Исчезнувший экстренный поезд

Призвание Эрбера де Лернака, приговоренного к смертной казни в Марселе, пролило свет на одно из самых загадочных преступлений нашего века, подобных которому, по-моему, нельзя найти в анналах преступлений ни одной страны.

Хотя официальные круги предпочитают хранить молчание и прессу информировали крайне скудно, все же заявление закоренелого преступника подтверждается фактами, и мы наконец узнали разгадку этого поразительного происшествия. Поскольку эти события имели место восемь лет назад и в то время очередной политический кризис отвлекал внимание публики, не оценившей всю важность случившегося, то лучше всего будет, вероятно, изложить факты, которые удалось установить. Они сверены с сообщениями ливерпульских газет того времени, с протоколами расследования, касающегося машиниста Джона Слейтера, и отчетами железнодорожных компаний Лондона и Западного побережья, которые были любезно предоставлены в мое распоряжение. Вот факты, изложенные вкратце.

3 июня 1890 года некий господин, назвавшийся мосье Луи Караталем, пожелал встретится с мистером Джеймсом Бландом, директором ливерпульского вокзала линии Лондон — Западное побережье. Караталь был невысокий человек средних лет, брюнет, настолько сутулый, что казался горбатым. Его сопровождал другой мужчина, по-видимому, очень сильный, чья почтительность и услужливость по отношению к мосье Караталю свидетельствовали о его подчиненном положении. Этот друг или спутник Караталя, чье имя осталось неизвестным, был явно иностранцем, и, судя по смуглому цвету кожи, скорее всего испанцем либо латиноамериканцем. Он обращал на себя внимание одной особенностью. В левой руке он держал маленькую курьерскую сумку из черной кожи, и наблюдательный клерк на ливерпульском вокзале заметил, что сумка была прикреплена к его запястью ремешком. В то время на это обстоятельство не обратили внимания, но ввиду последовавших событий оно приобрело известное значение. Мосье Караталя проводили в кабинет мистера Бланда, а его спутник остался в приемной.

Дело мосье Караталя не заняло много времени. Он только что прибыл из Центральной Америки. Обстоятельства чрезвычайной важности требуют, чтобы он добрался до Парижа как можно быстрее. На лондонский экспресс он опоздал и хочет заказать экстренный поезд. Расходы значения не имеют, главное — время. Он готов заплатить, сколько потребует компания, лишь бы сразу тронуться в путь.

Мистер Бланд нажал кнопку электрического звонка, вызвал мистера Поттера Гуда, начальника службы движения, и в пять минут все устроилось. Поезд отправится через три четверти часа, когда освободится линия. К мощному паровозу «Рочдейль» (в реестре компании он значился под № 247) прицепили два пассажирских вагона и багажный. Первый вагон нужен был лишь для того, чтобы уменьшить неприятную вибрацию, неизбежную при большой скорости. Второй вагон был разделен, как обычно, на четыре купе: первого класса, первого класса для курящих, второго класса и второго класса для курящих. Первое купе, самое ближнее к паровозу, предназначалось для путешественников. Три других пустовали. Кондуктором экстренного поезда был Джеймс Макферсон, уже несколько лет состоявший на службе у компании. Кочегар Уильям Смит был человеком новым.

Мосье Караталь, выйдя из кабинета директора, присоединился к своему спутнику, и, судя по всему, им не терпелось поскорее уехать. Уплатив, сколько требовалось — а именно пятьдесят фунтов пять шиллингов (обычная такса для экстренных поездов — пять шиллингов за милю), — они попросили, чтобы их проводили в вагон, и остались в нем, хотя их заверили, что пройдет добрых полчаса, прежде чем удастся освободить линию. Тем временем в кабинете, который только что покинул мосье Караталь, случилось нечто удивительное.

В богатом коммерческом центре экстренные поезда заказывают довольно часто, но два таких заказа в один и тот же день — это уже редчайшее совпадение. И тем не менее едва мистер Бланд отпустил первого путешественника, как к нему с такой же просьбой обратился второй. Это был некий мистер Хорес Мур, человек весьма почтенный, похожий на военного; сообщив, что в Лондоне внезапно очень серьезно заболела его жена, он заявил, что должен, ни минуты не медля, ехать в столицу. Его тревога и горе были столь очевидны, что мистер Бланд сделал все возможное, чтобы помочь ему. О втором экстренном поезде не могло быть и речи: движение местных поездов было и так уже отчасти нарушено из-за первого. Однако мистер Мур мог бы оплатить часть расходов за экстренный поезд мосье Караталя и поехать во втором, пустом, купе первого класса, если мосье Караталь не разрешит ему ехать в своем купе. Казалось, что такой вариант не должен был встретить возражений, в, однако, едва мистер Поттер Гуд это предложил, как мосье Караталь тотчас же категорически его отверг.

Поезд этот его, заявил мистер Караталь, и только он им и воспользуется. Не помогли никакие уговоры, мосье Караталь резко отказывал снова и снова, и в конце концов пришлось отступиться.

Мистер Хорес Мур, необычайно огорчившись, покинул вокзал после того, как ему сообщили, что он сможет уехать лишь обычным поездом, отправляющимся из Ливерпуля в шесть вечера. Точно в четыре часа тридцать одну минуту, по вокзальным часам, экстренный поезд с горбатым мосье Караталем и его великаном-спутником отошел от ливерпульского вокзала. Линия к этому моменту была уже свободна, и до самого Манчестера не предполагалось ни одной остановки.

Поезда компании Лондон — Западное побережье до этого города движутся по линии, принадлежащей другой компании, и экстренный поезд должен был прибыть туда задолго до шести. В четверть седьмого, к немалому изумлению и испугу администрации ливерпульского вокзала, из Манчестера была получена телеграмма, сообщавшая, что экстренный поезд туда еще не прибыл. На запрос, отправленный в Сент-Хеленс — третью станцию по пути следования экспресса, — получили ответ:

Эта телеграмма была получена в 6.40. В 6.50 из Манчестера пришло второе сообщение:

А через десять минут принесли третью телеграмму, еще более пугающую:

Дело принимало в высшей степени удивительный оборот, хотя последняя телеграмма отчасти успокоила ливерпульское начальство. Если бы экстренный потерпел крушение, то местный, следуя по той же линии, наверняка бы это заметил. Но что же все-таки произошло? Где сейчас этот поезд? Может быть, его по каким-либо причинам перевели на запасный путь, чтобы пропустить местный поезд? Так действительно могло случиться, если вдруг понадобилось устранить какую-нибудь неисправность.

На каждую станцию, расположенную между Сент-Хеленс и Манчестером, отправили запрос, и директор вместе с начальником службы движения, полные жгучего беспокойства, ждали у аппарата ответных телеграмм, которые должны были объяснить, что же произошло с пропавшим поездом. Ответы пришли один за другим — станции отвечали в том порядке, в каком их запрашивали, начиная от Сент-Хеленс:

Оба должностных лица в изумлении уставились друг на друга.

— Такого за тридцать лет моей службы еще не бывало, — сказал мистер Бланд.

— Беспрецедентно и абсолютно необъяснимо, сэр. Между Кеньоном и Бартон-Мосс с экстренным что-то случилось.

— Но если память мне не изменяет, между этими станциями нет никакого запасного пути. Значит, экстренный сошел с рельсов. Но как же мог поезд проследовать в 4.50 по этой же линии и ничего не заметить?

— Что-либо иное исключается, мистер Гуд. Могло произойти только это. Возможно, с местного поезда заметили что-нибудь, что может пролить свет на это дело. Мы запросим Манчестер, нет ли еще каких-нибудь сведений, а в Кеньон телеграфируем, чтобы до самого Бартон-Мосс линия была немедленно обследована.

Ответ из Манчестера пришел через несколько минут.

— Этого машиниста и кондуктора придется уволить, — мрачно сказал мистер Бланд. — Произошло крушение, а они ничего не заметили. Ясно, что экстренный слетел под откос, не повредив линии. Как это могло произойти, я не понимаю, но могло случиться только это, и вскоре мы получим телеграмму из Кеньона или из Бартон-Мосс, сообщающую, что поезд обнаружили под насыпью.

Но предсказанию мистера Бланда не суждено было сбыться. Через полчаса от начальника станции в Кеньоне пришло следующее донесение:

Ошеломленный мистер Бланд рвал на себе волосы.

— Это же безумие, Гуд, — вопил он. — Может ли в Англии средь бела дня при ясной погоде пропасть поезд? Чистейшая нелепость! Паровоз, тендер, два пассажирских вагона, багажный вагон, пять человек — и все это исчезло на прямой железнодорожной линии! Если в течение часа мы не узнаем ничего определенного, я забираю инспектора Коллинса и отправляюсь туда сам.

И тут наконец произошло что-то определенное. Из Кеньона пришла новая телеграмма.

Как уже было сказано раньше, Англию лихорадил политический кризис, а, кроме того, публику занимали важные и сенсационные события в Париже, где грандиозный скандал грозил свалить правительство и погубить репутацию многих видных политических деятелей. Газеты писали только об этом, и необычайное исчезновение экстренного поезда привлекло к себе гораздо меньше внимания, чем если бы это случилось в более спокойное время. Да и абсурдность происшествия умаляла его важность, газеты просто не поверили сообщенным им фактам. Две-три лондонские газеты сочли это просто ловкой мистификацией, и только расследование гибели несчастного машиниста (не установившее ничего важного) убедило их в подлинности и трагичности случившегося.

Мистер Бланд в сопровождении Коллинса, инспектора железнодорожной полиции, вечером того же дня отправился в Кеньон, и на другой день они произвели расследование, не давшее решительно никаких результатов. Не только не было обнаружено никаких признаков пропавшего поезда, но не выдвигалось даже никаких предположений, объяснявших бы случившееся. В то же время рапорт инспектора Коллинса (который сейчас, когда я пишу, лежит передо мной) показывает, всяких возможностей оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать.

«Между двумя этими пунктами, — говорится в рапорте, — железная дорога проходит через местность, где имеется много чугуноплавильных заводов и каменноугольных копей. Последние частично заброшены. Из них не менее двенадцати имеют узкоколейки, по которым вагонетки с углем отправляют до железнодорожной линии. Эти ветки, разумеется, в расчет принимать нельзя. Однако, помимо них, есть еще семь шахт, которые связаны или были связаны с главной линией боковыми ветками, чтобы можно было сразу доставлять уголь к месту потребления. Однако длина веток не превышает нескольких миль. Из этих семи четыре ветки ведут к заброшенным выработкам или к шахтам, где добыча угля прекращена. Это шахты «Красная рукавица», «Герой», «Ров отчаяния» и «Радость сердца». Последняя десять лет тому назад была одной из главных шахт Ланкашира. Эти четыре ветки не представляют для нас интереса, так как во избежание несчастных случаев они с линией разъединены — стрелки сняты, и рельсы убраны. Остаются еще боковые ветки, которые ведут:

а) к чугунолитейному заводу Карнстока,

б) к шахте «Большой Бен»,

в) к шахте «Упорство».

Из них ветка «Большой Бен», длиной всего в четверть мили, упирается в гору угля, который надо откапывать от входа в шахту. Там не видели ничего из ряда вон выходящего и не слышали ничего необычного. На ветке чугунолитейного завода весь день третьего июня стоял состав из шестнадцати вагонов с рудой. Это одноколейка, и проехать по ней никто не мог. Ветка, ведущая к шахте «Упорство», — двухколейная, и движение на ней большое, так как добыча руды тут очень велика. Третьего июня движение поездов по ней шло, как обычно; сотни людей, в том числе бригада укладчиков шпал, работали на всем протяжении в две с половиной мили, и неизвестный поезд никак не мог пройти по ней незамеченным. В заключение следует указать, что эта ветка ближе к Сент-Хеленс, чем то место, где был обнаружен труп машиниста, так что мы имеем все основания полагать, что несчастье с поездом случилось после того, как он миновал этот пункт.

Что же касается Джона Слейтера, то ни его вид, ни характер повреждений не дают ключа к разгадке случившегося. Можно только сделать вывод, что он погиб, упав с паровоза, хотя я не могу объяснить, почему он упал и что случилось с поездом после его падения».

В заключение инспектор просил правление об отставке, так как его сильно уязвили обвинения некоторых лондонских газет в некомпетентности.

Прошел месяц, в течение которого и полиция, и компания продолжали расследования, но тщетно. Была обещана награда, прощение вины, если было совершено преступление, но и это ничего не дало. День за днем читатели разворачивали свои газеты в уверенности, что эта нелепая тайна наконец-то раскрыта, но шли недели, а до разгадки было все так же далеко.

Днем в самой густонаселенной части Англии поезд с ехавшими в нем людьми исчез без следа, словно какой-то гениальный химик превратил его в газ. И действительно, среди догадок, высказанных в газетах, были и вполне серьезные ссылки на сверхъестественные или по крайней мере противоестественные силы и на то, что горбатый мосье Караталь, по всей вероятности, — особа более известная под гораздо менее благозвучным именем. Другие утверждали, что все это — дело рук его смуглого спутника, но что же именно он сделал, так и не смогли вразумительно объяснить.

Среди множества предположений, выдвигавшихся различными газетами и частными лицами, два-три были достаточно вероятными и привлекли внимание публики. В письме, появившемся в «Таймс» за подписью довольно известного в те времена дилетанта-логика, происшедшее рассматривалось с критических и полунаучных позиций. Достаточно привести небольшую выдержку из этого письма, но тот, кто заинтересуется, может прочесть его целиком в номере от третьего июля.

Предложение, исходящее от признанного в таких вопросах авторитета, вызвало значительный интерес и резкую оппозицию со стороны тех, кто счел подобное заявление нелепой клеветой на честных и достойных людей. Единственным ответом на эту критику явился вызов противникам — предложить другое, более вероятное объяснение. Их было даже два («Таймс» от 7 и 9 июля).

Во-первых, предположили, что поезд мог сойти с рельсов и лежит на дне Стаффордширского канала, который на протяжении нескольких сотен ярдов проходит параллельно железнодорожному полотну. В ответ на это появилось сообщение, что канал слишком мелок и вагоны были бы видны.

Во втором письме указывалось, что курьерская сумка, которая, по-видимому, составляла единственный багаж путешественников, могла скрывать новое взрывчатое вещество невероятной силы. Однако полная абсурдность предположения, будто целый поезд мог разлететься в пыль, а рельсы при этом совсем не пострадали, вызывала только улыбку.

Расследование зашло таким образом в полный тупик, но тут случилось нечто совсем неожиданное.

А именно: миссис Макферсон получила письмо от своего мужа Джеймса Макферсона, кондуктора исчезнувшего поезда. Письмо, датированное пятым июля 1890 года, было опущено в Нью-Йорке и пришло четырнадцатого июля. Были высказаны сомнения в его подлинности, но миссис Макферсон утверждала, что это почерк ее мужа, а тот факт, что к письму было приложено сто долларов в пятидолларовых купюрах, исключал возможность мистификации. Обратного адреса в письме не было. Вот его содержание:

Это письмо пробудило твердую надежду, что скоро все объяснится, так как было установлено, что седьмого июня в Саутгемптоне на пароход «Вистула» (линия Гамбург — Нью-Йорк) сел пассажир, назвавшийся Саммерсом, но очень похожий по описанию на исчезнувшего кондуктора. Миссис Макферсон и ее сестра Лиззи Долтон отправились в Нью-Йорк и три недели прожили в Джонстон-Хаусе, но больше не получили от Макферсона никаких известий. Возможно, неосторожные комментарии газет подсказали ему, что полиция решила устроить ему ловушку. Но как бы то ни было, Макферсон не написал и не появился, так что обеим женщинам пришлось в конце концов вернуться в Ливерпуль.

Так обстояло дело вплоть до нынешнего, 1898 года. Как ни невероятно, но за эти восемь лет не было обнаружено ничего, что бы могло пролить малейший свет на необычайное исчезновение экстренного поезда, в котором ехали мосье Караталь и его спутник. Тщательное расследование прошлого этих двух путешественников позволило установить лишь, что мосье Караталь был в Центральной Америке весьма известным финансистом и политическим деятелем и что, отправившись в Европу, он стремился как можно скорее попасть в Париж. Его спутник, значившийся в списке пассажиров под именем Эдуардо Гомеса, был человеком с темной репутацией наемного убийцы и негодяя. Однако имеются доказательства того, что он был по-настоящему предан мосье Караталю, и последний, будучи человеком физически слабым, нанял Гомеса в качестве телохранителя. Можно еще добавить, что из Парижа не поступило никаких сведений относительно того, почему так спешил туда мосье Караталь. Вот и все, что было известно об этом деле, вплоть до опубликования в марсельских газетах признания Эрбера де Лернака, ныне приговоренного к смертной казни за убийство торговца по фамилии Бонвало. Далее следует точный перевод его заявления.

«Я сообщаю это не для того, чтобы просто похвастаться, — я мог бы рассказать о дюжине других, не менее блестящих операций; я делаю это, чтобы некоторые господа в Париже поняли — раз уж я могу поведать о судьбе мосье Караталя, то могу сообщить и о том, в чьих интересах и по заказу кого было это сделано, если только в самое ближайшее время, как я ожидаю, не объявят об отмене мне смертного приговора. Предупреждаю вас, господа, пока еще не поздно! Вы знаете Эрбера де Лернака — слово у него не расходится с делом. Поспешите или вы погибли!

Пока я не стану называть имен — если б вы только услышали эти имена! — а просто расскажу, как ловко я все проделал. Я был верен тем, кто меня нанял, и они, конечно, будут верны мне сейчас. Я на это надеюсь, и пока не буду убежден, что они меня предали, имена эти, способные заставить содрогнуться всю Европу, не будут преданы гласности. Но в тот день… впрочем, пока достаточно.

Короче говоря, тогда, в 1890 году, в Париже шел громкий процесс, связанный с грандиозным скандалом в политических и финансовых сферах. Насколько он был грандиозен, известно лишь тайным агентам вроде меня. Честь и карьера многих выдающихся людей Франции были поставлены на карту. Вы видели, как стоят кегли — такие чопорные, непреклонные, высокомерные. И вот откуда-то издалека появляется шар. «Хлоп-хлоп-хлоп» — и все кегли валяются на земле. Вот и представьте себе, что некоторые из величайших людей Франции — кегли, а мосье Караталь — шар, и еще издали видно, как он приближается. Если бы он прибыл, хлоп-хлоп-хлоп — и с ними было бы покончено. Вот почему он не должен был прибыть в Париж.

Я не утверждаю, будто все эти люди ясно понимали, что должно произойти. Как я уже сказал, на карту были поставлены значительные финансовые и политические интересы, и чтобы привести это дело к благополучному окончанию, был создан синдикат. Многие, вступившие в этот синдикат, вряд ли отдавали себе отчет, каковы его цели. Но другие все понимали отлично, и они могут не сомневаться, что я не забыл их имена. Им стало известно о поездке мосье Караталя еще задолго до того, как он покинул Америку, и эти люди знали, что имеющиеся у него доказательства означают для всех них гибель. Синдикат располагал неограниченными средствами — абсолютно неограниченными. Теперь им был нужен агент, способный применить эту гигантскую силу. Этот человек должен был быть изобретательным, решительным, находчивым — одним на миллион. Выбор пал на Эрбера де Лернака, и, я должен признать они поступили правильно.

Мне поручили подыскать себе помощников и пустить в ход все, что могут сделать деньги, чтобы мосье Караталь не прибыл в Париж. С обычной своей энергией я приступил к выполнению поручения тотчас же, как получил инструкции, и шаги, которые я предпринял, были наилучшими из всех возможных для осуществления намеченного.

Мой доверенный немедленно отправился в Америку, чтобы вернуться обратно с мосье Караталем. Если бы он прибыл туда вовремя, пароход никогда бы не достиг Ливерпула; но, увы! — пароход вышел в море, прежде чем мой агент до него добрался. Я снарядил вооруженный бриг, чтобы перехватить пароход, но опять потерпел неудачу. Однако, как и все великие организаторы, я был готов к провалу и имел несколько других планов, один из которых должен был увенчаться успехом. Вам не следует недооценивать трудности этого предприятия или воображать, что тут достаточно было ограничиться обыкновенным убийством. Надо было уничтожить не только Караталя, но и его документы, а также и спутников мосье Караталя, коль скоро мы имели основания полагать, что он доверил им свои секреты. И не забывайте, что они были начеку и принимали меры предосторожности. Это была достойная меня задача, ибо там, где другие теряются, я действую мастерски.

Я во всеоружии ожидал в Ливерпуле прибытия мосье Караталя и был тем более полон нетерпения, что по имевшимся у меня сведениям в Лондоне он уже будет находиться под сильной охраной.

Задуманное должно было произойти между тем моментом, когда он ступит на ливерпульскую набережную, и до его прибытия на Лондонский вокзал.

Мы разработали шесть планов, один лучше другого; окончательный выбор зависел от действий мосье Караталя. Однако, что бы он ни предпринял, мы были готовы ко всему. Если б он остался в Ливерпуле, мы были к этому готовы. Если б он поехал обычным поездом или экспрессом, или экстренным, мы были готовы и к этому. Все было предусмотрено и предвосхищено.

Вы можете подумать, что я не мог проделать всего этого сам. Что мне было известно об английских железных дорогах?

Но деньги в любой части света найдут ревностных помощников, и вскоре мне уже помогал один из самых выдающихся умов Англии. Имен я никаких не назову, но было бы несправедливо приписывать все заслуги себе. Мой английский союзник был достоин работать со мной. Он досконально знал линию Лондон — Западное побережье и имел в своем распоряжении несколько рабочих, умных и вполне ему преданных. Идея операции принадлежит ему, и со мной советовались только относительно некоторых частностей. Мы подкупили нескольких служащих компании, в том числе — что самое важное — Джеймса Макферсона, который, как мы установили, обычно сопровождал экстренные поезда. Кочегара Смита мы тоже подкупили. Попытались договориться с Джоном Слейтером, машинистом, однако он оказался человеком упрямым и опасным, и после первой же попытки мы решили с ним не связываться.

У нас не было абсолютной уверенности, что мосье Караталь закажет экстренный поезд, но мы считали это весьма вероятным, так как ему было крайне важно без промедления прибыть в Париж. И на этот случай мы кое-что подготовили, причем все приготовления закончились задолго до того, как пароход мосье Караталя вошел в английские воды. Вы посмеетесь, узнав, что в лоцманском катере, встретившем пароход, находился один из моих агентов.

Едва Караталь прибыл в Ливерпуль, как мы догадались, что он подозревает об опасности и держится начеку. Он привез с собой в качестве телохранителя отчаянного головореза по имени Гомес, человека, имевшего при себе оружие и готового пустить его в ход. Гомес носил секретные документы Караталя и был готов защищать и эти бумаги, и их владельца. Мы полагали, что Караталь посвятил его в свои дела, и убрать Караталя, не убрав Гомеса, было бы пустой тратой сил и времени. Их должна была постигнуть общая судьба, и, заказав экстренный поезд, они в этом смысле сыграли нам на руку.

В этом поезде двое служащих компании из трех точно выполняли наши инструкции за сумму, которая могла обеспечить их до конца жизни. Не берусь утверждать, что английская нация честнее других, но я обнаружил, что купить англичан стоит гораздо дороже.

Я уже говорил о моем английском агенте: у этого человека блестящее будущее, если только болезнь горла не сведет его преждевременно в могилу. Он отвечал за все приготовления в Ливерпуле, в то время как я остановился в гостинице в Кеньоне, где и ожидал зашифрованного сигнала к действию. Едва экстренный поезд был заказан, мой агент немедленно телеграфировал мне и предупредил, к какому времени я должен все приготовить. Сам он под именем Хореса Мура немедленно попытался заказать экстренный поезд в надежде, что ему позволят ехать в Лондон вместе с мосье Карателем — это при известных условиях могло нам помочь. Если бы, например, наш главный coup[27] сорвался, мой агент должен был застрелить их обоих и уничтожить бумаги. Караталь, однако, был настороже и отказался впустить в поезд постороннего пассажира. Тогда мой агент покинул вокзал, вернулся с другого входа, влез в багажный вагон со стороны противоположной платформы и поехал вместе с кондуктором Макферсоном.

Вас, конечно, интересует, что тем временем предпринимал я. Все было готово еще за несколько дней, недоставало лишь завершающих штрихов. Заброшенная боковая ветка, которую мы выбрали, раньше соединялась с главной линией. Надо было лишь уложить на место несколько рельсов, чтобы снова их соединить. Рельсы были почти все уложены, но из опасения привлечь внимание к нашей работе, завершить ее решили в последний момент — уложить остальные рельсы и восстановить стрелки. Шпалы оставались нетронутыми, а рельсы, стыковые накладки и гайки были под рукой — мы взяли их с соседней заброшенной ветки. Моя небольшая, но умелая группа рабочих закончила все задолго до прибытия экстренного поезда. А прибыв, он так плавно свернул на боковую ветку, что оба путешественника вряд ли даже заметили толчок на стрелках.

По нашему плану кочегар Смит должен был усыпить машиниста Джона Слейтера, чтобы он исчез вместе с остальными. И в этой части — только в этой — планы наши сорвались, не считая, конечно, преступной глупости Макферсона, написавшего жене. Кочегар так неловко выполнил данное ему поручение, что, пока они боролись, Слейтер упал с паровоза, и хотя судьба нам благоприятствовала и он, падая, сломал себе шею, это все же остается пятном на операции, которая, не случись этого, стала бы одним из тех совершенных шедевров, которыми любуешься в немом восхищении. Эксперт-криминалист сразу заметил, что Джон Слейтер — единственный промах в наших великолепных комбинациях. Человек, у которого было столько триумфов, сколько у меня, может себе позволить быть откровенным, и я прямо заявляю, что Джон Слейтер — наше упущение.

Но вот экстренный поезд свернул на маленькую ветку длиной в два километра, или, вернее, в милю с небольшим, которая ведет (а вернее, когда-то вела) к ныне заброшенной шахте «Радость сердца», прежде одной из самых больших шахт в Англии. Вы спросите, как же так получилось, что никто не заметил, как прошел поезд по этой заброшенной линии. Дело в том, что на всем протяжении линия идет по глубокой выемке, и увидеть поезд мог только тот, кто стоял на краю этой выемки. И там кто-то стоял. Это был я. А теперь я расскажу вам, что я видел.

Мой помощник остался у стрелки, чтобы перевести поезд на другой путь. С ним было четверо вооруженных людей на случай, если бы поезд сошел с рельсов, — мы считали это возможным, так как стрелки были очень ржавые. Когда мой помощник убедился, что поезд благополучно свернул на боковую ветку, его миссия кончилась, и за все дальнейшее отвечал я. Я ждал в таком месте, откуда был виден вход в шахту. Я так же, как и два моих подчиненных, ждавших вместе со мной, был вооружен. Это должно вас убедить, что я действительно предусмотрел все.

В тот момент, когда поезд пошел по боковой ветке, Смит, кочегар, замедлил ход, затем, поставив регулятор на максимальную скорость, вместе с моим английским помощником и Макферсоном спрыгнул, пока еще не было поздно, с поезда. Возможно, именно это замедление движения и привлекло внимание путешественников, но, когда их головы появились в открытом окне, поезд уже снова мчался на полной скорости.

Я улыбаюсь, воображая, как они опешили. Представьте, что вы почувствуете, если, выглянув из своего роскошного купе, внезапно увидите, что рельсы, по которым вы мчитесь, заржавели и прогнулись — ведь колею за ненадобностью давно забросили. Как, должно быть, перехватило у них дыхание, когда они вдруг поняли, что не Манчестер, а сама смерть ждет их в конце этой зловещей линии. Но поезд мчался с бешеной скоростью, подскакивая и раскачиваясь на расшатанных шпалах, и колеса жутко скрежетали по заржавевшим рельсам. Я стоял к ним очень близко и разглядел их лица. Караталь молился — в руке у него, по-моему, болтались четки. Гомес ревел, как бык, почуявший запах крови на бойне. Он увидел нас на насыпи и замахал нам рукой, как сумасшедший. Потом он оторвал от запястья курьерскую сумку и швырнул ее в окно в нашу сторону. Смысл этого, разумеется, был ясен: то были доказательства, и они обещали молчать, если им даруют жизнь. Конечно, это было бы очень хорошо, но дело есть дело. Кроме того, мы так же, как и они, не могли уже остановить поезд.

Гомес перестал вопить, когда поезд проскрежетал на повороте, и они увидели, как перед ними разверзлось устье шахты. Мы заранее убрали доски, прикрывавшие его, и расчистили квадратный вход. Линия довольно близко подходила к стволу шахты, чтобы удобнее было грузить уголь, и нам оставалось лишь добавить два-три рельса, чтобы довести ее до самого ствола шахты. Собственно говоря, последние два рельса даже не уложились полностью и торчали над краем ствола фута на три. В окне мы увидели две головы: Караталь внизу, Гомес сверху; открывшееся им зрелище заставило обоих онеметь. И все-таки они были не в силах отпрянуть от окна: их словно парализовало.

Меня очень занимало, как именно поезд, несущийся с громадной скоростью, обрушится в шахту, в которую я его направил, и мне было очень интересно за этим наблюдать. Один из моих помощников полагал, что он просто перепрыгнет через ствол, и действительно, чуть было так и не вышло. К счастью, однако, инерция оказалась недостаточной, буфер паровоза с неимоверным треском стукнулся о противоположный край шахты. Труба взлетела в воздух. Тендер и вагоны смешались в одну бесформенную массу, которая вместе с останками паровоза на мгновение закупорила отверстие шахты. Потом что-то в середине подалось, и вся куча зеленого железа, дымящегося угля, медных поручней, колес, деревянных панелей и подушек сдвинулась и рухнула в глубь шахты. Мы слышали, как обломки ударялись о стенки, а потом, значительное время спустя, из глубины донесся гул — то, что осталось от поезда, ударилось о дно шахты. Вероятно, взорвался котел, потому что за прокатившимся гулом послышался резкий грохот, а потом из черных недр вырвалось густое облако дыма и пара и осело вокруг нас брызгами, крупными, как дождевые капли. Потом пар превратился в мелкие клочья, они растаяли в солнечном сиянии летнего дня, и на шахте «Радость сердца» снова воцарилась тишина.

Теперь, после успешного завершения нашего плана, надо было уничтожить все следы. Наши рабочие на том конце линии уже сняли рельсы, соединявшие боковую ветку с главной линией, и положили их на прежнее место. Мы были заняты тем же у шахты. Трубу и прочие обломки сбросили вниз, вход снова загородили досками, а рельсы, которые вели к шахте, сняли и убрали. Затем, без лишней торопливости, но и без промедления мы все покинули пределы Англии — большинство отправились в Париж, мой английский коллега — в Манчестер, а Макферсон — в Саутгемптон, откуда он эмигрировал в Америку. Пусть английские газеты того времени поведают вам, как тщательно мы проделали свою работу и как мы поставили в тупик самых умных из сыщиков.

Не забудьте, что Гомес выбросил в окно сумку с документами: разумеется, я сохранил эту сумку и доставил ее тем, кто меня нанял. Возможно, им будет небезынтересно узнать, что я предварительно извлек из этой сумки два-три маленьких документа — на память о случившемся. У меня нет никакого желания опубликовать эти бумаги, но своя рубашка ближе к телу, и что же мне останется делать, если мои друзья не придут мне на помощь, когда я в них нуждаюсь? Можете мне поверить, господа, что Эрбер де Лернак столь же грозен, когда он против вас, как и когда он за вас, и что он не тот, кто отправится на гильотину, не отправив всех вас в Новую Каледонию[28]. Ради вашего собственного спасения, если не ради моего, поспешите, мосье де…, генерал… и барон… Читая, вы сами заполните пропуски. Обещаю вам, что в следующем номере газеты эти пропуски уже будут заполнены.

P.S. Просмотрев свое заявление, я обнаружил в нем только одну неясность: это касается незадачливого Макферсона, который по глупости написал жене и назначил ей в Нью-Йорке свидание. Нетрудно понять, что, когда на карту поставлены такие интересы, как наши, мы не можем полагаться на волю случая и зависеть от того, выдаст ли простолюдин, вроде Макферсона, нашу тайну женщине или нет. Раз уж он нарушил данную нам клятву и написал жене, мы больше не могли ему доверять. И поэтому приняли меры, чтобы он больше не увидел своей жены. Порой мне приходило в голову, что было бы добрым делом известить эту женщину, что ничто не препятствует ей снова вступить в брак».

Человек с часами

Наверное, многие еще помнят обстоятельства необыкновенного происшествия, о котором весной 1892 года столько писали газеты под заголовками «Загадка Рагби» или «Тайна Рагби». Случилось оно в тоскливую пору, когда давно уже не происходило ничего интересного, и поэтому привлекло к себе, может быть, незаслуженно большое внимание, но оно впечатлило соскучившихся по новостям читателей газет той смесью фантастического с трагическим, которая столь возбуждающе действует на воображение широкой публики. Впрочем, после того как длившееся несколько недель следствие закончилось ничем и стало ясно, что загадочные факты не получат вразумительного объяснения, интерес к этому делу угас. С того времени и до самого недавнего казалось, что произошедшая трагедия окончательно заняла место в мрачном каталоге необъясненных и нераскрытых преступлений. Однако полученное недавно сообщение (в достоверности которого, похоже, не приходится сомневаться) пролило на эту историю новый и ясный свет. Прежде чем познакомить с ним читателей, я позволю себе освежить в их памяти необыкновенные факты, на которых основан данный комментарий. В двух словах они таковы.

В пять часов вечера 18 марта 1892 года с Юстонского вокзала вот-вот должен был отойти поезд Лондон — Манчестер. День был дождливый и ненастный, резкий ветер дул все неистовей, так что погода явно не располагала к путешествию никого, кроме тех, кого побуждала к тому необходимость. Однако именно пятичасовым поездом предпочитают возвращаться из Лондона манчестерские дельцы, поскольку он идет всего с тремя остановками и находится в пути лишь четыре часа и двадцать минут. Вот почему, несмотря на ненастье, на этом поезде ехало в тот день немало народу. Кондуктором был опытный служащий железнодорожной компании с двадцатидвухлетним стажем работы и безупречной репутацией. Звали его Джон Памер.

Вокзальные часы пробили пять раз, и кондуктор поезда приготовился дать машинисту сигнал к отправлению, но в последний момент он заметил двух запоздалых пассажиров, торопливо шагавших по перрону. Один из них, долговязый мужчина, был в длинном черном пальто с воротником и манжетами из каракуля. Как я уже сказал, вечер был ненастный, и долговязый пассажир поднял высокий теплый воротник, пряча горло от пронизывающего мартовского ветра. На вид ему было, насколько мог судить кондуктор, не успевший в спешке рассмотреть его как следует, лет пятьдесят — шестьдесят, но он во многом сохранил энергию и подвижность, свойственные молодости. В руке он нес коричневый кожаный саквояж. Его спутница, высокая и прямая дама, шагала энергично и широко, опережая джентльмена. На ней был долгополый желтовато-коричневый плащ и черная шляпка без полей и с темной вуалью, закрывавшей большую часть ее лица. Их вполне можно было принять за отца с дочерью. Они быстро шли вдоль вагонов, заглядывая в окна, пока Джон Памер, кондуктор, не догнал их.

— Поторапливайтесь, сэр, поезд отправляется, — сказал он.

— Нам в первый класс, — ответил мужчина.

Кондуктор повернул ручку ближайшей двери. В купе, дверь которого он открыл, сидел мужчина невысокого роста с сигарой во рту. Его внешность, судя по всему, запечатлелась в памяти кондуктора, так как впоследствии он выражал готовность описать, как выглядел этот человек, или опознать его. Это был мужчина лет тридцати четырех или тридцати пяти, одетый в серое, остроносый, подвижный, с красноватым обветренным лицом и маленькой короткой постриженной черной бородкой. Когда дверь открылась, он бросил быстрый взгляд на входящих. Долговязый мужчина, уже поставивший ногу на ступеньку, остановился. — Это же купе для курящих. Дама не выносит табачного дыма, — проговорил он, оглядываясь на кондуктора.

— Хорошо. Пожалуйте сюда, сэр! — сказал Джон Памер.

Он захлопнул дверь купе для курящих, открыл дверь соседнего, которое оказалось пустым, и поспешно посадил в него пассажиров. В тот же момент он дал свисток, и поезд тронулся. Мужчина, куривший сигару, стоял у окна своего купе и что-то сказал кондуктору, когда он проходил мимо, но в суматохе отправления тот не расслышал его слов. Памер вспрыгнул на подножку поравнявшегося с ним кондукторского купе и выбросил весь этот эпизод из головы.

Через двенадцать минут после отправления поезд пришел на станцию Уилсден, где сделал очень короткую остановку. Проверка билетов показала, что во время остановки ни один пассажир не сел на поезд и ни один не сошел с него. Да никто и не видел, чтобы хоть кто-то остался на перроне. В пять часов четырнадцать минут манчестерский экспресс отошел от станции Уилсден и в шесть часов пятьдесят минут прибыл — с пятиминутным опозданием — на станцию Рагби.

В Рагби станционные служащие обратили внимание на то, что дверь одного купе первого класса открыта. При осмотре этого купе и соседнего с ним выяснилась престранная картина.

Купе для курящих, в котором ехал невысокий краснолицый мужчина с черной бородкой, теперь пустовало. Его пассажир бесследно исчез, оставив после себя лишь недокуренную сигару. Дверь этого купе была плотно закрыта. В соседнем купе, к которому первоначально было привлечено внимание, не оказалось ни джентльмена в пальто с каракулевым воротником, ни его спутницы — молодой дамы. Зато на полу купе — того, в котором ехали этот рослый джентльмен с дамой, — был обнаружен молодой человек элегантной наружности, одетый по последней моде. Он лежал на спине с ногами, согнутыми в коленях, и локтями, покоящимися на каждом из сидений. Пуля попала ему в сердце, и смерть, должно быть, наступила мгновенно. Никто не видел, чтобы мужчина с такой внешностью садился в поезд. В его карманах не нашли ни железнодорожного билета, ни документов, ни вещей, по которым можно было бы установить его личность. На его белье не обнаружили меток. Кто он, откуда явился, при каких обстоятельствах погиб, — все это было полнейшей загадкой, столь же необъяснимой, как и то, что сталось с тремя людьми, которые за полтора часа до этого, когда поезд отошел от Уилсдена, находились в двух соседних купе.

Я сказал, что при покойном не нашли личных вещей, которые могли бы помочь его опознанию, и это истинная правда, но правда и то, что личные вещи этого неопознанного молодого человека имели одну странную особенность, которая дала тогда почву для многочисленных предположений. У него, как оказалось, было при себе полдюжины дорогих золотых часов: трое часов находились в разных карманах жилета, одни часы во внутреннем кармане пиджака, одни — в нагрудном да еще одни маленькие часики были у него на левом запястье. Напрашивающееся объяснение, что это карманник, а часы — его добыча, опровергалось тем фактом, что все шесть были американского производства и очень редкого в Англии образца. На трех экземплярах стояло фабричное клеймо Рочестерской часовой компании, на одном — фирмы Мейсон из Элмайры, на одном фабричная марка отсутствовала, а наручные часики, богато украшенные драгоценными камнями, имели торговый знак компании Тиффани в Нью-Йорке. Помимо часов, у него в карманах были обнаружены следующие вещи: складной нож со штопором, отделанный слоновой костью, изделие фирмы Роджерс из Шеффилда; круглое зеркальце диаметром в один дюйм; использованный билет в театр «Лицеум»; серебряный коробок, полный восковых спичек; коричневый кожаный портсигар с двумя манильскими сигарами, а также два фунта четырнадцать шиллингов наличных денег. Таким образом, каков бы ни был мотив преступления, оно явно не было совершено с целью ограбления. Как я уже говорил, на нательном белье, по виду совсем новом, не было меток, а на пиджаке — имени портного. Покойный был молод, невысок ростом, чисто выбрит и имел тонкие черты лица. Один из его передних зубов был запломбирован золотой пломбой.

Сразу по обнаружении этой трагедии произвели проверку билетов у всех ехавших в том поезде и пересчитали самих пассажиров. Было установлено, что недостает только трех проданных на этот поезд билетов — по числу трех исчезнувших пассажиров. После чего манчестерскому экспрессу было позволено следовать дальше с новым кондуктором, так как Джон Памер был задержан в Рагби для дачи свидетельских показаний. Вагон, в котором находились оба упомянутых купе, отцепили и перевели на запасный путь. Затем, по прибытии инспектора Вейна из Скотленд-Ярда и мистера Хендерсона, детектива, состоявшего на службе железнодорожной компании, было произведено тщательное расследование всех обстоятельств дела. То, что совершено убийство, не вызывало сомнения. Пуля от пистолета или револьвера небольшого калибра была выпущена с некоторого расстояния: одежда покойного не опалилась, как это бывает при выстреле в упор. Оружия в купе не нашли (что целиком и полностью исключило версию о самоубийстве), как не нашли и коричневого кожаного саквояжа, который кондуктор видел в руке у долговязого джентльмена. На полке обнаружили женский зонтик — никаких других следов пассажиры обоих купе не оставили. Вопрос о том, каким образом и по какой причине трое пассажиров (в том числе одна женщина) смогли сойти с поезда, а новый пассажир войти во время безостановочного следования экспресса на перегоне между Уилсденом и Рагби, возбудил — наряду с вопросами, связанными с загадкой преступления, — крайнее любопытство широкой публики и породил массу домыслов в лондонских газетах.

Кондуктор Джон Памер смог сообщить следствию некоторые сведения, пролившие кое-какой свет на это дело. По его свидетельству, на участке пути между Трингом и Чедаингтоном имелось место, где по причине ремонтных работ на линии поезд в течение нескольких минут шел со скоростью, не превышающей восьми — десяти миль в час. На этом участке мужчина и даже сильная, ловкая женщина могли бы спрыгнуть на ходу, не причинив себе серьезного вреда. Правда, там трудилась партия путевых рабочих, которые, как выяснилось, ничего не видели, но ведь они обычно стоят между путей, а открытая дверь находилась на противоположной стороне вагона, поэтому они вполне могли не заметить, как кто-то спрыгнул с поезда, тем более что к этому времени почти стемнело. Крутая насыпь немедленно скрыла бы от взгляда ремонтников человека, соскочившего с подножки.

Кондуктор, кроме того, показал, что на перроне станции Уилсден было довольно людно и что, хотя на этой станции наверняка никто не сел в поезд и не сошел с него, не исключена возможность, что кто-нибудь из пассажиров мог незаметно для него пересесть из одного купе в другое. Ведь нередки случаи, когда джентльмен, докурив сигару в купе для курящих, переходит в другое купе, где почище воздух. Если предположить, что мужчина с черной бородкой именно так и поступил в Уилсдене (а недокуренная сигара на полу как будто бы и говорила в пользу этого предположения), он, естественно, пересел бы в ближайшее купе и очутился в обществе двух других действующих лиц этой драмы. Таким образом, первый акт драмы вырисовывался с достаточной степенью вероятности. Но что произошло во втором акте и как дошло дело до развязки заключительного акта, не могли вообразить себе ни кондуктор, ни опытные детективы.

В результате тщательного осмотра железнодорожного пути между Уилсденом и Рагби была обнаружена одна вещь, которая могла иметь отношение к случившейся трагедии (хотя могла и не иметь к ней никакого отношения). Неподалеку от Тринга, как раз в том месте, где поезд замедлил ход, под откосом нашли маленькое карманное Евангелие, старое и растрепанное. Напечатанное Лондонским библейским обществом, оно имело на форзаце надпись: «Элис от Джона. 13 янв. 1856». Ниже имелась новая надпись: «Джеймс, 4 июля 1859», а под нею — еще одна: «Эдуард, 1 ноября 1869». Все три были сделаны одним и тем же почерком. Растрепанное Евангелие явилось единственной уликой (если только это можно назвать уликой), которую раздобыла полиция, и вердикт коронера «убийство, совершенное неизвестным лицом или лицами», поставил точку в этом необыкновенном деле, не нашедшем удовлетворительного завершения. Объявления, обещания вознаграждения и наведение справок также не дали результатов: не удалось обнаружить ничего достаточно существенного, что могло бы лечь в основу успешного расследования. Было бы, однако, ошибкой думать, что не строилось никаких гипотез для объяснения обстоятельств дела. Напротив, газеты не только в Англии, но и в Америке наперебой высказывали догадки и предположения, по большей части явно нелепые. Тот факт, что часы были американского производства, а также некоторые технические особенности, связанные с золотой пломбой в его переднем зубе, как будто бы указывали на то, что покойный приехал из Соединенных Штатов, хотя его белье, костюм и ботинки были, вне всякого сомнения, приобретены в Англии. Некоторые предполагали, что он прятался под сиденьем и по какой-то причине был предан смерти обнаружившими его попутчиками — может быть, потому, что подслушал какие-нибудь их преступные секреты. В сочетании с общими рассуждениями о жестокости и коварстве членов анархистских и прочих тайных обществ, гипотеза эта звучала не менее правдоподобно, чем любые другие.

С идеей, что он скрывался, похоже, согласовывался и тот факт, что он ехал без билета; к тому же общеизвестно, что женщины играют видную роль в нигилистической пропаганде. С другой же стороны, из показаний кондуктора явствовало, что этот человек должен был бы спрятаться там до появления других пассажиров, а раз так, то как же мала должна быть вероятность того, что заговорщики по случайному совпадению войдут в то самое купе, где уже прячется шпион! Кроме того, эта гипотеза не принимала в расчет мужчину в купе для курящих и никак не объясняла факт его одновременного исчезновения. Полицейским следователям не стоило труда доказать несостоятельность этой гипотезы как не дающей объяснения всем известным фактам, но за неимением улик и свидетельских показаний они не были готовы выдвинуть какую-либо альтернативную версию.

Много споров вызвало в ту пору письмо в «Дейли газетт» за подписью известного криминалиста, распутавшего немало дел. Он создал гипотезу, которая, во всяком случае, отличалась оригинальностью, и поэтому я приведу здесь его письмо дословно:

«Что бы ни произошло на самом деле, — писал он, — случившееся, должно быть, зависело от некоего странного и редкого стечения обстоятельств, поэтому мы вправе без каких бы то ни было колебаний вводить подобные обстоятельства в наше объяснение происшедшего. За неимением фактических данных мы вынуждены, отказавшись от аналитического или научного метода расследования, прибегнуть к синтетическому. Иными словами, вместо того чтобы взять известные события и на их основании дедуктивным способом установить, что произошло, мы должны будем выстроить версию событий в воображении, позаботившись только о том, чтобы она не противоречила известным фактам. Впоследствии ее правильность будет проверяться каждым новым обнаруженным фактом: если он впишется в нарисованную картину, это повысит вероятность того, что мы на правильном пути. С каждым новым фактом вероятность эта будет возрастать в геометрической прогрессии, покуда доказательность такого объяснения не станет окончательной и неопровержимой.

В этом деле есть одно весьма примечательное и наводящее на размышления обстоятельство, которое незаслуженно было оставлено без внимания. Через Харроу и Кинге-Лангли по параллельному пути идет местный поезд, притом, согласно расписанию движения обоих поездов, экспресс должен был поравняться с ним примерно тогда, когда по причине ремонтных работ на путях он сбросил скорость до восьми миль в час. Значит, какое-то время оба поезда шли с одинаковой скоростью по соседним путям. Каждому по собственному опыту известно, что в подобных обстоятельствах из окна вашего вагона отчетливо видны пассажиры в окнах вагонов параллельно идущего поезда. Еще в Уилсдене в экспрессе зажгли лампы, так что каждое его купе было ярко освещено и наблюдатель со стороны мог видеть все, как на сцене.

Так вот, события в воссозданной моим воображением картине преступления могли развиваться следующим образом. Этот молодой человек при многих часах находился один в купе медленно идущего местного поезда. Его билет вместе с документами, перчатками и другими вещами, как можно предположить, лежал на сиденье рядом. По всей вероятности, это был американец и к тому же человек с неустойчивой психикой. Ведь чрезмерная склонность увешивать себя драгоценностями является ранним симптомом при некоторых маниакальных психозах.

Глядя в окна движущегося в том же направлении и с такой же скоростью (из-за ремонтирующегося полотна) манчестерского экспресса, он вдруг увидел своих знакомых. Ради убедительности нашей гипотезы предположим, что это были женщина, которую он любил, и мужчина, которого он ненавидел и который, в свою очередь, ненавидел его. Будучи человеком легко возбуждающимся и импульсивным, он открыл дверь своего купе, перешагнул с подножки вагона местного поезда на подножку вагона экспресса, открыл дверь купе и предстал перед теми двоими. Проделать это (при условии, что поезда идут с одинаковой скоростью) куда менее трудно и рискованно, чем может показаться.

Ну, а теперь, когда наш молодой человек проник (без билета) в купе, в котором едут пожилой мужчина с молодой женщиной, нетрудно вообразить себе, что между ними разыгралась бурная сцена. Можно предположить, что эти двое тоже были американцами, и тот факт, что мужчина носил при себе оружие — вещь для Англии необычная, — увеличивает правдоподобность такого предположения. Если верна наша догадка о начальной стадии психоза у молодого человека, то вполне возможно, что он набросился на своего врага. Ссора закончилась тем, что пожилой мужчина застрелил напавшего, а затем вместе с молодой женщиной покинул вагон. Предположим, что это произошло очень быстро и что поезд все еще шел так медленно, чтобы они смогли без особого труда спрыгнуть на землю. На скорости восемь миль в час это под силу и женщине. Во всяком случае, нам известно, что этой женщине спрыгнуть удалось.

