Тайна Jardin des Plantes

Я и не подозревала, что смогу задержать дыхание на такое длительное время.

Вода — густая, тяжелая, липкая — сковывает мои движения. Иногда какие-то предметы задевают мою голову, руки, ноги, но я стараюсь об этом не думать. Наполовину закрыв глаза под натиском этой воды, к которой примешиваются городские отбросы, я стараюсь полностью сосредоточиться лишь на фигуре Сильвена, гибкой, словно тело дельфина. Грациозно изгибаясь, он подплывает к хижине покойного смотрителя и через разбитое окно проникает внутрь.

Едва я успеваю последовать его примеру, он устремляется к колодцу, поднимает крышку… и ныряет вниз!

Мне кажется, что мои легкие сейчас взорвутся. Но повернуть назад означает захлебнуться наверняка.

Оттолкнувшись ногой от спинки кровати, я устремляюсь в зияющее внизу круглое отверстие, задев на мгновение неподвижное тело Любена в толще воды между полом и потолком.

Когда я ныряю в колодец, словно в узкое горлышко бутылки, поток воды подхватывает меня и несет вниз, и я уже думаю, что мне настал конец. Непроизвольно я кричу от ужаса, и мой рот заполняется водой. Но в это же мгновение рука Сильвена хватает меня и втаскивает в боковое ответвление в стене колодца.

— Все в порядке?

Лишь спустя несколько секунд я осознаю, что дышу.

Я больше не под водой, я больше не тону! И тут меня сотрясает страшный приступ кашля: я извергаю наружу воду, которой успела наглотаться.

Прижавшись спиной к стене этого узкого горизонтального коридора, похожего на трубу, я смотрю на отвесно ниспадающий поток воды через круглое отверстие. У меня возникает ощущение, что я нахожусь в небольшой пещере за водопадом. Вода низвергается так стремительно, что не успевает залить боковой коридор, расположенный на полпути между поверхностью земли и подземным карьером. Но совсем скоро она может подняться, и тогда мы снова рискуем утонуть!

— И… куда мы теперь… идем?.. — с трудом спрашиваю я между двумя приступами кашля.

— Это у них нужно спросить, — шепчет Сильвен, бледный, но спокойный.

Один за другим вспыхивают факелы.

Пять огоньков немного рассеивают подземную темноту. И еще десять светящихся точек: пять пар глаз. Их свет не сможет погасить никакое наводнение.

Белые обезьяны ждут нас.

Я смотрю на пятерых приматов, даже не пытаясь объяснить их присутствие здесь. Откуда они появились? Или это фантомы, порожденные нашим воображением? Но не важно. Эти белые фигуры — наш ключ к разгадке всех тайн.

Они делают нам знак следовать за ними и углубляются под землю.

— Куда мы идем? — шепчу я.

— Туда, куда они нас ведут, — холодно отвечает Сильвен, даже не оборачиваясь.

Но, кажется, белые обезьяны прекрасно знают ответ на этот вопрос. Они ни разу не останавливаются, не проявляют никаких признаков нерешительности. Каждый их жест полон непринужденного изящества. Когда белые обезьяны приподнимают свисающие сверху лианы, раздвигают заросли папоротников, осторожно приоткрывают калитки, переходят вброд ручейки — они делают это с естественной, природной грацией.

Очень скоро холодные и сырые подземные коридоры меняются, в них становится все больше растительности. Сначала это водоросли, вьющиеся вдоль стен; потом, по мере того как мы удаляемся от затопленной зоны, я постепенно различаю в свете факелов мох, вереск, папоротники. Вскоре мы уже движемся сквозь настоящие джунгли: буйная тропическая растительность полностью скрывает каменные стены, пол и потолок подземелий. Вокруг нас царит природа во всей ее первозданной дикости. Конец катакомбам! Мы идем среди древесных стволов, зарослей бамбука и тростника. Земля покрыта влажным слоем гумуса, и в нем увязают ноги — когда их переставляешь, слышатся слабые чавкающие звуки. В ветвях одного дерева я замечаю удивленную мину гиббона, который тут же скрывается в зарослях, вопя как исступленный. Затем я вижу среди корней наполовину зарывшуюся в землю игуану — когда я прохожу мимо, она приоткрывает один глаз и смотрит на меня, а потом дует мне в лицо… Или это иллюзия, вызванная игрой света факелов? Может быть… Но только воображение сейчас может спасти меня от паники.

«Нет никаких доказательств того, что этот мир — реальный… Все это может оказаться сном. Ведь, несмотря на все катастрофы, до сих пор ничего со мной не случилось…»

Но разве можно сомневаться в реальности этого чуда природы? В реальности мха, пружинящего у меня под ногами? В реальности этих забавных насекомых — похожих на ожившие веточки палочников, которые запутываются у меня в волосах, а потом улетают с возмущенным гудением?

— Идти вперед! Я должна идти вперед… — говорю я вслух. Мои спутники никак на это не реагируют.

Белые обезьяны вообще почти не оборачиваются — лишь иногда протягивают нам лапы, чтобы помочь преодолеть наиболее сложные участки пути. При этом Сильвен не удостаивает меня даже взглядом.

По мере того как мы все дальше углубляемся в подземные джунгли, его походка и жесты меняются — становятся более уверенными, более грациозными. Без сомнения, в этой обстановке его животные инстинкты обострились, и теперь он движется почти с такой же легкостью, что и наши проводники.

«В конце концов, он один из них», — говорю я себе. Тем временем мы выходим на покрытую густым мхом поляну, в центре которой лежит квадратная металлическая плита. Без малейших усилий один из аркадийцев приподнимает ее — и наружу вырываются полчища летучих мышей.

— Но… что это?!

Инстинктивным движением я заслоняю руками голову и лицо, потому что летучие мыши беспорядочно носятся вокруг. Некоторые врезаются в стволы деревьев и, оглушенные, падают на землю.

Однако на страхи нет времени.

