенавшими и поносившими его тираническое господство. И поэтому, вопреки своей воле, этот слабый и недалекий человек покинул резиденцию в Брайтоне и отправился на север, чтобы исполнить столь ненавистный ему долг.

Однако в Виндзор он поехал не один. Он вообще избегал одиночества, особенно когда другие могли сделать за него его работу или, по крайней мере, существенно облегчить ее. На сей раз одним из его попутчиков был сэр Чарльз Трегеллис — ценитель мод, отважный дуэлянт, изнеженный повеса, осторожный игрок и завсегдатай великосветских салонов, чьи полуопущенные веки и высокомерный взгляд приводили в замешательство даже самых родовитых членов клубов «Ватьер» или «Брукс». Компанию им составил лорд Ярмут, прославившийся своей пышной огненно-рыжей шевелюрой и бакенбардами, — заядлый игрок, спорщик и бретер. Целый день они ехали густыми лесами Суссекса и пологими холмами Суррея, пока, наконец, под вечер, уже по щиколотку в игральных картах, распечатывая очередную колоду, они не увидели Темзу, плавно изгибавшуюся среди зеленых лугов, и грозные башни Виндзорского замка, темневшие на фоне багряно-золотистого сентябрьского заката. По дороге в Лондон принца ждали еще две перемены карет и лошадей, ибо стало известно, что Его Высочество нуждается в обществе, и его друзья спешили со всех сторон, дабы исполнить прихоть августейшей особы.

Почему принц должен был обязательно навестить отца? Ему вполне хватило одного официального визита, к тому же доктор Джон Уиллис и его сын регулярно предоставляли свои отчеты. В таком состоянии принц видел отца один-единственныи раз и с тех пор никак не мог забыть их встречи. Воспоминания о ней часто преследовали его, когда он беспокойно ворочался по ночам, тщетно пытаясь уснуть, и далеко не всегда ему удавалось избавиться от них с помощью бесчисленных рюмок мараскина. Казалось, положение принца-регента и наследника престола само по себе ограждало его от любых неприятностей. Весь мир стоял на страже его покоя, но природа являлась досадным исключением в этой идиллии. Она являла собой грубую, жестокую и не прикрытую дворцовым политесом реальность. За всю свою жизнь принц не услышал ни единого резкого слова или упрека ни от кого, кроме сурового старика-отца и жены, этой отвратительной немки с непроизносимой фамилией. Пару раз, когда палату общин просили разрешить оплатить его долги из казны, там звучали довольно едкие и нелицеприятные речи, но он их не слышал. Они достигали его ушей в самой смягченной и обтекаемой форме. Придворные льстецы и подхалимы, словно сквозь сито, просеивали все, что доходило до него из внешнего мира. И теперь туда, где он доселе жил в тепличных условиях, окруженный потворством и угодничеством, словно вихрь, ворвалась жестокая реальность — болезнь отца. Король, по положению стоявший гораздо выше него, все больше впадал в детство, в слезливое старческое слабоумие. Трусливая натура принца Георга приходила в ужас от одного вида болтливого безумца-старика, беспрестанно изрыгавшего бесконечные потоки бессмысленных слов. В эти минуты он со всей явью осознал, что существует высший закон и суд, перед которым все его исключительное положение и привилегии суть прах. Он всеми силами старался избежать этой встречи, а после — скорее позабыть о ней. Именно поэтому его апартаменты, куда он пригласил своих друзей, помещались в крыле замка, расположенном как можно дальше от покоев короля.

К позднему ужину накрыли двенадцать приборов, и все его участники засиделись за бокалами вина далеко за полночь. Принц много пил, чтобы облегчить тяготившее его моральное бремя. Дом монарших страданий навевал на него неимоверную тоску. Остальные пили наравне с ним или даже больше, стараясь выказать сочувствие своему августейшему другу, а также в собственное удовольствие, ибо обильные возлияния являлись в те времена общепринятой нормой. За столом сидели: острый на язык румяный Шеридан, Хертфорд, муж нынешней фаворитки принца, его сын Ярмут, Теодор Хук, душа компании, весельчак и шут, Трегеллис, раскрасневшийся после четвертой бутылки, Монфор с похотливым взором и безукоризненно повязанным галстуком, гвардеец Маккиннон и Бенбери, недавно застреливший сэра Чарльза Уильямса в каком-то известняковом карьере. Именно эти люди, вопреки добродетели и мудрости всей Британии, составляли ближний круг принца-регента на пятидесятом году его жизни.

Томас Лоренс. Портрет Георга III

Он сидел, развалившись на стуле, и по мере того, как графины сменяли друг друга, его глаза все больше стекленели, а лицо все сильнее наливалось кровью.