Теперь нам предстоит включить в картину событий мужчину в купе для курящих. Допустим, что вплоть до данного момента события трагедии воссозданы нами правильно, — тогда исчезновение этого мужчины ничуть не поколеблет наших выводов. По моей версии, тот мужчина видел, как молодой человек на ходу перебрался с поезда на поезд и вошел в соседнее купе, слышал выстрел, заметил двух беглецов, спрыгнувших на насыпь, понял, что произошло убийство, и, спрыгнув сам, погнался за ними. Почему он с тех пор не объявился — то ли сам погиб во время погони, то ли (это более вероятно) убедился в том, что в данных обстоятельствах его вмешательство неуместно, — сейчас мы установить не можем. Я признаю, что тут возникают кое-какие трудности. На первый взгляд может показаться маловероятным тот факт, что спасающийся бегством убийца не пожелал расстаться с коричневым кожаным саквояжем. Мой ответ прост: он хорошо понимал, что, если найдут саквояж, это позволит установить его личность. Ему было совершенно необходимо забрать саквояж с собой. Моя гипотеза может подтвердиться или остаться недосказанной в зависимости от одной детали, и я призываю железнодорожную компанию тщательно проверить, не осталось ли в местном поезде, идущем через Харроу и Кинге-Лангли, невостребованного железнодорожного билета за 18 марта. Если такой билет будет найден, мою версию можно считать доказанной. Если нет, моя гипотеза все равно может быть правильной, потому что не исключено, что он ехал без билета или его билет потерялся».

Полиция и железнодорожная компания в ответ на эту детально разработанную и правдоподобную гипотезу констатировали следующее: во-первых, такого билета найдено не было; во-вторых, почтовый поезд ни при каких обстоятельствах не мог идти по параллельным путям с экспрессом; и, в-третьих, местный поезд стоял на станции Кинге-Лангли, когда манчестерский экспресс проследовал мимо со скоростью пятьдесят миль в час. Так рассыпалась единственная версия, дававшая удовлетворительное объяснение случившемуся, и никаких новых версий в последующие пять лет выдвинуто не было. Ну, а теперь перейдем наконец к сообщению, которое объясняет все факты и подлинность которого не вызывает сомнений. Оно поступило в форме письма, отправленного из Нью-Йорка и адресованного тому самому криминалисту, чья версия изложена выше. Я привожу письмо целиком, за исключением двух первых абзацев, которые носят личный характер:

«Вы должны извинить меня за то, что я не называю Вам подлинных имен. Сейчас я имею на то меньше оснований, чем пять лет назад, когда еще была жива моя мать. Но все равно я предпочитаю не обнаруживать наших следов и принимаю все меры предосторожности. Однако я считаю своим долгом объяснить Вам, что произошло в действительности, потому что, хотя Ваша версия и неверна, она построена чрезвычайно изобретательно. Для того чтобы все стало Вам понятно, я должен буду немного вернуться назад.

Родители мои, уроженцы графства Бакингемшир, эмигрировали из Англии в Штаты в начале пятидесятых. Они поселились в Рочестере, штат Нью-Йорк, где мой отец управлял большим магазином тканей. У них было только двое сыновей: я, Джеймс, и мой брат Эдуард. Я на десять лет старше, и, когда наш отец умер, я стремился заменить ему отца, как и подобает старшему брату. Он был смышленым, живым юнцом и красавцем, каких мало. Но в его характере всегда присутствовал изъян, этакая червоточинка, которая, как с ней не борись, постоянно росла и ширилась, как плесень в сыре. С ним ничего нельзя было поделать. Мать видела это так же ясно, как я, но все равно продолжала его баловать, потому что он умел так подойти к ней, что она ни в чем не могла ему отказать. Я изо всех сил старался удержать его от дурных поступков, и он возненавидел меня за мои старания.

Наконец он пустился во все тяжкие, и, что бы мы ни делали, остановить его не удавалось. Он переехал в Нью-Йорк и быстро покатился вниз по наклонной плоскости. Поначалу он просто беспутничал, потом преступил закон, а еще через пару лет прослыл одним из самых отъявленных молодых аферистов в городе. Он свел дружбу со Спарроу Маккоем, первейшим среди шулеров, фальшивомонетчиков и прочих мошенников. Они стали на пару промышлять шулерством в некоторых лучших отелях Нью-Йорка. Мой брат был отличным актером (он мог бы снискать себе честную славу, если бы только захотел) и выдавал себя то за молодого титулованного англичанина, то за рубаху-парня с Запада, то за студента-старшекурсника — в зависимости от того, какая роль лучше всего устраивала его партнера, Спарроу Маккоя. Дальше — больше. Однажды он переоделся в женское платье и так удачно сыграл роль девушки, отвлекая внимание простаков, что впоследствии это стало его излюбленным трюком. Они подкупили нью-йоркские власти и полицию, и казалось, на них не найдется управы, потому что в те времена тот, кто имел протекцию, мог позволить себе вытворять что угодно.

И ничто не помешало бы им безнаказанно обчищать людей, если бы только они ограничились шулерскими проделками и не покидали пределов Нью-Йорка, но нет, им понадобилось заняться своими махинациями в Рочестере и подделать подпись на чеке. Сделал это мой брат, хотя все знали, что вдохновителем этой аферы был Спарроу Маккой. Я выкупил чек, и это стоило мне немалых денег. Потом я прямиком отправился к брату, выложил на стол перед ним поддельный чек и поклялся ему, что подам в суд, если он не уберется из страны. Сначала он просто рассмеялся. Я не смогу подать в суд, так как это разобьет сердце нашей матери, заявил он, а я, как он уверен, на это не пойду. Однако я твердо дал ему понять, что он разобьет сердце матери в любом случае, и лучше уж я упеку его в рочестерскую тюрьму, чем отпущу мошенничать в нью-йоркском отеле, и от своего решения не отступлюсь. Поэтому в конце концов он сдался и торжественно обещал мне больше не встречаться со Спарроу Маккоем, уехать в Европу и заняться любой честной работой, которую я помогу ему получить. Я тотчас же пошел с ним к старому другу нашей семьи Джо Уиллсону, который ведет экспортную торговлю американскими часами, и уговорил его сделать Эдуарда своим торговым агентом в Лондоне с небольшим жалованьем и комиссионными в размере 15 процентов от всей выручки. Его внешность и манера держать себя произвели на старика такое благоприятное впечатление, что тот сразу же расположился к нему и через какую-нибудь неделю отправил в Лондон с полным чемоданом часов всех образцов.

Мне показалось, что эта история с подделанным чеком по-настоящему напугала моего братца и что теперь он, возможно, встанет на честный путь. Мать тоже поговорила с ним, и сказанное ею глубоко его тронуло, ибо она всегда была по отношению к нему лучшей из матерей, а он причинил ей столько горя. Но я-то знал, что этот тип, Спарроу Маккой, имеет большое влияние на Эдуарда и что единственный мой шанс не дать парню вновь свернуть на кривую дорожку — это порвать связь между ним и Маккоем. У меня был хороший знакомый в нью-йоркской сыскной полиции, и через него я узнавал, что поделывает Маккой. Когда же недели через две после отъезда брата мне сообщили, что Маккой купил билет на пароход «Этрурия», я ясно понял, что у него на уме, как если бы он сам сообщил мне, что едет в Англию, чтобы снова опутать Эдуарда и уговорить его взяться за старое. Тотчас я решил отправиться туда же и противопоставить собственное влияние влиянию Маккоя. Я понимал, что не смогу выйти из этой борьбы победителем, но считал своим долгом противостоять Маккою. И мать поддержала меня в этом. Последний вечер перед отплытием мы провели вместе, горячо молясь за успех моего предприятия, и она дала мне на прощание свое собственное Евангелие, подаренное ей моим отцом в день свадьбы на родине, с тем чтобы я всегда носил его рядом с сердцем.

Я отплыл на том же пароходе, что и Спарроу Маккой, и доставил себе одно маленькое удовольствие: расстроил его планы на время путешествия. В первый же вечер я отправился в курительную и увидел его во главе карточного стола в компании полудюжины зеленых юнцов, направляющихся в Европу с туго набитыми кошельками и пустыми головами. Он собирался хорошенько повытрясти их карманы и собрать богатый урожай. Но вскоре я перечеркнул его намерения.

— Джентльмены, — громко сказал я, — известно ли вам, с кем вы играете?

— А вам-то что? Не лезьте не в свое дело! — с проклятием взвился он.

— Ну и кто же это? — спросил один из пижонов.

— Это Спарроу Маккой, самый известный шулер в Штатах.

Он вскочил с бутылкой в руке, но вовремя вспомнил, что плывет под флагом доброй старой Англии, где царят закон и порядок и бессильны его нью-йоркские покровители. За физическое насилие и убийство его ждут тюрьма и виселица, а на борту океанского лайнера не скроешься через черный ход.

— Докажите свои слова, вы… — крикнул он.

— И докажу! — ответил я. — Если вы закатаете правый рукав рубашки до плеча, я или докажу свои слова, или возьму их обратно.

Он побледнел и прикусил язык. Понимаете, мне было кое-что известно о его проделках, и я знал, что и он, и все ему подобные используют в своих шулерских целях механизм, состоящий, в частности, из пропущенной под рукавом резинки с зажимом на конце чуть выше запястья. С помощью этого зажима они незаметно прячут те карты, которые им не нужны, и заменяют их нужными, вынутыми из другого потайного места. Я полагал, что резинка там, и не ошибся. Он выругался, выскользнув из комнаты, и больше не высовывал носа из каюты в течение всего плавания. Хоть раз в кои-то веки я поквитался с мистером Спарроу Маккоем.

Но вскорости он отомстил мне, так как его влияние на моего брата всякий раз оказывалось сильнее моего. Первые недели своего пребывания в Лондоне Эдуард вел честный образ жизни и занимался сбытом этих своих американских часов. Так продолжалось до тех пор, покуда этот негодяй снова не сбил его с пути. Я изо всех сил старался помешать этому, но мои старания не увенчались успехом. Затем я услышал о скандале в одном отеле на Нортумберленд-авеню: двое шулеров, работавших на пару, обчистили проезжего на крупную сумму, и делом этим занялся Скотленд-Ярд. Прочитав об этом в вечерней газете, я сразу понял, что мой братец с Маккоем взялись за старое. Не мешкая, я отправился к Эдуарду домой. Там мне сказали, что он расплатился за квартиру, забрал свои вещи и уехал вместе с высоким джентльменом (в котором я узнал Маккоя). Домовладелица слышала, что они, садясь в кеб, велели извозчику ехать на Юстонский вокзал; кроме того, до ее ушей донеслось, как тот высокий джентльмен упомянул Манчестер. У нее сложилось впечатление, что они направляются туда.

Заглянув в железнодорожное расписание, я сразу понял, что, скорее всего, они поедут пятичасовым поездом, хотя, возможно, успеют и на предыдущий, отправляющийся в 4 часа 35 минут. Я поспевал только на пятичасовой экспресс, но не нашел их ни на вокзале, ни в поезде. Наверное, они все-таки уехали предыдущим поездом, и поэтому я решил поехать вслед за ними в Манчестер и поискать их в тамошних отелях. Может быть, даже теперь я смогу остановить брата, в последний раз призвав его образумиться во имя всего, чем он обязан нашей матери. Нервы у меня были напряжены до предела, и я закурил сигару, чтобы успокоить их. И тут в самый момент отправления дверь моего купе распахнулась, и я увидел на перроне Маккоя и моего брата.

Оба они были переодеты, и на то имелась веская причина: ведь они знали, что их разыскивает лондонская полиция. Высоко поднятый каракулевый воротник Маккоя скрывал его лицо — снаружи остались только глаза и нос. Мой братец был в женском платье. Его лицо наполовину закрывала черная вуаль, но меня, разумеется, этот маскарад нисколько не обманул — я узнал бы его, даже если бы мне не было известно, что в прошлом он не раз переодевался женщиной. Я вскочил, и в тот же миг Маккой узнал меня. Он что-то сказал, кондуктор захлопнул дверь и посадил их в соседнее купе. Я пытался задержать отправление, чтобы последовать за ними, но было слишком поздно: поезд уже тронулся.

Как только мы остановились в Уилсдене, я тотчас же перескочил в соседнее купе. Судя по всему, никто не заметил, как я пересаживаюсь, да это и неудивительно, так как на станции было полно народу. Маккой, конечно, ждал моего прихода и не терял времени даром: весь перегон от Юстонского вокзала до Уилсдена он обрабатывал брата, стараясь восстановить его против меня и ожесточить его сердце. Я уверен в этом, потому что никогда еще не бывали мои попытки смягчить и тронуть сердце брата столь безуспешны. Уж как только я его ни уговаривал: то рисовал ему картину его будущего в английской тюрьме, то описывал горе матери, когда я вернусь с дурными известиями, — ничто не могло его пронять. Он сидел с застывшей ухмылкой на красивом лице, а Спарроу Маккой время от времени отпускал язвительные замечания по моему адресу или ободрительные реплики, призванные подкрепить неуступчивость моего брата.

— Почему бы вам не открыть воскресную школу, а? — обратился он ко мне и тут же повернулся к моему брату: — Он думает, что у тебя нет собственной воли. Считает тебя братиком-несмышленышем, которого он может вести за ручку туда, куда пожелает. Пускай убедится, что ты такой же мужчина, как и он.

Эти слова уязвили меня, и я заговорил в резком тоне. Как вы понимаете, мы уже отъехали от Уилсдена, так как разговор наш занял какое-то время. Не в силах сдержать свой гнев, я впервые в жизни сурово отчитал брата. Наверное, было бы лучше, если бы я делал это раньше да почаще.

— Мужчина! — воскликнул я. — Слава богу, хоть твой друг-приятель это подтверждает, а то бы никому в голову не пришло: ни дать ни взять барышня-институтка! Да во всей Англии не найти зрелища более презренного, чем ты в этом девичьем передничке!

Будучи человеком самолюбивым, мой брат густо покраснел и поморщился от насмешки, как от боли.

— Это просто плащ, — сказал он, срывая его с себя. — Надо было сбить легавых со следа, и у меня не было другого способа. — Сняв женскую шляпку с вуалью, он сунул ее и плащ в коричневый саквояж. — Все равно до прихода кондуктора мне это не понадобится.

— Тебе это не понадобится никогда! — воскликнул я и, — схватив саквояж, изо всех сил швырнул его в открытое окно. — Пока это от меня зависит, ты больше не будешь обряжаться бабой! Если от тюрьмы тебя спасает только этот маскарад, что ж, тогда в тюрьму тебе и дорога.

Вот как надо было с ним разговаривать! Я сразу же ощутил, что преимущество на моей стороне. Грубость действовала на его податливый характер куда сильнее, чем любые мольбы. Щеки его залила краска стыда, на глазах выступили слезы. Маккой тоже увидел, что я беру верх, и вознамерился помешать мне воспользоваться моим преимуществом.

— Я его друг и не позволю вам его запугивать! — воскликнул он.

— А я его брат и не позволю вам губить его, — ответил я. — Наверное, тюремный срок — это лучший способ разлучить вас, и уж я постараюсь, чтобы вам дали на всю катушку.

— Ах, так вы собираетесь донести? — вскричал он, выхватывая револьвер. Я бросился вперед, чтобы перехватить его руку, но, поняв, что опоздал, отпрянул в сторону. В тот же миг он выстрелил, и пуля, предназначенная для меня, попала прямо в сердце моему несчастному брату.

Он без стона рухнул на пол купе, а Маккой и я, одинаково объятые ужасом, с двух сторон склонились над ним в тщетной надежде увидеть какие-нибудь признаки жизни. Маккой по-прежнему держал в руке заряженный револьвер, но неожиданная трагедия на время погасила и его ненависть ко мне, и мое возмущение им. Он первым вернулся к действительности. Поезд в тот момент почему-то шел очень медленно, и Маккой понял, что у него есть шанс спастись бегством. В мгновение ока он оказался у двери и открыл ее, но я был не менее проворен и одним прыжком настиг его; мы оба сорвались с подножки и покатились в объятиях друг друга по крутому откосу. У подножия насыпи я ударился головой о камень и потерял сознание. Очнувшись, я увидел, что лежу в невысоком кустарнике неподалеку от железнодорожного полотна и кто-то смачивает мне голову мокрым носовым платком. Это был Спарроу Маккой.

— Вот так, не смог бросить вас тут одного, — сказал он. — В один день запятнать себе руки кровью вас обоих я не хочу. Спору нет, вы любили брата. Но и я любил его ничуть не меньше, хоть вы и скажете, что проявлялась моя любовь довольно странно. Как бы то ни было, мир без него опустел, и мне теперь все равно, сдадите вы меня палачу или нет.

Падая, он подвернул лодыжку, и мы еще долго сидели там, он — с поврежденной ногой, я — с больной головой, разговаривая, покуда моя злость не начала постепенно смягчаться и превращаться в некое подобие сочувствия. Что толку мстить за смерть брата человеку, которого она потрясла так же, как и меня? Тем более что любое действие, предпринятое мною против Маккоя — я все лучше осознавал это, по мере того как мало-помалу ко мне возвращалась ясность мысли, — неизбежно ударит бумерангом по мне и моей матери. Как могли бы мы добиться его осуждения, не сделав при этом достоянием гласности все подробности преступной карьеры моего брата? А ведь этого-то мы больше всего и хотели избежать. В действительности не только он, но также и мы были кровно заинтересованы в том, чтобы дело это осталось нераскрытым, и вот из человека, жаждущего отомстить за преступление, я превратился в участника сговора против правосудия. Место, где мы спрыгнули с поезда, оказалось одним из фазаньих заповедников, которых так много в Англии, и пока мы наугад брели по нему, я волей-неволей обратился к убийце моего брата за советом: возможно ли скрыть истину?

Из его слов я вскоре понял, что, если только в карманах моего брата не окажется документов, о которых нам ничего не было известно, полиция не сможет ни установить его личность, ни понять, как он там очутился. Его билет лежал в кармане у Маккоя, равно как и квитанция на кое-какой багаж, оставленный ими на вокзале. Подобно большинству американцев, мой брат посчитал, что будет проще и дешевле приобрести весь гардероб в Лондоне, чем везти его из Нью-Йорка, и поэтому его белье и костюм были новые и без меток. Саквояж с плащом, который я выбросил в окно, возможно, упал в густые заросли куманики, где и лежит по сей день, а может быть, его унес какой-нибудь бродяга. Не исключено, что его передали в полицию, которая не сочла нужным сообщать об этой находке репортерам. Мне, во всяком случае, не попалось ни слова об этом в лондонских газетах. Что касается часов, то это были образцы из того набора, который был подарен ему в деловых целях. Может быть, он вез их с собой в Манчестер в тех же деловых целях, но… впрочем, поздно уже вдаваться в это.

По-моему, полицию нельзя винить в том, что она не напала на верный след. Я плохо представляю себе, как бы она могла это сделать. Был только один маленький ключ к разгадке, совсем-совсем маленький. Я имею в виду то круглое зеркальце, которое нашли в кармане у моего брата. Ведь не так уж это обычно — чтобы молодой человек имел при себе подобную вещицу, верно? Но картежник, играющий на деньги, объяснил бы вам, для чего нужно такое зеркальце шулеру. Если тот сядет не вплотную к столу и незаметно положит на колени зеркальце, он сможет подсмотреть все карты, которые он сдает партнеру. А зная карты партнера как свои собственные, шулер без труда обыграет его. Зеркальце — это такая же часть шулерского оснащения, как резинка с зажимом под рукавом у Спарроу Маккоя. Обрати полиция внимание на зеркальце, обнаруженное в кармане убитого, да свяжи она этот факт с недавними проделками шулеров в отелях, и следствие ухватилось бы за конец ниточки.

Ну вот, собственно, и все объяснение. Что было дальше? В тот вечер мы, изображая из себя двух любителей дальних прогулок, остановились в ближайшей деревне — ее название, кажется, Эмершем, — а потом без всяких приключений добрались до Лондона, откуда Маккой отправился в Каир, а я — обратно в Нью-Йорк. Моя матушка скончалась полгода спустя, и я рад, что до самой своей смерти она так и не узнала о случившемся. Она пребывала в счастливом заблуждении, что Эдуард честно зарабатывает себе на жизнь в Лондоне, а у меня не хватило духу сказать ей правду. То, что от него не приходило писем, ее не тревожило: он ведь никогда их не писал. Умерла она с его именем на устах.

И последнее. Я должен попросить Вас, сударь, об одном одолжении, и если Вы сможете оказать его мне, я приму его как ответную любезность за все это объяснение. Помните то Евангелие, что нашли у насыпи? Я всегда носил его во внутреннем кармане, и оно, должно быть, выпало во время моего падения. Эта книжечка очень дорога для меня: ведь это семейное Евангелие, на первом листе которого мой отец собственной рукой записал даты появления на свет меня и моего брата. Не смогли бы Вы вытребовать это Евангелие и переслать его мне? Ведь ни для кого, кроме меня, оно не представляет никакой ценности. Если Вы отправите его по адресу: Нью-Йорк, Бродвей, библиотека Бассано, г-ну X, оно наверняка придет по назначению».

Из камеры № 24 Письмо заключенного инспектору тюрем

Я рассказал эту свою историю, когда меня схватили, но никто меня и слушать не хотел. Потом опять судьям докладывал все, как было, ни одного слова от себя не прибавил. Говорил по правде, вот как перед Богом, все по порядку: что леди Маннеринг мне сказывала и что делала и что я ей сказывал и что делал, все как есть доподлинно. А что из этого вышло? «Преступник в свое оправдание рассказал вздорную и сбивчивую историю, которая сама себе противоречит в частностях и совершенно не подтверждается установленными на суде обстоятельствами дела». Так прописала обо мне одна лондонская газета, а другие и совсем об этом не написали, словно я на суде ничего и не говорил. А я своими глазами видел убитого лорда Маннеринга, и в смерти его я так же неповинен, как любой из присяжных, что меня судили.

Так вот, господин инспектор, вы опрашиваете претензии арестантов. Теперь, значит, все дело от вас зависит. Вся моя просьба, чтобы вы прочли это, только прочли бы, а потом чтобы навели кое-где справочки об этой самой леди Маннеринг: ту же ли самую фамилию она и теперь носит, как три года назад, когда я на свою погибель ее повстречал. Можно это как-нибудь стороной разузнать или чрез чиновника какого-нибудь надежного. И наверное, скоро вы кое-что услышите такое, что мою историю за пустые слова считать не будете. А подумайте, какая для вас честь и слава будет, когда все газеты писать начнут, что вашим усердием и вашим умением исправлена ужасная судебная ошибка. Это будет вашей наградой, сударь, потому что я человек бедный и от себя ничего предложить не могу. Ну, а если вы этого не сделаете, то пусть вам никогда в постели спокойно не лежится. Пусть ни одной ночи не пройдет, когда бы вам не вспомнилось, что по вашей вине гниет в тюрьме человек; гниет потому, что вы не сделали своего дела, за которое жалованье получаете. Но вы, сударь, уважите мою просьбу; я знаю это. Наведите только одну-другую справочку, и вы скоро узнаете, как ветер дует. Вспомните также, что вся выгода от преступления была только для нее одной: после него из несчастной жены стала она богатой вдовой. Конец нитки у вас в руках; идите по ней и только смотрите, куда она вас поведет.

Заметьте, сударь: насчет грабежа я ничего не говорю. Что я заслужил, то заслужил; зато до сих пор и терпел, не жалуясь. Грабеж был, что уж говорить, и за него я три года отсидел, как по закону полагается. На суде было указано, что мои руки и раньше поработали раз на Мертонской дороге и что я уж год отсиживал, а потому и дело мое без особого внимания разбирали. Кто раз попался, того уж после всегда кое-как судят. В грабеже сознаюсь; но когда пошло насчет убийства, — ведь всякий другой судья, кроме г. Джемса, послал бы меня на виселицу, — тогда я говорю, что я тут ни при чем и в убийстве не виновен. Теперь я начну с той ночи 13 сентября 1894 года и доложу вам в точности, как все случилось; и пусть Бог меня поразит, если я хотя на вершок отступлю от истинной правды.

Летом был я в Бристоле, искал там работы и узнал, что можно найти дело в Портсмуте (я ведь был хорошим слесарем). Вот и пошел я туда пешком чрез южную Англию, занимаясь по дороге разной работишкой, какая попадалась. Всячески я старался избегать глухих мест по пути, потому что уж раньше отсидел год в Экзетерской тюрьме. Только уж очень трудно доставать работу, когда против твоего имени есть черная отметка. Только и удавалось кое-как перебиваться, лишь бы душа с телом не рассталась. Наконец, проработав десять дней на рубке дров да на разбивке щебня (а жалованье такое, чтобы только-только с голоду не сдохнуть), оказался я возле Солсбери с двумя шиллингами в кармане; а от сапогов и от терпенья моего совсем уже ничего не оставалось. Есть там по дороге кабачок, прозывается «Добрая воля»; тут я и остановился на ночь. Сидел я один в распивочной, — а уж было время закрывать торговлю, только приходит хозяин, — Алленом его звали, — сел возле меня и пошел болтать про всю округу. Поговорить он любил, да чтобы его еще и слушали; поставил он мне кружку пива. Я сидел, курил да слушал. И не очень-то меня интересовали его разговоры, пока не начал он рассказывать (точно вот черт его надоумил!) о богатстве поместья Маннеринг. «Это вы насчет большого дома перед деревней направо? — спросил я. — Того, что стоит в парке?» — «Вот-вот! — ответил он, — я именно так и говорю, чтобы вы знали, что я говорю правду и ничего не скрываю. Длинный белый дом с колоннами, возле Бландфордской дороги».

Я видел дом, проходя мимо, и мне даже пришло в голову, что в него очень легко пробраться через окна подвального этажа и через стеклянные двери. Эту мысль я прогнал от себя; а вот теперь кабатчик снова напомнил о ней своими рассказами о богатствах поместья. Я слушал, ничего не отвечая. А рассказ все вертелся на том же.

«В молодости он был бедняком, так можете себе представить, каков он теперь. Ну, из своих денег он сумел сделать кое-что хорошее».

«Что же он мог сделать хорошего, если он их не тратит?» — спросил я.

«Деньги ему купили самую красивую жену во всей Англии. Вот вам и вышло хорошее. Только она думала, что будет их мотать, а дело-то повернулось совсем иначе».

«Кто она была раньше?» — спросил я для того, чтобы просто что-нибудь сказать.

«Раньше она была как есть ничто, пока старый лорд не сделал ее своею леди. Приехала она из Лондона, и говорили, что раньше была там в каком-то театре, только подлинно-то никто этого не знает. Старый лорд целый год был в отъезде, а когда вернулся, так с ним приехала и молодая жена. С тех пор она тут и живет. Стефан, старый дворецкий, рассказывал, что в доме-то она первое время была словно огонек. Но от грубости мужа, от постоянного одиночества, — он терпеть не может никаких гостей, — да от его язвительности — язык-то у него словно у шершня жало, — вся жизнь из нее теперь ушла; стала она бледная да молчаливая; бродит бедняга по парку одна-одинешенька. Говорят тоже, что она другого любила и только на богатство польстилась; а теперь вот и сокрушается, что возлюбленного она потеряла да и богатства не приобрела».

Вы представляете себе, как мало было для меня интересно слушать про ссоры лорда со своею леди. Какое мне было дело, если она ненавидела звук его голоса, а он, чтобы досадить ей, обвинял ее во всяких низостях и говорил с ней так, как не стал бы говорить и со своими слугами. Хозяин все это мне рассказал да много еще и другого такого же, о чем я теперь уж не помню; не мое это было дело. А вот о чем я хотел услыхать, так это где и как лорд Маннеринг держит свои деньги. Акции да текущие счета — ведь это только одна бумага, с которой больше беды, чем пользы. Вот золото да камни драгоценные — из-за этих можно пойти на риск. И, словно отвечая на мои тайные мысли, хозяин начал рассказывать, что у Маннеринга есть целое собрание золотых медалей, самое дорогое на всем свете, и что если бы все эти медали в мешок положить, так самый сильный во всей округе человек не смог бы их поднять. Тут позвала его жена, и оба мы пошли спать.

Не в оправдание себе, сударь, скажу, а для того только, чтобы вы заметили, как жестоко для меня было искушение. Полагаю, что редкий бы на моем месте против него устоял. Лежал на кровати человек без всякой надежды, без работы и с одним последним шиллингом в кармане. Пытался он быть честным, но честные люди поворачивались к нему спиною. Упрекали его в воровстве и сами же толкали его на воровство. Сбит человек с ног потоком, несет его водою, и не выплыть ему оттуда.

А тут этакий случай: большущий дом; окон в нем сколько хочешь, — в любое полезай; золотые медали, которые так легко переплавить. Это все равно, что положить перед голодным булку и надеяться, что он ее не съест.

Наконец, я поднялся, сел на край постели и дал клятву, что сегодня же буду богатым и навсегда оставлю преступления, или сегодня же снова попаду в кандалы.

Потихоньку одевшись и положив шиллинг на стол, — хозяин был ласков, и его обманывать я не хотел, — вылез я через окно в сад при гостинице.

Вокруг сада был высокий забор, и пришлось еще через него перелезать, а дальше никакой помехи уже не было. По дороге я никого не встретил, и железные ворота парка оказались не запертыми. В доме было совсем тихо. Светил месяц, и белые стены были ясно видны в конце аллеи. С четверть версты я прошел, пока добрался до широкой, усыпанной песком площадки перед крыльцом. Тут я остановился в тени и смотрел на длинное здание; все его окна блестели под светом месяца, и ясно был виден высокий каменный фасад. Припав к земле, я высматривал, где бы легче было пробраться внутрь. Угловое окно казалось самым подходящим местом, так как вокруг него рос густой плющ. Под деревьями обошел я на заднюю сторону дома и стал прокрадываться в тени стены. Залаяла собака и зазвонила своей цепью; но я выждал, пока она успокоилась, и снова пополз вперед к намеченному окну.

Удивительно, как неосторожны бывают люди, жившие в деревнях, подальше от городов. Им, кажется, никогда и в голову не приходит, что их могут ограбить. Без всякого злого умысла возьмешься за дверную ручку, а дверь-то перед тобой и открывается. Так неосторожно жить, по-моему, — это значит ставить искушения на пути бедного человека. На этот раз не так уж оно было скверно; а все-таки вышло, что окно заперто на одну только задвижку, которую я легко отодвинул ножом. Приоткрыв раму, просунул нож и толкнул ставню. Ставни оказались створчатые и заперты не были. Распахнув их, я влез в комнату.

«Добрый вечер! Очень приятно вас видеть!» — сказал какой-то голос.

Бывали разные случаи в моей жизни, но такого никогда еще не было. Прямо перед распахнувшейся ставней всего шагах в двух от меня стояла женщина с зажженной восковой свечкой в руке. Высокого роста, тонкая, стройная, с красивым лицом, но такая бледная, что ее можно было принять за мраморную; только волосы и глаза были черны как ночь. На ней было длинное белое платье, не то халат какой-то; и с ее бледным лицом да в этом платье она стояла передо мною, словно привидение. Колена у меня подогнулись от страха, и я должен был схватиться за ставню, чтобы удержаться на ногах. Если бы у меня хватило силы, так я бы повернулся да и утек прочь, но я только и мог стоять да смотреть на нее.

Однако она меня скоро привела в чувство.

«Не бойтесь! — сказала она; и чудно это было, как хозяйка дома говорит такие слова разбойнику. — Я видела вас в окно из спальни, когда вы прятались вон там под деревьями, и потому сошла сюда вниз и услыхала, что вы здесь под окном. Если бы вы подождали, я бы вам отворила, но вы уже сами успели справиться».

В руке у меня еще был длинный складной ножик, которым я отпирал задвижку. Я был небрит и грязен после долгого скитанья по дорогам. Вообще вряд ли бы многим пришла охота встретиться со мною с глазу на глаз, хотя бы и средь бела дня. А эта женщина смотрела на меня так приветливо, точно я был ее любовник, пришедший на условное свидание. Взяв меня за рукав, она потянула меня в глубь комнаты.

«Что это значит, барыня? Вы со мной не больно шутите, — сказал я самым грубым голосом, — а мне его не занимать. — Если вы надо мной какую-нибудь шутку сыграть хотите, так вам первой худо будет», — добавил я, показывая нож.

«Шутить над вами я не стану. Напротив, я ваш друг и хочу вам помочь».

«Извините, барыня. Поверить вам для меня трудновато. С чего бы это вдруг вы захотели мне помогать?»

«У меня есть на то свои причины, — сказала она. И потом вдруг, засверкав своими черными глазами, — потому, — говорит, — что я его ненавижу, ненавижу! Да, ненавижу! Теперь понял?»

Вспомнилось мне, что в гостинице хозяин рассказывал, и я понял. Взглянул я в лицо их светлости и увидал, что поверить им можно. Хотелось барыне отплатить своему мужу; хотелось по самому больному месту ударить, — значит, по карману. Так хотелось ей отомстить, что не стыдно было ей даже настолько унизиться и со мной в компанию войти, лишь бы только свое желанье-то исполнить. Были и у меня неприятели, и я тоже кое-кого ненавидел, но, кажись, даже и не понимал, какова бывает настоящая ненависть, пока не увидал лицо этой барыни, освещенное восковой свечечкой.

«Теперь вы мне поверите?» — спросила она, снова ласково трогая меня за рукав.

«Точно так, ваша светлость!»

«Вы меня разве знаете?»

«Могу догадаться, кто вы есть».

«Да, о моей несчастной жизни уж, кажется, по всему графству идут разговоры. Только его одного это нисколько не заботит. На всем свете его заботит только одна вещь, и ее вы сегодня получите от него. Есть с вами мешок?»

«Нет, ваша светлость».

«Затворите ставни. Тогда никто не увидит света. Теперь вы в полной безопасности. Все слуги спят в другом флигеле. Я могу показать вам, где лежат самые драгоценные вещи. Всего вам не унести, а потому надо выбирать самое лучшее».

Комната, где я оказался, была длинная и низкая; по паркетному полу были разостланы ковры и шкуры. В разных местах стояли маленькие ящики, а по стенам висели копья, мечи и разные такие штуки, которые в музеях складывают. Были еще разные чудные одежды, привезенные из диких стран, и среди них леди нашла большой кожаный мешок.

«Спальный мешок годится, — сказала она. — Теперь идите за мною, и я покажу, где лежат медали».

Как подумаешь, так словно это все во сне было: высокая, бледная хозяйка ведет меня, ночного громилу, грабить ее собственный дом. Так бы, кажется, и прыснул со смеха от этакой диковины; только в лице у барыни было что-то такое, от чего у меня смех пропал.

Точно дух, скользила она передо мною, с зеленой восковой свечкой в руках; а я шел позади с мешком. Так мы дошли до конца комнаты. Дверь была заперта, но ключ был тут же, и она провела меня дальше. Следующая комната была небольшая и вся обвешана занавесками с картинами. Вспоминается мне, что там была нарисована охота на оленя и, как свечка-то мелькала, так оно выходило, словно и лошади и собаки скачут вокруг по стенам. Кроме того, был в этой комнате только целый ряд ореховых ящиков с медной отделкой. Крышки на них были стеклянные; и увидал я под стеклом те самые золотые медали; лежат они на красном бархате, рядами, блестят и переливаются. И некоторые из них такие большущие — с тарелку и толщиной чуть не вполдюйма. Пальцы-то у меня так и зачесались, и сейчас это я ножом под крышку.

«Погодите, — сказала она, задержав мою руку. — Вы можете достать кое-что лучшее».

«С меня и этого предовольно, сударыня. Дай бог вашей светлости за доброту за вашу»…

«Вы можете получить лучшее, — повторила она. — Разве золотые монеты стоят меньше, чем эти вещи?»

«Деньги-то, известно, лучше всего бы!»

«Так вот. Он спит как раз над нами. Нужно только подняться по лестнице. Там под его кроватью стоит ящик, и в нем столько золотых денег, что ими можно наполнить весь этот мешок».

«А как я их достану, не разбудив его?»

«Что же за беда, если он проснется! — Говоря это, она посмотрела на меня в упор. — Вы можете помешать ему крикнуть».

«Нет! Нет, сударыня, этого я не могу».

«Ну, как хотите. Судя по вашей наружности, я приняла вас за человека с твердой душой; теперь я вижу, что ошиблась. Если вы боитесь одного старика, то, конечно, вам не достать денег из-под его кровати. Вы, разумеется, лучше можете судить о своих делах, только мне кажется, что вам следовало бы выбрать для себя другое ремесло».

«Не хочу я брать убийства на свою душу».

«Вы могли бы справиться с ним, и не делая ему большого вреда. Я ни слова не говорила вам об убийстве. Деньги лежат под кроватью. Но если у вас слабое сердце, то лучше вам и не пытаться».

Так старалась она меня обработать, то соблазняя деньгами, то подсмеиваясь над моей трусостью. Наверное, я уступил бы и попытал счастья наверху; да только взглянул я ей в глаза и увидал, с какой злостью, с какой хитростью смотрит она мне в душу. И ясно мне стало, что нужен я ей для страшной мести и что не даст она мне другого исхода, как только или прикончить старика, или самому попасться. Вдруг и она почувствовала, что выдает себя. Мигом переменила она лицо и ласково мне улыбнулась. Но было слишком поздно: я уж видел, чего мне надо опасаться.

«Наверх я не пойду, — сказал я. — Все, что мне нужно, и тут есть».

Презрительно она на меня взглянула, а потом так-то просто, как ни в чем не бывало, и говорит:

«Очень хорошо. Можете взять эти медали. Я буду рада, если вы начнете с этого конца. Если их переплавить, то ведь цена им всем, вероятно, будет одинаковая. Но здесь лежат самые редкие, а потому и самые для него дорогие. Нет надобности ломать замков: если нажмете вот эту медную пуговку, то под ней окажется секретный механизм. Вот так! Возьмите сперва вот эту маленькую; она для него дороже зеницы ока».

Один ящик был уже открыт, и медальки сверкали передо мною. Я уж взял было ту, на которую она указала, как вдруг она переменилась в лице, подняла палец и шепнула:

«Тсс! Что это?»

Где-то далеко в доме слышен был легкий шум, точно кто-то шел, волоча ноги. В одну минуту она прикрыла и заперла ящик.

«Это мой муж! — шептала она. — Ничего, не тревожьтесь. Я сейчас устрою. Сюда! Живо, за шпалеры!» Она толкнула меня за раскрашенную занавеску на стене. Пустой мешок был у меня в руках. Взяв свечку, она быстро пошла в ту комнату, откуда мы раньше выходили. Со своего места я видел ее через отворенную дверь.

«Это вы, Роберт?» — крикнула она.

В конце длинной комнаты, за второй дверью, показался свет, который становился все ярче. Потом увидел я в двери лицо, большое и толстое, все в морщинах, с золотыми очками на большом горбатом носу. Чтобы лучше видеть в очки, человек этот откинул голову назад, так что нос его торчал, словно у какой-то птицы. Росту он был высокого и толстый, да халат на нем был широкий; как встал он в двери, так почти всю ее загородил. Волосы на голове были седые, курчавые, а лицо все выбрито. Губы небольшие, тонкие; мало их и видать под этаким-то носом.

Он стоял там со свечою и злобно, подозрительно глядел на жену. По одному этому взгляду было видно, что он любит ее не меньше, чем она его.

«Что там такое? — спросил он. — Еще новые капризы? Зачем вы бродите по комнатам? Отчего не ложитесь спать? "

«Я не могла заснуть», — ответила она ленивым, усталым голосом. Если была она актрисой, так, видно, не забыла еще своей науки.

«Я позволил бы себе заметить, — отвечал он с язвительной вежливостью, — что чистая совесть есть лучшая помощница сна».

«Это неправда, потому что вы-то спите очень хорошо».

«В моей жизни есть только одно обстоятельство, за которое мог бы себя упрекнуть, — сказал он, и его волосы как-то сердито нахохлились, точно перья у старого попугая. — Вы сами отлично знаете, что это такое. Моя ошибка повлекла за собою и соответствующее наказание».

«Для меня так же, как и для вас. Не забывайте этого».

«Вам-то нет причины жаловаться. Я пал, а вы возвысились».

«Возвысилась? "

«Конечно. Полагаю, вы не станете отрицать, что переменить кафе шантан на замок Маннерингов — немалый шаг вперед. Глуп я был, что извлек вас из свойственной вам сферы».

«Если вы так думаете, то почему на разведетесь?»

«Потому что скрытое несчастье лучше общественного унижения. Потому что легче страдать от своей ошибки, чем признаться в ней. А также и потому, что мне нравится держать вас у себя перед глазами и знать, что вы не можете вернуться к нему».

«Вы злодей. Вы гадкий злодей!»

«Так, так, сударыня! Я знаю ваше тайное желание, только, пока я жив, оно не исполнится. А уж если суждено тому быть после моей смерти, то, во всяком случае, я со своей стороны приму все меры, чтобы вы вернулись к нему не иначе как нищей. Вы и ваш милый Эдуард никогда не будете иметь удовольствия проматывать мои сбережения. В этом, сударыня, вы можете быть вполне уверены! Почему это окно и ставни открыты?»

«Ночь слишком душная».

«Это небезопасно. Почему вы знаете, что тут поблизости нет какого-нибудь бродяги. Разве вам неизвестно, что моя коллекция медалей — самая дорогая во всем мире? Вы и дверь не закрыли тоже. Так очень легко могут обокрасть мои ящики».

«Ведь я же тут была».

«Я знаю, что вы были; я слышал, как вы ходили в медальной комнате, а потому и спустился вниз. Что вы там делали?»

«Рассматривала медали».

«Эта любознательность есть нечто для меня новое». — Он посмотрел на нее подозрительно и пошел в следующую комнату.

Она шла рядом с ним.

В это время увидал я такое, что меня поразило. Ножик мой складной остался на крышке одного из ящиков и лежал как раз на виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула свою свечу так, что свет пришелся между ножом и глазами лорда Маннерин-га. Левой рукой взяла она нож и спрятала в складках платья. Старик переходил от одного ящика к другому (была одна минута, когда я мог схватить его за ногу), но не было никаких следов, что медали кто-нибудь трогал. Продолжая ворчать и брюзжать, он опять уполз в другую комнату.

Теперь я должен рассказать о том, что я скорее слышал, чем видел. Но клянусь вам Создателем, что говорить буду истинную правду.

Когда они вышли в другую комнату, я видел, как он поставил свечу на угол стола, а сам сел, но так, что мне уж его не было видно. Она ходила сзади него; думаю, это потому, что большая широкая тень ее двигалась по полу перед ним; значит, свечка, с которой она ходила, была за его спиной.

Опять начал он говорить о том человеке, которого называл Эдуардом, и каждое его слово было словно едкая капля купоросного масла. Говорил он тихо, и я не мог всего расслышать, но некоторые слова до меня доходили, и, должно быть, они ее как плетью хлестали. Сперва она горячо ему отвечала, потом смолкла. А он тем же спокойным, насмешливым голосом все тянул свою песню, подразнивая, оскорбляя и терзая свою жену. И даже удивительно было мне, как это она могла молча его слушать.

Вдруг слышу я, он этак резко говорит:

«Не стойте за моей спиной! Пустите воротник! Что? Смеете вы меня ударить?»

Был тут какой-то звук вроде мягкого удара, и слышу, он кричит:

«Боже мой, это кровь!»

Зашаркал он ногами, как будто хотел встать. А тут другой удар и опять его крик:

«А, чертовка!»

И затих. Только на пол что-то капало до шлепало.

Выскочил я из своей щели и кинулся в другую комнату, а самого так и трясет от страха.

Старик как-то провалился в кресле; халат его сбился кверху, точно у него на спине огромный горб вырос, голова с золотыми очками, которые все еще на носу сидели, наклонилась набок, а рот открыт, словно у мертвой рыбы. Я не видел, откуда шла кровь, но слышал, как она еще капала на пол.

За спиной старика стояла она, и свет падал прямо ей в лицо. Губы были сжаты, глаза сверкали, и на щеках даже краска появилась. Только этого-то как раз ей и не хватало, чтобы стать самой красивой из всех барынь, каких мне только на своем веку видать приходилось.

«Покончили с ним?» — спросил я.

«Да, — ответила она совсем спокойно, — теперь я с этим покончила».

«Что вы будете делать? Ведь вас осудят за убийство, это уж наверняка».

«За меня не беспокойтесь. Мне незачем жить и не все ли мне равно! Помогите мне посадить его в кресле прямо. Очень уж страшно видеть его в таком положении».

Так я и сделал, хоть и похолодел весь, как до него дотронулся. На руку мне попала кровь, и жутко мне от нее стало.

«Теперь, — сказала она, — вы можете владеть этими медалями, как всякий другой. Берите их и уходите».

«Не надо мне их! Только бы мне отсюда выбраться поскорее. Никогда я еще в такие дела не попадал».

«Вздор! — сказала она. — Вы пришли сюда за медалями, и вот они в вашем распоряжении. Почему вам их не взять? Никто ведь вам не мешает».

Мешок еще был у меня в руке. Она открыла ящик, и мы живо вместе набросали в мешок штук сотню. Все они были из одного ящика; но ждать других я уж был не в силах и бросился к окошку. После всего, что я в этом доме видел и слышал, мне казалось, что и воздух-то в нем какой-то отравленный. Глянул я назад, смотрю, стоит она— высокая, стройная, точно такая же, как в первый раз я ее увидал. Махнула она мне приветливо рукой, я ей тоже — и выпрыгнул в окно на песчаную дорожку.

Благодарю Бога, что, положа руку на сердце, могу считать себя невиновным в убийстве; но если бы я умел читать в сердце и в мыслях этой женщины, то, пожалуй, было бы иначе. Если бы я понимал, что было спрятано за ее последней улыбкой, то в доме вместо одного трупа наверное осталось два. Но в ту пору у меня в мыслях только и было, как бы поскорее удрать, да подальше. А что она мне петлю на шею надевает, — этого мне и в голову не приходило. Не успел я и пяти шагов отойти от дома по знакомой дорожке, как вдруг слышу крик, да какой! Кажется, весь приход от него проснуться мог.

Да еще, да еще!

«Разбойники! — кричит. — Убийцы! Убийцы! Помогите!»

В тихую-то ночь эти крики летели, летели и звонко разносились по всей округе. Визгом этим ужасным мне голову так и просверлило. Мигом замелькали огни, начали хлопать окна и не только в доме, что был позади, но и в службах, и на конном дворе, которые были передо мною. Как пуганый заяц, пустился я наутек по аллее, но не успел еще добежать до ворот, — слышу там стук: их кто-то запирает. Сунув мешок с медалями под кучу хвороста, попробовал я бежать через парк; но кто-то увидел меня при свете месяца, и человек шесть погнались за мною, да еще собак пустили. Залез я под терновник, скорчился там и лег, но собаки проклятые и там достали; даже и ряд был, когда набежали люди и помешали в клочки меня разорвать.

Конечно, меня схватили и потащили назад в ту комнату, откуда я только что ушел.

«Не этот ли, ваша светлость?» — спросил старший, как потом оказалось, дворецкий.

Она сидела, наклонясь над трупом и прижав платок к глазам. Обернулась она на меня и лицо сделала, что твоя ведьма. Эх, да и ловкая же актриса была эта барыня!

«Да, да! Этот самый! — закричала она. — О, злодей, жестокий злодей! Так поступить с бедным стариком!»

Был там один человек, похожий на полицейского стражника. Он положил руку мне на плечо и спросил меня: «Что на это скажете?»

«Не я это сделал, а она сама!» — крикнул я, показывая на женщину, которая смотрела прямо на меня, и хоть бы что! И глаз не опускала.

«Ну, ну! Попробуйте соврать что-нибудь поскладнее», — сказал полицейский, а один из слуг треснул меня кулаком.

«Говорю вам, что я видел, как она это сделала. Она два раза ударила его ножом. Сперва она помогла мне его обокрасть, а потом его убила».

Лакей хотел ударить меня снова, но она подняла руку:

«Не трогайте его! Закон и без нас его накажет».

«Я приму меры, ваша светлость! — сказал полицейский. — Ваша светлость изволили видеть, как было совершено преступление?»

«Да, да! Видела своими глазами. Это было ужасно! Мы услыхали шум и спустились вниз. Бедный муж мой шел впереди. Этот человек стоял у открытого ящика и, держа в руках черный кожаный мешок, бросал туда медали. Он бросился бежать мимо нас, а муж его схватил. Произошла борьба, и он дважды ударил мужа ножом. Вот, видите, у него кровь на руках. Если я не ошибаюсь, нож так и остался в теле лорда Маннеринга».

«Да взгляните вы на кровь на ее-то руках», — сказал я.

«Она держала голову его светлости, негодяй ты этакий!» — крикнул дворецкий.

