Тайна крепостного художника

Глава вторая

Николай Петрович Милюков, бывший барин художника Сороки («бывший» — потому что восемь лет назад крепостничество отменили) жил вдовцом. Он вставал рано, в шесть часов утра, делал гимнастическую зарядку на открытой галерее своего дома, приседал, отжимался, прыгал, во дворе обливался ледяной водой из колодца, растирал тело полотенцем, брился сам (не держал цирюльника, чтобы невзначай тот его не зарезал), а кудряшки на затылке подстригала ему дворовая девка, и в халате, сидя у открытых балконных дверей, кофе пил со сливками, заедая кусочками свежевыпеченного хлеба, то и дело обмакивая их в свежесобранный мед. Тут же принимал управляющего с докладом. В целом дела в хозяйстве обстояли неплохо, урожаи выходили приличные, и в последнее время недовольных практически не было. А попробуй-ка побузи у него — живо пойдешь под суд за подстрекательство к бунту — Николай Петрович никому не прощал неповиновения.

Даже Грише Сороке.

Не исключено, что и придирался к нему сильнее. Требовал жестче. Не прощал того, что прощал другим.

А когда прибежали к нему с известием: «Гришка наш Сорока повесился!» — только сплюнул и отрезал: «Дурак!» Очень тогда на покойного обиделся. Даже не пошел хоронить. А похоронили самоубийцу без отпевания, за церковной оградой, точно нехристя. Под кустом сирени.

Но картин Сороки у себя со стен не снимал. Иногда подолгу разглядывал, думая неизвестно о чем, только ему понятном.

Николай Петрович походил на всю свою милюковскую породу: небольшого роста, крепенький и темноволосый (ну, теперь уж, к 67 своим годам, сильно поседевший и полысевший). И с пронзительным чернооким взором. И упрямым, жестким характером.

Крестным отцом его, между прочим, был император Александр I, крестной матерью — императрица Мария Федоровна. По служебной лестнице продвигался споро (заправлял в Межевом ведомстве и к 30-му своему юбилею получил чин надворного советника). Выгодно женился на четвероюродной (или пятиюродной?) сестре, тоже Милюковой, и имел от нее семерых детей. Получив от отца наследство, сразу вышел в отставку, переехав с семьей в усадьбу Островки Великолукской волости Тверской губернии. Впрочем, здесь находился только летом, зиму проводя в столицах или в Твери, где имел свой дом. Но когда овдовел шесть лет назад, перебрался в Островки окончательно.

Утром 29 июня 1869 года Милюков как обычно попивал кофеек со сливками и вполуха слушал управляющего, как вдруг внезапно посмотрел на того с удивлением:

— Кто-кто, говоришь, у брата остановился?

— Сестры Новосильцевы.

— Новосильцевы? Это какие же Новосильцевы?

— Так известно, какие — из Москвы. Те, что желали у вас купить что-то из художеств Сороки.

— A-а, те самые…

— Братец ихний, если помните, в дружбе с вашим родичем-архитектором, стало быть. К Конону Николаевичу писал.

— Да, припоминаю…

— Значит, поселились в Поддубье, в доме у братца вашего.

— Ясно, ясно.

— Но что любопытно, ваша милость… Уж не знаю, говорить, нет ли? — управляющий неуверенно переступал с ноги на ногу.

— Что еще такое? Говори, коль начал.

— Не хочу зряшно волновать…

— Вот болван. Говори немедля.

— Вместе с ними — то есть с сестрами этими — прибыл Санька Сорокин. То бишь средний сынок Сороки самоубиенного…

Николай Петрович вздрогнул. Больше внутренне, сохраняя внешнее спокойствие, но кофейная чашечка у него в руке чуть заметно дернулась.

— Санька? Для чего?

— Кто ж их разберет? Нам сие не ведомо. Но одет по-барски: в суртучке и красивом картузе, в дорогих туфельках.

— Ничего себе! Да откуда ж такие деньги у него?

— Видно, не его, а нашел себе какого-то благодетеля, кто его снабжает, или благодетельницу… Уж не Лидия ли наша Николаевна привечает его по старой памяти?

— Дочка? — Милюков посуровел. — Очень может быть. Этого еще не хватало. Вот поганцы. Все поганцы, все. Так и норовят своевольничать. Потеряли страх окончательно. А чего бояться, коли вольница у нас сверху донизу? То ли дело государь-император Николай Павлович, царствие ему небесное, всех держал в узде. А сынок его, Александр Николаевич, вишь, чего удумал… Матушку-Россию — через колено!.. Прахом все идет, прахом… — Скорбно помолчал. — В доме моего брата, говоришь? Хорошо, что предупредил. Будем наблюдать и, коль что, меры принимать… Санька, Санька — надо же! Сколько лет ему?

— Отрок, о пятнадцати будет.

— Стало быть, с понятием, не ребенок. — Пожевал губами. — Ухо держать востро. И особенно — в нашей Покровской. Он наверняка мать свою проведать приедет. Мне докладывать о любых шагах его, о любых беседах.

— Слушаюсь, Николай Петрович. Не извольте беспокоиться.

Отпустив управляющего, Милюков еще долго находился в крайней задумчивости, время от времени качал головой и произносил отдельные фразы: «Ишь, чего удумали… Значит, не ребенок… Братец мой хорош — не предупредил…» Кофе его сделался холодный.

До Твери они ехали на поезде, заняли целое купе: две сестры Новосильцевы и друзья-набилковцы — Вася и Сашатка. А потом на почтовой станции пересели в коляску — Павел Милюков, извещенный об их приезде, подогнал своего возницу с экипажем.

Павел Петрович был младше Николая Петровича на одиннадцать лет. И служил не по статской, а по военной части, в гвардии. Но когда получил наследство, тоже быстро вышел в отставку в чине полковника, перебрался в свое имение Поддубье (обе барские усадьбы располагались близко друг от друга: если ехать вдоль озера Молдино, то не более получаса). Дом у Павла Петровича выглядел, конечно, скромнее: собственно, всего один этаж, хоть и высокий, плюс еще мансарда с башенкой (с виду здание вроде бы высокое, а на деле миниатюрное), — но зато флигельков побольше. Гостевой домик неплохой, где и разместили приезжих.

Жил помещик с супругой — Александрой Иосифовной (мужу исполнилось в ту пору 56, а жене только 40), оба такие славные крепыши — он розовощекий, улыбчивый, грудь колесом, настоящий гвардеец, обожал конные прогулки и охоту в своих лесах, а она — милая пампушечка, сдобная блондинка с голубыми глазами, голосок звонкий, зубки перламутровые, по хозяйству сновала. Но детей им бог не дал. Из племянников привечали особо Конона и считали его почти своим сыном.

Встретили Новосильцевых радостно, как хороших знакомых, хоть и видели впервые. А Сашатку Павел Петрович расцеловал по-отечески. Восхитился:

— Вот как вырос, шельма. Взрослый уже совсем. Скоро женим. — И расхохотался гортанно.