Итак, металлическая плита оказывается крышкой люка. Теперь к жаркой и влажной тропической атмосфере, царящей вокруг, примешивается прохладная сырость готической пещеры. Обезьяны, не произнося ни звука, поочередно спускаются вниз. Они даже не смотрят на меня и Сильвена, но и без того понятно, что нужно следовать за ними. И вот мы тоже подходим к винтовой лестнице.

Несмотря на весь мой решительный настрой, мне боязно спускаться. А вдруг я спускаюсь в свою собственную могилу? Вдруг мне предстоит умереть там, в абсолютной темноте? Белые обезьяны почему-то погасили свои факелы перед тем, как спуститься.

Но потом, глядя на белых обезьян и Сильвена, я понимаю, почему они это сделали.

«Они сами — как факелы», — говорю я себе, ставя ногу на верхнюю ступеньку и ощущая в животе холодок.

И в самом деле — белые обезьяны фосфоресцируют в темноте. Их кожа и шерсть светятся бледным, лунным светом. Но наиболее яркий свет исходит от Сильвена.

Я вспоминаю недавний рассказ Любена, одновременно торопливо спускаясь по лестнице, чтобы не отстать от остальных.

Обезьяны и Сильвен спускаются быстро, почти вприпрыжку, как дети.

Между ними явно существует некое глубинное взаимопонимание, не нуждающееся в словах. Может быть, их связывает этот непонятный свет? Это общее выражение глаз — спокойное и отстраненное, эта легкость и гибкость движений? Не знаю. Но чем дальше мы спускаемся, тем сильнее у меня впечатление, что Сильвен уподобляется белым обезьянам, возможно, даже незаметно для себя самого. С каждым шагом он становится все больше похожим на них легкостью и идеальной координацией движений. Не то чтобы у Сильвена и белых обезьян были одинаковые черты — и тем не менее очевидно, что, не принадлежа к одной семье, они все же относятся к одному роду.

Спустившись по лестнице, мы оказываемся на пересечении расходящихся во все стороны бесчисленных коридоров, не имеющих ничего общего с обычными подземными карьерами или катакомбами.

Их стены возвышаются не менее чем на двадцать метров, так что своды почти неразличимы. Пол вымощен гладкими каменными плитами, как на древнеримских viae. Широкие, просторные, эти коридоры тянутся куда-то в бесконечность. В них царит глубокая, почти угнетающая тишина.

Я вижу на стенах надписи на незнакомых языках. Эти непонятные, наполовину стершиеся знаки — следы древнейшей цивилизации, о существовании которой никто даже не подозревал.

«Я погружаюсь в прошлое! — говорю я себе, чувствуя, как меня охватывает лихорадочный восторг. — Я углубляюсь в Историю!..»

У входа в один из коридоров высится колонна, возле которой, прислонившись к стене, стоят скелеты. На некоторых — стальные доспехи; костяные пальцы сжимают оружие и щиты. Остальные, теснящиеся друг к другу, почти полностью рассыпались — в сущности, это просто нагромождение костей.

Когда умерли эти существа? Тысячу лет назад? Десять тысяч?..

Ужасная мысль приходит мне в голову, и я не могу от нее избавиться: а что, если белые обезьяны привели нас сюда с единственной целью — бросить здесь на веки вечные?.. Если так, то ключ от Аркадии навсегда затеряется в бесконечных изгибах ее собственных лабиринтов…

— Где мы? — обращаюсь я шепотом к Сильвену.

Наконец-то он оборачивается ко мне и так же тихо отвечает:

— Пока не знаю…

Все тело его буквально вибрирует от нетерпения. Лицо светится в полумраке. Он больше не обращает на меня внимания, лишь добавляет, скорее для себя самого:

— Но скоро мы это узнаем…

В этот момент порыв ветра ударяет мне в лицо, и невыносимо яркий аркадийский свет на пару мгновений полностью ослепляет меня.

Словно вырвавшись из гигантского кратера, мы оказываемся на вершине каменистого холма. Все еще наполовину ослепленные, мы подходим к окружающему ее природному парапету из розового мрамора, испещренному пятнами лишайника. Гладкий теплый камень на ощупь напоминает морскую гальку. Наверняка его отполировал этот теплый, но сильный ветер, который треплет пряди волос Сильвена, длинную густую шерсть белых обезьян и мою собственную шевелюру. Какая восхитительная панорама! Только что вокруг было царство тьмы, плесени, сырости, пыли и паутины, сочащихся влагой стен, сталактитов, скользкой земли и камней, по которым опасно было ступать… И вот мы здесь!.. У меня за спиной — темный провал пещеры, из которой мы только что вырвались на свет. Мое сердце бьется в другом, новом ритме, приспосабливаясь к давлению подземного мира. Поначалу все мои пять чувств не справляются с новой обстановкой: я вижу лишь какие-то расплывчатые очертания, цветовые пятна, как близорукий человек без очков, и почти не воспринимаю ни запахов, ни звуков. Но постепенно мои глаза привыкают к необычному здешнему свету, я чувствую тонкие ароматы, которые наполняют воздух и при этом не смешиваются с ним — как будто растекаются в нем отдельными слоями: вереск, мох, кора, вода, нагретые камни, листва…

Наконец я могу осмотреться вокруг.

Прямо у наших ног начинается узкая извилистая тропинка с вырытыми в ней земляными ступеньками. Она змеится по склону холма, огибая острые камни и расселины и спускаясь к густым лесным зарослям.

Белые обезьяны, не оборачиваясь на нас, тут же начинают спускаться по тропинке.

— Куда вы идете? — не выдержав, кричу я им вслед, как будто они могут мне ответить.

Но они не обращают на меня внимания, продолжая спускаться. Сильвен следует за ними. Лицо его по-прежнему бесстрастно, но движения стали еще более легкими и изящными. Я вижу, как он перепрыгивает с камня на камень, словно ребенок, играющий на пляже. Мне стоило бы поторопиться, но я не могу сдвинуться с места.