Камзол был наполовину расстегнут, и наружу торчала мятая рубашка с пышным жабо. От праздности и винопития он очень сильно растолстел, но на дворцовых церемониях всегда выступал с величественной торжественностью. Теперь, в час досуга, все августейшее величие словно испарилось, и он вольготно устроился во главе стола — грубый, опухший, расплывшийся от жира, рано постаревший человек. За ужином он был забавен. Он обладал двумя несомненными талантами: умел увлекательно рассказать историю или анекдот и довольно неплохо пел. Будь он простолюдином, он всегда оставался бы душой любой компании. Но мозг его с каждым годом слабел, так что он сильно уступал окружавшим его закаленным гулякам и бражникам. Несколько бокалов вина веселили его, выпив чуть больше, он делался сентиментально-слезливым; добавив еще немного, он становился совершенно невменяемым. К описываемому времени принц-регент уже начисто утратил всю былую благовоспитанность и сдержанность. В перерывах между возлияниями он гневно ругал братьев, жену и дочь, принцессу Шарлотту. В палате общин он визгливо кричал на вигов, этих проклятых вигов, которые отказывались повиноваться и не давали ему денег, чтобы расплатиться с досаждавшими ему кредиторами. Он обрушивал свою ярость на всех и вся, мешавших молниеносному исполнению его бесчисленных капризов. Большинство в собравшейся за столом компании хоть как-то поддерживало принца своим напускным сочувствием, остальные же, потупившись, глядели в свои бокалы или же неодобрительно задирали брови, обмениваясь красноречивыми взглядами. Более того, на какой-то стадии пьяного восторга он принимался врать, забрасывая окружающих совершенно абсурдной, наскоро сочиненной тщеславной и самовлюбленной похвальбой. Это являлось одним из пороков всей правящей династии и стало главной причиной сумасшествия его отца, потерявшего способность отличать правду от вымысла. За изнеженным, тупым сибаритом всегда маячит тень безумия.

— Ну да, ну да, неплохо он там справляется, — небрежно протянул Георг, когда речь зашла о недавних победах Веллингтона в Испании. — Совсем неплохо, однако ему везет с теми, кто у него под началом. Вот, помню, при Саламанке…

Все тайком переглянулись, поскольку знали, что принц любит приврать.

— Так вот, при Саламанке, — самодовольно продолжил он, — что бы с ним сталось, если бы кирасиры не атаковали вовремя? А почему они атаковали?

— Потому что Ваше Высочество изволили отдать приказ, — подобострастно ответил кто-то из льстецов.

— Ага, все-таки узнали, а?! — ликующе воскликнул принц. — Иорк старался замолчать это дело, да и Веллингтон тоже — они ведь оба чертовски мне завидуют. Но правды не спрячешь!

— Ле Маршан, — сказал я их командиру, — если кирасиры сейчас же не атакуют, наше дело плохо!

Но мы не можем атаковать пехотный строй, — спасовал он.

— Тогда, сударь мой, ее атакую я и сам поведу кирасир, — ответил я ему. Я пришпорил своего жеребца, огромного такого вороного с белыми чулками, и повел кирасир прямо на французские каре. Вы ведь можете подтвердить эту историю, Трегеллис.

— Да, я могу подтвердить эту историю, — согласился сэр Чарльз, сделав ударение на последнем слове, что вызвало хихиканье.

— Как осторожно изъясняется наш сэр Чарльз, — ехидно заметил Монфор, изо всех сил строя из себя любимчика принца. — Он, несомненно, подтвердит, что так все было на самом деле.

— Я не имел чести присутствовать там, — ответил сэр Чарльз. — Однако странно, лорд Монфор, что вы спрашиваете подтверждения того, о чем Его Высочество говорит как о свершившемся факте. Слова Монфора содержали столь тонкий намек на самого принца, что подвыпивший регент просто не понял его. Он хмуро уставился на своего новоявленного фаворита и покачал головой.

— Вы что же, сомневаетесь в правдивости моих слов, лорд Монфор? А? Не слышу?

— Никоим образом, Ваше Высочество.

— Тогда я попросил бы вас, сударь мой, тщательней выбирать выражения.

Он надулся, словно обиженное дитя, а Монфор густо покраснел от локонов парика до белоснежного пышного жабо.

Когда над столом вновь повис гул малозначительных разговоров, он повернулся к Трегеллису.

— Вы завтра рано собираетесь в Лондон, сэр Чарльз? — спросил он быстрым полушепотом.

— В семь утра я еще буду здесь, — ответил Трегеллис, мило улыбаясь.

— А я, пожалуй, прогуляюсь у Итонских лугов, — с поклоном сказал Монфор.