Сын Сороки приоделся перед поездкой (из подаренных ему Лидой денег) — новые сорочки купил, брюки, сюртучок, туфли и матерчатый картуз (канотье, входившее тогда в моду, постеснялся приобрести, чтоб не выглядеть городским пижоном). Вез родным гостинцы. А зато Антонов был в набилковской форме, отчего потел постоянно.

Отдохнув с дороги, собрались за ужином — уж хозяйка не поскупилась на угощенье и метнула на стол массу разносолов, на горячее — и жаркое из зайца, и перепелов с брусничным вареньем, и сазана в сметане. Да и пирогов — курников, капустников, грибников — сосчитать было невозможно. Гости от еды разомлели.

На дворе еще не смеркалось (по июню — не раньше десяти вечера), и они пошли прогуляться в парк. Слева — пруд, а к нему мостки. Посреди пруда — домик для лебедей, и они плавали, изящные, белые и черные, величавые и невозмутимые, только иногда запускали голову под крыло, чтобы перебрать клювом перья. Вековые липы покачивали кронами. Впереди, за парком и прудом, вырисовывалась церквушка — ладная, уютная, как и все в Поддубье.

— Красота какая! — восхитилась Екатерина. — Воленс-ноленс сделаешься художником при таком-то великолепии.

— Да, места у нас знатные, — согласился Павел Петрович, гордо шествуя впереди приезжих. — Сам Венецианов, приезжая к нам, часто любовался. Говорил: «Уж на что у меня в Сафонкове прелести кругом, а таких-то, как в окрестностях Молдина, я нигде не сыскивал».

— Вы дружили с Венециановым? — с интересом спросила Софья.

— Нет, пожалуй: по-соседски приятельствовали. Алексей Гаврилович больше с братом моим общался — Николаем Петровичем. Да и то: ведь Григорий Сорока был человеком брата, а не моим. И Венецианов упрашивал моего отпустить крепостного на волю. Он других помещиков, что владели другими художниками из венециановской школы, сплошь и рядом уламывал — даром отпускали или за выкуп. Те потом учились в Москве или Петербурге… А с Сорокой не получилось: братец уперся — и ни в какую. Мы ему пытались внушить: ну, побойся бога, не губи талант, помоги воспарить к вершинам мастерства! Никого не слушал. Нет — и все. Загубил парня…

— Говорили, Григорий пил.

— Через это и пил. Чувствовал себя неприкаянно — из крестьян вроде вышел, до свободных-то не дошел…

— Но ведь он дожил до отмены рабства?

— А что толку-то! Не имел уже ни сил, ни желания творческого роста. Да и деток надо было кормить. Обстоятельства оказались выше. — Посмотрел на пригорюнившегося Сашатку: — Ну не будем, не будем о неприятном. Вон тоску какую нагнали на отрока. — Потрепал его по щеке. — Ах, не плачь, не плачь, братец. Дело прошлое, и слезами-то горю не поможешь. Значит, на роду у папеньки твоего было так написано. От судьбы не уйдешь, все в руках божьих.

Погуляв по аллеям, посидев в беседке, возвратились в дом. Павел Петрович показал им картины Сороки у себя на стене в гостиной: два пейзажа с берегов Молдино и портрет священника.

— Это духовник наш отец Василий, — пояснил Милюков. — Он тебя крестил, между прочим, — улыбнулся барин Сашатке. — И его не отдам, самому дорог. А вот этот вид на часовню в парке — да, пожалуй. Весь вопрос в цене.

— Сколько ж вы хотите? — задала вопрос Новосильцева-старшая.

— Да не знаю, право, — неопределенно промямлил Павел Петрович. — Но не меньше тысячи.

Вася поперхнулся от удивления (он как раз хрустел коржиком) и закашлялся.

— Эка вы хватили! — крякнула Екатерина.

— Вы считаете, много? — выгнул бровь помещик. — Отчего же много? Я читал, что Брюллов, чтобы выкупить из рабства Тараса Шевченко, продал портрет Жуковского за две с половиной тысячи.

Софья согласилась:

— Да, я знаю эту историю, а тем более что Шевченко был крепостным моих дальних родичей — Энгельгардтов. Но, во-первых, то была картина все-таки Брюллова, академика. Во-вторых, ее разыграли на аукционе… Словом, больше пятисот я не дам. И учтите: вам столько никто не даст.

Милюков нахмурился:

— Хорошо, надобно подумать. А пока отдыхайте, веселитесь, приобщайтесь к деревенским красотам. Даже если не столкуемся, все равно буду рад знакомству.

— Верно сказано, — улыбнулась Софья.

Засыпали на соседних кроватях (молодых людей разместили в одной комнате. И, уже задув свечку, Вася произнес в темноте:

— Хлебосольный хозяин — это замечательно. Незлобивый, судя по всему. Но себе на уме и картину дешево не отдаст — это ясно.

— Главное, что ему-то она досталась задарма, — отозвался Сашатка. — Дескать, крепостной, церемониться неча. А теперь, вишь, цену заломил!

— Барская природа — ничего не попишешь.

— Да не говори. Строят из себя благородных, а на деле — ух, прижимистые!

— Ну не все, положим: сестры Новосильцевы не такие.

— Да, душевные… Эх, была бы Софья лет на двадцать моложе, я б на ней женился.

Рассмеявшись, Антонов оценил иронически:

— Да она бы за тебя, дурня, не пошла.

— Почему бы нет? Если бы я был постарше лет на десять…

— Размечтался! Спи давай. Мы себе не хуже найдем.

— Дал бы бог..

А наутро путешественники отправились в деревню Покровскую — к матери Сашатки. Ехали в коляске Павла Петровича. Кучер его, сидя на облучке, не смущаясь, давал пояснения:

— Братья Милюковы хоть и не враждуют, но особо не дружат, правду говорю. Старший-то — вредный старикан. Всех своих держит в крайней строгости. Чуть не по его — сразу наказание. Не Сечет, конечно, времена не те, но деньгами взыскивает и лишением разных благ. И порою те, что в опале, на воде и хлебе сидят, потому как все барину ушло. Да, не приведи, господи! Иногда единственного кормильца в рекруты забривал вопреки закону — а начнешь возражать ему, так вообче сгноит. Ей-бо! Вон, и папеньку ихнего до могилы довел. Токмо он, барин виноват, Николай Петрович.

— Расскажите, дяденька, — попросил Сашатка.

Тот взмахнул кнутом.

— Эх, родимая! Да чего ж рассказывать, душу-то травить? Говорю тебе: барин виноват. Вот и весь мой сказ.

Мужики на озере доставали из воды сети. Мелкая рыбешка, извиваясь, серебрилась на солнце.

— Вон, взять хотя бы рыбаков, — продолжал возница. — Вроде бы уже вольные. А работают все одно на барина. Озеро-то его! Разрешит — ловить можно. А не разрешит — подыхай с голоду. Да и разрешит если — часть улова отдавай ему, по уставу. Вот и справедливость-то наша. — Посопел угрюмо. — И с лесами тож. Ягоды, грибы собирать без спросу нельзя. А уж если зайца отловил втихаря — все, пиши пропало: ежели поймают, взыск такой наложат — до конца жизни не расплатишься. Вот вам и свобода. Никакой свободы на самом деле нет, а один обман.