Невероятное зрелище захватывает меня: все здесь кажется более просторным, более глубоким, более… реальным. Лес простирается вдаль до бесконечности. Среди деревьев тут и там поблескивает гладь воды, и невозможно понять, то ли многочисленные острова занимают огромное водное пространство, то ли весь лес полон небольших озер. Но в самом сочетании этих сверкающих водяных зеркал с густой сочной зеленью ощущается гармония, почти поэзия. В каждом из них отражается мягкий свет Аркадии — умиротворяющий, бессолнечный, не омраченный тенями облаков. Что-то подобное можно увидеть летом перед восходом солнца или предзакатным вечером накануне Иванова дня. Так же как стелящиеся в воздухе ароматы, яркие краски четко разграничены: они образуют прекрасную многоцветную симфонию, но не смешиваются. Сочная зелень деревьев, светло-голубая гладь озер, нежно-розовое небо кажутся почти осязаемыми, как краски на холсте. А эти руины, увитые плющом, эти остовы башен, каркасы домов, разрушенные замки, почти не различимые под буйно разросшейся зеленью, — какой ностальгический оттенок они придают всей картине!.. Может показаться, что эти разрушенные строения именно такими и были созданы изначально, чтобы воспеть победу растительности над камнем, природы — над искусством. Это воплощенный гимн природе — торжествующей, абсолютной, всепоглощающей.

От такой красоты у меня перехватывает дыхание. Все мои чувства обостряются. Как мне хотелось бы взмахнуть крыльями, взлететь и долго парить над этим миром весь остаток своих дней — в счастливой уверенности, что здесь ничто никогда не изменится. Утешение постоянства, умиротворение вечности…

Однако, несмотря на абсолютное, почти болезненное совершенство этой картины, что-то меня беспокоит.

Осознав наконец, что шаги Сильвена и белых обезьян постепенно отдаляются, я понимаю: шорох мелких камешков, дождем струящихся у них из-под ног по крутой тропинке, заставляет заметить самый необычный элемент окружающей обстановки — полную тишину.

Здесь действительно не слышно ни звука. Ни пения птиц, ни шума листвы, ни скрипа деревьев. Ни единого шороха. Все безмолвно, даже ветер нем. Я вижу, как колышутся деревья, кусты и трава; даже волокна мха шевелятся под легким бризом. Но их танец — словно балет без музыки. Как будто кто-то выключил звук.

И эта тишина искажает совершенство окружающего мира, делает его мрачным, даже слегка зловещим.

Наконец, прислушавшись, я различаю слабый плеск воды в лесных озерах — но и он напоминает слюнявое шамканье старческих ртов… Эти звуки почти омерзительны: можно подумать, в лесу скрывается целая армия гурманов-каннибалов, лакомящихся чьей-то нежной плотью и свежей кровью… Однако ничто не указывает на то, что этот немой мир обитаем. Единственная жизнь в нем — растительная: листья и кора, трава и вереск… Незапятнанный, чистый, девственный мир…

«А может быть, это рай?..» — спрашиваю я себя, все больше пугаясь, и наконец начинаю спускаться по тропинке.

По мере того как я приближаюсь к лесу, мои страхи только усиливаются. Но, может быть, они беспочвенны?.. Ничто здесь не внушает тревоги, не вызывает подозрений. Напротив, эта бесконечная сельва дышит спокойствием и умиротворением. Однако полное отсутствие звуков заставляет меня вспомнить о тех слегка деформированных зеркалах, которые так неуловимо искажают отражение, что невозможно точно понять, в чем именно изъян; в результате человек, смотрящийся в такое зеркало, начинает сомневаться в своей способности восприятия.

Я спускаюсь дольше всех. Ноги как будто отказываются двигаться по земляным ступенькам. Я все время боюсь, что при следующем шаге земля провалится у меня под ногами и я полечу вниз, в бездонный колодец… Конечно, это совершенно иррациональный страх — но разве в окружающем мире есть хоть что-то рациональное? Я пытаюсь убедить себя, что каждый шаг приближает меня к цели, к завершению моего расследования, — но мысль об этом тоже меня ужасает! Что я увижу там, в конце пути? Что скрывается за этим идеальным миром, за этим волшебным лесным царством? С самого начала своей авантюры я вынуждена была брести вслепую сквозь хаос. И вот теперь эта тропинка без всяких препятствий ведет меня прямо к разгадке всех тайн. Не слишком ли все просто? Не ловушка ли это? А ведь меня по-настоящему захватила эта параллельная жизнь, которая началась у меня с той ночи, когда были похищены пятеро детей в нашем квартале… Как далеко остались мои родители, Мюгетт, лицей, «машинный зал» с его компьютерами и камерами наблюдения… В каком-то смысле я, одинокая «сверходаренная» ученица, со скуки подглядывающая за соседями, нашла для себя другую, гораздо более подходящую реальность, параллельный мир, где я чувствую себя на месте, где у меня наконец-то есть смысл существования. Говоря начистоту, я уже заранее тоскую об этом, еще не завершившемся приключении, словно пронзительная красота окружающего мира, этого потерянного рая, заполняет меня, проникает в плоть и кровь — и я сама становлюсь частью того Эдема, который мне рано или поздно предстоит покинуть.

Сильвен и белые обезьяны молча ждут меня у подножия холма, глядя в просвет между деревьями, куда убегает тропинка.

Никогда в жизни я не видела таких высоких деревьев, таких мощных стволов.

Их даже не с чем сравнить в нашем мире. Не могу точно сказать, какой они высоты, — но, во всяком случае, выше ста метров. А для того чтобы обхватить их, понадобилось бы десять человек очень крепкого телосложения.

Вот почему спуск получился таким долгим. С вершины холма казалось, что лес совсем близко. Но по мере того как я спускалась, деревья отдалялись — как горизонт.

— Все здесь как будто увеличено во много раз… — бормочу я, откидывая назад голову, чтобы разглядеть кроны деревьев.

В этом лесу только одни дубы и буки. Ни одной сухой веточки, ни одного опавшего листика на удивительно ровной, словно подстриженной траве. Даже заросли вереска и папоротника выглядят ухоженными. Но кто смог бы постоянно заботиться о такой огромной лесной территории?