«А вот и тот самый мешок, о котором ее светлость говорила, — сказал полицейский, увидав, как конюший мальчишка втащил мешок, брошенный мною при бегстве. — Тут и медали в нем есть. Этого для меня достаточно! Ночью мы его здесь будем караулить, а утром с надсмотрщиком свезем в Солсбери».

«Бедный! — сказала женщина, — я со своей стороны прощаю ему вину, которую он совершил против меня. Как знать, что довело его до преступления. Совесть и закон покарают его достаточно; и ни единым своим упреком я не хочу отягчать горькую его участь».

Я ничего и сказать не мог. Поверьте, господин, так-таки ни слова больше сказать не мог. До того меня пришибла самоуверенность этой женщины. А по молчанию моему, конечно, люди поверили, что она и правду говорит. Дворецкий да полицейский уволокли меня в погреб и заперли там на ночь.

Так вот, сударь, рассказал я вам доподлинно всю историю, как в ночь на 14 сентября 1894 года лорд Манне-ринг был убит своей женой. Быть может, вы не пожелаете и внимания обратить на мои слова, как то уже сделали сперва полицейский, а потом судья. А быть может, вы найдете в них кое-что похожее на правду, произведете дознание и навеки приобретете себе славу человека, который не боится личных неприятностей, лишь бы только правосудие восторжествовало. На вас одного вся моя надежда, сударь. Если снимете вы с меня клеймо убийцы, буду я вам предан так, как никогда один человек другому предан не был. А если вы меня покинете, так вот клянусь вам спасением души своей, что через месяц от сего числа повешусь я на оконной решетке своей камеры, и если только мертвецы могут возвращаться на землю, буду приходить я к вам каждую ночь, и не найдете вы покоя во сне.

О чем я вас прошу, — совсем простое дело. Наведите справки об этой женщине, последите за ней, узнайте о ее прошлом, разведайте, как она распоряжается деньгами, которые ей достались, и нет ли там Эдуарда, о котором я поминал. Если из всего этого вы узнаете, какова она на самом деле есть, или увидите, что история, которую я вам рассказал, чем-нибудь подтверждается, то я уверен, что ваше доброе сердце не позволит оставить меня без внимания. Я знаю, вы тогда придете и спасете невинного человека.

Иудейский наперсник

Мой ученый друг Уорд Мортимер был известен как один из лучших специалистов своего времени в области археологии Ближнего Востока. Он написал немало трудов на эту тему, два года провел в гробнице в Фивах, когда производил раскопки в Долине Царей, и, наконец, сделал сенсационное открытие, раскопав предполагаемую мумию Клеопатры во внутренней усыпальнице храма бога Гора на острове Филе. Ему, сделавшему себе к тридцати одному году имя в науке, прочили большую карьеру, и никого не удивило, когда он был выбран хранителем музея на Белмор-стрит. Вместе с этой должностью он получал место лектора в Колледже ориенталистики и доход, который снизился с общим ухудшением дел в стране, но тем не менее по-прежнему представляет собой идеальную сумму — большую настолько, чтобы служить стимулом для исследователя, но не настолько, чтобы размагнитить его.

Лишь одно обстоятельство делало положение Уорда Мортимера в музее на Белмор-стрит немного щекотливым — исключительно высокая научная репутация его предшественника. Профессор Андреас был серьезным ученым с европейским именем. Его лекции слушали студенты со всех концов света, а образцовый порядок, в котором он содержал музейную коллекцию, доверенную его заботам, стал притчей во языцех в ученых кругах.

Поэтому, когда он в возрасте пятидесяти пяти лет неожиданно отказался от своей должности и сложил с себя обязанности, которые были для него и отрадой, и средством к существованию, его решение вызвало немалое удивление. Он с дочерью съехал с удобной квартиры при музее, предназначаемой для хранителя, и в ней поселился мой неженатый друг Мортимер.

Узнав о назначении Мортимера, профессор Андреас написал ему очень любезное и лестное поздравительное письмо. Я присутствовал при их первой встрече и вместе с Мортимером совершал обход музея в тот раз, когда профессор показывал нам восхитительную коллекцию, которую он столько лет лелеял. В этом осмотре нас сопровождали дочь профессора, настоящая красавица, и молодой человек, капитан Уилсон, который, как я понял, должен был вскоре стать ее мужем. Всего в музее имелось пятнадцать залов, но лучше всех были Вавилонский, Сирийский и Центральный зал, в котором хранились иудейские и египетские древности. Профессор Андреас, спокойный, суховатый пожилой человек с чисто выбритым лицом, держался бесстрастно, но его черные глаза начинали сверкать, а на лице появлялось восторженное выражение, когда он показывал нам особенно прекрасные и редкостные экспонаты. Его рука с такой любовью задерживалась на них, что сразу было видно, как он гордится ими и как горюет теперь в глубине души, передавая их на попечение другому человеку.

Он поочередно демонстрировал нам мумии, папирусы, редкие изображения священных скарабеев, резные надписи, иудейские древности и копию знаменитого светильника о семи ветвях из иерусалимского храма, который был доставлен Титом в Рим и который покоится сейчас, как полагают некоторые, на дне Тибра. Затем профессор Андреас подошел к витрине, расположенной в самом центре зала, и склонился над стеклом в благоговейной позе.

— Для такого знатока, как вы, мистер Мортимер, тут нет ничего нового, — сказал он, — но, полагаю, вашему другу мистеру Джексону будет интересно взглянуть вот на это.

Нагнувшись над витриной, я увидел небольшой прямоугольный предмет: двенадцать драгоценных камней в золотой оправе с двумя золотыми крючками на углах. Все камни были разные и разного цвета, но одинаковой величины. По форме, порядку расположения и последовательности тонов эти камни чем-то напоминали коробку акварельных красок. На поверхности каждого камня имелась какая-то иероглифическая надпись.

— Известно вам, мистер Джексон, что значит урим и туммим?

Название было мне знакомо, но я очень смутно представлял, что это такое.

— Урим и туммим, или наперсник, — это украшенная драгоценными камнями пластинка, которую носил на груди иудейский первосвященник. Иудеи относились к этой святыне с величайшим почтением — подобное же почтение мог питать древний римлянин к «сивиллиным книгам» в Капитолии. Как видите, здесь двенадцать великолепных камней с вырезанными на них тайными знаками. Начиная с левого угла верхнего ряда, камни идут в таком порядке: сердолик, хризолит, изумруд, рубин, лазурит, оникс, сапфир, агат, аметист, топаз, аквамарин и яшма.

Я был поражен разнообразием и красотой драгоценных камней.

— Известна ли история этого наперсника? — спросил я.

— Он очень древний, и ему нет цены, — ответил профессор Андреас. — Хотя нельзя утверждать наверняка, есть много оснований считать, что это подлинный урим и туммим из иерусалимского храма, построенного Соломоном. Ни в одной европейской коллекции нет подобного сокровища. Мой друг капитан Уилсон специалист-практик по драгоценным камням, и он подтвердит, какой чистой воды эти камни.

Капитан Уилсон, мужчина со смуглым, резко очерченным лицом, стоял рядом со своей невестой по другую сторону витрины.

— Да, — коротко сказал он. — Лучших камней я не видал. А посмотрите, какая ювелирная работа! Древние достигли совершенства в искусстве… — Наверное, он хотел обратить мое внимание на отделку камней, но тут его перебил капитан Уилсон.

— Еще лучший образчик их ювелирного искусства — вот этот светильник, — проговорил он, поворачиваясь к другой витрине, и все мы разделили его восхищение резным стеблем светильника и изящно украшенными ветвями. Профессор Андреас повел нас дальше, и я с интересом непосвященного слушал пояснения этого великого знатока, рассказывающего о музейных редкостях; когда же наконец он по завершении экскурсии официально препоручил эту бесценную коллекцию заботам моего друга, я невольно пожалел профессора и позавидовал его преемнику, чья жизнь станет проходить в отправлении столь приятных обязанностей. Вскоре Уорд Мортимер удобно устроился в своей новой квартире и стал полновластным хозяином музея на Белмор-стрит.

А недели через две мой друг устроил по случаю своего назначения небольшой обед в кругу нескольких при-ятелей-холостяков. Когда гости расходились, он потянул меня за рукав и сделал знак, чтобы я задержался.

— Вы живете в двух шагах отсюда, — сказал он. (Я жил тогда в меблированных комнатах в Олбани, этом знаменитом доме на Пиккадили.)

— Останьтесь, выкурите со мной в тишине сигару. Мне очень нужно посоветоваться с вами.

Я погрузился в кресло и раскурил ароматную «матрону». Проводив последнего из своих друзей, он вернулся, сел в кресло напротив и достал из кармана домашней куртки какое-то письмо.

— Это анонимное письмо я получил сегодня утром, — начал он. — Я хочу прочесть его вам и получить от вас совет.

— Охотно его дам, если только он чего-нибудь будет стоить.

— Так вот, там написано следующее: «Милостивый государь, я бы настоятельно рекомендовал вам самым внимательным образом следить за многочисленными ценностями, доверенными вашему попечению. Я полагаю, что существующая ныне система охраны с одним-единственным ночным сторожем недостаточна. Примите меры предосторожности, пока не произошло непоправимое несчастье».

— Это все?

— Да, все.

— Ну что ж, — сказал я, — во всяком случае, очевидно, что письмо написал человек, которому известно, что ночью музей охраняет только один сторож, а знают об этом немногие.

Уорд Мортимер с загадочной улыбкой протянул мне письмо.

— Вы знаете толк в почерках? — спросил он. — Вот взгляните на это! — Он выложил на столик передо мной еще одно письмо. Сравните хвостик у «д» в словах «поздравляю» и «доверенными». И написание заглавного «Я», а так же эти точки, больше похожие на черточку, в обоих письмах!

Оба, безусловно, написаны одной рукой — правда, в первом автор пытался изменить почерк.

— А второе, — сказал Уорд Мортимер, — это поздравительное письмо, которое написал мне профессор Андреас по случаю моего назначения на должность хранителя.

Я удивленно уставился на него. Затем перевернул страницу — и точно, в конце письма стояла подпись «Мартин Андреас». Для человека, хоть мало-мальски знакомого с графологией, не могло быть никакого сомнения в том, что профессор написал своему преемнику анонимное письмо, предостерегая его от грабителей. Это было непонятно, но факт оставался фактом.

— Зачем понадобилось ему это делать? — спросил я.

— Именно этот вопрос я хотел задать вам. Раз у него появились такие опасения, почему бы ему не прийти и не высказать мне их прямо?

— Вы поговорите с ним?

— Просто не знаю, как быть. А вдруг он станет отрицать, что написал это?

— Как бы то ни было, — сказал я, — предостережение сделано в дружеском духе, и я бы на вашем месте обязательно принял его к сведению. Достаточно ли надежны теперешние меры предосторожности? Гарантируют ли они от ограбления?

— Думаю, что да. Публика допускается только с десяти до пяти, и на каждые два зала приходится по смотрителю. Они стоят в дверях между залами и держат в поле зрения все их пространство.

— А ночью?

— Как только уходят посетители, мы тотчас же закрываем большие железные ставни, которые не сможет взломать никакой грабитель. У нас опытный и добросовестный ночной сторож. Он сидит в караульной, но каждые три часа совершает обход. В каждом зале оставляется включенной на всю ночь одна электрическая лампочка.

— Не представляю, что бы можно было предпринять еще, разве что оставлять на ночь ваших дневных стражей.

— Это нам не по средствам.

— Во всяком случае, я бы обратился в полицию — пусть они поставят полицейского снаружи, на Белмор-стрит, — заметил я. — Что до письма, то я считаю так: раз автор пожелал остаться неизвестным, это его право. Может быть, в будущем разъяснится, почему он избрал столь странный образ действий.

На том наш разговор и закончился, но, вернувшись домой, я всю ночь ломал голову, пытаясь разгадать мотивы, побудившие профессора Андреаса написать своему преемнику анонимное письмо с предостережением, а в том, что письмо написал он, я был уверен так же, как если бы застал его за этим занятием. Он явно предвидел какую-то опасность для музейной коллекции. Не из-за этого ли он и отказался от должности хранителя? Но если так, почему он не решился предупредить Мортимера лично? Тщетно искал я ответа на эти вопросы, пока наконец не погрузился в тревожный сон.

Проснулся я позже обычного, разбуженный весьма необычным и энергичным способом: часов в девять утра в спальню ворвался мой друг Мортимер с выражением ужаса на лице. Обычно он являл собой образец аккуратности, но сейчас воротник у этого аккуратиста загнулся, галстук выехал наружу, а шляпа сидела на затылке. Я все понял по его безумным глазам.

— Ограблен музей?! — воскликнул я, рывком приподнимаясь в постели.

— Боюсь, что да! Те драгоценные камни! Урим и туммим! — Он проделал весь путь бегом и теперь не мог перевести дух. — Я иду в полицейский участок. Как можно скорее, Джексон, приходите в музей! Пока! — Он как угорелый выскочил из комнаты, и я услышал, как загромыхали его башмаки вниз по лестнице.

Я не заставил себя долго ждать, но по прибытии увидел, что он уже вернулся с полицейским инспектором и еще с одним пожилым джентльменом — мистером Первисом, одним из партнеров известной ювелирной фирмы «Морсон и компания». Как специалист по драгоценным камням, он всегда был готов проконсультировать полицию. Они сгрудились вокруг витрины, в которой экспонировался наперсник иудейского первосвященника. Сам наперсник был вынут и положен сверху на витринное стекло, и три головы склонились над ним.

— Вне всякого сомнения, кто-то приложил к нему руку, — говорил Мортимер. — Мне это сразу бросилось в глаза, когда я проходил сегодня утром по залу. Я осматривал наперсник вчера вечером, так что это наверняка произошло в течение ночи.

Сомнений и впрямь быть не могло: кто-то явно поработал над наперсником. Оправы четырех камней верхнего ряда — сердолика, хризолита, изумруда и рубина — были шероховаты и зазубрены, как будто кто-то скоблил их. Камни остались в своих гнездах, но прекрасная ювелирная отделка, которой мы восхищались совсем недавно, была грубо повреждена.

— Сдается мне, кто-то пытался выковырять камни, — предположил полицейский инспектор.

— Боюсь, не только пытался, но и преуспел, — сказал Мортимер. — Думается мне, эти четыре камня — искусная подделка. На место подлинных камней вставлены фальшивые.

Очевидно, эта же мысль пришла в голову и эксперту-ювелиру, так как он внимательно рассматривал камни через лупу. Затем он подверг их нескольким испытаниям и наконец с довольным видом повернулся к Мортимеру.

— Могу вас поздравить, сэр, — с искренней радостью сказал он. — Я ручаюсь своей репутацией, что все четыре камня подлинные и удивительной чистоты.

Испуганное лицо моего бедного друга просветлело, и из его груди вырвался глубокий вздох облегчения.

— Слава богу! — воскликнул он. — Только непонятно, что же тогда было нужно вору?

— Вероятно, он хотел взять камни, но ему помешали.

— В этом случае логичнее предположить, что он вынимал бы их по одному, но все камни здесь, хотя оправа отогнута и их легко было вынуть из гнезда.

— Да, все это в высшей степени странно, — произнес инспектор. — Никогда не слыхал ни о чем подобном. Давайте теперь допросим сторожа.

Позвали сторожа, мужчину с солдатской выправкой и честным лицом, которого этот случай, похоже, обеспокоил не меньше, чем Уорда Мортимера.

— Нет, сэр, я не слышал ни одного звука, — ответил он на вопрос инспектора. — Как всегда, я четыре раза обошел залы, но не заметил ничего подозрительного. Вот уже десять лет, как я тут работаю, но ничего такого раньше не случалось.

— Через окно вор не мог залезть?

— Никак не мог, сэр.

— А проскользнуть мимо вас в дверь?

— Нет, сэр; я покидал свой пост у входа, только когда совершал обход.

— Каким еще путем можно попасть в музей?

— Через дверь из квартиры мистера Уорда Мортимера.

— Ночью эта дверь заперта, — пояснил мой друг. — И прежде чем добраться до нее, злоумышленник должен был бы также проникнуть с улицы через входную дверь ко мне в квартиру.

— Как насчет ваших слуг?

— У них совершенно отдельное помещение.

— Так, так, — заключил инспектор, — дело очень темное. Однако же, уверяет мистер Первис, похищения не было.

— Я готов поклясться, что эти камни — подлинные.

— Итак, дело, похоже, сводится к злоумышленному причинению вреда. Тем не менее я бы очень хотел облазить здесь все помещения и посмотреть, не оставил ли ваш ночной посетитель каких-нибудь следов.

Его расследование, весьма тщательное и умелое, продолжалось все утро, но в конечном счете так ничего и не дало. Он обратил внимание на то, что в залы можно проникнуть еще двумя способами, не принятыми нами в расчет: из подвала через люк в коридоре и из чулана наверху через световое окно в потолке того самого зала, где орудовал незваный гость. Поскольку и в подвал, и в чулан вор мог попасть только в том случае, если он уже проник внутрь запертого помещения, практического значения это все равно не имело. Кроме того, слой пыли в подвале и на чердаке убедил нас в том, что ни одним из этих путей вор не воспользовался. В конце осмотра мы знали не больше, чем в начале. Кто, каким образом и зачем повредил оправу четырех драгоценных камней, так и осталось полной загадкой без единого ключа к ее решению.

Мортимер решил воспользоваться единственной имевшейся у него возможностью пролить свет на это дело. Предоставив полиции продолжать тщетные поиски, он пригласил меня сразу же отправиться вместе с ним к профессору Андреасу. Захватив с собой оба письма, Мортимер намеревался в открытую обвинить своего предшественника в том, что это его рукой написано анонимное предупреждение, и потребовать, чтобы он объяснил, как мог он столь точно предвидеть то, что произошло в действительности. Профессор жил на небольшой вилле под Лондоном, в местечке Аппер-Норвуд, но служанка сказала, что хозяин уехал. Видя разочарование на наших лицах, она спросила, не хотим ли мы поговорить с мисс Андреас, и проводила нас в скромно обставленную гостиную.

Я уже упомянул мимоходом, что дочь профессора была настоящая красавица — высокая и стройная девушка со светлыми волосами и нежной кожей того оттенка, который французы называют «матовым» и который напоминает цвет самых светлых лепестков чайной розы. Однако, когда она вошла, я был поражен тем, как сильно она изменилась за каких-нибудь полмесяца. Ее юное личико осунулось, блестящие глаза потухли, затуманенные тревогой.

— Отец в Шотландии, — сказала она. — Он переутомился и слишком много переживал. Уехал он только вчера.

— У вас самой, мисс Андреас, утомленный вид — заметил мой друг.

— Я так волновалась за отца.

— Вы можете дать мне его адрес в Шотландии?

— Да, он гостит у брата, преподобного Дэвида Андреаса. Его адрес: Ардроссан, Арран-виллас, один.

Уорд Мортимер записал адрес, и мы ушли, ничего не сказав о цели нашего визита. Вечером мы вернулись на Белмор-стрит в таком же полном неведении, в каком пребывали утром. Нашим единственным ключом к разгадке случившегося было письмо профессора, и мой друг решил завтра же ехать в Ардроссан и узнать всю правду про анонимное письмо, но тут случилось новое происшествие, которое изменило наши планы.

Назавтра меня чуть свет разбудил легкий стук в дверь моей спальни. Это был посыльный с запиской от Мортимера.

— Приходите, — гласила записка. — Дело приобретает все более странный оборот.

Явившись на его зов, я застал Мортимера возбужденно расхаживающим взад и вперед по Центральному залу, в то время как старый солдат, охраняющий музей, стоял навытяжку в углу.

— Дружище Джексон, — воскликнул Мортимер, — как же я рад, что вы пришли! Тут происходят совершенно необъяснимые вещи.

— Так что же случилось?

— Вот взгляните, — сказал он, махнув рукой в сторону витрины, где лежал наперсник.

Я взглянул — и не смог сдержать возгласа удивления. Теперь и у среднего ряда драгоценных камней была повреждена оправа точно так же, как у верхнего. Кто-то грубо приложил руку к восьми камням из двенадцати. У четырех нижних камней оправа была ровной и гладкой. У всех остальных — неровной и зазубренной.

— Камни не подменили? — спросил я.

— Нет, я уверен, что эти четыре из верхнего ряда — те же, которые признал подлинными эксперт. Вчера я обратил внимание на это маленькое светлое пятнышко сбоку у изумруда. Раз воры не подменили верхние камни, не думаю, чтобы они подменили средние. Значит, вы ничего не слышали, Симпсон?

— Нет, сэр, — ответил сторож. — Но когда я делал на рассвете очередной обход, я специально подошел посмотреть на эти камни и сразу увидел, что кто-то их трогал. Тогда я кликнул вас, сэр, и сообщил вам об этом. Ночью я делал обходы и не видел ни души, не слыхал ни единого звука.

— Пойдемте позавтракаем, — предложил Мортимер и проводил меня в свои личные апартаменты. — Ну, что вы об этом думаете, Джексон? — спросил он.

— Это самая бессмысленная, пустая и дурацкая затея, о которой я когда-либо слышал. На такое способен только маньяк.

— Можете ли вы выдвинуть какую-нибудь гипотезу?

— Мне пришла в голову любопытная мысль.

— Послушайте, ведь этот предмет — иудейская реликвия, очень древняя и почитаемая священной, — сказал я. — А что, если это дело рук антисемитов? Предположим, какой-нибудь антисемит-фанатик решил осквернить…

— Нет, нет, нет! — воскликнул Мортимер. — Эта версия никуда не годится! Такой фанатик мог бы в своем безумии не остановиться перед уничтожением иудейской реликвии, но с какой стати стал бы он так тщательно обцарапывать оправу вокруг этих камней, что ночи ему хватало только на четыре камня? Нам нужна подлинная разгадка, и найти ее должны мы сами, потому что наш инспектор, боюсь, плохой помощник в этом деле. Прежде всего, что вы думаете о Симпсоне, нашем стороже?

— У вас есть какие-нибудь основания подозревать его?

— Никаких, помимо того, что это единственный человек, который остается ночью в музее.

— Но зачем ему заниматься столь бессмысленной порчей? Ничего ведь не украдено. У него нет мотива.

— Мания?

— Нет, с головой у него все в порядке, готов поручиться.

— Есть у вас еще кто-нибудь на примете?

— Вот вы, например. Вы случайно не страдаете сомнамбулизмом?

— Боже упаси!

— Тогда я сдаюсь.

— А я — нет, и у меня есть план, который поможет нам докопаться до истины.

— Наведаться к профессору Андреасу?

— Нет, мы найдем разгадку ближе, чем в Шотландии. Знаете, что мы с вами сделаем? Помните то окно в потолке центрального зала? Мы включим в зале все электрические лампочки, а сами станем наблюдать из чулана, и загадка разрешится. Если наш таинственный гость за один раз справляется с четырьмя камнями, есть все основания считать, что сегодня ночью он вернется, чтобы завершить свою работу.

— Превосходно! — воскликнул я.

— Мы сохраним этот план в тайне и не будем ничего говорить ни полицейским, ни Симпсону. Составите мне компанию?

— С величайшим удовольствием, — сказал я. На том и порешили.

В десять вечера я вернулся в музей на Белмор-стрит. Мортимер, как я заметил, с трудом сдерживал нервное возбуждение, но было слишком рано начинать наше ночное дежурство, так что мы еще около часа пробыли у него в квартире, обсуждая всевозможные версии объяснения странной истории, тайну которой мы собирались разгадать. Наконец уличный шум — громыхание многочисленных фиакров и торопливое шарканье ног прохожих — стал стихать: расходились по домам последние запоздалые любители развлечений. Было около полуночи, когда мы отправились — Мортимер впереди, а я следом — в чулан над центральным залом музея.

Мортимер уже побывал тут днем и постелил на пол мешковину, поэтому мы могли удобно расположиться и следить за тем, что будет происходить в музее. Стекло в окне не было матовым, но на нем накопилось столько пыли, что человек, который посмотрел бы вверх из зала, ни за что бы не заметил, что за ним наблюдают. Мы очистили стекло от пыли по углам, и через эти глазки хорошо просматривался весь зал, что находился под нами. В холодном белом свете электрических ламп все предметы в зале обрели особую четкость и резкость очертаний, и я мог разглядеть содержимое различных витрин в мельчайших подробностях.

Подобное ночное бдение весьма поучительно в познавательном отношении, так как тут уж волей-неволей внимательно разглядишь и те предметы, мимо которых обычно проходишь без особого интереса. Прильнув к своему маленькому глазку, я подолгу изучал каждый экспонат, начиная от огромного футляра для мумии, прислоненного к стене, и кончая теми драгоценными камнями, из-за которых мы очутились здесь и которые сверкали и переливались сейчас в своей стеклянной витрине прямо под нами. В многочисленных витринах этого зала блестело там и сям немало драгоценных камней в золотой оправе, но ни один из них не горел так ярко, как эта великолепная дюжина, составлявшая вместе урим и туммим. Я поочередно рассматривал надгробные изображения из Сикары, фризы из Карнака, статуи из Мемфиса и надписи из Фив, но мой взгляд постоянно возвращался к этой восхитительной иудейской реликвии, а мысли — к окутывающей ее странной тайне. Я как раз размышлял о ней, когда мой товарищ вдруг глубоко вздохнул и судорожно сжал мне руку. В тот же миг я увидел, что привело его в такое возбуждение.

Как я уже сказал, у стены, справа от входа (справа, глядя от нас, а для входящего слева), стоял большой футляр для мумии. И вот, к нашему невыразимому изумлению, он начал медленно-медленно открываться. Крышка постепенно, едва заметно отодвигалась, и появившаяся с краю черная щель становилась все шире и шире. Делалось это с величайшей осторожностью, почти незаметно для глаз. Мы, затаив дыхание, наблюдали, как в проеме появилась белая рука, отодвигающая раскрашенную крышку, потом — другая и наконец показалось лицо — лицо, знакомое нам обоим! Это был профессор Андреас. Крадучись, выскользнул он из футляра для мумии, как лиса из своей норы; беспрерывно озираясь, он сделал один шаг, замер, сделал другой, само воплощение хитрости и осторожности. Вот опять какой-то звук, донесшийся с улицы, заставил его застыть в неподвижности, и он долго стоял, весь превратясь в слух, готовый метнуться обратно в укрытие. Затем снова двинулся вперед — на цыпочках, очень, очень осторожно и медленно. Добравшись до витрины в центре зала, он достал из кармана связку ключей, отпер витрину, вынул иудейский наперсник и, положив его на стекло перед собой, принялся ковырять его каким-то маленьким блестящим инструментом. Поскольку стоял он прямо под нами, его склоненная голова закрывала от нас наперсник, но по движению его руки мы могли догадаться, что он завершает начатое: странным образом повреждает оправу камней нижнего ряда.

По неровному, тяжелому дыханию моего спутника и подергиванию его руки, по-прежнему сжимавшей мое запястье, я понял, каким яростным негодованием пылает его сердце при виде акта вандализма, совершаемого человеком, от которого он меньше всего этого ожидал. Тот, кто каких-то две недели назад благоговейно склонялся над этой уникальной реликвией и внушал нам, какая это древняя и неприкосновенная святыня, теперь самым возмутительным образом сам же и осквернял ее. Это было невозможно, немыслимо — и тем не менее там, внизу, в ярком свете электричества, стояла знакомая темная фигура с сосредоточенно опущенной седой головой и дергающимся локтем! Какая же бездна нечеловеческого лицемерия, злобы и ненависти к своему преемнику должна скрываться за этими зловещими ночными трудами! Думать об этом было мучительно, а уж видеть своими глазами — просто ужасно. Даже я, не наделенный остротой чувств ценителя и знатока древностей, не мог без боли смотреть на это преднамеренное повреждение столь древней реликвии. Поэтому я испытал большое облегчение, когда мой друг потянул меня за рукав, давая знак следовать за ним. Мы потихоньку выбрались из чулана и проскользнули в его квартиру. Пока он не оказался у себя, Мортимер не проронил ни слова, но по его возбужденному лицу я понял, в каком он ужасе.

— Гнусный вандал! — воскликнул он. — Кто бы мог поверить?

— Поразительно!

— Это злодей или сумасшедший — одно из двух. И очень скоро мы увидим, кто именно. Идемте, Джексон, и узнаем подоплеку этой темной истории.

Из его квартиры вела в музей дверь, расположенная в конце коридора. Он бесшумно отпер эту дверь ключом, предварительно сняв ботинки (я последовал его примеру). Крадясь из зала в зал, мы добрались наконец до просторного главного зала, над центральной витриной которого по-прежнему склонялась фигура профессора, занятого своим черным делом. Ступая так же осторожно, как недавно ступал он сам, мы приблизились к нему, но как тихо мы ни подкрадывались, застать его совсем врасплох нам не удалось. Когда до него оставалось еще ярдов десять, он резко обернулся и, хрипло вскрикнув от ужаса, бросился прочь.

— Симпсон! Симпсон! — возвопил Мортимер, и вдалеке, в конце анфилады залов с горящими электрическими лампочками над дверьми, вдруг появилась крепкая фигура старого солдата. Профессор Андреас тоже увидел его и с жестом отчаяния остановился. В тот же миг мы с Мортимером схватили его под руки.

— Да, да, джентльмены, — проговорил он, часто и тяжело дыша. — Я пойду с вами. К вам, мистер Уорд Мортимер, если позволите. Мне, наверное, следует объясниться.

Негодование моего товарища было так велико, что он, как я заметил, не стал отвечать, боясь сорваться. Мы двинулись вперед; Мортимер и я с обеих сторон конвоировали профессора, а удивленный сторож замыкал шествие. Когда мы проходили мимо разоренной витрины, Мортимер остановился и осмотрел наперсник. У одного из драгоценных камней нижнего ряда оправа уже была отогнута, как у камней двух верхних рядов. Мой друг с яростью уставился на своего пленника.

— Как вы могли! — воскликнул он. — Как вы могли!

— Это ужасно, ужасно! — вымолвил профессор. — Я понимаю ваши чувства. Отведите меня к себе.

— Нельзя оставить это валяться на поверхности! — проговорил Мортимер. Он взял наперсник со стекла витрины и осторожно понес его в руке, а я пошел сбоку от профессора — так полицейский сопровождает преступника. Мы проследовали в квартиру Мортимера, оставив ошеломленного старого солдата на свой лад осмысливать происшедшее. Профессор опустился в кресло Мортимера, и лицо его стало таким мертвенно-бледным, что в ту минуту все наше негодование уступило место тревоге. Бокал крепкого бренди помог вернуть его к жизни.

— Ну вот, теперь мне лучше! — выговорил он. — Испытания последних нескольких дней совсем подорвали меня. Уверен, дольше бы я не выдержал. Это кошмар, чудовищный кошмар — чтобы меня задержали как ночного грабителя в музее, который так долго был собственным моим детищем! И вместе с тем я не могу винить вас. Вы не могли поступить иначе. Я все время надеялся, что успею довести дело до конца, прежде чем меня выследят. Сегодняшняя ночь была бы последней.

— Как вы попали внутрь?

— Через дверь вашей квартиры, простите за бесцеремонность. Но цель оправдывала это. Цель оправдывала и все остальное. Когда вы узнаете всю правду, вы не будете сердиться — во всяком случае, не будете сердиться на меня. У меня был ключ от вашего черного хода и ключ от двери, ведущей от вас в музей. Я забыл отдать их при отъезде. Так что сами видите, мне не составляло труда проникать в музей. Я приходил пораньше, пока на улице не схлынула толпа пешеходов. Забирался в футляр для мумии и прятался туда всякий раз, когда Симпсон совершал обход. Мне было издалека слышно, как он приближается. Уходил я тем же путем, каким являлся.

— Вы рисковали.

— Мне ничего не оставалось.

— Но почему? Что все-таки вами двигало? Чтобы вы — вы! — занимались подобными вещами! — Мортимер укоризненно показал на лежавший перед ним на столе наперсник.

— Я не мог придумать ничего другого. Сколько я ни ломал голову, у меня не было иного выбора. В противном случае пришлось бы пройти через ужасный публичный скандал и омрачить горем нашу частную жизнь. Я действовал, исходя из лучших побуждений, сколь невероятными ни покажутся вам мои слова; единственное, о чем я вас прошу, — внимательно выслушайте меня, чтобы я мог доказать это.

— Я выслушаю все, что вы можете сказать, прежде чем предпринимать какие-либо дальнейшие шаги, — сурово проговорил Мортимер.

— Я не намерен ничего скрывать и поведаю вам все свои тайны. Всецело полагаюсь на ваше великодушие, как бы ни решили вы распорядиться фактами, которые я вам сообщу.

— Основные факты мы уже знаем.

— И притом ничего не понимаете. Позвольте мне начать с событий, происшедших несколько недель тому назад, и я все вам объясню. Поверьте, мой рассказ — чистая и неприкрашенная правда.

Вы знакомы с человеком, который называет себя капитаном Уилсоном. Я говорю «называет себя», поскольку теперь у меня есть основания считать, что это не настоящее его имя. Я отнял бы у вас слишком много времени, если бы стал описывать все уловки и ухищрения, при помощи которых он вкрался ко мне в доверие, снискал мое дружеское расположение и вскружил голову моей дочери. Он явился с рекомендательными письмами от моих иностранных коллег, что обязывало меня отнестись к нему с вниманием. А затем, благодаря своим собственным достоинствам — весьма значительным, — он сумел стать желанным гостем у меня дома. Когда я узнал, что он покорил сердце моей дочери, меня, может быть, покоробила быстрота, с которой это произошло, но сам факт ничуть не удивил: со своей обаятельной манерой держать себя и вести беседу он обратил бы на себя внимание в любом обществе.

Он очень интересовался древностями Востока, и его знание предмета вполне оправдывало такой интерес. Бывая вечером у нас в гостях, он частенько просил позволения пройти в музей, чтобы иметь возможность одному, без публики, осмотреть те или иные экспонаты. Как вы можете представить себе, я, сам энтузиаст, с сочувствием относился к подобным просьбам и не удивлялся постоянству его визитов. После же помолвки с Элиз он стал бывать у нас практически каждый вечер и обычно час или два посвящал музею. Теперь он пользовался им свободно, и, если вечером я отлучался из дома, музей оставался в полном его распоряжении. И так продолжалось вплоть до моего ухода с поста хранителя и отъезда в Норвуд, где я рассчитывал засесть на досуге за серьезный труд, замысел которого давно вынашивал.

Вскоре после этого — может быть, через неделю — у меня впервые открылись глаза на подлинный характер и моральный облик человека, которого я столь неблагоразумно ввел в свою семью. Случилось это благодаря письмам моих заграничных ученых друзей, их которых я понял, что рекомендательные письма от них — подделка. В ужасе от этого открытия я спросил себя: каким мотивом мог первоначально руководствоваться этот человек, прибегая к столь изощренному обману? Я слишком беден, чтобы вызывать интерес охотника за богатыми невестами. Зачем же тогда он явился? Тут я вспомнил, что моему попечению были поручены некоторые из самых драгоценных камней в Европе. Вспомнил я и то, под какими хитроумными предлогами знакомился этот человек с запорами витрин, в которых они хранились. Это же мошенник, замысливший грандиозное ограбление! Что мог бы я сделать, чтобы, не раня свою собственную дочь, до безумия влюбленную в него, помешать осуществлению любых его преступных намерений? Мой план не отличался тонкостью, но ничего лучшего я придумать не мог. Если бы я написал вам письмо от своего собственного имени, вы, естественно, попросили бы меня сообщить подробности, чего я делать не хотел. Поэтому я послал вам анонимное письмо, в котором предупреждал вас, чтобы вы были начеку.

Надо вам сказать, что мой переезд с Белмор-стрит в Норвуд не сказался на частоте визитов этого человека, полюбившего, как мне кажется, мою дочь любовью искренней и беззаветной. Что до нее, то я бы поверить не мог, что женщина может до такой степени подпасть под влияние мужчины. Похоже, она всецело подчинилась его более сильной воле. Я не подозревал, как крепка их любовь и велико доверие друг к другу, вплоть до того вечера, когда мне впервые открылось его истинное лицо. Я распорядился, чтобы его проводили, когда он придет, не в гостиную, а прямо ко мне в кабинет. Там я в резкой форме сказал ему, что мне все о нем известно, что я принял меры к тому, чтобы сорвать его планы, и что ни я, ни моя дочь не желаем его больше видеть. Слава богу, добавил я, что я разоблачил его, прежде чем он успел причинить вред той драгоценной коллекции, сохранение которой было делом моей жизни.

Это человек поистине железной выдержки. Не выказав ни тени удивления или обиды, он с серьезным и внимательным видом выслушал меня до конца. Затем, ни слова не говоря, он подошел к двери и позвонил.

— Попросите мисс Андреас не отказать в любезности прийти сюда, — сказал он слуге.

Вошла моя дочь, и этот человек закрыл за ней дверь. Потом он взял ее руку в свою.

— Элиз, — заговорил он, — ваш отец только что обнаружил, что я негодяй. Теперь он знает то, что вы знали раньше.

Она молча слушала.

— Он говорит, что мы должны навеки расстаться, — продолжал он.

Она не отняла руки.

— Останетесь вы верны мне или откажете мне в своем добром влиянии — последнем, которое еще способно изменить мою жизнь?

— Джон, — с жаром воскликнула она, — я никогда не покину вас! Никогда, никогда, пусть даже против вас ополчится целый свет!

Тщетно я уговаривал и умолял ее. Мои уговоры и мольбы были совершенно напрасны. Вся ее жизнь была отдана этому мужчине, стоявшему передо мной. Моя дочь, джентльмены, — это единственное любимое существо, оставшееся у меня, и мне стало мучительно больно, когда я увидел, что бессилен спасти ее от гибели. Моя беспомощность, по-видимому, тронула этого человека, который был причиной моего несчастья.

— Может быть, дела не так уж плохи, сэр, как вам кажется, — сказал он спокойным и ровным голосом. — Моя любовь к Элиз достаточно сильна, чтобы спасти даже человека с таким прошлым, как у меня. Не позже как вчера я обещал ей, что больше никогда в жизни не совершу поступка, которого ей пришлось бы стыдиться. Я решился на это, и не было еще случая, чтобы я не выполнил своего решения.

В том, как он говорил, чувствовалась убежденность. Закончив, он опустил руку в карман и вынул небольшую картонную коробочку.

— Сейчас я представлю доказательство своей решимости, — снова заговорил он. — Вот, Элиз, первые плоды вашего спасительного влияния на меня. Вы не ошиблись, сэр, предположив, что я вынашивал замыслы похищения драгоценных камней, порученных вашим заботам. Подобные авантюры привлекали меня не только ценностью трофея, но и своей рискованностью. Эти знаменитые древние драгоценные камни иудейского первосвященника представляли собой вызов моей смелости и изобретательности. Я решил завладеть ими.

— Об этом я догадывался.

— Вы не догадывались только об одном.

— О чем же?

— Что я завладел ими. Вот они — в этой коробке.

Он открыл коробку и высыпал ее содержимое на край моего письменного стола. Я взглянул — и волосы зашевелились у меня на голове, мороз побежал по коже. Передо мной лежали двенадцать великолепных квадратных камней с вырезанными на них тайными письменами. Без сомнения, это были драгоценные камни, составлявшие урим и туммим.

— Боже мой! — воскликнул я. — Как же вас не схватили за руку?

— Я подменил их двенадцатью другими, сделанными по моему специальному заказу; поддельные камни изготовлены с такой тщательностью, что на глаз их не отличить от оригиналов.

— Значит, в витрине музея — фальшивые? — вскричал я.

— Вот уже несколько недель.

Воцарилось молчание. Моя дочь побледнела от волнения, но по-прежнему держала этого человека за руку.

— Вот видите, Элиз, на что я способен, — вымолвил он.

— Я вижу, что вы способны на раскаяние и возвращение взятого, — ответила она.

— Да, благодаря вашему влиянию! Я оставляю, сэр, эти камни в ваших руках. Поступайте с ними, как знаете. Но помните: что бы вы ни предприняли против меня, вы предпримете это против будущего мужа вашей единственной дочери. Скоро вы получите от меня весточку, Элиз. Никогда больше не причиню я боль вашему нежному сердцу, — и с этими словами он вышел из комнаты и покинул дом.

Я попал в ужаснейшее положение. У меня на руках оказались эти драгоценные реликвии, но как мог бы я вернуть их без скандала и разоблачения? Слишком хорошо зная глубокую натуру своей дочери, я понимал, что не смогу разлучить ее с этим человеком, которому она беззаветно отдала свое сердце. Я даже не был уверен, правильно ли было бы разлучать ее с ним, раз она оказывала на него столь благотворное влияние. Как бы я мог разоблачить его, не ранив при этом дочь, да и следует ли его разоблачать, после того как он добровольно доверил мне свою судьбу? Я долго думал и наконец пришел к решению, которое, возможно, кажется вам глупым, но которое, доведись мне начинать сначала, я все равно принял бы вновь, так как считаю этот образ действий лучшим из того, что можно было предпринять.

Моя идея состояла в том, чтобы вернуть камни тайком от всех. Со своими ключами я мог попадать в музей в любое время, а в том, что мне удастся избежать встречи с Симпсоном, я был уверен: мне были известны часы его обходов и все его привычки. Я решил никого не посвящать в свои планы, даже дочь, которой сказал, что собираюсь погостить у брата в Шотландии. Мне требовалась полная свобода действий на несколько ночей, так, чтобы никто не расспрашивал меня, куда я иду и когда вернусь. Для этого я тогда же снял комнату на Хардинг-стрит, сказав хозяевам, что я репортер и буду очень поздно ложиться и поздно вставать.

В тот же вечер я пробрался в музей и заменил четыре камня. Это оказалось трудным делом и заняло у меня целую ночь. Когда Симпсон делал обход, я, заслышав шаги, каждый раз прятался в футляр для мумии. Я немного знаком с ювелирным делом, но оказался куда менее искусным ювелиром, чем похититель. Он совершенно не повредил оправу, так что никто и не заметил разницы. Моя же работа была грубой и неумелой. Но я рассчитывал на то, что наперсник не станут разглядывать очень тщательно, а если и заметят, что оправа повреждена, то уже после того, как я выполню задуманное. Следующей ночью я заменил еще четыре камня. А сегодня я завершил бы свои труды, если бы не это злополучное происшествие, из-за которого я вынужден открыть вам столько из того, что хотел бы сохранить в тайне. Но пойдет или нет дальше что-либо из рассказанного вам мною, зависит, джентльмены, от вашего чувства чести и сострадания. Мое собственное счастье, будущее моей дочери, надежда на исправление этого человека — все это зависит от вашего решения.

— И оно таково: все хорошо, что хорошо кончается, — сказал мой друг, вся эта история закончится здесь и сразу. Завтра неплотные оправы укрепит опытный ювелир, и так минует самая большая опасность, которой когда-либо подвергался урим и туммим со времени разрушения иерусалимского храма. Вот вам моя рука, профессор Андреас, — я могу только надеяться, что при подобных же обстоятельствах мне удалось бы действовать так же бескорыстно и самоотверженно.

Совсем коротенький эпилог. Через месяц Элиз Андреас вышла замуж за человека, чье имя, имей я бестактность назвать его, мои читатели узнали бы как одно из самых известных ныне и заслуженно почитаемых. Но, сказать по правде, этими почестями он всецело обязан кроткой девушке, сумевшей вытянуть его из темной бездны, откуда возвращаются немногие.

История одной любви

Около сорока лет тому назад в одном английском городе жил некий господин Паркер; по роду своих занятий он был комиссионер и нажил себе значительное состояние. Дело свое он знал великолепно, и богатство его быстро увеличивалось. Под конец он даже построил себе дачу в живописном месте города и жил там со своей красивой и симпатичной женой. Все, одним словом, обещало Паркеру счастливую жизнь и неомраченную бедствиями старость. Единственная неприятность в его жизни заключалась в том, что он никак не мог понять характера своего единственного сына. Что делать с этим молодым человеком? По какой жизненной дороге его пустить? Этих вопросов Паркер никак не мог разрешить. Молодого человека звали Джордж Винцент. Это был, что называется, трагический тип. Он терпеть не мог городской жизни с ее шумом и суматохой. Не любил он также и торговой деятельности: перспектива больших барышей его совсем не прельщала. Он не симпатизировал ни деятельности своего отца, ни образу его жизни. Он не любил сидеть в конторе и проверять книги.

Но это отвращение к торговым делам не было следствием порочности или лени, оно было следствием характера, являлось чем-то прирожденным. В других отношениях молодой человек был предприимчив и энергичен. Так, например, он очень любил музыку и обнаруживал недюжинные музыкальные способности. Он с успехом изучал языки и недурно рисовал. Короче говоря, это был человек с артистическим темпераментом, и характер у него, соответственно этому, был нервный и неровный. Живи Джордж Винцент в Лондоне, он встретил бы сотни подобных себе людей. Он нашел бы также себе подходящее занятие, стал бы заниматься критикой, литературой или чем-нибудь вроде этого. Но здесь, в провинциальном городе, в обществе торговцев хлопком, юноша чувствовал себя совершенно одиноким. Отец, наблюдая за ним, покачивал головой и выражал сомнение в его способности продолжать торговое дело.

Манеры у молодого человека были мягки, в обращении со знакомыми он был сдержан, но зато в обращении со своими немногочисленными друзьями был очень общителен. Мягкий по характеру, он, однако, не выносил того, что казалось ему несправедливостью; в таких случаях он выходил из себя.

Одним словом, Джордж Винцент Паркер представлял собой тип, которому деловые, практические люди не сочувствуют.

Но зато хорошо известно, что именно к таким поэтическим юношам благоволят женщины. В этих артистах есть что-то беспомощное, какой-то призыв к симпатии, и женское сердце всегда откликается на этот призыв. И что всего замечательнее, — чем сильнее, чем энергичнее женщина, тем скорее она идет навстречу чувству этого рода.

Мы не знаем, сколько утешительниц имел этот юный, спокойный дилетант и были ли у него эти утешительницы, но история одной любви дошла до нас во всех подробностях.

Однажды Джордж Винцент был на музыкальном вечере в доме одного доктора, и тут он впервые встретился с мисс Мэри Гровз. Она приходилась доктору племянницей и приехала в город погостить. Постоянно же она жила при дедушке, которому было уже восемьдесят лет. Несмотря, однако, на этот преклонный возраст, старик был чрезвычайно энергичен, лично занимался хозяйством (он был помещик) и, кроме того, занимал судейскую должность.

После спокойной и уединенной жизни в деревенском доме городская жизнь пришлась по душе молоденькой и красивой девушке. Молодой музыкант с утонченными манерами понравился ей. В его внешности и манерах было что-то романтическое, а это, как известно, нравится молодым особам. Что касается Джорджа Винцента, то ему нравилась в молодой девушке ее деревенская свежесть и то, что она ему симпатизировала. Между молодыми людьми возникла дружба. Прежде чем молодая девушка успела вернуться в деревню, дружба эта перешла в любовь, и они поклялись друг другу в верности. Но эта помолвка не находила сочувствия в родственниках с обеих сторон. Старого Паркера в это время не было уже на свете. Он умер и оставил своей жене значительное состояние, но сын тем не менее должен был найти себе какое-нибудь занятие и работать. Между сыном и матерью часто происходили на этой почве ссоры.

Мэри Гровз принадлежала к дворянству. Родственники ее, со старым помещиком во главе, не соглашались на ее брак с молодым человеком, у которого был такой странный вкус и характер.

История тянулась таким образом целых четыре года. За все это время молодые люди постоянно переписывались, но редко встречались. Наконец Джорджу Винценту исполнилось двадцать пять лет, а его невесте двадцать три. А свадьба все отдалялась и отдалялась. Наконец девушка уступила настояниям родственников и постоянство ее поколебалось. Она решила прервать отношения со своим женихом. Тон писем ее переменился, да и в письмах стали появляться фразы и намеки, тон которых заставил молодого человека насторожиться. Он уже заранее чувствовал, что ему готовили какой-то удар.

Двенадцатого августа она написала ему, что познакомилась с молодым пастором. Мэри прибавляла, что она никогда не встречала таких очаровательных людей, каким был этот пастор.

«Он гостил у нас, — писала она. — Дедушка, кажется, хочет, чтобы я вышла за него замуж, а я едва ли пойду на это».

Эта фраза, несмотря на слабые слова утешения, страшно взволновала молодого Винцента Паркера. Мать его говорила потом, что, получив это письмо, он впал в ужасное уныние. Родственники его, впрочем, не обратили на это обстоятельство внимания, так как Винцент был вообще склонен к меланхолии и на все события глядел с самой пессимистической точки зрения.

На следующий день молодой человек получил от своей невесты другое письмо, уже в более решительном тоне. Оно гласило:

«Мне нужно сказать вам многое, и я намереваюсь сказать вам это теперь же. Дедушка нашел ваши письма и страшно рассердился. Он недоволен тем, что мои отношения с вами мешают браку с пастором. Я хочу, чтобы вы мне вернули мое слово. Это нужно для того, чтобы я имела право сказать дедушке, что я свободна. Если вы меня хоть немного любите, не сердитесь на меня за это; я сделаю все от себя зависящее, чтобы не выйти замуж за пастора».