Помолчали. Софья возразила:

— Но, с другой стороны, и царя понять тоже надо. До него никто не решался дать свободу крестьянам. Он один отважился. И, конечно, был вынужден в чем-то потрафлять всем помещикам: земли и угодья им оставил. А иначе — бунт, хаос, пугачевщина.

Кучер отрицательно мотнул головой.

— Вот и говорю: глупо. Получилось, каждый недоволен. Господа — что крестьян отняли. А крестьяне — что при нынешней воле негде им работать и не на чем, ежели без барина. И кому тогда вышла польза? Плохо всем. Лучше было не затеваться.

Прикатили в Покровскую — деревеньку небольшую, душ на сто и дворов двадцать пять. Избы невеселые, потемневшие, вроде затаившиеся, нахмуренные. Раньше барин велел их чистить, красить, теперь велеть некому, а самим денег не хватает и сил. За заборами шавки брешут. В кузне перестук молотков. Из трубы горшечной обжигательной мастерской дым идет. Посреди деревни — двухэтажный дом: основание каменное, сверху — дерево.

— Это наш, — сообщил Сашатка с улыбкой.

— О, да ты роскошно живешь, приятель, — удивился Антонов. — Краше остальных.

— Это когда папенька был живой и писал иконы для окрестных церквей — смог себе позволить. Зарабатывал славно. Токмо сетовал, что картины, где частичка его души, никому не нужны и за них не платят. А иконы он копирует просто, без особой страсти, но они — источник для пропитания. Сильно переживал из-за этого.

Из окрестных дворов ребятишки высыпали: пялились, как спускаются с подножки коляски незнакомые богатые гости. Кто-то крикнул:

— Э, да то ж Сашатка! В картузе!

Детвора запрыгала, засвистела.

— Чистый барин. Даже не посмотрит.

Но Сашатка разглядел в толпе знакомое личико — улыбнулся, покивал:

— Здравствуй, Дунюшка.

Девочка-подросток поклонилась почтительно:

— Здравия желаю, Александр Григорьевич.

— Что же ты на «вы» и по батюшке? Нешто мы с детства не знакомы?

— Вы теперь такой важный сделались.

— Чепуха, не думай. Я такой как прежде. Ладно, после покалякаем, а теперь мне к маменьке нужно. — И пошел к дому вместе с остальными приезжими.

А пунцовая Евдокия — в домотканом платочке, на высокой не по годам груди — толстая коса, глазки из-под платка голубые, носик пуговкой — ошарашенная стояла, ни жива ни мертва.

На крылечке появилась родительница — Александра Савельевна — и сестра Катюха. Мама больше была похожа не на крестьянку, а на купчиху: платье широким колоколом, темно-синее с красными полосками, на плечах цветастый платок, а из-под него — кружевной воротничок; в мочках — серебряные серьги-колечки, волосы расчесаны на прямой пробор, а коса уложена на затылке бубликом. Катя тоже одета не по-крестьянски: юбка яркая, сверху — душегрея и платочек, завязанный не под подбородком, а надо лбом. Поклонились обе:

— Проходите, гости дорогие. Милости у вас просим.

Ну конечно, стали обнимать, целовать Сашатку, прослезились, разохались.

— Ладный-то какой стал. Прямо барич.

— Вы смущаете меня, маменька.

Все перезнакомились. Васе понравилась Катюха, он ел ее глазами и пытался оказывать знаки внимания, но не слишком рьяно, а она, девочка совсем (ей пошел двенадцатый год), только фыркала и прыскала в кулачок.

— Проходите в светелку. Тут при папеньке была иконописная мастерская, а теперя мы с Катей шьем. Даже вот машинку купили Зингера. Оченно большое подспорье. Но сейчас мы прибрали к вашему приезду и накрыли, чем бог послал. Не побрезгуйте и отведайте.

Гости расселись за столом. Мама прочитала молитву, все перекрестились, глядя на образа в углу, и затем перешли непосредственно к трапезе. Угощение было нехитрое: пирожки, разносолы, отварная картошка, чай с вареньем. И наливочка-клюковка. Александра Савельевна сказала:

— Выпьем по чуть-чуть за знакомство. Детям не предлагаю, рано им еще, а любезным Софье Владимировне и Екатерине Владимировне низко кланяюсь — окажите честь. Мы ведь сами ягодки собирали, самолично настаивали — оченно пользительно.

Барыни пригубили и похвалили. Понемногу разговор завязался. На вопросы маменьки об учебе чаще отвечал Вася. Подкрепившись, он освоился совершенно и нахваливал их житье в Москве, кое в чем даже привирая. Катя слушала его, открыв рот, иногда восклицая: «Вот бы мне в Москву выбраться! Хоть одним глазком поглядеть!»

Наконец, насытившись, вышли из-за стола. Дамы захотели посмотреть на картины Сороки, что еще оставались в доме, а друзья и Катюха побежали в сапожную мастерскую, где работал Костя — старший брат, но его не застали: он отправился в Островки к барину, на примерку новых сапог.

— Так айда купаться в озере! — предложил Вася.

— Не, ты что? Холодно еще, — испугалась Катя. — И меня потом заругает маменька, коль купаться стану без ея дозволения, да еще и с мальчишками. Нет, и не проси.

— Хорошо, а просто посидеть на бережку можно? Мамка не заругает? — поиронизировал тот.

— Так, наверно, не заругает, — покраснела девочка.

— Стало быть, пошли.

По пути Сашатка задал вопрос:

— А Дуняша Андреева — как она? Не просватана еще?

— Дунька-та? Не знаю. А чего спросил? Сам просватать хочешь? — И хохотнула.

Он махнул рукой:

— Да куда мне, право! Чтоб жениться, надобно иметь капиталец. Я сперва выучиться должен.

— А пока ты учишься, девку уведут.

— Значит, не судьба.

Сели на рассохшейся старой лодке, что лежала на берегу кверху днищем. Гладь воды иногда от ветра шла «гусиной кожей». В небе, в синеве плыли облака. Камыши, как китайские болванчики, то и дело качали бархатными головками.

— А скажи, Катя, — снова стал пытать ее брат, — Лидия Петровна разрешала тебе называть себя просто Лидой?

— Да, а что?

— Ты не удивилась? Отчего такие благодеяния?

— Что же удивляться, коли мы родня?

— Как — родня? Точно это знаешь?

— Нет, не точно, только люди говорят верно.

— Говорят? Об чем?

— Что наш папенька был рожден вовсе не от дедушки нашего, а наоборот, от барина Милюкова.

Вася оживился:

— Что я говорил! Что я говорил!

— Сам гляди, — продолжала девочка. — Папенькины братья и сестры на него не похожи, ни лицом, ни талантами, все пошли по крестьянской части, токмо папенька сделался художником. Одевался не как крестьянин. И ему одному барин разрешил дом поставить в два этажа средь деревни.