Еще одна удивительная деталь: хотя небо очень высоко, невероятно высоко над кронами деревьев, в лесу совсем не темно. Стволы деревьев излучают тот же самый мягкий свет, что и небо: они словно впитали его в себя. И такой же свет излучают тела Сильвена и белых обезьян…

Выражение лица Сильвена по-прежнему сурово. Когда мы входим в лес, я уже почти не узнаю молодого профессора и едва осмеливаюсь пробормотать: «Все в порядке, вы уверены?» Черты его лица заострились, мускулы напряжены, движения, как прежде, изящны и уверенны. И в то же время он совершенно преобразился. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы спустились с холма. Куда мы идем? Все оставшееся в прошлом кажется мне невероятно далеким. Я уже почти сомневаюсь в реальности своего, «верхнего», мира. Затопленный Париж, бойня в музее, мир на грани разрушения… Как могут две столь непохожие вселенные существовать так близко друг от друга, разделенные всего какими-то пятьюстами метрами пространства?.. Мысль о том, что они так близки, вызывает у меня головокружение.

«Пятьсот метров — это в два раза меньше Эйфелевой башни, — мысленно подсчитываю я, идя следом за Сильвеном и белыми обезьянами среди гигантских стволов и зарослей папоротника. — Это половина Елисейских Полей…»

Конечно, это банальные сравнения — но разве вообще возможно существование такого гигантского оазиса, где все дышит покоем, мягкостью, постоянством? Разве может существовать этот земной — точнее, подземный — рай всего на пятьсот метров ниже территории Франции, обреченной на гибель?..

«И как же все-таки они смогли скрываться здесь так долго?»

Одна только мысль об этом приводит меня в ярость. Но с самого начала нашей подземной одиссеи меня терзают самые противоречивые чувства. Окружающая тишина и немота моих спутников заставляют меня замкнуться в себе, сосредоточиться, собраться с мыслями и с силами. Столько безумных событий обрушилось на меня за эту неделю!

И теперь, когда мои ноги утопают в мягкой траве и густом мху, когда руки касаются тонких, но крепких стволов, когда кончиками пальцев я рассеянно глажу верхушки папоротников, когда прохожу мимо поблескивающих на полянах лесных озер и снова углубляюсь в заросли кустарника или под сень строевого леса, — все это время мне не дает покоя один-единственный вопрос, неотступный, навязчивый, парализующий: «Почему я?!»

И вот мы выходим на широкую поляну.

Поляну? Нет, это скорее прерия — огромное пространство, полукругом охватывающее озеро.

Впервые я вижу горизонт, не заслоненный лесом. Мне кажется, что я стою на берегу моря. Оно гладкое, ровное, абсолютно спокойное. Здесь и там по его поверхности разбросаны крошечные зеленые островки.

И вот — новое потрясение для меня.

Едва оказавшись в Аркадии, я поняла, о чем говорил Сильвен, когда пытался описать мне картины: я почувствовала эту атмосферу, которую невозможно передать словами. Но это были лишь смутные ощущения, разрозненные детали, несовершенные образы.

Тогда как здесь…

Такое ощущение, что здесь абсолютно все на своих местах. Например, вот эта полуразрушенная мраморная башня на опушке леса, опоясанная снаружи винтовой лестницей. На самом верху — даже выше деревьев — вырос огромный куст вереска, почти полностью скрывший статую архангела.

«Но это всего лишь декорации, — говорю я себе, охваченная ужасом, который не вспыхивает мгновенно, а нарастает медленно, с утонченностью китайской пытки. — А жители — они ведь тоже здесь…»

Мои глаза их видят, но сознание отказывается их воспринимать. Словно для того, чтобы окончательно их увидеть, я должна сначала оторваться от созерцания огромного спокойного озера, зеленых островков, величественной башни, идеальных рядов деревьев, широкой поляны… Все во мне отказывается признать другое… других — живых обитателей Аркадии.

Они смотрят на Сильвена, радостно улыбаясь, словно на возвратившегося блудного сына.

Я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Мне хочется закричать Сильвену, чтобы он не двигался, остался на месте, и, бросившись к нему, буквально за волосы вытащить его из этого невозможного мира — но уже слишком поздно.

Белые обезьяны тоже среди них — неподвижные, невозмутимые, похожие на соляные статуи. Пятеро наших проводников присоединились к ним — и теперь аркадийцев в общей сложности около двадцати; они сидят полукругом, словно на пикнике. Все пристально смотрят на Сильвена сияющими желтыми глазами.

И тогда я вижу… других.

Двух других…

— Нет, этого не может быть! Только не они!

Сидя в центре полукруга, в окружении приматов, они тоже улыбаются Сильвену.

— Ну вот вы и пришли, — говорят они ласково.

Сильвен остается невозмутимым. Механическими шагами, словно робот, он приближается к ним. Очевидно, он с ними незнаком.

В отличие от меня…

Я пытаюсь сделать хоть шаг, но не могу — все движения скованны. Я чувствую себя мухой, застывшей в смоле.

Нет, это невозможно…

— Да, Тринитэ!

Веселый и довольный, мой отец поднимается и идет ко мне, раскинув руки для объятия.

— Ну вот вы и пришли! — громко повторяет он, выпуская меня.

Эти слова разносятся по всей поляне. Отразившись от гигантских стволов, они возвращаются, принесенные мягким ветерком, и взлетают, отскочив от поверхности озера.

Но я по-прежнему не могу в это поверить!

Отец отступает на шаг и кладет руки мне на плечи:

— Я горжусь тобой, ты знаешь?

Несмотря на все безумие этой сцены, Сильвен выглядит абсолютно безмятежным.

Он смотрит на меня с отцом пристально и в то же время благожелательно, словно все происходящее кажется ему совершенно нормальным, в порядке вещей!

К нему обращают бледное лицо все белые обезьяны; веки их опускаются, словно они хотят скрыть охватившие их эмоции.