Это второе письмо произвело на молодого человека потрясающее действие. Он впал в такое состояние, что мать должна была вызвать знакомого, который и просидел с ним всю ночь. Джордж Винцент шагал взад и вперед по комнате в состоянии страшного нервного возбуждения, то и дело заливаясь слезами. Когда его уговорили наконец лечь спать, руки и ноги его конвульсивно дергались. Ему дали морфий, но он не произвел никакого действия. От пищи он отказался. Особенно ему было трудно отвечать на письмо, что он и исполнил на следующий только день, при помощи все того же друга, который провел с ним ночь. Письмо его было ласково и рассудительно.

«Дорогая Мэри, — писал он, — вы всегда будете для меня дорогой. Я солгал бы, если бы сказал вам, что я не убит вашим письмом. Но, во всяком случае, я не хочу быть вам помехой: вы свободны. Впрочем, я не даю вам ответа на ваше письмо, я соглашусь на ваше желание только после того, как из ваших уст услышу то, что вы мне написали. Вы меня хорошо знаете, я не стану устраивать вам чувствительных сцен или делать глупости. Я покидаю Англию, но перед своим отъездом хотел бы увидеть вас еще один раз. Боже мой! Я вас увижу в последний раз! Какое несчастье! Согласитесь, что мое желание видеть вас вполне естественно. Назначьте мне место свидания. До свидания, дорогая Мэри, ваш, всегда любящий вас

Джордж».

На следующий день он послал ей другое письмо, снова умоляя о свидании и говоря, что они могут увидеться на любом месте между их домом и ближайшим селением Стандвелем.

«Я совсем болен и расстроен, — писал он, — наверно и вы находитесь в таком же состоянии. Повидавшись, мы оба успокоимся. На свиданье я приду непременно.

Навсегда ваш

Джордж».

По-видимому, на это письмо был им получен от девушки какой-то ответ, потому что в среду девятнадцатого Джордж Винцент написал такое письмо:

«Моя дорогая Мэри!

Сообщаю, что непременно приеду с указанным вами поездом. Ради бога, дорогая Мэри, не беспокойтесь и не мучьте себя. Меня, пожалуйста, не жалейте. Повидаться с вами я хочу для собственного успокоения. Надеюсь, что вы не сочтете меня поэтому себялюбцем. Du reste, повторяю уже то, что сказал: я хочу слышать из ваших собственных уст того, что вы хотите, и исполню все ваши желания. У меня есть то, что французы нвзывают savoir faire. Я не стану горевать о том, что неизбежно. И кроме того, я не хочу быть причиной раздора между вами и вашим дедушкой. Если вы хотите свидеться в гостинице, то я буду ждать вас там, но, впрочем, я представляю все это вашей воле».

Но мисс Гровз уже раскаялась в том, что назначила ему личное свидание. Может быть, она вспомнила некоторые черты в характере своего возлюбленного и побоялась довериться ему? Не дождавшись от него последнего письма, она ответила ему следующим:

«Дорогой Джордж!

Тороплюсь вам сообщить, чтобы вы ни под каким видом не приезжали. Я уезжаю сегодня и не могу сообщить, когда вернусь обратно. Видеться с вами я не хочу и очень желала бы избежать этого свидания. Да, кроме того, нам видеться невозможно по случаю моего отъезда, поэтому надо оставить дело так, как оно есть теперь. Простимся друг с другом без свидания. Увидеться с вами мне было бы слишком тяжело. Если вы хотите мне написать еще, то напишите не позже трех дней. За мной следят и письма ваши скрывают.

Ваша Мэри».

Это письмо, должно быть, решило дело. В голове молодого человека наверное и прежде бродили разные неопределенные планы, а теперь эти планы превратились в определенное решение. Мэри Гровз давала ему только три дня сроку, стало быть, времени терять было нельзя. В тот же день он отправился в город, но прибыл туда поздно и уже не поехал в Стандвель. Прислуга гостиницы обратила внимание на странное поведение молодого человека. Он был рассеян и бродил по общей зале, бормоча себе что-то под нос. Приказав себе подать чаю и котлет, он не прикоснулся к пище и пил только водку с содовой водой. На следующее утро, 25 августа он взял билет до Стандвеля и прибыл туда к половине двенадцатого. От Стандвеля до имения, в котором жила госпожа Гровз, было две мили. Прямо около станции есть гостиница, называемая «Бычачьей головой». В эту гостиницу и отправился Винцент Паркер. Он заказал себе водки и спросил, не было ли на его имя писем. Когда ему сказали, что писем нет, он очень расстроился. В четверть первого он вышел из гостиницы и направился к имению, в котором жила его возлюбленная.

Отправился он, однако, не в имение, а в находившуюся в двух милях от него школу. Учитель этой школы был в отличных отношениях с семейством Гровзов и немного знал Винцента Паркера. В школу он направился, конечно, за справками и прибыл туда в половине второго. Учитель был очень удивлен, увидев этого растрепанного господина, от которого пахло водкой. На вопросы его он отвечал сдержанно.

— Я прибыл к вам, — сказал Паркер, — в качестве друга мисс Гровз. Вы, конечно, слышали, что мы с нею помолвлены?

— Я слышал, — ответил учитель, — что вы были помолвлены, но что эта помолвка расстроилась.

— Да, — ответил Паркер. — Она написала мне письмо, в котором просила меня вернуть ей слово. А увидаться со мной она отказывается. Я хотел бы знать, как обстоят дела.

— Я, к сожалению, не могу сказать вам того, что мне известно, так как я связан словом, — ответил учитель.

— Но я все равно узнаю об этом рано или поздно, — ответил Паркер.

Затем он стал расспрашивать о пасторе, который гостил в имении Гровзов. Учитель ответил, что действительно там гостил пастор, но имя его назвать отказался. Паркер тогда спросил, находится ли мисс Гровз в имении и не притесняют ли ее родственники? Учитель ответил, что она находится в имении, но что решительно никто ее не притесняет.

— Рано или поздно, а я должен ее увидать, — произнес Паркер. — Я ей написал, что освобождаю ее от данного мне слова. Но я хотел бы узнать от нее самой, что она дает мне отставку. Она уже совершеннолетняя и может поступать, как ей угодно. Сам знаю, что я ей жених неподходящий, и мешать ей не хочу.

Учитель извинился, что должен спешить на урок, но прибавил, что в половине пятого будет свободен, и если Паркер хочет еще поговорить с ним, то пусть бы пришел к нему. Паркер ушел, обещая вернуться. Неизвестно, как он провел два следующих часа. По всей вероятности, он сидел в какой-нибудь соседней гостинице и завтракал. В половине пятого он вернулся в школу и стал просить у учителя совета, как ему поступить. Учитель предложил написать мисс Гровз письмо, чтобы она назначила ему свидание на следующее утро.

— А впрочем, — прибавил добродушный, но не рассудительный учитель, — отправляйтесь-ка к ней лучше сами, она вас наверняка примет.

— Я так и сделаю, — ответил Винцент Паркер, — надо поскорее покончить эту историю.

Около пяти часов он ушел из школы; держал он себя при этом спокойно и сосредоточенно.

Сорок минут спустя отвергнутый любовник подошел к дому своей невесты, он позвонил и попросил доложить о себе мисс Гровз. Но девушка и сама его увидала из окна, в то время как он шел по аллее. Она вышла к нему навстречу и пригласила в сад. Конечно, у барышни в эту минуту душа была в пятках. Она боялась, что дедушка встретится с ее бывшим женихом и устроит ему скандал. Для безопасности она и увела его в сад. Итак, молодые люди вышли из дома и, усевшись на одной из садовых скамеек, спокойно беседовали около получаса. Затем в сад пришла горничная и доложила мисс Гровз, что подан чай. Девушка отправилась в дом одна, из чего явствует, как отнеслись в доме к Паркеру. Его даже не хотели пригласить выпить чашку чая. Затем она снова вышла в сад и долго разговаривала с Паркером; наконец, оба они поднялись и ушли. По-видимому, они собрались погулять около дома. Никто никогда не будет знать, что произошло во время этой прогулки. Может быть, он упрекал ее в вероломстве, а она отвечала резкими словами. Были, однако, люди, видевшие, как они гуляли. Около половины девятого рабочий, переходя по большому лугу, отделявшему большую дорогу от помещичьего дома, увидал двигавшуюся ему навстречу пару. Было уже темно, но рабочий узнал в женщине внучку помещика, мисс Гровз. Пройдя мимо и отойдя несколько шагов, рабочий оглянулся; теперь пара стояла на одном месте и о чем-то разговаривала.

Очень скоро после того рабочий Рувим Конвей, проходя по этому же лугу, услышал тихий стон. Он остановился и стал прислушиваться. Стоял тихий вечер, и вот рабочему показалось, что стон будто к нему приближается. С одной стороны забора шла стена, и вот в тени этой стены рабочий разглядел что-то; кто-то медленно двигался.

Сперва рабочий думал, что это какое-нибудь животное возится у стены, но, подойдя ближе, он с изумлением увидел, что это женщина. Едва держась на ногах и стеная, она подвигалась вперед по стене, держась за нее руками. Рувим Конвей вскрикнул от ужаса. Из темноты на него глянуло белое как мел лицо Мэри Гровз.

— Отведите меня домой! Отведите меня домой! — прошептала она. — Меня зарезал вон тот господин.

Перепуганный рабочий взял ее на руки и понес к дому. Пройдя ярдов двадцать, он остановился, чтобы перевести дух.

— На лугу никого не видно? — спросила девушка.

Рабочий взглянул назад. Между деревьями вслед за ними шла медленно человеческая фигура. Рабочий стал ждать, поддерживая падающую голову девушки. Наконец молодой Паркер настиг их.

— Кто зарезал мисс Гровз? — спросил рабочий.

— Это я ее убил! — ответил с полным хладнокровием Паркер.

— Ну, в таком случае помогите мне отнести ее домой, — сказал Рувим Конвей.

И по темному лугу тронулась странная процессия: крестьянин и любовник-убийца несли умирающую девушку.

— Бедная Мэри! Бедная Мэри! Зачем ты меня обманула? — бормотал Паркер.

Когда процессия приблизилась к воротам, Паркер сказал Рувиму, чтобы он сделал и принес что-нибудь, чтобы остановить кровоизлияние. Рувим отправился на поиски, и эти трагические любовники еще раз — в последний раз — остались наедине. Вернувшись, Рувим увидел, что Паркер старается остановить текущую из горла девушки кровь.

— Что, жива? — спросил рабочий.

— Жива, — ответил Паркер.

— О, отнесите меня домой! — простонала бедная мисс Гровз.

Пошли далее и встретили двух фермеров, которые присоединились к ним.

— Кто это сделал? — спросил один из них.

— Она знает, кто это сделал, и я знаю, — ответил угрюмо Паркер. — Сделал это я, и за это меня ждет виселица. Да, я это сделал — и нечего более разговаривать.

Удивительно, что несмотря на эти ответы, Паркер не получил ни одного оскорбления и не подвергся побоям. Трагичность положения была очевидна всем, и все молчали.

— Я умираю! — простонала еще раз бедная Мэри, и это были ее последние слова. Навстречу выбежал старый помещик. Ему, очевидно, донесли, что с его внучкой случилось что-то неладное.

Когда седая голова помещика показалась в темноте, несшие труп остановились.

— Что случилось? — закричал старик.

— Ваша внучка Мэри зарезана, — спокойно ответил Паркер.

— Кто совершил это? — закричал старик.

— Я.

— А кто вы такой?

— Меня зовут Винцент Паркер.

— Зачем вы это сделали?

— Она обманула меня, а женщина, меня обманувшая, должна умереть.

Спокойствие Паркера было удивительно.

Входя в дом вслед за дедом убитой им девушки, он сказал:

— Она знала, что я ее убью. Я ее предупреждал. Она знала мой характер.

Тело внесли в кухню и положили на стол. Старик, растерявшийся и разбитый горем, направился в гостиную; Паркер последовал за ним. Он вынул кошелек с деньгами, часы и еще несколько вещей, подал их старику и просил передать все это матери. Помещик гневно отказался. Тогда Паркер вынул из кармана две связки писем— жалкие остатки своей любовной истории.

— В таком случае возьмите вот это! — произнес он. — Можете их прочитать, можете их сжечь. Делайте с ними все, что угодно. Я не хочу, чтобы эти письма фигурировали на суде.

Дед Мэри Гровз взял письма, и они были преданы пламени.

Между тем к дому спешно приближался доктор и полицейский чиновник, эти всегдашние спутники преступления. Бедная Мэри лежала бездыханная на кухонном столе, на ее горле виднелись три страшные раны. Сонная артерия оказалась перерезанной и прямо удивительно, как это она прожила так долго, получив эти ужасные раны. Полицейскому чиновнику не пришлось хлопотать, разыскивая преступника. Едва он вошел в комнату, как к нему приблизился Паркер.

— Я убил эту молодую особу и отдаюсь в руки закона, — сказал он, — я отлично знаю ожидающую меня участь, однако я спокойно последую за вами. Дайте только мне на нее взглянуть сначала.

— А куда вы девали нож? — спросил полицейский.

Паркер вынул нож из кармана и подал его представителю власти. Это был обыкновенный складной нож. Замечательно, что после этого, при обыске Паркера, у него найдено было еще два ножа.

Паркера отвели в кухню, и там он еще раз взглянул на свою жертву.

— Теперь, убив ее, я чувствую себя более счастливым, чем прежде. Надеюсь, что и она себя чувствует так же, — сказал он.

Такова история о том, как Джордж Винцент Паркер убил Мэри Гровз. В преступлении видна непоследовательность и какая-то мрачная безыскусственность. Этими свойствами жизнь всегда отличается от выдумок. Сочиняя романы, мы заставляем своих героев делать и говорить то, что мы на их месте делали бы, по нашему мнению, но на самом деле преступники говорят и делают самые необыкновенные вещи, угадать которые заранее невозможно. Я ознакомил читателя с письмами Паркера. Можно ли угадать, что эти письма — прелюдия к убийству? Конечно нет. А что делает преступник после убийства? Он старается остановить кровь, текущую из горла своей жертвы, он ведет со стариком помещиком самые странные разговоры. Может ли придумать все это самая пылкая фантазия?

Перечтите все письма Паркера, взвесьте все обстоятельства дела — и вы поймете, что на основании этих данных нельзя предположить, что он прибыл в Стандвель с заранее обдуманным намерением убить свою невесту.

Почему же дело кончилось убийством? Зрела ли эта идея в голове Паркера прежде, или же он рассердился на нее за что-нибудь в то время, когда они разговаривали на лугу — это так и останется неизвестным. Ясно во всяком случае, что девушка не подозревала того, что у ее жениха имеются злые намерения, иначе она позвала бы к себе на помощь рабочего, который встретился им на лугу.

Дело это наделало много шума во всей Англии. Судили Паркера в ближайшей сессии. Председательствовал судья барон Мартин. Доказывать виновность подсудимого не было надобности, ибо он открыто похвалился своим деянием. Спорили только о вменяемости Паркера, и спор этот привел к необходимости пересмотра всего уголовного уложения. Вызваны были родственники Паркера, и все они уверяли, что ненормальность у них в роду. Из десяти двоюродных братьев Паркера — четверо сошли с ума. В качестве свидетельницы была вызвана и мать Паркера, и она со страшной уверенностью доказывала, что сын ее сумасшедший. Миссис Паркер заявляла, между прочим, что родители не хотели даже выдавать ее замуж, боясь, что от нее пойдет больное потомство.

Из показаний всех свидетелей явствовало, что подсудимого нельзя назвать человеком дурным или злым. Это был чувствительный и воспитанный молодой человек. Склонность к меланхолии у него была очень сильная. Тюремный священник заявил, что имел несколько бесед с Паркером. Священник говорил, что у него совершенно отсутствует нравственное чувство и что он не может отличить добро от зла. Два врача-психиатра свидетельствовали Паркера и высказали мнение в том смысле, что он ненормален. Мнение это основывалось главным образом на заявлении подсудимого, отказывавшегося сознаться в том, что он сделал злое дело.

— Мисс Гровз обещала выйти за меня замуж, — твердил он, — она была моя, и я мог сделать с нею все, что хотел. Таково мое убеждение, и только чудо может заставить меня отказаться от этого убеждения.

Доктор попробовал с ним спорить:

— Представьте себе, что у вас была картина. У вас эту картину украли. Что вы будете делать, чтобы эту картину вернуть себе?

— Я потребую, чтобы вор отдал мне мою собственность назад, а если он откажется, то я его убью без малейшего зазрения совести.

Доктор сказал, что это рассуждение неправильно. Зачем же существует закон? Надо обращаться к защите закона, а не самоуправничать.

Паркер, однако, не согласился с доктором.

— Меня не спрашивали о том, хочу ли я родиться на свет. Ни один человек в мире не имеет права меня судить.

Из этого разговора доктор вывел заключение, что в Паркере — моральное чувство до чрезвычайности извращено. Но такое рассуждение, по моему мнению, неправильно. Если мы будем идти по этому пути, то окажется, что эти злые люди не ответственны за свои злые дела. Всех таких злых людей придется признавать безумцами и освобождать их от ответственности и наказания.

Барон Мартин в своем председательском резюме стал на точку зрения общего смысла. Он указал на то, что в мире чудаков и эксцентриков видимо-невидимо и что если всех этих чудаков признать безумными и невменяемыми, то общество окажется в опасности. По закону сумасшествие равно отсутствию сознания. Невменяемым может быть назван лишь такой преступник, который, совершая преступление, не знал, что делает. Но Паркер знал, что делал, — он доказал это своими словами о том, что его ждет виселица.

Барон согласился с мнением присяжных, вынесших обвинительный приговор, и приговорил Паркера к смертной казни.

На этом дело и кончилось бы, если бы барона Мартина не охватили угрызения. Сам он был глубоко убежден в виновности подсудимого и вел процесс твердой рукой, но его смутили показания психиатров. Совесть барона заговорила.

А что, если он ошибся и приговорил к смерти невменяемого человека?

Весьма вероятно, что, мучаясь этими мыслями, барон Мартин не спал целую ночь, ибо на следующее же утро он написал письмо Государственному секретарю, в котором излагал свои сомнения и просил его пересмотреть дело.

Государственный секретарь, внимательно прочтя дело, готовился утвердить приговор суда, но накануне смертной казни какие-то лица — люди, лишенные всяких медицинских знаний, — посетили Паркера в тюрьме и затем донесли властям, что Паркер обнаруживает все признаки безумия. Государственный секретарь отложил смертную казнь и назначил комиссию из четырех знаменитых психиатров. Все четыре врача свидетельствовали Паркера и единогласно заявили, что он вполне здоровый человек. Но есть неписаный закон, в силу которого отсрочка смертной казни равна помилованию, и поэтому смертная казнь была заменена для Паркера пожизненными каторжными работами.

Так или иначе, но это смягчение участи убийцы успокоило совесть общества.

Кровавая расправа в Манор-Плэсе

Люди, изучавшие психологию преступления, знают, что главной основой преступления является непомерно развитой эгоизм. Себялюбец этого рода утрачивает всякое чувство меры. Он только о себе и думает; вся его цель заключается в том, чтобы удовлетворить собственные желания и прихоти. Что касается других людей, то соображения о их благе и интересах себялюбцу чужды и непонятны.

Иногда случается, что к преступлению человек побуждается импульсивностью своего характера, мечтательностью или ревностью. Все это бывает, но самая опасная, самая отталкивающая преступность — это преступность, основанная на себялюбии, доведенном до безумия. В английской литературе тип такого эгоиста выведен в лице сэра Виллогби Паттерна. Этот господин безобиден и даже забавен до тех пор, пока его желания удовлетворяются, но затроньте его интересы, не выполните какого-либо его желания — и этот безобидный человек начинает делать ужасные вещи. Гекели сказал где-то, что жизнь человеческая — это игра с невидимым партнером. Попробуйте сделать в игре ошибку, и ваш невидимый партнер сейчас же вас за эту ошибку накажет. Если Гекели прав, то приходится признать, что самой грубой и непростительной ошибкой в игре жизни является непомерный эгоизм. Люди за ошибку этого рода сполна расплачиваются, — разве только посторонние, следящие за игрой, не сжалятся над ними и не примут на себя часть проигрыша.

Я прошу познакомиться с историей Виллиама Годфрея Юнгмана, и вы убедитесь, при каких иногда странных условиях приходится человеку расплачиваться за сделанные им ошибки. Ознакомясь с историей Юнгмана, вы убедитесь также в том, что эгоизм не есть невинная шалость. Это коренное, основное зло жизни, ведущее к ужасным результатам.

В сорока приблизительно милях от Лондона и в близком соседстве с Тонбридж-Велльсе, модным некогда курортом, есть небольшой город Вадхерст. Город этот находится почти на самой границе Суссекского и Кентского графств. Местность богатая, живописная, и фермеры благоденствуют, сбывая свои продукты в Лондон, который находится недалеко.

В 1860 году здесь жил некто Стритер. Он был фермер, вел небольшое хозяйство и имел дочь, очень красивую девушку. Звали ее Мэри Велльс Стритер. Ей было лет двадцать; высокая ростом и сильная, она прекрасно знала всю деревенскую работу, но в то же время она бывала и в городе, где у нее имелись знакомые.

У Мэри Стритер был приятель, молодой человек двадцати пяти лет. Познакомилась она с ним случайно, в одну из своих поездок в город. Девушка ему очень понравилась, он сделал визит в Вадхерст и даже ночевал в доме отца Мэри. Стритер не отнесся к ухаживанию дурно. Ему, видимо, понравился этот бойкий и красивый молодой человек. Разговаривал молодой человек интересно; оказался отличным собеседником и очень при этом общительным. Неопределенные и неясные ответы он давал только в одном случае, а именно когда Стритер расспрашивал, чем он занимается и каковы его виды на будущее.

Знакомство завязалось и кончилось тем, что ловкий горожанин Виллиам Годфрей Юнгман и простодушная, воспитанная в деревне Мэри Стритер стали женихом и невестой. Виллиам успел за это время изучить Мэри как следует, но зато Мэри знала о своем женихе очень мало.

29 июля в этом году приходилось на воскресенье. Полдень миновал. Мэри сидела в гостиной отцовского домика; на коленях у нее лежала куча любовных писем, полученных от жениха, и она их внимательно и по нескольку раз перечитывала.

Из окна был виден хорошенький зеленый лужок. Это был типичный английский деревенский садик. В нем росли высокие мальвы, громадные, качающиеся на своих стеблях подсолнухи. На красивых клумбах цвела красная гвоздика и кустики фуксий. Через полуоткрытое окно в комнату проникал слабый, изящный запах сирени. Откуда-то доносилось жужжание пчел. Сам фермер, по случаю воскресенья, спал сладким, послеобеденным сном, и гостиная находилась в полном распоряжении Мэри.

Всех любовных писем было пятнадцать. В одних говорилось только о любви и они были восхитительны, — в других встречались деловые намеки. Читая эти намеки, девушка сдвигала свои хорошенькие брови. Взять хотя бы историю со страховкой: сколько хлопот стоила эта история ее возлюбленному прежде, нежели она не устроила ее! Конечно, ее жених знал лучше, чем она, но все-таки ее поразило то, что он несколько раз говорил ей о возможной смерти. Это ей-то умирать, такой молодой и здоровой! Иногда в самый разгар любовных объяснений он начинал пугать ее разговорами о смерти. В одном из писем он ей писал:

«Дорогая моя, я приготовил заявление и отнес его в контору страхования жизни. Контора напишет госпоже Джемс Бонн сегодня, а ответ она получит в субботу. Таким образом, мы с вами можем проехать в страховое общество в понедельник».

В следующем письме, всего два дня спустя, Виллиам писал так:

«Помните, дорогая моя, что вы мне обещали. Вы обещали выйти за меня замуж и до замужества никому не говорить о страховке. Напишите, пожалуйста, миссис Джемс Бонн, чтобы она сходила в страховое общество, а в понедельник мы съездим вместе и застрахуем вашу жизнь».

Эти выдержки из писем смущали Мэри; она в них ничего не понимала. Но, слава богу, теперь все это кончено. Теперь деловые хлопоты не будут мешать их любви. Мэри уступила прихоти своего жениха и застраховала свою жизнь за сто фунтов. Ей пришлось заплатить за первую четверть десять шиллингов, четыре пенса, но Мэри не жалела о деньгах. Она успокоила своего Виллиама и избавилась от скучного дела.

Садовая калитка скрипнула, и на тропинке показался рассыльный со станции. В руках его было письмо. Увидав в окне девушку, он приблизился и подал ей письмо, а затем удалился, лукаво улыбаясь. Курьезен был этот посланник Купидона в плисовой куртке, панталонах и тяжелых сапогах.

Да, этот парень считал себя вестником любви, но, увы! Он был посланником не Купидона, а другого, более мрачного, языческого бога.

Девушка нетерпеливо разорвала конверт и прочла письмо.

«16 Манор-Плэс. Невингтон. Суббота вечер. Июль 28.

Дорогая моя Мэри. Сегодня после полудня я отправил вам письмо и только после этого выяснилось, что мне не придется ехать завтра в Брайтон. В письме этом было все то, из-за чего я должен был ехать. Поездка стала, таким образом, излишней. Дела мои покончены все, и я могу теперь с вами увидеться, о чем уведомляю вас этим письмом. Письмо это отправлю завтра утром к поезду, отходящему в 6 часов 30 минут со станции Лондон-Бридж. Письмо я передам кондуктору, чтобы он отвез его в Вад-херст. Кондуктору я заплачу сам, а рассыльному с Вад-херстской станции дайте что-нибудь. Ждать я вас буду, дорогая, в понедельник утром, с первым поездом. Встретить вас надеюсь на станции Лондон-Бридж. Завтра я должен быть у дяди и поэтому приехать к вам не могу. Но в понедельник вечером, или самое позднее во вторник утром, я провожу вас назад домой. Вернусь же в Лондон я во вторник вечером, чтобы быть готовым в среду делать дела. Вы знаете, какие это дела: я вам говорил. Итак, я вас жду в понедельник утром. Надеюсь устроить все как следует. До свиданья пока, дорогая Мэри, извините, что не продолжаю письмо. Нужно ложиться спать, чтобы завтра встать пораньше и отвезти это письмо на почту. Не забудьте, дорогая моя невеста, привезти мне или сжечь все мои письма. Целую вас, жду в понедельник утром в четверть десятого. Не забудьте сжечь письма. Вечно любящий вас

Виллиам Годфрей Юнгман».

Это было чрезвычайно настойчивое приглашение приехать повеселиться в городе. Но в письме попадались и курьезные вещи. Про какие такие дела, известные будто бы его невесте, говорил Юнгман? Никаких дел Мэри не знала. И затем, что это вздумалось Виллиаму требовать, чтобы она сожгла его любовные письма? Это требование не понравилось девушке, да и вообще повелительный тон письма задел ее самолюбие. Мэри решила в этом случае ослушаться своего жениха. Письма ей были слишком дороги. С ними нельзя обращаться таким бесцеремонным образом.

И Мэри собрала все письма счетом шестнадцать, уложила их в маленькую жестяную шкатулочку, в которой хранились все ее незатейливые сокровища, и побежала навстречу отцу, который тем временем успел проснуться и спускался по лестнице. Мэри рассказала ему, что она едет к жениху в Лондон, где будет веселиться целый день.

В понедельник, ровно в четверть десятого, Виллиам Годфрей Юнгман уже стоял на платформе станции Лондон-Бридж и ждал поезда из Вадхерста, в котором должна была приехать в столицу его невеста. По платформе ходило много людей, и в этой толпе Юнгмана нелегко было отыскать. В нем не было ничего выдающегося или замечательного. Кто мог предсказать в эту минуту, что не далее как через сутки имя этого незаметного молодого человека станет известным всем трем миллионам жителей Лондона и приведет их в ужас! Юнгман был среднего роста и сложения. Внешность у него была самая заурядная, и он мог бы считаться полным ничтожеством, если бы в его характере не было колоссального себялюбия.

Это себялюбие у Юнгмана доходило до сумасшествия. Он был глубоко убежден в том, что важнее его желаний и капризов нет ничего в мире. Все должны были склоняться перед ним и выполнять его желания. Юнгман был самоуверен до крайности. Он думал, что может обмануть весь мир. Пускай обман шит белыми нитками, что за беда? Раз он, Юнгман, задумал обмануть людей, так они и должны ему верить.

По профессии Юнгман был портной, его отец был также портной, но это занятие его не удовлетворяло, и он, желая сделать себе карьеру, поступил выездным лакеем к доктору Дункану в Ковентгардене. Некоторое время Юнгман преуспевал в своей новой должности, но в конце концов ему и это надоело. Он отказался от места и вернулся к отцу, где и жил за счет родственников, добывавших пропитание тяжелым трудом. Одно время Юнгман уверял родственников в том, что собирается заняться фермерством. Несомненно, что эта идея зародилась в его бездельной голове после того, как он побывал в Вадхерсте. Красивые коровы, жужжанье пчел и деревенский воздух понравились ему, и он мечтал о том, чтобы сделаться фермером.

Но возвращаемся к нашему рассказу. Вадхерстский поезд медленно подошел к станции, и из окна одного третьеклассного вагона выглянуло свежее, розовенькое личико Мэри Стритер. Увидав своего жениха, девушка покраснела еще более. Влюбленные встретились. Юнгман берет чемодан девушки и ведет невесту по платформе, которая вся заполнена дамами в кринолинах и мужчинами в панталонах, напоминающих мешки. Такая мода царила в Лондоне в шестидесятых годах.

Юнгман жил на юге Лондона, в Вольворте. Около самого вокзала стоял омнибус. Парочка забралась в него и доехала почти до самого дома.

Было одиннадцать, когда Виллиам и Мэри приехали в Манор-Плэс, где жило семейство Юнгмана.

Расположение квартир в этом доме показалось бы современнику очень странным. В шестидесятых годах о «фла-тах» в Лондоне и понятия не имели[29]. И цели, осуществляемые «флатами», достигались иным способом. Квартира в двухэтажном доме снималась субъектом, который поселялся сам в подвале, а первый и второй этажи сдавал жильцам. В подвале жил квартирохозяин Джемс Бе-ван, первый этаж занимали супруги Бард, а второй — Юнгман. Потолки в доме были тонкие, и ходя по одной лестнице, жильцы знали все друг о друге.

Чете Бард, например, было отлично известно, что молодой Юнгман привез к родителям невесту. Когда Виллиам и Мэри поднимались наверх по лестнице, супруги Бард приоткрыли дверь и украдкой наблюдали за ними. Госпожа Бард потом показывала, что Виллиам обращался со своей невестой очень ласково.

Когда Юнгман привел свою невесту на квартиру, там было очень мало народа. Отец уходил на работу в пять часов утра и возвращался только к десяти часам вечера. Дома была только мать, добродушная, хлопотливая, вечно погруженная в работу женщина, и двое младших сыновей — мальчики одиннадцати и семи лет. В момент приезда Виллиама и Мэри мальчики были еще в школе, и мать была одна. Она поздоровалась со своей будущей невесткой и стала с ней беседовать, расспрашивать о том и сем. Вполне естественно, что она интересовалась девушкой, которой суждено было вековать век с ее сыном. После обеда жених и невеста отправились осматривать достопримечательности Лондона.

Никаких известий не осталось о том, как развлекалась эта странная парочка. Он, конечно, не оставлял своего свирепого и ужасного намерения, а она удивлялась его рассеянному виду и рассказывала ему о разных деревенских сплетнях. Бедная девушка! Она веселилась, а тень смерти уже витала над ней.

Впрочем, кое-что об этой экскурсии влюбленных известно. У отца Мэри Стритер был знакомый в Лондоне, некто Эдуард Спайсер. Это был трактирщик, веселый, прямой человек. Заведение его, «Зеленый Дракон», помещалось на Бермондсейской улице. Мэри хотела показать жениха, и парочка явилась в «Зеленый Дракон», где Виллиам был представлен невестой Спайсеру. На последнего молодой человек произвел почему-то очень дурное впечатление. Трактирщик отвел невесту в сторону.

— Вы хотите выходить замуж за этого молодца? Знаете что? Возьмите-ка лучше веревку и повесьтесь на чердаке. То же на то и выйдет.

Но раз девушка влюблена, то всякие увещания бесполезны. Слова трактирщика, оказавшиеся пророческими, не оказали, по всей вероятности, на Мэри Стритер никакого действия.

Вечером Виллиам и Мэри отправились в театр смотреть трагедию Макреди.

Знала ли бедная девушка, сидя в набитом битком партере рядом со своим молчаливым женихом, что ее собственная мрачная трагедия окажется куда страшнее всех сценических ужасов?

В Манор-Плэс парочка вернулась около И часов вечера.

Трудолюбивый портной оказался на этот раз дома. Ужинали все вместе, а затем пришла пора ложиться спать. В квартире было всего две комнаты. Мать, Мэри и семилетний мальчик легли в передней комнате. Отец лег в задней комнате на своем верстаке, около него в постель легли Виллиам и его одиннадцатилетний брат.

Знали ли эти простые люди, ложась спать, что завтра о них и об их трагической судьбе будет говорить весь Лондон?

Отец проснулся, по обыкновению, очень рано. В серых очертаниях предрассветного воздуха он увидел что-то белое. Это был вставший со своей постели Виллиам. Отец сонным голосом спросил: куда это он так рано собрался? Виллиам снова улегся, и оба заснули.

В пять часов старик встал, торопливо оделся и в двадцать минут шестого спустился по лестнице и запер за собой входную дверь. Таким образом, с места драмы ушел последний свидетель, и все, что случилось после его ухода, известно лишь на основании логических выводов и косвенных улик. Точных подробностей случившегося никто не знает, и для меня, летописца, это, пожалуй, даже приятно, так как едва ли события, подобные нижеизлагаемому, можно смаковать, вникая во все их ужасные подробности.

Я уже говорил, что внизу под Юнгманами жили супруги Бард; в половине шестого, через десять минут после того, как из дома ушел старик-портной, госпожа Бард проснулась; ее разбудил шум, доносившийся с верхнего этажа. Казалось, что в квартире Юнгманов бегают взад и вперед дети. Легкий топот голых ног явственно слышался сверху.

Женщина стала прислушиваться и наконец сообразила, что это очень странно: с какой это стати дети стали бегать и резвиться в такой необычный час?

Госпожа Бард разбудила мужа и обратила его внимание на необычный шум. Оба сели в постели и стали слушать. И вдруг…

И вдруг они услыхали громкий задыхающийся крик, и затем на пол над их головами упало что-то мягкое и тяжелое.

Бард выскочил и бросился вниз по лестнице. Но на верхнюю площадку он не вошел, ибо, еще стоя на верхних ступенях, он заглянул в открытую дверь квартиры Юнгманов. Его глазам представилось нечто такое, что заставило его дико закричать и поспешно броситься вниз. Еще момент, и Бард стучался к Бевану, крича:

— Ради бога, подите скорее! Здесь убийство.

Беван выскочил на лестницу. Он и сам слышал этот зловещий стук чьего-то тяжелого падения. Оба — и Беван, и Бард — опять поднялись по скрипучей лестнице наверх. Золотые лучи июльского солнца освещали их бледные и перепуганные лица.

Но и на этот раз они не добрались до места. Они остановились на ступеньке, с которой была видна площадка. На пороге двери и на площадке виднелись лежащие белые фигуры. Эти фигуры были залиты кровью. Зрелище было прямо до ужаса нестерпимое!

На площадке виднелось всего три трупа, а по комнате кто-то ходил; этот кто-то вышел на площадку. Перепуганные соседи увидали перед собой Виллиама Годфрея Юнгмана. Он был в одном нижнем белье, весь перепачканный кровью. Один рукав рубашки был разорван и висел.

Увидав перепуганных соседей, Виллиам крикнул:

— Мистер Бард! Ради бога, приведите поскорее врача! Может быть, еще можно кого-то спасти!

Соседи побежали вниз по лестнице, а Виллиам крикнул им вдогонку:

— Это все моя мать наделала! Она зарезала мою невесту и братьев, а я, защищаясь от нее… мне кажется, что я ее убил.

Это объяснение Виллиам Юнгман повторял до самого своего конца.

Но соседям некогда было рассуждать. Они бросились каждый в свою комнату, поспешно оделись и выскочили на улицу искать врача и полицию. А Юнгман стоял на верхней площадке и все повторял свое объяснение.

Я воображаю, как сладок показался Бевану и Барду летний утренний воздух после того, как они выскочили из этого проклятого дома, я воображаю, как удивлялись честные продавцы молока, глядя на этих двух растрепанных и перепуганных людей. Но идти далеко им не пришлось. На углу улицы стоял городовой Джон Варней, солидный и невозмутимый, как тот закон, который он представлял своей особой.

Городовой Варней с вселяющей бодрость в двух испуганных обывателей медлительностью и достоинством двинулся к дому, в котором произошла драма.

Увидав на лестнице лакированную каску полицейского, Юнгман вскрикнул:

— Глядите, что здесь произошло! Что мне делать?

Констебль Варней остался невозмутимым при виде кровавых тел, Юнгману он дал самый своевременный и практический совет:

— Одевайтесь и идите со мной!

— Но за что? — воскликнул молодой человек. — Я убил мать, защищая себя, ведь и вы поступили бы так же. Я не нарушил закона.

Констебль Варней не любил высказывать своих мнений о законе, но на этот раз он был вполне убежден, что самое лучшее, что может сделать в данном случае Юнгман, так это одеться.

Между тем на улице перед домом стала собираться толпа, и на место происшествия прибыли другой констебль и полицейский инспектор. Положение было совершенно ясно. Правду ли, нет ли говорит Юнгман, но так или иначе он в убийстве матери признался и, стало быть, должен быть арестованным.

На полу был найден кинжал-нож, погнувшийся от силы ударов. Юнгман должен был признаться, что этот кинжал принадлежит ему. Оглядели и трупы. Раны были ужасны: такие раны мог нанести только человек, обладающий мужской силой и энергией…

Выяснилось, одним словом, что Юнгман заблуждается, называя себя жертвой обстоятельств. Совершенно напротив, Юнгман оказывался одним из крупнейших злодеев нашей эпохи.

Но прямых свидетелей не было, злодейская рука заставила замолчать всех — и невесту, и мать, и малолетних братьев.

Бесцельность этого ужасного преступления поразила всех. Негодование общества было чрезвычайно велико. Затем, когда открылось, что Юнгман застраховал в свою пользу жизнь бедной Мэри, стало казаться, что повод к преступлению найден. Обратили внимание на то, что обвиняемый лихорадочно торопился закончить дело со страховкой. И зачем он просил невесту уничтожить его письма?

Это были наиболее тяжкие улики против Юнгмана.

Но в то же время как Юнгман мог зарегистрировать и получить страховую сумму из общества «Аргус», не будучи ни мужем, ни родственником Мэри? Ведь все это было нелепо до крайности и заставляло думать, что преступник или круглый невежда, или сумасшедший.

Стали исследовать дело с этой стороны, и оказалось, что безумие было не чуждо предкам Юнгмана. Мать его матери и брат отца содержались в психиатрических больницах. Дед Юнгмана (отец портного) также одно время содержался в сумасшедшем доме, но перед смертью «пришел в разум».

Основываясь на этих данных, приходилось признать, что деяние в Манор-Плэс надо зарегистрировать не с уголовной, а с медицинской точки зрения.

В наше гуманное время Юнгмана едва ли бы повесили, но в шестидесятых годах на преступников глядели иначе.

Дело разбиралось в главном уголовном суде 16 августа.

Председательствовал судья Биллионе. На суде выяснилось, что нож, которым было совершено убийство, был приобретен Юнгманом заблаговременно. Он даже показывал где-то в кабачке этот нож своим знакомым.

Один из этих знакомых, добрый британец, преданный закону и порядку, заметил, что мирному гражданину носить такой нож не годится. Юнгман на это ответил:

— Всякий может защищать себя таким способом, какой ему понравится.

Добрый британец едва ли подозревал, что беседует с невменяемым человеком и находится на волосок от смерти.

Жизнь обвиняемого была подвергнута самому тщательному исследованию, но ничего компрометирующего этот анализ не дал. Юнгман продолжал упорно стоять на своем первоначальном показании. В своем резюме судья Биллионе сказал, что в том случае, если бы обвиняемый говорил правду, это означало бы, что он обезоружил мать и отнял у нее нож. А если это так, то незачем было ее убивать. А он не только не удержался от насилия, но и нанес ей несколько смертельных ран. И кроме того, на руках убитой матери кровавых пятен не было найдено. Все эти данные были приняты во внимание присяжными и они вынесли Юнгману обвинительный приговор.

На суде Юнгман держал себя спокойно, но, сидя в тюрьме, он обнаружил свой раздражительный и злой характер. Когда его посетил отец, Юнгман разразился против старика бранью и упреками, обвиняя его в том, что он дурно будто бы обращался со своим семейством. Но он стал вне себя от бешенства, узнав о том, что трактирщик Спайсер посоветовал его покойной невесте лучше повеситься, чем выходить замуж за него, Юнгмана. Этими словами Юнгман был уязвлен до крайности. Его самоуважение было затронуто ими, а самоуважение было главной чертой этого человека.

— Одного я только желаю! — воскликнул бешено Юнгман. — Я желал бы добраться до этого Спайсера и проломить ему башку!

Эта неестественная кровожадность всего лучше показывает, что Юнгман был маньяк.

Успокоившись немного, Юнгман прибавил с тщеславием в голосе:

— Неужели вы думаете, что такой человек, как я, человек с моим характером и решительностью, позволил бы кому-нибудь так оскорблять себя? Я убил бы такого нахала.

Несмотря на все увещания, Юнгман унес свою тайну в могилу. Он не переставал повторять, что его невеста и братья убиты и что мать он убил, защищая себя. По всей вероятности, он придумал эту историю еще задолго до преступления.

Всходя вместе с Юнгманом на эшафот, священник сказал:

— Не оставляйте этого мира с ложью на устах!

— Я солгал бы, если бы взял на себя вину. Я невиновен, — быстро ответил Юнгман.

Этот человек до такой степени верил в себя, что до самого конца надеялся, что люди поверят его выдумке. Уже стоя на эшафоте, он все еще врал и изворачивался.

Казнили Юнгмана 4 сентября, немногим более месяца спустя после содеянного им преступления. Эшафот был сооружен перед Хорзмонской тюрьмой. На казни присутствовало свыше 30 000 человек. Многие стояли всю ночь, дожидаясь зрелища. Когда вели преступника, толпа подняла дикий вопль. Защитников у Юнгмана не было совсем, и люди самых противоположных взглядов и воззрений сходились в том, что он должен быть казнен.

Умер преступник спокойно и как-то равнодушно.

— Благодарю вас, мистер Джессон, за вашу доброту, — сказал он, — повидайте моих знакомых и передайте им мой поклон.

Блок звякнул, веревка натянулась, и последний акт страшной драмы закончился. В лице Юнгмана английские уголовные летописи имеют одного из самых страшных и кровожадных убийц в его лета.

В том, что Юнгман понес заслуженную кару, кажется, сомневаться нельзя, но в то же время нельзя не сказать и того, что косвенные улики никогда не бывают вполне убедительными. Относясь к цепи косвенных улик критически, опытный в уголовных делах человек приходит тогда к заключению, противоположному тому, которое было сделано судом.

Сомнительное дело

В судебной практике Англии таких сомнительных дел, к сожалению, очень много. Еще грустнее, что все такие дела решаются не в пользу подсудимых. Общественная психология в данном случае совершенно понятна. Представьте себе, что совершено зверское, отвратительное преступление. Общественное мнение возмущено и громко требует возмездия, требует жертвы. И вот жертва отыскивается. Улики против подсудимого сомнительны, но ни судья, ни присяжные заседатели не обращают на это внимания, и несчастный приносится на алтарь правосудия. Некоторые юристы пытаются даже оправдать такую систему. Лорд Тентерден заявил, что суд не должен обращать излишнего внимания на улики, и что лучше, если он будет руководствоваться простым здравым смыслом. Но, Господи Боже мой! Кому не известно, сколько людей сделались жертвами этого самого здравого смысла! Я полагаю, что если эта теория здравого смысла окончательно восторжествует в наших судах, то закон наш сделается величайшим убийцей Англии. Я верю в то, что на судах должно применяться правило, в силу которого лучше оправдать девять виновных, чем присудить одного невинного; но, к сожалению, это правило далеко не всегда соблюдается в наших судах. В данном случае я хотел бы рассказать читателям о крайне сомнительном деле. Это — дело об убийстве госпожи Мэри Эмслей.

Не всем иностранцам, посещавшим нашу страну, известно, что такое представляет из себя рабочий Лондон. Это совершенно особенный вид. Представьте себе целые ряды улиц и кварталов, застроенных бесконечными рядами кирпичных домов. Дома эти некрасивые и как две капли воды похожи один на другой. Это томительное однообразие несколько нарушается только кабаками и часовнями на перекрестках, причем часовен гораздо меньше, чем кабаков, и посещаются они гораздо реже.

Эти рабочие кварталы своими бесконечными рядами некрасивых домов много содействовали увеличению столицы. Особенно усердно строился Лондон в эпоху между Крымской войной и 1860 годом. Стройкой тогда занимались многие предприниматели, у которых мало денег, но много ловкости. Такой предприниматель строил дом, закладывал его, на заложенные деньги строил второй, закладывал его снова и принимался опять за постройку, и так до бесконечности. Ввиду того что цены на недвижимость в это время росли, многие из аферистов обогатились и нажили громадное состояние. Между этими ловкими строителями был некий Джон Эмслей. Умирая, он оставил своей вдове Мэри огромное состояние, заключавшееся в большом количестве домов и солидных капиталов.

В описываемое время Мэри Эмслей была уже старухой. Всю свою жизнь она прожила в бедности и теперь, разбогатев, не желала менять своих привычек. Детей у нее не было, и всю свою энергию она посвящала делам, управляя своею собственностью лично. Лично она собирала недельную плату со своих бедных жильцов. Госпожа Эмслей была угрюмая, суровая чудачка. На Гровской улице в Степнее, где она жила, ее недолюбливали, но чудачества старухи интересовали всех.

Как я уже сказал, домов у нее было очень много, и они были разбросаны в трех кварталах. Несмотря, однако, на дальность расстояния и на свои преклонные годы, Мэри Эмслей ездила повсюду лично, взыскивала с жильцов плату, подавала на неисправных в суд, сдавала квартиры и так далее. Способности к хозяйственной деятельности у нее были немалые. Она никогда не упускала своего. На всем старуха старалась нагнать экономию. Так, постоянных управляющих она не держала, а нанимала себе служащих на время, когда у нее накапливалось много дел и одна она справиться с ними не могла. На службе у госпожи Эмслей перебывали таким образом многие и в том числе были два человека, именам которых было суждено приобрести всеобщую известность. Одного из них звали Джон Эмме, другой был штукатур Джордж Мэллинз.

Несмотря на свое богатство, Мэри Эмслей жила в полном одиночестве. Только по субботам к ней приходила поденщица мыть полы и чистить дом. Старуха была чрезвычайно боязлива и подозрительна. Эта черта всегда наблюдается в характере людей, которым суждено погибнуть насильственной смертью. Человеческой природе присущи глубокие инстинкты, лежащие вне сознания, и эти инстинкты предсказывают нам наше будущее.

Дверь Мэри Эмслей отворяла с соблюдением разных предосторожностей. Сперва она оглядывала посетителя из окна, выходившего на улицу, и уж только потом вступала с ним в переговоры.

Мэри Эмслей была очень богата, она могла бы утопать в роскоши, но привычкам своим она не изменяла и жила в маленьком домике, который состоял из двух этажей и подвала. Позади дома находился заброшенный садик. Старуха вела существование поистине жалкое.

Последний раз госпожу Эмслей видели вечером в понедельник 13 августа I860 года. В этот день, в семь часов вечера, два соседа видели ее сидящей у окна своей спальни. На следующий день в десять часов утра или позже к ней приходил один из ее временных служащих— переговорить с нею относительно каких-то медных кранов. Этот человек долго звонил, стучал в дверь, но так и ушел, не добившись ответа.

Во вторник к госпоже Эмслей приходили многие, но тоже ушли, не видавши хозяйки. Среда и четверг тоже прошли таким же образом. В доме не было видно и признаков жизни.

Это обстоятельство было само по себе чрезвычайно подозрительно, но соседи так привыкли к чудачествам вдовы, что и не думали тревожиться.

Только в пятницу сапожник Джон Эмме, ходивший к вдове по делу и тоже ничего не добившийся, заподозрил, что в доме, погруженном в гробовое молчание, произошло что-то неладное. Он уведомил адвоката вдовы Эмслей, господина Роза и одного из ее дальних родственников, господина Фэза. Все трое двинулись к дому Мэри Эмс-лей, захватив по дороге полицейского констебля Диллона.

Дверь и окна оказались запертыми; поэтому четверо людей перелезли через забор, вошли в сад и направились к заднему крыльцу, которое отворили без затруднений. Джон Эмме, знакомый с расположением комнат в доме, шел впереди. В нижнем этаже никого не было, царила мертвая тишина нарушаемая крадущимися шагами и осторожным шепотом четверых людей. На второй этаж они поднялись несколько ободренные. Им стало казаться, что все в этом доме обстоит благополучно. Весьма вероятно, что чудачка-вдова уехала куда-нибудь гостить.