— Ну, допустим, да, — согласился Сашатка. — Складно говоришь. Но тогда ответь: коли папенька — сын его, отчего Николай Петрович не дал ему вольную и шпынял прилюдно, и затеял тяжбу, и довел до могилы?

Катя безутешно вздохнула:

— Я почем знаю! Спрашивала у маменьки, но она молчит как рыба об лед. А у папеньки уж не спросишь. И у Николая Петровича — тем паче.

— Очень даже можно спросить, — встрял Антонов. — Но не нам, конечно, а нашим барынькам — Софье с Екатериной. Ведь они собираются в Островки на Сорокины картины глядеть. Вот и повод будет.

— Это мысль, — поддержал Сашатка. — Я их попрошу.

Утки плавали возле камышей, то и дело приныривая за кормом, и тогда над водой торчали их тушки с дрожащим хвостиком, словно бы коричневые с зеленым столбики. Молодые люди возвратились домой к середине дня. И Сорокин убедил Новосильцевых разрешить Васе и ему переночевать в отчем доме. Те сказали, что так и быть, и они заедут за ними через день-другой.

Из семи детей Николая Петровича Милюкова в год описываемых событий живы были четверо: двое сыновей и две дочери. Дочки вышли замуж и давно уехали от родителя. Старший, Петр, продолжал трудиться в Петербурге в ведомстве железных дорог и как будто бы жениться не собирался. А зато младший, Конон[4], после службы в лейб-гвардии Семеновском полку, а потом в Главном артиллерийском управлении, вышел в отставку «майором с мундиром»; вышел, кстати, не по собственной воле, а по настоянию командиров, ибо обвенчался без позволения. По тогдашней традиции, офицеры, студенты и другие служивые дворяне, вздумав жениться, были обязаны получить разрешение у начальства. Ну а Конон-то мало того что никого не спросил, так еще и в супруги взял не ровню себе — дочь купца. Этим фактом папа Милюков оказался также крайне рассержен, год не разговаривал с сыном, но когда тот его осчастливил внуком и внучкой (а последняя получилась вылитая бабушка, в коей дедушка Николай Петрович души не чаял при ее жизни), постепенно смягчился и всех простил. Предоставил отпрыску маленькое имение — в селе Маковище, находящемся в получасе езды от его Островков. Словом, молодой барин, Конон Николаевич (а ему в ту пору исполнилось 39) коротал дни свои, воспитывая детей, обожал жену, разрешал крестьянам промышлять на его угодьях, наслаждался привозимыми по подписке сочинениями господ Тургенева, Гончарова, Лескова и Толстого, музицировал и писал акварелью. Иногда выезжал в Вышний Волочок, где ходил в Дворянское собрание и играл там в карты, пил не много и не мало — умеренно, и за все время удосужился ни разу не изменить супруге. Слыл немалым чудаком, но народ отзывался о нем по-доброму.

Крепостного художника Гришу Сороку знал он с детства: тот писал портрет восьмилетнего Конона (самому Сороке было тогда за 20) и запечатлел на картине его кабинет, так и назвал — «Кабинет в Островках». Версию о том, что Григорий ему родня, молодой барин слышал, но вначале, в детстве, совершенно не верил в нее, а потом считал не лишенной оснований (лишь по косвенным признакам), хоть ни разу у отца и не спрашивал напрямую. Знал, что при жизни матери тот в измене вряд ли признается, а потом стало вовсе неудобно. Да и повод не находился.

Но когда Сорока повесился, Конон взял к себе на воспитание его сына — Сашатку, сделав дворовым казачком. А спустя три года поспособствовал устройству в Москву в Набилковское училище — да не просто так, а на кошт, выплачиваемый Милюковыми. В общем, порадел хорошему человечку. Состоял с мальцом в переписке (оба обменивались весточками раз в два-три месяца) и, когда узнал, что его подопечный собирается на каникулах посетить родные края, чрезвычайно развеселился, приглашал к себе, обещая сестрам Новосильцевым уступить какую-нибудь картину Сороки.

По пути из Поддубья в Маковище Софья с Екатериной завернули в Покровскую и забрали мальчиков. Оба выглядели приподнято, говорили, что прекрасно провели время, все-таки ходили купаться на озеро с разрешения маменьки, навестили брата, дядю Емельяна и других знакомых, у которых лакомились медом с пасеки и отведали жареных лещей, только что выловленных в Молдино.

— А Сашатка целовался с Дунькой Андреевой, — наябедничал на товарища Вася.

Тот скривился:

— Что с того? Я по-дружески, в щечку. Сам-то глаз не сводишь с моей Катюхи.

Но Антонов не отрицал:

— Да, она мне по сердцу. Подрастет — свататься приеду.

— Поживем — увидим.

А москвички сказали:

— Первая влюбленность — это замечательно. Нет на свете лучше. С первой влюбленностью ничего не сравнится, и она на всю жизнь.

Конон, разглядев их коляску, стоя на балконе, поспешил спуститься и вышел из дверей на крыльцо — это было знаком особого уважения. Сам помог дамам Новосильцевым сойти на землю и потом представил супругу — милую шатенку с серыми загадочными глазами: «Вот моя дражайшая половина. Мы живем уж четвертый год, а как будто бы у нас месяц медовый длится». — И, склонившись, поцеловал ей ручку. Женщина смутилась, посмотрела на мужа с упреком, покачала осуждающе головой, а потом с улыбкой пригласила приезжих в дом. Особняк был довольно скромный, деревянный, больше похожий на купеческий дом — весь в резных ставнях и наличниках. И закуска, накрытая на столе, тоже оказалась бесхитростной, хоть и побогаче, конечно, чем в семье Сашатки. После трапезы Милюков-младший показал картины Сороки: три пейзажа, два интерьера и два портрета. Пояснил:

— Это вид в имении нашем, у запруды и со стороны леса. Это в папенькином доме. Это я в детстве, а это Лизонька, младшая сестричка моя.

У Екатерины Новосильцевой вырвалось:

— Как же мастерски все написано: вроде безыскусно, просто, а какая сила и какая глубина! Понимание характеров… Просто чудо!

— Да, согласен, — покивал хозяин. — Он таким был и в жизни: вроде простоватый, в чем-то даже нескладный, а начнешь разговаривать — и такой открывается ум, наблюдательность и такое проникновение в суть вещей!

— Что бы вы могли нам продать? — обратилась к нему Софья.

Конон Николаевич неожиданно заявил:

— Ничего, пожалуй.

— То есть отчего же? Вы же обещали?

Он по-детски расхохотался:

— Обещал. Только передумал. Продавать не стану, а отдам в подарок. Этот вот пейзаж с видом на запруду.

Сестры переглянулись. Первой пришла в себя старшая:

— Мы, конечно, вам признательны за подобный жест, но позвольте все-таки заплатить, хоть бы символически.

— Нет, нет, и слушать вас не стану. Я с друзей денег не беру. Мы ведь подружились, не правда ли? Так что принимайте от всей души, в знак взаимного уважения и приязни.