Мама остается на месте и ничего не говорит, лишь смотрит на меня, и ее глаза полны признательности — ничего подобного я в ее взгляде раньше не замечала. Она сидит на небольшой каменной скамейке, поросшей мхом, и наблюдает за происходящим с нежностью ангела-хранителя, овеваемого бризом и залитого мягким светом. Никогда еще я не видела ее такой умиротворенной.

— Мама?.. Папа?.. — наконец выговариваю я дрожащим голосом. — Что… что вы здесь делаете?

Руки у меня дрожат, мысли в голове путаются.

Отец пристально смотрит на меня.

— Я… наверно, я сплю, — бормочу я, глядя на этот огромный лес, на бескрайнее озеро, на белых обезьян, внимательных и спокойных… и на мамину улыбку.

— Конечно, ты спишь, Тринитэ, — говорит отец. И, хлопнув в ладоши, с лукавым видом прибавляет: — Ведь ты, как и я, знаешь, что все есть сон…

— Эй, эй!..

Мой удивленный возглас наконец выводит Сильвена из оцепенения. Он, как и я, тоже видит, как все вокруг постепенно исчезает, рассеиваясь, словно мираж.

— Что происходит?! — произносит он возбужденно, обводя глазами поляну, деревья, озеро.

Отец приближается к Сильвену и, мягко прижимая к его лбу указательный палец, говорит:

— Ты недооцениваешь самые тайные, глубоко скрытые детали своего воображения, Сильвен Массон…

Вокруг нас что-то начинает происходить. Я пристально разглядываю идиллический пейзаж, пытаясь зафиксировать все элементы, все пропорции, но не могу уловить, где и как происходят перемены. Однако все вокруг действительно меняется.

— Кто сказал, что воображение — не орган созидания? — произносит с улыбкой отец. — Что это не мощнейший генератор образов?

Он указывает на огромную поляну, и все вдруг кажется мне более сияющим, более глубоким. Контуры деревьев становятся более четкими, сверкающее озеро — почти живым. Запахи усиливаются. Даже сама тишина этого подземного Эдема, кажется, издает неслышные звуки — разноцветные и осязаемые.

«Да, так и есть: разноцветные…» — говорю я себе, даже не пытаясь скрыть восхищение. Но в целом все остается почти неизменным.

— Вот видите, — отец торжествует, — ничто не изменилось бы, если бы не ваш взгляд. Вот в этом наша сила…

Как и он, я зачарованно смотрю на эту пленительную картину. Мне кажется, что у меня на глазах волшебные очки. Не то чтобы я вижу больше, но я вижу лучше. Я вижу все.

Если бы я захотела, то смогла бы увидеть все предметы насквозь: различить текущие под корой древесные соки, каждую косточку, каждую семечку, сердцевину, клетки… Мои глаза, как микроскоп, различают мельчайшие частицы — и в то же время воспринимают целое.

— Это… чудо! — пораженно шепчет Сильвен, поворачиваясь в разные стороны.

Белые обезьяны, сидящие у его ног, все так же молчаливы и спокойны. Они смотрят на Сильвена слегка заговорщически, словно говорят: «Теперь ты один из нас…»

Кажется, я единственная, кто пытается мыслить скептически.

— Это просто какой-то трюк!

— Разумеется, — подтверждает отец. — Наши глаза — это ведь, в сущности, тоже трюк. Разве восприятие — не хитроумная выдумка природы? Это как с твоими камерами: они воспроизводят перед тобой чужие жизни, которые ты считаешь реальными, — но это всего лишь трюк, ничего не существует. А галлюцинации особенно прекрасны, когда они коллективные!

— Я не понимаю…

— Все дело во внушении, в подготовке…

— Подготовке к чему?

— К апокалипсису, Тринитэ, — произносит отец холодным тоном. — Вот, например, взгляни на маму: в течение восьми месяцев, с тех пор как она написала свой роман-катастрофу, она готовила к ней умы своих читателей…

О чем это он?

— Гиацинта много лет мечтала опубликовать роман. И вот «SOS! Париж», подписанный именем Протея Маркомира, неожиданно стал сенсацией…

— ЧТО?!!

— Последней сенсацией, — прибавляет отец.

Я в полной растерянности поворачиваюсь к маме, по-прежнему сидящей на скамейке.

Она краснеет и опускает глаза.

Но как я могу поверить, что моя мама — настоящий автор романа «SOS! Париж»? Это немыслимо! Она в жизни не написала больше десяти страниц! Но может быть, все дело в магии отца?.. В чудесах этого подземного мира? Я ловлю себя на том, что уже готова принять любые объяснения…

— Маркомир был счастлив оказаться под софитами, — снова заговаривает отец. — Его абсолютно не смущала роль самозванца… — Словно читая лекцию, он продолжает: — Другими подобными марионетками были те, кто устраивал взрывы. Они не имели ничего общего с террористами. Обычные исполнители, которых мы научили обращаться со взрывными механизмами и которым дали все необходимые инструкции, чтобы бомбы взорвались в точно назначенное время…

Помолчав, отец бесстрастным тоном прибавляет:

— Как оно и случилось в Майо.

Мой отец — организатор прошлогодних терактов?! Мама — автор книги «SOS! Париж»?! Родители, которых я нахожу в пятистах метрах под землей, в каком-то невероятном мире? Нет, это не они! Это другие люди! Возможно, другие существа! Они приняли облик моих родителей, чтобы меня обмануть!

Однако голос отца я узнала бы из тысячи. И этот голос снова звучит:

— Что до меня, мне оставалось лишь нанести заключительный удар, чтобы воплотить образы. Образы, порожденные водой. Создать новую реальность, которая воцарилась бы после потопа…

Отец поворачивается к Сильвену. Тот не в силах произнести ни слова — настолько даже он поражен услышанным.

— Сильвен, — спрашивает отец, — как вы думаете, в чем состоит секрет картин, написанных Бюффоном? — И широким жестом обводит окружающий мир — с гордостью шекспировского Просперо.

И тут же я чувствую себя внезапно ослепшей и оглохшей. Словно все мои пять чувств одновременно испытали шок.