Поднявшись по лестнице и войдя на верхнюю площадку, Джон Эмме внезапно остановился и вперил свои глаза во что-то. Роз, Фэз и Диллон последовали его примеру.

Они увидели нечто, что разрушило все их надежды.

На деревянном полу виднелось кровавое пятно, на котором явственно отпечатался след мужской ноги. Дверь, ведущая в комнату, была притворена, а кровавый след был перед дверью и указывал на то, что человек, оставивший его, вышел из этой затворенной комнаты; полицейский бросился к двери и попытался отворить ее, но дверь не отворялась. Что-то, что лежало на полу по ту сторону двери, мешало ей отвориться. Тогда все стали толкать дверь и, наконец, она отворилась.

Перед ними, раскинув руки и ноги на полу, лежала несчастная старуха. Под мышкой у ней торчали два свертка обоев. Еще несколько таких свертков были раскиданы по полу, около трупа. Старуха была убита несколькими ужасными ударами по голове. Удары эти, по-видимому, обрушились на нее неожиданно, и она сразу же упала на пол без чувств. Смерть страшна только когда она приближается, но старухе, очевидно, не пришлось испытать этого ужаса.

Известие об убийстве богатой домовладелицы вызвало в округе сильнейшее волнение. Все усилия были направлены к тому, чтобы отыскать убийцу. Правительство назначило сто фунтов награды тому, кто укажет преступника. Скоро эта награда была повышена до трехсот фунтов. Но ничего, однако, из этого не выходило. Тщательный обыск дома не дал решительно никаких указаний. Час убийства было трудно определить. Судя по тому, что постель была не оправлена, можно было думать, что убийство совершено ночью или рано утром, но наверняка этого сказать нельзя было. Старуха могла позабыть оправить постель, и в таком случае преступление могло было быть совершено вечером. Но это указывало и на то обстоятельство, что старуха была одета, да и едва ли бы она ранним утром стала возиться с обоями.

В общем, было предположено, что убийство совершено в понедельник вечером после семи часов. Ни окон, ни дверей взломанных не оказалось. Стало быть, убийца был впущен в дом самой госпожой Эмслей. Но как уже сказано, старуха была осторожна и боязлива и вечером к себе никого не впускала. Стало быть убийца принадлежал к числу людей, которым она доверяла. Пришел убийца к ней по делу, на это указывали свертки обоев в руках убитой.

Эти выводы полиции были вполне правильны.

Воспользовался убийца очень немногим. В доме было всего сорок восемь фунтов деньгами, и эта сумма, спрятанная в погребе, была цела. Похищенными оказались только несколько вещей, представлявших очень небольшую ценность.

Шла неделя за неделей, публика нетерпеливо ожидала ареста преступника. Полиция молчала, но усердно работала. Наконец этот долгожданный арест был произведен и при чрезвычайно драматических обстоятельствах.

Среди многих людей, находивших себе скудный заработок временной службой у убитой вдовы, был некто Джордж Мэллинз. Это был человек почтенной наружности, пятидесяти с лишком лет от роду, но свежий и бодрый. Мэллинз служил прежде в солдатах, и военная выправка у него осталась.

Одно время Мэллинз служил в ирландской полиции, а затем менял профессии и после многих превратностей судьбы сделался штукатуром и поселился в восточной части Лондона.

Вот этот-то человек и явился к сержанту полиции Тапперу и сделал ему заявление, из коего явствовало, что тайна убийства госпожи Эмслей скоро разъяснится.

Мэллинз заявил, что он с самого начала подозревал в преступлении сапожника Эммса и следил за ним, чтобы проверить свои подозрения. Делал это Мэллинз, по его словам, во-первых, из любви к правосудию, а во-вторых, потому, что желал получить награду. Триста фунтов стерлингов — сумма не малая, и Мэллинз очень желал ее получить.

— Если вы мне уплатите деньги, я вам всю эту историю раскрою, — сказал он при своей первой беседе с полицией, а затем, намекая на то, что и сам прежде служил в полиции, прибавил: — По этим делам я ходок!

И действительно Мэллинз оказался ходоком. Полиция благодаря ему нашла если не преступника, то козла отпущения за убийство Мэри Эмслей.

Заподозренный сапожник жил в небольшом домике на краю пустыря, занятого кирпичными заводами. В пятидесяти ярдах от домика стоял полуразрушенный и заброшенный сарай.

Мэллинз сообщил, что все время следил за Эммсом. Однажды, по его словам, он видел, как Эмме вынес из дома какой-то сверток и скрыл его где-то в сарае.

— Весьма вероятно, — прибавил хитроумный Мэллинз, — что он спрятал вещи, взятые им у убитой Эмслей.

Полиции этот рассказ показался правдоподобным, и на следующий день трое полицейских — Мэллинз следовал вдали — явились в дом Эммса и обыскали весь дом и сарай. Поиски, однако, оказались напрасными, и ничего найдено не было.

Но этот обыск не удовлетворил наблюдательного Мэл-линза, и он осыпал полицейских упреками за то, что они плохо искали. Он уговорил их повторить обыск, который производился на этот раз в присутствии Мэллинза и по его указаниям. Обыск дал великолепные результаты. Под одной из половиц найден был бумажный сверток с очень интересным содержимым. Сверток был завязан ремешком, а в нем найдены три чайника, одна столовая ложка, два увеличительных стекла и чек на имя госпожи Эмслей. Чек этот, как установлено, она получила в уплату за квартиру в день своей смерти. Ложки и стекла также оказались принадлежащими госпоже Эмслей.

Находка, одним словом, имела первостепенную важность, и вся компания двинулась в полицию. Эмме был растерян и сердит, а Мэллинз важничал и хвастал, как это всегда делают сыщики-любители.

Но недолго длилось торжество Мэллинза. В полиции его встретил инспектор и объявил ему, что он объявляется как соучастник в преступлении.

— Так-то вы благодарите меня за услугу! — воскликнул Мэллинз.

— Если вы не виноваты, вы не должны бояться, — ответил инспектор.

И Мэллинз был арестован и предан суду.

Эта внезапная «перемена декораций» вызвала сильнейшее волнение в обществе. Негодование против Мэллинза было страшное. В нем видели не только злодея, совершившего зверское убийство, но и подлеца, который с целью получить награду в триста фунтов хотел взвалить свою вину на другого, неповинного, человека.

Невинность Эммса была выяснена очень скоро. Он вполне доказал свое alibi. Но раз Эмме неповинен, то кто же убийца? Конечно, тот, кто спрятал в сарай Эммса украденные у вдовы Эмслей вещи.

Спрятал же эти вещи там, конечно, Мэллинз. Ведь это он уведомил полицию о том, что эти вещи там находятся.

Одним словом, дело об убийстве Эмслей было решено прежде, чем Мэллинз появился на скамье подсудимых; улики, собранные полицией, были не таковы, чтобы общество изменило свой взгляд на дело. Полиция не теряла времени даром, она собрала целый ряд уличающих обвиняемого фактов, и факты эти были доложены присяжным сержантом Парти.

Дело разбиралось в Главном уголовном суде 25 октября, спустя десять недель после убийства.

На первый взгляд улики против Мэллинза убийственны. При обыске его дома, последовавшем сейчас же после его ареста, найдены такие же нити, какими был завязан пакетик, спрятанный в сарае. Найден также кусок сапожничьего вара. Зачем понадобился Мэллинзу этот вар? При его профессии он ему был совсем не нужен. Очевидно, он нарочно намазал варом ремень, для того чтобы заставить поверить полицию в преступность несчастного Эммса.

В доме был найден штукатурный молот, который был совершенно подходящим орудием для нанесения ударов в том роде, от которых умерла Мэри Эмслей. Найдена также серебряная ложка, как две капли воды похожая на ложки, похищенные у убитой.

Выяснилось также, что в один из последних дней жена Мэллинза продала соседнему кабатчику золотую вставку для карандаша. Двое свидетелей показали под присягой, что эта золотая вставка принадлежала покойной Эмслей и что этот карандаш они видели у старухи совсем незадолго до ее смерти.

У Мэллинза найдена также пара сапог. Один из этих сапог вполне соответствовал следу около двери, а на подошве сапога найден медиками человеческий волос. Тот же врач показал под присягой, что на золотой вставке, проданной госпожой Мэллинз кабатчику, имеется след крови.

Поденщица, убиравшая дом по субботам, показала, что в последнюю субботу — за два дня до убийства — к вдове Эмслей приходил Мэллинз. Он принес ей несколько свертков обоев, и старуха велела ему отнести обои в ту комнату, в которой она была впоследствии найдена убитой.

Так как было очевидно, что Мэри Эмслей была убита в то время, как разговаривала с кем-то об обоях, то было совершенно естественно заключить, что она разговаривала с лицом, эти обои ей доставившим.

Сверх всего прочего было доказано, что в субботу Мэри Эмслей вручила Мэллинзу ключ, который был найден в той же комнате, где лежал труп. Обвинитель указывал на то, что этот ключ мог быть принесен сюда только Мэллинзом.

Факты, которыми располагала полиция, были неотразимы, но полиция постаралась сделать их еще более убедительными. Полиция претендовала на выяснение того, как и когда Мэллинз совершил преступление. Какой-то Раймонд показал под присягой, что видел Мэллинза в день убийства в восемь часов вечера около дома госпожи Эмслей. Мэллинз был в низкой черной шляпе. Другой свидетель, матрос, показывал, что видел Мэллинза на другой день, в пять с небольшим часов утра, в Степней-Грине. Матрос утверждал, что внешность Мэллинза обращала на себя внимание: он был возбужден, размахивал руками, а карманы у него были оттопырены. На голове у него была коричневая шляпа.

Услышав об убийстве, матрос немедленно же отправился в полицию и сообщил о том, что видел. Матрос готов был поклясться, что человек, им виденный, и есть Мэл-линз.

Таковы были главные улики против подсудимого. Было много и второстепенных обстоятельств, подтверждающих основательность предъявленного к нему обвинения. Так, делая донос на Эммса, Мэллинз соврал, что Эмме — единственный человек, которого вдова Эмслей не боялась и пускала в дом.

— Ну, а вас она пустила бы? — спросили у Мэллинза.

— Нет, — ответил он, — меня она окликнула бы из окна.

Лживость этого ответа была доказана на суде; Мэллинзу пришлось за эту ложь дорого поплатиться.

Защитнику Мэллинза Бесту пришлось много работать для того, чтобы найти возражения против всех этих убийственных для его клиента обвинений. Прежде всего он постарался установить alibi Мэллинза, вызвав в качестве свидетелей детей его, которые показали, что в роковой понедельник их отец вернулся с работы ранее обыкновенного. Но это показание было неубедительно, тем более что одна из свидетельниц, прачка, показала, что дети Мэллинза смешивают один день с другим. Присутствие волоса на подошве сапога защитник находит неважным и ничего не значащим обстоятельством ввиду того, что в штукатурной работе человеческий волос употребляется. Защитник спрашивал, почему на подошве сапога нет человеческой крови, которая должна на ней быть, если обвинитель прав, утверждая, что кровавый след оставлен Мэллинзом. Защитник указывал на то, что не видит ничего важного в следах крови на золотой вставке карандаша. Кабатчик, купив эту вставку, тщательно ее вымыл и вычистил, и если на ней все-таки оказалась кровь, то это кровь не госпожи Эмслей.

Обеляя своего клиента, защитник указывал на противоречивость показаний Раймонда и матроса. Раймонд видел подсудимого в восемь часов вечера в черной шляпе, а матрос, видевший его в пять часов утра, нарядил его в коричневую шляпу. Обвинитель предполагает, что Мэллинз провел ночь в доме убитой им женщины, но раз это так, когда же он успел переменить шляпу? Или один, или другой свидетель лжет, а может быть, лгут они оба. Замечательно также, что матрос видел Мэллинза в Степней-Грине. Зачем туда Мэллинз попал? Степней-Грин ему был не по пути, и, возвращаясь домой с места убийства, Мэллинз не мог очутиться в Степней-Грине. Матрос рассказывает, что карманы у Мэллинза отдувались, но ведь из дома вдовы Эмслей были похищены немногие вещи и притом небольших размеров. От этих вещей карманы не стали бы топыриться, как говорит матрос. И наконец, ни Раймонд, ни матрос не говорят о том, чтобы Мэллинз нес с собой молоток, которым, как предполагается, он совершил убийство.

В заключение защитник выставил двух и весьма важных свидетелей, показания которых были для публики новым сюрпризом в этом темном деле, полном неожиданностей.

Госпожа Бэрнс, жившая на Гровской улице, прямо против дома, в котором произошло убийство, была готова показать под присягой, что во вторник, в сорок минут десятого утра, она видела, как кто-то возился в верхней комнате с кусками обоев. Видела она также, что правое окно немножко приотворилось. Заметьте, пожалуйста, что это происходило ровно через двенадцать часов после того, как по полицейской теории произошло убийство. Если предположить, что госпожа Бэрнс сделалась жертвой галлюцинации, то придется сказать, что у нее была не одна, а две галлюцинации. Предположим, что она ошиблась один раз, но ошибаться два раза она не могла. Очевидно, по комнате двигался какой-то живой человек. Этим человеком могла быть или сама госпожа Эмслей, или ее убийца. Но и в том, и в другом случае теория преступления, изобретенная полицией, оказалась ложной.

Вторым свидетелем выступил строитель Стефенсон. Он показал, что во вторник утром он встретился с неким Раулендом, тоже строителем. Рауленд вышел из какого-то дома со свертками в руках. Это было немного позже десяти часов. Стефенсон не мог сказать наверняка, из какого дома вышел Рауленд, но ему показалось, что он вышел из дома госпожи Эмслей. Стефенсон был знаком с Раулендом, но тот торопился на этот раз и пробежал мимо. Стефенсон остановил его и спросил: «Разве вы занимаетесь обойным делом?»

— Как же; а разве вы не знали этого? — ответил Рауленд.

— Нет, не знал, — сказал Стефенсон, — а иначе я бы вам дал заказ.

— Как же, как же, я давно занимаюсь этим, — подтвердил Рауленд и пошел своей дорогой.

После этого показания давал сам Рауленд. Он заявил, что считает Стефенсона полоумным.

Да, действительно, он встретил Стефенсона и имел с ним такой разговор, какой тот показывает, но происходило это за несколько дней до убийства. Вышел же он тогда не из дома миссис Эмслей, а из соседнего, где у него была работа.

Таковы были факты, подводить итоги которым пришлось председателю суда. Дело это было нелегкое. Многие из фактов, которым полиция придавала огромное значение, судья отбросил совсем. Так, например, он не придал значения тому обстоятельству, что ремень, найденный в доме Мэллинза, был похож на ремень, которым был завязан пакет. Удивительного тут, по мнению судьи, ничего не было: все ремни похожи один на другой. Равным образом судья не находил ничего важного и в том, что в доме Мэллинза найден кусок сапожного вара. Вар вовсе уж не такое необыкновенное вещество, чтобы не могло очутиться в доме штукатура. Неудивительно также, что у штукатура находится штукатурный молоток. Судья находил, кроме того, что сапог Мэллинза не соответствует кровавому отпечатку, как это воображала полиция. Самой страшной уликой против обвиняемого, по мнению председателя суда, было то, что он спрятал украденные у покойной вещи в сарае Эммса. Если он не совершал преступления, то почему он не скажет, как эти вещи к нему попали?

Подсудимый также солгал, объявив полиции, что госпожа Эмслей не отперла бы ему двери, между тем как доказано, что она ему доверяла и пускала его к себе в дом. Что касается показаний Раймонда и матроса, видевших будто бы Мэллинза возле места преступления, то судья не придавал им никакого значения. Не придавал значения и случаю с ключом. Ключ мог быть возвращен владелице в течение дня. Вся суть дела, по мнению судьи, заключалась в сокрытии вещей в сарае. Это была единственная улика против подсудимого, но зато улика была тяжкая, неопровержимая.

Присяжные совещались три часа и вынесли обвинительный приговор. Судья одобрил приговор. Читая свое постановление подсудимому, он сказал несколько слов, из которых было видно, что он не вполне убежден в виновности Мэллинза.

— Если вы можете доказать свою невиновность, — сказал он, — то советую вам поторопиться. Учреждение, которое будет рассматривать приговор суда, сумеет восстановить вас в правах…

Я считаю эту выходку варварской и нелогичной. Как это можно, сомневаться в виновности человека и в то же время присуждать его к виселице? Положим, улики против Мэллинза были очень тяжки. И кроме того, установлено, что его прошлое далеко не безукоризненно. Все это так, но Мэллинз был осужден на основании одних только косвенных улик. А с уликами этого рода надо обращаться с большою осторожностью. Часто этим уликам приписывают совершенно ложное значение.

Допустим, что суд не имел права верить детям Мэллинза, установившим алиби отца. Допустим, что показание Стефенсона не имеет никакого значения, но вот вам положительное и вполне беспристрастное свидетельство госпожи Бэрнс. Из этого свидетельства явствует, что если даже преступление и совершено Мэллинзом, то оно совершено им при иной обстановке, а вовсе не так, как воображала полиция. Да, вообще, теория, которой руководствовалось в данном случае правосудие, совершенно бессмысленна. По этой теории выходит следующее: преступник совершает убийство приблизительно в 8 часов вечера и остается на всю ночь в доме вместе с трупом жертвы. Сидит он в темноте, ибо свечку зажечь опасно, как бы не увидели соседи. Кроме того, преступник не уходит, пользуясь темнотой, а ждет белого дня и убегает на глазах у всех, при ярких лучах августовского утра.

Прочтя это дело во всех подробностях, вы остаетесь под неотразимым впечатлением, что суд, произнесший смертный приговор, действовал впотьмах. Мэллинз, по всей вероятности, был виноват, но полиции не удалось выяснить дела ни на йоту.

Дело это вызвало в свое время большой спор между специалистами, но большая публика осталась как нельзя более довольной. Преступление было возмутительное, и против подсудимого были восстановлены все.

Повешен был Мэллинз девятнадцатого ноября.

Умирая, он снова заявил, что невиновен.

Объяснить дело, стоившее ему жизни, он и не пытался. Но в последнюю минуту заявил, что Эммс в убийстве невиновен. Эти слова Мэллинза приняли за сознание в том, что он сам спрятал вещи в сарае.

Сорок пять лет прошло с того времени, но и до сих пор это темное дело так и осталось невыясненным.

Бразильский кот

Вообразите мое положение: молодой человек с утонченными вкусами, большими надеждами и аристократическими знакомствами, но без гроша в кармане и без стоящей профессии. Дело в том, что мой отец, который был человеком добродушным и жизнерадостным, настолько уверовал в щедрость своего богатого старшего брата-холостяка лорда Саутертона, что моя будущность не вызывала у него никаких опасений. Он полагал, что, если для меня не сыщется вакансии в огромном саутертоновском поместье, то, по крайней мере, найдется какой-нибудь дипломатический пост из тех, что являются прерогативой высшего сословия. Он умер слишком рано, чтобы осознать всю ошибочность своих расчетов. Ни дядя, ни государственные власти не проявили ни малейшего интереса ко мне и моей карьере. Время от времени мне присылали связку фазанов или корзину с зайцами — больше ничего не напоминало мне о том, что я наследник Отвелл-хауса, одного из богатейших поместий страны. Итак, я был холост, вел светский образ жизни и снимал квартиру в Гроувнор-мэншенс; занятия мои сводились к голубиной охоте да игре в поло в Херлингеме. Чем дальше, тем труднее становилось добиваться от кредиторов отсрочки платежей и брать деньги в долг в счет будущего наследства. Крах приближался неумолимо, и с каждым днем я видел это все яснее.

Остро чувствовать нищету заставляло меня еще и то, что, помимо богача, лорда Саутертона, все прочие мои родственники тоже были вполне состоятельными людьми. Ближайшим из них был Эверард Кинг, племянник отца и мой двоюродный брат, который после долгих лет жизни в Бразилии, насыщенных всевозможными приключениями, вернулся на родину пожинать плоды своего богатства. Никто не знал, как ему удалось сколотить состояние, но ясно было, что оно весьма солидно, ибо он купил поместье Грейн-лэндс близ города Клиптон-он-зе-Марш в графстве Саффолк. В первый год своего пребывания в Англии он замечал меня не более, чем мой скупой дядюшка; но однажды летним утром, к моему огромному облегчению и радости, я получил от него письмо с предложением в тот же день отправиться в Грейнлэндс и погостить там некоторое время. Мне предстояло немалое время провести в суде по делам о финансовой несостоятельности, и я подумал, что письмо послано мне самим провидением. Если бы мне удалось сойтись с этим незнакомым родственником, я бы мог еще выкарабкаться. Ради репутации семьи он не допустит, чтобы я пошел ко дну. Я приказал слуге упаковать чемодан и вечером того же дня отправился в Клиптон-он-зе-Марш.

После пересадки в Ипсвиче маленький местный поезд довез меня до заброшенного полустанка, где среди поросших травой холмов петляла неторопливо текущая речка; по высоким илистым берегам можно было судить о работе морских приливов.

Меня никто не встречал (потом выяснилось, что моя телеграмма опоздала), и я нанял экипаж у местной гостиницы. Бравый возница всю дорогу расхваливал моего родича, и по его словам выходило, что мистер Эверард Кинг успел снискать в этих местах всеобщее уважение. Он и возился со школьниками, и разрешил всем желающим прогуливаться по своим угодьям, и не жалел денег на благотворительные цели — короче, его щедрость была столь необъятна, что возница мог объяснить ее только желанием стать членом парламента.

От хвалебных речей возницы мое внимание вдруг отвлекла очень красивая птица, сидевшая на телеграфном столбе у дороги. Сначала я подумал, что это сойка, но она была больше, а оперение — светлее. Возница тоже обратил на нее внимание и сказал, что она как раз принадлежит человеку, к которому мы едем. Выяснилось, что разведение всякой экзотической живности было его страстью, и он привез из Бразилии немало птиц и зверей, которые, как он рассчитывал, должны были прижиться в Англии. Когда мы миновали ворота Грейлэндс-парка, я смог воочию убедиться в истинности сказанного. Маленькие пятнистые олени, забавная дикая свинка (кажется, она зовется пекари), иволга с роскошным оперением, броненосец, странный косолапый зверек, похожий на очень толстого барсука — вот неполный перечень существ, которых я увидел, пока мы ехали по извилистой дорожке.

На пороге дома собственной персоной стоял мой доселе незнакомый двоюродный брат мистер Эверард Кинг: он давно нас увидел и догадался, кто к нему едет. Он буквально источал дружелюбие и уют; на вид ему было лет сорок пять, он был коренаст, и его круглое добродушное лицо, смуглое от тропического солнца, покрывали бесчисленные морщинки. В белом полотняном костюме и заломленной назад большой панаме, с сигарой в зубах он выглядел настоящим плантатором. Такую фигуру легко представить себе на веранде какого-нибудь бунгало, и она совершенно не подходила к большому каменному дому в чисто английском стиле с массивными флигелями и палладианскими колоннами перед входом.

— Душенька! — воскликнул он, оглянувшись. — Душенька, вот и наш гость! Добро пожаловать, добро пожаловать в Грейлэндс! Я счастлив познакомиться с вами, дорогой Маршалл, и я бесконечно польщен тем, что вы решили почтить этот тихий деревенский уголок своим присутствием.

Услышав столь сердечные слова, я мгновенно почувствовал себя с ним накоротке. Но, при всем радушии хозяина, я ясно ощутил холодность и даже враждебность его жены — высокой женщины с изможденным лицом, которая вышла из дома на его зов. Она была, по-видимому, бразильянка, и, хотя она прекрасно говорила по-английски, я приписал странности ее поведения незнанию наших обычаев. С самого начала она не скрывала, что мое посещение не слишком ее радует. Ее речи, как правило, не выходили за рамки приличий, но выразительные черные глаза недвусмысленно говорили о желании моего скорейшего отъезда в Лондон.

Однако долги слишком угнетали меня, и я слишком дорожил знакомством с богатым родственником, чтобы недоброжелательность его жены могла мне помешать, так что я оставил ее вызов без внимания и постарался ответить взаимностью на безграничное расположение ко мне хозяина. Он не жалел усилий, стараясь сделать мое пребывание в его доме как можно более приятным. Моя комната была восхитительна. Он умолял меня сообщать ему о всех моих нуждах. Меня так и подмывало сказать, что спасти меня в моей нужде может только его подпись на незаполненном чеке, но я чувствовал, что на теперешней стадии нашего знакомства это было бы преждевременно. Обед был великолепен, и, когда мы потом наслаждались гаванскими сигарами и кофе, собранным, как он сказал, на его собственной плантации, я подумал, что хвалы моего возницы нисколько не преувеличены и я никогда не встречал такого сердечного и гостеприимного человека.

Но, при всей своей приветливости, он оказался человеком сильной воли и клокочущего темперамента. В этом я смог убедиться уже на следующее утро. Странная антипатия, которую испытывала ко мне миссис Эверард Кинг, оказалась настолько сильной, что ее поведение за завтраком было почти оскорбительным. Открытое столкновение произошло, когда ее муж ненадолго покинул комнату.

— Самый удобный поезд — в 12.15,— сказала она.

— Но я не думал ехать сегодня, — ответил я честно и, возможно, даже с некоторым вызовом, ибо твердо решил, что выпроводить меня этой женщине не удастся.

— Ну, как знаете, — сказала она и замолчала, дерзко глядя мне прямо в глаза.

— Если мистер Эверард Кинг, — проговорил я, — сочтет, что я злоупотребляю его радушием, он, я уверен, скажет мне об этом.

— Что такое? Что такое? — раздался голос, и в комнату вошел хозяин. Он слышал мои последние слова и по выражениям наших лиц понял все остальное. В один миг его круглое добродушное лицо приобрело выражение полнейшей ярости.

— Не могли бы вы выйти на минутку, Маршалл? — сказал он (должен пояснить, что меня зовут Маршалл Кинг).

Он закрыл за мной дверь, после чего какую-то секунду мне был слышен его тихий голос, полный едва сдерживаемого негодования. Грубое пренебрежение правилами гостеприимства несомненно сильно задело его. Не имея привычки подслушивать, я вышел погулять на лужайку. Вдруг я услышал позади себя торопливые шаги и, обернувшись, увидел миссис Кинг с бледным от волнения лицом и глазами, полными слез.

— Муж просил меня извиниться перед вами, мистер Маршалл Кинг, — произнесла она, стоя передо мной с потупленным взором.

— Ни слова больше, миссис Кинг!

Ее черные глаза вдруг сверкнули.

— Дурак! — сказала она яростным шепотом и, повернувшись на каблуках, ринулась в дом.

Оскорбление было столь ошеломляющим и возмутительным, что я мог только стоять и тупо глядеть ей вслед. В таком положении меня застал хозяин. К нему вернулся прежний приветливый вид.

— Жена, надеюсь, извинилась за свои глупые слова, — сказал он.

— О, да, конечно!

Он взял меня под руку и стал ходить со мной взад и вперед по лужайке.

— Не принимайте это близко к сердцу, — говорил он. — Я был бы невыразимо огорчен, если бы вы сократили визит даже на час. Дело в том — ведь мы с вами родственники, и между нами не должно быть секретов, — дело в том, что моя бедная женушка невероятно ревнива. Если кто-то — неважно, мужчина или женщина — хоть на мгновение оказывается между нами, она испытывает настоящие муки. Ее мечта — бесконечный тет-а-тет на необитаемом острове. Теперь вы понимаете причину ее поступков, которые, надо признать, в этом пункте приближаются к маниакальным. Обещайте мне, что не будете обращать на них внимания.

— Не буду. Конечно, не буду.

— Тогда зажгите сигару и пойдемте посмотрим мой маленький зверинец.

На осмотр всех птиц, зверей и рептилий, привезенных им из Бразилии, ушла большая часть дня. Одни разгуливали на свободе, другие содержались в клетках, третьи жили прямо в доме. Он с воодушевлением рассказывал

о своих успехах и неудачах, о рождениях и смертях и, как мальчик, вскрикивал от удовольствия, когда из травы вылетала какая-нибудь яркая птица или какой-нибудь экзотический зверь убегал от нас в кусты. Напоследок он повел меня по коридору в один из флигелей. Там я увидел крепкую дверь с окошком, закрытым заслонкой; рядом на стене был укреплен ворот с железной рукояткой. Дальше ход перегораживала массивная решетка.

— Я хочу показать вам жемчужину моей коллекции, — сказал он. — После того как умер роттердамский детеныш, в Европе остался только один подобный экземпляр. Это бразильский кот.

— Чем же он отличается от обычного кота?

— Сейчас увидите, — улыбнулся он. — Будьте добры, отодвиньте заслонку и загляните внутрь.

Я повиновался и увидел перед собой большую пустую комнату, вымощенную каменными плитами, с зарешеченными окошками на дальней стене. В середине комнаты, вытянувшись в ярком солнечном квадрате, лежал огромный зверь размером с тигра, но цвета черного дерева.

Он казался просто безмерно увеличенным и очень холеным черным котом, греющимся на солнышке. В нем было столько изящества, столько силы, столько нежной и вкрадчивой инфернальности, что я долго не мог оторвать от него глаз.

— Восхитителен, правда? — с чувством сказал хозяин.

— Великолепен! Никогда не видел столь благородного создания.

— Таких иногда называют черными пумами, но это никакая не пума. В нем почта одиннадцать футов от макушки до хвоста. Четыре года назад он был комочком черного пуха с двумя желтыми бусинками глаз. Мне продали его в верховьях Риу-Негру новорожденным малюткой. Его мать закололи копьями, но прежде она отправила на тот свет дюжину человек.

— Неужели они такие свирепые?

— Это самые коварные и кровожадные звери на свете. Стоит упомянуть бразильского кота в разговоре с индейцем из джунглей, как с ним делается припадок. Они предпочитают людей другой добыче. Этот молодчик еще ни разу не пробовал живой горячей крови, но, если попробует, ему удержу не будет. Кроме меня, он никого не терпит в своем логове. Даже Болдуин, который за ним ухаживает, не осмеливается к нему подойти. Я для него и мать и отец в одном лице.

Тут он внезапно, к моему изумлению, открыл дверь и скользнул внутрь, после чего немедленно ее захлопнул. Услышав знакомый голос, огромный гибкий зверь поднялся, зевнул и стал влюбленно тереться круглой черной головой о бок хозяина, который тем временем похлопывал и поглаживал его рукой.

— А теперь, Томми, в клетку! — приказал он.

Гигантский кот тут же двинулся к одной из стен и свернулся калачиком под решетчатым навесом. Эверард Кинг вышел из комнаты, взялся за железную рукоятку, о которой я упомянул, и начал поворачивать ее. При этом решетка, находившаяся в коридоре, стала перемещаться в комнату сквозь прорезь в стене, замыкая клетку спереди. Закончив, он вновь открыл дверь и провел меня в помещение, где стоял едкий, затхлый запах, свойственный крупным хищникам.

— Так вот все и устроено, — сказал он. — Днем даем ему побегать по комнате, а ночь он проводит в клетке. Вращая рукоятку в коридоре, можно его запирать и выпускать — вы видели, как это происходит. Осторожно, что вы делаете?

Я просунул руку сквозь прутья, чтобы погладить лоснящийся, вздымающийся бок. Он поспешно схватил ее и дернул назад, лицо его стало серьезным.

— Говорю вам: он опасен. Не воображайте, что если ко мне он ласкается, то и к другим будет. Он весьма разборчив — так ведь, Томми? Вот он уже услышал, что несут обед. Да, малыш?

В мощенном каменными плитами коридоре зазвучали шаги, и зверь, вскочив на ноги, стал ходить взад и вперед по узкой клетке — желтые глаза так и сверкали, красный язык трепетал между неровными рядами белых зубов. Вошел слуга с подносом, на котором лежал большой кусок мяса; подойдя к клетке, он бросил мясо через прутья. Кот легко ухватил пищу когтями и унес в дальний угол, где, зажав кусок между лап, принялся его терзать и кромсать, время от времени поднимая окровавленную морду и взглядывая на нас. Зловещая и завораживающая картина!

— Разумеется, я души в нем не чаю, — говорил хозяин на обратном пути, — тем более что я сам его вырастил. Не так-то просто было привезти его сюда из самого сердца Южной Америки; ну, а здесь он в тепле и холе — и, как я уже говорил, совершеннейший экземпляр в Европе. В зоологическом саду спят и видят его заполучить, но я не в силах с ним расстаться. Впрочем, я уже замучил вас своим хобби, так что теперь мы последуем примеру Томми и пойдем пообедаем.

Мой южноамериканский родственник был настолько поглощен своим имением и его необычными обитателями, что, как мне показалось вначале, внешний мир его нисколько не интересовал. То, что интересы у него все же были, и притом насущные, вскоре стало ясно по числу получаемых им телеграмм. Они приходили в разное время дня, и всегда он прочитывал их с сильнейшим волнением. То ли это новости со скачек, думал я, то ли с фондовой биржи — во всяком случае, его внимание было приковано к неким неотложным делам за пределами Саффолка. В каждый из шести дней моего пребывания он получал не менее трех-четырех телеграмм, а то и семь-восемь.

Я так приятно провел эти шесть дней, что под конец у меня с двоюродным братом установились самые сердечные отношения. Каждый вечер мы допоздна засиживались в бильярдной, где он потчевал меня рассказами о своих невероятных приключениях в Америке, о делах столь отчаянных и безрассудных, что трудно было соотнести их со смуглым коренастым человеком, сидевшим передо мной. В свою очередь, я позволил себе вспомнить некоторые эпизоды из лондонской жизни; они заинтересовали его так сильно, что он выразил твердое намерение приехать ко мне в Гроувнор-мэншенс. Он говорил, что ему не терпится окунуться в мир столичных увеселений, и скажу без ложной скромности, что он не смог бы найти лучшего гида, чем я. И только в последний день я отважился поговорить с ним начистоту. Я без прикрас поведал ему о моих денежных затруднениях и близком крахе, после чего спросил его совета — хотя рассчитывал на нечто более существенное. Он внимательно слушал, сильно затягиваясь сигарой.

— Но послушайте, — сказал он, — вы ведь наследник нашего родича, лорда Саутертона?

— Это верно, но он не такой человек, чтобы назначить мне содержание.

— Да, о его скупости я наслышан. Мой бедный Маршалл, вы действительно попали в очень трудное положение. Кстати, как здоровье лорда Саутертона?

— Я с детства только и слышу, что он в критическом состоянии.

— То-то и оно. Скрипит, скрипит — и проскрипит еще долго. Так что вам еще ждать и ждать. Господи, ну и попали же вы в переплет!

— Я надеялся, сэр, что вы, зная все, могли бы согласиться ссудить мне…

— Ни слова больше, мой мальчик! — воскликнул он, крайне растроганный. — Вернемся к этому разговору сегодня вечером, и заверяю вас, что сделаю все возможное.

Я не жалел о том, что мой визит приближается к концу, ибо чувствовал, что, по крайней мере, один из обитателей дома всей душой жаждет моего отъезда. Изможденное лицо и ненавидящие глаза миссис Кинг становились мне все более и более неприятны. Из страха перед мужем она не решалась на прямую грубость, но ее болезненная ревность проявлялась в том, что она избегала меня, никогда ко мне не обращалась и всячески старалась омрачить мое пребывание в Грейлэндс. В последний день ее поведение стало столь вызывающим, что я непременно уехал бы, если бы не обещанный вечерний разговор с хозяином, на который я возлагал большие надежды.

Ждать пришлось допоздна, потому что мой двоюродный брат, который получил за день еще больше телеграмм, чем обычно, после обеда удалился в свой кабинет и вышел, лишь когда весь дом заснул. Я слышал, как он, по своему обыкновению, ходил и запирал на ночь двери; наконец, он вошел ко мне в бильярдную. Его плотная фигура была облачена в халат, а на ногах красовались яркие турецкие шлепанцы. Усевшись в кресло, он приготовил себе стакан грога, причем, как я успел заметить, виски там было существенно больше, чем воды.

— Господи! — сказал он. — Ну и ночка!

Ночка и впрямь выдалась скверная. Ветер так и завывал, зарешеченные окна тряслись и, казалось, вот-вот вывалятся. И чем сильнее свирепствовала буря, тем ярче казался свет желтоватых ламп и тем утонченнее аромат наших сигар.

— Итак, мой мальчик, — обратился ко мне хозяин, — теперь нам никто не помешает, и впереди целая ночь. Расскажите мне о состоянии ваших дел, и тогда будет ясно, как привести их в порядок. Я хочу знать все до мелочей.

Подбодренный этими словами, я пустился в пространные объяснения, где фигурировали все мои поставщики и кредиторы — от домохозяина до слуги. В блокноте у меня были записаны все цифры, и не без гордости могу сказать, что, выстроив факты в единый ряд, я дал весьма дельный отчет о моем бездельном образе жизни и плачевном положении. Однако я с огорчением заметил, что мой собеседник крайне рассеян и взгляд его устремлен в пустоту. Если он вставлял замечание, то оно было столь формальным и бессодержательным, что становилось ясно: он ни в малейшей степени не следит за ходом моей мысли. Время от времени он изображал интерес, прося меня что-нибудь повторить или изложить более подробно, после чего немедленно погружался все в ту же задумчивость. Наконец он встал и кинул в камин окурок сигары.

— Вот что, мой мальчик, — обратился он ко мне. — Я с детства не в ладах с цифирью, так что простите мою бестолковость. Набросайте-ка все на бумаге да не забудьте вывести общую сумму. Как увижу глазами — сразу пойму.

Предложение было обнадеживающим. Я пообещал изложить все как есть.

— А теперь пора и на боковую. Бог ты мой, уже час пробило!

Действительно, сквозь неистовый рев бури послышался бой часов. Ветер шумел, как настоящий водопад.

— Перед сном я должен проведать кота, — сказал хозяин. — Он всегда беспокоится в ветреную погоду. Пойдете со мной?

— Конечно, — ответил я.

— Только тихо и молча, а то все спят.

Неслышно ступая по персидскому ковру, мы прошли через освещенный вестибюль к дальней двери. В каменном коридоре было темно, но хозяин снял и зажег висевший на крюке фонарь. Решетки в проходе не было, и это значило, что животное находится в клетке.

— Пошли! — сказал мой двоюродный брат, открывая дверь.

О беспокойстве зверя можно было судить по встретившему нас глухому рычанию. И вот мы увидели его в мерцающем свете фонаря — огромным черным клубком он свернулся в углу клетки, отбрасывая на белую стену уродливое пятно тени. В раздражении он бил хвостом по соломенной подстилке.

— Бедный Томми не в духе, — сказал Эверард Кинг, подойдя с фонарем к нему поближе. Настоящий черный дьявол, верно? Ничего, поужинает — и дело пойдет на лад. Будьте добры, подержите фонарь.

Я повиновался, и он направился обратно к двери.

— Кладовка тут рядом, — сказал он. — Вы не против, если я на минуту вас покину? — Он вышел, и дверь с металлическим лязгом захлопнулась за его спиной.

От резкого звука я вздрогнул. Меня захлестнула внезапная волна страха. Смутное предчувствие чудовищного коварства заставило меня похолодеть. Я метнулся к двери, но изнутри она не открывалась.

— Эй! — крикнул я. — Выпустите меня!

— Все в порядке. Шуметь ни к чему, — произнес из коридора хозяин. — Вы как раз удобно держите фонарь.

— Но я не хочу оставаться тут один взаперти.

— Не хотите? — Я услышал его полнокровную усмешку. — Ну, так скоро вы будете не один.

— Выпустите меня, сэр! — повторил я гневно. — Немедленно прекратите этот дешевый розыгрыш.

— Для кого дешевый, для кого нет, — сказал он с новой отвратительной усмешкой. И тут, сквозь рев бури, я услышал протяжный скрип крутящегося ворота и громыхание решетки, двигающейся сквозь прорезь. Боже праведный, он выпустил бразильского кота из клетки!

В свете фонаря мимо меня медленно двигались прутья решетки. В дальнем конце клетки уже образовалась щель шириной в фут. С воплем я ухватился обеими руками за крайний прут и с безумным упорством принялся тянуть его назад. Я и впрямь был безумен — гнев и отчаяние переполняли меня. Минуту или больше мне удалось продержать решетку в неподвижности. Я понимал, что он жмет на рукоятку изо всех сил и что преимущество рычага на его стороне. Я проигрывал дюйм за дюймом, ноги мои скользили по каменным плитам, и я беспрерывно умолял безжалостного убийцу избавить меня от ужасной смерти. Я взывал к родственным чувствам. Я напоминал о долге гостеприимства; я вопрошал, какое зло я ему причинил. В ответ он только сильнее дергал рукоятку, и все новые прутья уходили в щель. Как я ни упирался, он протащил меня по всей ширине клетки — и наконец я прекратил безнадежную борьбу, мои запястья свела судорога, а пальцы были ободраны в кровь. Решетка последний раз лязгнула, и я услышал удаляющийся шорох турецких шлепанцев; затем хлопнула дальняя дверь. И воцарилась тишина.

Все это время зверь не шевелился. Он лежал неподвижно в своем углу, и даже хвост его прекратил дергаться. Только что мимо него вместе с решеткой протаскивали вопящего человека — и зрелище его явно поразило. Его огромные глаза зорко следили за мной. Хватая решетку, я выронил из рук фонарь, но он все еще горел на полу, и я двинулся было к нему, как бы желая обрести в нем защиту. Но в тот же миг хищник издал глухое грозное рычание. Я замер, дрожа всем телом. Кот (если только к этому исчадию ада подходит такое домашнее слово) был всего в десяти футах от меня. Глаза его светились во тьме, как бы фосфоресцируя. Они пугали и притягивали меня. Я не мог оторвать от них взгляда. В минуты наивысшего напряжения природа порой играет с нами странные шутки: мне почудилось, будто эти мерцающие огни то разгораются, то пригасают в волнообразном ритме. Вот они уменьшились, став ослепительно яркими точками — электрическими искорками во тьме: вот они начали расширяться и расширяться, заполняя весь угол комнаты зловещим переменчивым светом. И вдруг они потухли совсем.

Зверь закрыл глаза. То ли верна оказалась старая теория о подавлении силой человеческого взгляда звериного, то ли огромный кот просто хотел спать — что бы ни было, он, не проявляя ни малейшего желания нападать, опустил черную лоснящуюся голову на могучие передние лапы и, похоже, заснул. Я стоял, боясь неосторожным движением вернуть его к гибельному бодрствованию. Все же теперь зловредный взгляд не сковывал меня, и я мог собраться с мыслями. Итак, я заперт на всю ночь со свирепым хищником. Нет сомнений, что он не менее жесток, чем обходительный мерзавец, заманивший меня в эту ловушку, — тут рассказам хозяина можно верить. Как продержаться до утра? На дверь надежды никакой, на узкие зарешеченные окна — тоже. В пустой комнате с каменным полом укрыться негде. Звать на помощь бессмысленно. К тому же шум бури заглушит любые мои крики. Остается уповать лишь на собственную отвагу и находчивость.

Тут я взглянул на фонарь, и меня обдала новая волна ужаса. Свеча сильно оплыла и еле теплилась. Ей оставалось гореть минут десять — не больше. Именно столько времени оставалось мне на размышление: я чувствовал, что, оказавшись со страшным зверем в кромешной тьме, я потеряю способность к какому-либо действию. Сама мысль об этом была невыносима. В отчаянии я водил глазами по своей пыточной камере и вдруг наткнулся на место, как будто обещавшее — не спасение, нет, но хотя бы не такую немедленную и неминуемую гибель, как остальная часть комнаты.

Я уже говорил, что, помимо передней стенки, у клетки была еще и крыша, которая оставалась на месте, когда решетку убирали в прорезь в стене. Она была сделана из железных прутьев, отстоявших один от другого на несколько дюймов и обтянутых прочной проволочной сеткой, а по бокам опиралась на массивные стойки. Она нависала над распластавшимся в углу животным, как огромный решетчатый тент. Между ней и потолком оставалось фута два-три. Если бы я сумел втиснуться в этот просвет, я сделался бы неуязвим со всех сторон, кроме одной. Ни снизу, ни сзади, ни с боков меня не достать. Возможна только лобовая атака. От нее, конечно, не защититься; но так, по крайней мере, я не стоял бы у зверя на пути. Чтобы напасть, ему пришлось бы сойти с привычного маршрута. Раздумывать было некогда: погасни фонарь — и надежде конец. Судорожно глотнув воздух, я прыгнул, вцепился в железный прут и с трудом вскарабкался на решетку. Изогнув шею, я посмотрел вниз и вдруг уперся взглядом в жуткие глаза хищника, в зевоте разинувшего пасть. Зловонное его дыхание обдало мне лицо, как пар от какого-то гнусного варева.

Впрочем, он был скорее озадачен, чем зол. Встав, он распрямил длинную черную спину, по которой пробежала легкая дрожь; затем, поднявшись на задние лапы, одной из передних он оперся о стену, а другой провел по проволочной сетке, на которой я лежал. Один острый белый коготь прорвал мне брюки (должен заметить, что я был во фрачной паре) и расцарапал колено. Это была еще не атака, скорее проба, ибо, услышав мой вскрик, он опустился на пол, легко выпрыгнул из клетки и начал стремительно бегать по комнате, время от времени взглядывая на меня. Я же протиснулся вглубь до самой стены и лежал, стараясь занимать как можно меньше места. Чем дальше я забирался, тем труднее становилось меня достать.

По его движениям было видно, что он возбужден: стремительно и бесшумно он кружил и кружил по комнате, то и дело пробегая под моим металлическим ложем. Удивительно: столь громадное тело перемещалось почти как тень, с едва уловимым шелестом бархатных подушечек. Свеча догорала, и разглядеть зверя становилось все труднее. Наконец, вспыхнув напоследок и зашипев, она погасла. Я остался в темноте один на один с котом!

Мысль о том, что сделано все возможное, всегда помогает перед лицом опасности. Остается только бесстрастно ждать развязки. Я понимал, что нашел единственное место, дававшее хоть какую-то надежду на спасение. Вытянувшись в струну, я лежал совершенно неподвижно, затаив дыхание: вдруг зверь забудет о моем присутствии. Я сообразил, что уже около двух часов ночи. Солнце встает в четыре. До рассвета оставалось не более двух часов.

Снаружи по-прежнему бушевала буря, и в окошки беспрерывно хлестал дождь. В комнате стояло невыносимое зловоние. Я не видел и не слышал кота. Я пытался думать о других предметах, но лишь одна мысль смогла заставить меня на время забыть о своем плачевном положении. Это была мысль о подлости моего двоюродного брата, о его неимоверном лицемерии, о его звериной ненависти ко мне. Под приветливым лицом таился нрав средневекового палача. Чем больше я думал, тем яснее видел, как умно все было проделано. Разумеется, он притворился, будто идет спать. Без сомнения, позаботился и о том, чтобы это видели. Потом тихонько прошмыгнул вниз, заманил меня сюда и запер. По его версии все выйдет очень просто. Он оставил меня докуривать в бильярдной. Потом мне взбрело в голову взглянуть напоследок на кота. Я вошел в комнату, не заметив, что клетка открыта, и поплатился за это. Как можно будет доказать его вину? Подозрение — возможно, но улик — никаких!

Как медленно тянулись эти ужасные два часа! В какой-то момент раздался негромкий неприятный звук — похоже, зверь вылизывал свою шерсть. Несколько раз я замечал во тьме вспышку зеленоватых глаз, но взгляд на мне не задерживался, и я с надеждой стал думать, что кот или забыл обо мне, или не обращает на меня внимания. Наконец, сквозь окошки забрезжил рассвет: сперва среди черноты показались два смутных серых квадрата, потом они побелели, и я снова увидел моего страшного соседа. Увы, он меня тоже!

С первого взгляда стало ясно, что теперь он настроен куда более агрессивно и кровожадно. Утренний холод раздражал его, и он явно проголодался. С беспрерывным рычанием он сновал вдоль дальней от меня стены, его усы злобно топорщились, хвост мотался и хлестал по полу. Дойдя до угла, он поворачивал назад, каждый раз при этом взглядывая на меня с выражением смертельной угрозы. Я видел, что он намерен меня убить. Но даже в эту минуту я не мог не восхищаться гибкой грацией дьявольского отродья, его плавными волнистыми движениями, блеском великолепной шерсти, живой дрожью ярко-красного языка на фоне черной как смоль морды. Глухое гневное рычание все нарастало и нарастало, не прерываясь ни на секунду. Вот-вот должна была наступить развязка.

Смерть, казалось, приберегла для меня самый скверный час: в холоде и тоске, дрожа в легком фраке, я, как для пытки, распластался на своей решетке. Я старался подбодрить себя, воспарить духом — и в то же время, с той остротой видения, какая возникает только в полном отчаянии, искал способа избежать гибели. Ясно мне было вот что. Если бы передняя стенка клетки была снова выдвинута, а я оказался за ней, я был бы спасен. Но как привести ее в движение? Я боялся шевельнуться, чтобы не привлечь внимания зверя. Медленно, очень медленно я высвободил руку и нащупал край решетки — верхний прут, слегка выступавший из стены. Потянув, я с удивлением обнаружил, что он поддается довольно легко. Трудность, конечно, была в том, что мне пришлось бы перемещаться вместе с решеткой. Я дернул еще раз и вытянул ее еще дюйма на три. Дело шло на лад. Я дернул еще… и тут кот прыгнул!