Софья и Екатерина начали произносить ответные комплименты. Он их мягко прервал:

— Полно, не благодарите. Мы и так в долгу перед Гришенькой. Он один стоил нас всех. — Он ласково приобнял Сашатку. — Не чужие, чай.

Мальчик посмотрел на него с тревогой:

— Значит, правда — то, о чем бают?

— А о чем бают? — Милюков сделал вид, что не понимает.

— То, что вы сказали: не чужие, мол.

Конон потускнел. Помолчав, обратился к дамам:

— Вы не против, если закурю трубочку? Я вообще-то бросил — обещал жене, что с рождением ребятишек откажусь от сей пагубной привычки. И держу слово. Но порой… в редких случаях… позволяю себе чуть-чуть…

— Разумеется, о чем разговор, — разрешила старшая Новосильцева. — Только если на свежем воздухе, а не в помещении — дабы не дышать вашим дымом.

— Да, само собою.

Все устроились в креслах на террасе, мальчик-слуга притащил барину лаковый ларец с курительными принадлежностями, тот прочистил мундштук и специальной палочкой уплотнял набитый табак, а потом поджег искрой из кресала. Не спеша попыхивал. Наконец, вздохнул облегченно и, откинувшись на спинку кресла, грустно прикрыл глаза.

— То, о чем вы спросили, темная история… — говорил неторопливо. — Все мы, дети Николая Петровича, твердо знаем, что Сорока с нами в родстве. Собственно, посмотреть на нас и на него — схожесть несомненная, тот же тип лица, выражение глаз, уши, волосы… Общий корень виден! Но ни наш отец, ни тем более маменька никогда не делали никаких разъяснений на сей счет. Есть один человек — тот, кто может знать: это душеприказчик деда. Он поныне жив, обретаясь в Твери. У него на руках было завещание, но оно сгорело в результате пожара в нотариальной конторе. Впрочем, не исключено, что имеется копия…

— Как его зовут? — подалась вперед Софья.

— Этого я вам не скажу.

— Отчего же? — удивилась Новосильцева.

Конон Николаевич вновь сомкнул веки.

— Оттого, что тайны моей фамилии никого боле не касаются.

— Ошибаетесь: очень даже касаются. Ну конечно, не нас с сестрой, а вот этого молодого человека — Александра Сорокина. Жизнь его сложится иначе, если станет доподлинно известно, что в его жилах течет дворянская кровь.

— Полагаете? — Он открыл глаза.

— Нет сомнения в том. Вы же сами помогали ему, взяли в казачки и потом отправили на учебу. Продолжали в письмах наставлять на путь истинный.

Милюков согласился:

— Так оно и было. Но сия тайна — не моя тайна, Я не вправе… Нет, и не просите. Только ежели папенька дозволит. Обратитесь к нему.

— Нет, боюсь, не дозволит: нрав его суров, по рассказам…

— Это верно. И чем старше становится, тем строже ведет себя. А уж после смерти маменьки… совершенный сделался… нет, не стану говорить дурно о моем родителе. Попытайте счастья сами.

Старшая Новосильцева вздохнула:

— Хорошо, попробуем… Все же грустно, что от вас не дождались помощи.

— Я бы с удовольствием, — отозвался Конон. — Но не в силах, правда. Не ругайте меня, пожалуйста, и войдите в положение. Человек ограничен в своих возможностях — взглядами, принципами, предрассудками, наконец. Все, что мог для Сашатки и для вас сделать, видит бог, я сделал.

— И на том спасибо.

Возвращались из Маковища в задумчивости. Софья на коленях держала картину, упакованную в домотканый холст.

— Как же упросить Милюкова-старшего? — посмотрел на нее Сашатка.

— Я ума не приложу.

— Денег дать, — посоветовал Вася.

— Не возьмет, — возразила Екатерина. — Знаю этаких стариков-упрямцев — сделаны из другого теста. Нынешний за деньги мать родную продаст, а былые — нет. Умирать будут — а своих позиций не поменяют.

— Что же делать, Екатерина Владимировна?

— Будем смотреть по обстоятельствам. Завтра навестим Николая Петровича и на месте уже решим.

— Ой, боюсь, ничего-то у нас не выйдет.

— Ладно, не грусти раньше времени.

Мальчики снова отпросились у дам переночевать в доме у Сорокина и простились с сестрами до утра. А Катюха, выслушав Васю и Сашатку, с ходу предложила:

— Надо попросить помощи у камня-следовика.

— Что еще за камень такой? — удивился Антонов.

Девочка пояснила:

— В храме нашем Покрова Пресвятой Богородицы есть икона Святителя Николая Чудотворца. На Николу Вешнего — это в день девятого мая — совершается крестный ход в Деревяниху. Путь не близкий, двадцать верст примерно. Там стоит валун, на котором след оставил Николай Чудотворец. Если приложить к следу руку и желание загадать, непременно оно исполнится.

— Ты уже желала о чем-то? — продолжал расспрашивать Вася.

— Да, желала. В этом мае желала, чтоб Сашатка приехал в гости — видишь, и сбылось.

— Врешь ты все, — не поверил он.

— Вот те крест!

В этот день идти было поздновато — можно не обернуться до темноты, и уговорились на завтра, после визита в Островки к старшему Милюкову.

Как всегда, за утренним кофе Николай Петрович слушал доклады управляющего. Вроде безразлично спросил:

— Ну а что там эти… гости из Москвы? Для чего приехали? Только ли купить картины Сороки?

— Вероятно, да. Братец ваш продал им картину за триста Рублев. Говорит, что продешевил, но не слишком сетует. Триста тоже, поди, на дороге не валяются. А сынок ваш, Конон Николаевич, так и вовсе подарил задарма.

— Вот лопух! — выругался папенька.

— Чистая душа! По-иному не скажешь… Но одно примечательно, ваша милость: разговор у них шел об наследстве вашего батюшки.

Милюков-старший посмотрел на него с тревогой:

— То есть как? Это почему?

— Не могу знать. Только ведаю от надежного человека. А ему говорила Фроська, дворовая девка ихняя, что таскала блюда с кухни до стола. Дескать, есть в Твери некий душеприказчик, что имеет копию завещания нашего Петра Ивановича покойного, царствие ему небесное. Хоть само завещаньице-то сгорело.

— Знаю, что сгорело, как не знать, — проворчал Николай Петрович. — Получается, сняли копию… Вот мерзавцы! Никому ничего доверить нельзя. Подлецы, хитрованы. Так и норовят объегорить. Платишь им деньги — заверяют, что все исполнено. А откуда ни возьмись — копия… — Поднял на него взволнованные глаза. — Ехать надо в Тверь, без задержек ехать…

— Полно, как же ехать, ваша милость? Ось коляски сломана, только нынче в кузню повезли.

Барин закричал на визгливой ноте:

— Стало быть, исправить немедля! К десяти часам чтоб готово было. В десять еду.

— Что ж самим-то ехать, Николай Петрович? Может быть, пошлем надежного человека? С этим душеприказчиком нечего точить лясы. Порешить по-тихому — и концы в воду.