Все становится в два раза интенсивнее: краски, запахи, звуки. Кажется, я слышу, как пробиваются из-под земли травинки и шевелится мох… Деревья стонут под ветром. Их корни цепляются за землю. Камни полуразрушенной башни вздрагивают от щекотки плюща.

И все это живет, вибрирует, все полно живительных соков и невероятной силы.

У Сильвена тоже перехватывает дыхание. Однако он находит в себе силы спросить:

— Как вы это сделали?

Отец довольно улыбается:

— Я обычный чародей: я всего лишь позволяю вам увидеть…

Новый широкий жест. Новая волна ощущений — красок, звуков, запахов…

Сильвен, как и я, застывает с открытым ртом.

Белые обезьяны по-прежнему сидят на земле, видимо ожидая знака «хозяина», чтобы ожить.

С трудом шевеля языком, Сильвен наконец спрашивает:

— Но… почему вы здесь?

И сразу вслед за этим мне удается выговорить самый важный для меня вопрос:

— И… кто ты?

Вдруг мне кажется, что отец за одно мгновение постарел на несколько лет.

И вот он начинает рассказывать.

— Мы последние… — произносит он глухим голосом. При этих словах белые обезьяны испуганно сжимаются, словно под угрозой удара.

— Последние? — переспрашиваю я. — Последние кто?

Отец невидящими глазами смотрит куда-то в пустоту.

Потом качает головой и благоговейным шепотом, как слова молитвы, произносит:

— Твоя мать, ты, я… Трое последних…

Я и Сильвен в ужасе смотрим на него. Он берет нас за руки и подводит к берегу озера.

— Ах, если бы видели прежнюю Аркадию, — говорит он, останавливаясь у самой кромки воды.

Он одет в белый льняной костюм, но при этом ноги у него босые. Вода, набегая на берег, ласкает его ступни.

— Нас было тысячи… и мы жили в полной гармонии. — Голос у него дрожит. — А теперь все погибло… безвозвратно…

Он смотрит вдаль, на горизонт.

— Кто бы мог даже вообразить такое?..

— Но кто последние? — спрашивает Сильвен, словно на мгновение выйдя из гипноза.

Отец растирает ладонями лицо, затем, с усилием разомкнув губы, отвечает:

— Последние люди-аркадийцы…

Я смотрю на него недоверчиво.

Он опускается на корточки перед озером. Ступни его по-прежнему погружены в воду.

— Гиацинта, Тринитэ и я — последние представители темной аркадийской расы.

Несмотря на ужас, который вызывает у меня это сообщение, я пытаюсь расставить все по местам:

— То есть господствующей расы Аркадии?

Отец кивает.

Нет, это уж слишком! Я отказываюсь этому верить!

— То есть ты родился не в Марселе?.. И на самом деле ты не торговец сталью?.. Ты не…

— Нет, почему. Это моя официальная жизнь — жизнь наблюдателя. — Отец отворачивается от озера и смотрит на лес. — Но родился я на самом деле здесь, недалеко от этой поляны… почти шестьдесят три года назад…

Я намереваюсь задать очередной вопрос, но отец жестом приказывает мне молчать. Затем снова поворачивается к горизонту. Розоватый свет касается его лица, словно крыло райской птицы. Кажется, что его фигура плывет над водой; и даже его слова — ужасные, безумные — движутся, подчиняясь какой-то странной неслышной мелодии, окутывающей нас.

— Моя семья всегда была частью аркадийской аристократии. Если светлая раса никогда не знала иерархии, — он указал на белых обезьян, жмущихся друг к другу, — то наиболее знатные семьи темной расы постоянно боролись за власть.

На протяжении двух тысяч лет моя семья, точнее сказать, мой клан несколько раз занимал главенствующее положение. Роль правящего клана была непростой. Как любым владыкам, членам клана приходилось разрешать споры, сохранять нейтралитет в конфликтах, принимать законы, управлять подвластной расой, проявляя милость или суровость…

На его губах появляется легкая ностальгическая улыбка.

— Когда я родился, Аркадия все еще была раем для нас. Конечно, нас постепенно становилось все меньше, но равновесие по-прежнему сохранялось. Темная раса была мудрой и справедливой, светлая — кроткой и послушной. Что же касается знавших о нашем существовании людей, они нуждались в нас, поэтому нас защищали.

Мое детство было таким же, как у всех детей нашей расы. Магия, заклинания… Волшебная симфония деревьев, лесных запахов, спокойствия, детских шалостей…

Слегка повернув голову к Сильвену, он прибавляет:

— Словом, оно было очень похоже на твое, Сильвен…

Сильвен молчит. Будто оцепенев, он слушает исповедь этого незнакомца, который знает о нем все.

— Но это была недолгая счастливая пора, — продолжает отец убитым голосом. — Вскоре на нашу расу обрушилась ужасная болезнь. Это было похоже на какое-то проклятие… — Голос отца становится все тише. — Эта болезнь начиналась как обычная простуда… Но потом, очень быстро, тело начинало буквально распадаться, и больные умирали в страшных мучениях через две недели после появления первых симптомов…

Он смотрит под ноги, словно пытается уловить на поверхности воды образы из детства — образы своего потерянного рая.

— Сколько трупов я здесь похоронил!.. Сколько тел мы с родителями и братьями перенесли в другие места, прежде чем мои близкие сами не заразились!.. Сколько… — На глазах у него выступают слезы. — Сколько раз я видел эту землю устланной телами моих друзей, моих родных!.. И твоих, Тринитэ… Твоих предков…

Снова молчание.

Я чувствую все большее волнение, видя отца в таком состоянии. Сейчас этот тайный советник верхнего мира кажется мне печальным, как никогда.

— В тот день, когда мне исполнилось двадцать лет, нас, уцелевших, оставалось не больше сотни. Еще через два года нас стало пятьдесят. А когда я праздновал свой двадцать пятый день рождения, меня окружало восемнадцать моих соплеменников… Наша раса фактически исчезла. Понимаете?..

— А дети? — спрашиваю я. — У вас больше не было детей?

На лице отца появляется беспомощное выражение.