Я не увидел прыжка — так внезапно и стремительно все произошло. Я только услышал устрашающий рев, и миг спустя гладкая черная голова, сверкающие желтые глаза, красный язык и ослепительные зубы оказались на расстоянии протянутой руки от меня. От прыжка решетка, на которой я лежал, содрогнулась, и я подумал (если только я мог о чем-нибудь подумать в такой миг), что падаю. На секунду кот повис на передних лапах, его голова была совсем рядом со мной, задние лапы пытались зацепиться за решетку. Я слышал скрежет когтей по проволочной сетке и едва не терял сознание от зловонного дыхания чудовища. Но прыжок оказался неудачным. Зверь не мог долго оставаться в таком положении. Медленно, яростно скаля зубы и бешено царапая решетку, он качнулся назад и тяжело спрыгнул на пол. Рыча, он тут же поднял морду ко мне и изготовился для нового прыжка.

Я понял, что решается моя судьба. Урок пойдет хищнику впрок. Он не допустит новой ошибки. Я должен действовать стремительно и бесстрашно — на карту поставлена жизнь. План созрел мгновенно. Сорвав себя фрак, я швырнул его чудовищу на голову. В ту же секунду я спрыгнул на пол, ухватился за край передней решетки и с бешеной силой потащил ее к себе.

Она пошла легче, чем я ожидал. Я ринулся через комнату, волоча ее за собой; получилось так, что находился я с внешней ее стороны. Не будь этого, я остался цел и невредим. Увы, мне пришлось остановиться, чтобы проскочить в оставленную мной щель. Заминки оказалось достаточно, чтобы зверь избавился от фрака, закрывавшего ему глаза, и прыгнул на меня. Я бросился в проход и задвинул за собой решетку, но хищник успел зацепить мою ногу. Одним движением могучей лапы он располосовал мне икру, срезав мышцу, словно рубанок стружку с доски. В следующую секунду, истекая кровью и теряя силы, я рухнул на вонючую солому, но спасительная решетка отделила меня от яростно кидавшегося на нее зверя.

Слишком изуродованный, чтобы двигаться, и слишком ослабевший, чтобы испытывать страх, я лежал ни жив ни мертв, и смотрел на него. Прильнув могучей черной грудью к прутьям решетки, он все пытался достать меня когтистыми лапами, словно котенок попавшую в западню мышь. Он терзал мою одежду, но до меня, как ни старался, дотянуться не мог. Я и раньше слыхал, что раны, нанесенные крупными хищниками, вызывают необычное оцепенение, а теперь испытал это на себе: я утратил ощущение собственного «я» и с интересом постороннего зрителя наблюдал за наскоками зверя. Постепенно я погрузился в мир смутных видений, среди которых порой возникали черная морда и высунутый красный язык — и, наконец, впал в беспамятство или, может быть, в нирвану, где измученные находят блаженный покой.

Восстанавливая потом ход событий, я заключил, что лежал без сознания около двух часов. Прервал мое забытье тот самый металлический лязг, который стал предвестником моего ужасного приключения. Это была защелка замка. Еще не придя до конца в себя, я увидел в дверном проеме круглое добродушное лицо двоюродного братца. Открывшееся ему зрелище явно поразило его. Кот отдыхал, распластавшись на полу. Я лежал в клетке на спине в луже крови, в одной рубашке и изодранных в клочья брюках. У меня до сих пор стоит перед глазами его изумленное лицо, освещенное утренним солнцем. Он все вглядывался и вглядывался в меня. Потом закрыл за собой дверь и пошел к решетке посмотреть, жив я или нет.

Не могу сказать определенно, что произошло дальше. Меньше всего я годился тогда на роль свидетеля или хроникера. Вдруг я увидел его затылок — он отвернулся от меня и смотрел на зверя.

— Что с тобой, Томми? — крикнул он. — Что с тобой?

Он все пятился и пятился, и спина его была уже у самой решетки.

— Сидеть, безмозглая тварь! — взревел он. — Сидеть, сударь! Забыл, кто твой хозяин?

Тут в моем помутившемся мозгу всплыла одна его фраза: он сказал, что вкус крови может превратить бразильского кота в сущего дьявола. Кровь-то была моя, а расплачиваться пришлось ему.

— Прочь! — вопил он. — Прочь, собака! Болдуин! Болдуин! Господи!

Я услышал, как он упал, поднялся, снова упал, и раздался еще один звук, словно от рвущейся ткани. Его крики, заглушаемые ревом хищника, становились все слабее. Наконец, когда я уже считал его мертвым, я, как в кошмарном сне, увидел его в последний раз: окровавленный и растерзанный, он вслепую бежал через комнату — и тут я снова потерял сознание.

Я поправлялся много месяцев; о полной поправке, впрочем, не могло быть и речи, и до конца дней со мной будет моя палка — памятка о ночи с бразильским котом. Когда Болдуин и другие слуги прибежали на отчаянные крики хозяина, они не могли понять, что случилось: я лежал за решеткой, а его останки — вернее, то, что лишь потом опознали как его останки, — держал в когтях зверь, которого он сам вырастил. При помощи раскаленных железных прутьев хищника заставили выпустить добычу, а затем его пристрелили сквозь окошко в двери — и только после этого я был вызволен из плена. Меня перенесли в спальню, где, под крышей у моего несостоявшегося убийцы, я несколько недель пребывал на волоске от смерти. Из Клинтона вызвали хирурга, из Лондона — сиделку, и через месяц я уже способен был выдержать переезд домой, в Гроувнор-мэншенс.

Память моя сохранила одно воспоминание, которое, не будь оно столь отчетливым, я мог бы счесть одним из многочисленных бредовых видений, рожденных воспаленным мозгом. Однажды ночью, когда сиделка куда-то отлучилась, дверь моей комнаты отворилась, и в нее скользнула высокая женщина, одетая с ног до головы в черное. Приблизившись, она склонила надо мной бледное лицо, и в тусклом свете ночника я узнал бразильянку — вдову моего двоюродного брата. Она пытливо всматривалась мне в глаза с гораздо более мягким, чем прежде, выражением на лице.

— Вы в сознании? — спросила она.

Я только слабо кивнул — силы возвращались ко мне медленно.

— Вот и хорошо, я только хочу сказать, что вы сами виноваты. Я сделала для вас все, что могла. С самого начала я хотела выставить вас из дома. Всеми средствами, кроме прямой измены, я пыталась спасти вас от мужа. Я знала, что он вызвал вас не случайно. Я знала, что живым он вас не выпустит. Мне ли не знать его — я настрадалась от него, как никто. Я не решилась сказать вам полную правду. Он убил бы меня. Но я сделала все, что было в моих силах. Вышло так, что вы оказали мне неоценимую услугу. Вы освободили меня, а я ведь думала, что буду мучиться до конца дней. Я сожалею, что вы покалечены, но себя мне винить не в чем. Я назвала вас дураком — вы и вправду вели себя, как дурак.

Она шмыгнула прочь из комнаты — странная, угловатая женщина, — и я никогда больше ее не видел. Продав имущество мужа, она вернулась на родину и, по слухам, теперь монашествует где-то в Пернамбуку.

Пролежав дома какое-то время, я наконец получил от врачей разрешение понемногу заниматься делами. Особенной радости от этого я не испытывал, поскольку боялся нашествия кредиторов; но первым воспользовался разрешением мой адвокат Саммерс.

— Как я рад видеть, что ваша светлость идет на поправку, — сказал он. — Я так долго дожидался возможности поздравить вас.

— Какая еще светлость, Саммерс? Нашли время шутить.

— Я не шучу, — ответил он. — Вы уже шесть недель, как лорд Саутертон, только мы боялись вам об этом сказать, чтобы не помешать вашему выздоровлению.

Лорд Саутертон! Один из богатейших людей Англии! Я ушам не мог поверить. И вдруг меня поразило странное совпадение дат.

— Лорд Саутертон, должно быть, умер примерно тогда же, когда со мной случилась эта история?

— В тот же самый день. — Саммерс испытующе смотрел на меня, и я уверен — ведь он умница, каких мало, — что он разгадал всю подноготную. Он помолчал, словно ждал от меня подтверждения своим мыслям, но я не видел причины подвергать огласке внутрисемейное дело.

— Странное совпадение, ничего не скажешь, — продолжал он с понимающим видом. — Вы, конечно, знаете, что ваш двоюродный брат Эверард Кинг был после вас самым близким родственником покойного лорда. Если бы этот тигр растерзал не его, а вас, то лордом Саутер-тоном стал бы он.

— Без сомнения, — согласился я.

— И ведь его это очень интересовало, — сказал Саммерс. — Мне рассказывали, что он платил камердинеру лорда Саутертона за то, что тот несколько раз в день сообщал ему телеграммами о состоянии здоровья хозяина. Это было примерно в то же время, когда вы там гостили. Разве не странно, что ему были нужны столь подробные сведения, хотя он прекрасно знал, что он не прямой наследник?

— Очень странно, — ответил я. — А теперь, Саммерс, давайте-ка сюда счета и новую чековую книжку и начнем приводить дела в порядок.

Черный доктор

Бишоп Кроссинг — деревушка, лежащая в десяти милях к юго-западу от Ливерпуля. В начале семидесятых годов здесь поселился врач, которого звали Алоиз Лана. В деревне ничего не знали ни о его прошлом, ни о причинах, побудивших его переехать в этот затерянный уголок Ланкашира. О нем было известно только две вещи: первое — что он получил медицинский диплом с отличием в Глазго; второе — что он, без сомнения, принадлежал южной расе. Кожа его была очень темной, и он наверняка имел примесь индусской крови. Однако в его внешности преобладали европейские черты; он отличался хорошими манерами и умением держаться в обществе, это вызывало предположение, что в его жилах была и капля испанской крови. Смуглая кожа, волосы цвета воронова крыла, темные глаза, сверкающие из-под густых бровей — все это резко контрастировало с соломенными волосами и грубоватыми манерами местных жителей. Нового врача вскоре прозвали «Черным доктором из Бишоп Кроссинга». Вначале это звучало пренебрежительно и с насмешкой, но шли годы, и это прозвище стали произносить как почетный титул. Вся округа знала доктора, и слава о нем разнеслась далеко за пределы деревни.

Новый доктор оказался способным хирургом и прекрасным врачом. До его приезда в этом местечке практиковал Эдвард Рау, сын сэра Вильяма Рау, ливерпульского консультанта. Однако он не унаследовал таланта отца, и доктор Лана, благодаря своей внешности и учтивым манерам, скоро потеснил своего конкурента. Он быстро добился успеха и в обществе. После успешной операции достопочтенного Джеймса Лаури, второго сына лорда Бельтона, он был представлен своим пациентом местному светскому обществу. Скоро, благодаря хорошим манерам и умению вести беседу, он повсюду стал желанным гостем. Иногда отсутствие родственников и груза прошлого скорее помогает, чем мешает в продвижении по социальной лестнице. Так, незаурядность личности доктора, его внешность и обаяние служили лучшей рекомендацией. Его пациенты находили в нем один — всего один! — недостаток. Он казался убежденным холостяком. Это было особенно удивительно и потому, что он занимал большой дом и всем было ясно, что его успешная практика давала возможность скопить значительное состояние. Вначале местные свахи строили планы насчет той или иной барышни. Но шли годы, а доктор Лана оставался холостяком, и все поняли, что по какой-то причине он избегал женитьбы. Злые языки утверждали, что он уже был женат и, дабы избежать последствий неравного брака, решил похоронить себя в Бишоп Кроссинге. И вдруг, когда свахи уже в отчаянье отвернулись от него, объявили о его помолвке с мисс Фрэнсис Мортон из Лей Холла.

Мисс Мортон была молодой леди, хорошо известной в округе. Ее отец, Джеймс Холден Мортон, владел большими землями в Бишоп Кроссинге. Однако к этому времени родители ее умерли, и она жила с единственным братом Артуром Мортоном, наследником поместья. Мисс Мортон выделялась высоким ростом и держалась с достоинством. Это была натура живая и порывистая, с сильным характером. Она познакомилась с доктором Лана на приеме, который устраивали для гостей в саду. Между ними вспыхнула дружба, которая быстро переросла в любовь. Ничто не могло сравниться с их преданностью друг другу. Правда, между ними была разница в возрасте: ему — тридцать семь, а ей — двадцать четыре; но, кроме этого, не было никаких препятствий для их брака. Помолвка состоялась в феврале, а свадьбу было решено сыграть в августе.

Третьего июня доктор Лана получил письмо из-за границы. В маленькой деревушке начальник почтового отделения является и начальником отделения сплетен; и мистер Бэнки из Бишоп Кроссинга мог бы многое порассказать про секреты своих соседей. Об этом письме он сообщил следующее: конверт выглядел странно, был надписан мужским почерком, письмо отправлено из Буэнос-Айреса, на нем была аргентинская марка. Насколько ему известно, это было первое письмо доктору Лана из-за границы; вот почему он так внимательно рассмотрел его, прежде чем вручить почтальону. Вечером того же дня его доставили доктору Лана.

На следующее утро — то есть 4 июня — доктор Лана навестил мисс Мортон и долго говорил с ней. Было замечено, что он вернулся домой очень взволнованный. Мисс Мортон весь день провела в своей комнате; служанка несколько раз заставала ее в слезах. Через неделю в деревне только и говорили, что о разрыве помолвки. Поговаривали, что доктор Лана недостойно обошелся с молодой леди и Артур Мортон, ее брат, грозился отхлестать его плеткой. В чем именно проявилось недостойное отношение доктора, было неизвестно. Многие ломали голову, выдвигая те или иные соображения. Доктор Лана часами бродил вокруг Лей-Холла, не пытаясь войти в дом. Это было всеми замечено и воспринято как доказательство того, что совесть его неспокойна. Он перестал посещать воскресную службу, где мог встретить молодую леди. В журнале «Ланцет» появилось объявление о продаже практики, и, хотя не называлось никаких имен, многие посчитали, что речь идет о Бишоп Кроссинге и доктор Лана собирается уехать из деревушки, где пользовался почетом и уважением. Таково было положение дел, когда вечером в понедельник, 21 июня, произошли события, которые превратили простой деревенский скандал в трагедию и приковали к себе внимание всей Англии. Но сначала нужно рассказать о некоторых деталях, ибо они очень важны, чтобы понять все события того вечера.

В доме доктора кроме него жили всего два человека: почтенная экономка по имени Марта Вудз и молодая служанка — Мери Поллинт. Кучер и мальчик, помогавший при операциях, ночевали у себя дома. Вечерами доктор работал у себя в кабинете, который располагался в боковом крыле дома, рядом с приемной. Кабинет этот находился довольно далеко от комнат прислуги. Для удобства пациентов в этой стороне дома был свой вход, поэтому доктор мог сам впускать посетителей, и об этом никто не знал. И действительно, нередко больным, которые приходили поздно, открывал сам доктор: служанка и экономка обычно ложились рано.

В ту ночь Марта Вудз зашла в кабинет доктора в половине десятого и застала его за письменным столом. Она пожелала ему спокойной ночи, отправила служанку спать и до 22.45 занималась домашними делами. Когда она отправилась к себе, часы пробили одиннадцать. Она провела в комнате минут пятнадцать — двадцать, когда раздался страшный вопль. Она подождала некоторое время, но все было тихо. Очень обеспокоенная, ибо крик был громкий и резкий, она набросила халат и поспешила в кабинет доктора.

— Кто там? — раздался резкий голос, когда она забарабанила в дверь.

— Это я, сэр, миссис Вудз.

— Умоляю, оставьте меня в покое! Отправляйтесь к себе! — закричал голос, который — она была в этом уверена — принадлежал ее хозяину. Но сказано это было так грубо и так непохоже на обычную манеру доктора, что она очень удивилась и обиделась.

— Я подумала, вы звали меня, сэр, — попыталась она объяснить, но ответа не последовало. Миссис Вудз с обидой отправилась в свою комнату, по дороге взглянула на часы. Было половина двенадцатого.

В промежуток между одиннадцатью и двенадцатью (она не могла точно назвать время) к доктору пришла пациентка. Она стучала в дверь, но ответа не последовало. Эта поздняя пациентка была миссис Мэддинг, жена деревенского бакалейщика, больного тяжелой формой тифа. Накануне доктор Лана просил ее зайти вечером и сказать, как себя чувствует больной. Она увидела свет в кабинете, но, постучав в дверь, ведущую в эту часть дома, и не дождавшись ответа, решила, что доктора вызвали к больному, поэтому она отправилась домой.

От дома к дороге вела небольшая извилистая аллея, в конце которой горел фонарь. Когда миссис Мэддинг вышла из ворот, она заметила мужчину, шедшего по дорожке. Думая, что это доктор, возвращавшийся после визита к больному, она решила подождать и очень удивилась, увидев Артура Мортона, молодого сквайра. При свете фонаря она заметила, что он очень возбужден, а в руке сжимает большой охотничий хлыст. Он направлялся к воротам, когда она обратилась к нему.

— Доктора нет дома, сэр, — сказала она.

— А вы откуда знаете? — грубо спросил он.

— Я была у входа в приемную.

— Но свет у него горит, — промолвил молодой сквайр, вглядываясь в темноту. — Это ведь его кабинет, верно?

— Да, сэр, но я уверена, доктора нет дома.

— Ну, что ж, скоро вернется, — сказал молодой Мортон и направился через ворота, а миссис Мэддинг поспешила домой.

В три часа утра ее муж вновь почувствовал себя плохо, и она была так встревожена, что решила безотлагательно вызвать доктора. Когда она проходила через ворота, то с удивлением заметила, как кто-то прятался в лавровых кустах. Это был, без сомнения, мужчина и — в этом она была совершенно уверена — не кто иной, как Артур Мортон. Однако ее столь занимали собственные дела, что она не обратила на это особого внимания и поспешила дальше.

Подойдя к дому, она с удивлением убедилась, что в кабинете все еще горит свет. Миссис Мэддинг принялась стучать в дверь, ведущую в приемную. Ответа не было. Она стучала несколько раз, но безрезультатно. Ей показалось странным, что доктор мог лечь спать или выйти из дома, оставив такой яркий свет. Миссис Мэддинг пришло в голову, что, может быть, он просто уснул в кресле. Она принялась барабанить в окно кабинета, но тоже без результата. Обнаружив между занавеской и оконной рамой щелку, она заглянула внутрь.

Большая лампа на столе освещала всю комнату. Стол был завален книгами и инструментами. Никого не было видно, и она не заметила ничего необычного, за исключением того, что в тени стола на ковре лежала грязная белая перчатка. Затем внезапно, по мере того как ее глаза привыкали к свету, она увидела ботинок. Тогда она с ужасом поняла: то, что она вначале приняла за перчатку, было рукой человека, распростертого на полу.

Понимая, что произошло нечто ужасное, она принялась изо всех сил звонить в парадную дверь и подняла на ноги экономку, миссис Вудз. Обе женщины отправились в кабинет доктора, предварительно послав служанку в полицию.

Наискось от окна, возле стола, нашли мертвого доктора Лана. Он лежал распростертый на спине. Налицо были признаки насильственной смерти: один глаз подбит, на лице и шее видны следы кровоподтеков. Черты лица исказились и казались крупнее обычного. Это заставило предположить, что смерть наступила от удушья. На докторе была одежда, в которой он принимал больных, на ногах — матерчатые тапочки, подошвы которых оказались совершенно чистыми. На ковре, особенно со стороны двери, были следы грязных башмаков, вероятно, оставленные убийцей. Очевидно, кто-то вошел через дверь, ведущую в приемную, убил доктора и вышел из дома незамеченным. Убийцей был мужчина, это было ясно по размеру обуви и по характеру повреждений на теле покойного. Но дальше полиция зашла в тупик.

Не было обнаружено никаких следов кражи; даже золотые часы доктора лежали в кармане. В кабинете стоял тяжелый сейф, где доктор держал деньги. Он оказался запертым, но внутри не было ни пенса. Миссис Вудз полагала, что там обычно лежала крупная сумма, однако в тот самый день доктор оплатил наличными большой счет за зерно. Полагали, что именно поэтому, а не из-за грабителей, сейф и оказался пуст. В комнате не хватало одной вещи, и это отсутствие наводило на некоторые размышления. Портрет мисс Мортон, который всегда стоял на столике сбоку, был вынут из рамки и исчез. Миссис Вудз видела его вечером, когда заходила к хозяину, а теперь он исчез. На полу нашли зеленую повязку на глаз, которую экономка раньше не видела. Но такая повязка могла храниться и у доктора, следовательно, не было ничего, что указывало бы на связь с преступлением.

Все подозрения сводились к одному, и Артур Мортон, молодой сквайр, был немедленно арестован. Против него были только косвенные улики, но довольно серьезные. Он был очень предан своей сестре, и многие утверждали, что после разрыва между ней и доктором Лана он неоднократно грозился отомстить ее бывшему возлюбленному.

Было установлено, что его видели около одиннадцати вечера с охотничьим хлыстом в руке. Он направлялся по аллее к дому доктора. Полиция сделала вывод, что он ворвался в кабинет доктора, и именно в это время миссис Вудз услышала крик — кричали то ли от страха, то ли от гнева. Когда появилась миссис Вудз, доктор Лана, видимо, решил переговорить со своим посетителем и поэтому велел экономке идти к себе. Разговор продолжался долго, он становился все более и более напряженным и кончился дракой, в результате которой доктор Лана лишился жизни. Вскрытие, однако, показало, что у доктора было больное сердце — об этом никто даже не подозревал, пока он был жив. Врачи полагали, что смерть в этом случае могла бы произойти и от ран, которые для здорового человека не были смертельны. Затем Артур Мортон вынул из рамки фотографию сестры и отправился домой. Но по дороге он заметил миссис Мэддинг и спрятался в кустах. Такова была версия, выдвинутая обвинением, и улики выглядели достаточно вескими.

С другой стороны, и у защиты были достаточно серьезные аргументы. Мортон слыл подвижным и легко возбудимым человеком, как и сестра, но его уважали и любили все в округе, и казалось, что его открытая и честная натура не способна на такие поступки. Сам он объяснял происшедшее следующим образом. Он хотел переговорить с доктором Лана о неотложных семейных делах (заметим, что он отказался упоминать имя своей сестры). Обвиняемый не отрицал, что этот разговор, возможно, был бы неприятным. По дороге он встретил пациентку доктора Лана и узнал, что доктора нет дома. Он ждал его возвращения до трех утра. Но так как доктора все не было, ему пришлось отказаться от своего намерения и вернуться домой. Что касается обстоятельств смерти доктора, то ему об этом известно не больше, чем констеблю, который его арестовал. Раньше он был близким другом убитого, но по некоторым обстоятельствам, о которых он предпочитает не говорить, его чувства изменились.

Несколько фактов говорили в пользу его невиновности. Так, было установлено, что в половине двенадцатого доктор Лана еще был жив и находился в своем кабинете. Миссис Вудз была готова поклясться, что именно в это время она слышала голос доктора. Друзья обвиняемого утверждали, что, возможно, в это время доктор Лана был уже не один. Крик, который привлек внимание экономки, странное поведение ее хозяина, его нетерпеливое желание, чтобы его оставили в покое, — казалось, все указывало на это. Если так, то представлялось вполне вероятным, что смерть наступила в промежуток между той минутой, когда экономка услышала крик и тем временем, когда миссис Мэддинг пришла к дому доктора в первый раз и не смогла достучаться до него. Но если именно в это время он умер, то было совершенно ясно, что мистер Мортон никак не причастен к его смерти, поскольку миссис Мэддинг встретила молодого сквайра позже.

Если эта гипотеза верна и какой-то человек был с доктором Лана до того времени, как миссис Мэддинг встретила мистера Артура Мортона, то кто же был этот некто и какие мотивы были у него желать зла доктору? Все признавали, что, если бы друзья обвиняемого могли пролить свет на это дело, они бы во многом помогли установлению его невиновности. Но с течением времени обыватели стали поговаривать, что не было никаких доказательств того, что кто-то вообще был в доме доктора, кроме молодого сквайра. Хотя, с другой стороны, многочисленные свидетельства указывали, что мотивом его прихода были отнюдь не добрые побуждения. В то время, когда появилась миссис Мэддинг, доктор, возможно, вышел из дома. Он мог вернуться позже и встретиться с дожидавшимся его Артуром Мортоном. Некоторые из сторонников обвиняемого придавали большое значение тому факту, что фотографию его сестры Фрэнсис, исчезнувшую из комнаты доктора, не обнаружили среди вещей мистера Мортона. Этот аргумент, однако, не очень принимали во внимание, поскольку у обвиняемого было достаточно времени до ареста, чтобы сжечь фотографию или уничтожить ее другим способом. Что касается единственных реальных улик в этом деле — речь идет о грязных следах на полу, — то они были настолько расплывчатыми на мягком ковре и стали такими нечеткими, что сделать какие-то серьезные выводы оказалось просто невозможно. По виду их вполне мог оставить обвиняемый; далее доказывалось, что его башмаки после ночи тоже были грязными. Однако в тот вечер лил сильный дождь, и башмаки всех жителей деревни, возможно, находились в подобном плачевном состоянии.

Такова неприкрашенная правда об этой череде уникальных романтических событий, что привлекли внимание всего Ланкашира. Неизвестное происхождение доктора, его странная, необычная личность; высокое положение человека, который обвинялся в убийстве; любовная история, предшествующая убийству, — все это сплелось в один клубок и превратило дело в одну из тех драматических историй, которые приковывают внимание всей нации. По всем трем графствам только и говорили, что о деле «Черного доктора» из Бишоп Кроссинга. Чтобы объяснить известные факты, выдвигалось множество версий. Но можно с уверенностью сказать, что среди них не было ни одной, предсказавшей тот неожиданный поворот событий, который вызвал столько толков в первый день суда и достиг своего апогея во второй. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной лежат подшивки «Ланкастер Уикли» с подробными отчетами. Однако я вынужден ограничить себя лишь кратким обзором событий первого дня заседаний суда до того момента, когда выступила мисс Фрэнсис и ее показания пролили свет на это запутанное дело.

Мистер Порлок Карр, главный обвинитель, с присущей ему скрупулезностью выстроил все известные факты. По мере того как заканчивался первый день слушания дела, становилось ясно, какая трудная задача лежала перед мистером Хамфри, защитником обвиняемого. К присяге привели несколько свидетелей. Они поклялись, что слышали, как обвиняемый весьма несдержанно отзывался о докторе. Они упоминали и о ярости, с которой молодой человек говорил о «плохом» отношении доктора к его сестре.

Миссис Мэдлинг повторила свои свидетельские показания, рассказав, как поздно вечером встретила обвиняемого неподалеку от дома доктора. Другой свидетель показал, что обвиняемый знал о привычке доктора вечерами сидеть в одиночестве в своем кабинете, расположенном в дальнем крыле дома. Именно поэтому, считал свидетель, обвиняемый выбрал поздний час: ведь тогда жертва была целиком в его власти. Слуга из дома сквайра признался, что слышал, как около трех часов утра вернулся его хозяин. Это подтвердило показания миссис Мэддинг, которая считала, что видела в кустах именно мистера Мортона во время своего второго посещения дома доктора. Подробно разбирался вопрос о грязных башмаках и о сходстве отпечатков следов. Чувствовалось, что обвинение достаточно потрудилось, и, несмотря на случайность улик, само дело выглядело таким законченным и убедительным, что судьба подсудимого, казалось, была окончательно решена — разве что защите удалось бы открыть что-то неожиданное. Было три часа, когда кончились выступления представителей обвинения. В половине пятого, когда суд вновь собрался после перерыва, произошло нечто непредвиденное. Я цитирую рассказ об этом событии по журналу, о котором уже упоминал, опустив описание здания муниципалитета.

«Когда в переполненном здании суда защита вызвала в качестве свидетеля мисс Фрэнсис Мортон, сестру обвиняемого, это произвело настоящую сенсацию. Наши читатели помнят, что молодая леди была помолвлена с доктором Лана, а внезапный разрыв помолвки вызвал гнев ее брата и привел к преступлению. Мисс Мортон, однако, никоим образом не была замешана в этом деле, и ее имя не фигурировало ни на следствии, ни на судебном процессе, и поэтому ее появление в качестве главного свидетеля было неожиданным.

Мисс Фрэнсис Мортон, высокая красивая брюнетка, давала свои показания тихо, но отчетливо. Было заметно, что она очень волнуется. Она упомянула о своей помолвке с доктором и о ее разрыве. Это произошло, как она сказала, по личным мотивам, связанным с семьей доктора. Она вызвала всеобщее удивление, заявив, что всегда считала возмущение брата нелепым и несдержанным. На вопрос судьи она ответила прямо, что не таит против доктора Лана никакой обиды и, с ее точки зрения, он вел себя безупречно. Ее брат, не зная всех фактов, встал на другую точку зрения, и она вынуждена признать, что, несмотря на все ее мольбы, он действительно угрожал доктору, а в тот вечер, когда произошла трагедия, грозился «расквитаться с ним». Она сделала все возможное, чтобы успокоить его, но он очень упрям, когда дело касается его чувств или убеждений.

До этого места показания молодой леди, казалось, говорили скорее против обвиняемого, чем в его пользу. Вопрос адвоката, однако, осветил это дело с другой стороны и показал совершенно неожиданную линию, которой решила придерживаться защита.

М-р Хамфри. Вы верите, что ваш брат мог совершить это преступление?

Судья. Я протестую, мистер Хамфри. Мы собрались сюда обсуждать факты, а не мнения.

М-р Хамфри. Вы утверждаете, что ваш брат не виновен в смерти Лана?

Мисс Мортон. Да, я это знаю.

М-р Хамфри. Откуда вам это известно?

Мисс Мортон. Потому, что доктор Лана жив.

Публика заволновалась, и допрос свидетеля пришлось на время прервать.

М-р Хамфри. Почему вы утверждаете, что доктор Лана жив?

Мисс Мортон. Потому, что я получила от него письмо, написанное после его так называемой смерти.

М-р Хамфри. Это письмо у вас с собой?

Мисс Мортон. Да, но я бы предпочла не показывать его.

М-р Хамфри. А конверт цел?

Мисс Мортон. Да, вот он.

М-р Хамфри. Какой штемпель на конверте?

Мисс Мортон. Ливерпуль.

М-р Хамфри. А дата?

Мисс Мортон. 22 июня.

М-р Хамфри. Значит, следующий день после так называемой смерти. Вы готовы поклясться, что это его почерк, мисс Мортон?

Мисс Мортон. Конечно.

М-р Хамфри. Я вызвал шесть других свидетелей, ваша честь, которые подтвердят, что это почерк доктора Лана.

Судья. В таком случае, пригласите их завтра.

М-р Порлок Карр (главный обвинитель). Тем временем, ваша честь, мы требуем представить этот документ нам, чтобы можно было собрать доказательства того, что мы имеем дело с подделкой почерка джентльмена, которого все с уверенностью считают покойным. Нет необходимости указывать уважаемому суду, что эта столь неожиданно возникшая версия может быть очевидной уловкой друзей обвиняемого, дабы сбить следствие с толку. Я бы привлек ваше внимание и к тому факту, что молодая леди, по ее собственному признанию, вероятно, уже имела это письмо во время предварительного судебного разбирательства в полиции. И сейчас она хочет заставить нас поверить, что предоставила делу идти своим чередом, хотя у нее в кармане было доказательство, способное в одну минуту положить конец всем обвинениям.

М-р Хамфри. Мисс Мортон, можете ли вы объяснить это?

Мисс Мортон. Доктор Лана хотел, чтобы его секрет оставался в тайне.

М-р Порлок Карр. Тогда зачем вы раскрыли его?

Мисс Мортон. Чтобы спасти моего брата.

По залу прокатился шепот, явно выражающий симпатию, но судья быстро навел тишину.

Судья. Как мне представляется, линия защиты теперь зависит от того, сможете ли вы, мистер Хамфри, сказать нам достаточно ясно, кто же этот человек, чей труп все друзья и пациенты признали телом доктора Лана.

Присяжный. А кто-нибудь выражал на этот счет сомнения?

М-р Порлок Карр. Насколько мне известно, нет.

М-р Хамфри. Мы надеемся внести необходимую ясность.

Судья. Итак, заседание суда откладывается до завтра.

Такой новый поворот дела возбудил всеобщий интерес. Пресса пока воздерживалась от комментариев, т. к. судебный процесс еще не кончился. Повсюду обсуждали, насколько правдивы слова мисс Мортон и не пустила ли она в ход уловку, чтобы спасти брата. Было ясно, что, если по какому-то чрезвычайному стечению обстоятельств доктор Лана жив, он должен нести ответственность за смерть того неизвестного, так похожего на него, которого нашли у него в кабинете. В письме, которое мисс Мортон отказалась показать, возможно, содержалось признание. Вероятно, сама мисс Мортон находилась в ужасном положении: спасти брата от виселицы она могла только принеся в жертву возлюбленного.

На следующее утро здание суда было набито до отказа. В зале заволновались, когда появился мистер Хамфри. Было заметно, что он находился в приподнятом настроении, это пробивалось даже через его обычную броню сдержанности. Он быстро сказал несколько слов представителям обвинения — всего пару слов, вызвавших глубокое изумление на лице мистера Порлока Карра. Затем главный защитник, обращаясь к судье, объявил, что, с согласия обвинения, молодая леди, которая давала показания на прошлом заседании, сегодня не будет присутствовать на суде.

Судья. Позволю заметить, дело принимает весьма неблагоприятный для защиты оборот.

М-р Хамфри. Возможно, ваша честь, наш следующий свидетель несколько прояснит положение дел.

Судья. Что ж, вызовите следующего свидетеля.

М-р Хамфри. Я приглашаю в зал доктора Алоиза Лана.

Маститому адвокату за свою жизнь довелось произносить немало речей, но, вероятно, никогда ему не удавалось произвести такой сенсации всего одной фразой. И судьи, и зрители были просто ошеломлены, когда человек, чья судьба столь долго была предметом жаркого спора, предстал перед ними собственной персоной для дачи свидетельских показаний. Те из зрителей, кто хорошо знал доктора, сразу заметили, как он похудел и осунулся, лицо его прорезали глубокие морщины. Но, несмотря на то что выглядел он неважно, многие утверждали, что впервые встречали такого незаурядного человека. Поклонившись судье, он попросил разрешения сделать заявление. Как и положено, его предупредили, что все, сказанное им, может быть использовано против него. Он вновь поклонился и продолжал.

— Мое желание, — начал он, — не скрывать ничего и рассказать совершенно искренне обо всем, что произошло 21 июня. Если бы я знал, что пострадает невинный человек и я доставлю столько хлопот тем, кого люблю больше всего на свете, я пришел бы давным-давно. Но были причины, по которым известия об этих событиях не доходили до меня. Да, я хотел, чтобы несчастный человек мог бы навсегда исчезнуть из мира, где его все знали, но я никак не предвидел, что мои действия повлияют на других людей. Позвольте мне, насколько это в моих силах, исправить то зло, которое я совершил.

Для человека, знакомого с историей Аргентинской республики, имя Лана хорошо известно. Мой отец родом из старинной испанской семьи, откуда вышли многие видные государственные деятели. Он наверняка стал бы президентом, если бы не погиб во время мятежа в Сан Хуане. Передо мной и моим братом-близнецом Эрнестом открывалось блестящее будущее, если бы не финансовый крах, в результате которого нам пришлось думать, как самим зарабатывать на жизнь. Прошу прощения, сэр, если эти детали кажутся вам неуместными, но я вынужден сделать это вступление, чтобы вы смогли лучше понять все остальное.

Как я уже сказал, у меня был брат-близнец по имени Эрнест, так похожий на меня, что когда мы были вместе, люди не могли различить нас. С годами сходство становилось меньше, потому что лица наши приобретали разные выражения, но, когда мы были спокойны, различить нас оказывалось очень сложно.

Не пристало дурно говорить о мертвых, да еще о собственном брате. Пусть об этом говорят те, кто лучше узнал его. Замечу только, что в юности я испытывал перед ним ужас и имел все основания питать к нему отвращение. От его поступков страдала и моя репутация, так как многое приписывали мне; виной тому — наше сходство. После одного особо постыдного дела весь позор пал на меня, и я вынужден был навсегда покинуть Аргентину и искать счастья в Европе.

Несмотря на тоску по родине, я был счастлив, что освободился от его ненавистного присутствия. У меня хватало денег, и я занялся изучением медицины в Глазго, а затем обосновался в Бишоп Кроссинге и занялся практикой. Я был уверен, что никогда не услышу о нем в этой заброшенной ланкаширской деревушке.

В течение нескольких лет так и было, но он все же сумел разыскать меня. Один ливерпулец, который посетил Буэнос-Айрес, навел его на мой след. Брат мой уже потерял все свое состояние и теперь рассчитывал пополнить свои доходы за мой счет. Зная, как я боюсь его, он верно рассчитывал, что я захочу любой ценой откупиться от него. И вот я получил письмо, в котором он сообщал, что скоро приедет. Для меня это был полный крах, крушение всех надежд — ведь его приезд мог вызвать массу неприятностей и даже навлечь позор на тех, кого я больше всего пытался оградить и защитить. Я принял меры, чтобы любой удар мог обрушиться только на меня. Именно это, — здесь он повернулся в сторону обвиняемого, — повторяю, именно это и было причиной моего поведения, о котором стали судить столь поспешно. Моим единственным стремлением было оградить дорогих мне людей от возможного скандала и позора, ибо с приездом брата для меня все началось бы сначала.

Однажды ночью мой брат заявился сам. Было уже поздно, слуги ушли спать, а я сидел в своем кабинете, как вдруг услышал шорох гравия на дорожке. Спустя минуту я увидел его: он пристально смотрел на меня через окно. Его лицо, как и мое, было гладко выбрито, и сходство между нами было так велико, что на мгновение я подумал: да это мое собственное отражение в оконном стекле. Один глаз у него скрывала темная повязка, но черты наши были совершенно одинаковы. Он язвительно усмехнулся — о, я помню эту усмешку еще с детства! Я сразу понял, что передо мной тот же человек, который заставил меня бросить родину и навлек позор на мое славное имя. Я открыл дверь и впустил его. Было, должно быть, около десяти часов вечера.

Когда он подошел ближе к свету, я сразу заметил, что ему пришлось несладко. Он шел пешком от Ливерпуля и выглядел больным и усталым. Меня совершенно потрясло выражение его лица. Медицинский опыт говорил мне, что он серьезно болен. Он сильно пил, и лицо было в кровоподтеках — результат драки с матросами. Он носил повязку, чтобы прикрыть подбитый глаз; войдя в комнату, он снял ее. На нем были бушлат и фланелевая рубашка, из разорванных башмаков торчали пальцы. Но бедность сделала его еще более мстительным и жестоким по отношению ко мне. Его ненависть переросла в манию. Он считал, что здесь, в Англии, я катаюсь как сыр в масле, купаюсь в деньгах, в то время как он подыхает с голоду в Южной Америке. Не могу описать все угрозы и оскорбления, которыми он осыпал меня. Кажется, пьянство и лишения помрачили его рассудок. Он метался по комнате, как дикий зверь, требуя денег, извергая поток грязных ругательств. Я человек вспыльчивый, но, слава богу, могу сказать, что сохранил хладнокровие и не поднял на него руку. Но мое спокойствие только сильнее распаляло его. Он бушевал, ругался, потрясал кулаками у моего лица. Внезапно черты его исказились, по телу прошла судорога, он схватился за бок и с воплем рухнул к моим ногам. Я поднял его, уложил на диван. Он не отвечал на мои вопросы, а рука, которую я держал, была холодной и влажной. Больное сердце не выдержало; собственная ярость погубила его.

Долгое время я сидел как в забытьи, уставясь на мертвое тело. Я пришел в себя от шума: в дверь колотила миссис Вудз, которую поднял на ноги этот предсмертный крик. Я велел ей отправляться спать. Вскоре в дверь приемной стал стучать какой-то пациент, но я не обратил внимания, кто это был — мужчина или женщина. Пока я сидел, в моем мозгу созрел план. Это произошло почти автоматически — наверное, так и рождаются планы. И когда я встал со стула, мои дальнейшие движения стали чисто механическими, мысль здесь даже не участвовала. Мною руководил только инстинкт.

С тех пор как произошли изменения в обстоятельствах моей жизни, о которых я уже упоминал, Бишоп Кроссинг стала мне ненавистна. Мои жизненные планы рухнули, я встретил поспешные суждения и дурное отношение там, где рассчитывал найти поддержку. Правда, опасность скандала, которую я ожидал с приездом брата, теперь исчезла — он был мертв. Но мысль о прошлом вызвала у меня только страдание; я чувствовал, что прежняя жизнь никогда не вернется. Пожалуй, я чрезмерно чувствителен, может статься, я недостаточно думаю о других, но, поверьте, именно такие чувства я испытывал в те минуты. Любая возможность бежать из Бишоп Кроссинг, не видеть больше его обитателей, казалась мне счастьем. И сейчас появился случай, о котором я не смел и мечтать: я мог навсегда порвать с прошлым.

На диване в моей комнате лежал человек, который как две капли воды похож на меня — правда, черты его лица были крупнее и грубее, чем у меня. За исключением этого, нас невозможно было отличить. Никто не видел, как он пришел, и ни один человек не хватится его. Лицо его, как и мое, было гладко выбрито, волосы почти такой же длины, как и у меня. Если поменяться одеждой, то завтра доктора Лана найдут мертвым в его кабинете, и это положит конец всем его несчастьям. В моем распоряжении была достаточная сумма денег, я мог захватить их с собой и попытать счастья в другом месте. В одежде брата я мог бы за ночь добраться до Ливерпуля, а в таком большом порту нетрудно уехать из Англии. Мои надежды были разбиты, и я предпочел бы самое скромное существование там, где меня никто не знал, той благополучной жизни, которая была у меня в Бишоп Кроссинг. Ведь здесь в любую минуту я мог столкнуться с теми, кого хотел — если бы это было возможно! — поскорее забыть. Итак, я решил воспользоваться обстоятельствами.

Так я и сделал. Не буду углубляться в подробности, ибо воспоминания об этом причиняют мне боль. Через час брат уже лежал одетый, до мельчайших деталей, в мое платье, а я, крадучись, вышел через дверь приемной. Стараясь выбирать нехоженые тропы, я зашагал прямо через поля в сторону Ливерпуля. Под утро я достиг цели. Саквояж с деньгами да один портрет — вот все, что я взял с собой. В спешке я забыл про повязку, которой брат завязывал глаз. Остальные его пожитки я прихватил с собой.

Даю слово, сэр, что никогда, ни на минуту, мне не приходило в голову, что люди могут заподозрить убийство. Не думал я и о том, что кто-то может подвергаться серьезной опасности из-за моего поступка. Напротив, я рассчитывал освободить других от своего присутствия — это было моим главным стремлением. В тот день из Ливерпуля в Корунпу отплывал парусник. Я купил билет на этот рейс, думая, что путешествие даст мне время собраться с мыслями и обдумать планы на будущее. Но до отхода корабля мое решение поколебалось.

Я подумал, что в мире есть человек, которому я ни за что на свете не должен причинить вреда. В глубине души она будет оплакивать меня, как бы грубы и бестактны ни были ее родные. Ведь она поняла и оценила мотивы, которыми я руководствовался, и если остальные члены семьи осудили меня, то она, по крайней мере, меня не забудет. Поэтому я послал ей письмо, где просил хранить все в тайне. Я пытался избавить ее от лишнего горя. И если под давлением обстоятельств она нарушила клятву, то я понимаю и прощаю ее.

Только вчера ночью я вернулся в Англию. Все это время я ничего не слышал ни о той сенсации, которую вызвала моя так называемая смерть, ни об обвинении, которое предъявили мистеру Артуру Мортону. Только вчера в вечерней газете я прочел отчет о заседании и поспешил приехать с утренним экспрессом, чтобы поскорее установить истину.

Таково было заявление, сделанное доктором Алоизом Лана, которое положило конец судебному разбирательству. Дополнительное расследование подтвердило, что его брат Эрнест Лана действительно приплыл из Южной Америки. Судовой врач засвидетельствовал, что во время путешествия он жаловался на плохое сердце, и симптомы совпадали с признаками болезни, вызвавшей его смерть.

Что касается доктора Алоиза Лана, то он вернулся в ту деревню, из которой столь драматически исчез. Между ним и молодым сквайром было достигнуто полное примирение; последний признал, что совершенно неверно понял причины, которыми руководствовался доктор Лана, разрывая помолвку. О том, что вскоре последовало и другое примирение, можно судить из заметки, помещенной на видном месте в «Морнинг пост».

«19 сентября состоится венчание, которое совершит преподобный Стефан Джонсон, в приходской церкви Бишоп Кроссинг. Венчаются Алоиз Ксавьер Лана, сын дона Альфреда Лана, бывшего министра иностранных дел Аргентинской республики, и Фрэнсис Мортон, дочь покойного Джеймса Мортона, мирового судьи, из Лей Холла, Бишоп Кроссинг, графство Ланкашир».

Новые катакомбы

— Послушай, Бергер, — сказал Кеннеди, — я хочу, чтобы ты был со мной откровенным.

Два известных исследователя истории Древнего Рима сидели в уютной комнате Кеннеди, окна которой выходили на Корсо. Ночь была прохладной, и им пришлось придвинуть кресла к итальянскому камину — не слишком удачному сооружению, от которого исходило, скорее, не тепло, а душный воздух. Снаружи, под яркими зимними звездами, раскинулся современный Рим: длинная двойная цепь электрических фонарей, ослепительные огни кафе, грохот мчащихся экипажей, говор оживленной толпы на тротуарах. Но здесь, в роскошной комнате молодого английского археолога, царил только Древний Рим. На стенах висели потрескавшиеся, тронутые дыханием времени осколки лепных орнаментов, по углам стояли потемневшие старинные бюсты сенаторов и полководцев. Их лица жестко и сурово смотрели на говоривших. Посередине комнаты, на столе, среди бумаг, обрывков и рисунков, разбросанных в беспорядке там и сям, стоял знаменитый макет бань Каракалла, сделанный Кеннеди. Эта реконструкция была выставлена в Берлине и вызвала огромный интерес и восхищение у знатоков. Под самым потолком были прикреплены древние амфоры, а богатый турецкий ковер увешан старинными вещами. Все они несли печать безупречной подлинности, были крайне редкими и обладали огромной ценностью. Кеннеди, хотя ему было немногим больше тридцати, пользовался европейской известностью в своей области, и, более того, у него было изрядное состояние. Богатство либо служит роковым препятствием для исследователя, либо, если он обладает целеустремленностью, дает ему огромные преимущества в борьбе за славу и признание. Кеннеди часто поддавался соблазнам и оставлял свои занятия ради удовольствий. Он обладал острым умом, способным к целенаправленным действиям. Но эти старания часто заканчивались апатией. Его красивое лицо, высокий белый лоб, слегка хищная форма носа, чувственный рот — все отражало силу и одновременно слабость его натуры.

Его товарищ, Джулиус Бергер, был совершенно иного типа. Он происходил из необычной семьи: его отец был немец, а мать — итальянка, поэтому черты сильного Севера странно перемешались в нем с мягкой грациозностью Юга. На загорелом лице сияли голубые глаза германца, над ними возвышался массивный квадратный лоб и копна золотистых волос. Сильный, твердый подбородок был гладко выбрит. Его товарищ часто подмечал, как он порой напоминал тех древних римлян, лица которых смотрели из углов комнаты. Под грубовато-добродушной немецкой силой крылся намек на итальянскую хитрость; но его улыбка была такой открытой, а глаза такими честными, что любой понимал, что здесь сказывается происхождение, а отнюдь не истинный характер. Он был одного возраста с Кеннеди и пользовался такой же известностью. Однако ему пришлось затратить на это гораздо больше усилий. Двенадцать лет назад бедным студентом он приехал в Рим и жил на небольшую стипендию, которую присудил ему Боннский университет. Медленно и мучительно, благодаря огромной силе воли и упорству, взбирался он со ступеньки на ступеньку по лестнице признания.

Теперь он являлся членом Берлинской академии, и были все основания полагать, что ему вскоре предложат кафедру знаменитого немецкого университета. Но та целеустремленность, которая подняла его до уровня блестящего англичанина, стала причиной того, что во всем, кроме своей специальности, он стоял бесконечно ниже его. Никогда, ни на секунду он не прерывал своих занятий, чтобы дать возможность развиться другим качествам своей натуры. И лишь тогда, когда он говорил о своем любимом предмете, лицо его становилось одухотворенным и дышало жизнью. В остальных случаях он был молчалив и неловок и слишком болезненно ощущал свою ограниченность в других областях жизни. Он терпеть не мог светских разговоров, этого обычного убежища для людей, у которых нет своих мыслей.