— Цыц, болван! Ты меня научишь… не хватало еще один грех брать на душу… Нет, договорюсь по-хорошему.

— Ну, как знаете, дело ваше. Я-то что? Предложил — и забыл…

— Да, забудь, голубчик. И вели скорее чинить коляску.

Словом, когда около полудня Новосильцевы с мальчиками появились в Островках, управляющий встретил их неожиданной новостью:

— Барина-то нашего нетути.

— То есть как это «нетути»? — удивилась Софья. — Где же он?

— Сутрева в Тверь уехамши по делам.

— Вот те раз. Мы же посылали ему записку и предупредили, он ответил согласием…

— Значится, дела обнаружились неотложные.

— А когда вернется?

— Не имею понятиев. Никаких распоряжениев не оставили-с.

— Что за срочность вышла? Странно, странно…

Управляющий поклонился с масляной улыбкой:

— Вы уж не серчайте на него, ваша милость. Бог даст, приедут через день-другой, и тогда назначите новое свидание.

— Это вряд ли. Мы ведь собираемся завтра уезжать.

— А чего ж так скоро? Не успели приехать, и уже назад? А Сашатка-то, поди, по родным соскучился. Отрывать его от родительницы тоже раньше времени грех…

Посмотрев на его довольное, хитрое лицо, Софья рявкнула:

— Не твое дело. Передай Николаю Петровичу, что своим поступком он обидел нас. Хоть бы написал. Некрасиво эдак.

Управляющий снова поклонился:

— Не серчайте, барыня, не со зла он, а по важной необходимости.

— Будь здоров, любезный.

— Да и вам не хворать, ваша милость…

Проводил взглядом их коляску и проговорил сквозь зубы:

— Не мое, вишь, дело… А твое дело — по чужим завещаниям рыскать? Дуй давай отседова подобру-поздорову!

На обратном пути в Покровскую дамы обменялись соображениями.

— Что-то здесь нечисто, — заявила Екатерина. — Что-то он темнит.

— Думаешь, старший Милюков дома на самом деле, но сказался в отъезде?

— Нет, не думаю. Помнишь, мы, когда ехали поутру в Покровскую, вывозили из кузни барскую коляску? Видимо, на ней и отбыл.

— Но зачем так поспешно?

Заглянув ей в глаза, младшая спросила:

— Завещание?

— Не исключено…

— Конон предупредил отца?

— Это вряд ли. Впрочем, всякое может статься… Главное, не как, а что. Что в этом завещании? Отчего его так скрывают? Да еще и оригинал спалили…

— Полагаешь, намеренно?

— Я теперь всякое готова подозревать.

После паузы Вася произнес:

— Тут подозревать нечего: ясно как божий день.

— Что же тебе ясно? — обратили на него взоры сестры.

— В завещании сказано нечто про Сороку. Про его родство с Милюковыми. А они решили это дело замять. И поджог устроили. И вообче. А Григорий на них обиделся через это и полез в петлю.

Софья улыбнулась:

— Вот насочинял! Прямо в духе Эдгара По.

— Нет, ну правда? — вскинул брови Антонов. — Разве не логично?

— Очень даже логично. Только не имеем никаких доказательств.

— Надо ехать в Тверь к этому душеприказчику. Заплатить ему…

— Я боюсь, мы с душеприказчиком уже опоздали. Милюков, скорее всего, именно к нему поскакал.

— Все равно надо ехать в Тверь. Здесь уже ничего не разведаем.

Помолчав, Екатерина сказала:

— Может, он и прав. Нам ведь главное — не само завещание; бог с ним, пусть сожгут, съедят, это все равно; нам хотя бы на словах узнать подтверждение связи Милюковых с Сорокой.

— Значит, завтра в Тверь.

— А сегодня — к камню-следовику, — проявился Сашатка. — На коляске как раз выйдет споро. Только надобно захватить Катюху.

— Непременно захватим.

Ехали по живописной лесной дороге к западу от Покровской и по мостику перебрались через реку. Катя, одетая в выходное платье и цветастый платочек, поясняла живо:

— Люди бают, был на Деревянихе скит. Иноки жили да молилися. И однажды к ним явился Николай Чудотворец с отроком. Оба они стояли на этом валуне. И открыли инокам Божьи истины. А с тех пор на камне-то следы и видны. Коли набирается в них вода, можно ею умыться, и все хвори как рукой снимет.

— А часовенку, я слышал, папенька расписывал? — обратился к сестре Сашатка.

— Ой, не ведаю — папенька ли, нет ли, токмо знаю, что писали там ученики Алексея Гавриловича Венецианова.

— Посмотреть бы — страсть как хочется.

Наконец, прибыли на место. Собственно, Деревяниха оказалась не деревушкой, а лесным урочищем близ другой деревни — Рябихи, три двора всего. Вышел на их зов старикан в холщовой рубахе, поклонился и сказал, что гостям у них всегда рады, и пошел за ключами от часовни. Та была неподалеку — ладная, воздушная, выкрашенная голубой краской. В полумраке внутри разглядели несколько икон, в том числе «Рай и ад»: вроде бы в преддверии Страшного суда ангел и черт собираются взвешивать на весах человеческие деяния — праведные и грешные; а за чертом уже бурлит на огне предназначенный грешникам котел…

Все стояли и крестились благоговейно.

Перешли к ручейку, где стоял навес, под навесом — собственно, валун. Старый, весь во мху. А правее на нем и вправду виднелись следы: что поменьше — детские, покрупнее — взрослые. Но воды в них не было. Визитеры по очереди опускались у камня на колени, кланялись, крестились, целовали шершавое его тело. Катя, загадывая желание, поместила ладошки в детские следы, а Сашатка — во взрослые. И слова его внутренние были такие: «Господи Иисусе, Николай Святитель, помилуйте мя, грешного. Помогите тайну нашу раскрыть в Твери. Помогите поступить в лицей Катковский, выучиться дельно, а потом жизнь прожить праведно. Ибо никакого иного желания не имею. Господи, помилуй!»

Сосны над ними кронами качали. Муравьишки ползали по камню. В стороне дед рябихинский молча наблюдал и крестился, но у валуна ничего не просил. А потом гостям предложил выпить чаю. Те благодарили, но не проявили желания.

— Ну хоть квасу клюквенного отведайте.

— Нет, спасибо, спасибо, нам пора.

— Ну хоть родниковой водицей лики свои обмойте. Чудодейственная водица, святая.

— Это можно.

Погрузились опять в коляску. Помахали деду рукой. И, уже отъехав, Софья произнесла:

— Вот она какая — Русь исконная. Тишина, покой, благодать. Где-то в стороне — войны, революции, эпидемии. Здесь же ничего не меняется никогда.

— Хорошо сие или плохо? — чуть прищурил глаза Антонов.

— Я не знаю. Но исчезни вот это все — и Руси не будет. То есть Русь, пожалуй, останется, но уже другая, без своей особинки. Я бы огорчилась.

— Да, и я, — покивала Екатерина.