— Если бы только это… Но нет, это проклятие полностью уничтожило нашу расу. Сотни невинных существ умерли, а уцелевшие остались бесплодными…

— Но почему?

Отец горько улыбается:

— Давай спросим у природы, почему она уничтожила динозавров. Давай спросим у нее, почему миллионы существ в ходе эволюции полностью вымерли. Просто, наверно… наше время истекло.

— А… а я?

Отец разводит руками:

— Чудо, дорогая Тринитэ. Счастливая случайность. Прямо-таки божественное вмешательство, произошедшее уже за пределами Аркадии. Но, увы, какими бы удивительными способностями ты ни обладала, одной тебя мало для воссоздания расы! Ибо второй наш ребенок умер спустя несколько месяцев после рождения… как и все дети, которые рождались у темной расы в последние годы…

Теперь я понимаю, что, нося траур по Антуану, они носили траур и по всей Аркадии…

Словно пытаясь вырваться из мрачной атмосферы этого рассказа, Сильвен указывает на белых обезьян и спрашивает:

— А они?

Отец смотрит на Сильвена почти виновато:

— С ними была другая проблема. Мы всегда умели ими управлять, хотя они постоянно были более многочисленными, чем мы. По натуре послушные, работящие и боязливые, светлые аркадийцы всегда подчинялись темным. Только не думайте, что они были нашими рабами. Просто природа создала их как исполнителей, а нас — как правителей.

Такое объяснение кажется мне невыносимым лицемерием.

— Хочешь сказать, что природа все установила заранее? — говорю я. — Что есть генетически низшие расы?

Отец пытается объяснить:

— Аркадийское общество невероятно древнее, Тринитэ. Целые тысячелетия оно держалось на этом равновесии. И понадобилась эта страшная эпидемия, для того чтобы…

Внезапно он замолкает, словно истощив все свои силы.

— Обнаружив, насколько мы ослабли, — продолжает отец после паузы, — они изменились. О, конечно, не все. Большинство из них по-прежнему нас любили — как дети любят родителей. Но среди них нашлись и бунтари, в результате чего аркадийское равновесие разлетелось вдребезги.

Я чувствую, что перед глазами отца, несмотря на ясный, чистый свет и мягкий, теплый воздух, проходят кровавые сцены сражений и смертей.

— Мы без конца хоронили погибших… Часть светлых скрылась в лесу. Они хотели «вернуть себе свободу» — так они говорили. Иными словами, они хотели жить на деревьях, как животные, как…

— …обезьяны, — заканчиваю я, указывая на скорчившиеся белые фигурки.

Отец кивает.

— Они объявили себя истинными владыками Аркадии. Они сказали, что без них, без их работы, наш идеальный мир никогда не был бы создан, что темная раса всегда их эксплуатировала. Прежде мы не знали никаких междоусобиц, и вот в Аркадии вспыхнул бунт. Глупый, бесполезный… и роковой…

Чтобы успокоиться, отец на некоторое время замолкает. Затем продолжает:

— После того как мы подавили этот бунт — для чего пришлось истребить большую часть светлой расы, — нужно было заново организоваться…

— То есть?

— Поскольку обе наши расы пришли в упадок, требовалось их… возродить. — Отец повернулся к Сильвену: — Тогда я и обратился к твоей матери.

— И помогли ей возглавить Музей естественной истории, — договаривает тот, видимо вспомнив рассказ Любена.

— Да, ее невероятные успехи в области генетики и бойцовская натура подходили для поставленной задачи как нельзя лучше. Нам достаточно было объяснить ей ситуацию и посвятить ее в свой план — и она тут же с головой ушла в работу.

— Работу… — повторил Сильвен без всякой интонации.

Отец, никак не отреагировав на это единственное слово, продолжал:

— Но вскоре это проклятое подземное строительство RER надолго отрезало нас от Аркадии. Будучи главным наблюдателем, я остался на поверхности земли, вместе с Гиацинтой. Поскольку мне нужно было постоянно наблюдать за работой Жервезы, я решил обосноваться поближе к Ботаническому саду — вот почему мы поселились в «Замке королевы Бланш»… — Он взглянул на меня: — И ты тоже, Тринитэ, осталась с нами наверху — в этом была некая ирония судьбы, поскольку чудо твоего появления на свет никак не могло помочь возрождению расы… Наши с мамой так называемые деловые поездки на самом деле были бесконечными экспедициями в поисках новых путей в Аркадию…

Задохнувшись от изумления, я с трудом могу произнести:

— Как?.. Все эти годы?..

Отец кивает.

— Примерно год назад нам удалось открыть новый путь. Но что же мы обнаружили?.. — Он указывает на расстилающуюся позади нас поляну: — Вот все, что осталось от Аркадии: горстка выродившихся приматов. И никого из темной расы. Отрезанные от нас, наши сородичи, скорее всего, были истреблены светлыми, которые без них не сумели выжить и тоже погибли! Уцелевшие светлые, включая тех пятерых, которые раньше жили в зоопарке, — вот последние жители Аркадии!

Каждое из этих слов доставляет отцу почти физическое страдание.

— И подумать только, Жервеза Массон обещала нам помочь! Подумать только, она клялась нам спасти Аркадию — своей профессиональной честью, своей душой!

— Но она это сделала! — восклицает Сильвен, которого последние слова наконец выводят из оцепенения. Ударяя себя кулаком в грудь, он прибавляет: — Она создала меня!

— Это было предательство! — заявляет отец. — Вместо того чтобы спасти обе расы, она решила создать гибрид одной из них с человеком!..

Презрительно взглянув на Сильвена, он прибавляет:

— Я-то, по крайней мере, оказался способен произвести на свет высшее существо…

От этих слов меня тошнит. Я вижу, как Сильвен смотрит на меня — в его взгляде, как ни странно, одновременно отражаются ненависть, ревность и… почтительность!

— Поражение… — произносит отец с невеселой усмешкой, — твоя мать потерпела поражение! И она еще надеялась превратить вас в разменную монету!.. Какая глупость!

Несмотря на свое состояние, Сильвен реагирует мгновенно:

— Вас? Кого нас?