И тем не менее в течение нескольких лет между этими соперниками существовали приятельские отношения, которые понемногу перерастали в дружбу. Из всех молодых ученых они оказались единственными, способными оценить друг друга. Их сблизили общие интересы и стремления, и каждый отдавал должное знаниям соперника. Постепенно к этому прибавилось и другое. Кеннеди восхищался искренностью и простотой своего товарища, а Бергер был очарован блеском и живостью ума, которые делали Кеннеди любимцем римского общества. Я говорю «делали», потому что как раз в это время репутация молодого англичанина оказалась несколько подпорченной. Дело в том, что в одной любовной истории, детали которой так никогда и не стали известны, он показал себя бессердечным и черствым человеком. Это оттолкнуло от него многих друзей. Но в том холостяцком кружке студентов и артистов, в котором он предпочитал вращаться, в таких вещах не принято было соблюдать строгий кодекс чести. И хотя кое-кто качал головой или пожимал плечами — мол, уехали вдвоем, а вернулся один — в этом кружке преобладало чувство любопытства и, возможно, зависти, но отнюдь не осуждения.

— Послушай, Бергер, — повторил Кеннеди, твердо глядя в глаза своему приятелю. — Я действительно хочу, чтобы ты был со мной откровенным.

При этих словах он показал рукой на коврик, лежащий на полу. Там стояла неглубокая плетеная корзина для фруктов — такие корзины делают в Кампаньи. Там в беспорядке лежали самые разные вещи: черепки с надписями, обрывки записей, разбитая мозаика, клочки папируса, ржавые металлические украшения. Человеку непосвященному эти предметы могли показаться просто мусором, но специалист мгновенно распознал бы их уникальность. Кучка хлама в плетеной корзинке представляла собой одно из недостающих звеньев исторической цепи развития общества. Это был настоящий клад для исследователя. Вещи эти принес сюда немец, и теперь глаза англичанина жадно впивались в них.

— Я не буду ни во что вмешиваться. Но мне бы очень хотелось послушать твой рассказ, — продолжал он, пока Бергер медленно зажигал сигару. — Это, без сомнения, огромное открытие. Надписи произведут сенсацию во всей Европе.

— Да, ведь здесь всего несколько вещиц, а там их сотни, — сказал немец. — Их столько, что дюжина маститых ученых может всю жизнь изучать и, сравнивая их, создать себе репутацию — такую же прочную, как замок Сан-Анджело.

Кеннеди сидел задумавшись, на его прекрасном лбу появились морщины, а пальцы теребили длинные красивые усы.

— Вот ты и выдал себя, Бергер, — наконец произнес он. — Твои слова могут означать только одно: ты нашел новые катакомбы.

— Я и не сомневался, что ты уже понял это, рассматривая вещицы.

— Да, они подтверждают мои предположения, а теперь твои замечания не оставили ни малейшего сомнения. Нет другого места, кроме катакомб, где можно столько всего обнаружить.

— Совершенно верно. Да в этом и нет никакой тайны. Я действительно открыл катакомбы.

— Где?

— Ну, уж это мой секрет, дорогой Кеннеди. Скажу только, они расположены так, что нет ни малейшего шанса из миллиона, что кто-нибудь еще наткнется на них. Их происхождение отличается от всех известных катакомб, и использовали их для погребения самых богатых христиан. Поэтому эти вещи так отличаются от всего, что находили раньше. Если бы я не отдавал себе отчета, как много ты знаешь и сколько в тебе энергии, я бы, не колеблясь, рассказал тебе обо всем — разумеется, взяв слово молчать. Но, думаю, я сначала должен сделать собственный доклад об этом открытии, а уж потом вступать в такую жестокую конкуренцию.

Кеннеди любил свое дело; любил так страстно, что порой это граничило с манией. Этой страсти он был предан всецело, несмотря на все развлечения, которые свойственны богатому и ветреному молодому человеку.

Он был тщеславен, но его тщеславие занимало лишь второе место по сравнению с простой чистой радостью и интересом ко всему, что касалось жизни и истории Рима. И теперь он жаждал увидеть этот новый подземный мир, который открыл его приятель.

— Послушай, Бергер, — произнес он серьезно, — уверяю тебя, ты можешь довериться мне без колебаний. Ничто не заставит меня взяться за перо, пока я не получу твоего разрешения. Я вполне понимаю твои чувства и считаю их совершенно естественными, но тебе действительно нечего меня бояться. С другой стороны, если ты мне не откроешь свой секрет, я начну систематические поиски и наверняка обнаружу катакомбы. В этом случае, конечно, я воспользуюсь своей находкой как захочу, поскольку не буду связан никакими обязательствами.

Бергер задумчиво улыбался, покуривая сигару.

— Я заметил, милый друг, что, когда мне хочется получить от тебя кое-какие сведения, ты далеко не всегда охотно делишься со мной.

— Скажи, бога ради, когда это ты спрашивал меня о чем-то и я тебе не рассказал все, что знал? Помнишь, как я дал тебе материал для работы о храме Весталя?

— Ну, это было не так уж и важно. Вот интересно, если бы мне пришло в голову задать тебе несколько личных вопросов, ответил бы тогда? Ведь эти катакомбы для меня — дело весьма личное, и я бы хотел, чтобы ты тоже поделился со мной своим секретом.

— Не понимаю, куда ты клонишь, — пожал плечами англичанин. — Но если ты намекаешь, что расскажешь о катакомбах, если я отвечу на твой вопрос, то можешь быть уверен — отвечу на любой.

— Ну, тогда, — сказал Бергер, с наслаждением откидываясь на спинку кресла. Сделав глубокую затяжку, он пустил вверх причудливые клубы дыма, — расскажи мне все о твоих отношениях с мисс Мэри Сондерсон.

Кеннеди резко выпрямился в кресле и с гневом посмотрел на своего невозмутимого приятеля.

— Черт побери, что ты имеешь в виду? — закричал он. Что это еще за вопросы? Ты, наверное, шутишь, но это твоя самая неудачная шутка.

— Нет, я не шучу, — просто ответил Бергер. — Меня действительно интересуют кое-какие детали этого дела. Я не очень много знаю о свете, женщинах, общественной жизни и прочих подобных предметах, поэтому твой случай имеет для меня особую прелесть. Я знаю тебя, видел ее, и мне даже довелось пару раз говорить с ней. Поэтому мне хотелось бы услышать от тебя, что между вами было.

— Я не скажу ни слова.

— Ну и не надо. Просто мне захотелось посмотреть, раскроешь ли ты мне свой секрет — ведь ты рассчитываешь, что я легко расстанусь со своей тайной о катакомбах. Ах, ты не скажешь ни слова? Право, я и не ждал другого ответа. Но тогда что же ты хочешь услышать от меня? Слышишь, часы на церкви Святого Джона бьют десять. Мне давно пора домой.

— Стой, погоди немного, Бергер, — остановил приятеля Кеннеди. — Действительно, с твоей стороны странный каприз — так стремиться узнать подробности любовной истории, которая окончилась много месяцев назад. Ты ведь знаешь, как в нашем кругу относятся к мужчине, который сначала целуется с девушкой, а потом болтает об этом направо и налево: это величайший трус и подлец.

— Конечно, — ответил немец, собирая в корзинку свои сокровища. — Когда он говорит что-то о девушке, которую раньше никто не знал, это действительно так. Но в данном случае, и ты об этом прекрасно знаешь, дело было достаточно громким, и об этом говорил весь Рим. Поэтому вряд ли ты причинишь какой-то вред мисс Мэри Сондерсон, если поговоришь о ней со мной. Но тем не менее я уважаю твои чувства, поэтому прощай!

— Подожди минуту, Бергер! — воскликнул Кеннеди, схватив за руку своего друга. — Мне эти катакомбы просто покоя не дают, пойми, я не могу так легко от них отказаться. Может, спросишь меня о другом — ну, что-нибудь не такое странное?

— Нет, нет, ты отказался и давай кончим с этим, — сказал Бергер, беря корзину. — Ты, без сомнения, совершенно прав, что не ответил, и я, без сомнения, тоже совершенно прав, поэтому, мой дорогой Кеннеди, спокойной ночи!

Англичанин наблюдал, как Бергер направляется к выходу и уже берется за ручку двери. В это мгновение он вскочил с видом человека, который ничего не может с собой поделать.

— Задержись на минуту, старина! — воскликнул он. — По-моему, ты ведешь себя на редкость глупо, но если таковы твои условия, я вынужден принять их. Терпеть не могу болтать о девушках, но если, как ты утверждаешь, об этом и так знает весь Рим, вряд ли я расскажу тебе что-то новенькое… Ну, так что же ты хочешь узнать?

Немец вернулся назад к камину и, поставив корзинку, опустился в свое кресло.

— Можно еще сигару? — попросил он. — Большое спасибо. Никогда не курю, когда работаю, но гораздо приятнее болтать, покуривая. Итак, насчет этой молодой леди, с которой у тебя было маленькое приключение. Что же с [ей стало потом?

Она дома, со своими родными.

— Неужели? В Англии?

— Да.

— А где именно — в Лондоне?

— Нет, в Твикинхэме.

— Прости мое любопытство, дорогой Кеннеди, видишь ли, я совершенно не сведущ в таких делах. Без сомнения, очень просто уговорить молодую леди отправиться с тобой на три недели или около этого, а затем отправить ее к родным в — как ты там называешь это место?

— Твикинхэм.

— Совершенно верно — в Твикинхэм. Но я так неопытен в этих делах, что даже не представляю, что тебя побудило решиться на эту затею. К примеру, если ты любил эту девушку, твоя любовь вряд ли могла исчезнуть за эти три недели. Поэтому я думаю, вряд ли ты ее вообще любил. Но тогда зачем весь этот скандал, который так навредил тебе и погубил ее?

Кеннеди угрюмо смотрел на красные отблески пламени в камине.

— Конечно, ты рассуждаешь логично, — произнес он. — Любовь — большое понятие, оно включает огромное количество различных оттенков чувства. Да, она мне нравилась. Говоришь, ты видел ее — тогда поймешь, какой очаровательной она могла быть. Но все же, оглядываясь назад, я вынужден признать, что никогда не любил ее.

— Тогда, дорогой Кеннеди, зачем ты затеял все это?

— Во многом это объясняется самой прелестью приключения.

— Да ну? Разве ты так любишь приключения?

— Жизнь без них была бы слишком однообразной. Именно ради приключения я стал ухаживать за ней. В свое время я увлекся игрой; но, клянусь, нет лучшего увлечения, чем охота за хорошенькой девушкой. Были, однако, и трудности, довольно пикантные: она была компаньонкой леди Эмили Руд, и это делало почти невозможным встретиться с ней наедине. Кроме того, существовало еще одно, самое большое препятствие, о котором я узнал довольно скоро: она была обручена.

— Mein Gott! И с кем?

— Она не называла имени.

— Думаю, никто не знает об этом. Наверное, это сделало приключение еще более соблазнительным, не так ли?

— Да, этот факт придал ему долю пикантности. А ты разве так не считаешь?

— Говорю тебе, я в этих вещах круглый невежда.

— Старина, ты должен помнить, что яблоко, украденное с дерева соседа, всегда было слаще, чем упавшее с твоего собственного. И потом, я увидел, что нравлюсь ей.

— Как, вот так, сразу?

— Ну конечно нет. Понадобилось около трех месяцев, чтобы сделать подкопы и расставить ловушки. Но наконец я ее победил. Она поняла, что мой разъезд с женой, оформленный юридически, делал для меня невозможным новую женитьбу, но все равно она сама пришла, и мы прекрасно проводили время, пока все это не кончилось.

— А как же тот, другой?

Кеннеди пожал плечами.

— Я думаю, выживает сильнейший, — сказал он. — Если бы он был лучше, она бы его не бросила. Ладно, давай кончим об этом, с меня хватит.

— Еще один маленький вопрос. Как же ты избавился от нее через три недели?

— Ну, видишь ли, мы оба слегка поостыли. Она наотрез отказалась возвращаться в Рим и встречаться со своими знакомыми. Ну, а я, конечно, не мог жить без Рима, я рвался назад, к своей работе. Это была одна веская причина для разрыва. Потом ее старик-отец приехал в наш отель в Лондоне и устроил там сцену. Все это стало так неприятно, что я действительно был рад выпутаться из этого, хотя вначале ужасно скучал без нее. Ну, я надеюсь, ты никому не расскажешь о том, что услышал.

— Мой дорогой Кеннеди, я и не мечтаю повторить твой рассказ. Но то, что ты говорил, мне крайне интересно, потому что дает возможность узнать твой взгляд на жизнь, а он в корне отличается от моего: ведь я так плохо знаю людей. А теперь ты хочешь услышать о моих катакомбах. Наверное, нет смысла их описывать — все равно по описанию ты их не найдешь. Единственное, что остается, — привести тебя туда.

— Это было бы замечательно!

— Когда ты хочешь отправиться?

— Чем скорее, тем лучше. Я просто сгораю от нетерпения.

— Ну, что ж, сегодня прекрасная ночь, хотя немного свежо. Положим, мы выйдем через час. Но нужно соблюдать осторожность и держать все в глубокой тайне. Если нас увидят вдвоем, сразу заподозрят неладное.

— Да, будем осторожны, — согласился Кеннеди. — А далеко это?

— Несколько миль.

— А мы доберемся туда пешком?

— Ну, конечно, без особого труда.

— Тогда давай отправимся поскорее. Но у извозчика могут возникнуть подозрения, если он высадит нас поздней ночью в каком-нибудь глухом местечке.

— Совершенно верно. Я думаю, лучше всего встретиться в полночь у шлагбаума на дороге, что ведет к Апиа. А сейчас я должен отправиться домой, чтобы захватить спички, свечи и все необходимое.

— Отлично, Бергер! Очень мило с твоей стороны, что ты посвятил меня в свою тайну. Обещаю не писать ни строчки, пока ты не напечатаешь свой доклад. Ну, до встречи! Жду тебя у шлагбаума в полночь.

Часы на всех городских башнях били полночь, и в холодном ясном воздухе стоял перезвон колоколов. Бергер, закутанный в итальянский плащ, с фонарем в руке, быстро направился к месту встречи. Кеннеди вышел из темноты и приветствовал его.

— Ты так же нетерпелив в работе, как и в любви, — смеясь, заметил немец.

— Да, я уже полчаса тебя дожидаюсь.

— Надеюсь, ты не оставил за собой никаких следов?

— Нуг я не такой дурак! Но, Боже, я продрог до костей. Пошли скорее, Бергер, согреемся на ходу.

Их шаги гулко звучали по булыжной мостовой печальной дороги — всего, что осталось от самого знаменитого в мире торгового пути. Навстречу им попалось только двое крестьян, везущих в Рим товар на рынок. Молодые люди шли мерным шагом. Из темноты по обе стороны дороги неясно вырисовывались огромные надгробия. Наконец, они достигли катакомб Святого Каликстуса и увидели прямо перед собой на фоне восходящей луны великолепный круглый бастион Сесилиа Метелла. Здесь Бергер остановился, сделав знак рукой.

— У тебя ноги длиннее, и ты больше привык ходить, — сказал он, смеясь. — Кажется, тут недалеко есть место, где нужно свернуть. Да, вот оно, за углом траттории. Знаешь, дорожка очень узкая, может, я пойду вперед, а ты — за мной?

Он уже зажег свой фонарь, и при тусклом свете они пошли по узкой извилистой тропке — такие тропинки вьются через болота Кампаньи. Освещенный луной, великий акведук древнего Рима лежал на земле, как чудовищная гусеница. Их путь проходил под одной из высоких арок, мимо огромного круга, выложенного кирпичом, раскрошившимся от времени — здесь когда-то была арена. Наконец Бергер остановился возле одинокого деревянного сарая.

— Надеюсь, твои катакомбы не внутри этой развалины? — воскликнул Кеннеди.

— Здесь вход в катакомбы. Для нас это надежное укрытие — никому и в голову не придет искать в таком месте.

— А хозяин знает об их существовании?

— Нет, конечно. Он как-то нашел здесь пару вещиц, по которым я и определил, что его дом построен у самого входа в катакомбы. Поэтому я нанял у него сарай и сам начал раскопки. Теперь входи и закрой за собой дверь.

Это было длинное пустое здание. Вдоль одной стены тянулись кормушки для коров. Бергер поставил фонарь на землю и обмотал его плащом так, чтобы свет падал только в одну сторону.

— В таком заброшенном месте свет может привлечь внимание, — объяснил он. — Помоги-ка сдвинуть доски.

Двое ученых сняли одну за другой несколько досок и аккуратно сложили их у стены. Внизу было квадратное отверстие и лестница; ее старые каменные ступени вели вниз, в недра земли.

— Осторожно! — закричал Бергер, когда Кеннеди, горя от нетерпения, заторопился вниз по ступенькам. — Это похоже на кроличий садок: если собьешься с пути, есть только один шанс из ста, что когда-нибудь выйдешь отсюда. Подожди, я принесу фонарь.

— Как же ты находишь дорогу, если это так трудно?

— Сначала я углублялся очень недалеко и постепенно научился запоминать дорогу. Тут есть система, но человек, потерявшийся в темноте, не сумеет ее понять. Даже сейчас, если захожу далеко, я всегда растягиваю за собой моток веревки. Ты сам увидишь, какая трудная дорога: прежде чем ты пройдешь сотню ярдов, каждый из этих проходов разветвляется и опять делится десятки раз.

Они уже спустились футов на двадцать и теперь стояли в квадратном помещении, вырубленном из известкового туфа. Фонарь отбрасывал колеблющийся свет — снизу яркий, вверху тусклый — и освещал потрескавшиеся темные стены. В разные стороны радиусами расходились черные отверстия проходов.

— Держись-ка поближе ко мне, дружище, — посоветовал Бергер. — И не отвлекайся по дороге, потому что на этом месте, куда я тебя приведу, есть все, что ты захочешь увидеть, и даже более того. Мы сэкономим время, если пойдем прямо туда.

Он направился вниз по одному из коридоров, и англичанин заспешил за ним, не отставая ни на метр. Время от времени проход разветвлялся, но Бергер, очевидно, следовал каким-то только ему известным знакам: он ни разу не остановился, ни разу не заколебался. Повсюду вдоль стен, напоминая переполненные каюты эмигрантского корабля, покоились усопшие христиане древнего Рима. Желтый свет, мигая, освещал ссохшиеся черты мумий, мерцал на круглых черепах и длинных белых костях, скрещенных на лишенной плоти груди. Перед задумчивыми глазами Кеннеди мелькали какие-то надписи, погребальные сосуды, картины, ризы, ритуальная посуда — все лежало так, как их положили сюда благочестивые руки много лет назад. Даже при беглом взгляде Кеннеди было ясно, что это самые старые и богатые катакомбы. Они содержали несметное число захоронений древних римлян. Такое количество даже ему, известному ученому, никогда не доводилось видеть в одном месте.

— Слушай, а что будет, если фонарь погаснет? — вдруг спросил он, когда они быстро продвигались вперед.

— Ничего, у меня есть запасная свеча, а в кармане коробок спичек. Кстати, Кеннеди, у тебя есть спички?

— Нет, дай мне, пожалуй, несколько штук.

— Не беспокойся, мы не разойдемся: это исключено.

— А далеко еще идти? Мне кажется, мы прошли по крайней мере четверть мили.

— Я думаю, побольше. Да, здесь действительно несметное число захоронений — я, по крайней мере, конца им не обнаружил. Осторожно, сейчас будет трудное место, придется воспользоваться веревкой.

Он прикрепил конец бечевки к выступающему камню, а моток положил в нагрудный карман куртки, постепенно распуская его. Кеннеди убедился, что эта предосторожность была не лишней: проходы становились все более запутанными и извилистыми. Появилась целая сеть пересекающихся коридоров. Все они обрывались в большом круглом зале с квадратным пьедесталом из туфа, покрытым на одном конце мраморной плитой.

— Боже мой! — закричал в восторге Кеннеди, когда Бергер прикрепил фонарь над мраморной плитой. Да ведь это христианский алтарь — возможно, самый древний на Земле! Вот, на углу выбит маленький крест. Без сомнения, этот круглый зал использовался как церковь.

— Совершенно верно, — согласился Бергер. — Будь у меня больше времени, я бы показал тебе все захоронения в этих нишах. Здесь покоятся самые первые священники и епископы, в митрах и в полном церковном облачении. Подойди-ка сюда и убедись сам!

Кеннеди подошел поближе и уставился на страшный череп, лежавший рядом с истлевшей митрой.

— Да, это на редкость интересно, — произнес он, и его голос загремел под сводчатым склепом. — Действительно, такого мне не доводилось встречать. Посвети-ка сюда, Бергер, мне хочется рассмотреть их получше.

Но немец уже отошел в сторону и теперь стоял на другой стороне зала, посередине желтого светового круга.

— Знаешь, сколько ложных поворотов тянется между этим залом и ступеньками, ведущими наверх? — спросил он. — Около двухсот. Без сомнения, это один из способов защиты, который применяли христиане. Один шанс из двух тысяч, что человек выберется отсюда, если даже у него есть фонарь. А найти выход в темноте, конечно, гораздо труднее.

— Ну, конечно, разумеется!

— А темнота, друг мой, это страшная штука. Я как-то поставил эксперимент. Давай-ка испытаем еще разок! — Он прикрутил фитиль фонаря, и спустя мгновение Кеннеди показалось, что невидимая рука крепко зажала ему глаза. Никогда раньше он не представлял, что такое настоящая тьма. Казалось, она давит на человека, душит его. Она была почти осязаемой и мешала телу продвигаться вперед. Он протянул руку, пытаясь оттолкнуть ее от себя.

— Ладно, хватит, Бергер, — попросил он. — Давай снова зажжем свет!

Но его приятель только засмеялся в ответ. Казалось, что в этом круглом зале смех раздается сразу со всех сторон.

— Похоже, тебе немного не по себе, дружище Кеннеди, — произнес Бергер.

— Ладно, старина, зажигай свечку! — нетерпеливо закричал Кеннеди.

— Очень странно, но я никак не могу различить по звуку, где ты стоишь. А ты можешь сказать, где я сейчас?

— Нет, кажется, что голос идет со всех сторон.

— Да, если бы не веревка, я бы даже не представлял, куда идти.

— Ну, конечно, конечно! Слушай, зажигай свет, старина, и покончим с этой глупостью.

— А ты знаешь, Кеннеди, я, кажется, понял: больше всего на свете ты любишь две вещи. Первое — приключения, а второе — препятствия. Пожалуй, это неплохое приключение — искать выход из катакомб? А препятствием послужат темнота и две тысячи ложных поворотов, которые слегка затруднят поиски выхода. Но ты можешь не спешить, у тебя масса времени. А когда ты будешь время от времени отдыхать, подумай-ка о мисс Мэри Сондерсон, и хорошо ли ты поступил с ней.

— Дьявол, что ты имеешь в виду? — закричал Кеннеди. Он перебегал с места на место в кромешной тьме, двигаясь небольшими кругами и растопырив руки.

— Прощай, — произнес издевающийся голос. Он доносился все с того же расстояния. — Я действительно считаю, Кеннеди — даже после твоего рассказа, — что ты плохо обошелся с этой девушкой. Правда, в этой истории была маленькая деталь, которую ты, возможно, не знал. А я могу ее дополнить. Мисс Сондерсон была обручена с бедным дуралеем-ученым, которого звали Джулиус Бергер.

Раздался шорох и глухой звук шагов по каменным плитам. После этого на старую христианскую церковь упала тишина — тупая, тяжелая тишина, которая окружила Кеннеди и сомкнулась над ним: так вода поглощает тонущего человека.

Два месяца спустя во многих европейских газетах была перепечатана следующая заметка.

«Одним из самых знаменитых событий за последние годы является открытие новых римских катакомб, которые расположены на некотором расстоянии к востоку от хорошо известных захоронений Святого Каликстуса. Открытие этого места погребений чрезвычайно важно, так как содержит большое количество останков ранних христиан. Оно стало возможным благодаря энергии и проницательности д-ра Джулиуса Бергера. Этот молодой немецкий исследователь стремительно занимает ведущее место среди авторитетных ученых, изучающих историю Древнего Рима. Но, хотя д-р Бергер первым опубликовал доклад о своем открытии, выяснилось, что в поисках катакомб его опередил другой исследователь, но гораздо менее удачливый. Как известно, несколько месяцев назад известный английский ученый Кеннеди внезапно исчез из своей квартиры, расположенной на виа Корсо. Предполагалось, что он был вынужден покинуть Рим в связи с недавним нашумевшим скандалом. Но теперь выяснилось, что в действительности он пал жертвой своей горячей любви к археологии, где занимал выдающееся место среди ученых. Его тело было найдено в самом центре новых катакомб. Судя по плачевному состоянию его ног и обуви, несчастный скитался много дней по извилистым коридорам, которые делают эти подземные захоронения такими опасными для исследователей. Как было обнаружено, покойный джентльмен с непонятной опрометчивостью отправился в подземный лабиринт, не взяв с собой ни свеч, ни спичек. Поэтому его печальная судьба была естественным следствием собственного безрассудства. Следует добавить, что д-р Джулиус Бергер был близким другом покойного, и это придает событиям еще более печальный характер. Радость д-ра Бергера по поводу выдающегося открытия, которое ему посчастливилось сделать, была в значительной степени омрачена тем несчастьем, которое произошло с его коллегий и товарищем».

Сухопутный пират (Насыщенный час)

Место — пустынный, окаймленный зарослями вереска участок шоссе Истборн-Танбридж близ Кросс-Инхенда. Время — половина двенадцатого ночи в одно из воскресений на исходе лета.

По дороге медленно двигался автомобиль — поджарый, длинный «роллс-ройс» с мягким ходом и тихо урчащим мотором. В ярком свете передних фар по сторонам проплывали, как на киноэкране, колеблемые ветром верхушки трав и кустарника и тут же отступали во мрак, казавшийся по контрасту еще более густым. Позади на полотне дороги отсвечивало рубиновое пятно от стоп-фары, однако ее тусклый красноватый свет не позволял разглядеть номерной знак. Это была открытая машина туристского типа, но даже в темноте безлунной ночи наблюдатель не мог бы не заметить какой-то бесформенности ее очертаний. Все стало ясно, когда автомобиль пересек широкий поток света, падавший из открытой двери придорожного коттеджа. Кузов машины был накрыт чехлом из сурового полотна. Даже длинный черный капот был тщательно задрапирован каким-то материалом.

Странным автомобилем управлял широкоплечий, плотный водитель; он был один в машине. Низко надвинув на глаза тирольскую шляпу, он сидел, сгорбившись над рулевым колесом. В тени, отбрасываемой шляпой, сверкал багровый кончик горящей сигареты. Воротник свободного, широкого пальто из материала, похожего на бобрик, был поднят. Человек сидел, подавшись вперед и вытянув шею, и пока автомобиль с переключенным на холостой ход мотором бесшумно скользил вниз по отлогой дороге, водитель, словно в каком-то нетерпеливом ожидании, пристально всматривался в темноту.

Издалека, с южной стороны, донесся приглушенный расстоянием автомобильный сигнал. В воскресную ночь в таком месте движение по дороге происходило преимущественно с юга на север — поток лондонцев, отдыхавших на побережье, возвращался в столицу. Человек в машине выпрямился и прислушался. Сигнал повторился в той же стороне. Человек снова нагнулся над рулем, все так же напряженно всматриваясь в темноту, потом внезапно выплюнул окурок и глубоко вздохнул. Далеко впереди, огибая поворот шоссе, показались две маленькие желтые точки. Вот они скрылись в выемке, потом снова вынырнули и снова исчезли. Водитель замаскированного автомобиля перешел от пассивного ожидания к действиям. Он достал из кармана черную маску, надел ее и приладил на лице, так, чтобы она не мешала видеть. На мгновение он включил ручной ацетиленовый фонарик, быстро оглядел себя и положил фонарь на сиденье рядом с маузером Потом он еще ниже надвинул шляпу, выжал сцепление и включил коробку скоростей. Вздрогнув и заурчав, черная машина словно подпрыгнула и, мягко дыша мощным мотором, помчалась по отлогому спуску. Шофер выключил передние фары и припал к рулю. Только мутно-серая полоса в темном вереске показывала линию дороги. Спереди донеслось лязганье и фырканье встречной машины, взбиравшейся на подъем. Напрягая старческие силы, она кашляла и хрипела, а ее мотор стучал, как больное сердце. Ярко-желтые лучи света еще раз скрылись из глаз — машина снова нырнула во впадину, а когда она выбралась на пригорок, между двумя автомобилями оставалось ярдов тридцать. Черная машина резко встала поперек дороги, преграждая путь, и человек в маске предупреждающе помахал ацетиленовым фонариком. Старенький автомобиль отчаянно взвизгнул тормозами и остановился как вкопанный.

— Эй, вы! — послышался раздраженный голос. — Так недолго и аварию устроить! Почему, черт возьми, вы не включаете передние фары? Я чуть на вас не наехал!

Луч фонарика осветил крайне рассерженного румяного молодого человека с голубыми глазами и русыми усами, одиноко сидевшего за рулем ветхого двенадцатисильного «уолсли». Внезапно сердитое выражение на его покрасневшем лице сменилось крайним недоумением. Водитель замаскированного автомобиля уже стоял на дороге, наводя на путешественника темный длинноствольный пистолет, за которым виднелась черная маска с мрачно смотревшими сквозь прорези глазами.

— Руки вверх! — послышался отрывистый, резкий приказ. — Руки вверх! Или…

Водителя «уолсли» никто не назвал бы трусом, тем не менее он поднял руки.

— Вылезайте!

Под дулом пистолета, по-прежнему освещаемый лучом фонарика, молодой человек вышел на дорогу. Он попытался было опустить руки, но суровый окрик заставил его отказаться от своего намерения.

— Послушайте, вы не находите, что все это как-то устарело, а? — заговорил он. — Вы, наверно, шутите?

— Ваши часы! — приказал человек с пистолетом.

— Да что вы!

— Я сказал, ваши часы!

— Пожалуйста, берите, если они так вам нужны. Кстати, часы только позолочены. Вы либо опоздали лет на двести, либо ошиблись на несколько тысяч миль. Вам надо бы подвизаться в пустынях Австралии или в Америке. А здесь, на дороге в Суссексе, вам просто не место.

— Бумажник! — продолжал грабитель, тон и манеры которого исключали всякую мысль о сопротивлении. Ему тут же вручили бумажник.

— Кольца?

— Не ношу.

— Встать вон там. И не двигаться. — Грабитель прошел мимо своей жертвы, откинул капот «уолсли» и засунул в мотор руку со стальными плоскогубцами. Послышался треск перерезанной проводки.

— Черт бы вас побрал! — закричал хозяин «уолсли». — Не уродуйте машину!

Он повернулся, намереваясь подойти к автомобилю, но грабитель молниеносно направил на него револьвер. Однако как ни быстро действовал неизвестный, в тот момент, когда он выпрямился над капотом, молодой человек заметил нечто такое, что заставило его вздрогнуть от изумления. Он хотел что-то сказать, но сдержался.

— Садитесь в машину! — приказал грабитель.

Молодой человек занял свое место.

— Ваше имя?

— Рональд Баркер. А ваше?

Человек в маске предпочел не заметить этой дерзости.

— Где вы живете?

— Мои визитные карточки в бумажнике. Можете взять одну из них.

Грабитель вскочил в «роллс-ройс», мотор которого все это время тихо урчал и пришепетывал, словно аккомпанируя их диалогу. Он с шумом спустил ручной тормоз, включил скорость, резко развернулся и на большой скорости объехал неподвижный «уолсли». Через минуту он уже был в полумиле от места происшествия и мчался, сверкая фарами, по дороге на юг. Мистер Рональд Баркер тем временем, светя себе фонариком, лихорадочно рылся в ящике с инструментами в поисках куска проволоки, которая позволила бы ему исправить электропроводку и продолжить путь.

Отъехав на безопасное расстояние, грабитель остановил машину и достал из кармана отобранные у Баркера вещи; часы он положил обратно, затем открыл бумажник и пересчитал деньги. Вся жалкая добыча составила семь шиллингов. Но ничтожные результаты затраченных усилий, видимо, не оказали на грабителя никакого впечатления, наоборот, лишь позабавили его; глядя при свете фонарика на две полукроны и флорин, он рассмеялся. Неожиданно его поведение изменилось. Он сунул в карман тощий бумажник, освободил тормоз и с тем же решительным выражением на лице, с каким только что провел свою первую операцию, помчался дальше. Вдали снова показались фары встречной машины.

Теперь грабитель действовал смелее. Приобретенный опыт, несомненно, внушил ему самоуверенность. Не выключая фар, он сблизился с встречной машиной, затормозил посредине дороги и потребовал, чтобы путешественники остановились. Те повиновались, ибо представшее им зрелище производило довольно внушительное впечатление. Они увидели два пылающих диска по бокам черного радиатора, а выше — лицо в маске и зловещую фигуру водителя. Золотистый сноп света, отбрасываемый пиратской машиной, выхватывал из темноты элегантный открытый двадцатисильный «хамбер»; за его рулем, растерянно мигая, сидел явно ошеломленный коротышка шофер в форменной фуражке. В окна машины с обеих сторон высовывались повязанные вуалетками шляпки и под ними изумленные лица двух хорошеньких молодых женщин. Одна испуганно визжала на все повышающейся ноте. Другая держалась спокойнее и рассудительнее.

— Возьми же себя в руки, Гильда! — шептала она. — Замолчи, пожалуйста, не будь такой дурой. Нас разыгрывает Берти или кто-то другой из мальчиков.

— Нет, нет! Это настоящий налет, Флосси! Это самый настоящий бандит. О боже, что же нам делать?

— Нет, но какая реклама! Какая потрясающая реклама! В утренние газеты уже не попадет, но вечерние, конечно, напечатают.

— А во что она обойдется нам? — простонала Гильда. — О Флосси, Флосси, сейчас я упаду в обморок! А может, нам лучше закричать? Ты только взгляни, как он страшен в этой черной маске!.. Боже мой, боже мой! Он убивает бедного маленького Альфа!

Поведение грабителя действительно внушало тревогу. Он подбежал к машине и за шиворот вытащил шофера из кабины. При виде маузера коротышка водитель тотчас же перестал протестовать, послушно откинул капот машины и вытащил из мотора свечи. Лишив свою добычу возможности двигаться, замаскированный бандит с фонариком в руке шагнул вперед и остановился у дверцы машины. На этот раз он не проявил той резкости, с которой обошелся с мистером Рональдом Баркером, и хотя его голос и манеры оставались суровыми, все же вел он себя учтиво.

— Сожалею, сударыня, что вынужден вас побеспокоить, — обратился он к дамам, приподнимая шляпу, и его голос был заметно выше того, каким он разговаривал со своей предыдущей жертвой. — Позвольте узнать, кто вы.

Мисс Гильда не могла произнести ничего связного, зато мисс Флосси оказалась особой с более твердым характером.

— Нечего сказать, хорошенькое дельце! — воскликнула она. — Хотелось бы мне знать, какое вы имеете право останавливать нас на дороге?

— У меня мало времени, — ответил грабитель более сухо. — Потрудитесь отвечать.

— Скажи же ему, Флосси! Ради бога, будь с ним мила! — шепнула Гильда.

— Мы артистки театра «Гэйети» в Лондоне. Возможно, вы слышали о мисс Флосси Торнтон и мисс Гильде Маннеринг? Всю прошлую неделю мы играли в «Ройял» в Истборне, а в воскресенье решили отдохнуть. Ну, вас устраивает мой ответ?

— Я вынужден потребовать ваши кошельки и драгоценности.

Обе дамы испустили пронзительный вопль, но, как и мистер Рональд Баркер незадолго до них, обнаружили, что непреклонное спокойствие незнакомца принуждает к повиновению. Они торопливо отдали кошельки, а на переднем сиденье автомобиля скоро выросла кучка сверкающих колец, браслетов, брошек и цепочек. В свете фонарика брильянты мерцали, словно электрические искорки. Грабитель прикинул в руке сверкающий клубок.

— Тут есть что-нибудь особенно вам дорогое? — спросил он, но мисс Флосси не собиралась идти на компромисс.

— Не разыгрывайте из себя Клода Дюваля! — воскликнула она. — Или берите все, или ничего не берите. Мы не намерены принимать из милости крохи нашего же собственного добра.

— За исключением ожерелья Билли! — поспешно заявила Гильда и протянула руку к короткой нитке жемчуга. Грабитель с поклоном вернул ей ожерелье.

— Что-нибудь еще?

Храбрая Флосси, а вслед за ней и Гильда внезапно разрыдались. Слезы женщин произвели совершенно неожиданный эффект: грабитель поспешно бросил драгоценности на колени ближайшей к нему дамы.

— Вот, возьмите. Все это только мишура. Для вас она представляет ценность, для меня никакой.

Слезы немедленно сменились улыбками.

— А наши кошельки можете взять. Реклама нам дороже всего. Но что у вас за странный метод зарабатывать на жизнь — это в наше-то время! Вы не боитесь, что вас поймают? Все это так удивительно, будто сцена из какой-то комедии.

— Возможно, из трагедии, — заметил бандит.

— О, надеюсь, что нет, я уверена что нет! — одновременно воскликнули обе артистки.

Но грабителю было некогда продолжать разговор. Далеко на дороге показались две маленькие светящиеся точки. Предстояло новое дело, и им нужно было заняться отдельно. Он развернул автомобиль, приподнял в знак прощания шляпу и поспешил навстречу очередной жертве, а мисс Флосси и мисс Гильда, высунувшись из приведенной в негодность машины и все еще переживая свое приключение, наблюдали за красным пятнышком стоп-фары, пока оно не слилось с темнотой.

Но в этот раз грабитель мог рассчитывать на более богатую добычу. Освещая дорогу четырьмя большими фарами, на возвышенность взбирался роскошный шестидесятисильный «даймлер»; его ровное глубокое похрапывание свидетельствовало о большой мощности мотора. Подобно старинному испанскому галиону с высокой кормой, груженному сокровищами, автомобиль шел своим курсом, но должен был остановиться, когда встречная машина развернулась у него перед самым радиатором. Из открытого окна лимузина высунулось разъяренное, покрытое красными пятнами лицо. Грабитель увидел высокий лоб с большими залысинами, отвислые щеки и маленькие злые глазки, проглядывающие из складок жира.

— Прочь с дороги! Сейчас же убирайся с дороги! — резким, скрипучим голосом крикнул путешественник. — Хери, поезжай прямо на него. Или иди и вышвырни его из машины! Он пьян, говорю тебе, он пьян!

До этого манеры современного сухопутного пирата можно было назвать даже учтивыми. Теперь они стали грубыми. Когда шофер, плотный, сильный человек, подстегиваемый выкриками своего пассажира, выскочил из машины и вцепился грабителю в горло, тот ударил его по голове рукояткой револьвера. Шофер со стоном упал на землю. Переступив через распростертое тело, незнакомец с силой рванул дверцу автомобиля, схватил толстяка за ухо, не обращая внимания на его вопли, выволок на дорогу. Потом, неторопливо занося руку, дважды ударил его по лицу. В тиши ночи пощечины прозвучали, как револьверные выстрелы. Побледневший, словно мертвец, и почти потерявший сознание толстяк бессильно сполз на землю возле машины. Грабитель распахнул на нем пальто, сорвал массивную золотую цепочку со всем, что на ней было, выдернул из черного атласного галстука булавку с крупным сверкающим брильянтом, снял с пальцев четыре кольца, каждое из которых стоило по меньшей мере трехзначную сумму, и, наконец, вытащил из внутреннего кармана толстяка пухлый кожаный бумажник. Все это он переложил в карманы своего пальто, добавив жемчужные запонки пассажира и даже запонку от его воротника. Убедившись, что поживиться больше нечем, грабитель осветил фонариком распростертого шофера и убедился, что тот жив, хотя и потерял сознание. Незнакомец вернулся к хозяину и начал яростно срывать с него одежду; полагая, что пришел его конец, толстяк задрожал и в ужасе заскулил.

Неизвестно, что собирался сделать бандит, но ему помешали. Какой-то звук заставил его повернуть голову, и он увидел невдалеке огни быстро приближающейся с севера машины. Несомненно, она уже повстречалась с ограбленными и теперь шла по его следу, набитая полицейскими со всей округи.

В распоряжении грабителя оставались считанные минуты. Он бросил валявшегося на земле толстяка, вскочил в машину и на полной скорости помчался по шоссе. Немного погодя «роллс-ройс» свернул на узкую проселочную дорогу и полетел по ней, не сбавляя хода. Лишь после того, как между ним и преследователями оказалось пять миль, неизвестный рискнул остановиться. В уединенном месте он пересчитал добычу всего вечера: тощий бумажник мистера Рональда Баркера, более толстые — четыре фунта в обоих — кошельки актрис и в заключение великолепные драгоценности и туго набитый бумажник плутократа с «даймлера». Пять бумажек по пятьдесят фунтов, четыре по десять, пятнадцать соверенов[30] и некоторое количество ценных бумаг представляли солидную добычу. Для одного вечера вполне достаточно. Пират спрятал награбленное в карман, закурил и продолжал путь с видом человека, совесть которого абсолютно чиста.

В понедельник утром, на следующий день после насыщенного событиями вечера, сэр Генри Хейлуорти, хозяин Уолкот-олд-плейс, не спеша позавтракал и направился в кабинет, собираясь перед уходом в суд написать несколько писем. Сэр Генри был заместителем главного судьи графства, носил титул баронета и происходил из древнего рода; судействовал он уже десять лет и, кроме того, славился как коннозаводчик, вырастивший много отличных лошадей, и как самый лихой наездник во всем Уилде. Высокий и стройный, с энергичным, тщательно выбритым лицом, густыми черными бровями и квадратным подбородком, свидетельством решительного характера, он принадлежал к числу тех, кого предпочтительнее иметь в числе друзей, нежели врагов. Ему было около пятидесяти, но он выглядел значительно моложе. Единственным, что выдавало его возраст, была маленькая седая прядь, которую природа, подчиняясь одному из своих капризов, поместила над правым ухом сэра Генри, отчего его густые черные кудри казались еще темнее. В то утро он был рассеян и, раскурив трубку, уселся за письменный стол и глубоко задумался над чистым листом почтовой бумаги.

Внезапно он очнулся. Из-за скрытого лавровыми кустами поворота подъездной аллеи послышался отдаленный лязг металла, вскоре переросший в стук и грохот старенького автомобиля. Вот на аллее показался древний «уолсли», за рулем которого сидел румяный молодой человек с русыми усами. При виде него сэр Генри вскочил, но тут же снова опустился на стул. Через минуту слуга доложил о приходе мистера Рональда Баркера, и сэр Генри поднялся ему навстречу. Визит казался слишком ранним, но Баркер принадлежал к числу близких друзей сэра Генри. Каждый из них заслуженно слыл прекрасным стрелком, наездником и игроком в бильярд, общность интересов и вкусов сблизила их, и младший (и более бедный) из друзей обычно проводил в Уолкот-олд-плейс по меньшей мере два вечера в неделю. Сэр Генри с дружески протянутой рукой поспешил навстречу Баркеру.

— А! Ранняя пташка! — пошутил он. — Что это с вами? Если вы отправляетесь в Льюис, могу составить вам компанию.

Однако молодой человек держался как-то странно и невежливо. Не обращая внимания на протянутую руку и дергая себя за длинные усы, он стоял, вопросительно и раздраженно посматривая на судью.

— Ну-с, в чем же дело? — поинтересовался судья.

Молодой человек продолжал молчать. Он явно хотел что-то сказать, но не решался. Сэр Генри начал терять терпение.

— Вы, кажется, не в себе сегодня. В чем же все-таки дело? Вас что-нибудь расстроило?

— Да, — многозначительно ответил Рональд Баркер.

— Что же?

— Вы!

Сэр Генри улыбнулся.

— Садитесь, мой друг. Если вы недовольны мною, — я слушаю вас.

Баркер сел. Он, видимо, собирался с силами, прежде чем бросить обвинение, а когда наконец решился, оно напомнило пулю, вылетевшую из револьвера.

— Почему вы ограбили меня вчера вечером?

Судья не выразил ни удивления, ни возмущения. Ни один мускул не дрогнул на его спокойном, невозмутимом лице.

— Вы утверждаете, что я ограбил вас вчера вечером?

— На Мейфилдской дороге меня остановил высокий, крупный тип в машине. Он сунул револьвер мне в физиономию и отобрал бумажник и часы. Сэр Генри, это были вы!

Судья улыбнулся.

— Разве у нас тут нет других высоких, крупных людей? Разве только у меня есть автомобиль?

— Уж не думаете ли вы, что я не в состоянии отличить «роллс-ройс» от машины других марок? Это я, проведший полжизни в машине, а полжизни — под ней?! У кого, кроме вас, есть тут «роллс-ройс»?

— Мой дорогой Баркер, а вы не думаете, что подобный современный бандит, как вы его охарактеризовали, скорее всего, будет оперировать где-нибудь за пределами своего района? А сколько «роллс-ройсов» можно увидеть на юге Англии?

— Неубедительно, сэр Генри, неубедительно! Я даже узнал ваш голос, хотя вы и пытались его изменить. Однако довольно! Зачем вы это сделали? Вот чего я никак не могу понять. Ограбить меня, одного из своих ближайших друзей, человека, который помогал вам, как мог, во время выборов, ради каких-то дешевых часов и нескольких шиллингов… Нет, это просто невероятно!

— Просто невероятно, — повторил судья, улыбаясь.

— А потом еще эти бедняжки-актрисы, которые вынуждены сами зарабатывать себе на жизнь. Я ехал вслед за вами. Это же отвратительно! Другое дело с этой акулой из Сити. Если уж промышлять грабежом, то грабить подобных типов — дело справедливое. Но своего друга и этих девушек… Ну, знаете, просто не могу этому поверить.

— Тогда почему же верите?

— Да потому, что это так.

— Просто вы убедили себя в этом. Но чтобы убедить других, у вас нет никаких доказательств.

— Я готов под присягой показать против вас в полицейском суде. Когда вы рвали электропроводку в моей машине — какая возмутительная наглость! — я увидел выбившуюся из-под вашей маски вот эту седую прядь. Она-то и выдала вас.

При этих словах внимательный наблюдатель заметил бы на лице баронета чуть заметный признак волнения.

— У вас, оказывается, довольно живое воображение, — заметил он.

Гость покраснел от гнева.

— Взгляните сюда, Хейлуорти, — сказал он, открывая руку и показывая небольшой, с неровными краями треугольник черной материи. — Видите? Это валялось на дороге около машины молодых женщин. Вы, должно быть, вырвали кусок, когда выскакивали из автомобиля. Пошлите-ка за своим черным пальто, в котором вы обычно сидите за рулем. Если вы не позвоните сию же минуту прислуге, я позвоню сам и добьюсь, чтобы его принесли. Я намерен разобраться в этом деле до конца, и не стройте на сей счет никаких иллюзий.

Ответ баронета оказался неожиданным. Он встал, прошел мимо кресла Баркера к двери, запер ее на ключ, а ключ положил в карман.

— Вам-таки придется разобраться до конца, — сказал он. — Пока вы будете разбираться, я закрываю дверь на замок. А теперь, Баркер, поговорим откровенно, как мужчина с мужчиной, причем от вас зависит, чтобы наш разговор не закончился трагедией.

С этими словами он приоткрыл один из ящиков письменного стола. Его гость сердито нахмурился.

— Угрозы вам не помогут, Хейлуорти. Я выполню свой долг, вам не удастся меня запугать.

— Я и не собираюсь вас запугивать. Говоря о трагедии, я имел в виду не вас. Я хотел сказать, что нельзя допустить огласки этой истории. Родных у меня нет, но существует фамильная честь, и с этим невозможно не считаться.

— Слишком поздно об этом думать.

— Не совсем так. А теперь мне нужно многое рассказать вам. Прежде всего вы правы — это я вчера вечером остановил вас на Мейфилдской дороге.

— Но почему…

— Подождите. Я сам все расскажу. Вот взгляните. — Сэр Генри открыл ящик стола и вынул из него два небольших свертка. — Сегодня вечером я собирался отправить их по почте из Лондона. Один адресован вам, и я, разумеется, могу отдать вам сверток сейчас. В нем ваши часы и бумажник. Как видите, если не считать порванной электропроводки, вы не понесли никаких потерь в результате вчерашнего приключения. Другой сверток адресован молодым дамам из театра «Гэйети», и в нем находятся их кошельки. Надеюсь, вы убедились, что еще до того, как вы пришли разоблачить меня, я намеревался полностью возместить ущерб каждому из потерпевших?

— И что же? — спросил Баркер.