— А по мне, так нет, — Вася покачал головой круглой, как кочан. — Будущее — не тут, не в лесах, не в чащобах, а в больших городах, фабриках, заводах, телеграфе, на железной дороге. Люди не должны жить убого, как здесь.

Софья ему ответила:

— Да, ты прав: будущее строится в городах. Но медвежьих углов русских деревенских все равно жаль немного. Как ушедшего навсегда детства.

До почтовой станции их довез тот же кучер из Поддубья. Провожая гостей, Павел Милюков посоветовал встретиться в Твери с сестрами Венециановыми — дочерьми великого живописца: старшая была замужем, а вторая нет, и живут вместе, и преподают рисование, — может, что и расскажут новое о Григории Сороке. На дорогу супруга Павла принесла им корзинку снеди; Новосильцевы вначале отказывались, но боясь обидеть хозяйку, под конец согласились взять.

Кучер всю дорогу без умолку болтал, вновь ругая Николая Петровича, самодура, благосклонно отзываясь о своем барине — Павле Петровиче («хоть жена его от него погуливает, это все знают, кроме самого»), и о Кононе Николаевиче («он у нас блаженный, самый добрый из Милюковых»), и о местном батюшке, не лишенном страсти к наливкам и настойкам, и о местном кузнеце, у которого сын побочный от жены управляющего. В общем, прожужжал все уши, утомил страшно.

Сели на поезд и минут через сорок оказались в Твери.

Город был сравнительно чистый, несмотря на июльскую пыль, по реке плыли пароходы и баржи, на пожарной каланче вышагивал караульный, а в торговых рядах предлагали свежую рыбу, молоко, мед и домашнюю утварь. Посреди возвышался шпиль на куполе Путевого дворца Екатерины II (там теперь располагалась резиденция губернатора), рядом же, на Восьмиугольной площади, находилась губернская канцелярия. Именно сюда и направились сестры Новосильцевы по своим делам. На вопрос, могут ли они посетить вице-губернатора Кожухова, им ответил столоначальник:

— А Евгений Алексеевич в это время, после обеда, завсегда совершают моцион в парке. Там его и встретите.

Подивившись такой демократичности, поспешили в парк, примыкавший к Волге, и садовник, подстригавший кусты, указал им на плотного, совершенно лысого господина в сюртуке:

— Вон они, в беседке сидят. Токмо оченно не любят, если их тревожат в энто время. Могут осерчать.

Но иного выбора не было, и московские гостьи пошли на риск. Встав на нижней ступеньке лесенки, ведшей в беседку, Екатерина Владимировна деликатно сказала:

— Милостивый государь Евгений Алексеевич, извините, что отвлекаем, но единственный вы в Твери, кто способен посодействовать нам.

Кожухов, действительный статский советник, посмотрел на них вначале недобро, исподлобья, но рассмотрев двух одетых по моде дам, явно не провинциалок, элегантных, приветливых, не похожих на обычных сутяг, несколько смягчился и встал:

— С кем имею честь?

Новосильцевы поднялись по ступенькам и все объяснили.

— Мы хлопочем по поводу сына бывшего крепостного художника Милюковых, что являлся самым любимым учеником Алексея Венецианова, — говорила опять Екатерина Владимировна.

Вице-губернатор кивнул:

— Кажется, Сорока? Да, я слышал.

Приободренные сестры продолжили: существует мнение, что Сорока — внебрачный сын Милюкова; если это так, то тогда и сыну Сороки не заказан путь в дворянский лицей Каткова. Никаких других намерений тот не имеет и претендовать на долю наследства не собирается.

— Как же доказать их родство? — удивился Евгений Алексеевич.

— Существует завещание старого Милюкова — якобы там о Сороке сказано. Но оригинал сгорел при пожаре, а душеприказчик якобы сохранил копию. Как его найти? Не окажете ли содействие?

Кожухов задумался. Наконец кивнул.

— Хорошо, попробую. Приходите завтра сюда же. Если что узнаю — отвечу. — И опять кивнул, подавая тем самым знак, что аудиенция окончена.

Сестры поблагодарили и, спускаясь вниз, улыбались ему приязненно. Выходя из парка, обменялись произведенным на них впечатлением:

— Он, конечно, чинуша, судя по всему, и сухарь, но не растерял еще столичного лоска, — рассмеялась Екатерина. — Может, поспособствует нашему делу.

— Я особенно не надеюсь, но Бог милостив, и Фортуна может к нам повернуться, — согласилась Софья.

Заглянули на постоялый двор, где оставили молодых людей, и пошли все вместе в гости к сестрам Венециановым (в небольшом городке скрыться невозможно, а получить адрес знаменитых людей — не проблема). Жили они на Миллионной улице, в трехэтажном доме купца Сутугина. Старшая, Александра, 53 лет от роду, овдовевшая не слишком давно, занимала две комнаты с видом на реку; младшая, Фелицата (ей исполнилось 50), одну, с видом во двор; им прислуживала бывшая дворовая девка Устинья. Вскоре после гибели их отца продали имение в Сафонково и на эти деньги жили. Муж Александры преподавал математику в мужской гимназии, а когда открыли в Твери женскую учительскую школу, там вести уроки рисования стали и обе сестры. Быт был скромный, посещали близлежащий Вознесенский собор, иногда молились в Свято-Екатерининском монастыре и не пропускали премьер в городском театре. Дамы, приятные во всех отношениях, подавали ходатайство об открытии галереи, где висели бы картины Венецианова и его учеников, но чиновники раздумывали, медлили, не имея к неденежному делу особого интереса. Появление московских гостей встретили Венециановы радостно, а Сашатку тискали, восхищались: «Вылитый Гришатка — ах, какой красавчик!» Более шумная Александра тут же приказала Устинье собрать на стол и сама помогала ей; Фелицата, смуглая, отразившая греческие корни своих дедов, говорила тихо и ласково. Сам Венецианов по национальности был грек, предки его носили фамилию Проко, а поскольку прибыли они на Русь в XVIII веке непосредственно из Венеции, то и стали тут прозываться Венециановыми.

— Папенька любил Гришу, очень сильно любил, — вспоминала добрая Фелицата. — Так просил за него перед Милюковым! Говорил: да побойся бога, Николай Петрович, не губи талант. Дескать, сам же выделял ты Сороку из крестьянской среды, направление творческое одобрил, восхищался его картинами, а свободы не хочешь дать, чем не позволяешь двигаться дальше — в Академию в Петербурге. Вот Сорока и запил с горя — Господи, помилуй! — и она осеняла себя крестом. — Папенька наш отвлекал Гришатку работой — чтоб расписывал храмы, подновлял иконы. А за это платят неплохо. Вроде перестал пить и в семью деньги приносил. Да и Милюковы вроде бы смягчились, обещали вольную ему дать… Но как папенька погиб — все пошло прахом. Вновь Сорока запил и остановиться уже не смог..

Извинившись, Екатерина спросила:

— Не серчайте за неделикатный вопрос, Фелицата Алексеевна, но ответьте хотя бы в двух словах: как погиб Алексей Гаврилович?