Это станет его последней прогулкой без трости. Однако шумная компания не заметила осторожного вызова на дуэль. Принц тем временем рассказывал очередную историю. Он, как всегда, потерял нить, но вся компания разразилась гомерическим хохотом. Хук рассказал анекдот, на сей раз связно, но его встретили лишь слабым одобрительным бормотанием. Заговорили о скачках: почему Сэма Чифни сняли с забега, и отчего Его Высочество перестал показываться в Ньюмаркете. С пьяными слезами на мутных глазах принц поведал о том, как гадко там с ним обошлись. Затем перешли к боксу. Ярмут, слывший покровителем ринга, рассказал о неком Грегсоне, силаче-северянине, которого он видел в заведении Уорда на Сент-Мартин-лейн. В предстоящем поединке его отец поставил против Грегсона сто гиней, и эту «семейную ставку» приняли под крики, свист и улюлюканье. После этого беседа плавно перешла _ на неисчерпаемую дамскую тему, и сразу стало ясно, сколь сильно деградировали некогда благороднейшие умы в век грубого господства чистогана, запятнав сей самый возвышенный из всех предметов. Бледное лицо Трегеллиса исказилось гримасой отвращения, когда он слушал то и дело прерываемые приступами икоты рассказы принца о его нескончаемых победах на любовном фронте.

— Между прочим, — небрежно произнес он, осторожно меняя тему, — известно ли Вашему Высочеству о новой моде, что ввел в свет наш бравый капитан Маккиннон? Без его милых и смелых эскапад не обходится ни один бал или званый вечер. Даже леди Ливен клянется, что ее следующий бал не удастся, если он не обойдет зал по стульям, табуретам и инструментам музыкантов.

Пресыщенный аппетит регента постоянно требовал чего-то новенького, дабы принц не потерял вкус к жизни. Хук взлетел на самый верх благодаря своей оригинальности, которая, признаться, уже начала терять былую свежесть. Любой обладавший каким-то даром или талантом, сколь бы странным или гротескным тот ни был, тотчас оказывался в Брайтоне. Маккиннон был впервые «допущен в присутствие», и при словах сэра Чарльза его чистое, молодое лицо солдата пошло от смущения красными пятнами. Регент посмотрел на него остекленевшими глазами.

— Ну-ка, ну-ка, слышать-то я о вас слышал, но, черт побери, не припомню, чем это вы отличились. Это вы загрызли кошку? Нет, то был Инглстон. Или вы изображаете рожок дилижанса? Нет, черт возьми! Вот, вспомнил! Вы у нас по мебели ходите!

— Так точно, Ваше Высочество.

— В любой комнате пройдет по мебели, не касаясь пола! Непревзойденно, ха-ха! Ну, здесь места немного, так что тут и ребенок бы справился.

— Так точно, — ответил Маккиннон. — Здесь это нетрудно.

— Его хотели обхитрить у леди Каннингем! — вскричал Бенбери. — Оставили всего четыре стула и маленькую кушетку, но он вскарабкался по оконному карнизу, а спустился по прикрепленной к стене картинной раме. Он постоянно тренируется, доложу я вам.

Регент оглядел стоявшую в комнате мебель, с трудом поднялся на ноги и стянул с себя шелковый темно-фиолетовый камзол.

— Камзолы долой, господа! — приказал он, и через мгновение все, стар и млад, оказались в белых батистовых рубахах.

— Мы все проделаем это! — объявил он. — Все до единого! И черт подери, капитан Маккиннон, мы вас обставим! Клянусь честью, маленькая зарядка никому не повредит. Итак, сударь мой, вы нас ведете! Следом вы, Бенбери! Потом вы, Ярмут! Вы, Хертворд! Потом я! Все, как сидим! Коснувшийся пола штрафуется — выпивает большой бокал мараскина.

Это был поистине идиотский спектакль, как нельзя нагляднее характеризующий эпоху, когда в высшем свете самое нелепое чудачество или смехотворная экстравагантность обеспечивали куда более прямой и надежный путь к успеху и известности, нежели ум, талант и дарование. Если же действительно наделенные умом и талантом люди — Фокс или Шеридан — и преуспели в тогдашнем обществе, то скорее благодаря своим порокам, нежели добродетелям. Вордсворт или Кольридж были бы бессильны перед соперником, умевшим кукарекать или обладавшим неиссякаемым запасом задумок для розыгрышей. Поэтому Маккиннон благодаря своему абсурдному достижению буквально штурмом взял лондонские великосветские салоны и через головы своих командиров в одночасье взлетел вверх, оказавшись в кругу избранных, участвовавших в развлечениях и порочных увеселениях августейшего ничтожества — принца Георга.