— А теперь перейдем к сэру Джорджу Уайльду. Возможно, вам не известно, что он глава фирмы «Уайльд и Гугендорф» — той самой, что основала этот гнусный «Ладгейтский банк». Иное дело — его шофер. Даю слово, я собирался вознаградить его. Но главное — хозяин. Вы знаете, я небогатый человек. Мне кажется, об этом известно всему графству. Я слишком много потерял, когда «Черный тюльпан» проиграл на состязаниях в Дерби. Были и другие затруднения. Потом я получил наследство — тысячу фунтов. Этот проклятый банк платил семь процентов по вкладам. Я был знаком с Уайльдом, и, встретившись с ним, я спросил, можно ли доверить свои деньги банку. Он ответил утвердительно. Я вложил свои сбережения, а через двое суток Уайльд объявил себя банкротом. В долговом суде выяснилось, что он уже в течение трех месяцев знал о неизбежном крахе. Знал, и все же взял на свой тонущий корабль все, что у меня было. Черт бы его побрал, ему-то что, у него и без того хватает. Ну, а я потерял все, и никакой закон не смог мне помочь. Он самым настоящим образом ограбил меня. При следующей встрече он расхохотался мне в лицо. Посоветовал покупать консоли[31] и сказал, что я еще дешево отделался. Тогда я поклялся во что бы то ни стало сквитаться с ним. Я принялся изучать его привычки. Я узнал, что вечерами по воскресеньям он возвращается из Истборна. Я узнал, что он всегда имеет при себе бумажник с крупной суммой денег. Так вот, теперь это мой бумажник. Вы хотите сказать, что мои поступки не вяжутся с требованиями морали? Клянусь, если бы у меня хватило времени я бы раздел этого дьявола догола, как он поступил со многими вдовами и сиротами!

— Все это понятно. Но при чем тут я? При чем тут артистки?

— Будьте сообразительнее, Баркер. Как вы думаете, мог бы я ограбить своего личного врага и остаться непойманным? Безнадежная затея. Я должен был разыграть роль обычного бандита, лишь случайно повстречавшего Уайльда. Вот я и появился на большой дороге, доверившись случаю. Мне не повезло: первым, кого я встретил, оказались вы. Какой же я идиот! Не узнать ваш старый рыдван по лязгу, с которым он взбирался на подъем… Увидев вас, я едва мог говорить от смеха. Однако мне пришлось выдержать свою роль до конца. То же самое и с актрисами. Боюсь, тут я выдал себя, так как не мог присвоить безделушки женщин, но все же продолжал разыгрывать комедию. Потом появился тот, кого я ждал. Тут уж было не до фарса. Я намеревался обобрать его дочиста и обобрал. Ну, Баркер, что вы скажете теперь? Вчера я держал пистолет у вашего виска, а сегодня вы держите у моего.

Молодой человек медленно встал и с широкой улыбкой крепко пожал судье руку.

— Больше так не делайте, — сказал он. — Слишком рискованно. Эта свинья Уайльд жестоко с вами рассчитается, если вас поймают.

— Хороший вы парень, Баркер. Нет, больше я этим заниматься не собираюсь. Кто это сказал о «насыщенном часе»[32]? Честное слово, это чертовски интересно! Настоящая жизнь! А еще говорят об охоте на лис! Нет я никогда не повторю вчерашнее, иначе не смогу остановиться.

На столе пронзительно зазвенел телефон, и баронет поднял трубку. Он слушал и одновременно улыбался своему гостю.

— Я сегодня задержался, — обратился он к нему, — между тем в суде графства меня ждет несколько дел о мелких кражах.

Труп в облаках

Был холодный туманный майский вечер. Крутом царила густая мгла. Уличные фонари на Странде казались слабыми, мигающими, светящимися точками; даже залитые электрическим светом окна магазинов смотрели бледными светлыми пятнами в густой туманной атмосфере.

Высокие дома, тянущиеся вдоль тротуаров, стояли мрачные и по большей части неосвещенные, и только в одном доме три больших окна второго этажа ярко светились во мгле, изливая целые потоки ослепительного электрического света. Прохожие невольно подымали головы и указывали друг другу на эти ярко освещенные окна.

Это были окна квартиры инженера-электротехника и изобретателя Франциса Перикора. Вплоть до позднего часа ночи свет в рабочем кабинете этого будущего великого человека своего времени, этой будущей знаменитости свидетельствовал об упорной и неустанной работе этого человека.

Если бы проходившие мимо могли заглянуть в его кабинет, они увидели бы там двух мужчин, из которых один был сам Перикор, человек с профилем хищной птицы, с тонкими угловатыми членами, худощавый нервный брюнет, в котором с первого же взгляда сказывалось его кельтийское происхождение; другой — сильный, сытый, дородный мужчина с рыжеватыми волосами и голубыми спокойными холодными глазами был Жерми-Броун, известный механик. Эти двое людей были компаньонами в нескольких задуманных ими предприятиях или, вернее, изобретениях. Творческий гений одного в значительной мере восполнялся практическим смыслом и способностями другого.

И вот, если в этот туманный майский вечер Броун в такой поздний час находился еще в рабочем кабинете Перикора, то это объяснялось тем, что сегодня производился опыт, который должен был решить успех или неудачу многих месяцев их неустанной совместной работы и упорных исканий.

Между ними стоял большой, окрашенный в коричневую краску длинный стол, доска которого в многих местах пострадала от различных кислот и других химических веществ, во многих местах была прожжена и исцарапана; стол этот был завален различными аккумуляторами, индукционными катушками, огромными фаянсовыми изоляторами. И среди этой беспорядочной груды различных предметов виднелась странного вида машина или аппарат, вертевшаяся с шипением и храпом, на которой было, по-видимому, сосредоточено все внимание обоих компаньонов, так как оба не спускали с него глаз.

Многочисленные проволочные нити прикрепляли металлический приемник в виде четырехугольного ящика или коробки к большому стальному кругу или обручу, снабженному с двух сторон внушительного вида и размеров шатунами, выдающимися наружу. Сам круг, или обруч, оставался неподвижен, но шатуны по обеим сторонам его усиленно работали, равно как и хорошенькие стержни, приделанные к ним, вращались с головокружительной быстротой в продолжение нескольких секунд, затем на мгновение останавливались и затем снова начинали работать. По-видимому, двигатель, заставляющий их вращаться, находится в металлической коробке. В комнате носился легкий запах азота. Оба компаньона следили с напряжением за машиной.

— Ну, Броун, а что же крылья? — спросил изобретатель.

— Они слишком велики для того, чтобы я мог привезти их сюда, — они имеют два метра одной только длины и девяносто сантиметров ширины; но вы не беспокойтесь, мотор достаточно силен для того, чтобы привести их в действие, — за это я вам ручаюсь.

— Они из алюминия с медными скрепками?

— Да!

— Нет, вы посмотрите только, как это прекрасно работает! — воскликнул Перикор, протянув свою тонкую худую с нервными пальцами руку и нажав кнопку, очевидно регулирующую ход механизма. Кривошипы стали вращаться медленнее и спустя минуту совершенно остановились. Изобретатель нажал другую кнопку, стержни содрогнулись, и аппарат возобновил свое ротационное движение.

— И заметьте, тот, кто будет испытывать этот аппарат, не должен на это расходовать никакой мускульной силы, он может оставаться совершенно пассивным и применять для управления аппаратом только одни свои умственные способности…

— Да, благодаря совершенству моего мотора, — заметил Броун.

— Нашего мотора, — поправил его сухо изобретатель.

— Да, конечно, — возразил его коллега с некоторой досадой, — того мотора, который вами придуман, но мною осуществлен… называйте его как хотите.

— Я называю его мотор Броун-Перикор! — воскликнул инженер, и в черных глазах его сверкнул недобрый огонек. — Вы выработали некоторые подробности, но сама мысль, абстрактная мысль этого аппарата и механизма принадлежит мне; она моя, и только моя!

— Пусть так, но абстрактная мысль не приводит в движение мотора и вообще недостаточно осязательна, — ворчливым тоном пробормотал Броун.

— Вот потому-то я и вступил с вами в компанию, — сказал изобретатель, нервно барабаня своими длинными, тонкими, несколько костлявыми пальцами по столу. — Я изобретаю, в моем мозгу создается полная картина будущего механизма, а вы строите этот механизм — мне кажется, что таким образом работа распределена поровну между обоими.

Броун только сжал губы, но ничего не ответил, как бы сознавая, что спорить об этом будет совершенно излишне, и сосредоточил все свое внимание на аппарате, который вздрагивал и колебался при каждом движении стержней так, как будто он собирался с минуты на минуту слететь со стола.

— Ну разве это не великолепно! — восторженно воскликнул Перикор.

— Хм, это удовлетворительно, — флегматически поправил англосаксонец спокойным уравновешенным тоном.

— Это может стать для нас источником бессмертной славы!

— Источником хороших доходов… — снова поправил своего восторженного коллегу Броун.

— Наши имена будут стоять наряду с славным именем Монгольфьеров!

— Наряду с именем Ротшильдов, лучше сказать, так как это последнее несравненно предпочтительнее.

— Ах нет, Броун, вы на все смотрите слишком прозаически! Нашей истинной наградой будет благодарность потомства, признательность всего человечества!..

Броун только пожал плечами.

— Ну, что касается этого, то я готов уступить вам безраздельно эту благодарность и признательность. Я человек практический, для меня имеют значение только осязательные выгоды… Теперь надо прежде всего подвергнуть ваше изобретение испытанию.

— Да, конечно! Но где?

— Вот об этом-то я и желал переговорить с вами. Вы, конечно, и сами понимаете, что для будущности дела необходима полнейшая тайна, необходимо, чтобы никто решительно не узнал ничего о нашем изобретении; но достигнуть этого здесь в Лондоне положительно невозможно. Вот если бы мы могли располагать большим огороженным местом, этот было бы дело другого рода…

— Отчего бы нам не испытать наш аппарат где-нибудь за городом?

— Это действительно дельная мысль, и я имею даже предложить вам нечто, как мне кажется, весьма подходящее: мой брат имеет небольшой клочок земли в Суссексе, в холмистой местности близ Винчи Хэд. Насколько я помню, у него там подле дома есть большой сарай, не то клуня, — очень просторная и высокая. Брат мой в настоящее время в отъезде, но ключи от дома и строений в моем распоряжении, и я во всякое время могу ими воспользоваться. Итак, предлагаю перевезти туда все части аппарата и там собрать, но в сарае; а потом испробовать и под открытым небом.

— Превосходно!

— Так если вы согласны, то поезд отходит завтра в Эстбурн ровно в час дня.

— Прекрасно, я к этому времени буду на вокзале.

— Вы привезете мотор, а я берусь доставить крылья, — сказал механик, подымаясь со своего места. — Завтра мы узнаем, преследовали ли мы все это время пустую химеру или же создали свое материальное благополучие. Итак, до завтра, в час дня я вас буду ждать на станции!

С этими словами Броун простился со своим компаньоном, быстрыми шагами спустился с лестницы и, выйдя на улицу, смешался с мутным и печальным потоком пешеходов, движущихся вдоль Странда.

На другой день было прекрасное весеннее утро; небо бледно-голубого цвета пестрило легкими белыми перистыми облачками.

В одиннадцать часов утра Броун вошел в здание департамента торговли и промышленности и со свертком чертежей и планов под мышкой прошел в канцелярию по выдаче прав и патентов. Около полудня он вышел оттуда сияющий и довольный, ощупывая в своем туго набитом деловом бумажнике свеженькую, тщательно сложенную, только что полученную им официальную бумагу.

Без пяти час он уже подъезжал в извозчичьем экипаже к вокзалу Виктория. Несколько человек носильщиков, при содействии возницы, с возможной осторожностью сняли с верха экипажа два громоздких предмета, тщательно обшитых в упаковочный холст и походивших по виду на два громадных бумажных змея. Этот странный багаж был поручен особым заботам и попечению начальника багажного отделения, который самолично проследил за установкой ценного багажа в вагоне и отдал приказание во все время пути строго наблюдать за его целостью.

Перикор уже давно был на вокзале. Он страшно суетился и нервничал, поджидая своего компаньона.

— Ну, что? Все благополучно? — осведомился он, завидев Броуна и спеша к нему навстречу, и на исхудалых, впалых щеках выступил внезапный румянец. — Я уже распорядился нагрузить в вагон и мотор, и обод, — пояснил Перикор. — Бога ради, — обратился он к заведующему багажом, — обратите внимание на эти вещи, это весьма хрупкие и чрезвычайно ценные приборы и аппараты… смотрите, чтобы их не повредили во время пути.

— Будьте спокойны, все будет цело! — успокоил его смотритель.

— Ну, теперь мы можем ехать со спокойной совестью, — заявил Перикор и вместе с Броуном пошел к вагону занимать свое место.

Как только поезд прибыл в Эстбурн, драгоценный мотор был выгружен со всей должной осторожностью и перенесен на омнибус; крылья будущего аппарата были помещены на империале, а оба компаньона заняли места внутри омнибуса. Им пришлось сделать большой крюк, чтобы заехать за ключами к человеку, которому было поручено присмотреть за домом, и только получив ключи, Броун и его сотоварищ отправились в пустынные песчаные дюны, на которых был построен дом, куда они ехали. Этот дом был самым заурядным строением, окруженным надворными постройками: конюшнями, хлевами и сараями, и расположенным в небольшой зеленой балке, спускающейся пологим скатом от меловых прибрежных холмов к морю.

С помощью кучера омнибуса и ехавшего с ним брата его компаньоны втащили все части аппарата в большую темную столовую, помещавшуюся в нижнем этаже здания. Солнце уже заходило, когда стук колес отъезжавшего и возвращавшегося обратно в город омнибуса наконец дал им знать, что они одни — совершенно одни, не только в этом пустом доме, но и во всей этой бесплодной, дикой местности.

Перикор отдернул шторы, и слабый вечерний свет проник сквозь разноцветные стекла окон в комнату. Броун достал из кармана большой нож и перерезал им веревки, сдерживавшие упаковочный холст, в котором были зашиты крылья. Глазам Перикора предстали два громадных желтых металлических крыла, которые Броун осторожно прислонил к стене, и затем оба вместе — и инженер, и механик, также осмотрительно и осторожно распаковали громадный железный маховик, шатун, винты прибора, передаточные ремни и, наконец, и сам мотор.

Совершенно стемнело, прежде чем Перикор и Броун успели собрать все части аппарата. Они зажгли лампу и продолжали свою работу, свинчивая винты, устанавливая скрепы и оканчивая свои последние приготовления к решительному испытанию.

— Ну, вот и готово! — сказал, наконец, Броун, отходя на шаг назад, чтобы судить об общем впечатлении и виде машины.

Перикор молчал, но лицо его дышало гордостью и надеждой; по всему было видно, что он глубоко взволнован.

— Ну, а теперь мы поедим, подкрепимся и отдохнем, — сказал Броун, развязывая и раскладывая на столе кое-какие съестные припасы, привезенные им с собой.

— После! — отозвался Перикор. — Успеется!

— Нет, не после, а теперь, — возразил Броун. — Я голоден как собака.

И тучный, дородный механик принялся уплетать за обе щеки всевозможные снеди, тогда как его компаньон нервно шагал взад и вперед по комнате, судорожно сжимая свои тонкие, костлявые руки.

— Ну, теперь за дело! — произнес Броун, отряхивая с себя крошки и утирая рот платком. — Кто из нас пустит в ход аппарат? Кто подымется на нем?

— Я! — воскликнул Перикор. — Помните: то, что мы сейчас делаем, может стать историческим событием!

— Но это небезопасно, — заметил Броун, — легко может произойти какой-нибудь несчастный случай. Ведь мы еще не можем сказать с уверенностью, как наш аппарат будет действовать.

— Что же из того! Ведь надо же его испробовать!

— Да, но зачем нам рисковать жизнью?

— Но что же вы думаете сделать? Одному из нас надо рискнуть!

— Нет, зачем же? Ведь мотор может точно так же действовать и работать, если привязать к аппарату какой бы то ни было предмет, весящий приблизительно столько же, как вы или я.

— Да, это правда! — согласился Перикор.

— У нас здесь есть большой куль, — а там, на дворе, я видел груду кирпичей; почему бы нам не наложить кирпича в этот куль и не привязать его к аппарату вместо себя? — сказал рассудительный Броун.

— Да, да, превосходная мысль! — одобрил Перикор.

Так и было решено.

Теперь оба они вышли из дома, неся отдельные приставные части аппарата. Луна светила ярко, холодным ровным светом, хотя временами обрывки облаков набегали и застилали ее наполовину. Сотоварищи на минуту остановились и прислушались, прежде чем отворить сарай и войти в него. Но кругом не было ни живой души — до их слуха доносился только глухой шум морского прибоя, да отдаленный лай собаки в ближайшей деревне, до которой все же было довольно далеко.

В то время как Броун наполнял кирпичом большой и длинный куль из толстой парусины, Перикор переносил один за другим из столовой в сарай все необходимые предметы и принадлежности, могущие им понадобиться. Когда все было готово, они заперли плотно двери сарая и, поставив на пустой ящик лампу, зажгли ее, после чего стали привязывать мешок с кирпичами к большому стальному обручу, предварительно установив этот мешок на двух составленных вместе деревянных козлах. Затем к стальному обручу были прикреплены и привинчены крылья, металлическая коробка мотора, различные проволоки и проводы, а к нижней части мешка привязан был плоский стальной руль, напоминающий рыбий хвост.

— Придется заставить его описать очень малый круг, — заметил Перикор.

— Прикрепите руль к одному боку, — сказал Броун, — вот так. Ну вот мы и у цели… Теперь нажимайте кнопку.

Перикор наклонился вперед. Его худое, длинное лицо было искажено внутренним волнением; его бледные костлявые руки с тонкими нервными пальцами проворно перебирали проволоки и проводы. Броун с невозмутимым спокойствием следил за всеми его движениями. Вот машина издала своеобразный сухой металлический звук; громадные желтые крылья раскрылись, затем конвульсивным движением сложились и снова раскрылись, сделали еще и еще один взмах, с каждым разом движение их становилось все более и более уверенным и сильным и, наконец, при четвертом взмахе ощутилось уже сильное движение воздуха, и под крышей сарая словно со свистом пронесся порыв ветра. Еще один, пятый взмах металлических крыльев — и тяжелый мешок с кирпичом закачался на козлах; при шестом взмахе он приподнялся на воздух и затем стал подыматься все выше и выше, уносимый машиной, которая точно громадная неуклюжая птица взвивалась и кружилась в воздухе, наполняя клуню своим пронзительным свистом и шипением.

Некоторое время и тот и другой оставались безмолвны. Наконец Перикор воздел руки к небу и, не будучи более в силах сдерживать себя, воскликнул:

— Он действует! Мотор Броун-Перикор действует! — и, не помня себя от радости, он прыгал и приплясывал как дикарь. — Броун, посмотрите, как он работает! С какой равномерностью, с какой силой! А руль! Посмотрите, как руль хорошо действует; надо завтра же заявить правлению и выхлопотать патенты.

При этих последних словах лицо Броуна сделалось мрачным и угрюмым.

— Все это уже сделано, — заявил он, принужденно улыбаясь.

— Как, уже сделано?! — побледнев как мертвец, повторил за ним Перикор. — Кто мог… Кто посмел это сделать! Кто посмел передать составленные мною чертежи и планы в палату патентов!..

— Я, я это сделал сегодня утром. Не волнуйтесь, тут незачем волноваться и горячиться, дело сделано!

— Вы выхлопотали патенты на мотор, и на чье имя?

— На мое — мне кажется, что я имел на это право.

— А мое имя? Имя изобретателя! Оно вовсе даже и не упоминается в бумагах?

— Нет… но…

— Негодяй! — воскликнул взбешенный Перикор. — Мошенник, вор!.. Вы украли у меня мое изобретение, плод моей мысли, моих трудов, моих знаний… вы украли у меня мое священное право на то, что создано мной! Вы хотите похитить у меня славу, принадлежащую моему имени по праву, но знайте, что патенты я у вас вырву, хотя бы мне пришлось для этого перерезать вам горло!

— Осторожней, руки прочь! — крикнул Броун, отступая и выхватив из кармана свой большой нож. — Предупреждаю, я буду защищаться!

— A-а… еще угрозы! Они меня не испугают! — воскликнул Перикор, бледнея от бешенства. — Так вы не только вор, вы хотите еще стать убийцей!.. Отдайте мне патенты!

— Нет!

— Броун, еще раз говорю вам, верните мне эти бумаги!

— Я сказал, что нет, значит, нет! Работал над этой машиной я…

Вместо ответа Перикор, как тигр, прыгнул на своего обидчика. Сильным движением Броун вырвался из его цепких рук, но при этом наткнулся на пустой ящик, на котором стояла лампа, и упал, увлекая за собой и ящик. Лампа упала и погасла. В сарае стало совершенно темно, только сквозь щель, высоко в крыше сарая проникал слабый свет месяца.

— Броун, отдайте мне бумаги!

Ответа нет.

— Отдадите вы мне их или нет? — продолжает спрашивать Перикор, не двигаясь с места.

Ответа нет. Ни шума, ни звука, кроме свиста и легкого скрипа продолжающих работать крыльев, — все тихо, мертвенно тихо. Перикора вдруг охватывает безотчетный ужас, какая-то необъяснимая тревога. Ему вдруг становится страшно… и он начинает ощупью шарить вокруг себя и по земле. Вдруг его пальцы коснулись руки Броуна, эта рука казалась безжизненной… Чувство гнева мгновенно сменилось в нем чувством ужаса. Он выпустил из своих дрожащих пальцев эту руку и с судорожной поспешностью, нащупав в кармане спички, постарался чиркнуть одну из них. При свете вспыхнувшей наконец спички он отыскал лампу, поднял ее и зажег. Броун лежал на земле неподвижно, без малейших признаков жизни. Перикор бросился к нему, приподнял его своими дрожащими руками, и вдруг ему стало ясно, почему Броун не отзывался. Несчастный, падая, упал на свою правую руку, в которой держал наготове нож. Упав на этот нож всей тяжестью своего грузного тела, он всадил его в себя по самую рукоятку. И умер — не вскрикнув, не издав даже предсмертного стона.

Перикор, этот гениальный изобретатель Перикор, сел на край пустого ящика, на котором горела лампа, и тупым неподвижным взглядом смотрел перед собой, тогда как мотор Броун-Перикор шипя и свистя носился у него над головой.

Так он сидел долго, быть может, несколько часов, неподвижно и безмолвно, но в воспаленном мозгу его проносились тысячи проектов один другого безумнее. Конечно, он являлся лишь косвенной причиной смерти своего компаньона, но кто поверит ему в этом? Платье его и руки были в крови, все обстоятельства складывались против него. Нет, всего лучше было бежать… Куда? Если бы он только мог как-нибудь избавиться от этого трупа, тогда у него было бы хоть несколько дней в распоряжении, прежде чем возникнут какие бы то ни было подозрения на его счет…

Вдруг резкий треск заставил его вздрогнуть и очнуться. Мешок с кирпичом, постепенно подымавшийся с каждым кругом, описанным аппаратом в воздухе, все выше и выше, теперь ударился об одну из верхних балок; толчок сдвинул соединительный прибор, и летательная машина грузно рухнула на землю. Перикор успел вовремя отскочить в сторону, чтобы не быть задетым тяжелым стальным обручем аппарата. Но едва только он коснулся земли, как Перикор поспешил отвязать мешок от обруча и убедиться, что мотор невредим. И теперь, глядя на него, в его голове зародилась странная, дикая мысль: изобретенный им аппарат — этот удивительный мотор, созданный его воображением, его трудами, — вдруг стал ему ненавистен, как соучастник преступления, как страшный кошмар. И он мог избавить его от мертвеца и сбить со следа всякие поиски и расследования полиции… Да!

Перикор широко распахнул двери сарая и вынес тело своего компаньона на освещенную луной поляну.

Неподалеку от сарая высился небольшой холм, один из целого ряда холмов, тянущихся вдоль берега моря. Добравшись до самой вершины этого ближайшего холма, Перикор осторожно и с должным уважением к мертвому уложил его здесь и, оставив на время, вернулся в сарай, откуда он с невероятным трудом притащил мотор, обруч и крылья сюда же на холм. Своими дрожащими пальцами укрепил он стальной обруч вокруг пояса мертвеца, вставил и привинтил крылья, привесил и привинтил к обручу мотор, установил провода, нажал кнопку мотора — и отступил в ожидании. С минуту громадные желтые крылья судорожно бились и трепетали в воздухе, затем труп зашевелился. Сначала маленькими скачками, то приподнимаясь, то волочась по земле, подымался он вверх по скату холма и наконец стал парить в воздухе, залитый бледным светом луны. Перикор не привязал к аппарату руля, а просто дал машине направление к югу. По мере того как аппарат подымался все выше и выше, он все больше и больше ускорял свой полет и вскоре громадная летательная машина, миновав цепь прибрежных скал и холмов, понеслась уже над открытым морем.

Перикор следил с напряженным вниманием за ее полетом до тех пор, пока созданный им чудесный аппарат не превратился в маленькую, едва заметную птичку высоко в небесах, затем — в едва приметную черную точку, временами сверкавшую золотым блеском своих крыльев и, наконец, утонувшую в морском тумане.

В отделении для душевнобольных, в городской больнице штата Нью-Йорк, находится один больной, ни имя, ни происхождение которого никому не известны. Все врачи держатся того мнения, что этот несчастный лишился рассудка вследствие внезапного сильного потрясения. «Самая сложная и хрупкая машина всегда всего скорее портится», — говорят они и, в подтверждение своих слов, показывают посетителям удивительно сложные электрические аппараты и удивительные летательные снаряды, модели которых изготовляет этот больной в минуты просветления.

Подъемник

Офицер авиации Стэгнейт должен был чувствовать себя счастливым. Он прошел через всю войну без единой царапины; у него была отличная репутация, и к тому же он служил в одном из самых героических родов войск. Лишь недавно ему исполнилось тридцать, и впереди его ожидала блестящая карьера. И, главное, рядом шла прекрасная Мэри Мак-Лин, и она обещала пройти с ним рука об руку всю жизнь. Что еще нужно молодому человеку? И все же на сердце у него было тяжело.

Он никак не мог объяснить этого и пытался найти причину. Вверху было голубое небо, перед ним — лазурное море, вокруг раскинулся прекрасный парк, где гуляли и развлекались люди. И, главное, на него снизу вверх вопросительно смотрело прелестное лицо. Почему же он никак не может отвлечься — ведь кругом все так весело? Снова и снова он делал усилие над собой, но это не обмануло интуицию любящей женщины.

— Том, что случилось? — спросила она. — Я вижу, тебя что-то гложет. Пожалуйста, скажи мне, может быть, я смогу чем-то помочь.

Он неловко рассмеялся.

— Да просто грех портить такую прогулку, — заметил он. — Как подумаю, готов себя заставить обежать рысью весь парк. Не волнуйся, дорогая, все пройдет. Думаю, просто я еще слишком взвинчен — хотя и пора бы прийти в себя. Служба в авиации или ломает человека, или делает его уверенным в себе на всю жизнь.

— Значит, ничего особенного?

— Да, ничего, и это хуже всего. Если есть что-то реальное, можно бороться. А я просто чувствую смертельную свинцовую тоску — здесь, в груди. Но ты прости меня, малыш! И что я за негодяй — так тебя растревожил!

— Но мне так хочется делить с тобой все — даже маленькие тревоги.

— Ничего, все прошло — ушло — исчезло. Давай больше не будем говорить об этом.

Она бросила на него быстрый проницательный взгляд.

— Нет, Том, видно, что с тобой что-то неладное. Скажи, дорогой, ты часто так себя чувствуешь? Ты выглядишь действительно неважно. Милый, сядем здесь, в тени, и ты расскажешь мне обо всем.

Они сели в тени огромной решетчатой башни, футов на шестьсот тянувшейся вверх.

— У меня есть очень странное свойство, — начал он. — Не знаю, говорил ли я об этом кому-нибудь. Когда мне грозит близкая опасность, у меня появляется странное предчувствие. Конечно, сегодня это просто нелепо — какая-то опасность в таком тихом мирном местечке. Наверное, это доказывает, как странно мы устроены. Но сегодня предчувствие в первый раз меня обманывает.

— А когда оно у тебя было раньше?

— Я был еще мальчишкой, когда однажды утром меня охватило это чувство. А днем я едва не утонул. Потом я чувствовал то же самое, когда в Мортон Хилл пришел грабитель и мне пулей пробило куртку. Дважды это случилось во время войны; я тогда чудом спасся: противник был значительно сильнее. Помню, когда я садился в кабину самолета, у меня возникло то же чувство. Оно появляется внезапно, как туман в солнечный день. Вот и сейчас — то же самое ощущение. Посмотри-ка на меня! Ничего не заметно?

Она действительно заметила перемену. За минуту из осунувшегося, измученного мужчины он превратился в смеющегося мальчишку. Она и сама засмеялась в ответ. Этот смех и развеял странные предчувствия, наполнив его душу живой, пляшущей радостью жизни.

— Слава богу! — воскликнул он. — Это все сделали твои глаза! Я просто не мог вынести твой грустный взгляд. Да, это все глупый ночной кошмар. Больше я не верю в предчувствия. Теперь, малыш, у нас есть время прокатиться разок до ленча. Потом в парке будет полно народу, не стоит и пытаться. Выбирай, что хочешь: колесо обозрения, летающие лодки или еще что-нибудь?

— Может быть, башню? — спросила она, глядя вверх. — Я думаю, свежий воздух и вид сверху наверняка немного развлекут тебя.

Он посмотрел на часы.

— Уже больше двенадцати, но, думаю, часа нам хватит. Но похоже, машина не работает. Эй, кондуктор, что там такое? Мотор сломался?

Человек покачал головой и указал на небольшую группу людей, толпившихся у входа.

— Они все ждут, сэр. Немного задерживаемся, сэр, механизм осматривают, но я жду сигнала с минуты на минуту. Если вы присоединитесь к остальным, обещаю, что ждать вам придется недолго.

Действительно, едва они приблизились к группе, стальные двери отъехали в сторону: знак, что машина скоро тронется. Пестрая толпа быстро просочилась сквозь вход и теперь стояла на деревянной платформе в ожидании. Народу было немного: парк обычно наполнялся только к середине дня. Это были добродушные и дружелюбные северяне, которые каждый год приезжают погостить к родным в Нортхэм. Они задрали головы и с любопытством следили за человеком, который опускал вниз стальной каркас. Казалось, это было опасное и рискованное занятие, но он двигался ловко и быстро, как будто спускался по лестнице.

— Вот это да! — сказал кондуктор, глядя вверх. — Похоже, Джим сегодня куда-то торопится.

— А кто это? — спросил Стэгнейт.

— Это Джим Барнес, сэр, наш лучший рабочий на этом аттракционе. Он чувствует себя там, наверху, как рыба в воде. Да, Джим проверяет каждую заклепку, каждый болтик. Этот парень — просто клад.

— Но не советую обсуждать с ним религиозные проблемы, — заметил кто-то из группы.

Служитель рассмеялся.

— Ну, тогда вы с ним уже знакомы, — заметил он. — Да, не стоит спорить с ним о религии.

— А почему? — поинтересовался офицер.

— Да дело в том, что он принимает все слишком близко к сердцу. Но в своей секте он считается просто светилом.

— Ну, это не так уж трудно, — заметил тот, кто знал Джима. — Я слышал, вся паства там — шесть человек. Джим — из тех людей, для которых небо — тот крохотный кусочек над головой, который он видит. Все остальное ему просто не нужно.

— Слушайте, не стоит так разговаривать с ним, когда у него в руках молоток, — поспешно зашептал кондуктор. — Привет, Джим! Ну, как нынче дела?

Человек быстро скользнул вниз, пролетел последние тридцать футов и остановился на перекладине, сохраняя равновесие. Он внимательно рассматривал людей, стоявших в подъемнике. Его фигура в кожаных штанах и куртке, перетянутая коричневым поясом, из-за которого торчали клещи и другие инструменты, порадовала бы глаз художника. Он был высок и сухопар, с длинными руками и ногами. Все в его облике говорило о гигантской силе. Лицо его казалось удивительным: в нем чувствовалось несомненное благородство и одновременно что-то зловещее. У него были темные глаза и волосы, большой орлиный нос и длинная борода, ниспадавшая на грудь. Одной рукой он держался за перекладину, а другой сжимал стальной молоток, покачивая его у колена.

— Наверху все готово, — ответил он. — Я поднимусь вместе с вами, если вы не против.

Он спрыгнул с перекладины и присоединился к остальным.

— Наверное, вы всегда следите за подъемником? — спросила молодая леди.

— Это моя работа, мисс. С утра до самой ночи, а часто и с ночи до утра я здесь, наверху. Иногда мне кажется, что я вовсе и не человек, а птица и лечу по воздуху. Когда я лежу вверху на перекладине, эти создания носятся вокруг меня и кричат мне, пока я не начинаю кричать что-то в ответ этим бедным тварям.

— Да, у вас серьезная работа, — заметил офицер, глядя вверх на удивительную ажурную резьбу из стальных прутьев, которая четко выступала на фоне синего неба.

— Ах, сэр, поверите, нет ни одной гаечки, ни одного винтика, которые я бы не подкрутил. Вот мои помощники — молоток да гаечный ключ. Бог парит над землей, а я — над башней, и у меня в руках — власть над жизнью и смертью, над смертью и жизнью.

Гидравлический механизм уже заработал, и подъемник медленно пополз вверх. Перед ними все шире открывалась панорама побережья и бухты. Зрелище было настолько захватывающим, что пассажиры даже не заметили, как платформа резко остановилась на высоте пятисот футов. Барнес пробормотал, что, наверное, что-то неладно и, перепрыгнув, как кошка, расстояние, отделявшее их от металлической решетки, стал быстро карабкаться вверх и исчез из виду.

Маленькая пестрая толпа, подвешенная в воздухе, потеряла — в этих необычных условиях — свою английскую чопорность и начала обмениваться замечаниями. Одна пара, называвшая друг друга Долли и Билли, объявила, что они звезды цирковой программы, и вызвала всеобщий смех своими довольно остроумными шутками. Пышногрудая мамаша, ее не по годам развитый ребенок и две супружеские пары составляли благодарную аудиторию.

— Ты ведь хотел бы быть моряком, верно? — спросил комик Билли мальчика в ответ на какую-то реплику. — Послушай, мальчуган, ты кончишь жизнь цветущим трупом, если не будешь поосторожнее. Вы только посмотрите, как он стоит на самом краешке! Нет, утром, да еще в такой ранний час я не могу этого вынести.

— Не пойму, при чем здесь ранний час? — удивился полный коммивояжер.

— Дело в том, что до полудня мои нервы никуда не годятся. Понимаете, когда я смотрю вниз и вижу людей, похожих на точки, я начинаю весь дрожать. Это у меня наследственное. Вся моя семья ведет себя так по утрам.

— Думаю, — сказала Долли, яркая румяная женщина, — что вчера вечером она вела себя точно так же.

Последовал общий смех, причем первым захохотал комик.

— На этот раз ты просто сводишь счеты, Долли. Я не против, если это касается драчуна Билли. Он все еще без чувств, как сообщили последние новости. Но когда смеются над моей семьей, я удаляюсь.

— Право, пора бы нам всем удалиться, — заявил коммивояжер, краснощекий господин холерического типа. — Что за безобразие — столько времени держать нас наверху! Я буду жаловаться компании!

— Ах, где здесь звонок? — завопил Билли. — Мне нужно срочно позвонить.

— Зачем? Позвать официанта? — спросила дама.

— Я хочу позвать кондуктора, водителя, кого-нибудь, кто водит эту старую калошу вверх и вниз. Что у них там, бензин кончился, или пружина в часах сломалась, или еще что-нибудь стряслось?

— Во всяком случае, перед нами прекрасная панорама, — заметил офицер.

— Ну, с меня достаточно, — заявил Билли. — Я уже получил свою порцию панорамы, пора закругляться.

— Ах, я так волнуюсь, — запричитала полная мамаша. — Надеюсь, с подъемником ничего не случилось.

— Послушай-ка, Долли, подержи меня за куртку. Я попытаюсь посмотреть, как идут дела. Ах, боже мой, мне дурно, голова кружится! Представляете, внизу, прямо под нами лошадь, и она не больше мыши! Кроме того, я не вижу никого, кого бы занимала наша судьба. А где этот старый пророк Исайя, который поднимался с нами?

— Он быстренько улизнул, когда увидел, что назревают неприятности.

— Нет, вы послушайте, — возмущенно начала Долли. — Хорошенькое дело, нечего сказать. Болтаемся на высоте пятьсот футов и теряем драгоценное время. А я, между прочим, должна сегодня выступать в цирке в дневном спектакле. Да, не завидую я компании, если они не потрудятся спустить меня вовремя! Во всех афишах объявлено, что я буду петь новую песню.

— Новую песню? О чем же, Долли?

— Ну, скажу вам, это что-то сногсшибательное. Она называется «По дороге на Аскот». Я буду исполнять ее в шляпе диаметром четыре фута.

— Послушай, Долли, пока мы здесь ждем, устроим репетицию.

— Ах, нет, юная леди нас не поймет.

— Я буду очень рада послушать! — воскликнула Мэри Мак-Лин. — Пожалуйста, спойте!

— Но слова написаны на шляпе. Я не могу петь без шляпы! Но там замечательный припев:

У нее был приятный мелодичный голос и несомненное чувство ритма. Все стали дружно покачиваться в такт.

— А теперь все вместе! — крикнула она, и маленькая странная компания, которую свел вместе случай, изо всей мочи грянул припев.

Это было поистине великолепно, однако никакого ответа снизу не последовало. Всем стало ясно, что внизу либо ни о чем не догадываются, либо бессильны что-то предпринять. С земли не доносилось ни звука.

Пассажиры не на шутку встревожились. У коммивояжера даже спал румянец со щек. Билли еще пытался острить, но без успеха. Теперь главным среди них стал офицер в синем мундире. Все смотрели на него, наперебой задавая вопросы.

— Что вы посоветуете, сэр? Не думаете, что эта штука может упасть?

— Нет, никакой опасности нет. Но тем не менее глупо болтаться здесь. Пожалуй, я попытаюсь прыгнуть на эту перекладину. Может, увижу, что там стряслось.

— Ах, нет, Том, ради бога, не оставляй нас!

— Да, у некоторых прямо стальные нервы, — заметил Билли. — Легко сказать — прыгнуть через дырку глубиной пятьсот футов.

— Смею утверждать, наверняка этот джентльмен делал в войну вещи потруднее.

— Ну, я бы на такое не пошел, даже если бы про меня написали во всех афишах и газетах. Пусть этим занимается старый Исайя. Это его работа, вот пусть он и делает, нечего мне ему помогать.

Три стороны подъемника были сбиты из досок, в которых прорубили окошки для наблюдения. Четвертая, выходящая на море, была открытой. Стэгнейт, насколько мог, высунулся наружу и посмотрел вверх. В это время над ним раздался резкий металлический звук, как будто лопнула натянутая струна. Наверху, футах в ста от него, показалась рука, которая что-то быстро делала среди проволочных конструкций. Больше ему ничего не удалось рассмотреть, но его успокоил вид этой крепкой мускудиетой руки, которая что-то дергала, тянула, сгибала и скрепляла.

— Все в порядке! — сказал он, и при этих словах его товарищи по несчастью вздохнули с облегчением. — Там наверху кто-то чинит подъемник.

— Это, наверное, старый Исайя, — догадался Билли. Он вытянул шею, стараясь заглянуть за угол. — Правда, я его не вижу, но, держу пари, это его рука. Постойте-ка, а что это он держит? Похоже на отвертку или что-то в этом роде. Нет, клянусь Богом, это не отвертка, это напильник.

Пока он говорил, наверху вновь раздался резкий звук. Офицер тревожно нахмурился.

— Черт подери, именно такой звук издавал наш стальной трос, когда лопался, стренга за стренгой. Какого черта этот малый там возится? Эй, наверху! Что вы там делаете?

Человек прервал свою работу и теперь медленно скользил вниз на металлическую перекладину.

— Все в порядке, он спускается сюда, — успокоил Стэгнейт испуганных товарищей. — Все хорошо, Мэри. Не бойтесь. Нелепо думать, что он и вправду хочет оборвать трос, который нас всех держит.

Сверху свесились ноги в ботинках, потом появились кожаные штаны, пояс с висящими на нем инструментами, затем возникла вся фигура, и они увидели неприятное, смуглое лицо рабочего с орлиным носом. Он был без куртки, из-под расстегнутой рубашки виднелась волосатая грудь. Когда он появился, наверху снова раздались резкие лязгающие звуки.

Человек начал, не торопясь, спускаться и, наконец, встал, балансируя, на перекладину, прислонившись к боковой раме. Он скрестил руки и смотрел из-под нависших черных бровей на пассажиров, жавшихся на платформе.

— Привет! — крикнул Стэгнейт. — Что там стряслось?

Человек стоял молча, не двигаясь, и в его твердом немигающем взгляде была неуловимая угроза.

Офицер рассердился.

— Эй! Ты что, оглох? — закричал он. — Долго еще мы будем тут болтаться.

Человек молчал. Что-то дьявольское проглядывало в его облике.

— Слышишь, парень, я буду на тебя жаловаться! — крикнул Билли прерывающимся голосом. — Ты не думай, я этого так не оставлю!

— Послушай! — закричал офицер. — У нас здесь женщины, и ты их пугаешь. Почему мы застряли? Машина сломалась, что ли?

— Вы здесь, — медленно ответил человек, — потому что я вбил клин в трос прямо над вами.

— Ты что, сломал подъемник? Да как ты посмел! Какое ты имеешь право так пугать женщин и причинять нам столько неприятностей?! Немедленно вытащи этот клин или хуже будет!

Человек не проронил ни слова.

— Ты слышишь, что я говорю? Какого черта ты не отвечаешь? Что еще за шутки! С нас хватит твоих глупостей!

Мэри Мак-Лин в ужасе схватила своего возлюбленного за руку.

— Том, Том! — закричала она. — Посмотри на его глаза, посмотри на эти ужасные глаза! Это маньяк!

Наконец рабочий шевельнулся. Его темное лицо исказилось от ярости, злобные глаза засветились, как красные угольки, и он потряс в воздухе своей длинной рукой.

— Слушайте меня, грешники! — закричал он. — Истинно говорю вам, что те, кто безумен к чадам этого мира, и есть помазанники Божии и обитатели храма! Итак, говорю я вам, настал день, когда униженные будут возвышены, а те, кто погряз во грехе, понесут кару за содеянное!

— Мама! Мама! — заплакал в ужасе мальчик.

— Тише, тише! Успокойся, Джек, — уговаривала малыша мамаша и вдруг закричала в порыве женского гнева: — Из-за вас плачет ребенок! Хорош мужчина, нечего сказать!

— Лучше ему плакать сейчас, а не в вечной тьме. Пусть стремится спасти свою душу, пока еще есть время!

Офицер наметанным глазом измерил расстояние над пропастью до перекладины. Там было добрых восемь футов, а этот малый мог просто столкнуть его, прежде чем он успеет ухватиться за решетку. Пытаться прыгать сейчас было безрассудством. Он вновь сделал попытку вступить в переговоры.

— Послушай, парень, твоя шутка зашла слишком далеко. Почему ты хочешь нашей гибели? Давай по-хорошему, полезай наверх и вытащи этот клин, а мы согласны никому не говорить об этом.

Сверху донесся леденящий душу треск.

— Боже мой, да это трос лопается! — закричал Стэг-нейт. — Эй, ты, отойди в сторону! Я посмотрю, что там!

Рабочий вытащил из-за пояса молоток и с яростью помахал им в воздухе.

— Остановись, молодой человек! Остановись или иди сюда, если хочешь приблизить свой конец!

— Том, Том, ради бога, не прыгай! Помогите! Помогите! Помогите!

Все разом закричали, взывая о помощи. Человек наблюдал за ними со злобной усмешкой.

— Там нет никого, кто бы вам мог помочь. Они не смогут подняться вверх, даже если и захотят. Вам лучше подумать о своей душе, чтобы не гореть в вечном огне. Слушайте, тот канат, что держит вас всех, лопается пядь за пядью. Есть еще один, но, когда лопнет первый, напряжение увеличится и он тоже оборвется. Вам осталось пять минут жизни и целая вечность впереди.

У пленников вырвался стон ужаса.

Стэгнейт почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот. Он обнял дрожащую девушку. Если бы можно было хоть на минуту отвлечь этого мстительного дьявола, он мог бы прыгнуть и схватиться с ним!

— Послушай-ка, дружище! Мы предлагаем тебе способ получше. Ведь мы ничего не сможем поделать. Если тебе так хочется, поднимайся наверх и перережь трос. Иди да поскорей, и пусть все наконец кончится!

— Э, нет! Тогда вы сможете перепрыгнуть сюда и уцелеть. Нет, раз я взялся за это дело, я доведу его до конца.

Молодого офицера охватила ярость.

— Дьявол! — закричал он. — Что ты там скалишь зубы? Ничего, у тебя сейчас будет повод посмеяться! Эй, кто-нибудь, дайте мне палку!

Человек угрожающе замахал молотком.

— Итак, вперед! Предстань перед судом! — завыл он.

— Он убьет тебя, Том! Ради бога, не надо! Если суждено умереть, умрем вместе!

— Я бы не делал этого, сэр, — заметил Билли. — Он собьет вас прежде, чем вы перепрыгнете. Долли, дорогая, держись! Обморок нам не поможет. Мисс, может, вы поговорите с ним? Вдруг он вас послушает?

— Скажите, почему вы так хотите нашей смерти? — дрожа, заговорила Мэри. — Что мы вам сделали? Если мы погибнем, вы наверняка будете раскаиваться. Ну, пожалуйста, будьте добрым благоразумным человеком и помогите нам вернуться назад, на землю.

На него с мольбою смотрело нежное прекрасное лицо. Казалось, на какое-то мгновение он смягчился. Но спустя секунду черты его опять исказились от злобы.

— Я обязан свершить свой долг, женщина. Негоже слуге Господа отвлекаться от своей задачи.

— Но почему вы считаете, что это ваша задача?

— Так повелел мне внутренний голос. Он вещал мне ночью и днем. Я слышал его, когда лежал здесь, наверху, и смотрел на этих грешников. Они сновали по улицам, и каждый был занят своими грешными помыслами. «Джон Барнес, Джон Барнес, — говорил голос, — тебе суждено подать знак всему грешному поколению, вещий знак, который явит им существование Бога и убедит, что есть высший суд над грешниками». Разве волен я ослушаться гласа Божьего?

— Но ведь это глас Дьявола! — воскликнул Стэг-нейт. — Подумай только, в чем согрешила эта девушка или другие, за что ты хочешь лишить их жизни?

— Просто вы такие же, как все люди, — не лучше и не хуже. Каждый день они проходят мимо меня, толпятся на этом подъемнике. Я слышу их глупые крики, нелепые песни и суетную болтовню. Их волнуют только плотские желания. Слишком долго я стоял в стороне, наблюдая за ними, и не решался торжественно возгласить это. Но сегодня настал день, день гнева, и уже приготовлена жертва. И не думайте, что речь слабой женщины может отвратить меня от ниспосланной мне миссии.

— Бесполезно! — заплакала Мэри. — Бесполезно! Я вижу смерть в его глазах.

С лязгом лопнула еще одна стренга троса.

— Покайтесь, о, грешники! Покайтесь! — завопил сумасшедший. — Еще один трос — и все кончено!

Стэгнейту казалось, что он видит дурной сон — какой-то ужасный ночной кошмар. Ведь на войне он столько раз смотрел смерти в глаза. И неужели сейчас, в самом сердце мирной Англии, он оказался во власти какого-то маньяка? А его возлюбленная, та, которую он готов заслонить от малейшей опасности, беспомощно стоит перед этим ужасным человеком? Вся энергия, вся мужская гордость восстали в нем.

— Ну, нет, мы не умрем, как овцы на бойне! — воскликнул он, бросаясь на деревянную стену подъемника и тряся ее изо всех сил. — Навались, парни! Выбьем стенку! Это доски, они уже поддаются! Вали стенку! Отлично! Еще раз — все вместе! Пошла! Теперь сбоку! Пусть летит к чертям! Вот и славно!

Они выбили сначала заднюю, а потом и боковые стенки подъемника. Обломки досок и щепки полетели вниз, в бездну.

Барнес плясал на своей перекладине с молотком в руках.

— Не старайтесь! — орал он. — Это вам не поможет! День искупления пробил!

— До боковой перекладины меньше двух футов! — закричал офицер. — Прыгайте! Быстро! Все вместе! Я задержу этого дьявола!

Стэгнейт выхватил крепкую трость из рук коммивояжера. Теперь он стоял лицом к лицу с сумасшедшим, подзадоривая его прыгнуть на платформу. Снова раздался треск, зыбкая платформа стала раскачиваться. Через плечо он увидел, что все его товарищи были уже в безопасности на боковой перекладине. Они представляли собой странное зрелище и напоминали потерпевших крушение: неровный ряд людей, уцепившихся за стальную решетку. Однако их ноги стояли на твердом металлическом основании. Всего два стремительных шага, прыжок — и он уже висел рядом с ними. В то же мгновение убийца с молотком в руке перепрыгнул через пропасть на платформу. Только секунду они видели его — и долгие годы это зрелище преследовало их во сне: перекошенное лицо, сверкающие глаза, разметавшиеся от ветра волосы… Мгновение он балансировал на качающейся платформе. В следующую секунду с душераздирающим скрежетом платформа полетела вниз вместе с ним. Наступила долгая тишина, и затем, далеко внизу, послышался глухой стук и треск…

Побледневшие от ужаса люди вцепились в холодные стальные решетки и смотрели вниз, в бездну. Стэгнейт первым прервал молчание:

— Все в порядке. Теперь они пришлют за нами спасателей! — крикнул он, вытирая пот со лба. — Но, видит Бог, на этот раз едва пронесло…