В этот момент происходит странная вещь: одна из белых обезьян встает, приближается к Сильвену и опускается на колени рядом с ним, взявшись за его руки.

Только теперь я с удивлением вижу, что это не обезьяна, а женщина, одетая в простую белую тунику. Молодая и красивая. Она так похожа на Сильвена, что их можно принять за близнецов. И взгляд у нее сейчас такой же затуманенный, как у него.

— Габриэлла… — шепчет он, даже не пытаясь улыбнуться.

— Зачем ты спустился? — спрашивает она, гладя его ладонью по щеке.

Они как будто забыли о нас и обо всем остальном мире. Сейчас они одни.

— У меня не было выбора, — шепчет Сильвен.

Габриэлла печально улыбается:

— Почему же? — ведь я оставила тебе выбор. Именно поэтому я одна спустилась в Аркадию — чтобы дать тебе возможность остаться наверху… Потому что я… — Она не в силах закончить фразу.

Сильвен рывком поднимает ее и прижимается лбом к ее лбу:

— Что произошло, Габриэлла? Что тебе сказал Любен? Что они с нами на самом деле сотворили?

— Они нас создали, ангел мой. Я это поняла уже очень давно…

— Поэтому ты и уехала, двенадцать лет назад?

— Да, и поэтому я осталась… Я могла бы уехать хоть на край света, но это ничего не изменило бы. Я не могла тебя оставить. Если кто-то и должен был принести себя в жертву, это должна была сделать я. Я слишком тебя любила, чтобы…

У нее перехватывает дыхание, и она снова замолкает. Я чувствую, как к горлу подкатывает ком. Сильвен мягко спрашивает:

— Так значит, ты знала?.. Всегда?

Габриэлла кивает:

— Любен мне все рассказал, когда мне было двенадцать. Но заставил поклясться, что тебе я об этом не скажу. По сути, он сделал это, чтобы заставить меня испугаться и спасаться бегством… он хотел дать мне шанс. Но я решила остаться.

— Ради меня?..

— Да.

— Но твое замужество…

— Мне нужна была жизнь, как у всех. Я не собиралась все время убегать и прятаться… и в вечном страхе ждать того дня, когда меня позовут в Аркадию… Я предпочла вести себя так, будто ни о чем не знала. И Любен точно так же вел себя с Жервезой — она так и не догадалась, что я знаю их тайну.

— И со мной ты себя вела точно так же…

Габриэлла опускает глаза:

— Да… и это было бесполезно. Все равно мы оба оказались здесь…

Сильвен обнимает ее и шепчет:

— По крайней мере, мы теперь вместе…

Я очарована. Все разрешилось так просто! Но эта сцена — настолько естественная и трогательная, настолько… человечная! Сильвен, как маленький ребенок, плачет на плече у Габриэллы, а она, закрыв глаза, нежно гладит его по волосам.

— Да, — повторяет она, — теперь мы вместе…

Отец, в отличие от меня, наблюдает за этой сценой с явным отвращением.

— Слишком поздно для счастливых встреч, — говорит он. — Жервеза Массон ошиблась. Ей не удалось обновить аркадийскую расу за счет человеческой крови. Ты, Сильвен, и Габриэлла — негодные образцы. Ошибка природы. — Он смотрит на них обоих устало и презрительно. — Вы несете в себе два параллельных мира. Эти миры не пересекаются.

— Да, вот такая шизофреническая раздвоенность, — небрежно замечает Сильвен, ощупывая свое тело с таким удивлением, словно впервые его увидел.

Габриэлла прибавляет:

— Эти миры существуют в нас, как существует Париж наравне с Аркадией!

— Но у них нет общей почвы, — говорю я. — Наверно, в том числе и генетической…

На губах отца мягкая, грустная улыбка. Он обводит взглядом лесную поляну, озеро, вкрапления островков… Сильвен и Габриэлла инстинктивно приближаются к белым обезьянам и садятся в их круг, словно ища защиты.

Я замечаю, что у них появляется та же мимика, то же выражение лица, те же движения.

Отец поднимает глаза к небу, откуда льется мягкий и чистый золотисто-розовый свет.

Ветер становится прохладнее. Он развевает влажные от пота пряди волос Сильвена; колышет густую высокую траву, отчего по поляне словно пробегают волны; играет с окутавшими башню зарослями плюща — и кажется, что строение ожило и медленно движется к нам.

И тогда я вижу детей.

Пятеро детей спокойно сидят в траве у подножия башни. Я снова испытываю ощущение дежавю: они были здесь все время, скрытые лишь некой преградой в моем собственном восприятии.

— Слишком поздно, Тринитэ… — доносится до меня голос отца. — Я знаю, что ты хотела их спасти, но…

В моем мозгу все смешивается. Я испытываю облегчение от того, что дети целы и невредимы, и ужас от того, что их ждет.

— Что ты собираешься с ними сделать? — спрашиваю я, но отец не обращает на меня внимания.

Он пристально смотрит на белых обезьян. Теперь он улыбается им абсолютно искренне.

Сильвен все еще не может оправиться от потрясения. По лицу Габриэллы невозможно догадаться о ее чувствах. Что касается обезьян, они смотрят на отца, застыв от ужаса.

— Это конец, — говорит отец. — Для вас и для нас. Смерть… смерть всему.

Я во весь голос кричу: «Что?!» — и бросаюсь к белым обезьянам. Сильвен и Габриэлла сидят неподвижно, бледные как полотно. Отец решительным шагом приближается к ним и чуть слышно произносит:

— Это конец наших двух миров. Париж, затопленный водой, провалится под землю и разрушит Аркадию.

Я с ужасом смотрю на детей, ползущих к нам сквозь высокую траву, словно разведчики. Но больше всего меня ужасает взгляд отца. И его жест. Он вскидывает руку к небу. Потом мрачным тоном, словно говоря надгробную речь, произносит одно-единственное слово:

— Сейчас.

В следующее мгновение окружающий мир содрогается, и апокалипсический грохот разносится по всей Аркадии…