Дочка погрустнела и сказала со вздохом:

— Ехал из Сафонкова в Тверь. По обледенелой дороге. Лошади понесли, и кибитка перевернулась. Папеньке бы выскочить, а ему вздумалось вожжи натягивать… и разбился насмерть…

— Свят, свят, свят! — Все перекрестились.

Софья поспешила переменить тему:

— А скажите, отчего Милюков так упорствовал, не давал Сороке свободу? Слухи ходят, что они в каком-то родстве…

Фелицата опустила глаза:

— Разное болтают… Именно в родстве и причина: крепостной, даже кровный родич, на наследство по закону прав не имеет, если нет оговорки в завещании. А свободный может требовать по суду, даже завещание опротестовать. Ну а кто захочет ценностями делиться?

— Но ведь все же сын!

— Кто вам сказал, что сын? — удивилась Венецианова.

— Нет? А кто?

Дочка живописца замахала руками:

— Все, все, не спрашивайте больше! Ничего я не знаю верно, слухи пересказывать грех. Лучше перейдемте к столу, там уже накрыто.

Помянули Алексея Гавриловича и Сороку. Говорили об учениках живописца, общим числом не менее семидесяти.

— У него не только ведь крепостные были, — не могла не указать Александра. — Миша, вот, Эрасси — наш троюродный братец, скажем. Но, конечно, крепостных больше.

— Плахов, например, — вспомнила Фелицата. — После Академии художеств он стажировался в Берлине.

— Папенька все равно считал, что Сорока талантливей.

— Некоторых выкупил за собственные деньги.

— Да, да, Федю Михайлова выкупил у помещицы Семенской. Даже хотел усыновить и фамилию свою дать. Но не разрешили.

— Отчего же не разрешили? — неожиданно проявился Сашатка, и присутствующие посмотрели в его сторону.

— Время было такое — крепостное право, тысячи препон. А теперь бы было намного проще.

Пили чай с клубничным вареньем. Александра показывала собственные работы — карандашные портреты своих учениц. И один презентовала сестрам Новосильцевым. Фелицата сказала:

— А давай подарим Сашатке тот рисунок его родителя, что у нас оказался по случайности?

— Ты имеешь в виду портрет Богданова?

— Да, его.

— А давай, действительно, подарим. Рисовал Гришатка своих односельчан — в том числе и Богданова этого. Он у них Кожемякой, кажется, трудился. И пока тот позировал, наш Сорока жаловался ему на упрямство Милюкова — мол, не хочет барин продавать его Венецианову. А Богданов говорит: «И-и, батюшка! У каждого свой хрящик, и никто никому не указчик». Так Сорока эти слова в альбоме и записал. Только сей портрет у нас оказался, а вот запись слов потерялась.

Расставались, словно давние добрые знакомые. Возвращаясь на постоялый двор, Софья восхищалась:

— Вот какие дамы славные, милые. Одухотворенные лица. Просто прелесть эти Венециановы.

— И нимало не кичатся родством с великим художником.

— Но отца-то боготворят.

— И Сороку любят.

Вася произнес:

— Если Сорока — не сын Николая Милюкова, то кто?

— Да, — сказала Екатерина, — эта фраза Фелицаты озадачила меня тоже.

— Видно, что-то знает, но не хочет сообщать.

— Отчего все они боятся рассказать правду?

— Неужели мы не добьемся истины? — подал голос Сашатка.

— Вероятно, что не добьемся.

— Может, что-нибудь узнаем от душеприказчика?

— На него вся надежда.

Но назавтра, встретившись в беседке с вице-губернатором, как и было назначено, от произнесенных Кожуховым слов совершенно оторопели. Он стоял, нахохлившись, руки заложив за спину, и смотрел исподлобья; говорил сугубо официально:

— Мне вас нечем порадовать, господа. Я узнал, кто хранил завещание старого Милюкова — Афанасий Петрович Ноговицын. И послал к нему. Человек же мой вернулся в недоумении: накануне утром Афанасий Петрович обнаружен был мертвым, в петле висящим.

Сестры Новосильцевы не могли и слова вымолвить от смятения.

— Я велел прийти полицмейстеру, — продолжал Евгений Алексеевич, — и имел с ним беседу. Он сказал, что как будто бы представляется затруднительным выяснить, сам покойный повесился или кто ему помог… — Пожевал губами. — Словом, если «кто-то», то уместно предположить, что сей «кто-то» очень не желает разглашения тайны завещания старого Милюкова… И послушайте моего совета: не пытайтесь и вы узнать. Уезжайте из Твери побыстрее. От греха подальше.

— Что же это такое, господин вице-губернатор? — неожиданно возмутилась Екатерина. — Получается, что у нас правду не найти? Торжество несправедливости?

Он глубокомысленно закатил глаза:

— Се Рассея, матушка. Правду здесь испокон веку отыскать было невозможно. — Посмотрел на нее печально. — Нет, шучу, конечно. Дело понемногу сдвигается с мертвой точки. Но попробуйте в одночасье изменить вековые устои! Ломка взглядов, ломка жизней! И до справедливости очень далеко.

Сделал шаг на ступеньку вниз, будто нисходя с пьедестала, и сказал чуть проникновеннее:

— Искренне советую: уезжайте из Твери как можно скорее. А иначе безопасность вашу гарантировать не смогу.

— Вы, вице-губернатор?!

Кожухов воздел руки:

— Все под Господом ходим.

— И управы не найти на злодеев?

— На каких злодеев? Этак весь народ пересажать можно. Он сегодня образец добродетели, а потом пошел и зарезал кого-нибудь, а потом снова молится и винится: «Бес попутал!» Все не без греха.

Софья потянула сестру за рукав:

— Ну пойдем, пойдем. Нам и вправду пора уезжать отсюда. — Поклонилась коротко. — Благодарствую, милостивый государь Евгений Алексеевич, за внимание и заботу. Извините, что отвлекли от дел государевых.

Он махнул ладошкой:

— Будет, будет — и ступайте с богом.

Посмотрел им вслед и пробормотал: «Правда правде рознь… И бывает она такая, что уж лучше бы ея и не ведать вовсе».

А Екатерина по дороге на постоялый двор заявила твердо:

— Он, подлец, знает обо всем. Это милюковские происки, я уверена. Разумеется, Николай Петрович сам душеприказчика в петлю не совал — хотя не поручусь, что не сам. Копия-то копией, но нотариус мог бы и без копии разболтать ее содержание. Вот его и повесили.

— Страшная история. У меня аж мурашки по телу бегают.

— Если бы не дети, я бы ни за что не уехала. Растрясла бы это осиное гнездо. Камня бы на камне от него не оставила. Но боюсь за детей. А особенно за Сашатку — он, как сын Сороки, получается тоже в наследниках, и ему это могут не простить…

— Да, но брата и сестру его в Покровской не трогают?

— Потому как они не ищут завещания, никуда не лезут.

Быстро собрались и уже через час находились в вагоне поезда Петербург — Москва, проходящего через Тверь.