Маккиннон поднялся со стула, немного взволнованный тем, что ему придется возглавить это шутовское шествие гуськом. Это был высокий, подтянутый молодой человек со спортивной фигурой, явственно указывавшей на его ежедневные гимнастические упражнения. Но здесь он не мог проявить себя в полную силу. Как правильно заметил принц, любой, обладавший хоть какой-то ловкостью, мог без труда обойти комнату по кругу, не касаясь при этом пола, поскольку массивная мебель присутствовала в изобилии. Со стула он перешел на длинный темный дубовый буфет, заставленный блюдами с фруктами. Пройдя по нему, он оказался в нескольких футах от кресла, в которое спрыгнул. За ним с хохотом и криками последовали остальные — одни такие же молодые и подтянутые, как он, другие — растолстевшие от чревоугодия и шатавшиеся от выпитого. Однако все они усердно ринулись участвовать в августейшей забаве. Изысканный щеголь Бенбери с лениво показным изяществом прыгнул с буфета на кресло, но приземлился на подлокотник и свалился на пол. Принц, балансируя между блюдами и ледниками с вином, хохотал так, что ему пришлось ухватиться за висевшую на стене картину, чтобы не упасть. Когда он, в свою очередь, прыгнул на кресло, то пробил ногами сиденье до самого пола, чем вызвал бурный восторг своих собутыльников. «Вот это да! Вот это да!» — кричал Хук, а Монфор принялся изображать тирольский йодль. Они все по очереди падали в сломанное кресло, пока оно не превратилось в груду деревяшек и изорванной в клочья обивки. Оттуда, разгоряченные охотничьим азартом, они взобрались на комод, откуда цепочка стульев привела их к камину с тяжелой мраморной облицовкой. Здесь их поджидал самый опасный участок: с одной стороны огромное зеркало, с другой — узорная каминная решетка высотой в полтора метра. Маккиннон без труда прошел по узкому «карнизу», за ним последовали Бенбери, Ярмут, Хертфорд и сам принц, цеплявшийся за зеркало жирными пальцами, оставлявшими на нем мутные разводы. Он почти что дотянул свое грузное, неповоротливое тело до безопасного спуска, как вдруг смолкли восторженные возгласы и воцарилась странная, пугающая тишина. Совсем другой звук, становившийся все громче, словно оборвал пьяные выкрики веселящейся компании.

Джеймс Гиллрей. Карикатура на принца Уэльского, будущего Георга IV

Это был долгий, монотонный, мычащий зов, похожий на рев неведомого зверя, повторявшийся на одной ноте, но нараставший до какого-то утробного вопля. Вот уже несколько минут Трегеллис и остальные слышали этот неясный и странный шум, но не придавали ему значения. Теперь он становился громче с каждой секундой, как будто по коридору шла неизвестно откуда взявшаяся мычащая корова, быстро приближаясь к дверям столовой. Звук нарастал и делался столь подавляющим, что поверг бражников в недоуменное молчание. Он являл собой нечто необычайное — животное по звучанию, но человеческое по своей натуре — зловещее, бессмысленное уханье и гиканье, от которого в жилах стыла кровь. Они по очереди переглянулись — мужчины в одних рубахах, в нелепых позах застывшие на столах и стульях. Кто мог выть в гулких дворцовых коридорах? Этот немой вопрос застыл в глазах у всех, и только принц смог ответить на него побелевшими губами. Он спустился на стул и застыл, уставившись на дверь выпученными от страха глазами. Снаружи донесся последний ужасный вопль, дверь распахнулась, и в проеме показался безумный король с искаженным гримасой лицом, что-то бессвязно бормотавший себе под нос.

Одет он был в длинный серый халат, из-под которого торчали красные шлепанцы. Его седые волосы стояли дыбом, растрепанная борода покрывала всю грудь, а выпученные глаза бессмысленно вращались. Он застыл на минуту, держась за дверь, — жалкий, сгорбленный старик. Затем рот его широко раскрылся, и вновь комнату огласил долгий, и пронзительный крик. В то же мгновение перепуганные гуляки заметили за его спиной какое-то движение, затем появились лица бежавших со всех ног врачей. Их цепкие руки подхватили короля, его оттащили назад, и дверь с треском захлопнулась за голосящим и извивающимся монархом. Затем в полной тишине раздался глухой стук. Трегеллис ринулся к графину с бренди.

— Ослабьте ему ворот, — хладнокровно приказал он, — и голову держите повыше.

Повинуясь его словам, группка сконфуженных, полупьяных фаворитов подняла тучное бесчувственное тело наследника престола и бережно перенесла его на кушетку.